Хроника времён Николая Полуторного. Ч. 3

ХРОНИКА ВРЕМЁН НИКОЛАЯ ПОЛУТОРНОГО (ОКОЛОБРОДОВ)
ЧАСТЬ 3. В ПЕТЕРБУРГСКИХ КАБИНЕТАХ

    С ПОДХОДЦЕМ

    Выборы в Думу состоялись в октябре. Как ни бились друг с другом либералы, ретрограды и социалисты, как ни надрывались агитаторы, как ни расхваливали свой товар столичные газеты и журналы «с направлением», но из пятисот мест в Думе почти четыреста получила партия «Государево Дело», состоявшая в основном из чиновников и поддерживавшая все действия Государя. Остальные кресла поделили «крестники» и энесы; у трудовиков оказалось всего семь мест, у социал-демократов три.
    Большинство газет были заполнены панегириками Государю, одами в честь начала новой эры российской истории, описаниями торжественного открытия Думы и первых её заседаний. Между тем главные события только начинались…
    ****
    Посетителей было двое – один приземистый, с солидным брюшком, широким хмурым лицом и бородавкой в середине лба, другой тощий и вертлявый, в немыслимом попугайском жилете, который ; la lettre1) жёг глаза. Зато лицо у вертлявого было из тех, что стираются в памяти, стоит вам отвернуться.
    –  «Который из них Харчужин?» – гадал Селезнёв, делая вид, что просматривает  лежащие на столе бумаги.
    – «Экая бестолковая, – упрекнул он мысленно свою супругу, – не могла толком объяснить, как родственничек выглядит».
    – Кажется, Георгий Андреевич? – спросил он, глядя куда-то в промежуток между посетителями.
    Вертлявый расплылся в такой широкой улыбке, как будто услышал невесть какой комплимент.
    – Анисимович, Анисимович, с вашего позволения! Впрочем, не извольте беспокоиться, могу откликаться и на Андреича, ха-ха-ха! Что в лоб, что по лбу, одна формалистика, а между своими людьми, помилуйте, какие церемонии!
    «Ну и фигура! – подумал Селезнёв, впадая уже в лёгкую панику. – Ни дать, ни взять Урия Гип». 
    – Супруга сказывала, вы с ней в какой-то степени родня?
Он старался говорить вежливо, но в то же время холодно, чтобы не давать повода к  фамильярности. На вертлявого, однако, тонкости обращения никак не подействовали. Он радостно улыбался, как будто всю жизнь только и ждал этой встречи. Зубов у него был полон рот, все жёлтые и несколько кривоватые. 
    – Родня, как же, родня, хотя дальняя, – проворковал он. – Признаться, я и сам точно не знаю. Это ведь по женской части – кто на ком женат, кто кому кем приходится. А мы люди деловые, практические.
    «Уже и мы,– с досадой подумал Дмитрий Степанович. – Нет, с этим миндальничать не следует».
    – С другой стороны посмотреть, – продолжал заливаться Урия Гип, – родню забывать тоже не годится, святые, так сказать, узы, ибо сказано – «милость Его из рода в род к благоговеющим пред Ним!».
    – Какие же практические нужды привели вас в наши северные палестины? – спросил Селезнёв. – Вы ведь, кажется, из Р-ской губернии?
    Спрашивал он строгим тоном и даже, как ему казалось, саркастически. То есть сам он, заговори с ним собеседник таким тоном, поспешил бы откланяться. Но вертлявому это было как с гуся вода. «С попугая тогда уж, а не с гуся», – мелькнуло у Селезнёва, и он невольно усмехнулся. Посетитель не замедлил истолковать усмешку в смысле тщательно скрываемой доброжелательности, пробившейся сквозь броню чиновничьей официальности.
    – Дело у нас, Димитрий Степанович, тонкое и деликатное, и при надлежащем к нему отношении может получиться большая польза обществу, то есть и нам с вами в том числе.
    «Не на взятку ли намекает, паршиевец? – подумал Селезнёв с ужасом. – Прямо в кабинете, да ещё при свидетеле! Нет, не может быть». Вслух сказал:
    – Выражайтесь, пожалуйста, яснее.
    – Совершенно верно! – опять невесть чему обрадовался новообретённый свойственничек. – Ясность в делах практических поистине необходима, особенно в тех случаях, когда сии, то есть дела, требуют обширного ума и касаются до вопросов, имеющих значение как хозяйственное, так и политическое, и отчасти даже, если можно так выразиться, философическое…
    Несмотря на привычку к длинным и запутанным речам, Селезнёв чувствовал, что начинает вязнуть в паутине слов, которую безостановочно плёл вертлявый попугай. Остановить болтуна не удавалось ни постукиванием пальцами по краю стола, ни нарочитым посматриванием на часы, ни наводящими вопросами. Оставалось надеяться, что рано или поздно тот сам выберется на торную дорогу; не может же он блуждать в трясине бесконечно. Ясно ведь, что явился не просто так, и зачем-то ещё этого молчаливого толстяка приволок с собой.
    Убедившись наконец, что попытки сопротивления подавлены и направление разговора отдано в его полную волю, назойливый свойственник довольно быстро добрался до сути дела.
    О том, что правительство намерено выкупить у помещиков их земли, широко не объявлялось, но знали об этом уже все. Некоторые петушились, пробовали составлять петиции, адреса и прошения на Высочайшее Имя, в Государственный Совет и даже в Государственную Думу, в которую, впрочем, мало кто верил. Но подписываться под такими обращениями люди опасались – и по непривычке открыто возражать власти, и оттого, что никаких манифестов и указов ещё не было, так, слухи одни. Больше обсуждали, по какой цене будут выкупать землю, сколько, в каком виде и на каких условиях получат за неё нынешние владельцы. Предполагалось, что суммы, как и после 1861 года, будут зависеть от цены десятины. Пашня, луга, лес, болота стоят по-разному, и цена пахотной земли в разных местностях тоже расходится очень сильно. В Р-ской губернии статистический комитет как раз заканчивал расчёт цен на землю разных категорий. И хотя официально эта деятельность держалась в секрете, тамошние дворяне были до мелочей осведомлены, что и за сколько правительство собирается покупать. Группа землевладельцев, отрядившая в столицу Харчужина и его спутника, добивались изменения расчётных цен в выгодном для себя направлении, то есть в сторону увеличения. Кроме того, они хотели, чтобы цены устанавливали разными для разных уездов, и чтобы для уездов Е-ского и З-ского условия были особенно льготные.
    Дело выходило совершенно понятное, но оттого не менее скользкое и опасное. Департамент, в котором г-н Селезнёв состоял вице-директором, отвечал как раз за расчёты, связанные с выкупом. Дмитрий Степанович замечал уже, что в последнее время вокруг его департамента происходит какая-то суета. Многие чиновники имели вид взбудораженный или, по крайней мере, отличный от повседневного. В коридорах происходили какие-то встречи, собеседники шептались по углам, перемигивались и замолкали при появлении начальства. А не далее как в прошлом месяце в Отделении кассовых платежей начальник третьего стола явился в присутствие с явственными следами бессонной ночи – случай, доселе неслыханный. При этом он был известен как человек семейный, не картёжник, да и вином от него прежде никогда не пахло.    
    Однако непосредственно к Селезнёву с делами деликатного свойства до сей поры никто не обращался, и как себя вести в подобных случаях, он не имел представления.  Проще всего было накричать, постучать кулаком по столу и выгнать посетителей вон. Дмитрий Степанович так и собирался поступить. Но кричать он не умел, а стучать по столу у него получалось и того хуже. Кроме того, назойливый посетитель мог обратиться к кому-то другому в его же департаменте, даже – кто знает, – и к самому директору. А этого Дмитрию Степановичу совсем не хотелось. Поэтому он попытался объяснить всю невозможность затеянного ими предприятия.
    – От нас тут мало что зависит, – развёл он руками. – Вы вот сами помянули про губернский статистический комитет. Как он рассчитает, так мы и напишем. 
    – Про комитет не беспокойтесь, – махнул рукой молчавший до того толстяк, чью фамилию Селезнёв так и не запомнил, – это наша забота. Комитетская братия тоже жить хочет.
    Казалось, начав говорить, он уже не мог остановиться и продолжал болтать, тяжело ворочая языком и позабыв о всяких приличиях, будто сидел не в казённом кабинете высокого лица, а у себя дома или в ресторане. 
    – Балабоны пусть себе балабонят, а мы так считаем, что от челобитьев толку никогда не было. Действовать надо не оборонительно и не наступательно, а подкупательно,  Пушкин по этой линии понимал верно, хотя и много лишнего написал. В шестьдесят первом-то годочке в Н-ской губернии дворянство надумало адрес на Государево имя подать – дескать, помилосердствуйте, «служилое сословие», «опора трона», «всегда верой-правдой» и всякое такое. И двунадесять языков припомнили, и даже Смутное время приплели. А чем кончилось? Собирались им на круг двадцать восемь рубликов на десятину положить, так ещё два целковых отрезали в последнюю, можно сказать, минуту!
