Происшествие на станции Пешково

Природа Ленинградское области в том октябре расщедрилась на краски и тепло, как бы давая жителям небольшого элитного поселка насладиться и этой поэтикой их долгой загородной жизни. Урожай небольших любовно ухоженных грядок уже собран, листья собраны в кучи и ждут времени сожжения. Елки пострижены, варенье сварено. Дети вывезены на занятия, тишину нарушала только ненормально палившая колоколами по окрестностям свежевыстроенная церковная организация, находящаяся на том месте, где в Зимнюю войну была разрушена православная обитель. Электричка из Питера тихо остановилась и выпустила из себя немного пассажиров. Мама вела девочку семи лет, крепко держа ее за руку и постоянно одергивая, чтобы она не отставала, засмотревшись на яркость в солнечном отблеске просившегося сохраниться на века в картинах или фотографиях великолепия. Было зябко, мама торопилась в тепло, беспокоясь о своей голой шее, которую она растирала нагруженной сумкой и пакетом, свободной от дочкиной руки конечностью. Пожилая продавщица, грузная, лохматая и с отекшим лицом, матерясь, еле передвигала распухшие от водянки ноги. Она опаздывала открыть магазин, это само по себе ее мало беспокоило, только бесило, что когда она пойдет через непреодолимую "пьяную горку" местные, греясь на солнце, мелко трясясь, в ожидании похмела, будут за ней ползти по дороге и просить в долг ноль пять или ноль с другими цифрами, в результате которые все равно дают ноль. Потому что денег они не отдадут. Два года назад она уже попыталась с ними повоевать, перед ее сменой просто разбили стекла и взяли больше, чем "одну ноль пять". Спасибо, что не подожгли, тогда сказала хозяйка, подсчитывая убытки. С тем пор это была дань, плата за проход до "лавки". Сегодня их было шестеро. Четверо местных, прибившийся на заработки невесть как хохол и застрявший на много лет дачник лет тридцати пяти, сын когда то богатого владельца ларьками на Техноложке, а ныне дворника. Они приветствовали продавщицу свистящими согласными, когда-то выученными ими с добрыми воспитательницами в детском саду, далекого, почившего много лет назад в бозе государства, где сидеть на солнышке в ожидании открытия поилки в таком состоянии было прямо пропорционально сдохнуть с отбитыми почками в соседнем отделении доблестной милиции. Семейная пара лет шестидесяти с нужным хвостиком, успевшая получить статус пенсионеров, запрыгнув в последний вагон социальной уверенности в завтрашнем дне, медленно покатила свои тележки по дорожке в дальнее садоводство. Все стихло, обезлюдело. Недавно отремонтированный вокзал, с отбитой ногами штукатуркой вместе с кирпичами, вымученно выпирал на дорожку. Он был больше никому не нужен, а приспособить под что-либо его никто и не придумал. Последний пассажир, высокий человек в черном кожаном плаще, обликом сошедший с журнала Мод годов девяностых, с явно восточно-азиатской внешностью, поставил на ступени бывшего вокзала свою длинную ногу в именно желтом ботинке, чтобы покрепче завязать шнурок. Выпрямившись, из огромного желтого пакета с названием известного супермаркета он достал бутылку - литр. Она сверкнула на солнце, как бриллиант в короне английской королевы. Этот блеск проник сквозь листву на дорожке, заиграв за осколках ее зеленых и белых сородичей, привезенных сюда много ранее, останки который заботливо разбросали вокруг вокзала поклонники, создав двухцветный острый коврик.  Мужчина подождал, пока мама с дочкой, а затем и продавщица скроются за поворотом, ведущим к "пьяной горке" и только тогда двинулся за ними, помахивая в одной руке бутылкой с искрящейся на солнце жидкостью, другую держа в кармане, а большой мешок ловко подсунув в сложенном виде под мышку. Когда этот приезжий достиг поворота, перед ним раскинулась когда-то милая лужайка, обрамленная соснами. Сразу  в овражке за ней виднелись стеклянные горы пустой тары, это были погребенные под толщей стекла останки финского дота. Он был наполнен доверху останками трапез, погребен под ними. Много лет никто, кроме алкашни, постепенно молодевшей, не пользовался этой