Красота русской солдатской песни

                I.  Обоснование подхода к теме

        Русская лирическая песня – тема поистине необъятная, поэтому мне кажется вполне оправданным подход к этому замечательному явлению устного народного творчества путем рассмотрения не всего многообразия видов русских народных лирических песен, а лишь одной, конкретной их жанровой формы, а именно – солдатской песни. Приведу аргументы в защиту разбора именно этой группы текстов как полноправных представителей народного песенного творчества в целом.
 
        Во-первых, как известно, именно простой народ (главным образом, крестьянство) нес основное бремя рекрутской повинности, так что солдатами, слагавшими эти песни, оказывались почти исключительно выходцы из самой гущи «низовой» народной жизни, приносившие в армейские казармы тот житейский опыт и те основы простого и немудреного мировоззрения, которые были ими восприняты в их прежнем крестьянском быту.

        Во-вторых, в силу существовавшей в старой русской армии почти непреодолимой границы между офицерством и нижними чинами, даже более того – при наличии возведенного в принцип систематического притеснения рядовых их командирами, солдатская масса должна была инстинктивно чувствовать свою отъединенность от «благородного сословия» и всеми силами стремиться к внутреннему сплочению, объединению, чтобы противопоставить чуждым и зачастую темным для них требованиям воинского устава (придуманного, дескать, «барами-офицерами») свою собственную точку зрения на солдатскую участь и на те нравственно-этические нормы, которые помогали бы практически бесправным и угнетаемым солдатам исполнять, несмотря ни на что, свой воинский долг перед Отечеством, царем и Богом.

        В-третьих, сама специфика военной службы, связанная не только с большими трудностями и лишениями, но и с постоянной угрозой для жизни, с необходимостью в буквальном смысле смотреть смерти в лицо, – бесспорно, должна была способствовать обостренному мирочувствованию вплоть до раздумий о самых главных вопросах человеческого существования – жизни и смерти. Боевой и строевой опыт, таким образом, углублял и дополнял основы народного мировоззрения, вносил много нового в народные представления и, как всё новое, вызывал потребность в интенсивном осмыслении этого нового; а одним из распространенных методов подобного осмысления как раз и было включение солдатских бытовых и служебных реалий в песенные тексты, ибо (согласно И. Бродскому) художественное творчество является «колоссальным ускорителем мышления».

        Наконец, нельзя забывать и о той роли, которую искони играла песня в солдатской среде: она служила для задавания строевого темпа марша в походе, ею скрашивался досуг вечерами на бивуаках; в задушевной песне, подхватываемой сочувственным хором, находили выход личные, сокровенные чувства служивых, стосковавшихся по родине, семейному дому и мирному крестьянскому хозяйственному житью.    
         
        На мой взгляд, приведенные аргументы в достаточной степени обосновывают выбор именно жанра солдатской песни в качестве законного представителя народного песенного творчества. Что же касается эстетической стороны вопроса, т. е. проблемы собственно «красоты» солдатской песни, то здесь мне представляется необходимым сделать главный упор не на поэтику, не на особенности композиции или стилистические фигуры (об этом с достаточной полнотой сказано известным фольклористом С. Г. Лазутиным при разборе отличительных признаков поэтического стиля лирических песен), а подробнее остановиться на идейно-тематическом содержании их, – ведь, согласитесь, критерий «красоты» ничуть не в меньшей мере может быть отнесен, так сказать, к самому духу песни, а не только лишь к ее букве. Меняются стили, и то, что когда-то казалось «высоким» и трогательным, позднее видится наивным и даже чуточку смешным, но та правда, тот выстраданный взгляд на жизнь, которые выражают солдатские песни, та «каратаевская» кротость, смирение перед неумолимой судьбой и оплаченная ценой самой жизни нравственная чистота, так восхитившая в русском солдате автора «Войны и мира», – вот эта-то этическая сердцевина народного мировоззрения и мирочувствования, выкристаллизованная в солдатских песнях и представляющая подлинные высоты народной поэзии, эта истинная красота солдатских песен до сих пор сохраняет всю свою силу и нравственное влияние на потомков, и о ней действительно стоит поговорить, особенно в наше время, затронутое ощутимой нравственной порчей и гнильцой. Собственно, в этом и состоит одна из главных удач настоящей поэзии – хранить этическую целость души от распада, достигая этого посредством «очарования» ее (души) эстетической красотой творений искусства, одухотворенных высшими нравственными ценностями.

