замечательная жизнь на улице Толстого...

   завораживающий вид у Липовой горы в сентябре-октябре!
   каждый день – новые оттенки: волны накрывают, наплывают на гору: зелёное тёмное-светлое, пятнышки-пятна жёлтого, а потом – во всю силу – оранжевые, лимонные, огненно-красные, бордовые, и как окончательный аккорд, уже почти без листьев – багрово-фиолетовые, приглушённо-малиновые, но всё ещё пламенеющие цвета – и это чудо -  пред нами…
   Липовая гора – орган, на котором Высшие Силы исполняют свою бесконечную фугу;
   Липовая - собор, а ночью купол – звёздный…

   идти, собирая листья, опавшие листья прошедших времён;
   идти под горой  по берегу реки, через Цементовский мост, а потом, когда его перейдёшь, подумать куда направить движение?
   или по берегу, где проложили хорошую пешеходную дорожку,
   или по улице Толстого, где почти все дома – новорожденные;
   что от неё осталось? от той улицы?   да ничего по сути не осталось;
   новострой:  удобнее, пригляднее и на особинку;
   а в целом получается – да в целом ничего и не получается –
стильная улица, в которой у всякого дома было своё лицо, но все выступали согласно в хоре: дома большей частью в четыре-шесть окон на улицу, опалубленные, крашенные в светлые тёплые тона, перед домом палисадник, в палисаднике – цветник, большие крытые ворота,  около домов прибрано, ухожено, вдоль дороги – липы;
   так вот та стильная улица, самая аккуратная из всего частного сектора нашего городка и почти в центре города – от площади два шага, короткая, домов в двадцать пять, тридцать на обе стороны, -
   такой улицы больше нет;
   у тех, исчезнувших и исчезающих домов, было общее выражение и своё лицо, был хор, а теперь разладица-разноголосица;
   пройдёт время, будет что-то ещё, а пока так:
голоса вразнобой, есть и очень красивые, звучные,
но несовместное пение порождает лишь –
проведите ножницами по стеклу –
вот такие ощущения;
   а ведь дома как люди, или люди как дома…
   и наше сегодняшнее есть напрочь забытое вчерашнее…
   изменения, перестроения, стремление, чтобы лучше и лучше,
а стало ли человечнее наше житие-бытие…

…но что-то осталось, и даже многое осталось, и жив наш дом на две половинки: в четыре окна и в два, а наша половинка – в четыре окна, и жива яблоня во дворе с медовыми, прозрачно-янтарными яблоками,
только вместо ворот хозяева поставили гараж, и вместо нашей бани – баня иная, да и сад-огород, сохранивший внешние очертания, внутри себя совсем иной;
   и берег – мой берег, наш берег, так зарос ивами, что я с трудом нахожу, где было «наше» местечко и мостик;

…чем душа жива…






   Первый раз на улицу Толстого…

   У бабушки жить – и бабушка устала, и мы устали. Квартиру ждать – сил нет, да и сколько ещё ждать. Мама с папой под осень 70-ого года стали искать дом. Нашли на улице Толстого, на двух хозяев, добротный и относительно недорого. Купили. А перед этим как бы советовались со мной:
-Квартиры будем дожидаться, или в своём дому жить?
-В своём, конечно. В квартире четыре стены и выйти некуда. А в своём? – даже сравнивать нечего…

   Начало ноября. Отправился я первый раз на улицу, где мы будем жить. Рассказали, где улица, как дом найти: пятый справа от конторы ОРСа.
   Иду с Дубовой, морозец небольшой, на дороге ледок. Утро светлое, лёгкое, и идти мне радостно. Вот и улица, сердце как-то учащённо забилось: как всё по сердцу – и дорога, и дома, и речка. Наконец-то у реки будем жить. А вот и дом. Ворота открываю – и здесь всё по сердцу: двор просторный, банька, дровник, сад, вишня, правда старая, но вишня. А дом какой: и крылечко, и веранда, и кладовка. А в доме: прихожка, кухонька, спальня одна, вторая, большая комната – после Миньяра, после дома на Невского – просто роскошь. Как хорошо!

   И речка за огородом, а за речкой – гора Липовая. Ещё того лучше!
   Радости разные бывают, по тембру разные, по силе, по глубине.
Здесь, на улице Толстого, радость была какой-то необыкновенной свежести и чистоты.
   Ни скакать, ни прыгать, ни орать от восторга не хотелось. Я ходил по дому, по двору, выходил в сад и к реке и вдыхал, и пил холодный воздух, как целебный бальзам. Я чувствовал, я знал, как здесь здорово будет жить, здесь обязательно будет радость. Радость настоящая, которая не исчезнет через час или на следующий день. Радость будет всегда. Здесь было всё такое родное.
   Радость радостью, а надо и печку топить, но ведь и это –радость-вдохновение.
   Набираю дрова, выбираю попригляднее, от которых жару больше: берёзовые, хорошо просохшие. Несу осторожно, чтобы не сорить. Так же осторожно перед подтопком складываю на железный лист.
   Вьюшку открыл.
   Торжественный момент, священнодействие – складываю в подтопок поленья, под них – берёсту. Спичкой по коробку чиркнул, берёсту зажёг -
огонёк побежал, дым потянулся, жилым в забытом, озябшем доме запахло.

   Огонь в подтопке, в печке, костёр в саду, костёр в лесу – бегучее пламя в неуловимых изменениях – завораживает…
   да, можно сколько угодно смотреть на огонь и слушать как течёт-шумит вода…

   Само разведение огня всегда волнительно, словно на твоих глазах раскрывается цветок, сначала слабенький и беззащитный, и помогаешь ему, не даёшь ему уйти, спрятаться, а он набирается сил, и вот уже не ты ему, а он тебя греет…

   Я люблю вдыхать этот первый дымок. Сразу застывшее оживает, чужое становится родным. Дымком потянуло – обживаемся.
   Подтопок давно не топили, в доме холодно. Наверно, холоднее даже, чем на улице. И дым сначала не хочет идти в трубу, а норовит вползти в дом. Но это ненадолго. Чуть прогреется в подтопке, и загудит, и потянет дым через трубу.

   Плита стала нагреваться. Тепло по дому пошло.  Я на кухне сижу, и мне тепло, на душе свободно, хочется быстрее, чтобы переезжать, чтобы жить здесь. От печи тепло как дремота. Дрова в подтопок подложу и хожу по дому, в сенях, на крыльце, по двору пройду – радость, уж такая во мне радость, там, в глубине. Никому – ни серому небу, ни белому снегу, ни  яблоне, ни вишням в саду я её не выказываю. Ах, боюсь сглазить, боюсь растерять.
   Дрова догорели. Угли, большие, остовы поленьев, мерцают-переливаются. В них то и дело появляются быстрые и яркие бегучие огни. Дверку открыл – жар в лицо и  живой огонь – уютное и родное.
   И вот уже пепел вместо углей, и вот уже замирает, замирает, замирает…
   Трубу закрыл. Жаль уходить, а уходить придётся. Я вернусь, я обязательно вернусь…

   Дом, Двор, Баня, старый Сад, Гора, Река…
   Будем жить, будем печку топить, будем в бане мыться…
   Снег во дворе – первый, тонким слоем лёг.
   Снег к радости грусть прибавляет и много внутренней тихости от него.
   Сквозь снег земля просвечивает.
   И в палисаднике  - белым.
   Куст сирени, штакетник, тёмные брёвна, белая извёстка фундамента – трогаю взглядом, трогаю руками, всем собой – я здесь живу…
   Жаль уходить…


   Дубовая горка.

   До этого прожили мы на Дубовой два года. Прожить-то прожили, но тяжело они нам достались.
   Переехали мы в конце августа. Мама сразу пошла на работу, ходила с окраины в город, примерно с полчаса ходьбы. Папа до Нового года ездил в Миньяр на хлебозавод, никак с работой не хотел расставаться. Маме даже предлагал – ну, голова, чего придумал: давай понарошку разведёмся, я  в Миньяре буду работать, а ты здесь. Мама же, конечно, наотрез отказалась:
-Нет уж, хочешь в Миньяре оставаться – оставайся. Разведёмся – и всё.
   Марк, старший брат, заканчивал десятый, выпускной класс, я пошёл в седьмой класс, а сестрёнка – в третий. В домике тесно: нас пятеро, да бабушка, но как-то умещались и даже друг другу не мешали, но это не было нашим жилищем, и ощущение, что мы здесь временно, было довольно-таки тягостным.
   Маленький двор в домашней живности: корова, телёнок, два поросёнка, куры, дворовый пёс. С папой и братом соорудили какие-то пристройки, зиму перезимовали.
   Бабушке было тяжело. Она и так много поработала на своём веку. После ухода дедушки жила одна, содержала только огород. А здесь опять корова, куры, поросята – варить, готовить, поить-кормить. Что бабушке тяжело, я тогда не очень понимал и не очень придавал этому значение. Пришло время – осознал и понял.

   У меня началась эпопея с французским языком. В Миньяре, впервые, у нас с пятого класса ввели французский язык. Приехала молодая учительница, вся такая модная, стильная, в юбочке, на каблучках, с маникюром; по коридору идёт – духами, ох и ах, наверно, французскими, на всю школу, на все наши два этажа. Ну чистая француженка, совсем не из нашего мира, - куда нам до неё.
   Так что на занятиях мы больше смотрели, в чём она пришла, да какой у неё маникюр, а французский давался трудно. Я старался, учил, но толку было мало.   
   А ведь я учил французский, учил добросовестно в школе, учил после армии, чтобы поступить в институт, учил в институте два года, но когда предложили заниматься научной работой,  писать кандидатскую, а для этого надо было опять заняться французским, как ни лестно это было моему тщеславию, не было моих сил снова вспоминать, что я давно уже забыл и не знал. Учил я французский язык лет девять, но я его не знал и не знаю. Обидно, а на кого обижаться? На себя или Систему?

   Самые мои радости с французским начались, когда в Аше я пошёл в школу№6 – по месту жительства. Была она рядом, через две улицы. А французского там и нет. И что мне? Переучиваться, английский с азов начинать, или ездить на химзавод во вторую школу. Подумали, подумали и отправили меня во вторую школу. Дорога длинная: до автобусной остановки километра полтора, да ещё автобус надо ждать, а перед остановкой – железнодорожный переезд. Автобус на той стороне, а мы, потенциальные пассажиры на этой. Ждём-пождём. На дорогу в школу уходило у меня около часа. Жаль было времени потраченного впустую -  как я тогда думал.
  Но не зря, не зря дорога была долгой. Шёл на остановку, шёл в музыкалку по улицам и переулкам, по дороге, по колее, по обочине,  по тропинкам, а вокруг, а что вокруг? – дома, палисадники, огороды, вишни, небо, Дубовая горка, Кленовая гора, Лысые горы – осеннее, зимнее, весеннее.
   В воробьиные ночи – темень тёмная, не то что дороги, улицы не видно. Иду наугад, то в колее увязну, то лбом в забор. Ночную мглу руками трогаю.
   Зимой – мороз, мертвенный лунный свет, чуть что заденешь – звенит.
   Весной – сапоги литые и – с кочки на кочку, с сугроба на сугроб, не столько идёшь, сколько проваливаешься. Зато небо, весеннее небо с перистыми облаками – весенняя пашня, вольная воля.

   И вот два года жизни на Дубовой: всякие хозяйственные дела, на химзавод в школу, в музыкалку, уроки учить, учить этюды и всяческие музыкальные пьесы. А до музыкалки минут сорок ходу. И везде надо успеть. Но не от этого была моя долгая тоска: друзей, таких, что были в Миньяре, нет, речки, до неё идти и идти – нет, библиотеки нет – далеко она, в городе, и некогда записаться. И  от этого - тоска, ужасная,  отчаяние без всякого просвета. И кому я об этом мог сказать? – никому. С ребятами по улице у меня отношения были прохладные, в школе товарищи были. Но это всё – не то, это уже не Миньяр…

   Но, помимо угрюмости времени, что-то в  серой  пелене дней и безысходной тоске было и иное, что подвигало искать свою линию жизни, свой Путь.

