Кормилица

- А сколько у вас в саду еблонЕй будет? – хитро прищурившись и пришепётывая, поинтересовался дед. Вопрос обескуражил меня, не столько по сути, сколько смешным произношением. С трудом сдерживая жгучее желание рассмеяться, я на мгновение завис и призадумался, пытаясь посчитать мысленно деревья в нашем саду.
- ЕблонЕй у нас, дедушка, в саду двадцать пять штук! Сад у нас большой: есть ещё вишни, сливы, крыжовник, малина и даже черноплодка! – ответил я с некоторой гордостью, понимая, что деревенский мужик обязательно оценит такое хозяйство.
- А какие шорта у ваф ефшть, к примеру шказать, штрифель, антоновка, али ещё фшто, а? – не унимался дедок, разкумаривая тлеющую беломорину и скосив при этом на меня и без того косоватые очи.
- И антоновка, и штрифель, и шафран, и разные другие. А вот молока у нас нет, да и в деревне ни у кого нет! – посетовал я.
- Ну молочка-то я вам дам, по рублю за литруху, бабка ш утра надоила уфше, – довольно прокряхтел дед.
- А фшто зе, шынок: «Колька-ерф твою медь» ефще фжив, говорифш?
- Да жив, жив, а что с ним сделается-то? – ответил я.
- Не шкафжы, не шкафжы, – пролепетал дедок, так тщательно шипилявя, как будто нарочно подтрунивал над нами.
- Вше фже под Богом ходим, не ровен чаш и прифзовет! Как тут узнаефш! Ну давайте банку-то и трефшку, пойду в фшени, бабка фшас нальет малофть, – прошипилявил словоохотливый старикашка и, схватив трояк и трехлитровку, устремился к дому.
- ЕблонЕй! Вы слышали?! – разразился я неистовым смехом, уже не сдерживая эмоций. Народ рухнул со смеху, вспоминая забавного шелепетствующего дедка с его еблонЯми. Шумная компашка, которую пригласил мой отец на нашу деревенскую фазенду, оживившись, весело стрекотала о том о сем в ожидании настоящего парного молочка из-под коровки. Это вам не какое-то пастеризованное с прилавка, порошковое, где и молока-то, неизвестно, сколько в составе!
  Весёлость наша хлестала через край, погода шептала, и настроение было самое, что ни наесть, приподнятое! Лёня Лухман, прослышав, что мы будем проезжать мимо дикого лесного озерка, сразу же предложил освежиться, искупавшись, и мы, не долго думая, поддержали его идею. А кто же упустит такую возможность, в знойный день остудиться в озерце, а заодно и полюбоваться статными фигурками двух красоток-манекенщиц, которых он притащил с собой, очевидно желая прикадрить одну из них, а то и обеих сразу. Да, ловеласом он был знатным, Лёня! Одним словом, горячая кровь!
  Дед притаранил банку со свежайшим молочком, и мы быстрёхонько откланялись, загоревшись идеей рвануть на озеро в этот палящий, душный полдень. Дед передал привет дяде «Коле-ерфш твою медь», и я поразился в этот момент тому, что наш дядя Коля был такой известной личностью в округе.
  Два автомобиля, мой новёхонький Москвич -2141, который только ещё проходил обкатку, и отцовский Жигуленок пыхнули выхлопными трубами и рванули по направлению к озеру. Дорога была ухабистая, с глубокими выбоинами, русская дорога, одним словом, и мы, полные задора, веселья и нетерпения, мчали, поднимая клубы слежавшейся пыли. Солнце пыхало Змеем Горынычем, заливая местные поля нестерпимым зноем. В воздухе висела мреть, и изображение пейзажа за лобовым стеклом как будто плавилось перед глазами и мерцало.
  Быстренько сбросив с себя одежду, наша истомлённая пылающем светилом компания плюхнулась сходу в освежающую водную стихию, с улюлюканьем и детской непосредственностью разбрызгивая тёплую, как парное молоко, воду. Вдоволь насладившись купанием и налюбовавшись стройными молодыми телами столичных кокеток, Лёня-заводила, движимый природным темпераментом, заторопился, засуетился и начал всех подгонять, чтобы уже поскорее отправиться в деревню. Нужно было ещё заехать на рынок за мясом для шашлыка и другой причитающейся для посиделок снеди. Он всегда был такой шебутной, Лёня Лухманн! Это я понял ещё по работе с ним в Госкомспорте, где мы время от времени работали переводчиками: он с итальянским, а я и мой отец с немецким. Помню, что он всегда был неравнодушен к двум вещам: спиртному и девицам. При каждой возможности Лёня виртуозно обхаживал первую попавшуюся красотку, которая появлялась на горизонте, и делал это всегда утонченно, со знанием дела! «Он знал и любил эту работу!» – как однажды очень метко подметил мой отец. И в этот раз, создавая много шума и суеты, сгораемый от нетерпения, он не дал нам таки как следует обсохнуть и начал всех назойливо подгонять. В результате мы поехали полумокрые, не успев даже толком просохнуть. Дорога наша вновь проходила через деревеньку, где мы брали молоко. И вот на самом подъезде к этой деревне все и случилось.