    – Вы его не слушайте, Дмитрий Степанович, заврался он совсем, – перебил толстяка Харчужин. – Главное, в наших уездах пахота не в пример лучше, чем у соседей. Почвы там тоже неплохие, да все в оврагах, а у нас знай себе иди за плугом хоть до соседней губернии. 
    – Кроме того, – вёл свою линию Селезнёв, обращаясь к Харчужину и как бы не слыша второго посетителя, – даже в нашем министерстве этим вопросом занимаются два департамента. А ещё Министерство финансов, да Государственный контроль. И все друг за другом следят, палки в колёса тычут.
    «Зачем я ему это говорю?! – с ужасом подумал Дмитрий Степанович. – Получается, как будто оправдываюсь, да ещё на другие ведомства напраслину возвожу!».
    – Вы что же думаете, – продолжал он, хмуря брови, – никто там не ведает, почём в вашей губернии десятина пашни или леса?
    В конце концов ему, кажется, удалось посеять у посетителей сомнения. Во всяком случае, уходили они не то чтобы обескураженные, но в расстроенных чувствах и недовольные друг другом. Харчужин выговаривал Юрасову (такова была фамилия толстяка):
    – И надо было тебе лезть с откровенностями? «Наступательно, подкупательно»! Напугал человека, он так и затрясся, красный весь сидел.
    – А с твоими экивоками, – огрызался Юрасов, – мы бы до морковкина заговенья сидели, так ни до чего и не досиделись бы.
    – Теперь досиделись, можешь радоваться! Чуть с крючка не сорвался, едва я его удержал. 
    – Всё равно ничего не выйдет, – безнадёжно махнул рукой Юрасов. – Ишь ты: два департамента, да ещё контроль… Развелось, понимаешь, дармоедов на нашу шею! Где ж их всех прокормить? Этак, пока до выплат дойдёт, без штанов останемся.   
    – Ничего, – утешал его Харчужин, – что ни говори, а дело сдвинулось. Главное, с подходцем действовать, а то мог бы и сразу в шею вытолкать.
    – Не вытолкал, потому что твой родственник; перед женой неудобно будет.
– Да какой там родственник, – махнул рукой Харчужин. – Просто нравился я Анюте, когда в девицах ходила. А тут он как раз и появился – столичная штучка, уже тогда был на взлёте. И меня, известное дело, побоку. А теперь встретились,  ну она и разомлела.
    Юрасов с завистью покрутил головой:
    – Ловок ты, Георгий Анисимович! Как только у тебя выходит всё этак гладко!
    Харчужин довольно усмехнулся и покрутил ус.
    – Я ведь не век в своей деревне сидел. И в полку послужить успел, и в земстве, и в губернском правлении… Раз чуть уездным предводителем не выбрали, да Кулынгин, скотина, пересел.

    СТАТСКИЙ СОВЕТНИК

    Позвольте отрекомендоваться – Дмитрий Степанович Селезнёв. Чин имею не маленький – статский советник, занимаю видную должность по Министерству государственных имуществ. Стоим, так сказать, на страже, блюдём казённый интерес. С утра до вечера – цифры, цифры, цифры. Спать ложусь, рядом жена молодая… Не хочу хвастаться, но Анна Прокофьевна собой недурна, это я могу судить беспристрастно, по тому, как на неё поглядывают мои приятели и подчинённые, когда думают, что я за ними не слежу. Надо вам сказать, Анна Прокофьевна моложе меня на девятнадцать лет. Так вот, значит, жена-красавица, и всё такое, а у меня перед глазами опять проклятые цифры мельтешат – всё поступления, отпуск сумм, росписи, сокращения, урезания… А из чего стараюсь? Жалование, изволите знать, без наградных три тысячи триста рублей. Какие это деньги для Петербурга? Так, тьфу. На одну квартиру тратим восемьдесят в месяц. Сколько раз я предлагал Анне Прокофьевне – давай снимем подешевле, я за шестьдесят знаю вполне сносное жильё. Да что я говорю, сносное, – хоромы! Конечно, пять комнат, тесновато, но ведь экономия 240 рублей! Для меня это не шутка! Нет, ни в какую: «Где, мол, гостей принимать, это неприлично, и так живём как последние нищие, ты посмотри, как другие устраиваются…». И пойдёт, и пойдёт. Я ей пытаюсь втолковать, что я всего лишь вице-директор департамента, а не персидский шах. Но у неё на всё один ответ – «другие устраиваются». Ну так что же, что другие? В карты я играю плохо, не идёт мне карта. Спекуляции – опять же не моя стихия. Тут ведь надо выбрать момент, когда купить, когда продать, и решать без промедлений, сразу. А я, признаюсь, тугодум. Мне надо всё посчитать, прикинуть. Потому и женился поздно. Нет, в этом я, слава Богу, не ошибся. Анна Прокофьевна, конечно, не ангел, но ведь ангелов среди женщин вообще маловато, если не брать в расчёт внешность. А внешность как раз и берёшь в расчёт.
    Так вот, мне в каждом деле всё нужно обдумать и взвесить. А пока считаешь да прикидываешь, глядишь, момент упущен. Нет, спекуляции решительно не по мне – продуюсь, как пить дать, продуюсь. Когда меня Анна Прокофьевна особенно допечёт, я ей всегда говорю: посмотри на Спицимирского, которого ты мне всегда ставила в пример! И службу потерял, и чуть в тюрьму не угодил. Сейчас ходит ко мне, клянчит местечко. Она на какое-то время язычок прикусит, а неделя-другая пройдёт, и всё заново, как зайдёт разговор насчёт денег.
    Вы меня простите, что я так разболтался. Дома больше молчать приходится, или о всяких пустяках с женой болтать, – какое, видите ли, было платье на Лидии Фундуклеевой, где у неё там рюшечки, где оборочки, или как фон Гроббе смотрел на Таточку Водохлёбову. Мне-то что за дело до рюшечек и фон Граббе, когда у меня в голове сборы с удельных угодий! А ответишь невпопад – надуется и будет молчать до вечера, и ещё ночью повернётся спиной.
    А на службе, напротив, всё только о делах, и ушки надо держать на макушке, а то того гляди что-нибудь ляпнешь, потом расхлёбывай. А с вами мы вряд ли когда увидимся, вот и разоткровенничался грешным делом.
    Работы в министерстве всегда невпроворот, головы поднять некогда. Директоров министр гоняет и в хвост и в гриву. Наш Пётр Петрович мне то и дело жалуется – опять среди ночи подняли – и на совещание. 
    С Петром Петровичем нам повезло. Он, правда, строг, и иногда строг несправедливо, зато всегда прикроет перед министром.  Случалось, такие дела на себя брал, о которых сам ни сном, ни духом. Да, впрочем, и как не взять: для министра хуже нет вины, если не знаешь, что в твоём департаменте творится.
    Какие, спрашиваете, в нашем ведомстве свежие новости? Право же, стороннему человеку они могут показаться скучными, но для нас это настоящая революция, 1789 год! Того гляди, полетят головы. Вы сами, если не секрет, служите? А земелькой владеете? Нет? Тогда вам это не интересно. Ну, разве что… Хотя вообще-то я не должен на этот предмет распространяться, это держится в секрете. Но у Государя, говорят, такие планы!  Это.. это… я вам скажу, по размаху почище отмены крепостного права. Тогда по крайней мере ясна была необходимость. Из-за бунтов, говорите? Помилуйте, какие бунты! Так, в нескольких деревнях мужички побузили, и то, когда уже про волю прослышали. А если бы не Государево добросердечие, ещё бы двести лет всё тихо было. Народишко у нас терпеливый.
    А сейчас я, признаюсь вам, не возьму в толк, зачем всё это затевается. И не я один такой. Пётр Петрович мне пытался растолковать, но весьма путано, как всегда бывает, когда человек объясняет другим то, чего сам не понимает.
    У помещиков и без того половина имений заложена, хозяйство ведут на живую нитку. Если они земли лишатся, кому она перейдёт? Крестьянам, говорите?  Крестьяне и со своей землёй справиться не могут, куда им ещё!?
    Ну, наше дело – исполнять Государеву волю.
    Запретить дворянам носить круглые шляпы, или там бороды, как Павел Петрович2) сделал, или приказать вместо «отечество» говорить «государство», – это российской власти вполне по силам. Оттого людям кажется, что власть всемогуща: захочет – даст пряник, захочет – отберёт. Но только пряников, милостивый государь, на всех никогда не хватает. Чтобы одним дать, надо у других отнять. Можно, разумеется, ещё пряников напечь. Так ведь для этого надо сначала зерно вырастить, и маслица где-то достать, и о мёде позаботиться, да печку лишнюю сложить, где там эти пряники выпекают, – я признаться, в кулинарном искусстве разбираюсь хуже, чем в финансах.