   Переезд в Ашу дался мне очень трудно, надо было приспосабливаться во многом к иному бытию – не очень получалось да и не очень получается.
   Потеря друзей, - больше у меня таких не было. Были и есть хорошие знакомые, товарищи по ремеслу, люди весьма интересные, но таких, как в Миньяре – больше не было. Что-то во мне надломилось, я стал много думать и проживать внутренне, а внешнее, и наверно, это было явственно со стороны, отторгал, оно было чуждым. Ну и понятно, что я не мог стать «своим». И только потом, гораздо позже, уже учась в интситуте, понял, что я – ворона белая, и нечего мне  сетовать и жаловаться  на жизнь – сам такой.
   А брат и сестра – совсем другой поворот: быстро со всеми перезнакомились, быстро нашлись друзья и подружки и никогда по Миньяру у них душе не болела. Что для последующей жизни было весьма полезно и эффективно.
   Да, хотелось быть своим. А получалось по-другому. Как-то вот так получалось. Или не получалось. Ну и ладно.



   Дубовая горка, март…

…весна, ранняя, а ранней весной бывают очень тягучие и утомительные дни:
снег тает сильно, громадные ручьи на дорогах, в сугроб – ни ногой: сразу провалишься по пояс, под снегом – талая вода, и будешь ты по пояс в воде.
И по дороге не очень-то пройдёшь: чуть вступил – провалился.
   Возвращаюсь я со школы домой. Вечереет. Хмуро, тучи чуть ли не крышах и деревах виснут. За Дубовой горой – свинцовая туча, мрачная, беспросветная. Сама гора – серый снег. Ужасная тоска, глухота и морока – нет смысла, нет радости, нет жизни, так всё глупо и безысходно кругом, как в могиле, нет выхода, нет исхода…


   Дубовая горка, знойный день…

   На Дубовой не то, что речки не было, вообще с водой была незадача..  При обилии родников, была проблема и с поливкой, и с питьевой водой. Воду для поливки брали внизу, в овражке, там образовалось нечто вроде пруда, а для питья – рядом, чуть на взгорке, из колодца. Но колодец быстро ветшал, валился, косился. На улице собирался народ, что-то решали, собирали какие-то деньги, колодец чуть подремонтировали, на сезон хватало, а потом начиналось всё сначала.
   Мы брали воду у Ладягиных, в проулке. Колодец, как и все постройки у них был капитальный, глубокий, вода чистейшая, вкусная, и во всякое время очень холодная.
   Двухведёрный бачок для питья летом стоял в сенях. А чтобы было уже совсем хорошо, чтобы пить свежайшую воду, на табуретку ставили ведро с водой, накрывали фанеркой, чистым льняным полотенцем, а на полотенце ставили кружку. За воду отвечал я. Любил и люблю пить воду, холодную, а ещё лучше, ледяную, свежую, только что принесённую. Очень ответственно относился к этому делу.
   Это было неизъяснимое блаженство…
…знойный день, во дворе сушь необыкновенная, от брёвен избы, от дров, от камней, что рассыпаны по двору, казалось, даже от травы несёт нестерпимым жаром. И на крыльце душно, нет ветерка хотя бы самого мало-мальского.
От Лысых гор, от неба, всего нестерпимее  - от солнца – калит и жжёт. Всякая домашняя скотинка попряталась по теням. И вся Дубовая горка как раскалённая сковородка.

   В избушке только и спасаться. Упасть на домотканые половики да слушать как тикают ходики, да чувствовать, как с каждым выдохом спадает жар в теле, и ты понемногу начинаешь оживать.
   Но самая прохлада и блаженство – в сенях. Крыша сенная тоже, как и на доме, железная. Но железные листы положены на толстенные лубки, и железо не в силах накалить луб. Дверь на крыльцо плотно закрыта. Сени выбелены. В них нет ничего лишнего: бачок с водой перед кладовкой, старинная судновка с учебниками и какими-то журналами, ведро с водой на табуретке. Железная кровать ручной ковки. Стойки в изголовье и в ногах прихотливо украшены витым орнаментом из толстого железного прута. Кровать выкрашена в звонкий голубой цвет. Вместо панцирной сетки, всяких матрацев и перин дедушка положил гладко струганные дощечки, а них кинули старую чёрную шинель. В изголовье – старые половики. Над кроватью копия с картины Г. Сороки «Вид на озеро Молдино в усадьбе Островки»». Копию сделал в былые годы мой дядя, мамин брат, Юрий Иванович Саблин.
   Я что-нибудь делаю в огороде или во дворе. Раскаляюсь под солнцем докрасна. Пот весь вышел и высох. Сил нет терпеть такой жар. Речки нет.
Обливаюсь во дворе тёплой противной водой, которая не приносит облегчения и скрываюсь от зноя в сенях.
   Крашенный пол приятно холодит ноги.

   Я пью воду, я пью холодную, прозрачную, чистую, необыкновенно вкусную воду, и это такое наслаждение, что кажется лучше и быть не может. Есть кружка, но я люблю пить из алюминиевого ковшика – больше воды входит, и вообще так интереснее. Я пью воду, а потом буквально падаю на кровать и просто бездумно лежу и всё рассматриваю «Вид на озеро». Копия не очень, но что-то Юрию Ивановичу удалось передать. И что-то в картине сильно привлекает меня, только я не могу понять – что…
   Сильно мне по душе «Вид на озеро Молдино», хочу я туда, в край тишины и созерцания…
   Получается очень в лад: зной, прохлада, колодезная вода, самодельная кровать, старые одеяния, домотканые половики, «Вид на озеро…», белёные стены, лишнего – ничего, всякому предмету – своё место, чистота, уютность, тишина…

   Лет пять назад был я на Дубовой горке в бабушкином-дедушкином доме: новый хозяин пригласил зайти. Поговорили мы добросердечно.  Но самое трогательное было в том, что ещё сохранилась часть сенной стены, и даже извёстка на ней была ещё та.
   Я положил руку на брёвнышки, провёл по белой шершавости– помнишь…
…такой сильной привязанности у меня к Дубовой горке нет, как Миньяру, к дому на улице Толстого, к саду в Точильном. Но по прошествии времени сильно я потеплел к Дубовой горке, к дому №10 по улице Невского. Тяжкое и трудное никак не забылось, и даже ещё явственней, но и душевного стало намного больше…


   Дубовая горка, последние дни сентября…

   Папа приходил с работы, а он был заведующим подсобным хозяйством треста столовых, уставший. Подсобное хозяйство располагалось за километра три от окраины, подвезти некому, надо  идти пешком.
   Папа сразу проходил в сад-огород и садился на скамеечку под розовым тёрном.
   Плоды, розово-сиреневые, когда поспевали, теряли свой вяжущий вкус и становились сладкими. Было их немного, но от того они казались вкуснее.
   Мы тоже были около папы, ели потихоньку доморощенные дикие сливы,
а вокруг и в нас была осень. Топили железную печку-буржуйку, а на ней варили картошку в ведёрной алюминиевой кастрюле поросятам. Дым от берёзовых щепок отдавал дёгтем, а я всегда, как и про нарциссы, говорил:
конём пахнет. А от кастрюли шёл картофельный аромат, до того аппетитный,
что мы ещё недоварённую картошку выкладывали на железный лист – край буржуйки, и допекали всю недоваренность, и ели, полусырую, полуварёную-полупечёную, как самое вкусное блюдо, по принципу горячо сыро не бывает.

   Лысые горы – почти светло-серые, охристые; красные, белые, тёмные, коричневые крыши домов среди цветущей листвы, вишни полыхают огненно-оранжевым, ближе серебристо-матовому – покосившееся изгородь,
картофельные плети, не убранные помидоры, заросшие грядки, и туманно-молочные тучи над нами, садами-огородами, закрыли верхи Лысых гор.
Сидели до глубокой ночи, говорили о самом необходимом, а больше молчали. Как-то было необыкновенно уютно и хорошо в такие вечера-мгновения, так что болтать попусту вовсе не хотелось и ни к чему было…
   вечное, непреходящее мгновение: огонь в буржуйке, дымок, аромат печёной картошки, вишни, горы, тучи, вечер, осень…



   Дубовая горка, эпоха романтизма…

   Грина сборник прочитал: рассказы, «Алые паруса». На стене в спальне из «Огонька» вырезал фото штормов и ураганов, кораблей, терпящих бедствие, моряков, противостоящих морской стихии, повесил на стенку. И мечтал я, грезил о дальних заморских странах, морских путешествиях, яркой и замечательной жизни.
   И рисовал я  потом, учась в институте,  корабли, ураганы, пути-дорожки, Странников-Путников, звёздные дорожки и мосты – очень наивно, очень, и очень по-детски…
   такое чувство: дверь невзначай откроется, а за порогом – плещет океан…
   Марк принёс несколько томов из собрания сочинений Джека Лондона.
Читал, восхищался, грезил, мечтал: «Зов предков», «Белый клык», «Любовь к жизни», «Белое безмолвие», «Кулау-прокаженный», «Мартин Иден»…
   И вечер-ночь, и звёзды, звёзды над головой…


   Дубовая горка, октябрь, ружьё и вороны…

   У моего дяди, Юрия Ивановича Саблина, было охотничье ружьё. Марк его выпросил – сходить в лес, ворон пострелять. Дядя Юра ружьё дал, дал ещё и патроны.
   Утром, в воскресенье, Марк, Толик, Василий и я пошли на Кварцевую гору.
С утра – морозец небольшой, иней на выцветших травах – кружева, паутинки, бисер, капельки. Затронешь – полетела изморозная пыль. Чудится, что звенит. Тропинка лесная приятно пружинит. Идти легко, ноги сами несут дальше и дальше. Листья почти облетели. Лес нагой и прозрачный. Видно далеко, а хочется видеть и идти ещё дальше. С тропинки свернули – листьев по колено. Идёшь – только шуршанье и слышишь. И дышится, дышится, как вольно дышится. А ворон нет. Всегда стаями летали, всегда на виду, а сейчас – исчезли. Повесил я свой носок на сук, стали мы упражняться в стрельбе.
Патроны кончились – с горы на гору ещё побродили да и домой.
   Воздух, прозрачный и морозный, на просвет – голубоватый, нагие, покрытые изморосью, стволы клёнов, и листва – по колено листва, и только шур-шур-шур. Такой день, хорошо, что мы живность никакую не тронули, не загубили, только мой носок  весь – в решето…


…переехали мы жить на улицу Толстого…

   Наша улица – почти центральная и «уважаемая»: здесь в основном живут люди с достатком. Дома ухоженные, стёкла в окнах сверкают и блещут своей прозрачностью. Опалубка на всех домах в принципе одинаковая: лицевая сторона, что на улицу – трёхполосная: над окнами – дощечки-стрелочки (концы запилены на острый угол, или в виде в виде сердечка, а внутри сердечка – запилы виде перекрестий), межоконные проёмы – в виде ёлочек, а под окнами – дощечки в вертикальный рядочек. Наличники – голубые, рамы – в белую краску, узкие горизонтальные межоконные рейки – белые.
нижняя опалубка от окна до фундамента – дощечек вертикальный ряд.  Опалубка – от золотистой до коричневой. Улица – тихая, конечная, заканчивается у моста на Цементовую. У многих дворы забетонированы, почти у всех – большая веранда, баня, дровник, есть легковые автомобили, есть гаражи, сады-огороды, такие же основательные и такие же ухоженные, как и дома. И, наверно, что вполне естественно, весь народ, живущий на улице, живёт сам по себе. Сильных дружеских, приятельских отношений нет. Такое скрытое, но явственное стремление выглядеть чуть лучше, чем у соседа.

