Дорога на предместье

Казалось, что видна была лишь круговерть взнесенных в воздух форм, все дальше уносимых кружащим вихрем, как вьюга пестрых листьев осенью…

Циприан Камиль Норвид. Стигмат


СУМРАК И ТУМАН


За окном крик грачей, что сбившись в небольшую стайку, взлетают под однотонно серую кровлю туч. Грязно-желтая стена соседнего строения, испещренная прямоугольниками мертвых окон, заслоняет мне горизонт.

Удушающий страх, полностью заполняющий мое естество, заглушает все: и шум проезжающих машин, и отдаленный собачий лай, и любое иное чувство, готовое  застрять в моем мозгу. Любое...
Я пытаюсь бороться со страхом, но заранее знаю, что это лишено смысла. Борьба изначально обречена на поражение. Вездесущий, всепоглощающий страх... Даже во сне он коварно проникает в мои видения и выгрызает душу. Кусок за куском. Каждую ночь.

А с наступлением очередного серого и туманного утра он лишь перемещается во мне, перетекая из черепа в грудь. И даже солнце не в силах совладать с ним. Большое, желтое, раскаленное солнце…

Как же мало в нем общего с тем солнцем, что много лет назад оставляло дрожащие блики на густой траве или пробивалось золотистыми лучами сквозь небольшое оконце, а в этом потоке безумно кружились частички пыли, казавшиеся в тот момент драгоценными камнями. А может, они действительно ими были? Может…

Впрочем, это уже другая история и другие ощущения. Воспоминание о временах, когда всепоглощающий страх иногда отступал. Хотя и ненадолго.

За окном клубится туман. Он заслоняет соседнее здание, сбивая монотонность форм. Он затягивает проемы мертвых окон... Господи, хоть бы он затянул их все! Ведь мне и так не видно горизонта...


МАРГАРИТКИ И ОСОТ


Просыпаюсь медленно, с трудом. Мое сознание нехотя выбирается из укромного приюта сна — сна, который еще ни разу не принес с собой кошмара. Это случилось позже, гораздо позже…

Звук бабушкиных шагов, которые не спутать ни с каким иным звуком. Запах кипяченого молока наполняет всю комнату. Я зову бабушку, и она подходит ко мне. Я знаю, что с собой она несет чистый хлопковый лоскуток, пропитанный теплым настоем ромашки. Она кладет его мне на залепленные засохшим гноем веки.

Ритуал каждого утра. Если бы не эта влажная тряпочка, я бы не смог открыть глаза. Больные. Давно ли? Всегда... с позавчерашнего вплоть до сегодняшнего дня, до послезавтра, до последнего дня... Если бы не эта влажная тряпочка, я открывал бы глаза, разрывая веки. Это больно.

Солнечный свет проникает сквозь маленькое окошко, а подоконник густо заставлен горшочками с розовыми пеларгониями. Исключительно розовыми. Никаких других оттенков. Не знаю, почему бабушке нравился этот цвет. А еще роскошный аспарагус…

Глиняный пол выметен дочиста. Только облупилась стена за кроватью, хотя совсем недавно была побелена, а тронутая морозом и сыростью минувшей зимы штукатурка постепенно осыпается и крошится.

На противоположной стене, на глубоко вбитом гвозде висит старая керосиновая лампа. Стекло слегка закоптилось, хотя его и чистили сегодня утром.

Я сижу одетый в какую-то майку и короткие темно-синие штанишки на лямках, перекрещивающихся на спине, за тяжелым дубовым столом, занимающим почти половину комнаты.

Жадно кусаю ломоть черствого хлеба, запиваю горячим молоком. Можно ли есть что-то еще на завтрак? Никогда не слышал об этом…

Бабушка закрыла на засов перекошенную входную дверь, побеленную в несколько слоев уже осыпающейся известкой. Кривая, разбитая лёссовая дорога, скрытая под толстыми залежами пыли, ведет не слишком далеко — всего на несколько сотен шагов — к настоящей улице, с тротуарами и проезжей частью, вымощенной гранитной плиткой.

