Миссия

Мой садик был похож на маленький город — ну, или я его так воспринимал в силу моих тогдашних физических размеров. Втиснутый в зелено-стеклянную долину между одинаковыми улицей имени и улицей имени, окруженный со всех сторон большими кирпичными домами постройки поздних 80-х, нависшими над ним всеми своими застекленными и незастекленными лоджиями, подслеповатыми бабкиными глазами, самодельными телеантеннами и сохнущими майками-алкоголичками, он выглядел хаотичной горкой кубиков, рассыпанной посреди акаций, выбоин, скамеек и площадок типичного подмосковного моногорода. Его территория была обнесена тонким — совершенно условным — сетчатым забором, наскоро раскрашенным подневольными стройбатовцами в веселые кислотные цвета, которые должны были символизировать радость и беззаботность детства. Гоготливые и охочие до матюгов бугаи-солдафоны из дальних регионов, подгоняемые пузатым начальством, кровь из носа обязанным сдать новый квартал к началу учебного года, намалевали неровных полосок и солнышек, сложили из кирпичей искаженных винни и пятачков, оставили клякс и подтеков, навесили двери и были таковы, словно спеша поскорее свернуть свою миссию и убраться с проклятой планеты, пока не накрыла песчаная буря.

Весь этот архитектурный ансамбль — садик и окружающие его жилые многоэтажки — построили на самом излете Советского Союза, быстро-быстро, бегом-бегом, словно предчувствуя приближающуюся пустоту и невесомость и желая перед самым концом оставить хоть какой-нибудь след на челе безымянного куска породы, летящего к Солнцу, который, зевая, в шутку и ради фарса — но никогда всерьез — разные взрослые на своих взрослых частотах называли «родиной» или — с ноткой злости и досады — «этой страной».

Когда мне исполнилось пять лет, родины уже не существовало. Блестящий и чистый mother ship ушел за горизонт, солнце болталось между двух строгих сосен тусклой кляксой, связь с центром была потеряна, сто процентов эфира составлял шум. Мои создатели сбросили меня на негостеприимный небесный объект и убрались восвояси, вероятно, считая миссию выполненной. Где-то в теплом и ярко освещенном холле гремели аплодисменты, мужчины и женщины в смокингах и вечерних платьях трясли друг другу руки, горячо обнимались и чокались бокалами с чем-то похожим на шампанское, празднуя неоспоримый успех первой в своем роде миссии: сбросе автономного нервического юноши на неистово вращающуюся Землю ранних 90-х — пусть неуправляемой и не слишком информативной, но крайне, крайне важной с точки зрения научного прогресса. Критически важной, говорил кто-то авторитетный и значимый в просторном зале для пресс-конференций, расположенном в другой, не пересекающейся с моей системе координат и состоящем из других, не взаимодействующих с моей материй. Критически важной миссии, говорил он, и кто-то из журналистов, может быть, спрашивал (а я воображал, лежа в кровати и слушая гул далекого поезда за окном): «Сэр, а что дальше? Каковы ваши дальнейшие планы? Будете ли вы пытаться установить связь с вашей пробой и получить от нее какие-то данные? Или—» В этом месте меня обычно обрывала либо родительская рука, настойчиво трясшая за плечо: «Вставай! В садик пора!» — или открывающиеся двери лифта — «Выходим!» — или доктор, смотрящий поверх очков — «Ротик не закрываем» — или голос воспитательницы, отлепляющей мой язык от качелей, причитая: «Ваня, Ваня, ну что же ты такой у меня растяпа…»

«…я не могу вам дать никаких гарантий, — отвечал кто-то очень важный далеко во все том же хорошо освещенном зале для пресс-конференций, пока я топал через двор по глубокому снегу во тьме февральского утра, — я не могу ничего обещать, поскольку это выходит далеко за рамки миссии. Но мы будем делать все, что в наших силах, чтобы установить контакт с зондом».