                II.  Типы солдатских песен. Их ведущие мотивы. Мировоззрение лирического героя

        Для того чтобы можно было составить верное представление о сущности солдатских песен, следует выделить несколько основных их типов. Первым таким типом, наиболее интересным, являются песни, выражающие чувство внезапного одиночества, полной и бесповоротной отделенности солдата-новобранца от всего, что прежде составляло его привычный мир, связанное с поступлением рекрута на военную службу или, как об этом поется в песнях, взятии его в неволю по цареву велению:

                Не кукушечка во сыром бору куковала,
                Не соловушко во зеленом саду громко свищет;
                Добрый молодец, во неволюшке сидя, плачет;
                Обливается добрый молодец горючими слезами:       
                «Как берут меня, добра молодца, во неволю,
                Уж как вяжут мне, доброму молодцу, белые руки,
                Что куют, куют добру молодцу скоры ноги,
                Что везут, везут добра молодца, везут в город,
                Отдают меня, добра молодца, в царску службу,
                Что во ту ль, во ту службу царскую, во солдаты.

        Примечательно, что описание физических страданий рекрута кажется позаимствованным из арсенала народных «тюремных» песен со всей их весьма уместной в таком случае атрибутикой – неволей, оковами, отправкой под крепкой стражей в город (подразумевается городской острог). Конечно, к рекрутам подобных суровых мер не применялось, никто им рук не вязал – напротив, зачастую давались некоторые денежные суммы на прощальный загул в кабаке перед тем, как окончательно «забрить лоб» и повезти к месту войскового сбора, – но в данном случае важно не заведомое искажение реальных фактов, а то отношение к ним, которое заставляло рекрутов ассоциировать свой призыв на военную службу с тюремной неволей. Тем самым выражалась резко негативная оценка рекрутами (будущими солдатами) того насилия, которое учинила над ними государственная машина Российской империи. Но особенно поражает в рекрутских песнях даже не это отражение (весьма стилизованное) действительного физического страдания, а психологически удивительно верное осознание своей чуждости, своей непонятости всем остающимся на родине обществом – родными, любимыми, добрыми знакомыми:

                Уж никто по мне, добром молодце, не потужит:
                Только тужит лишь одна матушка, мать родная,
                Молода жена добра молодца проклинает,
                Красны девушки про молодчика вспоминают,
                Род и племя все меня, молодца, провожают:
                «Послужи-как ты, добрый молодец, верой, правдой,
                Положи за нас свою буйную ты головку».

        Какой пронзительный сарказм слышится в этом финальном «послужи-ка»! Человек, насильственно оторванный от дома и всем доставивший этой разлукой острое горе (Молода жена... проклинает»), должен теперь за этих ставших ему в одночасье чужими людей «положить... свою буйную головку». Вот в этом и выражен в предельно сжатой форме трагизм отдельной живой человеческой личности, низведенной до простой и почти бездумной функции – «послужить и сложить голову».

        Но какой же выход усматривает народное, солдатское сознание из этого духовного тупика? Что может оно противопоставить трагизму переломленной судьбы? Только силу умудренного, не озлобленного, а просветленного страданиями духовного смирения, «каратаевского» непротивления всевластной судьбе и безропотного несения своего тяжкого креста.

                Сколь вам, мамоньки, ни гнаться – расставаться!
                Всю Россиюшку за нами и не пройдешь,
                Сыру землю всю слезами не намочишь –
                Не смочить сыру землю слезами, –
                Буди смочит – не смочит частый дождик.

