Путешествие к Босху-2

Путешествие к Босху-2.
(2020. Босх. Голландия. Толерантность).
... И Неле с Уленшпигелем мягко упали на спины духов, и те перебрасывали их один другому, восклицая: – Здравствуйте, люди! Привет вам, черви земные! Эй, кому нужны мальчик и девочка? В гости пришли они к нам, немощные! – и Неле с Уленшпигелем перелетали из рук в руки с криком – Помилуйте! Но духи не слушали их, и они кувыркались в воздухе вверх ногами, вниз головой, кружились, как пушинки в урагане, а духи покрикивали...
                Шарль де Костер, "Легенда об Уленшпигеле"

Нам с подругой, людям преклонного возраста, присущ тот исчезающий вид идеализма, который происходит из древнейших носителей гуманизма – из  мифов, сказок, легенд. Его отличает высокая степень  воспарения воображения и духа, он был музой Андерсена, Чайковского, Киплинга, Вагнера, Бажова... Наше поколение пронесло его через нелёгкие времена, – чем суровей был жизненный опыт, тем  бережнее мы  хранили в себе этические начала этого романтического добра. Именно они побудили в нас интерес к Босху, к загадке его мировоззрения. И к Хертогенбосу, сохранённая архитектура которого, так же как и шедевры Мастера и его современников, выразили  духовное кредо целой эпохи. Всё это побудило нас посетить  Хертогенбос в начале 2020г. Первые впечатления я отразил в своих небольших заметках ("Путешествие к Босху").
Когда мы жили там, в Хертогенбосе, часто наступали моменты "эйфории из сказок". В эти минуты Кафедральный Собор Святого Иоанна превращался в сказочный замок, он как бы раздвигался вверх и вширь и накрывал, охватывал весь город. Его витражи и картины превращались в живые картинки с органными пасторалями на улицах, площадях, рынках. Священники, монахини, прихожане, служители музеев и просто прохожие – в добрых эльфов. Магазины, кафе и рестораны – в волшебные дворцы изобилия, школьницы на бесшумных велосипедах – в порхающих по воздуху ангелов... И над всем этим сказочно-спокойным миром царил непознаваемый, богоподобный образ Босха. Как ни наивны эти магические метаморфозы, повторяю, они действительно охватывали нас, погружая в лучезарный мир  благодати. Настолько всё вокруг было пристойно, чисто, ухожено и правильно. Таковы были первые, ударные впечатления о том, что мы между собой назвали "Босховским Миром."
После возвращения домой прошло более полугода, но мы оба не можем отвлечься от этих  впечатлений. Они развиваются, дополняются упущенными, а то и мешавшими идеальной картине, воспоминаниями. Невольные возвраты к отголоскам первого путешествия породили второе, виртуальное. Оно описано в настоящих заметках, где отражены не только события и впечатления, но и попытки их осмысления. Неотступный повтор воспоминаний меняет идеально-светлое видение "Босховского Мира." Он исправляет свой облик, покрывается  тучами, иногда грозовыми, и в этих сумерках проступают тревожные вопросы и догадки. У меня, чуждого богохульству, возникают смутные реминисценции. И в этих дурных снах мне мерещится, что в духовную органную музыку Собора вплетаются мелодии "Horst Wessel Die" и "Die Wacht am Rhein".
Вы помните, как сам Босх отобразил нечто подобное? На одной из традиционно "райских" левых створок алтаря ("Сады земных наслаждений") царит на первый взгляд всеобщая благодать природных красот и братства всех божьих тварей. Но, присмотревшись, можно увидеть, что даже в раю лев пожирает невинную жертву, хищная кошка душит пастью мышь, а из водоёма "Фонтана жизни" выползают какие-то омерзительные гады. Тут и там диковинные обитатели Эдема склочно грызутся, а то и вовсе заглатывают друг друга. Можно заключить, что духовный фон райской жизни чуть ли не наполовину образован греховными символами. Но если сам Бог  допускает грех, насилие и кровопролитие в своих владениях, то не свидетельство ли это Божьей райской терпимости? Или, говоря современным языком, толерантности?

Воскресший Тиль.
Ежедневно мы бродили по несметным улочкам, образующими настоящий, сложный лабиринт  центра, каждый вечер выбирая новое кафе для ужина. Любое из них обладало своей особенностью и интерьера, и блюд. Что было однозначно одинаковым, так это теснота и громкий гомон во внутреннем помещении, неуклонно нараставший до самого закрытия. Наружные площадки с простыми угольными или газовыми печками были тише и уютнее, но всё же там было слишком холодно.
