Подруги

       Сейчас   тётя Женя не помнит, что было вчера вечером  или сегодня утром…   даже где её квартира  она не   припомнит.  Добросердечным соседкам каждый раз приходится подводить её  со двора к   собственным дверям.   А  тётя Белла  при этом  пытается сделать вид, что между ними нет ничего общего. Как будто болезнь Альцгеймера – это стыдно или заразно…
    
     Но тогда – страшно сказать –  почти четверть века тому назад –  все три подруги  были ещё очень-очень даже:  изящные,  подвижные, и  весьма  острые на язычок.   
Тётя Женя и тётя Белла уже  носили свои слегка подсиненные  серебряные прически гордо, будто с вызовом.   А тётя Эля  свою  седину закрашивала хной, оправдывая это тем, что её  Марик, дескать   не желает  спать с седой  старухой.
    
  Все трое родились до войны и двое из них чудом пережили Холокост.  А тётя Женя прошла сквозь Ленинградскую блокаду.  Все трое  потеряли тогда почти всех родных. И  об этих страшных временах имели довольно  смутные, подавленные  воспоминания - детьми были! И говорят они  об этом лишь  раз в году* – в день, специально для таких  воспоминаний отведенный.

     У  тёти Жени-ленинградки – сын  и дочка  жили на юге страны – в Эйлате, у тети Беллы - рижанки – две дочери – в  центре – в Бат-Яме,  у тёти Эли-одесситки – детей  не было нигде. 
   
   Разумеется, все  три  были   дамами интеллигентных профессий. Тётя Белла – врач-окулист, тетя Женя – учительница химии.  Тётя Эля – инженер-кораблестроитель. Хотя  допускалось, что   высшее образование она получала заочно, поскольку, по её собственному утверждению, работала в порту среди матросов и грузчиков  с шестнадцати лет.  Её диплома никто  не видел,  и подруги предполагали, что она могла заканчивать вовсе не институт, а  всего  лишь  какой-то техникум, но не решалась об этом сказать,не зная, как  этому факту отнеслисьбы её подруги.
   
   Эта троица  ничем не показывала, что в глубине души слегка презирают других своих соседок – провинциальных, толстых  и не таких образованных. Наши дамы всегда очень вежливо с ними здоровались. Но и только.

     У каждой было собственное хобби.  Тётя Эля в редкую свободную минуту заполняла кроссворды, скайнворды или чайнворды.  Это успокаивало ей нервы.

      Тётя Белла тонюсенькой колонковой кисточкой рисовала акварелью крошечные букеты или обрамляла цветочными гирляндами любимые стихи, переписанные её каллиграфическим почерком на плотной бумаге собственноручно.

     У тёти Жени всё было самым-самым передовым. Она постоянно  разрабатывала какие-то прожекты.  Шкафчики в кухню – заказывались  у лучшего  столяра, ысе светильники в её квартирке обладали мягким включением, она записывала магнитофонные компактные кассеты, а позже, и диски  с лучшими исполнителями, разумеется, советскими… Она первая научилась пользоваться  мобильным телефоном, интернетом  и продуктовыми заказами на дом. Даже одежду себе и мужу  она заказывала по иностранным  каталогам. И еще она занималась модной  китайской гимнастикой «цы-гун».

      Мужья на тот момент  были у всех троих.
      Тётя Женя – сама  элегантность – каждое   утро гордо выкатывала  перед собой коляску со своим дядей Яковом,  всегда одетым с иголочки, в новых, белоснежных рубашках, магазинно-выглаженных брюках, а в зимнее время - и в пиджаке.  Лицо его  никогда ничего не выражало, правая  рука  неподвижно лежала   на коленях, зато  в левой он неизменно  держал свёрнутую в трубочку  местную бесплатную газету.   Усевшись на скамью  под самым тенистым и раскидистым деревом нашего двора, тётя Женя важно надевала  бифокальные очки с модной оправой  и  прочитывала ему вслух всю газету - от корки до корки, пропуская разве что  объявления о сдаче квартир в аренду и телевизионные программы.

- Ты б ему еще Английскую энциклопедию почитала, - острила тётя Эля.
- Почему английскую? –  приподняв бровки-ниточки, удивлялась тётя Женя.
- А потому, что толку будет столько же…
 - Напрасно ты так считаешь, – обижалась  тётя Женя. -  Яков Наумович  только говорить не может, но он всё понимает.
- Ага, я так и подумала, - бурчала  себе под нос тётя Эля, не желая ссориться с подругой.

    Тётя Белла выходила со своим Александром Исааковичем тоже по утрам. Оба подтянутые. Оба – в васильковых  шерстяных  спортивных костюмах с белыми полосками – советского разлива, но импортных. И только голубоватая   бледность на его лице,  и постоянно убывающие объёмы и без того астеничного тела  свидетельствовали, что вряд ли  даже занятия спортивной ходьбой  смогут надолго продлить его земной путь…
      По этому поводу тётя Эля не шутила,  только замечала иногда, что этот синий  костюм ему очень к лицу.

    У неё самой не было времени для утренних прогулок.  Если она и выходила утром, то на минутку –  в магазин. А потом – варить, стирать, гладить и мыть полы , посуду и всё остальное… 
   
     Только вечерами все три подруги, оставив  мужей перед телевизорами, позволяли себе выйти в сад женским составом, занять всё ту же скамейку под тенистым деревом  возле круглой клумбы и при свете молочно-белого шарообразного фонаря спокойно беседовать о своих делах, воспоминаниях, достижениях  и  болезнях своих мужей.

