Любимый директор

 Виталий Лазовский.

Директор


Светлой памяти Якова Никитича Иванова посвящаю

Мои воспоминания об этом человеке возвращают меня в страшный для нашей страны 1942 год. Еще не завершилась Сталинградская битва. Еще каждый божий день сводками «Информбюро» уничтожались тысячи врагов, сотни самолетов и танков, а к нам в Бийск, что в Алтайском крае, все шли и шли похоронки. Не было дня, чтобы на нашей Кольцовской  улице не заголосила женщина, горе людей как бы сгустилось, и его запах ощущался даже нами детьми.
Ближе к  сентябрю мы уже собрали картофель с коллективного поля и имели в подполе аж четыре мешка на пять душ (правда дедушка уже почти не ел и с постели не вставал). Больше всех картошку любил я. По нашей семейной легенде, я ее даже у собаки воровал.
Посадить, окучить и собрать такой урожай для всего коллектива «Племзаготконторы» – все это организовал Я.Н. Иванов, ее директор. С этой акции прекратилось массовая голодуха среди работников этой до сих пор не понятной для меня конторы и их семей. Мы, правда, голодали недолго, поскольку имели собственную корову, но когда ее украли, то успели хлебнуть горя. И когда каждый вечер во время ужина, когда на столе присутствовала картошечка в разных вариантах, наши родители постоянно нахваливали Якова Никитича, то конечно нам 7-8 летним   это запало  в память. Он для нас был по уважению на уровне учительницы или даже директора нашей начальной школы, в которой ко времени  описываемых событий мы с сестренкой окончили первый класс.
Яков Никитич был высоким худощавым мужчиной с короткими уже тронутыми сединой волосами. Глаза у него были строгими и темными, шея длинная и загорелая, а руки аристократа. Это теперь зная смысл таких слов, могу так рисовать его портрет. Но тогда он воспринимался целиком как здоровый сильный мужик, который всех спасал от голодной смерти, но при этом не ругался. Но не помню случая, чтобы кто-то ему перечил или спорил. Мы-то жили (все работники, кроме Ивановых) на территории этой конторы в бараке как одна семья, помогая друг другу, и он у всех был непререкаемым авторитетом.
Его семья жила в собственном доме недалеко от нашей школы. У него была жена, которая почему-то ходила согнутой пополам, и сын уже взрослый парень. Почему он не был на фронте, я  не знаю, возможно, из-за здоровья, но когда я его встретил после войны (я сам уже был студентом), то выглядел он вполне здоровым, таким же высоким, как и отец, но более упитанным. Сын Якова Никитича уже имел жену и двух детей – моего тезку и почти одногодку Виталия и старшую дочь Леру. Но мы с ними не общались и не дружили.
Еще раньше мы, идя из школы, несколько раз видели Я.Н. колющим дрова во дворе. Он, как и наш последний царь Николай  второй, любил заниматься этой работой.
За неделю до первого сентября в погожий теплый вечер на крыльце нашего барака отдыхали несколько сотрудников конторы, в том числе и моя мама – здешний бухгалтер. Все дети тоже были на улице. Лично я забрался на небольшую сосенку и пытался рассмотреть, что творится на Чуйском тракте – ведь мы шефствовали над «американцами» – шоферами, которые гнали Студебеккеры из Монголии. Мы им таскали воду, а они нас иногда угощали сладостями, но чаще сухарями. Яков Никитич при своем сером костюме с галстуком на такой же серой рубахе собирался уже уходить домой. В тот день он приносил с собой топор, чтобы наточить его и, стоя против сидящих на крыльце своих сотрудников, периодически поднимал его на плечо, а потом опускал. Я подскочил к нему в момент, когда топор опускался и опустился  мне прямо на голову. Так Я.Н. стал моим крестником. Шрам я ношу всю жизнь. Уж не помню всех подробностей последующих событий, но в школу я пошел с забинтованной головой и гордо заявил второклашкам, что рану получил на фронте.
С тех пор Я.Н. всегда при встрече со мной говорил:
– Ну, как дела, крестник? Все уже зажило? Ну и молодец! Учись хорошо!