   У папы с мамой появились знакомые по улице, но такие – уличные, не более того: остановиться у двора, поговорить – и всё. Мама – вся в домашних заботах, а папа – человек общительный, компанейский, ему хотелось так, как в Миньяре. Папа во временем привык, и тоже заособился:
-Здравствуй!
-Здравствуй! как дела?- и не более того.
   Друзья-товарищи моих родителей остались в Миньяре, самые-самые…

   Сосед слева, когда строился, а это было задолго до нашего переезда, поставил дом почти на границе участка, и весь снег с соседней крыши – к нам во двор.
   Как и моим родителям, мне такие несуразности всегда были непонятны, загадка вовсю жизнь: ведь когда строился, знал, что вся вода с крыши, а тем более снег, - во двор соседу. Нет, всё равно построился.
   Как сделал, так сделал. Мои родители с соседями вполне по-соседски общались. Я дружил с их сыном, ну так, весьма поверхностно, и в основном в летние каникулы- на речке купались, километровые заплывы по течению делали.
   И ещё была одна, на наш взгляд, несообразность: их кухонное окно прямо нам во двор, как всевидящее окно. Лето наступило, мы с папой забор поставили, от окна отгородились. Соседи немного подулись, а потом всё вернулось в нормальное соседское проживание.

   Но снега было много. Он сползал, рушился и с соседской крыши и с нашей.
Мне в зимние месяцы всегда было чем заняться. Я брал корыто, грузил снег и вывозил в огород. Снега было так много, что в огороде образовывались целые Гималаи, тогда я вывозил снег на берег.
   Снегопады частые, снега много и во дворе и перед домом. Я снеговую работу любил и люблю: убрал – и видно сколько поработал. И в нынешние времена ближе к весне и весной в Точильном и с крыш убираю, и от всех строений отгребаю, и дорожку чищу просторную. Сосед по Точильному,  Лёха, прикалывается:
-И чё ты бесполезную работу делаешь, снег сам растает, пойдём лучше по «песярику» тяпнем.
-Мне и без  «песяриков» хорошо, а снеговой труд мне только на пользу. Может и зря,  а для души и тела – польза великая…
   Перед воротами во всю ширь снег убираю: кто ни пройдёт, видит– хозяева в доме живут.

   Мне всё нравится: и почти в центре города, всё близко, и речка, и гора Липовая – скорей бы весна,.
   Почти каждый день – снег. Выйдешь утром на крыльцо, а весь двор – под пушистой шубой и ни следа, даже добрый пёс Шарик из конуры не показывается.
   Снежинки, хлопья, крупинки снежные, а иногда, настолько их много налипло в комок – лохматая вата валит с неба. Можно долго стоять и смотреть – нет, не надоедает.

   На острове, в парке залили каток. По вечерам – огни, свет, музыка, там какая-то необыкновенная жизнь, но я хожу на каток редко – некогда да и не с кем.
   Оделся, обулся, лыжи, палки в ноги-руки и через речку, по льду на другой берег, а там, под Липовой, по лесным полянкам меж громадных тополей лыжню прокладываю, как первопроходец, а лес такой, что города и не видно и не слышно, и я – в стране незнаемой. Громада горы надо мной, а ещё выше – серое снежное небо.



  Мама полощет бельё.

   В первую зиму мама ходила бельё полоскать  на речку. Потом стала полоскать в ванне: баня истоплена, воды полно – качай да качай, да и руки от ледяной воды у мамы стали сильно болеть.
   А в первую зиму – на речку. Помню, мы собираемся. Мы, потому что я маме помогаю бельё нести, да и вдвоём сподручнее, мало ли что. Мама надевает тёплое бельё, сверху фуфайку, два платка. На руки – вязаные перчатки и коричневые резиновые перчатки. Бельё в вёдра, в таз. Готовы.
   Темно. Чёрное звёздное небо. Чёрная гора. Я протаптываю тропинку к реке.
Снега по грудь. Топчу, проваливаюсь, выкарабкиваюсь, снова топчу. Дорожка движется. Протоптал. Добрый человек из соседей прорубил прорубь и содержит её в надлежащем состоянии. Прорубь напротив проулка. Так что нам ещё вдоль речки тропу надо торить. Протоптал, бельё  в вёдрах принёс, мама несёт бельё в тазу, идёт следом. Добрались до проруби.

   Вода несётся, ухнешь туда и не выберешься, чёрная, глухая, бездонная. Мама выкладывает бельё на лед, споласкивает вёдра и таз, начинает полоскать.
   А я хожу по льду, дорожки протаптываю, в звёздное небо – чёрное небо – смотрю. Над центральной площадью, над ледовой площадкой, где каток, – купол оранжевого, грязноватого света, с катка:
- «Синий, синий иней лёг на провода…», там – жизнь, а здесь…
   А здесь мы с мамой, лёд, река, прорубь, гора, чёрное звёздное небо – больше никого. Шумит вода в проруби, изо льда под лёд, я немного тревожусь за маму: а вдруг поскользнётся да в прорубь. Посмотрел, да нет,
 у мамы всё крепко и надёжно: и на коленки она уверенно опирается и полощет бельё ловко и энергично. Я помогаю выжимать бельё, мама складывает его  в вёдра. Мама ещё выстирала папину фуфайку. Надо её выполоскать. Тут уж я берусь за дело. Полощу фуфайку, с грехом пополам выжимаю, мама кладёт в таз. Можно и домой идти. Бельё заносим домой. Оно уже заледенело, пока было на морозе. Бельё оттаивает и по дому распространяется запах свежевыстиранного белья. Я до сих пор помню этот хрустящий, ледяной, здоровый аромат.
   Потом мама вывесит его на веранду, и там будет тот же запах.
   А я в своём «кабинете» включу настольную лампу. За окном бархатистая мгла, от печки – разморённое тепло, у меня в руках – книга…


   Вёсны- дни…

   Дни прирастают. Солнце на пригорушках и крышах припекает. Воздух пахнет талой влагой. Утром заморозки, ледяная кромка, наледь на дорожках, которая звонко и вкусно хрустит под ногами. Днём – тепло. С отвесов крыш – капель, начинают расти сосульки. Конец февраля, но есть предчувствие весны. Зимы – очень снежные. Особенно много снега в феврале. Я расчищаю дорогу перед воротами, широкую дорогу делаю, но снега так много, что его некуда бросать: с одной стороны – наш палисадник, с другой – соседский.
Гора растёт, а дорожку приходится сужать. Ещё больше снега во дворе. Я тропинку расчищаю и кидаю на свободное место во дворе, сугроб растёт.
   Но самая работа начинается, когда с нашей и соседской крыши сваливается снег – к воротам не пройти и кидать его некуда. Беру корыто, совковую железную лопату. Снег в корыто и везу в сад-огород. Пока новую баньку не поставили, а это случилось в семьдесят восьмом году, шесть лет(два года в армии я от снега «отдыхал») снег приходилось вывозить через крытый проход, так как баня и сарай представляли собой связь: соединены крытым проходом в одну постройку.
   Через баню снег не перекидаешь, только вывозить, а в дворе места очень мало. Был я такой «снежный человек»: какой ширины дорожки-тропки, куда снег складировать, куда вывозить – я сам решал,  а папа работу контролировал.
   Я любил и люблю снежную работу: делаешь, кидаешь, таскаешь, вывозишь, а потом посмотришь – хорошо поработал, вон сколько сделал, не зря день прошёл, не зря на свете живу.

   Конец марта, начало февраля – и снег ещё ежедневно валит, и с крыши начинает сваливаться. Уже большая гора около бани, снег во дворе уже некуда деть. Вывожу в сад.   
   Снег, который упал с крыш, вывез. Снежная эпопея продолжается: надо сбрасывать снег с пристроек к дому – веранды, сеней, кладовки, крыльца,
да ещё мы с папой соорудили дровник от кладовки к сараю.
   Через сарай снег не перекинуть. Сначала сваливаю его в дворик – маленькую отгородку от крыльца к сараю, - и это работа одно удовольствие,
только лопату подставляй, а потом опять же через крытый ход вывожу в сад.
Вывожу в «гору», потому что снега так много, что мои «Гималаи» уже подступили к самым яблоням. Вывез.
   И самое удовольствие: сарай. Крыша в квадратов тридцать, а снега – выше пояса, да он уже и слежался и подтаял – тяжелый. Совковой лопатой рублю снежные кубики под силу и кидаю в сад, на свои «Гималаи». Утаптываю снег, выкладываю стенки, чтобы яблони не поломать и дорожку к туалету не завалить, и снова кидаю да кидаю.
   Хорошо. Капель. Ручейки малые. Солнышко. Небо необыкновенной глубины и прозрачности. Снег. Работа. Радость. Да ещё мама с папой похвалят. А мама даже скажет:
-Хватит на сегодня, и так уже сколько наворочал, устал.
А у меня – задор. Мне ещё хочется больше сделать.
   Снег вывез. Капели больше. Сосульки мощнее. Солнышко дольше по небу ходит. И во дворе – ручейки. И хотя им течь некуда, а они куда-то текут.
Всё-то у нас небольшое – дом, пристройки, сад-огород, но так широко, вольно, просторно, так душа вся нараспашку и впереди, так думается, впереди – что-то очень хорошее и необыкновенное.


   Март.

   Март, школьные каникулы. Снег – почти вода, слетел с нашей крыши и соседской, вожу и вожу его, и уже в огороде –гора – наверно, никогда не растает.
   Дровник – дощатый, остался от прежних хозяев, он уже никакой – разваливается. Снег с дровника скинул, крышу кое-как шифером прикрыл,
дрова колю – в дровник складываю.
   Небо серое  и мутное, даже верхушка Липовой горы не видна.
Сыро очень, понизу течёт, а сверху изморось то ли сыплет, то ли льётся.
Что-то томительно-волнующее в душе, словно делаю я какую-то вечную работу, и какой-то в ней вселенский смысл.
   Доколю дрова, сложу в поленицу – и мир будет иным.
   В весенней тоске, томительной, все охватывающей и бескрайней, вся вдохновенная грусть и просветление.
   Как и почему оно возникает, ведь вокруг самый обыденный вид: капель-дождь-изморось, вода-снег, нечто серое, рыхлое и ноздреватое, наколотые дрова горкой, напоённые вдоволь и через меру водой, старые вишни в саду,
серая гора, серое небо…


   Разные разности.

   Сад-огород зарос вишнями. Они уже застарели, многие засохли. Весной мы с папой большую часть выпилили, а которые оставили, те сильно плодоносили. Уж поел я вишни вволюшку. У куста, где вишенки послаще, пристроюсь, вишни  срываю и в рот, косточки выплёвываю.
   Что-то сбывается. Далеко не всё, но некоторые мечтания исполняются.
   В Миньяре у нас был кустик вишни, немного ягод, хоть пересчитывай. Они были для меня необыкновенной вкусноты. Что их может бидон, ведёрко или два, мне никак не верилось. Что вишни можно наесться всласть, мне тоже не верилось.
   На Дубовой горке, пока мы там жили, папа стал разводить вишню, но это были ещё только маленькие деревца. А на Толстого – роскошь, богатство.
Вишни было так много, что я наелся её досыта и страсть моя к вишне поутихла. Любил я когда-то вишню…
   Но большей частью такого не бывает, что вот уже и хочется сказать:
-Довольно…
…может быть это из-за того, что желания – иные?
   Брюхо-то набить можно, но разве может надоесть небо и облака, времена года, текучая вода, беседа с деревом или размышление с карандашом в руке?
   Всё же странно: ходил в РСУ на работу, водил дочку в садик и каждый день, да на дню несколько раз,  да во все времена года, да во всякую погоду
проходил по берегу реки мимо нависших над водой группы ив. А через реку, на той стороне – тополя-великаны и Гора. И не надоедает, и так я сжился с этим видом, что кто-нибудь спроси меня: кто ты?
…берег, ивы, река, тополя, гора…
   Можно сотни лет писать один и тот же мотив – не исчерпаешь…
В этом случае, как и во всяком другом,  всё - в первый раз, и вроде даже и не начинал жить…

   Мы всей семьёй радовались, что у нас есть своя баня. Маме было большое облегчение, и мы с нетерпением ждали субботу. Я тогда ещё  в снегу не купался, как-то ещё не осознал, в чём вкус жизни, но уже выходил в предбанник и даже во двор – «холодился» и начал обливаться водой. Качок рядом, воды накачаю, да и на себя. И таким вот – снова рожденным – опять в баню, на полок, прогреться.
   Дров в баню уходило много. Но мы были настолько рады, что ни к кому ходить не надо, договариваться, что баня у нас – своя: бог с ними, с дровами. Папа сказал: дрова будут, а сейчас не будем экономить, что ж мы – и в бане не помыться.