    Так про что я? Ах да, про то, что дополнительные пряники печь ох как хлопотно, и долго. И ещё не знаешь, правильно ли печка сложена, да умелая ли кухарка. А то, глядишь, прянички в печке-то сгорят, и все труды насмарку. Так что чаще всё-таки приходится одним давать, а у других отнимать. 
    А кто решает, у кого возможно отнять? Обратите внимание: не у кого отнять, а у кого возможно отнять, то есть возможно без большого ущерба для существующего  порядка? Мы и решаем, государственные служащие. Задача архиважная, но и архиответственнейшая. Это вам не шпиками командовать.
    Вот  сейчас, допустим, решено, что надо у помещика землю выкупить и отдать мужику. Дело, может быть, и богоугодное, особенно по нынешним временам. Это ведь раньше считалось, что мужик – кормилец, что на нём Россия держится. А сейчас, выходит, Россия должна пояс затянуть, чтобы мужику подарочек сделать.
    Положим, мужичку нашему подарки дарили не часто. И правильно, нечего баловать. Конечно, Государеву волю не нам с вами обсуждать. Но откуда деньги взять на такой подарочек, позвольте вас спросить? Расходы казённые какой год выше доходов, мы в долгу как в шелку, по податям недоимки… На какие, простите, шиши выкупать у помещиков землю? Значит, опять займы, займы, займы. А проценты по государственным долгам и без того растут год от года, скоро половина расходной части государственной росписи3) на это будет уходить. Слава Богу, не нам за это отвечать, а Министерству финансов. 
    Что такое государственная роспись? Говорят – тришкин кафтан. А я так вам скажу:  гораздо хуже. Кафтан лежит себе спокойно, когда его кроят да перекраивают. А финансы – пузырь: с одного боку нажмёшь, напротив вздуется, там выровняешь – в другом месте скособочится. Вот и ищешь такую серединку, чтобы ни с какой стороны не было большого уродства, по крайней мере, чтобы в глаза не бросалось. А то, не приведи бог, и лопнуть может.
    Нам сказано – выкупить, значит надо выкупать. А как выкупать, позвольте опять же спросить? И что делать с выкупленной землёй? Раздать в кредит крестьянским обществам по числу хозяйств, чтобы дальше они сами делили? Или, может быть, предварительно общины распустить, а потом земли раздавать? А если не раздавать, а продавать? Это уж значит – не всем, а тем, кому под силу купить. Опять же – продавать только крестьянам или купцам тоже? А почему тогда и не дворянам? Хотя дворяне много не купят – прожились, но ведь здесь дело в принципе.
    А кто вообще сможет купить, хотя бы и в кредит? И по какой цене? Ведь как только дойдёт до дела… Да что там – до дела! Уже слух идёт, что назначены в продажу сто с лишним миллионов десятин, уже цены падают! А те землевладельцы, которые и без того собирались землю продавать, им за что страдать? А у кого земли заложены, по какой цене их выкупать, когда они вдвое подешевеют?
    Вопросы, вопросы… Голова кругом идёт.  И всё, позвольте вам напомнить, за три тысячи триста рублей жалованья.

    В АНГЛИЙСКОМ КЛУБЕ

    Те же вопросы, но уже совершенно бесплатно, с гораздо большим пылом и гораздо меньшим знанием дела, обсуждали всюду, – во дворцах и в университетах, трактирах и ресторанах, светских гостиных и мещанских квартирах…
    В бильярдной комнате петербургского Английского клубе на Дворцовой набережной высокий господин в коричневом фраке, худощавый, с редкими чёрными волосами и бледным обрюзгшим лицом, говорил возмущённо, обращаясь к старику лет пятидесяти пяти, с  бритой головой и висячими усами, одетому в мундир кавалерийского генерала:                               
    – Что же это творится, Алексей Ильич? В предыдущее царствование у нас отняли работников. Ладно, я это понимаю – гуманные чувства, и всё такое. Да и несолидно было рабство сохранять, когда вся Европа помешалась на свободе. Это, повторяю, я понять могу, и всё дворянство это поняло и согласилось, принеся жертву на алтарь отечества. Но теперь у нас хотят отнять последнее – землю! А что такое дворянин без земли? Чёрт знает что такое, нуль без палочки! Как прожить без земли?
    – Служите, – лаконично бросил генерал.   
    – Легко сказать! – вспыхнул господин во фраке. – У меня жена, знаете, имеет широкие привычки. Да сын балбес, только и знает, что играть и по борделям шляться, да три дочки на выданье.
    Генерал скрыл усмешку в усах.
    – Сочувствую, Егор Дементьевич, искренне сочувствую вашим семейным трудностям. Но ничего не попишешь – государева воля! И ведь не бесплатно же землю отберут. Кстати, за крестьян мы тоже кое-что получили, и не так уж мало.
    – Э-э, не сравнивайте, Алексей Ильич! Одно дело постоянный доходец, и другое – выкуп. Сегодня ты денежки получил, а завтра они тю-тю.
    «У таких, как ты, они в любом случае тю-тю», – промелькнуло в голове у генерала.
    Господин в коричневом фраке передохнул, вытирая лоб платком, и закончил мрачно:
    – Впрочем, дворянству не привыкать приносить жертвы на алтарь отечества…
«Дался тебе этот алтарь, – с досадой думал генерал. – Жертвы, видишь ли, у него: не каждый день в ресторане сидеть да мадам свою раз без нового платья оставить. Хотя, зная Агриппину Михайловну, – он усмехнулся про себя, – это, пожалуй, в самом деле жертва».
    Егор Деменьевич между тем вновь завёл свою волынку:
    – И ведь деньгами дело не ограничится, помяните моё слово! После того, как ценой таких жертв и неимоверных усилий, – во что ваш вклад бесценен, Алексей Ильич, – удалось наконец успокоить страну, водворить  в ней какой-то порядок… и после всего этого вновь будоражить! Ведь мужику только дай повод, да отпусти немного вожжи, он и рад вилами махать, как при Емельке Пугачёве! И главное, зачем? Объясните мне, дураку!  Всё шло своим чередом, никаких чрезвычайностей не было. И вдруг на тебе, как гром среди ясного неба. 
    Генерал слегка завёл голову назад, то ли возводя глаза к небу, то ли готовясь чихнуть. Но не чихнул, а просто развёл руками.
    – Зачем вы мне это говорите, милейший Егор Дементьевич? Моё время закончилось, почитай, лет десять назад. А уж при новом Государе советчиков и без меня достаточно, я в их круг не допущен. Моё дело теперь маленькое: послание вручить да языком потрепать на пользу Российской империи. К тому же чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь в тщете человеческих усилий. Никто, как Бог… Мы здесь суетимся, то реформы у нас, то контрреформы, а Он дунет – и нет ничего, рассеялось, как дым.
    Его собеседник обиженно скривил рот. 
    – Ну, если так смотреть на вещи…  Я бы и рад, но плохо получается. Вам легко говорить, вы один, – тут он вспомнил про Анфису Игнатьевну, генеральскую любовницу, и поправился, – или почти что один. А у меня жена, три дочки-невесты! Три! Посудите сами, до стоицизма ли мне. Мужик с вилами от божьего дуновения, может быть, и исчезнет, но сколько он перед тем животов пропорет? И ни чьих-нибудь животов, а дворянских, заметьте.
    Генерал выпустил изо рта клубок дыма.
    – Вы, милостивый государь, зря так волнуетесь. У вас разыгралось воображение. Мужик наш чем хорош? Тем, что в Нееловке он бунтует, а в соседней Гореловке тишь да гладь. Пока в Гореловке заполыхает, в Нееловке пожар, глядишь, уже потушили, и поджигателей выпороли. Причём, что особенно радует, никаких усилий к порке прилагать не требуется: мужикам, когда с них бунтарство сойдёт, только скажи, они друг друга сами перепорют.
    Распрощавшись на этой успокоительной ноте с собеседником и облачась в шинель, поданную заботливым гардеробщиком, генерал вышел на улицу. Постоял немного, огляделся по сторонам – не видит ли кто, и нырнул в раскрытую дверь шляпного магазина, которому клуб из-за безденежья сдавал одно из помещений на первом этаже. Генералу предстояло ответственнейшее дело – покупка шляпки для Анфисы Игнатьевны. 

    ТАЙНЫЕ ПРУЖИНЫ

    Подобные разговоры шли всюду. Но, как обычно в России, разговоры разговаривались сами по себе, а власть действовала сама по себе. Конечно, государственные люди – советники тайные и статские действительные и тайные и статские простые испытывали отчасти те же чувства, что и Егор Дементьевич. У них ведь тоже имелись и поместья, и жёны, и гуляки-сыновья, и дочки на выданье. Но вопроса «делать или не делать» для них не существовало. Государева воля – та ниточка, которая заставляет российского чиновника дёргаться, подобно марионетке, независимо от собственных его чувств и желаний. А уж как умудриться, дёргаясь и кривляясь, соблюсти собственный интерес – это каждый решает сам. Причём решает, как правило, довольно успешно. 