Одно из кафе привлекло нас соблазнительным блюдом, особо выделенном в выставленном прямо на улицу меню – копчёная утка. И хотя эта утка и оказалась изумительно  вкусной и сказочно красиво  поданной, ещё более примечательной оказалась личность мэтра. Это был подвижный, приветливый человек с лицом и ухватками Тиля Уленшпигеля: от него исходило какое-то ласковое бурление, готовность оказать участие, побалагурить-попроказничать, посудачить и посмеяться. Видно, недаром Ш. де Костер упоминает легенду о том, что Тиль во время своих паломничеств служил в Хертогенбосе, – его весёлый озорной дух остался там навсегда, а нам явился в облике мэтра ресторанчика.
Как  и положено русскому человеку "с морозу" я попросил для начала немного водочки, но моя дама  поправила заказ на виски, а он, мгновенно разобравшись в нашей мирной перепалке, сказал:
– Значит, вы русские? Так приятно принимать гостей из разных стран! Вместе с вами я каждый день становлюсь то французом, то поляком, то русским, то американцем, а то и самим собой – фламандцем из Брабанта!
Не переставая говорить, он быстро накрыл стол, сделал комплимент моей подруге, принял заказ и сразу же представил нам молодого официанта, которому поручил обслуживание. В течение вечера он всё время был в нашем поле зрения: то болтал с посетителями у одного столика, то разливал вино у другого, то направлял официантов к новым клиентам. Иногда даже казалось, что он находился  одновременно в разных местах. Когда он пролетал мимо или кивал, улыбаясь, издалека, мы физически ощущали волну его особого, свойского  обаяния. Его природная доброта непрерывно изливалась на всех нас, образуя особый остров в море холодной фискальной вежливости.
Мы не могли уехать, не простившись с этим добрым человеком. При втором  посещении он не только узнал нас, но и вновь созорничал по-своему: усадив нас, он встал на колени перед столиком, положил на него подбородок и принял заказ в таком положении с неугомонно-шаловливой улыбкой.

Нордическая Дева.
Внешне официантка выглядела как  совсем юная, но вполне созревшая девушка. Отстранённое достоинство серо-голубых глаз. Светлые волосы, изящная худоба-подтянутость. Искусно подогнанные,  опрятные джинсы. Тонкий свитер, прилипший к только что соспевшим плечам, рукам, груди. Ленивая неторопливость движений. Всё это скромно, по наитию, непрерывно исполняло вечную симфонию волшебных женских  бугров. Этой дивной мелодией дирижировало женское чутьё, скрытое где-то там, за анатомически выверенным строением лица (высший знак красоты – ничего выдающегося, ничего лишнего). Такие не бросаются в глаза, и могут остаться вовсе  незамеченными. Великая, ослепительная, невыносимая Красота! Что же это такое? Перезрелая невинность? Замаскированный Совершенством порок? Постижимый лишь для ценителей, надрывно желанный перл творения?.
 Сразу было видно, что болтать она с вами не собирается, а скупо обойдётся толерантной гримаской, повторением заказа и дежурным кивком. Так и случилось. Не сдержав в себе любопытства и всплывшего вдруг из опыта давних лет азарта, я вспомнил молодость и подозвал её. Бормоча что-то о заказе, напряжением  воли послал её встречному взгляду вызов –  всё своё вспыхнувшее бесстыдное вожделение. Я чуял своим животным нутром, они это всегда  понимали. Поняла и она. На прекрасном лице в кратчайшее мгновение вспыхнула и исчезла развязная ухмылка. На самом дне этих серо-голубых нордических глаз я прочёл грубый ответ, набранный суровым готическим шрифтом:
– Ладно, я дам тебе, – если у тебя хватит денег. Ну, да, старый сатир, я лягу с тобой в постель. Но не потому, что я проститутка, – это не так. И уж совсем не потому,  что твой козлиный наскок неотразим,  а потому, что это рационально, это целесообразно. Мне  нужны деньги, чтобы завершить своё устройство по-нашему, по-европейски. Мне осталось подкопить совсем немного, ты будешь в ряду моих  последних доноров. Едва ты  утешишь свою  скотскую варварскую похоть, я с омерзением отмоюсь и сразу же забуду о тебе навсегда.