   Дом требовал большого ремонта. Печь прогорела, дымоходы провалились.
Папа с мамой готовились к ремонту, подкапливали денежки:
-Зиму перезимуем, а летом начнём потихоньку дом в порядок приводить..

   На крыльях не летал, но землю под ногами мало чуял – так мне нравилось на улице Толстого жить.
   После Дубовой  горки  житьё на улице Толстого – самое лучшее: речка, гора Липовая, дом, веранда, баня, вишнёвый сад. И настроение было особенное, и дышалось по-особенному.
   Библиотеки – рядом районная, минут десять ходьбы – юношеская. И читал я запойно, какие книги читал!



   Телевизор купили.

   Уже почти у всех были телевизоры, а у нас нет. Наконец-то купили. Показывал он не всегда хорошо, но мы и такому были рады: сколько всего можно посмотреть.
   Мама с папой телевизор смотрели мало и в силу занятости, и большая часть передач их не устраивала. Папа категорически не мог смотреть фильмы о войне. Новости наводили скуку, а из современных фильмов им мало что нравилось. И очень далеко от них была опера и всё академическое пение, а также классическая музыка. Балет смотрели с удовольствием. Папа смотрел политические обзоры, любил смотреть, а потом обсуждать с мамой аналитические передачи, посвящённые политике.
   Я много, тогда это показывали чуть ли не ежедневно, смотрел то, что со временем стало «золотой классикой».  В неделю показывали один-два спектакля.  Стал завзятым «театралом». Кино хорошее смотрел, да ещё ходил смотреть фильмы в кинотеатры.
   Ложились мы спать мы рано, в десять часов гасили свет, но мама разрешала мне смотреть телевизор.
   Свет в доме погашен, я тихо телевизор включу и переживаю, и удивлюсь, и буря чувств и волнений во мне. Это было настолько впечатлительно, это на всю жизнь.

   Вечер. Все легли спать, я напротив телевизора пристроился: будут показывать фильм «Король-олень».
   Начинается он скучно и довольно-таки, как я воспринимал, заумно, но чем дальше – тем интересней. И все – здорово, и всё –  выразительно. Жаль, поделиться не с кем. В школу придёшь, а что там, в школе?
   Смотрел «Игроки» Гоголя, спектакли по пьесам Островского, особенно яркие, живописные, полнокровные: «Гроза», «На всякого мудреца довольно простоты», «Лес», «Доходное место». Такие постановки любила смотреть мама, восторгалась и игрой актёров, и злободневностью спектакля. Мама быстро находила параллели между героями пьесы и  ашинскими типажами.
   Я открывал Шекспира: «Гамлет», «Отелло».
   А как меня захватили  пьесы Горького «Егор Булычёв и другие», «Мещане». Какая она, жизнь? да вот такая она, жизнь? Суета сует и всяческая суета.
   Помню то впечатление, чувство, с которым  смотрел на, казалось бы, давно прошедшую жизнь. Как мне по сердцу был сам Егор Булычёв! А «Мещане» - ну просто самое обыкновенное, самое ежедневное светопреставление.
   В то время Лермонтов был для меня самый-самый поэт, а уж его «Маскарад»! Эпоха романтизма продолжалась. А в сегодняшние дни поглядишь, поглядишь – она, эпоха романтизма,  и не закончилась.
   И вера, и надежда, и любовь – глаза омоешь – мир прекрасен…
   Через телевизор я открыл для себя Бернарда Шоу и его «Пигмалиона».
И фильмы, много фильмов показывали, в основном такие – весьма средненькие. Но иногда случалось чудо, и было настоящее…
   Народ спал, я что-то смотрел тихо-тихо, хотел идти что-нибудь почитать на сон грядущий, вдруг начинается кино «Белое солнце пустыни».
Думаю, наверно опять про басмачей, обычная тягомотина. Да и начало – пески да пески,  а потом началось такое…  не переводя дыхание, досмотрел до конца: вот это кино так кино. И мне было тогда странно: такой фильм замечательный, а нигде про него ни слуху ни духу, словно его и нет. В наших кинотеатрах его не показывают, в журнале «Советский экран» о нём не пишут, и в «Спутнике кинозрителя» его нет – это очень странно. Глухое молчание. Да, за державу обидно.


   Мама с папой кино по телевидению смотрели редко, очень мало, что им нравилось. Но от одного сериала были в восторге: «Адъютант его превосходительства». Каждый вечер мы садились у телевизора и смотрели, не отвлекаясь ни на что иное. Юрий Соломин покорил родителей своим удивительным обаянием, воспитанностью, выдержкой. Папа, редкий на похвалу современного кино, говорил:
-Соломин, великий артист, настоящий царский офицер.

   А папе довелось видеть и немного общаться с царскими офицерами. За отличные успехи в школе младшего офицерского состава, папу наградили путёвкой в дом отдыха в Ялту. Там в один из вечеров проводили что-то вроде бала-концерта для офицеров. Были там царские офицеры, перешедшие на сторону Красной Армии, военспецы:
-Подтянутые, форма без единой складочки, а выправка такая, какой я больше нигде не видел. А как танцевали, как двигались, как вели беседу.
   А большинство фильмов всё-таки было ни о чём. Может польза была в том, что они лишь навевали скуку, а не растлевали сознание, разрушали психику, как современные фильмы катастроф, ужасов, и разных и всяческих патологий.

   Больше настоящего кино показывали в кинотеатре «Космос». На детективы, погони и приключения я ходил обычно с товарищем, а на фильмы посерьёзнее – один. И это для меня был лучший вариант: смотришь. переживаешь, а после кино никто не мешает думать. Была такая пора, такое время, когда кино, как вторая реальность или как истинная реальность. Долго ещё во мне жила надежда, желание или ожидание чуда – после такого кино что-то или всё должно измениться, сейчас и здесь, в нашем маленьком и довольно-таки уютном городке:
«Преступление и наказание», «Старая старая сказка», «Щит и меч», «Красная палатка», «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?», «300 спартанцев», «Ромео и Джульетта»,   самое сильное впечатление – «Король Лир».


   Совсем иное…

   После переезда в Ашу чувство одинокости, ощущение пустынности нарастало всё больше и больше. Ни с кем я по этому поводу не делился,
да и выглядело бы это довольно глупо, старался общаться, дружить,
но быстро всё надоедало, так, подурачиться – можно, а поговорить о чём-то
интересном – не с кем – пустыня. В школе и на улице были нормальные ребята, но что-то в них было не то, сказать по-сегодняшнему: менталитет не тот, не тот ракурс, не тот взгляд на мир.
   У всех, у каждого внутри есть что-то такое, что при всех внешних воздействиях и определяет жизненную мировую линию, жизненную дорогу, Путь.

   И, наверное, разница была в первую очередь в том, что здесь Речка, Гора, Лес были иные, и ребята больше проводили времени на улице как таковой, были в большей степени «уличные,  а в Миньяре мы всё же больше «жили» как бы в лесу, а не на улице. Мы в Миньяре больше были природные, «лесные», все наши забавы и приключения, игры были связаны не с улицей как таковой, а с природной средой обитания. Мы вдоль и поперёк изучали Чёрную речку. Мы знали, в пределах доступности, все глубинки, мели, перекаты, заливы и лагуны на реке Сим. Мы играли на лугах и в ольховнике стадиона, как на совсем неизведанной неизвестной земле. Лазали по скалам, жарили хлеб на костре, бродили по дебрям – такая была наша жизнь. У нашего маленького племени была своя территория, был свой совет, законы жития, и мы как-то мало общались с соседними группировками  - новостороевскими, и совсем ничего общего не было у нас с «городскими».


   Там, в Миньяре был простор, воля, там каждому хватало места и было, чем заняться. Общаясь друг с другом, мы больше общались с природой – Речка, Стадион, Лес, Пожарная гора, Красный Камень, дорога на Волково – наши медиаторы-посредники и сообщники-друзья.
   Но всё меняется, изменялось и наше сообщество. И когда я приезжал в Миньяр навестить друзей, видел, что с каждым разом уходит то, что было так заманчиво, так дорого.

   Я хотел быть сам по себе. Группы, группки, разборки, приключения на грани фола – не по мне. И жаль было времени потраченного впустую.
 Всегда после такого вечера, вечера праздношатающегося и никчемного, и у меня было на душе пусто. И было ещё очень большое сожаление, что вот мог бы на тот берег сходить, книгу почитать, во дворе кое-что поделать. А потратил время неизвестно на что. Жаль времени, очень жаль…


   Месяц май.

   Май месяц. Тепло. Липовая – в свежей зелени, молоденькая, улыбающаяся.
Небо над горой – звонче звонкого звенит чисто голубым. А облака до того белые, что вот-вот их выстирали и прополоскали как нельзя лучше – обновленный мир, вольный мир, вольная душа.
   Мы, мама, папа, Галинка, сестрёнка,  и я (Марк– в военном училище) – на веранде.
   Веранду мы с папой переделали потом в кладовку, а вместо кладовки сделали веранду. Так было удобнее – окно веранды выходило в «чистый двор» и на крыльцо. А с этой верандой у нас было своего рода прощание. Отсюда вид был замечательный на сад и гору. Сад – вишнёвый цвет, как по другому скажешь. – молоком облитый, белее белого. И яблони, а их было две или три, цветут. Дровник разобрали и вид, исключительно замечательный.
   Липовая в свежей, солнечной, мягко-дымчатой зелени, по небу лёгкие,
тающие облака и очень много солнца. Окно раскрыто, ветерок заглянет, проскользнёт, погладит ну до чего ласково и опять в сад, белым снегом играться, сыпать на траву нежнейшие лепестки.
А мы пьём чай.  На столе – пироги с кисляткой, и во всём и на всём – солнечное тепло, голубая прохлада и белоснежное буйство.
   Радость? Конечно, радость! Дыши…
   И разговор такой ведём: жаль.

   И жаль нам, что веранду придётся переносить, что вид, чудный, роскошный вид на сад и Липовую гору придётся закрыть: сарай ставить надо, куда-то кур определять, поросёнка, дрова складывать.
Но это всё летом, а пока – весна, небо, облака, гора, сад, чай с пирогами
и на всё и про всё – радость, радость такая, что и сейчас помнится.
   Оживляли огород, забытый, заброшенный. Корчевали старую вишню, выкапывали сорняки, особенно много было конского щавеля(кобылятника), долго он ещё нас донимал. Папа вёл с ним неустанную борьбу и победил. Я копал и перекапывал землю под грядки.  Мама высадила лук, чеснок, морковь, посеяла укроп, бобы, горох.
   Нашлось место и для капусты, и для ранней картошки.
   Сад-огород маленький, но как-то приспособились. Мама ещё сажала порядочно фасоли, а папа где-то достал саженцы и  стал разводить сад. Мама шутила-приговаривала:
-Ну всё, огорода не будет!
-Аннушка, это так, немного, если что – спилить недолго.
   За огородом до реки была небольшая лужайка, соседи её распахивали под картошку, и мы посадили сотки две картошки.
   Папа с кем-то договорился, привезли немного навоза, сделали грядку-парник для огурцов.
   А во дворе цвела яблоня, она уже тогда была большая, цвела очень сильно,
а в августе на ней было видимо-невидимо яблок – небольших, но замечательно медовых на вкус и на обозрение: смотришь на яблочко, а оно прозрачное и зёрнышки видно как тёмные пятнышки.

   Сколько лет прошло, идём по улице мимо нашего дома, там многое – иное, а яблоня по-прежнему на своём месте во дворе, и с улицы её видно. Словно и нам привет с тех далёких, забытых дней.
   Переделали мы веранду в кладовку, а кладовку в веранду. Работы было немного: в кладовке выпилили доски под раму, а на веранде раму убрали и забили досками, отгородку сделали, полки. Ещё одну раму установили в боковой стенке, что выходила на крыльцо. Мама всё отмыла.
На «новой» веранде стенку дома обили обоями, толстыми, почти как картон, у рам сделали подоконники. Рамы покрасили белилами, а всё остальное выкрасили в светло-голубой цвет.


   Первое лето.

