Поэзия Иосифа Бродского до эмиграции

                ПОЭТИЧЕСКИЕ  ТВОРЧЕСТВО  ИОСИФА  БРОДСКОГО  В  ДОЭМИГРАНТСКИЙ  ПЕРИОД:
                Обзор внутренних этапов

                (Тезисы сообщения на студенческой конференции)

        А)  Период «ученичества» – может быть назван таковым лишь условно, поскольку Иосиф Бродский как поэт с первых же шагов проявил исключительную творческую самостоятельность в литературе, сродни такой же бескомпромиссной самостоятельности в жизни, побудившей его с 15 лет, окончив всего лишь восемь классов ленинградской средней школы, начать интенсивную трудовую жизнь, перепробовав за несколько лет более десятка самых разнообразных профессий, а одновременно с этим всерьез заняться углубленным самообразованием и на уровне переводчика-профессионала овладеть сначала польским, а позднее и английским языком. Подробно об этой поре своей юности сам Бродский рассказал в автобиографическом эссе «Less then one» («Меньше единицы»), 1976: «Я знал, что всякое другое здание, куда я войду, будет выглядеть так же (речь идет о школе. – К. Р.), ибо коротать свой век так или иначе нам суждено в зданиях. Но я чувствовал, что должен уйти. <...> Вот чему научился в школе мальчик, и эта наука оказалась полезней алгебры».

        Первое, наиболее ранее стихотворение, которое Бродский счел достойным включения в собрание своих сочинений, написано им в 17-летнем возрасте и представляет собой в жанровом отношении правоверное следование канонам входившей тогда в моду авторской песни под гитару. Моральная проблематика отчетливо доминирует в нем:

                Да будет мужественным
                твой путь,
                да будет он прям и прост. <...>
                Да будет могуч и прекрасен
                бой,
                гремящий в твоей груди.

        Вообще морально-этическая проблематика составляет идейный стержень едва ли не большинства ранних стихотворений Бродского, датированных 1957–1959 годами; в первую очередь это относится к «Стихам о принятии мира» (представляющим собой патетическую декларацию дерзновенного 18-летнего юноши), «Пилигримам» (1858), «Стихам под эпиграфом» (сам эпиграф достаточно красноречив: «Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку»), знаменитому «Одиночеству» с его нормативно-ригористичной концовкой:

                Да. Лучше поклоняться данности
                с короткими ее дорогами,
                которые потом до странности
                покажутся тебе широкими <...>.
                Да. Лучше поклоняться данности
                с убогими ее мерилами,
                которые потом, по крайности,
                послужат для тебя перилами... –

а также к «Стихам об испанце Мигуэле Сервете, еретике, сожженном кальвинистами» (1959).

        В эти два первых года поэтического творчества молодой Бродский стремительно проходит стадию накопления мастерства, постепенно переходя от пылких деклараций к тщательно обдуманной разработке своей собственной, резко индивидуальной ритмике стиха, характеризовавшегося в те годы явным тяготением к «сверхдлинным» строкам, почти верлибру, с нарочитой усложненностью синтаксиса и обилием enjambments («переносов»). Но именно с таким арсеналом поэтических средств 18-летнему поэту удалось создать несомненный шедевр медитативно-философской лирики – пронзительное стихотворение «Еврейское кладбище около Ленинграда».

        В целом же первый период творчества Бродского значительно уступает по интенсивности следующему двухлетию (1960–1961 годам), условно обозначаемому как

        Б)  Период влияния Евгения Рейна. Под прямым воздействием поэзии своего старшего друга Бродский начинает гораздо шире употреблять «традиционные» метры – ямбические катрены («Издержки духа – выкрики ума...», 1960; «Проснулся я – и нет руки...», 1960; «Приходит март. Я сызнова служу...», 1961), анапестные восьмистрочные строфы («По холмам поднебесья...», 1960; «В темноте у окна...», 1961) и др. Под влиянием принципиальной установки Рейна: давать в каждой строке как можно больше существительных – носителей смысловых знаков предметного мира, Бродский обогащает свой словарь за счет введения различных лексических пластов – от «книжных», «высоких» речений («амфитеатры одиночеств», «суетность века», «холмы поднебесья», «высоты Олимпийские») до намеренно сниженных, сленговых словоупотреблений:

                ...разнообразные мысли назначали встречу       
                у длинной колоннады Прямой Кишки
                на широкой площади Желудка.
 