        В этой спокойной, сдержанно-рассудительной интонации звучит преодоленное отчаяние, чувствуется непоколебимая внутренняя сила нравственного принятия своей судьбы, раз уж такая она выпала и на роду писана. Не бессильная злоба, не слезы, не брань, а именно духовная опора на собственные моральные силы; и, право же, в этих бесхитростных, но очень прозрачно-лирических, печальных словах гораздо больше душевной чистоты и благородства, чем в утилитарных и отдающих изрядным бездушием призывах «послужи-ка». 

        Другой тип солдатских песен – это предсмертная исповедь умирающего от тяжелых ран солдата, обращенная через головы сослуживцев к далекой родине и покинутой семье. Здесь в слова солдата вложено то главное, что определяет духовную сущность человека, те нравственные ориентиры, которые определяют жизненный путь человека:

                Ах, не жаль-то мне роду-племени...
                Мне жаль малых детушек,
                Осталися детушки малешеньки,
                Малешеньки детушки, глупешеньки,
                Натерпятся голоду и холоду.

        В жалости к детям, к их слабости и беспомощности перед ударами судьбы проглядывает опыт самого солдата, который тоже когда-то, попав в рекруты, сполна ощутил себя таким же слабым и беззащитным, как эти дети, и тоже на своем веку вдоволь натерпелся «холоду и голоду»; поэтому-то так близка ему судьба его детей, которые, по горькой вине отца, невольно оставляющего их навек без помощи и защиты, обречены теперь познать такие же беды и лишения. Вот он, настоящий, а не абстрактный гуманизм, основанный на глубоком внутреннем понимании судеб других людей. И не только гуманизм, но и большая жизненная умудренность, позволяющая солдату сказать со всепрощающей грустью:            

                Молода жена плачет, что роса падет;
                Красно солнышко взойдет, росу высушит.

        Есть, наконец, и третий тип песен; в них преобладает описательный элемент: поход, бой, тяготы солдатского быта. Эта группа песен имеет преимущественно «локальный» исторический интерес и носит более эпический, чем лирический характер. Такие тексты держатся особняком даже среди самих солдатских песен, являясь, так сказать, исключительно профессиональными военными произведениями. Они практически не перекликаются с мотивами народных («несолдатских») песен. Видимо, здесь решающую роль сыграла специфичность сугубо военного материала, положенного в их основу и оставшегося чуждым опыту повседневного крестьянского существования.

                III.  «Каратаевский» этический идеал солдатских песен
 
        Остановимся теперь на детальном рассмотрении того этического идеала русского солдата, который наглядно выразился во многих песнях первого и второго типов. Идеал этот можно условно назвать «каратаевским», по имени толстовского Платона Каратаева. Если сформулировать кратко, то «каратаевский» идеал солдатских песен выражается в терминах сознательного принятия своей судьбы, какой бы тягостной она ни была, стремления до конца исполнить свой воинский долг, отсутствия желания обвинять и упрекать кого-либо в своей участи, но в то же время – достойного, сдержанного, не жалующегося и не требующего снисхождения отношения к себе. Эта спокойная готовность умереть, раз уж так надо, придает русским солдатам силу претерпеть всё до конца и быть не только бедными, но и победными головушками:

                Что победные головушки солдатские,
                Они на бой и на приступ – люди первые,
                А к жалованью – люди последние.

        Так начинается одна из характерных для солдатского фольклора песен. Но вслед за этой констатацией печального факта своей обделенности идут отнюдь не жалобы, не упреки, не ноты озлобленности – нет, дальше следует очень поэтичное и очень сдержанное, чуждое всякого мелодраматизма повествование о типичной солдатской судьбе, воспринимаемой со смирением и осознанием неизбежности своей жертвенной участи:      

                Что не камушки с крутых гор покатилися,
                Покатилися с плеч головушки солдатские;
                Что не алое сукно в поле заалелося,
                Заалелась тут кровь солдатская...