   Надо было перекладывать печь. Папа достал кирпич. Прикинул – хватит, рассчитывая, что и старый кирпич пойдёт в дело. Где-то достал трубы для водяного отопления. Тогда многие стали проводить в своих домах водяное отопление. Мама с папой озадачились сделать такое же. Стали готовиться к ремонту. Из дома всё вынесли, что в кладовку, что на веранду.
   Помню день, когда взялись разбирать печь.
   Мама:
-Давайте начнём, попробуем.
   Начали с крыши. Залез я на крышу снял дымник, кирпичи все вниз, во двор. Потом полез на подловку (чердак), стал разбирать трубу, кирпичи  чистить да складывать  вокруг. Дошёл до потолка, мама стала помогать, я с подловки слез, тоже в доме работаю. Кирпичи вытаскиваю во двор. Печь до основания разобрали. Во дворе кирпичи чистим, хорошие складируем, из половинок дорожку к воротам выкладываем. Дело спорится, мама удивляется: хотели только попробовать, а смотри, всю печь разобрали.
   Грязные-чумазые, в саже и сами, и одежонка, а мама уже баню подтопила.
Отмываемся от сажи, от грязи и паримся с большим удовольствием. Как хорошо, когда есть баня!

   Привезли глины, ящик поставили, сетку рядом, чтобы глину просеивать.
Пришёл печник и как-то споро и ладно сложил печь. Проверили – тяга есть, хорошая. Папа в РСУ договорился со сварщиками-резчиками. Пришли серьёзные и, даже можно сказать, угрюмые мужики, немногословные, и ладно и споро сварили трубы, установили «грелку» в подтопок, загнули под углы трубы, провели их  по всему дому.
   Затопили печь, проверили отопление – работает. Ещё больше было радости зимой: тепло и сухо. Особенно папа был доволен: углы не промерзают. А сколько было мороки в Миньяре и на Дубовой горке: в сильные морозы, а морозы бывали и за сорок, углы промерзали, отпотевали, гнили, надо было их сушить. На Толстого на счёт этого была благодать: углы сухие, пол тёплый и никакой сырости, но вот на подоконниках вода набиралась и окна промерзали.
   Или кто-то подсказал, или мама с папой сами догадались: окна на зиму с улицы  не промазывали, а вторые рамы тщательно проходили замазкой, тогда даже в самые сильные морозы окна были без ледяного леса.
   Печь переложили, отопление сделали – большое событие, морочное и затратное. Мама с папой наняли штукатура, женщину мастеровитую и очень добросовестную. Печку заштукатурила так, что потом сколько лет – ни трещинки, мама её только подбеливала. Надо сказать, и сложена была толково, никуда её не повело, не покосило. А сколько годов топили, да ещё как. Сложили печь как в Миньяре и на Дубовой горке: русская печь и подтопок с плитой. Мама несколько раз печь топила, пекла пироги, щи в чугуне томились, но потом от печки отказалась. Пироги пекла в чудо-печке электрической, а русская печь стояла пустая и холодная. Мама говорила, что от неё сажи много, плиту надо чистить, и вообще много забот. Так русская печь ушла в небытие. А я на кухне когда обедал или ужинал, всё вспоминал, как мама в Миньяре в печи беляши жарила, и как там, в печке, кости томились на холодец, как щи выстаивались. Печка, русская печка, славная печь!

   А дальше? А дальше – опять работа. Осмотрели мы с папой окружающую местность, полезли под веранду, а там – мусорка-помойка. Прежние хозяева, чтобы не утруждать себя, бросали всякий хлам под кладовку(нашу веранду). Чего там только не было: консервные банки, железки, даже матрац, банки стеклянные, бутылки, да ещё весь этот хлам и грязь в яме, а там вода. Пришлось сапоги, тряпки, ботинки, пальто, железо и всё такое подобное доставать, извлекать. Довольно противная была такая работа. Я выбрасываю хлам  во двор, а папа с мамой собирают в мешки. Часть, что может гореть, сожгли, часть за огородом закопали. Выгребли, остатки бросового кирпича, половинки я накидал в яму, наносили земли с берега, засыпали, заровняли.
   Вздохнули. Теперь чисто. А то что за дом? – по помойке ходили.
   Надо ставить сарай. На Дубовой сарай разобрали, что три года назад ставили. А ставили мы его на дубовых столбах на весь двор. Крышу разобрали, обшивку аккуратно сложили, надо столбы выкапывать. Тяжело их  было обратно добывать, повозились, помучились, но одолели. Привезли на Толстого.

   Папа уже заранее всё продумал, разметил. Вкопали шесть столбов, прибили поперечины. Тоже намучились гвозди на двадцать в дуб вколачивать.
   Крышу настелили. У папы ещё с миньярских времён сохранилось несколько рулонов жестяной ленты – макеевки. Лента очень качественная, даже без покраски почти не ржавеет. Покрыли крышу макеевкой, покрасили суриком на загляденье. По крыше хожу, на сад-огород, на речку, на гору смотрю, любуюсь. Под крышей дровник, маленький сарай для кур и поросёнка, туалет,  в сад – крытый проход. Всё хорошо, но только двор получился закрытый от сада. А зимой снег с крыши дома, с крыльца, веранды и кладовки – во двор. Сарай большой, крыша – обширная, зимой снега будет  - о-ё-ёй. Хорошо, что с крыши сарая весь снег сразу можно будет в сад бросать, не переваливать его по два раза. А со двора придётся вывозить в сад, а в саду места хватит?


   Поправляем-ремонтируем.

   Уютно в доме, уютно во дворе, огород привели в порядок, сад приобретает истинный лик. За весну-лето многое сделали: печь, водяное отопление, веранду с кладовкой, сарай, дрова и разные нужные материалы прибрали.
   Ещё одна забота: прошлые хозяева так неаккуратно умывались или вообще воду лили, нижнее бревно под умывальником сгнило. Когда осматривали фундамент под верандой и сенями, папа это увидел и сильно расстроился: сгнившая часть бревна под сенями, а туда не очень подберёшься.  Если менять бревно, то надо разбирать сени, веранду и кладовку. Как раз на всё лето хватит.
   Папа решил так: гнилую часть выпилить и заложить шлакоблоками. Решить-то папа решил, а как сделать: ползти туда в три погибели, шлакоблок кантовать, низко очень, к бревну с трудом можно подобраться. Да ещё выпиливать гнилушку.

   Приготовили инструмент, шлакоблок. Полез я пилить бревно. Добрался до здоровой части, стал ножовкой ширкать, делать надпил, чтобы полотно вошло и можно было пилить уже по-настоящему. Мне же всё надо быстро и бегом и чтобы объёмы, груды-горы. А тут сколько ножовкой ширкать, чтобы запил сделать. Но, как папа нам часто повторял: надо над собой работать; а я ещё про себя добавляю: надо с собой разговаривать. К такой работе я себя подготовил, объяснил, что это дело долгое. Пилю, не расстраиваюсь, что дело медленно движется, очень не тороплюсь. Сделал пропил, догрыз бревно, дальше дело пошло быстрее. С одной стороны выпилил, с другой стороны выпилил,  гнилушки выбросил, шлакоблоки прикатил, вместо гнилушек поставил, раствором замазал. Папа работу принял. Вылезли из-под веранды измученные, но довольные. Как папа говорил: большое дело сделали.
   Хорошее было лето, добротное. И в огороде всё выросло, и вишни было неимоверно сколько, и яблоки были, и много мы ремонта сделали. Жить можно.


   Речка.

   Речка…без речки какая жизнь? Да никакая.
По весне прошёл ледоход. Воды много, кажется ещё чуть-чуть и льды поплывут прямо по огороду. Пришла большая вода, затопила берег и часть нашего огорода, но в подполе воды не было. Немного жутковато было смотреть, как несутся громадные льдины, кажется, и снесут утлый наш забор и все деревья в саду, и до дома доберутся. А большая вода –тоже сила: на стрежне выгнулась хребтом и бежит там быстрее, да ещё ревёт-шумит, вот-вот на всех и на вся бросится.
   Понемногу  стала спадать, успокоилась, потекла тихо-мирно, а я с нетерпением ждал, когда купаться можно будет.
   Пришло лето. Начались мои речные путешествия. Поднимался я вверх по течению до висячего моста, плавал вниз до моста на остров, бродил по мелководью, собирал тину, ракушки, ловил банками рыбу, но совсем немного. Увлечение рыбалкой прошло.
   Больше всего нравилось переходить на «тот» берег, а там у подножия Липовой бродить по лугу, который в то время начал уже понемногу зарастать, а сейчас зарос окончательно.
   Загорать, греться на солнышке, по вечерам разводить костёр на берегу,
сидеть и слушать шум-плесканье текучей воды. Дышать запахом речной сырости и тины, смотреть, как разгорается, пылает и гаснет вечерняя заря,
звёзды начинают загораться-мерцать.
   На Толстого опахнуло чем-то миньярским: я выходил к реке и всё бестолково-городское исчезало.
   Меня завораживало шумливое течение реки, бормотанье ивовых листьев на ветру, тополя, подпирающие кронами тучи, Липовая гора. Это был мой Лес, моё Царство.
   И, конечно же, самое обыкновенное, казалось, вечно повторяющееся, было и самым впечатлительным – вечерние зори. Особенно летние и осенние. Когда  облачно, но не в полную силу. Сколько разнообразия, сколько оттенков цветов, и всё это – быстротекущее, проходящее. Осознание того, что всё, что ты видишь, через мгновение исчезнет, будет иным, безудержность, непрерывность, непостижимость цветовых переходов –
никак невозможно поверить, что это всего лишь физическое явление, вполне объяснимое с точки зрения сегодняшней науки, что всё это можно втиснуть в формулы и уравнения, что всё это можно разложить по полочкам, вычертить графики и диаграммы.


   А мне чудится, да, чудится, послание Высших Сил, Вселенская Молитва, Тайна, ибо почему же это так завораживает, очищает, высветляет  душу и наполняет и переполняет томительной бескрайней печалью, зовёт туда, к невообразимо прекрасному, только дорогу никак не найти…
   А сама река, утренняя, дневная, вечерняя, ночная. Река зимняя, весенняя, река летом, река осенью. Река, в которой можно было купаться и даже без боязни пить воду. А потом…Прошло, другие воды текут. Давно у же в Симу я не купаюсь. Не манит меня нынешняя симская вода. После купания в Ашинке, я в Сим уже ни ногой.
   Хотя Сим и сейчас не утратил своего обаяния: медленное, почти незаметное движение вод, тихие, спокойные берега, прихотливые извивы-повороты. Река созерцания, река размышления.
   На берег, что напротив нашей калитки наносило по весне мелкий чистый песок. Я понемногу носил его во двор, рассыпал, облагораживал дорожки.
Со дна реки набирал интересные, необычные камешки.
   Стал близко общаться с ивами. Они густо разрослись на берегу, и мне нравилось перебирать ивовые листья: узкие, сине-зелёные с одной стороны и чуть опушенные, почти белые, с другой. Мне нравилось наблюдать, как ветер играется с ними, что же, о чём они шелестят-шепчутся?...


   Стихия.

   Было в шестидесятые годы. В Миньяре, из пруда через водоспуски  перед наступлением ледохода сбросили воду,  и её было так много, что она взломала реку, выломала огромные льдины и донесла их до Аши, по улице Толстого такие глыбы «прошлись».
   Сохранились фотографии: улица, прохожие, льдины толщиной почти в метр, шириной почти во всю улицу,  посреди дороги расположились.
   Уже как мы переехали с улицы было сильное наводнение, по окна затопило дома, погибли домашние животные, погибли запасы в подполах. Снесло висячий мост на посёлок Цементовый. У многих уплыли сараи, дрова, инструмент, строительные материалы. Людей возили к домам на «Уралах» и вездеходах. Жители всё лето сушили дома.
   Что-то и хорошее делается в этом мире. За последние годы берег основательно подсыпали от Аминовского моста до паркового. И сделали поверх пешеходную дорожку. Заасфальтировали, поставили ограждение, чтобы в воду никто не падал, ближе к парку скамеечки выставили, а рядом – очень привлекательно, удобочитаемым шрифтом на просвет на металлических пластинках очень мудрые изречения о здоровом образе жизни. И когда по берегу идёшь, читаешь высказывания и афоризмы, очень хочется  сразу вести здоровый образ жизни, жить правильно и разумно.  По крайней мере сильно в этом укрепляешься.
   Когда мы жили на Толстого, то вода в иные вёсны  подходила к самому крыльцу, но не надолго, день или два, в подполе воды не было. А когда вода всё прибывала, то мы всё время выходили в сад, смотрели, насколько уровень воды поднялся и гадали: затопит – не затопит. Начнёт спадать – на мир смотрим веселее.

