Книга первая. Глава 6. В темноте

Начало смеркаться. Ремизов хотел было соснуть, но растревоженное сердце не давало. Он положил голову на спинку сиденья и закрыл глаза. За оконцем коляски так же проплывали поля, леса, деревеньки, сёла, домишки и избы, жизнь незнакомых ему людей.

Ремизов не мог дать себе ясного ответа на вопрос, что так растревожило его, он вдруг почувствовал себя, впервые за долгое время, сиротой. На душу нахлынули детские воспоминания, одиночество, отрешённость: холодная постелька в тёмной комнате, огромные картины, освещённые тусклым огоньком свечи, чёрные тени в углах большой комнаты, холод, сырость и горячие слёзы на щеках. Он вспомнил Марью, Петра, Степана и Дуняшу, и смутная тревога затеребила душу. Ему показалось вдруг, что что-то в жизни прошло бесследно, потерялось, осталось незамеченным… или может пройти, потеряться.

Ремизов поймал себя на мысли, что боится… Он боится встретиться с этим и боится, не встретившись, потерять: «Чего именно я не понимаю? Что произошло со мной?… Господи!!! Как горит душа! и больно, и пугает, и манит!… Потерял или нашёл? Никогда не имел и потерял, может ли быть такое? А может, это дар? В чём и где?… Марья, Пётр, Степан. Что у них есть, а у меня нет? А может быть, уже есть, но я ещё не знаю?… Нет, знаю. Определённо знаю! Или придумал?… Жизнь, как песок сквозь пальцы. Грязный, с комками и камнями песок, хочется бросить его, а жалко, вдруг в этом песке попадутся крупицы золота, маленькие чистые крупицы. Вот ведь штука какая подлая! Что пропустишь — навек потерял, успеешь поймать — бери, твоё. Что сейчас в моей руке? Камни или золото?… У Марьи золото, она его видит и поняла, возвысилась и обозрела. Пётр чуть было не потерял. А я… а нужно мне? Смешно. Славная штука жизнь! Всё равно, что контракт подписать. Они подписали и теперь потом и кровью добывают своё… А ведь соврал, брат, соврал, поймать крупицу — это полдела, ты её удержи-ка, каждый день, каждый час. Как? А разве не понял? Понял, наверное, определённо. Марья любит, и в любви её всё. Пётр заплатил, кровью и муками заплатил, и прощён. Степан, он старатель. Моет — и вот, нашёл, теперь удержать, без любви этого не сделаешь. Вот тебе и условия контракта: тревога, жажда, мука, тоска, борьба, слёзы. Зачем? За что? За минуту блаженства часы страданий! Зачем мне всё? Не знаю. Миг высокого полёта и годы гнёта. Плати… Не даром даётся любовь и простое человеческое тепло. Не легко простить человека. За минуту возвышенного чувства — жизнь. Нужно ли мне это?»

Над взгорьем заалело, алые потоки заливали небо, белые облака стали оранжевыми. Солнце садилось. Ремизов вглядывался в заходящее солнце, и острое чувство тоски, какой-то щемящей, тянущей, блаженной тоски захватило душу. На глаза навернулись слёзы. Томление, непонятное, незнакомое, необъяснимое. Он страдал и чувствовал блаженство, в душе шевелилось: «Живое!»

Василий сладко похрапывал, улыбаясь во сне.