        И опять-таки весьма знаменательно, что роль оплакивающих солдатский жребий отведена в песне не самим суровым и покорным своему долгу воинам, а солдатским женам, с которых, конечно же, и спрос-то совсем другой – им позволительно рыдать и убиваться над погибшими мужьями:
         
                Что не белые лебедушки воскликнули,
                Так воскликнули молоды жены солдатские.

        Характерно также отсутствие в солдатских песнях мотивов ненависти к врагам. Вообще враг рассматривается не как носитель каких-либо личных свойств, а скорее как символическое воплощение абстрактного, всеобщего зла, свойственного этому миру:

                Я не сам-то, добрый молодец, напивался,
                Напоил меня турецкий царь тремя пойлами,
                Что тремя-то пойлами, тремя разными:
                Как и первое его пойло – сабля острая,
                Другое его пойло – копье меткое,
                Третье его пойло – пулька свинчатая.

        Простая, как бы стыдливая печаль, которой проникнуты задушевные солдатские песни, кажется тем более высокого закала, что ее скупость на «жалостливые» слова возникла не из-за душевной бесчувственности, а напротив – как следствие преодоления подлинной тоски, охватывающей солдата при одной мысли о предрешенности его скоротечной жизни, о безысходности солдатской участи. Эти настроения с предельным лаконизмом зафиксированы в известной песне:

                Уж как пал туман на сине море,
                Вселилась кручина в ретиво сердце,
                Не схаживать туману со синя моря,
                Злодейке кручине с ретива сердца!

        И все-таки, несмотря на фатальную обреченность, русский солдат находит в себе силы не падать духом, и этот подвиг нравственного преодоления роковой судьбы составляет поистине прекраснейшую черту русского народа, давшего родине таких солдат и сложившего такие чистые песни, одухотворенные этой высшей человеческой мудростью, которая становится доступной лишь тем, кто сумел примириться с неизбежностью личной смерти во имя высшей ценности – вечной жизни народных поколений.   

                IV.  Некоторые художественные особенности солдатских песен

        Что касается эстетической специфики солдатских песен, способствующих наиболее полному выражению этого просветленного и примиренного с судьбой духа, то главнейшей из таких особенностей построения песен мне видится их отчетливая внутренняя диалогичность: практически в каждой песне присутствуют словно бы два голоса, представляющих два различных мировоззрения. Одно из них – условно говоря, внешнее («матушка», «молода жена», «добры люди»), сочувствующие солдату, но при этом вместо реальной помощи в безвыходных обстоятельствах его тягостной службы лишь надрывающие ему сердце и «искушающие» его волю пробуждением помыслов об утраченной счастливой доле. И вот этому-то «постороннему голосу» тактично, но непреклонно противостоит ответная речь солдата, данная или в форме предсмертного монолога, или в виде пророческого предсказания своего грядущего крестного пути, – речь, достойная воина и единственно подобающая мужчине, для которого понятие солдатского долга и личной судьбы неразрывно взаимосвязаны; более того, судьба как раз и состоит в бесстрашном и непоколебимом следовании велениям долга, а в смертный час – в смиренном и спокойном принятии неизбежного. Видимо, именно этот и составляло моральный стержень русской армии, сумевшей сохранить, несмотря на всю омертвляющую рутину казенщины и муштры, истинно народный дух, запечатленный в свое время Львом Толстым в образе Платона Каратаева.

        Подводя итоги, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что, на мой взгляд, подлинная красота русской песни (а солдатская песня является одной из ее ключевых разновидностей) заключается не столько в чисто внешнем, формальном мастерстве, в их гармоничной складности и яркой изобразительности, а всего более – в нравственной силе и духовной цельности, присущих простому народу, т. е. тем душевным свойствам, благодаря которым русский человек, облаченный в грубое солдатское сукно, на протяжении долгой истории России умел сохранять свой человеческий облик и свое нравственное достоинство в зачастую нечеловеческих по тяжести и напряженности переносимых страданий условиях – и в итоге спасал если не себя самого, то саму Россию. Надеюсь, что не, пусть несколько сумбурно, но все-таки удалось доказать эту мысль.

        Сентябрь 1996