Тротуар поднимается по склону довольно крутого и высокого холма. С правой стороны улицы тянется длинная, очень длинная стена, сложенная из камней и кирпичей, а перед ней — газон и ряд стройных итальянских тополей. Эти тополя и этот газон обладают какой-то притягательной силой. Они приводят меня в восторг. Почему? Я не знал этого ни тогда, ни сейчас. Не знал, когда они устремляли ввысь свои молодые, пульсирующие соками ветви,  густо покрытые темно-зелеными треугольными, жесткими листьями; не знаю и теперь, когда почти все они погибли и лишь немногие уцелевшие старички, неизбежно приближаясь к своей кончине, напоминают мне о тех далеких днях, когда казалось, что вечно будет светить солнце, цветы пахнуть, а птицы петь. Я тогда еще не понимал, что в конце каждой дороги стоит смерть, и не успел совершить ни одного проступка…

Как манит этот газон у подножия величественных деревьев... Как хотел бы я на него вбежать, нарвать цветов, которых здесь великое множество: это и ярко-желтый осот, покачивающийся на тонких прямых стебельках, и золотистые одуванчики, и лиловые колокольчики, и бело-розовые маргаритки.

Но бабушка тянет меня за руку. Мы упорно идем, хотя она дважды останавливается, чтобы передохнуть, набрать полные легкие воздуха.

Мы вступаем в тенистый зеленоватый полумрак, стелющийся по тротуару, под нависшими ветвями каштанов и акаций.

Сладковатый запах кремово-белых цветов, густыми и тяжелыми гроздьями свисающих с колючих ветвей. Акации пахнут так сильно, что кружится голова. Я люблю акации. Всякий раз, когда я чувствую их аромат, моей ладони возвращается память о тепле прикосновения большой, натруженной бабушкиной руки…

И те теплые, залитые солнцем утренние часы, когда мы вместе упорно преодолевали склон Завихойского холма...
Проходим поворот. Машины с грохотом и дымом мчатся по проезжей части, но они не вызывают во мне никаких приятных чувств. Они мне чужды. Они не принадлежат моему миру. До сих пор…

С тротуара мы сворачиваем на вымощенную, прямую и узкую дорожку. Ее окружает зелень. Лишь в глубине с трех сторон она обрамлена серовато-белыми стенами зданий.

Тяжкое дыхание жары в неподвижном воздухе. От земли исходит сладковато-терпкий запах лета. И жизни. Бабушка нажимает на ручку массивной, окованной жестью двери, набитой крепкими железными гвоздями и почерневшей от старости.

Прохлада церковного нефа обдает нас бодрящим потоком. Солнечный свет ложится на пол, на большой алтарь, полный великолепных скульптур и словно пылающий от золота и серебра. Святой Михаил Архангел наносит удар лежащему у его ног Врагу. Я не понимаю этого до конца…

Лучи света падают на амвон, приводящий меня в восторг. Он чудесно украшен фигурами тех, кто вступил в Вечную Жизнь, и опирается на искривленный ствол яблони, растущей из бока святого Бенедикта, погруженного в таинственный сон.

Меня завораживает изумрудно-морская зелень скамеек, балюстрады, отделяющей алтарь от нефа... Зелень, царящая в убранстве этого храма…

Звуки органа отражаются от свода и потоками стекают по стенам. Они проникают внутрь, вливаясь в самые сокровенные тайники ума и сердца... И я уже не знаю, кто я такой... И не знаю, где я... Лишь одно единственное чувство переполняет меня — ощущение существования, некой безграничной полноты... У меня уже нет ни рук, ни ног, ни глаз. Только чистое я... Я существую... Существую... Существую... Орган смолкает. Сильный мужской голос возвышается и нисходит в этой таинственной, чудесной мелодии латинских слов, которую спустя годы и столетия уже позабыли храмы…

— Te igitur clementissime Pater... Memento, Domine, famulorum famularumque tuarum... Hoc est enim Corpus meum... Hic est enim calix Sanguinis mei... Libera nos, quaesumus, Domine...

— Тебя же, Отче милосердный... Помяни, Господи, раб твоих... Ибо это Тело Мое... Ибо это чаша Крови Моей... Спаси нас, молим Тебя, Господи…

По краю крышки скамьи, отполированной сотнями и десятками сотен опиравшихся на нее рук, бредет крошечный желтоватый муравей. Усердно перебирает ножками. Иногда он останавливается, иногда пытается свернуть в сторону, но в итоге возвращается на проложенную ранее (Кем?  Чем?) дорожку.