    Министра финансов за глаза звали Гусаром. В молодости он в самом деле служил в лейб-гвардии гусарском полку, и на всю жизнь сохранил осанку и походку, хотя в последний год иногда припадал на правую ногу из-за появившихся ревматических болей в колене. Именно он, министр финансов, по должности был обязан совершить главный геркулесов подвиг – найти деньги на осуществление царской выдумки.
    - Не завидую я вам, Антон Аггеевич, – сочувственно сказал ему как-то Бергер, с которым они вместе покидали Высочайшую аудиенцию.
    Оттон Фёдорович Бергер, будучи всего лишь генерал-адъютантом, и то с недавних пор, не без оснований считался вторым по влиятельности лицом в Российской империи. Он состоял при нынешнем Государе ещё в те времена, когда тот был Наследником Цесаревичем, и даже иногда замещал Его Величество на заседаниях Комитета министров и Государственного Совета. Некоторые роптали на такую вольность, но терпели.
    - Да, завидовать нечему, – отвечал министр финансов. – Живём вывозом зерна, а урожай был из рук вон, цены на зерно упали.
    - Фабрики закрываются, – в тон ему продолжил Бергер, – кредит упал, деньги дешевеют, а займы наши купчишки брать не торопятся; крестьянам подати платить нечем, недоимки растут.
    - И главное, долги. Треть доходов в том году на проценты ухнули. – Министр тяжело вздохнул. На какое-то мгновение он даже сделался ниже ростом, но быстро оправился, молодецки распрямил спину и бодро сказал:
    – Да уж как-нибудь управимся. Лишь бы у Государя не было колебаний.
    - Если бы вы знали Государя, как знаю его я, – доверительным тоном произнёс Бергер, – вы бы не сомневались. Он колеблется лишь до принятия решения. Что решено, обсуждению не подлежит. Его интересует только будущее.
    У Гусара, казалось, что-то вертелось на языке и никак не могло сорваться. Наконец он остановился и осторожно тронул Бергера за локоть.
    - Оттон Фёдорович, мы с вами знаем друг друга давно…
    - К чему такое торжественное вступление, Антон Аггеевич?
    - Вы позволите, не таясь, задать вопрос, который может вам показаться чересчур смелым? Я ведь спрашиваю не из простого любопытства. Просто мне, чтобы делать дело с толком, нужно знать и понимать всю подноготную.
    - А вы неужто не знаете?
    - Признаюсь, не всё.
    - И что же вам непонятно?
    Министр немного помедлил, а затем произнёс с расстановкой, твёрдо глядя в глаза собеседнику:
    - Мне непонятно главное: зачем он всё это затеял?
Бергер смотрел на него, нахмурив брови. Потом неожиданно улыбнулся.
    - Вы не представляете себе, скольким людям не даёт покоя тот же вопрос. Однако вы первый, кто осмелился меня прямо об этом спросить.
    - И какова же будет моя награда за такое безрассудство? – с облегчением вздохнув, спросил министр финансов. – Могу я рассчитывать на такой же прямой ответ?
    - Разумеется, можете. Ответ будет прямой. Но это не значит, что простой.
    - Постараюсь понять, Оттон Фёдорович. Это лучше, чем блуждать в потёмках.
    - Ну ладно, слушайте. Дело в том, что Государь достаточно глубоко изучал историю нашего Отечества и Европы, и это привело его к… определённым выводам.
Бергер несколько помедлил, подбирая слова.
- Так вот, он считает, что мы со времён Петра I живём на пороховой бочке, каковую представляет наше крестьянство.
    Антон Аггевич усмехнулся.
    - Я, признаться, ожидал чего-то более… неожиданного. А такое-то мнение разделяют весьма многие.
    - Не спорю, разделяют многие, но только выводов не делают. А если кто и делает, их мнения при них и остаются. Потому что в нашей стране сдвинуть что-то с мёртвой точки может только тот, кто сидит на троне. Так вот, Государь уверен, что пока дворяне будут владеть большими имениями, мужик будет на эти имения точить зубы. И один Бог знает, чем это может кончиться.
    - То есть лишение помещиков земли должно способствовать, так сказать, разминированию?
    - Именно.
    Бергер пристально посмотрел на замолкшего министра.
    - Теперь вы, кажется, удивлены?
    - Признаться, да. Не просто удивлён, а, можно сказать, пребываю в изумлении.
    - Отчего же, позвольте спросить? Вы ведь сами сказали, что это всем известно. Чему ж дивиться?
    Антон Агеевич задумчиво почесал переносицу.
    - Вы говорили, вам трудно объяснить. Вот и мне трудно. Что удивляет и даже изумляет… Пожалуй, то, что важнейшее государственное решение принимается исходя не из злободневных нужд, финансовых или политических, а по такой, как бы это сказать, отвлечённой причине.
     - Да в том-то всё и дело, Антон Аггевич! – взволнованно произнёс Бергер. – Мы всё суетимся, зарываемся в сиюминутные вопросы, а дальше собственного носа заглянуть не успеваем, да и не хотим, признаться, потому что легче жить, не поднимая глаз к небу. На что Пётр Алексеевич был великий государь, но и он бороды брил одним боярам, купцов и крестьян не тронул, потому что понимал: тронь их, и всё возводимое им здание может рухнуть. Ну, с Петра какой спрос! Он и без того такую махину свернул, какая человеку вообще не под силу. Но ведь с тех пор прошло чуть не двести лет! Покойный Государь, честь ему и слава, крестьян освободил. Но, во-первых, часть земли оставил у дворян, и мужик на эту землю по-прежнему зарится. И во-вторых, не тронул общину. А что такое община?
    - Некоторые полагают в ней зародыш социализма.
    - Что ж, возможно, возможно. Но, на взгляд Государя, это скорее зверинец, клетка с дикими зверями, которые точат зубы на кусок мяса – на дворянскую землю.
    - И Государь собирается отворить клетки?
    - Именно! Клетки открыть, а мясо кинуть им! И пусть грызутся между собой.
    - Это он сам так сказал?
    - Что вы, разумеется, нет! Он никогда не позволил бы себе, даже наедине,  отзываться о каком бы то ни было сословии без должного уважения. Слова у него совсем другие. Но я вам передаю общий смысл в том виде, как я, со своей скептической натурой, его понимаю. А я, признаться, к русскому крестьянству отношусь без пиетета. Да и не только к русскому. Крестьянство всегда и всюду – враг прогресса и просвещения. Когда в Англии бароны восстали против короля, они добились Великой Хартии. А когда в одна тысяча триста восемьдесят первом году крестьяне захватили Лондон, они потребовали сжечь в стране все школы.
    Министр усмехнулся.
    - Значит, мы идём на то, что земля будет свободно переходить между владельцами? Что многие её потеряют и превратятся в пролетариев?
- Именно так! Это неизбежно. Другие страны через это прошли, пройдём и мы.
    - У современных экономистов это называется «капиталистический путь развития».
    - Не знаю, я не экономист, ни Адама Смита, ни этого Маркса новомодного не читал. А вот Достоевского прочёл. «Дневник писателя» – знакомо вам такое произведение? Нет? Ну, конечно, читают-то больше про студента, который старушку зарубил, да про семейку этих сумасшедших… как их там? Карамазовых... Так вот, Достоевский перед смертью в этом своём «Дневнике» призывал подняться над сиюминутным и заняться коренными вопросами. Книжка бестолковая, признаться, чепухи много. Но насчёт коренных вопросов наш психологический гений понимал правильно.
    Хитро глянув на молчащего министра, Бергер спросил.
    - Ну, что, полегчало вам от моих объяснений?
    Тот пожал плечами, вздохнул.
    - Не знаю, что и сказать. Странное впечатление. Мне ведь по роду деятельности приходится заниматься как раз делами сиюминутными: бюджет, государственный долг, курс рубля и тому подобное. О будущем мы в нашем министерстве если и задумываемся, то о самом ближайшем – год, два... Во всяком случае, неплохо, если в министерстве хотя бы министр сможет действовать с открытыми глазами.
    - И чем открытые глаза вам помогут выпутываться? Шутка ли – сто с лишним миллионов десятин! Всю государственную роспись придётся перекраивать.
    - Мало того, что перекраивать – её надо увеличить вдвое.
    - Думаете, получится?
    - Должно получиться, – вздохнул Гусар.
    - То есть имеются уже какие-то расчёты?
    - Расчётами это, может быть, и не назовёшь, но прикидки определённые сделаны и у нас, и в Министерстве государственных имуществ. Да и ждать некогда, через три недели мне надо представить проект Комитету финансов.