   А Липовая гора, тоже –стихия…
   Липовая цветёт, сад цветёт…
   Липовая гора цветёт не только осенью,  но  весной. В апреле-мае она становится дымчатой – распускаются почки на деревьях -
– сиреневой, голубой, бирюзовой, светло-зелёной.
   Липовая – чудная, а в огород после половодья не зайдёшь – одно месиво, но я пробираюсь к реке, и хотя воды ещё много, но она постепенно начинает обозначать берега.
   Да, уплыли мои корабли, я смотрю на воду, мутную, бурливую, неприветливую, на «тот» берег, на Липовую, что-то смутное бродит в душе, хочется это всё – что всё? – высказать. Не знаю как, не умею, не получается.
   Есть очень много такого, что можно просто сказать, рассказать, но  передать самую суть - невозможно. А тогда я были сильно романтик, наивный очень, и невозможное мне казалось вполне возможным.
А сейчас я трогаю руками:
…вишни цветут, яблони цветут, белые снега в  садах…


   В саду, в огороде.

   У забора - барашки-ключики, медуница, крапива. Мама варит суп с крапивой. Вкусный, вкуснее, если ещё и со сметаной.
   Копаю грядки под лук, морковь, свёклу, под раннюю картошку. Делаем с папой грядку под огурцы из всякого мусора.
   Мама работает в ОРСе леспромхоза, работа близко, через пять домов, на нашей же улице. Папа ещё какое-то время работал на тарном складе заведующим. Никак не хотел с работой расставаться, мама уговорила.   Папа на пенсии, большую часть времени проводит на огороде: рассыпает золу, собирает куриный помёт, чистит сарай, в которой были куры и поросёнок, сжигает всякий хлам и всё это рассыпает по огороду.
   За огородом вспахали сотки две под картошку. Папа тоже приготовил удобрение, когда будем сажать, в каждую лунку будем сыпать «чудо-порошок».
   Ещё папа раздобыл где-то саженцы яблонь. Мы с папой их рассадили.
   Мама, как и прошлой весной,  делает вид, что ворчит:
-Точно, без огорода останемся.
-Аннушка, может ещё и не природятся, да если что, то и вырубить недолго;
   Посадили грушу, но она оказалась дичкой. Груш на ней всегда видимо-невидимо, только твёрдые и кислые ужасно.
   Мечтал папа посадить сливы, но так и нигде на смог найти. Мечтал и о настоящих грушах. Мечты иногда становятся действительностью.
   Развели мы в Точильном и груши, и сливы, вот только родителей нет с нами…
   Мама помимо огорода разводит цветы: посадила пионы, астры, во дворе у завалинки буйно росли высокие розовые кусты, но не помню, как мама их называла. Сажала мама георгины, бессмертники, настурцию, ноготки.
   Грядки, посадка, первые всходы. Я в то время огородом, мягко говоря не сильно восхищался, не любил им заниматься: растёт и ладно. Копать так копать, быстро и споро. Остальные огородные работы меня не прельщали.
   Сад стал приобретать какие-то видимые формы, и по вечерам у меня было что-то вроде ритуала: я совершал «путешествие» по садовой тропинке, проходил огород, пощипывая горох и бобы, выходил на берег. Слушал, как плещет вода, провожал вечернюю зарю и мне не хотелось ни в какое завтра.
   В этом вечернем сегодняшнем было всё…

   Настоящее…

   Человек, он такой, ко всему привыкает: искусственный мир вытесняет мир природный, натуральный, соблазняет своей многомерностью, псевдосвободой, комфортностью, и, по крайней мере, виртуально: каждому – по потребностям всё и сразу – пожалуйста!
   У меня в то время никакого предчувствия не было, что пришло время расставания-прощания. Вечное изменения, изменяется и сам человек, что вчера ещё было категорически неприемлемо, завтра станет обыденным и скучным, и, вечный круговорот: опять захочется пощекотать пресыщенные чувства, чем-то ошарашить, чтобы немного их оживить. А при современных и будущих технологиях открываются такие возможности. что только головой покачаешь от головокружения. И получается, что сегодняшнее моё письмо – прощание-расставание с тем, что уже больше никогда не будет и в современном мире этому нет места. Мамонты вымерли, а те, что живы, тоже вымрут. Процесс естественный, только как-то это уж очень быстро происходит. И получается, что моё письмо, письмо -  прошедшему…


   Вода.

   После жития на Дубовой горке мы были с водой, воды – сколько хочешь: река за огородом, а во дворе – качок. Одно было неудобно, его для раскачивания надо было заливать водой, примерно с ковшик. А зимой заливать горячей водой. Однажды я или воду не очень горячую залил, или воды было мало – качок схватило, вода в трубе замёрзла.
   Я ещё нагрел воды, залил в качок – не качает, сколько ни бился.
Папа позвал кого-то из соседей. Качок разобрали, а трубу стали прогревать паяльной лампой. Полдня провозились. Вода пошла.
   Как было хорошо: надо воды домой – пожалуйста, надо воду в баню – сколько хочешь, надо для стирки – сейчас накачаю. В жаркие месяцы я качал воду на грядки: папа принёс шланг, мы его раскидывали по огороду, я качал, а папа перекладывал шланг с междурядья на междурядья.
   Вода, никто её не проверял на соответствие стандартам, но на вкус была хороша, прозрачная, переливчатая.
   Я любил в самую жару накачать холодной, почти ледяной, в цинковое блестящее ведро, а потом зачерпнуть ковшиком и пить медленно, долго,
наслаждаясь каждым глотком, чувствовать, как начинает от холода ломить зубы, чувствовать, как ледяная вода охлаждает внутренний жар.
   И в самый жар, когда вода в реке как парное молоко и нисколько не охлаждает, накачать такой ледяной и вдосталь и всласть обливаться.


   Домашняя живность.

   Пока жили на Толстого, всегда во дворе пёс Шарик, а в доме кот Васька.
Года два-три папа с мамой ещё держали кур, один год поросёнка, папа уже из своего интереса держал год-два нутрий, и почти всё время – кроликов. Узнал,
как их содержать. Сосед помог сколотить клетки, папа купил пару и стал их разводить. Расплодились, размножились.
   Когда я учился в институте, приезжал домой, мама мне обязательно пару кроликов завернет в тряпку и пакет, а уж в общежитии мы знали, что с ними делать.
   Мама устала и надоело ей возиться с домашней скотиной. А папа был энтузиаст. Правда на счёт поросёнка они во мнении сошлись.
   С весны по осень подержали и решили, что хватит, сколько можно. И силы не те, и выкармливать нечем: картошки хватает на семью и чуть остаётся, а в поле сажать уже сил нет.

   Наверное у же в конце ноября, снега чуть-чуть, а морозы уже настоящие,
приехал дядя Гриша Галаев, колоть свинью. Всё как обычно, но не так., как в Миньяре,  а прошло обыденно-скучно: заколол, опалил, обработали, разрезали, развесили. Дяде Грише мяса кусок и свиную  голову впридачу. Мама нажарила мяса, накрыла стол, закусок наставила, папа с дядей Гришей выпили, закусили. говорили о житье-бытье.
   Мама твёрдо и окончательно сказала:
-Всё, никаких поросят. Никогда не хотела я со свиньями возиться, необходимость заставляла, а теперь, отец, всё, годы наши ушли. Кому надо мясо, пусть занимается, а нам и так хватит.
   Год держали телёнка, зарезали на мясо. Куры неслись не очень, папа их ликвидировал, уже потом, на Дубовой горке снова  развёл.

   Папино кролиководство мама с удовольствием приняла. Папе в этом начинании очень помогала.
   За яблонькой, что во дворе, - кроличьи клетки. Одно время было кроликов около семидесяти штук. Уж крольчатины мы поели. Особенно мама вкусно готовила, когда тушила её в чудо-печке с разными приправами. Было удобно подарки дарить, гостям – гостинец.
   Повторюсь. Когда уезжал после гостеванья домашнего в Челябинск, азы будущей специальности грызть,  мама мне всегда пару кроликов в сумку положит да ещё бутылку самогонки. Я как-то это само собой разумел, уже по прошествии длительного времени, стал удивляться: что в общаге пьют и сильно пьют, мама знала, но, видимо, настолько была во мне уверена, что голова у меня на месте, что ещё и приговаривала: ну вечерком с товарищами под кролика и выпьете, как не выпить, молодость-юность, золотая пора.
   Мама кролятину тушила с различными овощами, или жарила со всякими специями. Помнятся мне, помнятся кусочки жареной кролятины. Потом стали писать и говорить, что жареное очень вредно. А мы и не знали…
    В общаге мы кролика на части, на кусочки, картошки, луку и на сковороду-сковородищу – аромат –сильный. Поджарим-выжарим – и  приступаем к поеданию-смакованию – ух ты, ах ты, какая прекрасная жизнь.
   Что это диетическое и сильно полезное мясо, толку не было. Понимали, что нежное, вкусное и качественнее, чем говядина или свинина.
   На лето мама заготавливала консервы с крольчатиной и курицей, варила супы, тушила, пекла пироги, жарила с картошкой. Крольчатины было так много, что она стала надоедать.
   Шкурки мы с папой натягивали на рогульки, сушили, а потом мама с папой хотели их выделывать: квасили, мяли. Не очень получалось. Не стали заниматься. Но шапка из кроличьего меха у меня была.

   Возиться с домашними животными папа любил и умел. Кролики – создания нежные, чуть что не по ним: трава не всякая им в еду, если попадётся лютик – они сразу лапы набок, если чуть плесень -  уже и не жильцы.
   Особенно надо было быть внимательным с травой. На «том» берегу был настоящий покос,  я помню ещё время, когда там кто-то косил, потом бросили. Папа облюбовал лужок, сам понемногу подкашивал. Трава сохла, а я в большущем мешке таскал траву через реку. Сено складывали под крышей сарая, и за июль-август его там набиралось достаточно. Кроликам на зиму хватало.
   Сено для кроликов было самого лучшего качества: мелкое разнотравье.
Папа чуть ли не по травиночке его тщательно перебирал, чтобы лютик не попался кроликам. Сено душистое, сам бы ел, да кроликам надо.
   У кроликов так пищевод работает, что им надо грызть постоянно. Папа в течение дня подкладывал им и травки, ивовых листьев, морковки, хлеба. Рацион у них был очень разнообразный. Мама подшучивала:
-Отец, смотри, глазки выставили, смотрят, чем ты их сегодня удивишь.
   Пушистые, мягкие создания, всё время что-то жуют, лапками перебирают, глазами-бусинками зыркают. Шёрстка серебристая. Чудо-звери. Но ведь их – на мясо. Папа один раз приглашал соседа, чтобы кроликов забить, а потом к этому делу пристроил меня. Жесткое это дело.