Нас окутывает тишина. Капеллан давно уже исчез в темном проеме двери, ведущей в ризницу. Скамьи опустели. Лишь мы вдвоем остаемся в прохладном нефе, освещенном падающими сквозь высокие окна солнечными лучами.

Бабушка усердно перебирает пальцами бусины четок. Беззвучно шевелит губами.

А потом мы снова выходим на улицу. Жар льется с неба, голубеющего над нашими головами.

Небольшие белые будки, неподвижно торчащие на углах улиц, искушают и манят обещанием вкусного, освежающего, холодного до зубной боли мороженого. Но я не буду его есть... У бабушки нет денег... Сегодня будний день, а не воскресенье, когда моя мама дает ей злотый на пожертвование в церкви. Иногда бабушка, убеждая саму себя, что ничего страшного не произойдет, разменивает этот злотый на две пятидесятигрошовые монеты и одну из них тратит на самый маленький, какой только можно купить, леденец для меня. Но такое случается редко. Может быть, дважды за лето... Бабушка не может слишком часто отнимать у Господа Бога то, что ему принадлежит... И я это понимаю.


АРОМАТ ТИМЬЯНА


Я сбросил, наконец, неудобные кожаные сандалии. Под босыми ногами я ощущаю мягкую, шелковистую на ощупь пыль. Не очень глубоким оврагом, пологие склоны которого поросли цветами и травами, я спешу туда, где мне милее всего — в одиночество летних полей. Еще издали до меня доносится заботливый бабушкин голос:

— Только будь осторожен, чтобы стекло не вонзилось тебе в ногу!

Но мне не нужно быть осторожным. Инстинкт давних поколений, заключенный в каждом волокне моих мышц и нервов, так направляет мои ступни, что те безошибочно обходят всё, что может их поранить…

* * *

Прямо посреди дороги, совсем рядом со мной, присела восхитительная бабочка. Ее пестрые крылья искушают меня схватить их. Рука вытягивается сама собой... Кончиками пальцев я дотрагиваюсь до этого чуда... Не удается, бабочка срывается в полет, и вскоре я вижу только темную точку, резко выделяющуюся на безупречной лазури небосвода.

Поля... Таинственное спокойствие полей... Я не знаю почему, но теперь, спустя годы, когда я закрываю веки и мысленно призываю их образ, я всегда вижу одно и то же.

Колышущиеся нивы уже побелевших, созревших злаков и их сладковато-терпкий, едва уловимый, запах…

А ведь я протаптывал в них тропинки, и когда земля обсыхала после весенней распутицы, и когда на пологих склонах окрестных холмов громоздились стога скошенной соломы, и даже когда до самого горизонта тянулась печальная стерня. И наконец, когда весь мир, окутанный непорочной белизной искрящегося на солнце снега, отдыхал…

Желтые лютики, бледно-лиловые просторы травянистых склонов холмов, густо заросшие тимьяном. Дикая груша на меже. Жаворонок, заходящийся трелью, крик далеких петухов, тихий лай собаки. Все это лишь подчеркивалось тишиной, которую я наполнял своими страхами и радостями... И мечтами.

На крутом обрыве Лессового склона, на выступающей окаменевшей глиняной глыбе, присела стройная зеленая ящерица, с коричневой полоской вдоль хребта. Я ее не боюсь. Я знаю, что со мной не случится ничего плохого.

Алые головки диких гвоздик, выступающих над густой травой, слегка покачивающейся на ветру. А рядом несгибаемые веточки желтого зверобоя.

В воздухе парит сильный, пряный запах тимьяна, разогретой земли, покоя...


ПОВСЮДУ СТЕНЫ


Меня  одели в темно-синий (кажется, очень элегантный) «школьный» костюмчик. Какой идиот придумал «школьные» костюмчики? И эмблемы, которые нужно нашивать на рукава?

Но не это главное.

Мы выстроились в шеренги на школьном стадионе. Я уставился на груду угля, которая высится прямо передо мной. Где мои поля, где бабочки, где дикие алые гвоздики?

