Тюремные рассказы 2

Габарит

По дороге из красновато-рыжего наста, привезенного сюда от шурфа закрытой шахты, который оставлял на сапогах неприятного цвета пыльный след, шел зэк. В темном костюме, темной телогрейке и шапке – одноцветной, как и вся его одежда. Это был звеньевой осужденных, работающих на «расконвойке» Колька Степанов. Его выпускали за территорию колонии чуть раньше остальных. Он должен был дойти до габарита, где были склады и «узколейка», входящая на зону, где находился завод по производству вентиляторов, и забрать документы у сторожа с данными о вагонах, прибывших на габарит за ночь. Их с вечера оставлял дежурный мастер.

Шел Колька Степанов быстро, стараясь согреться. Cкладов не было видно из-за тумана, стелящегося окрест, поглощающего, обволакивающего. И вдруг наперерез человеку из этого туманного марева вышел пес, серый, крупный. Зэки звали его Графом. Пес недоверчиво глядел на человека. И не подошел, исчез как мираж. А Степанов, увидев огонек в окне – это был домик сторожей, – прибавил шаг. Он вспомнил, как пытались застрелить Графа прапорщики и как пес бежал по полю, к посадке белоснежных берез, а прапорщики только жаловались: «Не подпускает, сука, к себе…» Так и выжил Граф, хотя остальных собак прапорщики отстреляли. Мол, пугают женщин, идущих на габарит, на работу.

Сейчас, думая о Графе, Степанов вдруг почувствовал даже уважение к этому непокорному псу.

В комнате сторожей Аксинья, старуха, одетая всегда аккуратно, вежливая, точно не от мира сего, отдала звеньевому документы и вышла из домика, вслед за ней пошел ее песик Мишка, важный, с красноватыми внимательными глазами. Оставшись один, Степанов на плите разогретой печи заварил чай. Стал ждать остальных зэков. Было тихо, так тихо, что хотелось выть, и думалось о Графе – тот мог спокойно сейчас идти за территорию габарита – туда, где нет окриков конвоя и одуряющей тяжести неволи.

Домой

Прислушивался Степанов. Нет. Не вызывают на контрольную вахту освобождающихся зэков, хотя завтрак уже прошел. В опустевшем жилом помещении отряда тихо. Уже ушла первая смена на развод на работу. Прохаживался Степанов вдоль жилого помещения, мимо двухъярусных кроватей. Маленький рост, угрюмое лицо – все говорит в нем о глубокой усталости. За ней скрывается огромное напряжение последнего часа в колонии из тех пяти лет, что отвел ему приговор.

Тишина становится почти осязаемой. Хочется, чтобы ее что-то нарушило. Но никому нет дела до угрюмого, маленького зэка.

И вот разорвалась тишина: по селектору объявил дежурный по колонии фамилии освобождающихся осужденных.

Вышел Степанов из одинокого ощущения ожидания. Взял небольшой рюкзачок с книгами и письмами, собранными за прошедшие годы неволи, и пошел на свежий воздух.

Морозило. Запахнул Степанов телогрейку, поправил шапку-ушанку на голове и пошел по своему локальному сектору, припорошенному свежим ночным снежком, к ограде. Звякнул открываемый замок на двери локального заграждения. Впереди белесый, с прогалинами вытоптанных зэками участков плац. По нему прошел Степанов торопливо, будто бы старался быстрее преодолеть это расстояние до контрольной вахты...

Позади все формальности. В руках справка об освобождении, выданная дежурным по колонии. И в сопровождении офицера Степанов и два таких же, как и он, счастливых человека – освобождающихся, проходят к КПП. Звякнула дверь. Дежурный по колонии что-то сказал солдатам, и они пропустили бывших зэков на волю.