   Вообще забивать домашнюю живность, любую, - очень жестокое дело. Мясо большинство любит покушать, а откуда оно берётся, предпочитает не думать. И я мечтаю о том времени, когда мы все станем вегетарианцами,
вот когда будем, а пока…
   Среди моих выпускников по художке есть несколько вегегарианцев, таких, сильно настойчивых, фанатичных. Я к любому фанатизму отношусь скептически, а тем более к вегетарианству. Но разубеждать – дело глупое – люди ищут смыслы, и по большому счёту, кто знает истину?
   Поедание мяса – не самое злодейское занятие в этом мире. И хотя к этому сильно душа не лежит, какие ещё варианты. Питаясь овощами, много не  наработаешь.
   Куру забить ещё туда-сюда: поймали, голову на чурбак, топором – раз, голова на землю. Кровь хлещет. Кура трепыхается, надо держать крепче, если отпустишь, она и без головы носиться по двору будет.
   Котят топили, обычно этим бабушки занимались. Котятки родятся, маленькие, беззащитные, а их в ведро с водой. Нам, таким же маленьким, жалко. Объясняют: если их оставить, они вырастут и никому будут не нужны, куда их столько. Вот, бездомные будут шататься-мучиться, голодные, больные, да ещё всякие злодеи найдутся, будут над ними издеваться. Так что вот так – в воду.
   Собака, если заболела и вылечить нельзя, кто-нибудь из взрослых прикончит и закопает. Надо сказать все умертвительные действия над домашними животными происходили не на наших глазах и не на глазах наших близких. Нам не то, чтобы запрещали, само собой подразумевалось, что здесь смотреть не на что. Про маму говорить нечего, а папа обычно уходил в сад, если резали домашнюю скотину. Но если надо было помочь, подержать или ещё что-то, папа помогал.
   Как режут корову, я видел в деревне, надо было помочь. Животные чувствуют свой смертный час, а тут корова, добрая молочница…очень тягостное действие…Может быть когда-нибудь научимся жить, не поедая себе подобных.
   Свинью верёвкой за ногу, перевернут и нож в сердце, визгу – на всю улицу хватает.
   Сколько я видел, и помогал, всегда у людей, обычных, живущих простой земной жизнью, забой домашних животных был для них необходимым, но тягостным действом.
   Кролика забить, дело простое, но тяжёлое. За лапы задние возьмёшь, встряхнёшь, чтобы не брыкался, перевернёшь его а потом по голове дубинкой. Череп проломлен, кровь закапала, через ноздри шилом, - кровь ручьём потекла. Задние лапы привязать к жёрдочке, жёрдочку на крючок,
и разделывать. Шкурку снять и на рогульку, пусть сохнет.
   Сколько  я кроликов прикончил и всегда думал, ну не буду я этим делом заниматься, а мясо-то всё равно ем. Так что уж…
   Папа со всякой живностью много разговаривал, наделял всякими прозвищами, что-то им рассказывал и обращался как с разумными существами. Особенно с кроликами. Это были его чуть ли не самые близкие собеседники.
   Заботы у папы было много, целый день на ногах. Мама папу уговаривала: хватит возиться, отдыхай, сколько уже можно.


   Но папа, пока были силы, без этого не мог. Всё-то он им, кроликам, что-то носит: то травы принесёт, разложит подсушить, так как сырую траву им  нельзя, могут заболеть, то ивовых веточек наломает – им разнообразие надо, воду им поменяет, почистит клетки и опять за огород корм кроликам добывать. Хлеба им приготовит. Пойдет по окраине, где-то клевера пучок добудет. Кролики грызут всё подряд, в том числе и деревянную обрешётку клетки: о дайте, дайте мне свободу! Всё время клетки надо ремонтировать.
Однажды самый ушлый крол прогрыз-таки лично для себя дыру и вылез на свободу. Только не знал, что с ней делать, мы его по всему двору все ловили.
Поймали, посадили в клетку, успокоился.


   Мама.

   Домашний женский труд, ежедневный, труд незаметный, редко в полную меру оцениваемый: готовка, уборка, стирка. Очень много мелочной, невидимой работы, каковую нужно исполнять обыденно. И обычно такая рутинная работа воспринимается окружающими как нечто само собой разумеющееся. Дел-то, в доме прибраться. В этом отношении, как и во всяких других, папа с мамой были очень внимательны друг к другу. Папа в разговоре со мной часто говорил:
-Мать у нас много трудится, ведь ни минуты спокойно не посидит, такая труженица.
   Я это видел и понимал: мама всегда занята. И в такие дни, и особенно по субботам и воскресеньям, мама не просто готовила еду, а соображала что-нибудь необыденное, вкусное. Разные вкусности приберегала на праздничный стол. В холодильнике всегда было несколько консервов горбуши,  сайры. Для особых случаев – домашние консервы: кролик и курица; а в подполе  - банки с солёными огурцами, помидорами, грибами; компоты из вишни и яблок, варенье из садовой и лесной земляники, малины, чёрной смородины.
   Пироги мама пекла в электрической чудо-печке: с рыбой, с курицей, мясной(с говядиной и свининой), как мама называла. Русскую печь мама перестала топить, а обычные пироги пекла в духовке: открытый с луком, с морковью(я такой пирог за пирог не считал, да  и остальные тоже не были в восторге, а мама пекла морковник в память о своём военном детстве), с рыбой свежей, с рыбными консервами, с ягодами и яблоками.
   Мама часто жарила беляши, стряпала пельмени, а когда поспевала вишня, стряпала вареники с вишней. Мы садились за стол, а мама приговаривала, рассыпая вареники по чашкам:
-Ну что, отец, вспоминай свою «ридну Украйну».
   Папа особенно вареники нахваливал(мама знала, как папе угодить):
-Аннушка, ты молодец!

  А споры, разногласия. ссоры были? Да были, конечно, но уже не так , как бывало в Миньяре. Мама быстро отходчивая, и папа стал меньше времени лелеять свои  обиды на маму.
   Много помогала маме моя младшая сестрёнка и, конечно, многому хорошему, если не всему, от мамы научилась.
   А мы с папой были работники по хозяйственной дворовой части. Но везде, даже по самым хозяйственным постройкам, не говоря уже про сад-огород, везде проходила мамина ласковая рука. В этом отношении папа целиком полагался на маму: мама умело создавать и хранить уют, домашнее тепло, лад и гармонию.

   В палисаднике у нас рос куст калины и куст сирени. Мама пробовала в палисаднике разводить цветы, но  там почти весь была застень, цветы были хлипкие. В конце концов из цветов остался куст пионов. Перед воротами входными – травка. Ворота традиционные, на дубовых столбах, глухие, с двускатной крышей. Сразу за воротами – чистый двор.
   Здесь ничего не сажали, потому что зимой снег с крыш сваливался, а летом от соседнего дома – застень.
  Напротив крыльца яблоня с чудными прозрачными медовыми яблочками.
Эта яблонька по прошествии времени стала для нас своего рода символом
жития-бытия на улице Толстого.
   Крыльцо, открытое. Всегда выметено и вымыто. Даже в дождь мы старались на него не ступать, разувались и уже потом ставили обувку на крылечко. Специально не договаривались, берегли труд друг друга.
   С крылечка -  дверь на  крыльцо-веранду, четыре-пять ступенек, дверь в сени.
   В сенях направо – дверь на веранду, налево – дверь в кладовку, большую, по размерам, как и веранда. На веранде, оконные рамы с двух сторон. Одни, большие, выходили во двор, к яблоне, другие, поменьше – на открытое крыльцо.

   На веранде у стенки стоял диван, на котором я спал с весны по осень, у окна - круглый стол с точёными ножками, который привезли ещё с Миньяра.
Ещё пара стульев гнутых, дубовых, очень крепких. Этажерка, миньярская, оранжевая. Она у мамы потом проживала на балконе, а где она сейчас…
   Этажерка была «моя». Там хранились школьные учебники, книги из библиотеки, мои рукописные книги, самодельные альбомы по искусству.
   В кладовке по стенам полки, сундук в углу, вешалки с одеждой. В кладовку убиралась уйма всего.
   Сени были большие. В них мы ничего не ставили и ничего не хранили.
   Многим женщинам свойственна страсть к побрякушкам-погремушкам, причём это скапливается, где это только возможно и невозможно, в неимоверных количествах и расставляется, где попало: какие-то сувенирчики, подарочки, статуэтки, памятные прикупочки, вазочки, картинки в рамочке, флакончики и далее, и далее беспорядочные безделушки.
   Мама была не такая. Уют был, такой уют, что мне – на всю жизнь. Не  было ничего лишнего. Мама, в отличие от папы умела очень рационально использовать жилые и хозяйственные помещения, всё было всегда на своих местах и под рукой.
   Прямо – дверь в дом. Небольшая прихожая с лазом в подпол. Налево – кухня, за кухней маленькая комната, деревянная кровать, письменный стол с выдвижными ящиками, настольная лампа - это было моё зимнее жильё. Прямо от прихожей – вход в большую комнату, что-то вроде гостиной: диван, на котором спала сестрёнка, стол «праздничный», проигрыватель «Аккорд»на тумбочке. В углу, по диагонали от дверного проёма – тумбочка, а на ней - телевизор. От стены к печке шла переборка, в ней два дверных проёма: один – вход в комнату, а дальше – в спальню. Там спали мама с папой.
   Нигде не было чего-то случайного, каждая вещь на своём месте. Прибрано, аккуратно, чисто. И очень уютно. В дверных проёмах, а их в доме было целых четыре – расшитые холщёвые шторы,

   На окнах на улицу – тюль и занавески кружевные, кухонное окно – занавески и тюль немного попроще. Скатерть, дорожки, в спальне родительской -миньярский шифоньер, книги, ковёр на стене. В прихожке, на кухне, в моей спальне – домотканые дорожки. Дорожки в сенях, дорожки на веранде.
   Стирать, мыть, чистить, вытряхивать, прибирать – мамина работа. Галинка маме помогала. Я помогал ковры и дорожки выбивать.
   Стирка, вечная стирка. Стирки было много, много ручной стирки. Стирала мама каждую неделю, а силы были уже не те, мама уставала. Было хорошо то, что работа у мамы была рядом,  на обед приходила домой, да во время обеденного перерыва умудрялась ещё что-то по дому сделать..
   Летом я помогал папе во всех строительных и ремонтных делах, а зимой за мной был снег и крыльцо с сенями: каждый день их надо было выметать от снега. Ещё надо было домой наносить дров и воды. Я старался делать всё скоро.

   В самых простых делах есть свои тонкости. Вот, например, воды принести домой. Летом нет ничего проще. А зимой?
   Надо в ковшике нагреть воду, в качок залить, качок раскачать, накачать воды в вёдра и осторожно, чтобы не расплескать, нести домой. А если расплескал, то надо тряпку в горячую воду и вытереть пол насухо. Это никто не требовал, само собой разумелось, что порядок и чистоту надо соблюдать.
   Мы видели, сколько мама прилагает сил, чтобы было прибрано, чисто, по-домашнему.
   С дровами тоже не просто. Как их не отряхивай, опилки, мусор, мелочные щепки всё равно останутся. Несу я охапку дров, а мусор сыпется. Ещё охапку, ещё мусор просыпался. Надо чисто- начисто сени и крыльцо выметать. А в доме, в прихожке и на кухне тряпку в руки и полы протереть.
   Веник на крылечке всю зиму стоял. Домой заходить, уж веником валенки или ботинки чуть не до блеска обметёшь.

   А мама?
   Мама приходила с работы и примерно с час, за ужином, рассказывала папе, что у них произошло на работе. Я всегда удивлялся: у мамы истории были каждодневные, а у папы никогда ничего не происходило.
   Потом мама принималась за обычные дела.   Перед сном мама с папой обязательно что-нибудь читали. Инициатором всегда выступала мама. Мама находила интересные для папы книги, сначала читала она, а потом отец, а потом много и долго обсуждали. Особенно много было впечатлений у родителей от прочтения «Воспоминаний и размышлений» и «Кио ку мицу», да ещё «В час дня, Ваше превосходительство», Мама выписывала «Роман-газету», родители читали все выпуски. Ещё мама выписывала «Вокруг света», этот журнал большей частью читал я.
   Из современных фильмов маме с папой мало что нравилось. Как я уже говорил, они очень восхищались сериалом «Адъютант его превосходительства», хорошее впечатление оставил фильм «Щит и меч»,  театральные постановки по пьесам Островского любили смотреть.
   А ещё что?
Мама по-прежнему перечитывала и цитировала Чехова,
по-прежнему мама с папой спорили о будущем социализма, «дорогого
Леонида Ильича» мама совсем не уважала, а папа пытался её убедить, что она не совсем права.
   Меня в родителях удивляет и восхищает замечательное качество: стремление размышлять, осмысливать жизнь, а не принимать. как нечто данное, и стремление к культуре, к образованию, любознательность, хорошая жадность и интерес к жизни.
   Мама оценивала многие явления культурной жизни  и всякой другой очень категорично, но могла и поменять свою точку зрения. Не сразу, не окончательно, но всё-таки менять. Мама умела слушать и размышлять.