        Синтаксис стихотворной строки в стихах Бродского этих лет становится лаконичным, стремясь уложиться в рамки строфы, благодаря чему многие стихотворения получают вид стансов с четким логическим развитием поэтической мысли от строфы к строфе. Наконец, именно у Рейна Бродский перенял интерес к лиро-эпическим формам. Как раз в эти годы Бродский пишет свои первые поэмы и циклы, тяготеющие к поэмам: «Три главы», 1961; «Гость», 1961; «Петербургский роман (поэма в двух частях», 1961; Июльское интермеццо», 1961, «Шествие» (поэмы-мистерия в 2-х частях-актах и в 42-х главах-сценах, 1961.
 
        Это Рейн, еще до момента знакомства Бродского а Анной Ахматовой, способствовал пробуждению у него повышенного интереса к классическому наследию русской поэзии XIX века, особенно к элегиям Баратынского, свидетельством чего является созданное Бродским в том же 1961 году замечательное стихотворение «Памяти Е. А. Баратынского», в котором Бродский открыто провозглашает явственно ощущаемое им духовное родство со своим великим предшественником:

                Ну, вот и кончились года,
                затем и прожитые вами,
                чтоб наши чувства иногда
                мы звали вашими словами.

        Сама культурная аура Ленинграда-Петербурга обусловила пристальное внимание Бродского к историческому достоянию двух прошедших столетий, наиболее зримо воплощенному в величественных архитектурных ансамблях города и его окрестностей: «Стрельнинская элегия», 1960; «Сад», 1960; «Рождественский романс», 1961; «Ни страны, ни погоста...», 1962. Гораздо позднее, в телеинтервью 1993 года, снятом в Венеции, Бродский и Рейн обстоятельно поведали о том, какой неизгладимый отпечаток наложил на их творчество дух Петербурга, осознание приобщенности в великой классической культуре, живым памятником которой был для них обоих город на Неве.

        В)  «Ахматовский» период. Без преувеличения – решающий в судьбе молодого Бродского. Хронологические рамки этого периода: с июля 1962 (знакомство Бродского с Ахматовой на ее даче в Комарово) до февраля 1964 (времени публично-показательного суда над «тунеядцем» Бродским). Помимо непосредственного общения молодого поэта с последним корифеем «серебряного века» русской поэзии и культуры в целом, огромное значение имело также тесное взаимодействие и в чем-то даже творческое соперничество внутри четверки молодых друзей – «ахматовских сирот» (Е. Рейн, И. Бродский, А. Найман, Д. Бобышев), позволившее Бродскому еще более усовершенствовать, сделать поистине виртуозным свое поэтическое мастерство, в первую очередь – технику стиха. 

        Кроме того, именно в этом период, во многом с легкой руки Ахматовой, начинается приобщение будущего лауреата Национальной поэзии США к англоязычному творчеству – и как переводчика стихотворений Х. Плуцика, Д. Донна, Э. Марвелла, и как самобытного, глубоко оригинального интерпретатора поэзии крупнейших англоязычных авторов – Джона Донна («Большая элегия Джону Донну», 1963), Роберта Фроста («На смерть Роберта Фроста», 1963), а чуть позднее – Томаса Стернза Элиота («На смерть Т. С. Элиота», 1965), начинающегося, кстати сказать, пророческой строкой: «Он умер в январе, в начале года...» От этих же лет, с воспоминаний Ахматовой о встречах с Исайей Берлином, идет активный интерес Бродского в личности и творчеству этого своеобразнейшего английского мыслителя и публициста. (Уже в эмиграции, в 1989 году, Бродский напишет эссе «Исайя Берлин в 80 лет»). 

        Под влиянием Ахматовой Бродский стал уделять еще больше внимания лирико-философскому содержанию своих стихотворений, при этом отнюдь не стремясь в чем-либо подражать ахматовской поэзии, но, безусловно, учитывая основные достижения ее поздней лирики. Это выразилось отчасти в стихах так называемого «ахматовского цикла» 1962–1966 годов с посвящением А. А. А. и адресацией Ахматовой. Послания этого цикла выдержаны в жанровых формах камерно-интимной лирики, в чем-то близкой аналогичным стихотворениям самой Ахматовой.

        Другой характерной чертой поэзии Бродского этих лет (чертой, напрямую с влиянием Ахматовой не связанной) стало широкое привлечение аксессуаров античности, в первую очередь римской –  например, «Ex oriente», 1963. К кому же Бродский активно использует античные поэтические жанры – эклогу, эпистолу, оду (в горацианском стиле).