У двери колонии кого-то ждали родные. Кто-то одиноко побрел по заснеженной дороге от зоны к недалекому поселку. Степанова встречала мать и две старшие сестры. Слезы. Объятия. Степанов старался улыбаться. На его худом, бледном лице улыбка не казалась очень уж веселой, но он, человек, сдержанный в чувствах, ликовал…

Он шел по заснеженной дороге, в обрамлении замерзших березок, и душа его пела! Родные еле поспевали за ним... Те минуты, о которых Степанов мечтал долгие годы, стали реальностью…

К вечеру приехали в родной городок, где не был Степанов пять лет. Племянник, подросший, рыжий, внимательный, после ужина повел Степанова в кинотеатр. В новом кинозале была в основном молодежь. Степанов ловил себя на мысли, что вокруг незнакомые люди, будто бы и не в родном он городке…

А ночью снилась колония. Степанов проснулся с сильным сердцебиением. Он лежал с открытыми глазами, привыкая к мысли, что он дома. Знакомая с детства комната понемногу успокаивала. Он вдруг с отчетливой ясностью понял, что колония будет неотступно следовать за ним по жизни, в сновидениях, в томительных воспоминаниях… И от этой гложущей, как собака кость, хмурой мысли уткнулся Степанов в подушку. Хотелось плакать, как мальчишке, от счастья, что он дома.

Поцелуй

Дорога все длилась и длилась – узколейка, как черная мертвая змея, уходила в неизвестность. Наконец, урча, тепловоз остановился. Сбросив рабочие инструменты, соскочили с него зэки-расконвойники во главе с мастером-обходчиком, осторожно держащим прибор для определения расстояния между рельсами.

Их было трое, этих счастливчиков, которые работали на железнодорожном пути, меняли шпалы. Труд этот был для них нелегким, но уже одно то, что находились они на свободе, вдали от зоны, поднимало настроение. Выделялся среди них высокий, молчаливый Валентин. Родом он был из Белоруссии, но совершил преступление вдали от родных мест. Второй расконвойник был Мишка. С оспой на лице – детской болезнью, оставившей свой след на всю жизнь. Даже сейчас его лицо не теряло какого-то пьяного цвета. Алкоголизм, на воле владевший им, не оставлял его. И бегающие глазки, лихорадочные жесты, отрывистые фразы – все в нем говорило, что на воле он не «просыхал». Третий расконвойник – невысокий чернявый парень, одетый аккуратно, задумчивый. Командовал ими «вольный» – старый железнодорожник Михайлович, прихрамывающий на одну ногу. Он изредка покашливал, прикладывая к рельсам свой прибор, отмечая допустимое расстояние. Труд их был важен – узколейка вела к колонии, и по ней шли вагоны для завода, изготавливавшего производственные вентиляторы в зоне, где трудились зэки, и по этой же узколейке вывозились в вагонах готовые вентиляторы в далекие края.

На этот раз участок, который необходимо было проверить, находился неподалеку от белеющего здания, то ли цеха, то ли пристанционной лаборатории, волею судьбы оказавшейся в пару шагах от железнодорожного пути, ведущего к колонии.

Тепловоз привез и новые, пахнущие смолой шпалы. И они рядком, сложенные зэками, лежали вдоль железнодорожного пути. Надо было выдернуть железные штыри, укрепляющие старые шпалы, вытянуть их и на их место поставить новые. Было уже обеденное время. Солнце немилосердно пекло. Зэки заметно взмокли от своего нелегкого труда.

– Сходи, Колька, за водой, – попросил предусмотрительный Михайлович, подавая пареньку, чернявому, раскрасневшемуся, пластмассовую бутылку.

Тот согласно кивнул – обрадовался передышке – и поспешил к белеющему неподалеку зданию. Постучался. И вошел. В комнате увидел девушку в синей спецовке. Она улыбалась, в первую минуту еще не сообразив, кто перед ней, а приняв вошедшего за обычного железнодорожного рабочего. Увидев бирку на его курточке, сразу же посуровела.

– Водички можно? – спросил Колька.

– Можно! – торопливо сказала девушка, и заволновалась, как-то нервно взяла пластмассовую бутылку из рук парня.