С самого начала проекта наши эксперты были настроены высшей степени скептически относительно обратной связи с пробой, и поэтому сейчас это будет рассматриваться исключительно как приятный бонус, продолжал он, как бы мягко осаживая наглую журналисточку, и, добавлял он обидный укол, об этом было неоднократно заявлено во время предыдущих пресс-конференций. Однако, возвращался в привычный тон, мы не исключаем возможности того, что при следующем пролете орбитального модуля, осциллирующего по своей заковыристой траектории между черно-бурым Каменным веком и скругленно-перламутровым началом двухтысячных, мы не исключаем, что нам улыбнется удача и зонд ответит на нашу последовательность. Учитывая, — поднимал палец кто-то чуть-чуть менее важный, но тоже крайне солидный и весьма убедительный, сидящий рядом за столом, — учитывая, что зонд пережил приземление и что его научный модуль не был поврежден. Как видите, конклюдировал слегка инопланетно выглядящий ведущий новостей, сменяя на экране картинку с важными спикерами, очень много «или» и «если», и по-прежнему никакой ясности.

Да, к сожалению, кивал очкастый и крайне ажитированный диктор канала РТР в кадре с дымящимся Белым домом на фоне. До сих пор нет никакой ясности о количестве погибших и раненых, но вот только что мы получили сообщение от ИТАР-ТАСС, где говорится, что по словам источника, наблюдающего за событиями с расстояния, некоторое время назад из здания Дома Советов предположительно вышел человек с белым флагом. It looks like there are at least 70 people coming out, but I’m not sure if we can zoom in from this vantage point, интенсивно вербализировал комментатор CNN. Из бывшего парламента продолжают выходить капитулировавшие мятежники, вольно переводил ведущий. Капитулировавшие мятежники, повторял я новые диковинные слова, смакуя на языке их богатый вкус. Капитулировавшие мятежники. Комятилирующие аптежники! Мятежник, давай в ванную и спать, говорила мать, никакой ясности, говорил отец, мам, я пошла, звучала из коридора сестра.

Над садиком-городом летели клубящиеся облака, шмыгали туда-сюда люди в постепенно облегчающейся одежде, из-под снега проступала весення грязь и экскременты, из экскрементов поднимались к солнцу тонкие стебли осоки, мы попробуем пройти на предельно малой высоте и отправить сигнал в тот регион, где, по нашим расчетам, должен был совершить посадку зонд, сбивчиво сообщал кто-то очень не выспавшийся и растрепанный, множество лиц с немножко инопланентной геометрией чего-то напряженно ждали, на чьем-то экране мерцала одинокая точка. Бабушка, кричал я, в ужасе вбегая в дом, бабушка!!! Дедушка!!! Мама!!! Стоял неподвижный жаркий день середины июня, в Санкт-Петербурге и Ленобласти без осадков, дачные половицы громко скрипели, на чердаке между высохшими чемоданами вилась густая пыль. Чего случилось-то, Ванюш, заботливо-настороженно-убаюкивающе отзывался бабушкин голос из кухни, из эпицентра пирожков с капустой, чая с сахаром и спрятанного мороженого, из маленькой области вселенной, где чисто физически не могло случиться ничего плохого.

— Сейчас… над участком… — задыхался я, вытирая сопли и пытаясь успокоить дыхание. — Над участком! Пролетел!

— Кто пролетел-то? — спрашивала бабушка, переставая месить тесто и суперпозируя себя на треск дров, тиканье часов и шкварканье масла на сковороде.

— Пролетел вот так вота прямо низко!!! Прям сто метров!

«…мы пройдем чуть менее чем в ста метрах над поверхностью планеты, — продолжал сбивчиво декламировать растрепанный и невыспавшийся кто-то. — Это минимальное расстояние, на котором наш орбитальный модуль все еще не будет пересекаться с реальностью зонда, но при этом сможет передать ему достаточно сильный и отчетливо нездешний сигнал—»

— САМОЛЕТ! Бабушка, огромный пассажирский самолет! Так близко, что я даже название прочитал!

— Ну ты даешь, — смеялась бабушка, продолжая рассеивать солнечный и искусственный свет и распространять чувство полнейшей безопасности. — И что там было написано?

— Там было— было— было: «U. S. A.» — вот!!! — закричал я, — срывая сетчатую бейсболку с головы и тряся ею перед бабушкиным лицом. — Как на моей кепке!

— Ну дает! — повторяла она, возвращаясь к тесту. — Пирожок с капустой не хочешь ли? Иди вон возьми с противня.