Ландскнехты.
Мы с подругой решили шикануть напоследок и добраться до аэропорта Амстердама на шаттле нашего отеля. Портье с нарочито нескрываемой настороженностью сообщил нам время отправления шаттла (в три пополуночи) и многозначительно приподнял брови, подчёркивая немалую  стоимость этой услуги. Не такая уж была она страшная, зато обещала покой и исключала  топтание и перетаскивание  багажа на пересадках. Сам же челнок оказался роскошным лимузином с двухместным салоном для пассажиров. Шикарный, просторный  салон  был буквально забит гаджетами, оснащён минибуфетом и ещё чем-то, нам неведомым. Но более всего поразили нас   водители.
Ночью, спустившись к reseption, мы увидели двух респектабельных джентльменов, стоявших возле  стойки. Оба  моего (то есть весьма почтенного) возраста, они были одеты  в элегантные  чёрные смокинги. В ярком свете сверкали их ухоженные седые головы, блестели шёлковые лацканы пиджаков и лампасы, красочно выделялись уголки цветных платков в нагрудных карманах. Лица обоих различались, пожалуй, лишь степенью приближения к идеалу облика великого учёного или выдающегося деятеля. Именно такими я представлял себе портреты важных господ из романов Голсуорси и Манна. Оба без намёка на улыбку с ледяной вежливостью слегка поклонились. Мне подумалось, что это какие-то важные, только что прибывшие ВИП-гости отеля, и я, кивнув, встал за ними в очередь к портье. Но тот сообщил нам, что джентльмены эти – водители, и они поджидают нас, чтобы погрузить наш багаж в машину и доставить нас в Амстердам.
Оформив отъезд, мы приступили к погрузке в шаттл, располагавшийся здесь же, за перегородкой позади стойки reseption. Багаж моей спутницы погрузил один из джентльменов. Свой же багаж я разместил в багажнике собственноручно, т.к. не мог себе позволить не помочь старику-сверстнику; он же, как только заметил, что я протянул руку к своей сумке,  проворно отдёрнул свою, при этом лицо его не дрогнуло и сохранило выражение солидного бесстрастия. Оба разом отворили диковинные умные дверцы каждому из нас со своей стороны, мы уселись, и машина бесшумно покинула лобби через особый выезд.
По дороге мы  изредка сонно переговаривались, а джентльмены не проронили ни единого слова, – ни с нами, ни между собой. Я перебирал в уме ассоциации, вызванные их безупречными обликами. И вспомнил, – на таких же почтенных стариков мы обратили внимание в  книжной лавке местного музея   у стойки, где бойко расходились книги о Гитлере. Вспомнились также лица привилегированных прихожан, торжественно слушавших в ограждённой зоне вблизи алтаря органную музыку.  Сейчас они вполне сознавали, что  их работа – прислуживать нам, но, казалось, взятая  на вооружение толерантность понималась ими как очередная предоставленная возможность всё же продемонстрировать варварам, кем бы они ни были, своё (арийское?) превосходство. Однако, это не помешало им нарочито продлить паузу после выгрузки багажа для получения чаевых. Но нам за такую толерантность дополнительно платить не захотелось, и мы вежливо распрощались с последними тенями гостеприимного Хертогенбоса.
Уже в самолёте, я снова встретился с ними, – это случилось в моём  особо любимом, высотно-алкогольном сне. Оба были облечены в  средневековые латы и вооружены. Я стоял перед входом в какой-то дворец, а они – лицом ко мне по обе стороны этого входа, по-видимому, охраняя его. Вид у них был прежний, корректно-снисходительный. Я сохранял глубокое уважение к их непреклонным убеждениям. Я недоумевал: проходить или нет? И мне казалось, они также колебались: пропускать или нет? Проснувшись, я решил, что всё было гораздо проще:  старики были поглощены ответственностью за свою и нашу безопасность  в дальнем ночном рейде и усердно, педантично исполняли свой долг. Пусть будут здоровы и спокойны.
Магазин для своих.
На улицах городов, которые мы посетили, нам ни разу не встретились работники городского хозяйства (строители, водители такси и уборочных механизмов, продавцы, официанты, уличные торговцы) из стран Азии. В то же время в нашем отеле горничными работали  типичные азиатки. По-видимому, эмигранты из Азии нанимаются на должности, служба в которых не представляет  внешний облик города. Однако присутствие восточных эмигрантов, а также степень их отстранённости от белого населения подтверждает следующий неприятный эпизод.