лужайкой. Давно сколоченный стол, принесенные кресла, регулярно меняющийся матрас,  доставляемый с местной помойки, кострище. Самое лобное место, мимо которого никак нельзя было пройти, чтобы попасть в поселок. Только если ехать на машине с другой стороны. Алкашей было уже пятеро, гонец - самый молодой был отправлен сбирать дань. Блеск, идущий через литр в руках у мужчины в черном кожаном пальто одновременно попал во все девять глаз и в один заплывший, со свежей сине-черной опухолью на его месте. Алкаши перестали дрожать, неведомая нормальному человеку сила приподняла их с земли и как спружинив, они двинулись наперерез ее обладателю. "Эй, узбек, стой!". Тот, кто это смог произнести, уже засучивал рукава. Грязные, беззубые, воняющие много-канав- видевшей одеждой, они надвигались как в зомби в фильме ужасов. "Узбек" стоял спокойно. Потом двинулся к ним навстречу. "Не вставайте, мужики," - это голос звучал как голос командира того подразделения, в котором давным-давно служил каждый из них. "Выпить хотите?" Грязные одноразовые стаканы, разбросанные по горке были тут же подняты. Алкаши уселись в кружок, протянув ёмкости, головка бутылки была скручена быстрым движением. Тишина навалилась на головы сидящих, деревья вокруг замедлили падение листьев. Жидкость полилась тугим ручьем, обещая счастье, быстрое, заслуженное, всевластное счастье. Те, кто много лет назад назывались мужиками, хлебнули. И тут на их головы посыпалось что-то серое, запахло мерзко, стало попадать в стаканы, глаза, ноздри, уши, руки, глаза. Как серые хлопья снега, закружилось в последний раз перед их гибнувшим органом зрения, запечатляясь в последнем зрительном сигнале идущему к тому, что было когда-то мозгом. Они не умерли мгновенно, судорожно хватались за горло, из которого со рвотой и кровью хлестала желчь, ползли, мочась и исходя соплями по засохшим листьям. "Узбек" стоял над ними в мотоциклетных очках, натянув до них водолазку, комкая в руке пакетик с разноцветной картинкой. Солнце сверкнуло на секунду в левом стекле, превратив очки в монокль. Руками в одноразовых перчатках он взял бутылку, завернул на ней крышку, поставил в пакет, повернулся, быстро сел на лежащий на горке черный велосипед "Аист" и завернул за угол в сторону станции. Проехав вдоль почти всей платформы,поставив велосипед к забору, мужчина снял перчатки, аккуратно свернул их одну в другую, снял очки, снял кожаный плащ, положил все это в пакет к бутылке и сел в подошедшую электричку на Псков, из которой никто на платформу не вышел, приветливо сверкнув на прощание красным свитером. Когда гонец вернулся, серый порошок уже испарился. Пять скрюченных тел встретили его, сжимая в руках одноразовые стаканы, вперя взгляд выпученных глаз в сторону церкви. Было рано, никто ничего и никого не видел. "Пьяную горку" обнесли заграждением, брали образцы грунта, опрашивали всех, кто проживал вблизи. Продавщицу затаскали в поселковое отделение, застращали, что она уволилась "от греха", а магазин закрыли, потому что все равно работать было некому. Собак, которые жили при магазине, пришлось отдать на живодерню, они выли и ничего не хотели есть и пить. Немногочисленные жители поселка и задержавшиеся до ноября дачники на следующий день, стоя за привезенном из совхоза молоком, радостно шептались, многих поздравляли с избавлением от соседства или предполагаемым получением наследства. Радовались, что поголовье алкашей,портящее жизнь поселку, уменьшилось. Некоторые шутили - это "Новичок", некоторые благодарили Бога, жалели, что не додумались давно потравить их, как тараканов, сами. На оставшихся, трусливо жавшихся друг к другу в ожидании стрельнуть сигаретку, посматривали откровенно с издевкой - мол, ничего, вы следующие, скоро и за вами придут. Радость и ликование разливалось в осеннем воздухе. Две официальные жены, увидев репортаж по телевизору, приехали за своими мужьями, счастливо отдыхавшими от своих сильно и страстно любимых супружниц, да и всех семейных дел, питаясь на природе чистой энергией, и вывезли их домой на машинах. На них посмотрели, как на сумасшедших.