Она показывала в сторону горы только что испеченных пирожков, источавшей магический аромат.

— Только много не бери, а то обед скоро! — мягко предостерегала она через плечо, отражая видимый свет и пропуская через себя космические лучи и темную материю. — Ешь за здоровье!

«Если нам удастся установить контакт с зондом, — слегка дрожащим от волнения голосом сообщал кто-то чуть-чуть лучше выспавшийся, но все еще такой же растрепанный, как прежде, если не больше, — если он нас, в кавычках, услышит и выйдет на связь, продолжал он с нервным смешком, — образно выражаясь, то наша миссия перейдет в совершенно новое измерение, которое откроет науке невероятные перспективы».

Мы сможем, читал кто-то немного по-инопланетному сморщенный по инопланетной же бумажке, сможем, например, играть в ножички и в футбол—

— Очко! — разрывался мой рот, набирая жаркий ветер посреди пустого поселкового поля с двумя кривыми воротами.

…учиться в Сан-Франциско—

Я выходил из Muni на 4th & King, в тысячный раз отмечая, что этот город, кажется, будто создан для меня.

…жать на все кнопки в лифте и разыгрывать вахтершу—

— Помогите! Быстрее! Я застрял и очень хочу какать! — кричал я, давясь от хохота, в ржавую и закопченную решетку под табличкой «Аварийная служба».

…лежать без движения на диване и слушать шумящий за окном мягкий восточногерманский дождь.

Иногда мне кажется, что не только я его слушаю, но и он — меня, просто у нас настолько разные цели, что ни тому, ни другому не приходит в голову вступить в диалог.

…крошить на пол подземного перехода до невозможности разогретую в микроволновке булочку и ржать над шутками грубого однокурсника, втайне завидуя его трудному детству, научившему его столь аутентичной скабрезе и молниеносной реакции на вещи даже с минимальным потенциалом опошления.

— Слойка с сыром, — бубнил он с набитым ртом, сально подмигивая, так, что меня уже начинало распирать от смеха. — Сечешь? Ссы—

…и, наконец, в перспективе — свободно перемещаться между различными эпохами и получать все новые и новые данные! — закончил кто-то в помятой, очень инопланетной, но все же узнаваемой классической одежде большого ученого: растянутых как бы джинсах, нелепом квази-свитере и торчащей из-под него в некотором смысле рубашке.

— Известно ли вам что-нибудь о зонде прямо сейчас? — раздался из глубины зала вопрос журналистки.

— Прямо сейчас, — отозвался эхом кто-то помятый и инопланетный, — прямо сейчас, ответил он, интерферируя с частицами темной материи и причудливо огибая лучи видимого света, прямо сейчас, повторил он, лежа на плоскости дат и пересекаясь с плоскостью событий, в настоящий момент у нас нет ясности касательно его местонахождения, но—

— Но, — держался он за обрывок радиоволны, осциллируя вместе с солнечным зайчиком на стене веранды, — но я могу вам сказать абсолютно точно—

— Совершенно однозначно—

— С точностью, которой позавидовал бы вычислитель Бюро долгот и широт, — читал он себя в раскрытой на моих коленях книжке «Пятнадцатилетний капитан»—

— Я могу вас заверить, что прямо сейчас наш зонд—

«Прямо сейчас наш зонд», — шевелил я губами, отвлекаясь от книги и глядя с моего лежака на ослепительно ярко-голубое небо, граничащее с сочно-зелеными кустами и контрастно-коричневым соседским забором.

— Находится в полностью рабочем состоянии—

«В полностью рабочем состоянии», — отвечал я на вопросы иммиграционного офицера, интересовавшегося состоянием моего банковского счета и наличием у меня временного жилья.

— И, позвольте вас заверить—

«Позвольте вас заверить», — отзывался я на приветствие стюарда, поднимаясь на борт трансатлантического лайнера и ища свое место у иллюминатора.

— Что он чувствует себя—

«Прекрасно», — заключал я, глядя на очертания следующего по своей причудливой траектории орбитального модуля — слишком размытые, чтобы нарушить гармонию тихоокеанского пляжа и маячащих вдали силуэтов гор, но все же достаточно нездешние, чтобы напомнить мне о моей миссии.