  Увлечённые жаркой беседой, веселясь и ликуя, мы мчали на полных парусах, не особо обращая внимание на скорость. Перед самым поселением был очень крутой поворот, а на отшибе, одиноко покосившись, зияла старая, дряхлая избёнка, явно перевалившая в своём возрасте за сотню. Затормозив уже в самый последний момент перед поворотом, скорее даже интуитивно, автоматически, я в последний момент заметил перед глазами неизвестно откуда взявшуюся курицу с обезумевшими, как мне показалось, стеклянными глазами, стремительно перебегавшую дорогу. Она неслась так, будто кто-то от всей души дал ей отменного пенделя для скорости. Резкий скрежет тормозов пронзил деревенское затишье. Кудахтанье, пух, перья перед лобовым стеклом и пронзительное, отчаянное: «Задавили, последнюю кормилицу задавили, изверги!»
  Этот оглушительный истеричный вой настолько наполнил округу, что казалось, будто он живёт сам по себе, своей жизнью, отпущенный на свободу кем-то, исторгнувшим его какое-то время назад. Источника, собственно, сначала и не было видно, оттого и непонятно было, кто это кричит, и откуда доносится это зловещее завывание. Вдруг, словно из-под земли, перед нами возникла и сама хозяйка, своим «кипяточным» голосом ошпарившая округу. Старая, рябая и перекошенная, шипя и причитая, она картинно заламывала руки и слёзно молила небеса. «Ну просто плачь Ярославны, не меньше!» – прозвенел в воздухе едкий Лёнин стёб. Сначала лишь скромная слёзка прокатилась по морщинистой щеке старушки, а потом целый град старушечьих слёз брызнул из её покрасневших глаз. Она молила и ругалась, кляла и причитала так натурально, что просто невозможно было не поверить! Пожалуй, поверил бы даже Станиславский! Все присутствующие в обоих автомобилях напряглись и сочувственно глянули на несчастную. Мы вывалили из салонов и принялись наперебой успокаивать пострадавшую, обещая ей при этом солидную компенсацию за потерю кормилицы.
- Кормилица ты моя ненаглядная, на кого же ты меня оставила сироту горемычную! – жалобно вытягивала она, словно плакальщица на похоронах, провожая усопшего в последний путь.
- Как же я теперь буду жить, как же мне концы с концами теперь сводить! На кого же ты меня оставила! Не будет теперича твоих яичек, таких-то и не купишь по нонешним временам нигде! – набивая цену, завывала старуха.
  Чувство вины и неловкости настолько сковали меня, что я окончательно опешил. Обливаясь потом то ли он палящего дыхания солнца, то ли от нахлынувшего напряжения, а то ли одновременно от того и другого, я готов был провалиться сквозь землю, настолько бабка вогнала меня психологически в состояние виновности произошедшего. В этот момент мне бы и в голову не пришло защищаться или оправдываться. Достав из сумки толстенный бумажник, я распахнул его, предлагая ей взять столько, сколько могла стоить её кормилица. Закатывая глаза и крестясь, та не моргнув вытащила значительную часть денег, лежавшую в кошельке, и с мастерством заправского бухгалтера или продавца времён застоя лихо пересчитала купюры, довольно искрясь просветлевшими выцветшими глазами. Потом перекрестилась и вытянула, будто лотерейный билет, ещё несколько купюр и просветлела окончательно. На секунду задумавшись, она изрекла: «Бережёного бог бережёт. Бог дал, бог взял. Бог троицу любит!» – и извлекла оставшиеся бумажки. Я бы и не подумал перечить ей, лишь бы успокоилась и утешилась вознаграждением! Всё её горе тут же улетучилось, будто корова языком слизала, и она ловко запихнула приобретённые купюры куда-то за пазуху. Глянув на жалкий трупик курочки, она щедрым жестом предложила взять тушку, мол, не пропадать же добру!
  Мы стояли в недоумении, но тут наш неутомимый бывалый Лёня нашёлся что сказать, поднимая ещё недавно мирно бегавшую курочку и отряхивая от пыли. «А что, чего зря мясу пропадать, – отчеканил он, – пусть делу послужит. Отбегала своё, теперь на шашлык пойдёт! Идея всем понравилась, курица была большая и вполне могла сгодиться на шашлычок. – Отлично, – сказал Леня, – вот и на рынок не нужно заезжать: мясо у нас теперь есть, выпивку мы с собой прихватили, а остальное у вас на грядках растёт! – заключил деловито он. Все согласились и поспешили рассесться по салонам, чтобы уже не терять время и поскорее покинуть место происшествия. Довольная старуха как-то загадочно улыбалась беззубым ртом и что-то пришёптывала себе под нос. Похоже, день у неё удался, во всяком случае, это было написано на её лице.
