Воспоминания ученого о поездках за границу

В первый раз я ездил за границу в туристическую поездку в Грецию в 60-х годах прошлого века, т.к.  очень увлекался греческой скульптурой.  Незадолго до этого я провел две недели  в  запасниках Эрмитажа, где хранились горельефы Пергамского  алтаря, созданного во 2 веке  нашей эры.  Я просто обезумел от красоты алтаря и изучал его метр за метром. 

Перед поездкой один из моих приятелей, проректор МГУ сказал, что хочет со мной поговорить по поводу этой поездки.  Он повел меня в кабинет на 9-ом этаже Главного здания МГУ, запер дверь изнутри на ключ, сел за стол, неожиданно перешел со мной на  вы и стал  задавать мне вопросы с таким подтекстом:   «А ты меня не подведешь?  Не смоешься?».

Вопросы были, например, такие: кто глава  компартии  Аргентины?  Ответ на этот вопрос я знал. Хорошо помню, что моя покойная жена Ань  мне  рассказывала  про этого коммунистического лидера,  что когда  ему делали операцию в Москве,  то  у него  в брюшной полости забыли хирургические ножницы.

Когда я попал в Греции в Афинский акрополь и увидел в Храме Ники Аптерос  барельеф «Ника, развязывающая сандалию»,  я был поражен еще больше,  чем  Пергамским алтарем, и не мог оторваться от этой скульптуры. Я отстал от группы, во главе которой, как писал Высоцкий, была «личность в штатском».  Я задерживался  и  у других  скульптур дольше,  чем вся группа,  и этим  вызвал подозрение  в том,  что я собираюсь  «сбежать»  и остаться  за границей.  В те времена  довольно часто случалось,  что кто-то из советских граждан, находясь за границей,  просил убежища  в иностранных посольствах.  Известный  пример  - балетмейстер Рудольф Нуриев.  Были случаи и с учеными (даже со знакомыми).
 
И в какой-то момент,  когда  я  отделился от группы, чтобы  еще раз вернуться   к поразившей меня  скульптуре, один из молодых членов нашей группы, историк  бросился за мной с колотившемся сердцем  и закричал:  «Витя, ты куда?».  Этот молодой историк, ученик моего отчима Б.Ф. Поршнева,   который очень хорошо ко мне  относился, волновался, не сбегу  ли я в какое-нибудь посольство. А я просто наслаждался греческой  скульптурой  и, разумеется,  никуда  сбегать не собирался, в чем «они» убедились явно.

После этого  у меня была  поездка  в Тунис через Париж.  У нас тогда  с Тунисом не было дипломатических отношений,  а только торговые.  Советского посла  в Тунисе не было, был торгпред.  Это была чуть ли не первая туристическая группа из СССР,  посетившая Тунис.   Наша группа на автомобилях проехала по всей  Сахаре.

Один из членов группы, профессор философии Л., работал  в том же институте,  что и мой отец. На приеме  у торгпреда Л. сказал,  что  в его группе едет молодой человек из буржуазной семьи, имея  в виду  меня, и что он обязуется за  мной следить.    Нас поселили с ним в одной комнате.

С нами  в поездку  по Сахаре  отправился  сын торгпреда, мальчик  школьного возраста. Мы  с ним очень подружились  в этой поездке. Он живо воспринимал мои  каламбуры типа

                Мы в пустыне,
                Мы  в сахаре,
                Пот ручьем
                Струится  с хари.

или
Ах ты, Господи Иисусе,
Побывали мы  и  в Сусе,

и сам пытался сочинять каламбуры. Он мне и передал эти слова Л.

Профессор Л. действовал  методами,  которые казались уже  устаревшими  с точки зрения  атмосферы, царившей  в нашей стране. Например,  когда мы любовались и восхищались   в Париже на Монмартре базиликой  Сакре-Кёр, он сказал строго: «У нас в Парке культуры и отдыха  имени  Горького  лучше».

Я, конечно, должен был прикусить язык по поводу того, что мне рассказал мой приятель, сын торгпреда.  Но когда мы сидели на пляже, Л. завел разговор о том, что когда он узнал, что в группе будет сын его коллеги,  якобы, очень обрадовался. И тут я  не сдержался и спросил:  «А когда  Вы говорили,  что я мальчик из буржуазной  семьи,  Вы имели  в виду  семью моего отца профессора  Маслова  или моего отчима  историка Поршнева?»   Он был ошарашен, но ответил, что имел в виду  семью моего деда экономиста  Маслова, который спорил  с Лениным по аграрному вопросу.

