Лунные дни

Заклинаю вас, не ложитесь в больницу в полнолуние.
Больничные окна беспощадны: они не носят штор.
Ручек на этих самых окнах тоже нет (ручка от всех окон, одна на всё отделение, лежит в шкафу у медсестры Марины; ключ от шкафа, один на всё отделение, лежит в кармане медсестры Марины, карман - на левой груди медсестры Марины. В правом кармане, полагаю, лежит яйцо с Кощеевой смертью, и добыть его проще, чем оконную ручку).
- Дайте, Марина, мне ручку, а то у нас душно.
- Не дам, - отвечает Марина, соблюдая извечный закон подавления воли вопиющего. Ответ её не зависит от сезона, от включенного на всю мощь отопления, от количества задыхающихся беременных женщин, которых, к слову, в моей палате трое. Они лежат «на сохранении» (тут всё логично: безвоздушная среда, говорят, лучше сохраняет тела).
Марина смотрит сквозь меня пристально, глаза её лучатся беспощадным рентгеном: 
- Некогда мне! Не видите, занята. Потом принесу, когда будет время.
Что значит время для Марины, хранительницы Кощеевой смерти и дезинфектора наших тел..?
Время, будто поток широченной ленивой реки, обтекает Марину - скалистую, бесприютную землю, застрявшую, будто зуб, посреди огромных вод. Река несёт наши тела и жизни, руки наши пытаются ухватить холодную твердь, но соскальзывают, и уплывают, и колышутся, будто травы, машут камню на прощание… Но камень слеп и беспамятен.
- Марина, да отдайте мне эту ручку. Я  окно приоткрою - клянусь, на щёлочку! - и сразу вам верну.
- Не дам.
- Почему?
Она поджимает губы так, будто хочет навсегда скрыть их от меня в пещере рта, а голубые прозрачные глаза, наоборот, выкатывает, целится взглядом  в лоб. 
- Был инцидент, - говорит мрачно. Раздраженный голубой рентген пытается внедрить в мою голову страшилку о той самой - белой, беременной, простоволосой; о той, на подоконнике, в «ночнушке» со штампом больницы. Она стоит на окне свечой и ночнушка стоит на ней колом.
И вот: она шагает в ночь! И даже казенную ночнушку не потрудилась оставить! Помни о ней! Помни о  преступнице, что открыла окно священной ручкой, и улетела. Никогда не проси ручки.
Смотри: её призрак летит в ночи, он витает над всеми больницами страны. С  венка её сыплются, будто хлопья раннего снега, белые цветы. Этот снег - не жилец на земле: коснувшись, сразу тает, и даже следа мокрого не останется. А она, бесприютная, летит дальше, и плачет, плачет, и летит, простоволосая, и утирает слёзы длинными, будто водоросли, волосами.
Нет ей покоя, нет прощения.
Марина ей судья, Марина нам закон.
Я возвращаюсь в палату. Иду и думаю: а ведь не было той панночки. Никто не преступил раму окна.
Марина принесла эту страшилку из советского пионерлагеря, чтобы по традиции пугать напуганных.
Я иду и успеваю подумать об очень многом, потому что, во-первых, я медленно хожу после операции, а во-вторых, потому что дорога до палаты длинная-предлинная. Коридор помечен десятками дверей: смотровая, процедурная, ординаторская, палата, ещё палата, снова процедурная, вот операционная, не хочу вспоминать, снова палата, столовая, комната старших сестер, палаты, палаты, и женщины в палатах, и вздохи, и выдохи, и тихое колыхание таинственных вод,  которые плещутся, волшебные, в женских телах…
А у нас в палате прямо за окном стоит огромная Луна. Не мигая, смотрит она  совиным глазом, заливает всё светом по самый потолок, будто хочет утопить нас в мертвой белизне.
Но соседки мои, кажется, умеют дышать и под водой, и под Луной.
Они уже спят, разметав по подушкам волосы, раскидав белые исколотые руки. Они спят, и сон их - ожидание.
Только представьте: они ждут не поезда, не зарплаты, не справедливости, не в море погоды, не дождичка в четверг - они ждут ребёнка.
У них будут дети.
Ну не будет у них ручки от окна… Плевать!
У них будут дети.