        Помимо римской темы, в поэзии Бродского начиная с 1963 года отчетливо прослеживается библейская, преимущественно ветхозаветная, образная символика. И как раз с 1963 года поэт ежегодно старался написать к Рождеству стихотворение в честь Спасителя («Рождество 1963 года»). В том же году им создано одна из наиболее значительных его поэм 1960-х годов – «Авраам и Исаак». Не исключено, что к работе над этой поэмой, посвященной раскрытию темы высшей жертвы во имя служения безусловному духовному императиву, поэта могло подтолкнуть знакомство с философским трактатом датского теолога Серена Кьеркегора «Страх и трепет», включающему доскональный разбор этико-религиозной проблематики на примере ветхозаветного предания о жертвоприношении Авраама. (В одном из своих поистине бесчисленных интервью Бродский упоминает об осведомленности в кьеркегоровской концепции, а в Нобелевской лекции 1987 года содержится автобиографический пассаж о «занятиях философией в нежном возрасте»).

        Наконец, именно с 1963 года ведет отсчет создававшийся на протяжении четверти века лирический цикл, адресованный Марине Басмановой – той самой М. Б. посвященных ей десятков стихотворений, значительная часть которых являются лучшими образцами синтеза любовной и в то же время философской линий в поэтическом творчестве Бродского. Этот органичный сплав в рамках одного стихотворения двух напряженных стихий – чувства и мысли – составляет, пожалуй, наиболее характерную и своеобразную черту поэзии автора «Горения», «Элегии» («До сих пор, вспоминая твой голос...»), «Я был только тем, чего...», «Любви» и других непревзойденных вершин «басмановского цикла», начало которому было заложено еще в «ахматовский» период.

        Г)  Период суда и ссылки – по-видимому, наиболее тяжелый этап в судьбе Бродского, но зато и один из наиболее плодотворных, подтверждая тем самым правоту слов Баратынского о том, что «страданием душа поэта зреет». Хронологические границы: февраль 1964 – июль 1965, географические координаты: Коношский район Архангельской области, деревня Норенская.

                ...Прибыв на места умиранья,
                опять шевелю языком.

        За полтора без малого года, проведенные в ссылке, Бродским написаны многие десятки, если не сотни стихотворений, среди которых немало прекрасных образцов пейзажной лирики (хотя надо заметить, что у Бродского практически не бывает пейзажа в «чистом» виде, не проникнутого сильными медитативно-философскими нотками): «В деревне, затерявшейся в лесах...», 1964; «Зимним вечером на сеновале», 1965; «Июль. Сенокос», 1965.   

        В это время в творчестве Бродского вырабатывается особый жанр лирических миниатюр – стихотворения по 10-15 строк, написанных то в форме стансов, то в ритмике колыбельной песенки («Зимний вечер лампу жжет...», 1964), но чаще всего – в виде психологического автопортрета, с изрядной долей самоиронии, изображающего поэта в сельском интерьере, то за работой на пашне («А. Буров – тракторист и я...», 1964), то на прогулке возле деревни («Смотритель лесов, болот...», 1965), а то зимним вечером в избе, непосредственно в процессе создания нового стихотворения («Маятник о двух ногах...», 1965; «Как славно вечером в избе...», 1965), и еще целый ряд других миниатюр.

        Тяготение к автопортрету вполне объяснимо как биографическими обстоятельствами –  одиночеством ссыльного горожанина-ленинградца в архангельской деревенской глуши, так и сугубо психологическими причинами – стремлением осмыслить свою участь, разобраться в собственной душевной жизни и в самом смысле продолжения поэтического творчества вопреки официальному отторжению поэзии Бродского государственной идеологической системой и основанной на ней литературой «социалистического реализма», столь едко высмеянной Бродским позднее, в 1970-е годы.

        К концу ссылки поэт вновь обращается к большим формам, в частности – начинает работу над своим самым крупным (по объему) поэтическим произведением той поры, поэмой «Горбунов и Горчаков», в которой предпринимается, в том числе и на автобиографическом материале, попытка решить извечную проблему взаимоотношений художника-творца и обывателей-завистников, анализируется в жанре фантасмагории, порожденной абсурдной действительностью, классическая дилемма «гения и злодейства», правды и лжи, открытости души и расчетливого предательства. Поэтическая техника в «Горбунове и Горчакове» достигает подлинной виртуозности и даже изощренности, особенно в рифмовке.