– А зовут-то тебя как, красавица?

– Лена.

– Понятно…

Вода была налита кружкой из ведра, стоявшего на стуле в углу. Колька подошел поближе к девушке, всматриваясь в ее правильные черты лица. В веселые весенние конопушки. Срок его подходил к концу, и вскоре, на воле, таких девчат рядом с ним будет уйма. От этой мысли Колька улыбнулся, показывая почерневшие от чифира зубы.

– Что смеешься? – неожиданно смело спросила Лена.

– Да вот, размечтался… – искренне сказал Колька. – До воли осталось два месяца. Понимаешь?

– Угу. – Она его не понимала. Она опасалась его. Но он ей нравился. И улыбка у него была очень красивая. И стоял он совсем рядом. И даже промасленная спецовка не смущала Лену. И она как-то сама потянулась к нему. Он обнял ее и страстно поцеловал в губы, оставляя солоноватый вкус на них. И девушка отпрянула от парня. Он, тоже похолодев от неожиданности всего происходящего, отступил на шаг. И точно застыл.

– Извини. Сама понимаешь. Давно не был рядом с девушкой.

– Понимаю.

Они помолчали, оглушенные, она испугом, а он пониманием опасности всей этой ситуации для него самого. Расконвойникам не разрешалось обращаться с вольными – как теперь. Но молодость взяла верх…

Он вышел из беленького домика, разогретого полуденным зноем, и пошел к работающим неподалеку приятелям и Михайловичу. В руках его была пластмассовая бутылка. А девушка подошла к окну и смотрела ему вслед. Он явно ей нравился, и она уже не жалела об этом поцелуе.

Ночью

Ночной дневальный Степанов писал письмо. Он сидел на стуле возле гладильной доски и с волнением выписывал строчки на листе из простой ученической тетради. Эта возможность как-то приобщиться к той вольной жизни давалась нечасто. Два письма в месяц было положено отбывающему наказание осужденному в колонии строгого режима. Письма отправлялись не сразу. Сначала их читали в цензорском отделе администрации колонии. Поэтому Степанов, который писал любимой девушке, подсознательно испытывал какое-то гадливое чувство, будто за его жизнью подсматривали в замочную скважину.

Тусклое освещение жилого помещения давило на глаза. Вдруг из глубины спального помещения послышались громкие голоса, ругань. В одних серых подштанниках выскочил на освещенную площадку у входа в отряд, рядом с ночным дневальным, бригадир Сенька – худой, с затравленными глазами, подслеповато щурясь. А за ним длинный, с нижней крупной челюстью и огромными кулаками Семен, в руках последнего была заточка, острая, блеснувшая в свете лампочки, и охнул бригадир от боли, почти без криков затих на полу, только что помытом Степановым.

Ночной дневальный вскочил со стула. Подходить не стал, а просто глядел на Семена, опасаясь и за свою жизнь. Но тот уже обмяк, воровато поглядел на ночного дневального и ушел, покачиваясь, в спальное помещение. Из комнаты, где спал завхоз, послышались шорохи. Вот и сам завхоз, крупного сложения, как медведь, косолапо переваливаясь, вышел в коридор. Все сразу же поняв, юркнул опять в кабинет свой, где спал, и затих. Позвонил на вахту, догадался Степанов.

…Ему было жалко своего состояния, ушедшего в никуда. Он поглядел на листок бумаги, беспомощно лежащий на гладильной доске. Сейчас прибегут с вахты сотрудники. Начнется беготня. Уведут бригадира в санчасть, в изолятор Семена. И все успокоится. Тогда он сможет спокойно дописать свое письмо.