    ЯБЛОНИ И ЯБЛОЧКИ

    Иван Афанасьевич Зарецкий деньгами интересовался постольку-поскольку. То есть про собственные деньги, те, что он тратил сам и давал супруге на хозяйство, наряды и прочие необходимые вещи, Ивану Афанасьевичу думать, разумеется, приходилось. Что же касается государственных финансов, то его занимали преимущественно изготовители фальшивых кредитных билетов. Круг забот г-на Зарецкого составляли люди. Прекрасные намерения Государя он, разумеется, всячески одобрял и по мере сил им способствовал. Однако перед самим собой он не мог не сознаться, что намерения эти лично для него как товарища министра внутренних дел оборачивались большими неудобствами.
    С одной стороны, бремя министерских забот как будто полегчало. Не надо больше перлюстрировать горы писем, в которых мелкие людишки среди взаимных попрёков, сведений о здоровье тётушек и сообщениями о ценах на мясо делились с другими мелкими людишками своими соображениями – как правило, глупейшими, – о  деятельности губернатора, предводителя дворянства или городского головы, тоже умом обычно не блиставших. И сотням филёров вроде бы уже незачем в стужу и дождь торчать сутки напролёт по подворотням, выслеживая компании длинноволосых молодых людей и стриженых барышень, читающих вслух запрещённые стихи Пушкина или корреспонденцию заграничной газеты о злоупотреблениях в Урюпинской городской управе. 
    Но, с другой стороны, обязанности по охране порядка и спокойствия в империи с министерства никто не снимал. А как поддерживать порядок, когда границы между дозволенным и запрещённым не всегда понятны даже самому Ивану Афанасьевичу? Легко сказать – «пресекать насильственные действия и намерения к их совершению». Чтобы понять, у кого имеются такие намерения, и писем нужно перечесть возы, и филёрам трудиться с удвоенным усердием.
    Недавно Ивану Афанасьевичу попала в руки любопытная книжка французского миссионера-иезуита, в которой перемены, происходящие в Японии4), сопоставлялись с французской революцией столетней давности. Парижскую чернь, с упоением рубившую головы аристократам и друг другу, автор уподоблял кривому страннику, который видит одну сторону дороги и начисто не замечает другую. Не заметили санкюлоты, что вместо чаемого равенства создали неравенство куда более страшное, чем то, что существовало при старом режиме: неравенство человека с топором и человека без топора. Японскую же смуту монах сравнивал со слепцом, намеревавшимся идти в одну сторону, а попавшим в другую, прямо противоположную. Японские князья и самураи, начиная мятеж, руководствовались исключительно собственными желаниями и совсем не учитывали действительное положение вещей. В результате требования изгнать из страны европейцев и вернуть императору власть, узурпированную шогунами5), привели к тому, что японцы принялись во всём подражать европейцам, надели фраки с цилиндрами и выбрали  парламент. При этом императорская власть осталась такой же игрушечной, как и при шогунах.
    Случись у нас подобный мятеж, размышлял Иван Афанасьевич, на кого мы окажемся похожи? Удастся ли сохранить хотя бы один глаз? Навряд ли. Пожалуй, выяснится, что мы не только слепы, но к тому же и глухи.
Ну, даст Бог, пронесёт.
    Иван Афанасьевич взял со стола очередное донесение «Домового», доставленное из Москвы министерской почтой. Оригинальный этот агент и в прежние годы не утруждал себя примитивным сыском, а высматривал опасные настроения, могущие толкнуть на преступления людей честных, но излишне пылких и нетерпеливых. Раньше над такими высокими материями в министерстве многие посмеивались, а сейчас, с началом коренных реформ,  предпочитали хвалить и поощрять.
    По мнению «Домового», при новых веяниях большинство радетелей о благе народа нашли выход своему темпераменту в разрешённой политической деятельности. Исключение составляют небольшие группы фанатиков, живущих мечтой и, подобно Иоанну Богослову, прозревающих в своих фантазиях новую землю и новое небо.
    Иван Афанасьевич поморщился: сравнение с автором «Откровения» показалось ему излишне рискованным. Трогать святыни, хотя бы и в тайном рапорте, даже по нынешним временам – дело рискованное. Пожалуй, по нынешним-то временам даже более рискованное, чем в любые другие. Ибо, когда шатаются основы гражданского бытия, на что ж человеку и полагаться, как не на божественное?
    Как обычно при упоминании фанатиков, он вспомнил непутёвую племянницу. Благодаря служебным возможностям кое-что о её жизни Иван Афанасьевич знал, но в последние два месяца шпики потеряли её из виду. Остолопы, девчонка провела! (Ивану Афанасьевичу тридцатилетняя Надежда всё ещё виделась молоденькой девочкой). Вот с кем приходится работать!
    Мы, в отличие от Ивана Афанасьевича, лишены удовольствия пользоваться услугами тайных агентов, филёров и многочисленных добровольных доносчиков. Однако, представьте себе, местонахождение Надежды Черновой нам хорошо известно. Мы даже можем вам его сообщить, на условии, разумеется, полной приватности и конфиденциальности. То есть никому, ни-ни!
    Впрочем, сперва придётся поведать ещё кое-что.
    В мае-июне 1892 года в официальной части «Елизаветинских губернских ведомостей», в разделе «Розыск вещей и документов» троекратно, как полагалось, было помещено объявление следующего содержания: «Пристав 1 стана Верхнедонского уезда разыскивает австрийско-подданного Фердинанда Геш, потерявшего саквояж с двумя отделениями, из которых нижнее заперто на двух одинаковых медных замках, а верхнее перевязано белым ремнём; в нём следующие вещи: одно чёрное женское платье с брошкою, на которой надпись “Катя”; два шёлковых платка, один белый, а другой голубой, летний мужеский костюм, две мужеских и две женских сорочки, табак, носовые платки и паспорт, выданный ему, Геш, 23 июля 1887 года из канцелярии господина Елизаветинского губернатора, на обороте которого есть надпись священника с. Волчанка о женитьбе его, Геш».
    Но ни платье, ни костюм, ни прочие вещи, обнаруженные в саквояже с двумя отделениями, так и не вернулись к своему владельцу. Пролежав более года на полицейском складе, саквояж и его содержимое были проданы с аукциона, за вычетом шёлковых платков, нашедших приют в карманах пристава 1-го стана, и брошки с надписью «Катя», которую упомянутый пристав подарил вдове купца 2-й гильдии Лопаткиной. Вдову, правда, звали Ульяной, но она с удовольствием носила брошку, которая очень распрекрасно шла к её светленькой гренадиновой кофточке.
    Тем временем австрийско-подданный Фердинанд Геш, как добрый молодец из сказки, ударился оземь и обернулся мещанином Подольским, 27 лет от роду, с исправным паспортом, выданным на три года мещанской управой города Ливны. Паспорт, отметим, был настоящий, хотя его истинный владелец уже два года как покоился на дне небольшого озера в Швейцарии с тяжёлым грузом на ногах.
    В начале июня, когда «Елизаветинские губернские ведомости» ещё продолжали тщетные поиски состоящего в законном браке господина Геш, холостяк Подольский, жмурясь и протирая глаза, вышел из здания вокзала Финляндской железной дороги на Выборгской стороне северной столицы. Костюм и сорочки его остались в саквояже, и вообще, продремав довольно долго на вокзальной скамейке, бывший австрийско-подданный имел вид несколько помятый. Огибая ограду Военно-медицинской академии, он бросил мимолётный взгляд на свою alma mater, потянулся и бодро зашагал по Большому Сампсоньевскому проспекту, мимо зашторенных витрин, вывесок и валяющегося на мостовой пьяного мастерового. У одной из витрин он остановился, оглядел себя в зеркальном отражении и остался недоволен увиденным. «Пожалуй, не надо было так поспешно бросать вещи, – подумал он с досадой. – Может, это и не сыщик был, а так, любитель всюду нос совать из праздного любопытства. Впрочем, что сделано, то сделано».
    Стояла белая ночь. Погода была ясная, со стороны Невки дул лёгкий ветерок, но новоявленного Подольского мало интересовали прелести ночного Петербурга. Он думал про оставленную лабораторию, про помощника, так некстати заболевшего, а главным образом про то, удастся ли достать денег на продолжение опытов.
    Было около семи часов утра, когда наш путник постучался в дверь маленького деревянного домика на углу переулков Роченсальмского и Зеленкова. Дверь отворила молодая темноволосая женщина. Несмотря на раннее время, она была в строгом чёрном платье с высоким воротником. Вид у неё, правда, был заспанный, она куталась в наброшенную на плечи вязаную шаль, синюю в разводах. На пришельца посмотрела с недоумением, хмуря брови.
    - Ваше удивление воспринимаю как комплимент моему конспиративному таланту, – весело сказал пришелец. – Не узнаёте, Надежда Никодимовна?