Л.  бдительно следил и за другими членами  нашей группы. Например,  про одну  участницу, некрасивую девушку  с большим родимом  пятном  на лице он сказал:  «Она кокетничает  с шофером (арабом, который нас вез), а это уже  шаг  к измене Родине».

Вечерами, шагая по комнате, он бормотал:  «Кой-кто, кой на кого, кой-куда», над чем мы  очень веселились  с моим  юным другом. При расставании Л. мне пригрозил: «Мы еще  встретимся  и поговорим  в Москве». На что я ответил, что не имею никакого  желания  с ним  больше  встречаться.  И сказал: «Вы что меня пугаете? Хотите, чтобы я сбежал?»

В советские годы,  когда  ученый отправлялся в заграничную командировку, от него требовали представить отчет  о всех  встречах  с зарубежными коллегами (с кем встречался,  что обсуждали  и т.п.). Нужно было, как это делают шпионы, запротоколировать все   разговоры  и представить   отчет в соответствующий  отдел. Это довольно  неприятное  дело. Когда  меня избрали в академики и  я стал ездить на научные конференции за рубеж, за меня  такие  отчеты  чисто формально писала  моя  помощница.  В это время то, что было написано  в этих отчетах, уже не играло никакой роли, но  практика такой отчетности сохранялась.

Мне рассказывал мой  ученик и друг В.В.  Кучеренко, сын министра по делам строительства СССР,  что когда он  собирался ехать на год работать в Англию, ему поручили вступить в контакт с каким-то китайцем.  Инструктировали следующим образом: подойдите, дружески поговорите, возьмите  его за пуговицу.  Кучеренко  рассказывал,  что этот китаец от него просто шарахался и  что выполнить это поручение он никак не мог. Сейчас Валера Кучеренко работает в Мексике.
 
Я тоже опасался  таких поручений  и в этой связи ездить за границу  мне совсем не хотелось, хотя я  очень интересовался искусством и безумно хотел  попасть в европейские галереи  и увидеть  европейские города и архитектурные шедевры.

После  поездки  в Тунис,  я опасался, что меня не будут выпускать за границу по линии КГБ, полагая,  что получил от  профессора Л. плохую характеристику.  Поэтому  я не стремился ездить за рубеж до того момента, как  в 1970 получил приглашение на Международный математический конгрессе  в Ницце.

До этого я не предпринимал никаких  попыток к заграничным поездкам. Я ссылался на то, что у меня, как у физика,  была  2-ая форма допуска секретности. Как правило, это означало, что в трудовом договоре был установлен 5-летний срок ограничения на выезд с момента ознакомления с секретными или особо важными документами.
Формально это не препятствовало  поездкам за рубеж, но вместе  с отзывом Л. это могло быть дополнительным основанием для отказа в разрешении на выезд из страны.

Для ученых  тех лет были очень важны  работы по так называемым хоздоговорам - договорам, заключаемым между  вузом и сторонней организацией об определённых видах научных работ. Для  отраслевого вуза -  Московского института электронного машиностроения (МИЭМ), в котором я работал,  в рамках хоздоговоров предлагались интересные  практические задачи. Кроме того, работа по хоздоговору давала значительную прибавку к зарплате, что много  значило для моих учеников и коллег, которых я привлекал   к этим работам  в МИЭМе. Некоторые  темы носили закрытый характер и требовали определенной формы допуска секретности. Я опасался, что  отзывы Л. обо мне  могли   отрицательно сказаться на   заключении таких договоров.

Когда  я стал академиком в 1984 году, мои опасения  развеялись, и я стал ездить на международные  научные конференции.

В одной из поездок во Францию  я купил видео камеру, т.к. страстно хотел снимать детей. Эта  покупка была не совсем законной, т.к. по правилам того времени заработанные в командировке деньги нельзя было тратить по собственному усмотрению, а нужно было сдавать государству. Я рисковал тем, что, вернувшись в Россию и проходя  через таможенный контроль, мог вызвать подозрения таможенников, которые могли потребовать досмотр моего чемодана.   У пограничников глаз наметанный.  Если человек дрожит, как я, то его багаж нужно непременно осмотреть. Если камера будет  обнаружена, за этим последует ее изъятие. Слишком дорогой предмет.