   Тётя Белла, была, разумеется, лучше всех осведомлена в медицине. И она много говорила о современных лекарствах и методах лечения онкологических заболеваний. Что, впрочем, не слишком способствовало поднятию настроения.
  Тётя Женя хвалилась новыми своими приобретениями или планами, тогда появлялся просвет,и казалось, что  что-то хорошее еще  может у них произойти.
   Тётя Эля  вспоминала о своём первом женихе, по имени Соломончик, которого в 55м посадили вместо кого-то другого…  Над ними с ветки на ветку и тихим шуршанием перелетали летучие мыши, а где то там, совсем высоко светились в безоблачном израильском небе луна и звёзды, но их почти  не было видно при свете молочно-белого  фонаря.
   
 О диагнозе своего  Марка тётя  Эля   не распространялась. Она  никуда с  ним не ходила  и на коляске его, разумеется,  не катала. А когда её спрашивали, отшучивалась:

-  Про его хворобу  говорил   Станиславский, что если ружьё висит у вас  на стене, то в конце оно обязательно свалится и проломит вам  башку.
 
    И напрасно грамотная во всех отношениях тётя Женя пыталась ей объяснить, что Станиславский говорил не совсем так, а вернее, совсем не так, тётя Эля отмахивалась:
- Он был гений и много чего говорил: у вас – одно, а у нас – другое…

   Однажды тётя Эля вышла во двор в тёмных очках и без верхней челюсти. На вопросы подруг ответила полушутя:
- Я сама «виновата», что  без спросу  "вломилась  в его  квартиру и пыталась её обчистить".   Он вдруг  почему-то так решил…  Но Марик, разумеется, не виноват. Он никогда не  был виноват. Даже тогда, когда выбил у меня из живота нашего сыночка…  Тогда он  решил, что я хочу его самого задушить своим "огромным"  животом. Он ведь только «защищался»!…

   Потом она, постепенно  пришла в себя,  залечила ссадины и синяки,  протезы  починила у знакомого техника,  и  опять  принялась шутить    об их общей   веселой бездельной жизни в Израиле и об их социальном  пенсионерском доме.  Но  ни слова о муже или  его болезни. А когда подруги её спрашивали, отвечала привычно:
   - Ружьё  всё еще висит,  рано или поздно оно опять даст мне по голове. И дай Бог, чтоб я тогда уже сдохла насовсем.

     По понедельникам  она запиралась в кабинете с социальной работницей  Аснат,  и они вели  долгие и задушевные беседы на иврите. Этот язык  Эля знала  гораздо лучше подруг, потому что целый год проработала нянькой в семье израильтян и была вынуждена там как-то общаться с детьми, не понимавшими по-русски.

- О чем это  вы там так много толкуете? –  ревниво интересовалась потом  тётя Женя.
- Она меня убеждает, что я всё ещё  имею право на собственную жизнь, а я ей не верю… - грустно отвечала Эля, и было непонятно, шутит она или нет.

- Ты хочешь его сда-ать?!  – произносила   тётя Женя таким тоном, что становилась прозрачной  вся недопустимость подобного  предположения, и её голубые глаза почти вылезли из орбит…
-  Аснат  говорит, что невозможно и опасно жить с нелеченым  шизофреником под одной крышей…
- У них тут свои правила – парировала тётя Женя. Инсультных паралитиков  тоже многие  "сдают". Но я же  сама хожу за своим Яшенькой…
    
 Тётя Белла деликатно  делала вид, что в беседе участия не принимает.  Но стоило тёте Эле немного отлучиться как она тихо произнесла:
- Можно даже  не сомневаться… - и поджала губы.

    Однажды, когда погожим весенним утром  два дюжих санитара- араба вывели Марка Соломоновича из дома и усадили его в амбуланс – местную скорую помощь, тётя Эля следом за ним не вышла и в машине с ним не поехала. Она появилась из дома  только через три дня, причем уже затемно:  в косынке, в тех же солнечных очках и с  рукой на перевязи… И подошла к скамье под деревом, где сидели её  подруги.
   
    Она сказала им:   
 - Добрый вечер…

  Но ответа не получила. Тётя Белла и тётя Женя, не сговариваясь,  объявили ей   бойкот.

    А ей  так много  хотелось бы теперь им  порассказать… О том, как Марк её отбил когда-то  у насильников в порту, и ей поэтому  пришлось почти  поневоле  выйти за него замуж. О том, какую страшную жизнь она прожила с этим никогда не любимым ею и измучившим её человеком, оказавшимся к тому же  душевнобольным … Но где она могла найти уши, способные её услышать?...

    Когда тётя Эля сняла с головы  повязку и косынку, волосы её  отросли. Они  стали совсем седыми, как и у подруг.   Вот  только подруг у неё больше не было.  Остались лишь  кроссворды, скайнворды и чайнворды для успокоения нервов… 
      
    Через год её не стало.
    А Марк Соломонович, может, и сейчас продолжает себе жить в гериатрическом стационаре под присмотром внимательного персонала и на полном обеспечении…
-------------------------------------------

*День катастрофы и героизма европейского еврейства, проводимый в конце апреля, через неделю по окончании песаха…