Какой-то пожилой мужчина (как потом выяснится, директор школы — ох, как я его тогда ненавидел, хотя теперь уже знаю, что он был хорошим человеком) рассказывает нам о каких-то обязанностях... О каких обязанностях? Помню, бабушка говорила только об одной — я должен быть святым. А всё остальное не имеет значения!!! Вы что, не понимаете этого?!

Зачем я здесь стою? Зачем стоят другие?

Всё, больше не стоим. Сгруппировавшись по классам, мы заходим в школу. Классная комната, провонявшая черной мастикой, которой вымазали деревянный пол. Кошмарные, жесткие скамейки, чернильницы…

Я смотрю в окно. Ветер колышет кроны берез... Только эти березки мне близки.

* * *

Время течет капля по капле. Господи! Как долго еще?!!! В одиннадцатилетке нас учат по вечерам. За окном сумерки. «Классная» зажигает электрическую лампочку.

Я больше не горжусь картонным ранцем, который — до того, как я впервые отправился в школу, — я надевал на спину и таскал по пыльной дороге предместья. Мне казалось тогда, что я уже взрослый, настоящий человек.

Эх! Как быстро в школе выбили мне это из головы!

Там мне запретили быть человеком и превратили в ученика.

Дождь барабанит по жестяному подоконнику. На улице уже совсем темно. Последний звонок. Нужно идти домой. Я боюсь. Поэтому я приближаюсь к окну, в котором полно света. За зарешеченным стеклом почты — моя мать. Она работает. Мне холодно, я голоден, мне уже хочется быть дома. Я кричу ей изо всех сил:

— Мама! Мама! Мама!

Жду. Окно по-прежнему закрыто.

— Мама! Мама! Мааамааа!!!

Окно медленно открывается:

— Подожди, сынок, я скоро. Я сейчас закончу.

Окно закрывается. Я жду. Время течет капля по капле. Проходит час, полтора. И вот наконец она. Моя хорошая, дорогая мама. Она спрашивает, что было в школе. А что могло быть? Еще один день превращения человека в ученика... Мы отправляемся на нашу «улицу», грязь прилипает к сапогам. Грязь, грязь повсюду…

Мы заходим в дом. Бабушка перебираетв четки. Она смотрит на меня с жалостью, но ничего не говорит. Отец уже спит. Мама сейчас и меня уложит в постель. В старую дубовую кровать.

Я съел свою порцию картошки и теперь лежу по шею накрытый периной, мама гасит лампочку и зажигает свечу (чтобы не беспокоить отца). Она открывает книгу и читает вполголоса. Зачем? Ведь я научился читать, когда мне было три года. Глаза ее слипаются, но я, несмотря на усталость, не позволяю ей уснуть. Потому что книга — это другой мир, хоть и нереальный, но ведь не такой жестокий, как тот, в котором мне теперь велено жить. В этом нереальном книжном мире бабочки продолжают рваться в полет, а ящерица греется на солнце. Только почему так много смертей? Вповалку лежат убитые рыцари. Да, им уже не придется страдать, но как же их дети?..

Позже придет время, когда я буду читать о том, как предали Робин Гуда — лорда Роберта. И я буду плакать. А еще позже настанет время, когда, читая о том, как предали Робин Гуда, заплачет моя маленькая дочурка…

Я не знаю, жил ли когда-либо на свете Робин Гуд, но это неважно. Помолись, доченька, за его душу. Давай помолимся вместе. Помолимся за всех обманутых, преданных, убитых…

Вечный покой даруй ему Господь…

Обними меня, доченька, обними крепко. Ты еще не знаешь, что я никогда не смогу защитить тебя, что тебе самой придется идти наперекор миру, который, хотя и прекрасен, но совсем не любит тебя. Засыпай с верой и убеждением, что возле меня с тобой ничего плохого не случится. Пусть будет так... пусть так…

Спи, доченька... Спите, доченьки... Вы так не похожи друг на друга, но я люблю вас одинаково…

Справедливо ли, что и вам придется пройти тот же путь, ту же извилистую дорогу, по которой я вновь и вновь бреду?

Но другой дороги нет! Только эта одна единственная…

Может, вам удастся ее выпрямить?

Хотя вы еще такие маленькие, и столько в вас доверчивости, но вы уже вступили на нее.

Вы еще этого не знаете, вам еще кажется, что я всемогущ. Пусть это продлится как можно дольше…

Заснули.