Тем не менее  я рискнул. Судьба  в этом предприятии  мне  явно благоприятствовала. Я летел в первом  (бизнес) классе – академикам оплачивался билет  по самому высокому тарифу. Моей соседкой оказалась очень приятная и любезная дама. Я не знал, что это была   хорошо известная  в СССР молдавская певица Мария Биешу. Мы разговорились. Она рассказала мне, как совершенно неожиданно для себя, она, простая девушка из молдавского села, завоевала первую премию на 1-м Международном конкурсе памяти Миуры Тамаки  в Японии.  С тех пор началась ее звездная карьера оперной певицы. Она пела во многих театрах мира и считалась лучшей Чио-Чио-сан мира.  Она была депутатом Верховного совета СССР и Героем социалистического труда  и имела право не проходить таможенный контроль, а по прибытии самолета   выходить из аэропорта через депутатский зал.  Я шутил: «Вы как депутат неприкосновенны. А что если я захочу к Вам прикоснуться?»

Когда самолет приземлился, она предложила: «Давайте мне Ваш чемодан, я пронесу его через депутатский зал». У меня прямо сердце ёкнуло -  вот это была бы удача! Но какое-то ложное чувство  стыдливости не позволило мне согласиться и я поблагодарил, но стал отказываться. Тогда она без лишних слов сама взяла мой чемодан и поставила его на тележку рядом со своим багажом.  Мне ничего не оставалось, как последовать за ней.  Таким образом я беспрепятственно ввез камеру. 

Оказалось, что  Мария Биешу  должна была  пересесть на другой самолет и лететь куда-то дальше, но до следующего рейса у нее  было окно в несколько часов. Я пригласил ее  провести это время у меня на даче, и она  охотно согласилась.  Меня встречал на машине мой друг, на которого  наша спутница произвела большое впечатление.  Она держалась очень просто и естественно, без какой-либо важности. Познакомилась с моими детьми и после обеда сказала: «Я, наверное, должна что-нибудь спеть?»  Мы, конечно, с энтузиазмом подтвердили, что очень ждем этого. Она выбрала для детей итальянскую песню «Купите фиалки» и очень мило, стоя и без аккомпанемента, спела ее.  Потом мой друг отвез ее в аэропорт, и наше знакомство не возобновилось.  Я сейчас очень  жалею об этом и вспоминаю Марию Биешу с большой теплотой.

В 1996 году я поехал со всей семьей  на год в Великобританию по приглашению института BRIMS  (The Basic Research Institute in the Mathematical Sciences), который базировался в пригороде Бристоля на территории европейского филиала  Hewlett Packard Labs.

Ситуация в нашей стране была тревожной, и я решил, что для моих детей  безопасней будет получить образование  в Англии.  Я продал дачу в академическом поселке и купил дом на имя моей старшей дочки в пригороде Бристоля, недалеко от места моей работы.  Через год семья вернулась в Россию, а старшая дочь осталась учиться в Университете Западной Англии.

Когда дети были несовершеннолетними сиротами, их официальным опекуном была моя близкая приятельница. Наличие опекуна  позволяло покупать квартиру на имя несовершеннолетнего ребенка, тогда как если бы дети  жили  в полной семье (с обоими родителями),  недвижимость могла быть только  одна на семью (только одна квартира и одна дача).

Но никто не знал, как повернутся наши законы – не было уверенности, что квартиру, оформленную на несовершеннолетнего ребенка, не отберут.  Те же сомнения  возникали в связи с покупкой недвижимости за границей. 

В молодости я был знаком с В.В. Геращенко (по прозвищу «Геракл»), который  в то время возглавлял Центральный банк РФ.  По случаю его дня рождения я послал ему такой стишок:

Когда мы были молодыми
И были волосы густыми,
Густыми были и леса.
Из Ново-Дарьино на лыжах
По двадцать верст ходили мы же!
Как вспомню – прошибет слеза.

Когда мы молодыми были...
А нынче все поистребили.
Кругом безвкусные дворцы.
Исчезли ельники и боры.
И проживают за забором
За демократию борцы.

Что у меня за навожденье?
Хочу поздравить с днем рождения
Того, кто прекратил дефолт,
Кто стал уже большою шишкой,
В душе оставшийся мальчишкой
Важнейший в государстве болт.

Сквозь телевизоров экраны
Заметен, как это ни странно,
Тот огонек, что в Вас горит.
Чтоб его пламя не погасло,
С приветом академик Маслов -
«Желаю счастья» – говорит.

Однако когда я купил дом в Англии, я не осмеливался спросить у Геращенко: не нарушаю ли я какие-нибудь законы  при этом?  Хотя  его секретарь  по имени Олимпиада говорила мне о его расположенности ко мне.  Я хорошо разбирался в экономической ситуации, но не мог предугадать, что придумают наши власти, которые все время меняли  свои установки.