«Добрый мой старина Василий! — думал Ремизов, улыбаясь спящему Василию.— И ты тоже, ты тоже как они… просеиваешь жизнь сквозь пальцы, выбирая из песка золотые крупинки. Платишь за малое мгновение счастья годами тяжкого труда, надрывом сердца, кровавыми слезами. Зачем? Боюсь, что не пойму. Да и ты не поймёшь моих терзаний. Хотя с младенчества со мною, а не поймёшь моей тоски, ибо и сам я себя не знаю… Сорвалось, что-то сорвалось и понесло, “пожирая пространство”. Куда?… А тишина какая и ночь! О чём-то шепчет тишина?! — Ремизов закрыл глаза, откинувшись на спинку, прислушиваясь к топоту коней. Тоска неведения и нерешимости нарастала.— Вот сейчас, в эту ночь, на этой дороге, сидя в коляске, я должен. Должен Кому-то, пред Кем-то держать ответ. Я получил сегодня, там, я получил и теперь должен платить. Я увидел и прочувствовал такое и столько, что, может быть, вся мелкая жизнь так ничтожна и не стоит пяди всего… А музыка! Музыка?… Вчера, маэстро, не вы ли, подписав закладную, пытались продать её, да что там, продали! Ради секунды наслаждения, сладчайшего наслаждения властью, слезами и радостью людей. Не вы ли чувствовали себя богом?… О, не отказывайтесь, свершилось, продали!… Не отказываюсь, ибо животное, мерзкое, похотливое, развратное, подлое и грязное живо…, нет, животное не может быть таким существом. Предатель, и даже не вчера, давно, предатель. Ибо чувствовал, растил в себе, наслаждался, и вот, свершилось: откинулся краешек завесы, за которой не Музыка — дивное, чистое создание, дева любви и невинности,— а похотливая кокетка-прелестница обнажила себя, обещая сладостные мгновения. И я бежал к ней, отвернувшись от непознанной, чистой, любимой, бежал к грязной кокетке, с головою окунаясь в её оргии, ложь, обман, предательство. А ведь шёл к Любимой… вот, братец мой, и весь расклад. Вот, что вчера. И что сегодня? Сегодня Любимая подала свой голос — от того томление и мука, и сердце рвётся. А дорога-то к ней, она сквозь слёзы пролегла, сквозь труд старателя… А ведь Любимую-то я ещё не видел! Получал от неё послания, слышал голос, словно издалека, и не видел… Значит, нужно решать, пришло, приспело. Выбирай. Всё равно как прежде не сможешь. Не ошибись. Для иного камни как золото, а золото как камни… Ну что ж, давайте ваш контракт, ваше величество Жизнь».

Так рассуждал Ремизов, впрочем, всё это вылилось в его душе не в словах, не в рассуждениях, всё переболело в сердце, вся теперешняя решимость его родилась без рассуждений, в один миг была прочувствована и принята. И всё-таки, несмотря на всю принятую решимость, было смутно в душе его, смутно до страдания: слишком многое стояло сзади его и мучило. И странно было ему это мгновениями.

— Василий,— разбудил он спящего Василия.

— А, барин, что?

— Смог бы ты… вот так?

Василий протёр глаза и, минуту мигая в непонимании, уставился на барина. Затем, очнувшись от сна, почесался и задумался.

— Не знаю, смог бы или нет. А вот думаю, что без этого земля наша уж давно бы нас на себе не носила.

— Нет, брат, ты мне скажи. Смог бы ты меня простить, смог бы ты за всех меня простить, пред Ликом Господним простить и Его за меня умолить?! — Глаза Ремизова вспыхнули, точно два уголька, жарким огнём, сам он, весь взволнованный, схватил Василия за плечи и, слегка потрясывая его, требовал ответа.

— Да что вы, батюшка барин, за что мне вас прощать-то? — испуганно лепетал Василий, пытаясь отстраниться от Ремизова.— Никак захворали вы, вишь, как вас!

— Не можешь… не можешь. Прости, что напугал тебя, простая душа. Не вправе я… прости.

— Да что с вами?! Странный какой-то наш разговор,— волновался Василий, с тревогой поглядывая на Ремизова,— боюсь я за вас!

— Спи, спи, Василий, ещё часа два езды.

Ремизов словно не слышал больше Василия, сердце его заныло ещё сильнее, ему хотелось бежать, кричать, рыдать. Он высунулся в окошечко и крикнул Фёдору:

— Стой, стой, Фёдор! — выпрыгнул из коляски и побежал догонять закат, к месту, где алая, кровавая заря плакала над тёмным покровом земли.

— Го-спо-ди-и! — проревел его голос в ночном пространстве.— Прими меня во всём моём беззаконии! Прими и не суди, но помилуй, ибо сам я не могу помиловать себя, не решусь. Знаю, знаю, что любвеобилен Ты и любишь любящих, а вот я — не знающий великого Твоего Закона Любви, но и я, ничтожный и смрадный червь, уповаю и надеюсь. Не карай, ибо я себя покарал, страшась Твоего великого дара. Помоги мне в моём маломужестве, ибо видишь, как страшусь я сего, даруй и мне, дай и мне полюбить! Встретить её, Любовь свою, пасть пред нею на колени и молить: «Не пройди мимо меня, грешного и нищего, прости и принеси жертву. Прими и чистотою Своею омой и вознеси, а взамен возьми душу мою и жизнь мою!»

Сквозь бледный мрак ночи догорали последние капли заката. Ремизов вскочил на козлы, вырвал из рук Фёдора кнут и вожжи и, проревев: «Но-о, родимые, но-о, залётные, несите меня, неутешного, несите на край земли, да подальше, подальше от смрада и копоти!!!» — что есть силы погнал запаренных коней.