Завтра встанет новый день…


ВОСКРЕСЕНИЕ


Только ли твое, только ли мое?

У гроба Господа Иисуса мы ставим цветы. Каллы, одни только каллы. Белые и ароматные. Большие и тяжелые горшки, в которых растут эти хрупкие растения, мы несем с соседней улицы. Вроде бы не очень далеко, но требуется много сил и времени.

Медленно растет могила. На центральном месте лежит фигура Убиенного. На полу свечи…

Еще не мерцают огоньки, еще нет…

 «— Вот Древо Креста, на котором висит спасение мира...».

Приоткрываются Голова, Руки, Ноги, до сих пор скрытые под фиолетовой тканью.

— Смотри, из раны в боку все еще сочится кровь. Не видишь? Как ты мог этого не увидеть? Поклоняясь распятию, ты целовал только ноги Убиенного? Ты не взглянул на Него? Ты просто поцеловал ноги и ушел? Ты хотел вырваться из толчеи? Кажется, так и есть, за тобой выстроилась огромная толпа людей. Каждый хотел поцеловать эти ноги. Я понимаю. Нет времени, его всегда не хватает даже на мимолетный взгляд на нечто большее, нежели требуется. Тогда зачем ты пошел целовать эти ноги? Ведь тебя никто не заставлял. Другие пошли? И что с того? Не принято оставаться в одиночестве под хорами? Ах! Я понимаю! Поэтому ты пошел вместе со всеми?

И так ты будешь идти вместе со всеми завтра, послезавтра и позже. Да, я понимаю, что тебе будет жаль Его, и ты будешь из-за Него скорбеть, но ты по-прежнему останешься лишь тем, кто идет, потому что так принято.

По этой причине сначала, возможно, ты будешь стыдиться самого себя, но в конце концов ты привыкнешь... Неправда! Ты никогда не привыкнешь! И наконец наступит такой момент, когда ты заметишь эту кровь, постоянно сочащуюся из Ран…

Станет ли это твоим Воскресением? Неужели лишь потому, что ты заметил липкие красные капли, ты стал другим человеком? Думаю, именно так ты и подумаешь, не допуская правды к себе. Потому что правда приносит боль. Так же, как и любовь. Их нельзя принимать частично, а частично отвергать. И поэтому ты вновь и вновь будешь ходить в толпе... Не зная, куда ты держишь путь, и мечтая идти рядом с Ним…

В действительности вся эта большая толпа не ведает, в чем здесь суть. Лишь отдельные люди... Так же, как и ты?..

А тем временем Он истекает кровью. О! Посмотри! Болевая судорога пробежала по его лицу. Ты не заметил? Ты смотрел в другую сторону? Что ж, бывает. В конце концов, никто не заставляет тебя постоянно следить за Ним. Я видел. Но что толку, если в большой толпе мы всегда идем бок о бок. Плечом к плечу... А вместе с тем так далеко от Него!..

Ну и что? Воскресения не будет?

Нет, это не так... Не так…

Конечно, будет, только чего нам от него ждать?

Удастся ли нам выпрямить дорогу?

НОВЫЙ ДЕНЬ...

Пора. Солнце высоко. Пахнет свежее сено. Труп отца валится на меня (холодное прикосновение застывшего лица), когда я укладываю его в гроб…

Ни одной бабочки... Тимьян не пахнет... Срублены тополя…

Уже сумерки. За окном размытые и нечеткие силуэты зданий. Кое-где желтоватый отблеск света освещает прямоугольники окон. Какой-то пёс, съежившийся и дрожащий, лежит на лужайке, хотя другие собаки бегают, то и дело заходясь лаем. Это я съежился и дрожу?..

Передо мной всё та же дорога. И я до сих пор не знаю, куда она меня приведет. Говоришь:

«Развернись...».

Но пытался ли ты повернуть назад, когда позади тебя туман настолько густой, что ты не видишь ни на полшага, а впереди относительно чисто, несмотря на то, что облаками плотно затянуто всё небо? И дорога чуть размякла после небольшого дождя? Немного грязи прилипает к обуви, но это ничего, это ничего. Важно, что ты идешь, хотя не знаешь куда. Ты просто идешь. Ты идешь…

пер. с польск. М.В.Ковальковой