Когда  я был в США в 1988 году, общие друзья хотели нас познакомить с Иосифом Бродским, и один из них отвез меня  в его квартиру на улице Мортон, которую он недавно купил на Нобелевскую премию.   Мне понравилось, что квартира была  на цокольном этаже и из нее  был выход на балкон, который располагался ниже уровня тротуара.  Я бывал и в гостях у знаменитого математика Питера Лакса, в квартиру которого попадаешь прямо из лифта. Тоже интересная особенность.

Почему Бродский захотел встретиться с незнакомым советским математиком, я не могу сказать. Возможно потому,  что я к тому времени немного прославился за границей своими работами по Чернобылю. Про меня говорили: «Он нас спас», что было, конечно, совершенно несправедливо, но Людвиг Фаддеев мне говорил, что американцы оценили  книгу по  моделированию эволюции аварийного блок ЧАЭС. Я рассказывал эту работу  на конференциях с большим энтузиазмом.

Мы с Бродским долго разговаривали и не только о поэзии. Меня удивило, что говоря о Ле Зуане, он называл его «генерал Ле Зуан», хотя официально  у Ле Зуана не было этого звания. Я никогда не слышал, чтобы кто-то еще называл  Ле Зуана генералом.  Хотя, по-видимому, это было вполне уместно, т.к. во время войны Ле Зуан, подобно Сталину, продумывал стратегию военных действий и существенно влиял на военачальников.  Были подозрения, что военный министр  Во Нгуен Зяп был подвержен влиянию советских властей, за что  в кругу семьи его ругал Ле Зуан, который  считал необходимым проводить независимую политику. Но это было неизвестно советским властям. То, что тема «генерала Ле Зуана» как-то была затронута  в разговоре  с Бродским, меня удивило и запомнилось.

Бродский был доволен, когда я цитировал его поэтические находки, неожиданные рифмы. Такие находки я обычно запоминаю  сразу.

Бродский был связан с русской поэзией через Анну Ахматову, а мы  с ним были созвучны рифмами и ритмом   «бандитских» песен Высоцкого и Галича, которые мне очень нравились. Например, у Галича:

«… пью за родину и за не-родину
и за светлую память за тётину».

«Родину» - «тётину»   не считается  классической рифмой,  но в песне это звучит  в рифму.  Или  еще знаменитая  рифма Галича:

«нет на свете печальнее повести,
чем об этой  прибавочной стоимости». 

Тут в слове «стоимости» с точки зрения  ритма  лишняя гласная «и», которая  в песне  «проглатывается», переходит  в  согласный звук «й»: стоймости.

Песни Галича и Высоцкого, в отличие от песен Окуджавы,  восходят к  жанру  блатного фольклора.

Возможно, на поэзию Бродского оказало влияние его пребывание в местах лишения свободы. В 1964 году он был приговорён судом  к максимально возможному по указу о «тунеядстве» наказанию -  пяти годам принудительного труда в отдалённой местности - и отправлен в деревенский совхоз  в Архангельской области, где занимался полевыми и лесопогрузочными  работами. Кстати, сам Бродский говорил, что ссылка оказалась одним из лучших периодов его жизни.

Расправа  с  Бродским за бескомпромиссность по отношению к власти была настолько нелепой  и несвоевременной, неуместной, атавистической с точки зрения мировых либеральных ценностей, что Анна Ахматова, узнав о суде и приговоре, сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял». Она как будто предсказывала, что для него был открыт путь к Нобелевской премии.
 
Когда я собирался к Бродскому, И. М. Гельфанд  очень настоятельно просил меня передать ему, что он считает главным в его поэзии то, что  его стихи звучат одинаково на русском и английском языках. Я передал это мнение  Гельфанда, хотя не был с ним согласен.   Бродский писал стихи преимущественно на русском языке, а его автопереводы  на английский язык или оригинальные стихи на английском языке разными англоязычными  критиками оценивались по-разному, по большой части негативно.  Сам Бродский,  по его словам, не считал себя двуязычным поэтом, он говорил: «для меня, когда я пишу стихи по-английски, — это скорее игра…».  Иными словами, Бродский – русский поэт, и даже собственные стихи хорошо   перевести  на английский язык ему не удавалось.