        Д)  Период литературного аутсайдерства – последний, наиболее длительный из доэмигрантских периодов творчества Бродского, занявший всю вторую половину 1960-х годов,  когда последние веяния политической «оттепели» оказались загнанными под спуд, и вплоть до 4 июня 1972 года, даты безвозвратного отъезда на чужбину.

        Вернувшись из ссылки досрочно по амнистии (не в последнюю очередь благодаря активному заступничеству авторитетных литературных деятелей на родине и за рубежом), Бродский, естественно, не мог рассчитывать на беспрепятственное включение в подцензурную литературную жизнь «отряда советских писателей», да он и не предпринимал ни малейшей попытки реабилитировать себя в глазах властей, поэтому доступ его стихотворениям на страницы официальной печати был напрочь закрыт, если не считать историю с несостоявшейся публикацией небольшой подборки стихотворений в конце 1960-х годов. Время от времени проскальзывали лишь выполненные им переводы английских и польских поэтов, приносившие хоть какой-то, пусть и мизерный, гонорар. К этому же времени относится перевод Бродским пьесы современного английского драматурга Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Ряд литературных приемов был позаимствован им у Стоппарда при создании в начале 1980-х годов собственной пьесы «Мрамор».

        В поэзии Бродского начиная с 1968–1969 годов окончательно утверждается господствующий тип «метафизической» лирики, который и определил собой главный вклад Бродского в развитие мировой поэзии. Отнюдь не случайно именно к рубежу 1960-х – 1970-х годов Бродский обретает общеевропейскую (прежде всего в англоязычных странах и США), а позднее, по мере появления многочисленных переводов его стихотворений и эссеистики на другие языки, также и широкую мировую известность.

        По словам Е. Рейна, Бродский открыл в поэзии новый континент – сферу интеллектуализма, сопряженного с обостренным лиризмом и в то же время с ироничным отношением ко всем шаблонам, стереотипам и клише в мышлении, искусстве, политике, словесности, жизни. Эксперимент – вот главный принцип поэтики зрелого Бродского: эксперимент с лексикой и стилистикой, эксперимент с ритмикой и фонетикой, наконец – экзистенциальный эксперимент с условиями существования «черт знает где, / иными словами, в чужой среде», т. е. в той «абсолютной пустоте, / месте без времени, просто воздухе» из «Квинтета» (1977), какими стало для русского поэта вынужденное американское изгнание, «частная жизнь» на чужбине.

        Однако начало этому эксперименту было положено еще на родине, в период сознательного аутсайдерства «человека частного, и частность эту всегда какой-либо общественной роли предпочитавшего, <...> зашедшего в предпочтении этом довольно далеко – и, в частности, от родины...» (этими словами, как известно, открывается Нобелевская речь Бродского), но пришел к этой жизненной стратегии он гораздо раньше – еще тогда, когда решился на разрыв с официальной системой, уйдя из советской идеологизированной школы в самостоятельную и независимую трудовую жизнь.

        Накануне своей эмиграции поэт неоднократно смело бросал прямой вызов советским идейным канонам, создавая такие остросатирические стихи, как «Речь о пролитом молоке», 1966; «Письмо генералу Z», 1967; в особенности же – «Post aetatum nostrum», 1970 (демонстративно объявляя в первой же строке: «Империя – страна для дураков...»), а позднее и еще в целом ряде поэтических текстов, в том числе «Одному тирану», 1972 и «Набросок»:

                Холуй трясется. Раб хохочет.
                Палач свою секиру точит.
                Тиран кромсает каплуна. <...>
                Се вид Отечества, гравюра. 

        Разумеется, после таких более чем откровенных памфлетов, хоть и не предназначавшихся для печати, у их автора оставались лишь два варианта: либо очередная «посадка», либо эмиграция. Поэт избрал второе. В результате отечественный литературный процесс на полтора десятилетия лишился очень крупной и значимой фигуры, а мировая, прежде всего англоязычная, словесность обогатилась уникальными поэтическими и философско-эссеистскими сочинениями, лишь с недавних пор, с вынужденным запозданием, становящимися неотъемлемой составной частью читательского сознания и творческого арсенала тех, кто после такого огромного явления, каким навсегда останется литературное наследие Иосифа Бродского, всё же дерзает браться за перо в увлекательной погоне за манящими созвучиями, в тщетных поисках обманчивого сочувствия.

        Апрель 1998