Пересылка

Позади длинный путь из Ростова. Очередная пересыльная тюрьма – знаменитая Владимирская. Подвальное помещение с низким каменным потолком. Неряшливые железные нары. Сырость и затхлость. Привыкший к неудобствам этапного пути, Колесов с интересом оглядывал попутчиков. Вмести с ним с Ростова ехало несколько человек. Они были даже внешне похожи друг на друга: притихшие, с тощими вещевыми мешками, незаметные. С Кавказа, откуда-то из Грузии, шла другая группа этапников. Они общались между собой. Выделялся среди них высокий парень, с красивым, благородным лицом. Лихорадочный блеск глаз, неестественный румянец на впалых щеках говорили о болезни. Парень то и дело покашливал. Он смотрел на окружающих с видом человека, многое повидавшего и привыкшего ко всему. Почему-то именно Колесов приглянулся ему – то ли своим спокойствием, то ли бывалым видом опытного зэка, несмотря на молодость.

– Везут на Север, а у меня туберкулез, – неожиданно пожаловался кавказец.

Колесов понимающе кивнул. По тому, как относились к этому парню другие кавказцы, было видно, что это их авторитет.

Спрашивать ни о чем Колесов не стал. Этап. Какие уж тут могут быть расспросы?

Древнее здание тюрьмы накладывало отпечаток и на настроение. Казалось, что многие люди, побывавшие здесь со времен Екатерины, оставили свою память о страданиях, болях в этих зданиях. Мрачные каменные строения как бы подчеркивали вечность этих тюремных переживаний. Страдания, оставленные в камне, не ушли, они были тут же, рядом.

Открылась «кормушка». Начали давать какой-то жидкий супчик. Хлеб черный, отчего-то приторно-липкий, похожий на пластилин. Поели. Разговаривать особенно было не о чем. Колесова перевозили в Тульскую область. Поближе к родным местам, по какому-то указу. Хотелось, конечно, быть ближе к родным – ведь на свидания им до него добираться теперь гораздо легче. До этого Колесов отбывал наказание в колонии строгого режима в Ростовской области.

Мысли о доме, мечты о свободе в этом каменном мешке казались особенно неправдоподобными. Та, иная, жизнь была где-то вдали, как будто в другой галактике.

А снилась Колесову все та же березовая рощица, которая во снах приходила к нему уже не раз. И идут они с отцом, он еще маленький, и собирают грибы. Это место всегда давало им радость. Потом сидели они, уставшие, на пригретом солнцем пригорке. Вольготно кругом…

Проснулся Колесов от этого яркого сна. Тусклое освещение камеры, чье-то сопение вернули к действительности. Подумал Санька Колесов об отце. К Саньке он всегда относился с уважением. Санька в семье был единственный сын. И конечно, ударом для отца была его судимость. Но никогда, ни одним словом не упрекнул Колесова отец. В письмах, которые писала мать, только передавал приветы. Он всегда был сдержанным в эмоциях, его тихий, спокойный отец.

И именно сейчас Санька до глубины своего сознания осознавал, какими мучительными переживаниями были наполнены дни его отца, когда он оказался под следствием. Эта мужская сдержанность, воспринимаемая порой Колесовым даже с обидой, теперь вдруг открылась совсем с другой стороны. Отец верил в него и потому был всегда сдержан.

Тихо было в камере. Так тихо, что думалось легко и просторно, будто бы не было этого

каменного мешка, в котором Колесов находился. Точно этот огромный каменный древний корпус подсказывал ему какие-то решения, какие-то новые осознания, помогая решить дальнейшие задачи в судьбе Саньки Колесова, молодого арестанта, которого везли поближе к родным местам отбывать наказание.

Незаметно пришло утро. В коридоре послышалось бряцанье мисок. Начинался завтрак. Столкнувшись у двери камеры с высоким кавказцем, еще сонный, Колесов посторонился, но товарищ его по несчастью улыбнулся открыто и доверчиво и сказал:

– Кушай, братишка, кушай.

И подвинулся, чтобы Санька получил свою миску с едой. Эта вежливость, такая неожиданная, заставила и Колесова, и высокого кавказца улыбнуться. Будто бы что-то доброе связывало их – по существу, случайно встретившихся, незнакомых друг другу людей.