Я знаю несколько примеров гениальных переводов стихов, когда они ничего не теряли в переводе на другой язык.  Хрестоматийный пример -  блестящий перевод  Бунина на русский язык  эпической поэмы Г. Лонгфелло «Песнь о Гайавате». Его перевод не только по содержанию,  но и по размеру, интонациям  и звучанию  очень близок  к английскому оригиналу.   Например:

Should you ask me, whence these stories?
Whence these legends and traditions,
With the odors of the forest
…
With their frequent repetitions,
And their wild reverberations
As of thunder in the mountains?

Если спросите – откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
…
Шумом, диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома?

Бунин нашел   в русском  языке слова  с той же аллитерацией (повторением звука «р»),  которая придает звуковую выразительность строкам оригинала. И  так же  выразительно  он «пересказал»  всю поэму.

По моему личному восприятию, стихи на английском  языке очень созвучны  стихам на украинском  языке – они звучат одинаково «сочно», эмоционально и очень трогают душу. Приведу два примера.

Стихотворение Роберта Бёрнса «My heart s in the Highlands»  (Мое сердце - в горах)
My heart’s in the Highlands, my heart is not here;
My heart’s in the Highlands, a-chasing the deer;
A-chasing the wild deer, and following the roe,
My heart’s in the Highlands wherever I go.

Farewell to the Highlands, farewell to the North,
The birth-place of valour, the country of worth;
Wherever I wander, wherever I rove,
The hills of the Highlands for ever I love.

Farewell to the mountains high cover’d with snow;
Farewell to the straths and green valleys below;
Farewell to the forests and wild-hanging woods;
Farewell to the torrents and loud-pouring floods:

My heart’s in the Highlands, my heart is not here;
My heart’s in the Highlands, a-chasing the deer;
A-chasing the wild deer, and following the roe,
My heart’s in the Highlands wherever I go.

Второй пример, созвучное этому стихотворению,  «Завещание»  Тараса Шевченко на украинском языке:

Як умру, то поховайте
Мене на могилі
Серед степу широкого
На Вкраїні милій,
Щоб лани широкополі,
І Дніпро, і кручі
Було видно, було чути,
Як реве ревучий.
Як понесе з України
У синєє море
Кров ворожу... отойді я
І лани і гори —
Все покину, і полину
До самого Бога
Молитися... а до того
Я не знаю Бога.
Поховайте та вставайте,
Кайдани порвіте
І вражою злою кров’ю
Волю окропіте.
І мене в сем’ї великій,
В сем’ї вольній, новій,
Не забудьте пом’янути
Незлим тихим словом.


У меня было много знакомых и друзей за границей, я был связан  с разными эмигрантскими кругами, например во Франции,  с потомками А.В. Альдерберга, министра двора при Александре II,   с предводителем дворянства  князем Оболенским (представителем  потомков белой эмиграции - White Russia),  с Никитой Струве (внуком известного российского политического  деятеля Петра Струве), который держал в Париже книжный магазин, и другими.  Интересно, что мы со Струве встретились очень дружелюбно, несмотря на то, что наши деды были яростными идейными противниками.  Прямо,  как герои  рассказа  О’Генри  "Квадратура круга", в котором  рассказывается,  как после  сорока лет вендетты между двумя  семействами, оставшиеся  два представителя этих родов, намеревавшиеся  убить друг друга,  встретившись случайно в огромном Нью-Йорке, радостно пожали друг другу руки.

Мои дети, еще не совсем повзрослевшие, смогли приспособиться к жизни  в другой стране и сейчас счастливо живут со своими семьями  за рубежом. Про себя же я могу только сказать словами  Блока: «О бедная моя страна! Что ты для сердца значишь?» Если бы я был поглощен только математикой, я мог бы, как многие мои друзья жить за границей, т.к. заниматься математикой можно в любой точке земного шара.  Но я не могу жить вдали от России.

Мой близкий друг Людвиг Фаддеев так же любил нашу страну и Петербург и даже не хотел нигде лечиться, кроме Петербурга.  Когда я советовал Людвигу поехать лечиться в Европу, его жена Анюта (Анна Михайловна) мне сказала:   «Нет, не поедем, мы родились в Петербурге и умереть хотим  только  в Петербурге».

Моя покойная жена  Ань  знала, что значит для меня Россия и  тоже полюбила  нашу страну. Боясь, что ее насильственно  отвезут во Вьетнам,  она оставила завещание,  в котором написала, что она полюбила нашу страну, русский язык и русскую культуру, которая стала для нее родной, и  что она хочет  жить со своим мужем и детьми в Советском Союзе и просит дать ей советское гражданство.  К сожалению,  не взирая на ее волю,  пользуясь своим влиянием на  наши власти, ее мать, моя теща, незаконно увезла ее прах во Вьетнам.