- Доброй дороги, – кричала нам вслед она, – приезжайте ещё! Милости просим! – слышалось отдалённо в клубах поднявшейся пыли. Едва различимый силуэт согбенной старушки с поднятой рукой – это было последнее, что я увидел в зеркало заднего вида, когда клубы пыли наконец рассеялись.
- Слушай, а сколько ты ей дал денег? – поинтересовался прагматичный Леня.
- Точно и не знаю, по-моему, в бумажнике было баксов сто рублями, все деньги, которыми мы сложились на закупку плюс мои ещё, – подумав некоторое время, добавил я.
- Да, пожалуй, это была самая дорогая курица в моей жизни! – кривя рот, процедил Лухман.
- На эти деньги в наше время можно купить штук пять кур, не меньше! – прикидывая в уме, с видом знатока заключил он.
- Да уж, дороговастенький шашлычок, однако, получается! – не унимался наш поборник справедливости.
- Да ладно, Лёня, хорош тебе уже, успокойся, – пытаясь переключить тему в другое русло, обмолвился я.
- Главное, что все хорошо закончилось, могло быть и хуже! А если бы бабка выбежала вместо курицы, что тогда? – рассуждал я, глядя на перекошенное лицо Лёни.
- Да забудь ты её уже, – встряли в разговор наши красотки, пытаясь отвлечь неугомонного «Казанову» от мыслей о курице.
- Да, а, может, лучше было бы, чтобы бабка..., – не унимался он, – тогда бы и платить не пришлось бы! Целых сто баксов — это деньги по нынешним временам! – бубнил Леня.
- Да ладно тебе, все хорошо, что хорошо кончается, чего причитаешь! – попытался утешить его я и переключился на воспоминания о нашей поездке в Кандалакшу на «Праздник Севера».
- Лёня, а помнишь, когда мы праздновали на лоне природы в лесничьем угодье завершение «Праздника Севера», польский тренер поспорил с итальянским, что за сто баксов с места перепрыгнет деревянный стол, за которым мы трапезничали? Лёня на время переключился на воспоминания и переспросил: – А что там было, напомни!
- Так поляк ударил по рукам с твоим итальяшкой, мол, сможет так сигануть, что перепрыгнет стол. Не помнишь что ли?
- И что? – пребывая в прострации, продолжил он.
- Ну как что, сиганул, поляк же! Ведь целых сто баксов на кону было! На дворе 88 год, это деньжища по тем временам!
- Да, это уж точно, деньжища! – и глазки у Лени полыхнули нездоровым блеском.
- А что потом? – переспросил он.
- А потом поляк зацепился ногой и рухнул наземь, сломав ногу! – напомнил я Лёне финал нашумевшей истории, поражаясь, что такое яркое событие совсем не осталось в его памяти.
- Ты что ли пьян был? – зацепил его я, – али где шарахался во время праздничного мероприятия! – подмигнул я ему многозначительно, ехидно улыбнувшись.
- А что же с выигрышем было? – не унимался Лёня.
- Итальяшка деньги ему все таки отдал, – сказал я, – ведь поляк через стол все же перепрыгнул, а зацепился он уже за скамейку.
- Так что честно заработанные согрели ему душу, – улыбаясь, заключил я.
- Никогда не забуду эту картину: аэропорт, проводы делегаций, фото на память, и счастливая физиономия польского тренера, на костылях, в гипсе...
- За большими деньжищами погонишься – все зубы обломаешь! – продолжал рассуждать я, подъезжая к нашей деревне. За воспоминаниями мы и не заметили, как быстро долетели до мирно дремавшей, разомлевшей в лучах палящего полуденного светила, деревеньки.
  Шумная гурьба хлынула на улицу, чтобы подышать свежим воздухом где-нибудь в тенёчке и насладиться деревенской тишиной и благостью. Чуть позже, перетаскав вещи, мы разбрелись кто куда: Лёня тут же уволок обеих красоток за околицу прогуляться, отец отправился по хозяйским нуждам, а я с энтузиазмом взялся за стряпню, поскольку очень любил кашеварить. Первым делом я принялся общипывать и опаливать курицу, чтобы поскорее замариновать из неё шашлычок. Первый этап прошёл быстро и не вызвал во мне никаких нареканий. Сложности начались позже, когда я попытался порезать курицу на куски. Во-первых, я обнаружил, что её желудок был битком набит зерном, как будто её перекормили перед смертью. Во-вторых, тушка резалось с огромным трудом, напоминая скорее старую резиновую подошву, чем куриное мясо. Подлые сомнения закрались в душу мою, заставив призадуматься. Единственное, что утешало, так это надежда на маринад.