    - Боже, это вы? – произнесла женщина. Радости в её голосе визитёр не услышал, но по крайней мере брови отодвинулись от переносицы, заняв более естественное положение. – Заросли-то как! Я вас с бородой и усами никогда не видела. Ну, что стоите на пороге, входите. Сейчас поесть соберу. Проголодались, небось, с дороги?
    - Врать не буду, проголодался, – всё также оживлённо ответил гость, входя и бросая пыльник на стул. – Корову бы целиком съел, и ещё калачом закусил.
- Коровы, извините, не держу. Калачей тоже нет.
- А что есть?
    - Яйца, сыру немного, чай могу поставить. Но сахару мало, учтите.
- Ничего, я не привередлив, – сказал гость, потирая руки. – Тащите яйца, лишь бы побольше.
    - Может, я яичницу сделаю, вы не против?
    - Яичница – это замечательно! А хлеб есть?
    - Есть пирог, но он третьеводнишний, так что не взыщите.
    - Не взыщу, дарёному коню в зубы не смотрят. Я, признаться, в дороге поиздержался. Да ещё случай такой вышел препоганый. Представьте, вскоре после границы прицепился ко мне в поезде какой-то господинчик, просто прилип. Никак не мог от него отвязаться. Ну, я в Мелитополе вышел, как будто в буфет, саквояж оставил на видном месте, а сам шмыг – и в город. В Петербург добирался кружным путём, всё боялся, нет ли слежки.
    - И напрасно, – сказала Надежда. – У нас ведь сейчас, как в газетах пишут, «заря новой эры» и «весна больших надежд». Следят только за сторонниками активных действий. Так что вы переусердствовали. И письмо можно было почтой послать, а не передавать через третьи руки. Да и указать надо было точнее, когда намереваетесь быть.  А то все сроки прошли, я и ждать перестала, думала, сорвалось. В саквояже-то было что-нибудь серьёзное?
    - Да нет, – отмахнулся гость, – ерунда всякая. Я его на случай обыска специально приготовил, всё самое безобидное. Костюм вот только жалко.
    - Из чего же было так волноваться? Ну, проверили бы, и что? Разве за вами что-то есть? Впрочем, я ведь про вас ничего не знаю с тех пор, как вас из коммуны выгнали.
    Заметив, что вспоминать про коммуну гостю неприятно, Надежда сменила тему.
    - Кстати, как мне вас теперь звать?
Неудавшийся австрийско-подданный шаркнул ногой:
    - Позвольте отрекомендоваться: Сергей Васильевич Подольский, ливенский мещанин-с. Родитель кожей торговал, а я, значится, пошёл по медицинской части, фельдшером.
    Надежда улыбнулась уголком рта.
    - Смотрите, не переусердствуйте. Выговор мещанский у вас не больно получается, да и вид чересчур… образованный. 
Подперев подбородок тыльной стороной сплетённых пальцев, она рассматривала гостя.
    - А вы изменились. Столько растительности на лице, а на голове волосы поредели.
    - Жизнь потрепала, Надежда Никодимовна. Безденежье. Работы невпроворот, расходы растут. Экономишь на всём, на себе в первую голову, но ведь святым духом сыт не будешь.
    Надежда покачала головой.
    - Я вот чего не пойму, Сева… извините, Серёжа. Вы, как я смотрю, ни к какой партии не принадлежите. Не так разве?
    Гость кивнул.
    - Угадали. И вся эта партийная возня кажется мне совершенным мальчишеством!      Надеются, извините, из дерьма конфеток понаделать, только рецепты приготовления конфеток предлагают разные. А оно, это самое, тем же самым и останется.
    Надежда улыбнулась с лёгкой иронией, как будто ребёнку.
    - А вы, значит, собираетесь «это самое» химическим путём разложить на элементы, а потом собрать заново нечто более съедобное?
    - Именно так, – горячо сказал Гурьянов (проницательный читатель, вероятно, давно догадался, с кем имеет дело).
    - Это всё Маккрейзи ваш?
    Гурьянов скривился, как будто в рот ему попало что-то горькое.
    - Да как сказать… Я с ним, с Маккрейзи, встречался не так давно, в Лондоне. И, представьте, он мне заявил, что идея фундаментальной перестройки человеческой природы его больше не интересует. А занят он, видите ли, проектом создания всемирной телефонной сети, которая, помимо звука, могла бы передавать ещё и изображения. Словом, чушь нёс несусветную. Но на мои убеждения его нынешние выкрутасы никак не повлияли. Дело не в ренегатстве одного человека, хотя бы и гениального. Беда в том, что исследования, подобные нашим, в большинстве так называемых «цивилизованных» стран объявлены преступными. Ну, ещё бы! Калечить людей физически на заводах и фабриках, или нравственно в университетах и борделях, – это законно, это дозволяется делать беспрепятственно! А стоит попытаться вытащить человечество из грязи – тут же тебе тюрьма!
    - Вы что же, на животных ставите опыты? – спросила Надежда.
    - Да. Не будете же и вы повторять сопливые интеллигентские сказочки про гуманное отношение к бедненьким  собачкам и зайчикам! Впрочем, не только на животных.
    Брови у Надежды пошли вверх.
    - Что, на людях тоже?
- Разумеется, и на людях, – огрызнулся Гурьянов. 
- Этого я уже не понимаю!
    Её собеседник досадливо махнул рукой.
    - Бросьте, бросьте! Тупые двуногие, потерявшие от пьянства или опиума даже облик человеческий, не говоря о душе, которой у них никогда не было! И за эти отбросы я должен отвечать перед лицемерным буржуазным законом! Впрочем, за нищими полиция следит не особенно строго, так что материала пока хватает. Деньги – вот главная незадача! В этом проклятом мире без денег никуда не сунешься!
    - А как же ваше наследство? Сколько я помню, вы же из помещиков, и не бедных.
    Гурьянов рассмеялся.
    - От отцовского имения давно ничего не осталось, всё ухнул на лабораторию.
    - Вы что же, надеетесь здесь денег достать?
- Надеюсь, – уверенно сказал Гурьянов. –  В Европе проще наукой заниматься, а деньги надо искать в России. Но как я намерен это делать, вам знать не обязательно. Кстати, почему вы всё меня расспрашиваете? Сами-то вы чем занимаетесь?
    Надежда взяла папироску, закурила и, слегка запрокинув голову, выпустила из ноздрей две струйки дыма.
    - У меня всё проще, – сказала она. – Мы, социалисты-революционеры, действуем теми методами, которые себя оправдали.
    - То есть индивидуальный террор? – с иронией произнёс Гурьянов.
    - Да, но в сочетании с пропагандой. Сейчас царизм пытается выбить из-под нас почву, разрушая общину и внося в неё буржуазные отношения купли-продажи. Наше дело – защитить общину. Любыми средствами.
    Гурьянов вздохнул.
    - Что ж, вольному воля. Желаю успеха. Делайте то, во что верите, а я буду делать то, во что верю я. Могу я у вас пожить с недельку?
    - Недельку можете. Я здесь поселилась недавно, связей у меня нет, товарищи меня берегут. Но как только связи будут налажены, моя квартира станет опасной.
    Гурьянов согласно кивнул.
    - К тому времени постараюсь что-нибудь подыскать.
    Помолчав немного, он сказал изменившимся голосом:
    - А вы тоже очень изменились… совсем другая стали.
    Надежда поглядела на него с насмешливым недоумением.
    - Гурьянов, почему вы не можете выражаться без экивоков? А ещё природу собрались переделать! Я же вижу, как вы на меня смотрите. Скажите прямо, что хотите со мной спать. Я не против, тем более что кровать у меня только одна. Но это, имейте в виду, пока вы здесь. Дороги у нас разные, а от сантиментов я отвыкла. И не рассчитывайте, что я вас буду кормить разносолами, хозяйка из меня неважная.
    - Соседи косо смотреть не будут? – спросил Гурьянов, постепенно успокаиваясь. Один вопрос по крайней мере был решён. Нет, даже два: жильё тоже искать не нужно.
    Надежда усмехнулась.
    - Какое там! Соседи мои сплошь пьяницы, проститутки, хулиганы… Словом, ваш материал. Хоть сейчас на стол к прозектору…
    С утра Гурьянов обычно уходил по своим делам. Надежда, оставшись одна, читала, бродила из угла в угол, хмурясь и напевая под нос, или просто лежала на кровати одетая, глядя в потолок. Однажды, когда он вернулся среди дня, она сама затащила его в постель, а потом стала жаловаться:
    - Скучно, Гурьянов, скука ужасная, а я её не выношу! Мне дело нужно, всегда! Говорят, ждать да догонять – хуже нет ничего. Догонять мне не приходилось, я всё больше убегаю, а вот ждать в самом деле невмоготу. Если связи не будет ещё месяц, я, наверное, повешусь. Ты явишься, а я вот здесь на притолоке болтаюсь и язык наружу, вот так – э-э-э!