Что мы с сестренкой и делали – и второй класс окончили с похвальной грамотой, но для меня это был последний подвиг на поприще просвещения. Уже когда выпал снег Я.Н. однажды вечером привез на лошади нам целый мешок кедровых орехов, и мы с сестренкой вообще забыли о голодных днях прошлой зимы. Он очень любил лошадей, и в конторе их было голов десять, ведь все машины мобилизовали, и лошадки всегда были в работе. Ухаживала за табуном т. Маруся – большущая одинокая женщина. У нее еще была кличка «амбар-баба». Она иногда выпивала в одиночку и плакала, вспоминая, видимо, единственного сына, погибшего в начале войны. Я.Н. ее не давал никому в обиду, постоянно поддерживал, ценя ее такую же, как и у него, любовь к этим прекрасным созданиям. Я к ним тоже неравнодушен, и любовь непроходящая зародилась благодаря т. Марусе, которая доверяла нам гонять лошадок к Бие на водопой. Много позже узнал, откуда у Иванова  такая привязанность к лошадям, но пойдем по порядку.
Глубокой осенью вдруг мы всей семьей отправились в дом Я.Н. в гости на ужин. Причин торжества не помню. Помню только, что ложки и вилки на праздничном столе помещались на таких козликах из серебра. Что такое серебро мы с сестренкой не знали, но раз нам сказали об этом, то, значит это важно и следовало запомнить. Запомнил я и то, как его жена обращалась к Я.Н.  Она постоянно говорила: «Яшенька сказал…, Яшенька сделал…, Яшенька поручил…». А Яков Никитич при этих словах мрачнел и  предлагал тосты, но никогда не был пьяным, хотя и много выпивал в застолье. Мне было потом с кем сравнивать, они иногда оказывались за одним столом с В.В. Петровым, моим будущим отчимом, о котором у меня остались теплые воспоминания, хотя он плохо кончил, попутно искалечив жизнь моей мамы. И все водка!
Возвращались мы на пролетке директорской, а впряжен был в нее любимец Я.Н. вороной жеребец Сокол, который слушался только т. Марусю и Я.Н., хотя первой от него доставалось иногда – и кусал и копытом норовил задеть. Завидев Я. Н. он начинал ржать, бить копытами и разбегаясь норовил перепрыгнуть загородку загона, где лошадей летом содержали. Я Н. подходил, что то совал ему в рот, и начинался мужской разговор. Жеребец тряс губами, совал морду в  его карманы, тыкался в ухо хозяину, осторожно скубал зубами за пиджак, а человек млел от умиления и радости. Трепал его за гриву. Заплетал на лбу косички и что-то все время нашептывал. Так длилось каждый раз по десятку минут. Потом Я.Н. говорил.
– Ну, иди, дурень ты мой, к своим кобылам, а то они вон соскучились!
Так они расставались, чтобы на другой день опять поговорить. Эта дружба оборвалась неожиданно и стоила Я.Н. больших переживаний. Я впервые увидел, как плачет мужчина, не стесняясь своих слез. Жеребца присмотрел командир части, которая рядом с нашей территорией тренировалась воевать, и мобилизовал Сокола на фронт. Где и когда сгинул этот красавец, не знаю, но то, что сгинул – факт. Гибли миллионы людей, кому там дело было до лошадей, а ведь это животное в победе нашей имеет немалые заслуги. Хотя бы памятник ему где-нибудь поставили. Да где там, раз через шестьдесят лет после войны солдат-то похоронить не удосужились всех. Зато генералов наплодили выше крыши.
Долго  после этого Я.Н. был  хмурым и неразговорчивым. Стал больше курить и выпивать, правда, всегда знал меру. В эту зиму он все чаще задерживался у нас и вел долгие беседы с мамой и т. Лидой, которую видимо полюбил. Ему тогда было лет 45-50, а моя тетушка воспитывала в одиночку мою сестренку Лилю и попутно меня, поскольку не работала.
В эту же зиму появился у нас квартирант – капитан Петров В.В., на несколько лет ставший моим отчимом. Это благодаря ему нас разлучили с моей сестренкой. И оказались мы в далекой от Алтайского края Белоруссии, лежащей в руинах.
По вечерам иногда эти два человека встречались у нас и постоянно спорили на разные темы. Мне запомнились сцены, когда они оба донимали вопросами еще одного – бывшего белогвардейского офицера. Я.Н. обычно итожил беседу словами.
– Вот были люди, присяге не изменяли! Родину не продавали!
В. В. Петров, если был пьян, то возмущался этим словам, доказывая, что и он присяге не изменял, а что царя погнали, так правильно сделали. И добавлял.
– А вас, буржуев недорезанных, мы еще прижучим.
Нам смысл говорившегося не был понятен, но то, что они недолюбливали друг друга было ясно. Я.Н. про В.В. часто говорил,
– Зря Вы, Наталья Иосифовна, связались с этим любителем выпить. Не доведет это Вас до добра.
Так оно впоследствии и вышло, но разве можно было за эти откровения терпеть Я.Н., и мой отчим имел основания и возможности при случае лягнуть Я.Н. Тот никогда не пытался обострить ситуацию и выяснить, почему его зовут буржуем.