Во время блужданий по дальним окраинам январского города нам захотелось горячего кофе, и мы набрели на  лавочку, похожую на кондитерскую. Оказалось, что это магазинчик с различными снадобьями. Мы увидели двух продавщиц с восточной внешностью. Встреча нас удивила: едва взглянув, одна из них спешно удалилась, а другая ушла от нас в  дальний угол и занялась там  с товарами. Мы самостоятельно нашли витрину с пирожными и выпечкой и подозвали её. Попросили посоветовать что-нибудь без сахара и услышали в ответ, что у них во всём очень много сахара. Указали на что-то подобное фруктовому пудингу, но  ответ был тот же: в нём сплошной сахар. Даже кофе без сахара у них не было. На вопрос, где же можно выпить кофейку, мы услышали: где-нибудь там, на улице. С нами демонстративно не хотели иметь никаких дел.

Судя по всему, концепция толерантности  была издавна признана и пущена в ход  жителями города. Будучи издревле объектом туризма, торговли и коммуникаций, Хертогенбос, как и вся Голландия (отныне Нидерланды), веками подстраивал свою экономику (торговлю, инфраструктуру, бизнес и сервис) под спрос самых разнородных вызовов и партнёров, их нравов и обычаев. В то же время эволюция умонастроений граждан развивалась по пути строгого укрепления франкогерманского национального самосознания, способствующего  грандиозным, мировым инициативам и достижениям в науке, производстве, организации, управлении и в искусстве. По-видимому, ментальная закваска нибелунгов сохранила свою целостность и продолжает оказывать решительное влияние на отношение коренных жителей как к укоренившемуся жизнеустройству, так и к новым веяниям. И эта интуитивно обоснованная совместимость желательного-допустимого и неприемлемого единодушно регулируется национальным  общественным мнением.
Действительно, толерантность, как и любая другая общественно-политическая доктрина, может использоваться, по Достоевскому, "... по мере надобности, всё по мере надобности". Так, католическая церковь была бесконечно толерантна к Босху, – ведь в обличении пороков духовенства и в изображениях всякой чертовщины он был чуть ли не ересиархом. За гораздо меньшие грехи многих постигали преследования и смертные пытки инквизиции. А Босх процветал: он обрёл известность и славу, состоял почётным членом братства Богоматери, входил в политическую и  религиозную элиту, был обласкан коронованными особами и  церковной знатью. Признаки этой гибкости, избирательности  присущи и современным проявлениям предпочтений городского социума (кроме Хертогенбоса, мы побывали в Утрехте и Гааге). Вот пример многократно повторенных диалогов с работниками культуры (многочисленные музеи, библиотеки, книжные магазины, выставки, туристические бюро):
– У вас есть книги (или проспекты, путеводители и т.п.) на русском языке?
– К сожалению, нет.
– Нет в наличии или не бывают вообще?
– Не бывают вообще.
– Почему?
В ответ – толерантное (вежливо-холодное) пожатие плеч. А в городской библиотеке Хертогенбоса даже пожатия плеч не было – в ответном взгляде директрисы зажглась не просто холодная, а обжигающе-ледяная толерантность. Она особенно бурно вспыхнула после того, как я передал в подарок библиотеке свои книги о русском быте (на русском языке, разумеется).
Наши наблюдения не совсем вписывались в бурные восторги по поводу успехов всеевропейского тренда терпимости. Более того, трезвое восприятие событий, связанных не только с новыми волнами миграций, но и с поведением давно осевших в Европе пришельцев, и с отношением к этому поведению коренных властей всё чаще вызывало простое недоумение. Поиск объяснений подталкивал к вопросу: а не является ли всё это стокгольмским синдромом европейского коллективного разума по отношению к  насильственному нашествию мигрантов? И не подобный ли эффект породил странные американские массовые беспорядки от издевательств над культурными ценностями до несуразного преклонения коленей  копов перед бандитскими грабежами и надругательством над историческими памятниками  в США? Многочисленные маститые психологи считают стокгольмский синдром не только излечимым. но и просто преходящим. Возможно, доктрина толерантности также окажется ненадёжной и недолговечной? А в реальной жизни всё отмирающее сменяется наиболее радикальной альтернативой.