    Она высунула язык и закатила глаза, изображая удавленницу. Рассмеялась и обняла Гурьянова за шею, но тут же оттолкнула:
    - Впрочем, тебя здесь уже не будет.

    МОСКОВСКАЯ ГОСТЬЯ

    На Троицу к Дмитрию Степановичу Селезнёву приехала из Москвы жена его брата Геннадия.
    Братья Селезнёвы виделись редко. Близки они никогда не были и из-за разницы в возрасте, и по несходству характеров, отношения ограничивались поздравлениями к Рождеству и Пасхе. Геннадий Степанович был на восемь лет моложе брата и вдесятеро его богаче. Женился он на деньгах. Аполлинария Самсоновна была хоть и молода, но лицом походила на непропечённый каравай. Двигалась она уточкой, а талия её не сильно уступала в окружности бёдрам. Зато она была единственная дочь купца первой гильдии, умершего, к удовольствию зятя, от несварения вскоре после их свадьбы.
    Пока Дмитрий Степанович медленно взбирался по ступеням служебной лестницы, Геннадий Степанович успешно спекулировал железнодорожными бумагами, скупал дома, земельные участки и паи в разных обществах, по слухам, не брезговал давать деньги в рост. Впрочем, некоторые считали, что сам Геннадий Степанович играл роль дельца напоказ, а заправляла всем его жена. Поговаривали также, что у Аполлинарии есть молодой любовник. Образование, не в пример деньгам, ей от папеньки досталось самое ничтожное; однако, вращаясь среди знакомых мужа, она удивительно быстро переняла приличный тон, перекрестила себя в Алину и в обществе держалась без фамильярностей, отводя душу только в семейном кругу. Жили московские Селезнёвы на широкую ногу, давали обеды и балы, но состояние у них не убывало, напротив, прибавлялось из года в год.
    Дмитрия Степановича удивляло, как легко эта квочка сошлась с Анной Прокофьевной – дамой тонких вкусов и чрезвычайно разборчивой на знакомства, язвительно отзывавшейся о многих его приятелях и сослуживцах; а ведь среди них люди дурного тона почти не встречались. Чем уж прельстила её Аполлинария – неумеренным ли восхищением белизной её кожи, носиком и фигурой, очаровавшими десять лет назад самого Дмитрия Степановича, тем ли, что прекрасно разбиралась в соленьях и домашних наливках, до которых Анна Прокофьевна была большая охотница… Так или иначе, она отзывалась о жене деверя с большой симпатией, считала её женщиной простой, но доброй, с большим здравым смыслом, и терпеть не могла, когда муж пытался открыть ей глаза. Сам Дмитрий Степанович видел в Аполлинарии хитрющую бабу и про себя звал не иначе как купчихой. Он и сейчас понимал, что приехала купчиха не просто так, а с какой-нибудь тайной целью. Чтобы пореже с ней сталкиваться, он стал дольше задерживаться на службе, а, возвращаясь домой, жаловался на усталость и старался поскорее проскользнуть к себе в кабинет. Однако совершенно избежать нежелательной беседы такими маневрами  нечего было и думать.
    До этого визита Дмитрий Степанович виделся с невесткой всего несколько раз, но она с первой встречи стала на правах родственницы говорить ему ты. Вот и теперь, когда он в очередной раз попытался укрыться в спальне, Аполлинария с шумом ворвалась туда, уселась в кресло и, отдуваясь, объявила:
    - Ну, дорогой деверёк, что ж ты от меня бегаешь? Я тебя толком ещё и не разглядела!
    При этом она наклонилась к сидевшему напротив Дмитрию Степановичу и потормошила его, как обычно взрослые делают с детьми.
    - Хорош, хорош…
    И, кокетливо склонив голову к плечу, добавила:
- А я к тебе от Геннадия, с порученьицем.
У Дмитрия Степановича ёкнуло сердце: дурные предчувствия начинали сбываться. Он во всяком случае твёрдо решился молчать, ждать, пока невестка сама заговорит про свои дела.
    Аполлинария глядела на него в упор, но ожидаемого вопроса не дождалась, и потому вынуждена была продолжать:
- Да ты не беспокойся, важного ничего нет. Так, пустяки. Тебе самому и делать-то ничего не нужно.
    «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! – мелькнуло в голове несчастного превосходительства. – Что же затеяла чёртова купчиха?».
    Гостья между тем опять наклонилась к деверю и медовым голоском пропела:
    - Случись чего, твоё дело сторона.
    Дмитрий Степанович окончательно пал духом.
    – Случись чего? Что вы… то есть что ты имеешь в виду, Алина?
    - Да говорю же, ты не при чём будешь. Ты только сведи Геннадия с одним человечком.
    - С кем же, позволь узнать?
    - С Гуляевым. Ты ведь с ним коротко знаком?
    Дмитрий Степанович покраснел.
    - С чего ты взяла, что коротко? Вижусь иногда по службе…
    Невестка шутя, но довольно чувствительно ткнула его пальцем в бок.
    - Ну-ну, ты мне Лазаря не пой… Мне Аня рассказывала. И вы у них бываете, и жена его к вам заезжает запросто.
    «Дура, вот дура! – в сердцах помянул Дмитрий Степанович обожаемую супругу. – Нашла с кем откровенничать! А я теперь расплачивайся за бабью болтовню».
    Он промямлил: 
    - Да, Аня в самом деле иногда видится с Ольгой Васильевной. Однако у меня с Николаем Никифоровичем отношения исключительно официальные. Встречаемся изредка и на приёмах, разговариваем… как сослуживцы.
    Алина расплылась в улыбке, отчего её лицо больше обычного сделалось похоже на лубочного колобка, беседующего с зайцем.
    - Вот и ладненько. Тогда давай мы с тобой вот как поступим: Анна меня с этим Гуляевым познакомит, раз они с его женой подруги, а уж насчёт Геннадия я как-нибудь сама договорюсь.
    Дмитрий Степанович немного успокоился. В самом деле, пусть Анюта расхлёбывает кашу, которую заварила. В случае каких-нибудь осложнений он в самом деле будет вправе сказать, что не имеет к этому отношения. А в том, что осложнения рано или поздно возникнут, он не сомневался.
    Для вида он ещё поломался, после чего, поморщившись, – опять же напоказ, –  согласился, чтобы Анна Афанасьевна представила Алину Ольге Васильевне Гуляевой. Но поставил условие: произойти это должно не у них в доме.
    - Не бойся, трусишка, – весело успокоила Алина, хлопнув деверя по плечу. – Анна твоя в этих делах понимает побольше тебя, да и я не лыком шита. Вы меня только сведите с этой Ольгой, а дальше не ваша забота.
    Когда Алина выплыла из комнаты, Дмитрий Степанович принялся обдумывать случившееся. И чем дольше думал, тем больше крепло в нём убеждение, что позволить купчихе действовать по её усмотрению никак нельзя.
    Отношения его с Гуляевым, хотя и зиждились действительно на делах служебных, отличались доверительностью, взаимным уважением и искренним доброжелательством. Они вместе кончили в университете, правда, Дмитрий Степанович двумя годами ранее. С Гуляевым Селезнёв мог откровенно обсуждать решения и его ведомства, и своего собственного, и даже верховной власти. В кругах, где они оба вращались, такая возможность являлась редкой роскошью и высоко ценилась людьми, имевшими собственное мнение. Впрочем, большинство чиновников такового были либо лишены от природы, либо, вступив на служебное поприще, быстро научались обходиться без оного, довольствуясь мнением начальства, которое угадывалось по выражению глаз, положению бровей и губ, хмыканью и покашливанию, впитывалось чиновничьим организмом и в переваренном виде использовалось для выработки решений, постановлений и уложений. Натолкнувшись на чьё-либо личное мнение, такие люди замирали в изумлении, пугались и старались быстрее отойти в сторонку, от греха подальше.
    Селезнёв же считал, что обсуждение насущных вопросов без дипломатических экивоков очень полезно, ибо позволяет разглядеть цели не только сиюминутные, но и более отдалённые, уменьшить вероятность ошибки при расчёте предстоящих шагов. Лишить себя такой возможности, испортить доверие из-за пронырливой бабы ему никак не хотелось.   
    Можно, конечно, свалить всё на Анну. Гуляев ведь даже не задастся вопросом, каким образом Алина до него добралась. Зато Ольга Васильевна обязательно догадается, от этой дамы ничего не скроешь. Поэтому по зрелом размышлении Дмитрий Степанович решил поскорее встретиться с Гуляевым, мимоходом предупредить его о готовящемся нападении и намекнуть, что доверять его невестке ни в коем случае не следует. Действовать надо было быстро: Алина баба хваткая, откладывать в долгий ящик не станет. Да и повод для встречи у Селезнёва имелся: требовалось обсудить положение дел в Поземельном банке, являвшемся ключевым звеном в проводимой реформе. Банку предписывалось всячески способствовать переходу помещичьих земель в крестьянскую собственность. Изыскивать средства и способы банк должен был самостоятельно, но понятно было, что без поддержки правительственных учреждений решить поставленную задачу крайне затруднительно, чтобы не сказать – невозможно. Селезнёву и Гуляеву предстояло наметить меры содействия банку. Регламент предполагал, что обсуждение ведётся между департаментами, а товарищи министров вмешиваются лишь при появлении несогласий; но дружеские отношения Гуляева с Селезнёвым позволяли им договариваться напрямую и совместно вырабатывать указания для своих подчинённых.