Вскоре мы разъехались навсегда. Мы с матерью в 47 году распрощались с В.В., а Я.Н. сразу после войны сошелся с т. Лидой и увез ее и Лилю в большое село Майма, что стоит на Чуйском тракте, где возглавил совхоз. Но он умудрился не конфликтовать со своей бывшей женой и детьми, оставаясь формально в той семье, заботясь о ней постоянно. Поскольку я с ними в те годы не общался, то не знаю, как они жили, но, судя по рассказам Лили, жили они припеваючи, поскольку держали большое хозяйство. Когда Лиля стала студенткой в Ленинграде, то постоянно получала продуктовые посылки со всевозможными в ту пору дефицитными колбасами, салом, медом и пр. Она, будучи умным, но бескомпромиссным человеком всегда с теплотой отзывалась о Я.Н.  Ведь они прожили одной семьей почти десять лет.
Не знаю волею каких обстоятельств, но бывшая семья Я.Н. обосновалась во Фрунзе. Мои тетки поговаривали, что шикарный дом на окраине Фрунзе им купил Я.Н., а сам вскоре переехал с т. Лидой в какой-то аул высоко в горах, где возглавил опытное хозяйство сельхозинститута, где его сын занимал чиновничью должность. Вот в этом ауле, сговорившись заранее летом то ли 56, то ли 57 года, мы и высадились большим десантом. Правда, я ехал туда один, закончив производственную практику на тракторном заводе в Рубцовске.
Моя мать, тетя Оля, две ее подруги и моя сестренка уже жили в ауле, а мне пришлось туда добираться на попутной машине в кузове вместе с клетками уток. Натерпелся я тогда страха. Дорога шла по ущельям, по перевалам, над пропастями, а водитель оказался лихачом. Еще во время нашего пребывания в горах он таки сложил голову, сорвавшись в пропасть со своим расхлестанным «ГАЗоном».
Подворье т. Лиды и Якова Никитича находилось с краю аула. Посреди двора протекал арык с кристально чистой и страшно холодной водой. И здесь у них уже было обширное хозяйство – корова, телка, гуси, утки, куры, пес неопределенной породы  по кличке Жулик, кошка Мурка. Был, хотя и казенный, но постоянно при Я.Н., выносливый мерин, который служил средством передвижения нашего директора.
Я уже считал себя специалистом села и Я.Н. для проформы и поднятия моего авторитета иногда советовался со мной. Мы с ним пару раз выезжали на поля, где работали комбайны. Поскольку к тому моменту я имел опыт работы на них и особенно имел счастье работать рядом с настоящими асами уборки, то дал несколько советов по организации процесса. Я.Н. был рад видеть, что из меня начинает получаться человек, шутил.
– А что бы, Витька, было, если бы в свое время я тебе мозги не вправил?
– Вы ему их чуть не вышибли, – парировала т. Лида (она его при нас только на «Вы» величала).
Мы так весело провели то лето, что мне оно запомнилось навсегда. Во-первых, благодаря усилиям т. Лиды и Я.Н., питались мы великолепно и обильно натуральными свежими продуктами, налегая больше на яйца. В ту пору и в Новосибирске, откуда было четыре представителя, и в Борисове, где жила мама, люди жили очень скромно. Хоть и не голодали, но и вдоволь не ели. Лильке было немного легче, Ленинград снабжался хорошо, но для этого нужны были деньги и т. Лида откармливала бычка или телку и  посылала деньги от продажи  моей сестренке. Во-вторых, каждый вечер после обильного ужина устраивался концерт, где главными артистами выступали Я.Н. и Жулик. Первый брал балалайку, второй устраивался на стуле напротив и как только струны начинали издавать мелодию песни «Выхожу один я на дорогу…», так Жулик абсолютно в той же тональности начинал подпевать на только ему понятном собачьем языке. Но где то после второго, третьего колена на высокой ноте «пускал петуха» и с лаем уметался из комнаты. Но все слушатели держались за животы от смеха. В зависимости от настроения Я.Н. иногда исполнял сольно еще несколько мелодий, иногда брал гармонь и играл. Затем наступала очередь  т. Лиды. У нее репертуар не менялся годами. Она еще в войну при аудитории из  нас с Лилей исполняла, примерно такую песенку: «Товарищ Ворошилов, война ведь на носу, а конница Буденного ушла на колбасу. Сидел бы ты, Буденный, на своем коне, крутил бы хвост кобылий, легче было бы тебе…» Мы обычно в слезы – нам лошадей было жалко. Потом выступали мы с Лилькой и читали стихи и басни. Я знал только одну Михалкова «В лесную сторону, Северный наш край, однажды залетел заморский попугай…» Т. Оля на этот стих однажды среагировала так.