"Ничего, – успокаивал я себя, – это же вам не бройлер, наверное, свежая птица и должна такой быть, – рассуждал я, не имея опыта приготовления свежей птицы. В уксусе промаринуется и станет нежным. Свежачок все таки, вкусно должно получиться!" – бубнил я, стараясь успеть побыстрее нарезать шашлык.
  В лучах заходящего солнца, уютно расположившись в нашем саду под кронами развесистых яблонь, мы развели костёр и накрыли скатерть-самобранку, чтобы отужинать, чем бог послал. А послал он сегодня всякие разности с грядки: зеленуху, лучок, чесночок, редисочку, огурчики, а также деревенскую картошечку с пылу с жару, и наконец куриные яйца от соседа дяди Коли по прозвищу «Ёрш твою медь», уже успевшего побывать у нас и выменять деревенские деликатесы на водочку. Дело оставалось только за шашлыком. И вот тут-то и наступил финал этого странного дня! С трудом нанизывая резиновые куски треклятой курицы на шампуры, мы многозначительно переглядывались, чуя неладное. Маринование мяса в течение нескольких часов практически ничего не дало, и мясо продолжало оставаться дубовым. Пуская слюну в предвкушении шашлыка, гости уже поднимали бокалы и звонко чокались за то, за сё. И лишь я, томимый нехорошим предчувствием, косо поглядывал на тлеющие угли и постоянно подливал маринад на куски мяса, медленно вращая шампуры и теша себя последней надеждой на чудо. Но чуда не случилось, и первая же проба шашлыка оказалась моим полным Ватерлоо. Безуспешно пытались молодые и крепкие клыки наших гостей разжевать то, что должно было называться шашлыком, с усталым остервенением впиваясь в нежующиеся кусочки «подошвы». Нестерпимая боль и разочарование охватили меня в тот вечер при виде безуспешных попыток откусить и прожевать то, что и собакам то под силу только с беспросветной голодухи.
  В тихих сполохах вечернего костерка вспомнились и отчаянно несущаяся через дорогу курица с выпученными от ужаса глазами, и причитающая старуха, и её трясущие скрюченные пальцы, ловко пересчитывающие хрустящие купюры, и загадочно-довольный вид при прощании. Да, похоже, курице уже итак недолго оставалось! – изрёк неутомимый Лухман, многозначительно почёсывая нахмуренный лоб.
"Последнюю кормилицу задавили"! – ехидно передразнил он старуху, вспоминая события минувшего дня.
  Разочарованные, но не отчаявшиеся, мы все таки шумно отметили деревенскую вечеринку и улеглись спать только с первыми петухами. Бурный день, деревенский уют и свежий воздух все таки сделали своё дело. А на следующий день, отоспавшись всласть и насладившись деревенской атмосферой благости, к вечеру мы засобирались назад в Первопрестольную. И вот тут одна из дамочек изъявила желание заехать по пути к шепелявому деду, чтобы прикупить с собой деревенского молочка. Сказано – сделано, и мы, проезжая мимо его деревеньки, заглянули к нашему новому знакомому. Слово за слово, в беседе вдруг всплыл эпизод с курицей. Ехидный старикашка, заслышав историю нашего злоключения, сначала нахохлился, как кочет, покраснел от напряжения, а потом вдруг прыснул старческим скрипучим смехом, давясь от неудержимых приступов его. Согнувшись пополам, он изнемогал, визжал, кряхтел и попёрдывал, так его накрыло.
- Клавка, Клавка, иди щуда! – кричал он, призывая свою благоверную. Его жена выскочила на улицу, думая, что что-то случилось.
 - Пофлушай, фшто тут Зинка Купчиха опять учудила, ой не могу, дерфжите меня! – не унимался дед.
- Она им фштарую курицу, которой вот-вот помирать, подфунула! Вот фзарафза! Накормит фтарых кур до отвала, фштобы те только ползфти могли, дофдется, пока мофшквичи поедут и пинка ей под зад, чтобы летела-пердела и радовалашь!
- А эти вишлоухие и попадаютшя! Ой, не могу, дерфжите меня, вот баба-фзарафза! Одним фловом, купчиха!
   В этот момент на другом конце деревни вдруг отчаянно взвизгнули тормоза, послышались скрежет, кудахтанье, визг, какая-то возня,а спустя мгновение душераздирающее: «Последнюю кормилицу задавили! На кого ж ты меня остави-и-и-ла-а!» – пронзило привыкшую в к переполохам Купчихи мирно дремавшую деревню.