    Над деятельностью Поземельного банка они уже размышляли, но пока ничего не выдумали, кроме мелких шажков, которые если и могли способствовать улучшению положения крестьян, то в незначительной мере. Требовалось же отыскать нечто крупное и радикальное; однако на это в казне не хватало денег, и не было способов их изыскать. В итоге пришлось в очередной раз выпускать облигации под невыгодный процент, да ещё платить за их размещение немалые комиссионные французским банкам. Вновь помянули по этому проводу тришкин кафтан.
    - Опять резать, – сетовал Гуляев. – Откуда резать, когда всё и так обрезано? Налоги надо уменьшить, они уже неподъёмны, а как уменьшишь, когда государственный долг растёт как на дрожжах? Подушную подать отменили, а государственных крестьян принуждаем наравне с барскими наделы выкупать, когда они их и так считают своими.
    - Да, – согласился Селезнёв – это… как бы выразиться… не очень получилось удачно. Подоходный налог – тут иное дело: и справедливо, и в финансовом смысле правильно. Только сможем ли?
    - Пока, конечно, идёт неважно. Новый департамент только учится собирать. Ведь income tax6), вы, вероятно, знаете, и Александр Павлович пытался ввести, и Александр Николаевич. Ну, нынешний Государь понастойчивее.
    - Да уж, – Селезнёв откашлялся, – крутенек, ничего не скажешь. Но ведь суровость, Николай Никифорович, не помеха. Без неё в России, наверное, даже и нельзя царствовать. Не зря говорится – горького проклянут, сладкого проглотят. Народ мы терпеливый, а друг на друга нам наплевать. Пока самого, твоих родных и приятелей не коснулось, мы и не почешемся. Ещё, пожалуй, и порадуемся, что казнят, да не нас. Если бы нынешний государь опричнину ввёл и начал боярам головы рубить, ему бы осанну пели. Другое дело акцизы: чувствительно, каждый на своей шкуре чувствует. Питейный – уже двенадцать копеек с градуса, солод – полтора рубля на пуд, сахар – два рубля, керосин – полтинничек… Хороший табак – на фунт два рубля! Тут того гляди курить бросишь.
    Гуляев кисло улыбнулся.
    - Нам с вами, Дмитрий Степанович, жаловаться грех, на табачок пока хватит. Вот с банком как быть? Крестьянам даём ссуды под четыре процента, чтобы они могли землю у дворян выкупать. А дворянам-то зачем даём? Чтобы проедали да в карты проигрывали? Денежки-то на такую благотворительность откуда?
    - А вы считаете, что можно не давать?
    Гуляев безнадёжно махнул рукой.
    - Сам понимаю, что нельзя – опора трона. Не на мужиков же опираться, тем более не на этих… на интеллигентов. Значит, опять займы. Здесь занимаем, за границей занимаем… Почти семь миллиардов рубликов! Вы только вообразите эту сумму! Её ведь нашим детям и внукам отдавать придётся! Поистине, довлеет дневи злоба его!7)
    Поднатужившись, он выпростал своё большое тело из кресла, пыхтя, поднялся и зашагал по кабинету, продолжая жаловаться.
    - Собираемся вводить золотой рубль, но ведь кредитный тоже останется. В прошлом году за него давали едва полтинник золотом, а нынче вон куда скакнул! Не дай бог, дойдёт до альпари8), надо будет поддерживать, а на это силёнок не хватит. Вот и печатаем дополнительно кредитные. А случись опять неурожай? Да ещё вон в Сибири дорогу начали строить. Понятно, государственная необходимость: страна больше всей остальной Европы, а железных дорог как в одной Англии. Без железных дорог, на одних телеграммах такими пространствами управлять невозможно, расползётся всё по швам. Как только наши великие писатели этого не понимают! И Достоевский ругал железные дороги, и граф Толстой вон ругает. Они, мол, отвлекают деньги из сельского хозяйства! Как будто эти деньги кто-нибудь вкладывал бы в пашню или в коровок!
    - Что с них взять, с писателей, – вздохнул Селезнёв. – Конечно, знатоки души человеческой, но к государственным делам их подпускать нельзя. Особенно к денежным. Сами свои финансы вести не научились, вечно в долгах, а туда же – лезут, учат…
    - Так ведь и казна наша в долгах! – усмехнулся Гуляев.
    – Упаси Бог, Николай Никифорович, я казну с литераторами не равняю! Но золото вы скупаете, по-моему, слишком быстро, как бы цены не поднялись.
    - Нет, тут вы к нам несправедливы. Золотой запас мы накапливаем осторожно. Купчишки продают зерно за границу за векселя, обеспеченные золотом, мы у них эти векселя и выкупаем.
    - Так ведь кредиток всё равно становится больше, их выкупать надо, а не печатать.
    Гуляев зажмурился, как довольный кот. Грузный и какой-то весь мягкий, но в то же время неожиданно гибкий, он и фигурой походил на большого кота.
    - Представьте себе – одной рукой печатаем, другой выкупаем. Это, Дмитрий Степанович, тонкая работа, можно сказать, ювелирная. Надо всё время следить, чтобы кредиток хватало, но при этом лишние не разводились. У нас есть человечек, всего-то коллежский советник, но в курсе рубля собаку съел, и не одну! Разбуди его ночью и спроси, сколько надо кредиток напечатать, чтобы к концу месяца рубль стоил семьдесят одну копейку вместо нынешних семидесяти пяти, – ответит моментально! И ведь почти никогда не ошибается, подлец этакий! Кроме того, мы не только печатаем, есть и другие способы.
    - Не иначе секретное что-то, – улыбнулся Селезнёв. 
- Именно секретное, – ответил Гуляев совершенно серьёзно. – Кроме того, с некоторыми последствиями самых что ни на есть правильных мер приходится мириться. 
    Поддерживая беседу, Селезнёв усиленно размышлял, под каким соусом  поделикатнее сообщить Гуляеву о готовящейся атаке.
    - Как здоровье Ольги Васильевны?
    - Неплохо, кажется. Жалуется на мигрень, ну, это у неё обычное дело. У Анны Прокофьевны, надеюсь, тоже всё благополучно?
    - Да, хотя день на день не приходится. Жёны, насколько я замечаю по себе и своим знакомым, никогда не бывают совершенно здоровы, разве что на балу или на званом обеде.
    - Очень точное наблюдение! – засмеялся Гуляев. – Вы, я смотрю, знаток женской натуры.
    - Куда мне! Тут вот брата жена приехала, так не знаю, куда от неё деваться. На службе стал беспричинно засиживаться. Между прочим, о вас спрашивала.
    Гуляев приподнял правую бровь.
    - Обо мне? Чем же я имел честь привлечь внимание этой почтенной дамы?
    - Не знаю, не говорит! Только просит – познакомь да познакомь их с господином Гуляевым! И, кажется, решила действовать через мою жену и Ольгу Васильевну. Я вас предупреждаю: она дама энергическая.
    - Весьма вам признателен за сведения. Praemonitus praemunitus9). Заблаговременно приму меры. Меня ведь на мякине не проведёшь, да и Ольга Васильевна не лыком шита. Дадим отпор, не сомневайтесь.
    Благодаря этой ли беседе, или по другим причинам, но только Аполлинарии Самсоновне так и не удалось встретиться с Гуляевым. В Москву она вернулась не солоно хлебавши.

1. ; la lettre (франц.) – буквально.
2. Павел Петрович – император Павел I (царствовал в 1796-1801 гг.), известный своими экстравагантными указами.
3. Государственная роспись – государственный бюджет
4. Перемены в Японии – Мэйдзи исин, то есть «перемены эпохи правления Мэйдзи». Эта революция, начавшаяся в 1869 году, привела к свержению средневекового режима диктатуры полководцев-сёгунов и положила начало ускоренной модернизации Японии.
5. Шогуны (сейчас обычно пишут сёгуны) – военачальники, узурпировавшие верховную власть в Японии с конца XII по середину XIX вв.
6. Income tax (англ.) – подоходный налог.
7. «Довлеет дневи злоба его» (церковнослав.) – «каждому дню своих забот хватает».
8. Альпари – в данном случае соответствие рыночной цены кредитного рубля его золотому номиналу.
9. Praemonitus praemunitus (лат.) – «кто предупреждён, тот вооружён»