– Ты и есть попугай, приехал и советы раздашь Я.Н. как работать…   
– А Вы, Ольга Иосифовна, не налетайте на него, он дело говорит и мне помогает, – парировал Я.Н., чем очень мне душу грел.
Он однажды в предшествующую осень принес во двор подбитого селезня какой-то породы с красными перьями на голове. Тетя Лида его выходила, и мы уже застали на дворе его творение совместное с домашними утками – стайку уток, которые на целый день улетали невесть куда, но исправно возвращались к вечеру во двор. Сам селезень летать не мог, крыло не действовало. С Жуликом у него были натянутые отношения, но настоящая война между ними разгорелась после того, как Жулик чуть не пол хвоста выдрал у этой красивой птицы.
Однажды в полдень, в самую жару в мазанку влетает тетя Лида и кричит:
– Идите скорей, смотрите  концерт…
Что же мы увидели? Селезень, уцепившись за язык Жулика тянет его к арыку. Бедный пес упирается всеми четырьмя лапами и утробно визжит, но ничего сделать не может, птица сильнее. Так селезень дотащил бедного пса до арыка и давай его поласкать в ледяной воде. Наконец псу удалось вырваться, и он опрометью, поджав хвост, скрылся под домом, откуда не вылезал до появления Я.Н. Как только вблизи зацокали копыта, бедный пес бросился навстречу хозяину и на собачьем языке все выложил о своем позоре. Я.Н. узнав подробности, пообещал отрубить голову обидчику, но обещание не выполнил. Зато солист на несколько дней выбыл из строя и обходил селезня стороной. Тот же решил исполнять функции петуха и начал с преследования рыжего красавца, чтобы занять его место среди кур. Но тот, не в пример Жулику (который заснул на , бдительности не терял и ловкости не занимал. Пара стычек закончилась вничью.
Однажды Я.Н. собрался в город и взял нас с Лилькой. Мы поехали  на стареньком «ГАЗ-67», который по горной дороге едва ехал и пару раз ломался. И тут я опять в глазах Я.Н. получил еще больший вес, когда предложил на бензонасос положить тряпку, намоченную ледяной водой. Несколько дней мы провели в доме его сына. У них была трофейная легковая машина, которую накануне поездок необходимо было обильно полить изнутри водой. Кузов  ее был собран из деревянных деталей, обтянутых какой-то тканью. Мы привезли с собой много всякой еды и по вечерам дружно ее поглощали. Между Лилькой и родными детьми Я.Н. были дружеские отношения, и никто ни разу не упрекнул ее за мать, которая увела их отца. Я.Н. относился к моей сестренке очень хорошо, поддерживал ее во всем. И немалая  его заслуга в том, что она смогла закончить институт и встать на ноги. Про него из ее уст я ни разу не услышал ничего плохого, хотя собственную мать она критиковала по поводу и без повода. Надо честно сказать, что наша Лилька была умней нас всех, и Я.Н. это заметил первым и всячески поощрял ее к аналитическим размышлениям. На чем они сошлись в последние годы так это на ненависти в тогдашней власти. И этот союз молодой девчонки и совсем седого человека  существовал до самой смерти Я.Н.
За несколько дней до нашего отъезда т. Оля однажды вечером за ужином неожиданно спрашивает Я.Н.
– Вы так и не оставили мечту вернуть свою собственность?
На что он печальным голосом поведал, что еще в 1944 году окончательно понял, что Советам голову не свернуть и доживать будет в лучшем случае на стуле директора ОПХ, в худшем в должности пенсионера. На другой день мне Лилька поведала, что она все знает про семью Я.Н., но еще в Майме дала ему слово никому об этом не говорить. После клятвы взятой с меня, что болтать об этом не буду, она поведала о знаменитом портфеле Я.Н., где он хранил акции нескольких донских конных заводов своей семьи. Он родом оттуда, но успел во время спрятаться в Сибири, и буржуем и почему Я.Н. не мог открыто с ним воевать.
Что сталось с портфелем и акциями мне не ведомо. Ведомо лишь одно, что через год после нашего отъезда жизнь Якова Никитича оборвалась. Он умер прямо в седле от инфаркта и                похоронен во Фрунзе, а я через всю жизнь пронес светлую память о нем как о человеке добром, умном, любившим жизнь и лошадей. И с гордостью ношу на голове шрам от его руки. Видимо, незримо его воздействие на мою жизнь было достаточно весомым.  Чувство благодарности этому, несомненно, неординарному, человеку исчезнет вместе со мной.
Москва, январь 2005г