   Родители они не погрязли в земных делах и заботах, а, очень по-своему, но и думали, решали, искали ответ на вопрос, зачем человек живёт, как надо жить,  зачем жить надо по-человечески, в чём смысл её, этой самой жизни. Были и минуты разочарования и тоски. Но довлеет дневи злоба его. И надо было жить дальше и исполнять свои обязанности.
   Песни за праздничным столом пели, но уже гораздо меньше.
Работы у мамы всегда было много, но особенно много уборки и стирки. Время от времени, раз в месяц, чаще, реже, мама убиралась, перебирала вещи в кладовке, досконально вымывала веранду, убиралась на кухне, в шифоньере. Постоянно что-то шила, перешивала, штопала.
   А стирка была почти каждый день.  Мы и баню топили через день да каждый день.
   Большая стирка была у мамы по воскресеньям. В субботу мы все мылись. В воскресенье баня была тёплой, а вода в бачке горячей. Я заносил с предбанника машинку, подключал и начиналась Большая стирка.
Потом качал маме воду в ванну, если это было зимой, мама полоскала бельё и развешивала сушить. А потом в доме начиналась великое глажение, пахло чистым холодным бельём и крахмалом.
   Мама моет в доме, в сенях, вымоет веранду и кладовку, моет крыдьцо.  Я выколачиваю ковры, дорожки. Топчусь во дворе, домой не захожу, чтобы не мешаться.
   Мама  всё чистое, крахмальное и не крахмальное вывесит, обновит шторки, занавески, тюль – и в доме такая благодать, тихо, покойно, уютно, такой лад.
Сидишь, а такой уют тебя всего обнимает, так покойно, как никогда не бывает.


   Папа.

   Авторитет отца был непререкаем. Папа от нас был как бы немного в отдалении что ли. Вроде патриарха, главы. Мама к нам была гораздо ближе, вникала во все мелочи – земные. С мамой я мог переговариваться, спорить, отлынивать от какой-нибудь работы, вернее, стараться отложить её на потом. С папой такие вольности я допустить не мог, да мне и это в голову не приходило.
   Авторитет отца был основан на уважении. на очень большом уважении. Это вошло в мою плоть и кровь, что папа такой труженик, каких только поискать, что папе так по жизни тяжело досталось, а он не пал духом, выжил, выстоял, сам все тяжести и невзгоды на своих плечах вынес. Нам – пример с него брать.
   Папа, когда мы что-то делали, показывал, как сподручнее, затрачивая меньше усилий выполнить ту или иную работу. Голос не повышал, не ругал, но мог так сказать, если мне не хватало сноровки, умелости, понятия и терпения, что мне становилось очень стыдно за свою неумелость. И я помнил, всегда помнил, что папа в 14 лет остался за хозяина, на его плечи лёг непомерный труд. В тридцать девять остался без руки. Приехал в Миньяр, а первая жена его в дом не пустила:
-Ты зачем мне нужен с одной-то рукой.
   Папа не потерял себя, снял жильё, устроился на работу, а потом встретил маму…
   Я на папу смотрел, как на человека очень особенного: он с одной рукой
работал за двоих, и одной рукой делал то, что другим мужикам и с двумя было не под силу. Но одна область в большей своей части оставалась папе неподвластной: техника. Ну и я вследствие этого и ряда других причин от техники далёк. И вообще ко всякому электро- и иному инструменту и приспособлениям я отношусь снисходительно – предпочитаю инструмент ручной: стамески, рубанок, топор, ножовка,  двуручная пила(кстати пила двуручная, а я всю жизнь один ей  брёвнышки и разные дрова перепиливаю), коса.

   Папа мог и пошутить, и вовремя сделать перерыв в работе, и мог настроить
на работу кропотливую, и вообще мы ладили друг с другом в том отношении, что когда что-то делали, папа всегда был очень внимателен к моим размышлениям, как сделать ту или иную работу и часто со мной соглашался – всё-таки я тоже кое-что и быстро соображал. В чём было наше несходство? Папа делал всю работу тщательно и не торопясь, всегда находил время передохнуть, попить чаю, просто посидеть на брёвнышке. А мне надо было сделать как можно быстрее и дальше уже заниматься своими делами. Особенно я набирался особого терпения, когда мы с папой что-то строили или ремонтировали: надо приготовить инструмент: наточить пилы, ножовки, топоры, стамески. Потом продумать, как всё толково разобрать-собрать, подрубить-подпилить и так далее. Всё тщательно вымерить.
   С утра выйдем во двор, я знаю, что спрашивать не на надо: сколько провозимся – сколько получится. Папе интересно всё сделать добротно, основательно, я тоже за это, только хочу, как можно быстрее всякую работу провернуть.
  Так мы в подполе переводы меняли, вместо деревянных устанавливали отрезки рельсы с узкоколейки. Да ещё меняли дубовые подпорки. Сколько надо было измерений сделать, сколько двуручной пилой дуба погрызть, а сколько было мороки рельсы в подпол втаскивать, старые
переводы выпиливать, ставить вечное железо.

   Ещё больше терпения-старания пришлось копить и сохранять и увеличивать в себе, когда мы ставили новую баньку, а правильнее, из старой  новую собирали. Папа шутил:
- Наша банька из тряпья собрана. Кто будет разбирать, вот уж будет удивляться: банька на тряпках простояла.
   Не было из чего новую ставить. Нижний венец собрали из дуба, а всё остальное – от старой бани.
   Фундамент приготовили, нижний венец положили. От старой бани брёвна перебираем, гнильё выпиливаем, что осталось – прилаживаем. Каждое брёвнышко в руках нянчим:
-Как бы из одного два сделать.
   И это во мне осталось: из старого новое делать, из хлама что-нибудь соображать- собирать.  В первую очередь, конечно, от недостатка материальных средств, но так же и потому, что папа научил бережно и экономно, и толково расходовать то, что есть, из ничего что-то соображать.
   Отец для меня был непререкаемый авторитет прежде всего потому, что это был Великий Труженик, которого жизнь весьма по голове не гладила. Папа никогда не жаловался на здоровье, не ворчал, не осуждал кого-либо, но оценки, которые он давал людям, были точны и основаны на глубоком постижении жизни, жизни простой, традиционной, мудрой.

   В сферы более высокие папа не забирался, и о политике он судил с точки зрения традиционного здравого смысла.  Ум мамы в этом отношении был более подвижен, менее консервативен, и в оценке современной жизни, в политике мама была более демократична, более современна, догмы над ней не тяготели. Мама тоже была ярким носителем традиционной культуры, но более восприимчивой ко всему новому. Но ничего, и новое не принимала на веру, а в беседе с папой, размышляла, спорила. В конце концов по любым вопросам мама с папой всегда ладили. А кто был главный? Да оба были главные. Ни с той, ни с другой стороны не было стремления вот просто настоять на своём: вот я так хочу. Был совет, спор, сделать, как будет лучше. И после всего – согласие находилось.
   Идиллии не было. Ссоры были.
   У нас сохранилась мамина запись от 3 августа 1975 года. Мама дневников не вела, а тут что-то вроде дневниковой записи – настолько ей тяжело было:
разругались по поводу поливки: дождей не было больше месяца, картошка – плети – сохли. Папа вставал в пять часов и начинал поливать картошку. Вот мама с папой и поругались:
-Ты что, отец, делаешь, с ума сошёл, что ты людей смешишь, ну ведь надорвёшься, снесут тебя на кладбище, я что буду без тебя!
   Папа на это сильно обиделся, с мамой не разговаривает. А мама отходчивая. Мама к папе и так и эдак. А папа молчит. А маме так плохо, а папа характер выдерживает. Мама переживает, папа переживает…
-Отец, хватит уже сердиться…




   Побелка в доме.

   Побелку я не любил: нарушалась жизненные устои и уютность. Неделю приходилось жить, как на вокзале.
   Белили уже не как в Миньяре, два раза в год, а один раз, весной, когда уже наступало тепло.
   Май месяц. С утро свежо, но небосвод чистый и над горами солнце сильное – хороший будет день.
   Мама снимает шторы и занавески. Выносим одежду, вытряхиваем, выбиваем во дворе.  На веранде складываем на диван. Образовывается большая гора. Выносим стол из комнаты, стулья, тумбочки, диван.
   В доме пусто и гулко. Мама готовит замазку, замазывает трещины и щели в потолке и стенах.
   Торжественный трепетный момент: мама развела извёстку, добавила синьки, приготовила кисть, мазнула пару раз по печке, посмотрела, надо ли ещё синьки добавлять, извёстка как ложится, не густо ли. Ещё раз тщательно мешает извёстку и начинает белить печку - на первый раз. Печка просохнет, все мы вокруг её соберёмся, осмотрим, хорошо ли извёстка легла.

   На следующий день начинается главная побелка. Мама – начальник над нами, потому что она – главный работник-исполнитель. Мы маму слушаем, мы рядом, всегда на подхвате: что-то принести, убрать, переставить.
   Мама белит тщательно, некоторые места перебеливает несколько раз. Ждёт, когда побелка подсохнет, смотрит, ровно ли легла извёстка.
   Особенно с потолком много хлопот – всё где-нибудь да полоска выглянет.
Мама побелила спальню, потолок в комнате. Можно и передохнуть. Подождать, посмотреть, как высохло. Греем чай, пьём, рассуждаем, что дальше будем делать. Посмотрели, как потолок просох – без полос, ровненько. Теперь дело пойдёт быстрее.
   Быстрее, да не очень: много хлопот с побелкой переборки у печки –извёстка никак не хочет приставать. Мама несколько раз белит и перебеливает.
Мама ещё раз белит печь, белит «мой» кабинет, кухню, прихожую. Ура! побелка завершена.

   Жизнь пока у нас почти вокзальная. Завтракаем, обедаем и ужинаем, можно сказать, на коленках. Кухонный стол мы не выносили. Буфет в углу покоится, но всё передвинули, всё не на своих местах. Греем еду и чай на плитке, которая на буфете стоит как-то боком и совсем случайно. Поэтому самая вкусная еда – безвкусная. Тороплю я минуты и часы: быстрее надо заканчивать с побелкой.
   Мама тщательно моет переборки, два раза с уксусом моет пол. Маме много помогает Галинка. А я помогаю в качестве грубой физической силы: выбиваю ковры,  одежду.
На следующий день после побелки мама моет буфет и шифоньер, столы и всё остальное, что надо было мыть. В доме пахнет свежестью и холодной пустынностью: чисто, гулко и неуютно. Расставляем  мебель на правильные места, расставляем тщательно, стараемся это сделать как можно аккуратнее, вымеряем до сантиметра занимаемые площади.  Заносим посуду, другую домашнюю утварь, одежду.

   Это уже канун праздника. Дом становится живым,  с каждой приносимой вещью наполняется уютом, и сердце бьётся  радостнее в предвкушении того, что скоро я смогу заниматься своими сокровенными делами: записывать в толстенные книги мысли умных людей, рисовать, читать.
   У мамы продолжается горячая пора: стирка, глажение,  крахмаление.
   И вновь торжественный момент: мама развешивает шторы, тюль, портьеры, занавески на кухню, на стол стеллит вышитую скатерть, под телевизор – вышитое полотенце, под горшки с цветами – вышивки.
   И дом, такой пустой и гулкий в дни побелки – вновь родной, уютный, тёплый и ладный. Праздник, один из самых лучших праздников – пройти по дому, доброму дому, в котором всё тебе – такое душевное.
   Это так значимо: мёрзнуть, промокать насквозь, питаться кое-как, бродя по лесам, путешествовать по городам и весям, беседовать с разными людьми и переживать всяческие разочарования и восторги, это так значимо, если есть такой тихий уютный мир, где тебя всегда ждут и всегда тебе рады и где ты – часть, неотъемлемая часть этого мира-лада.

   Потому так и запали мне в душу, или, правильнее, и есть необходимейшая часть моего проживания –дом на улице Спартака в Миньяре,  бабушкин дом с часами-ходиками, с домоткаными половиками, с тюлем на окнах, вышитыми скатертями, накидками и полотенцами на комоде , столе, подцветочниках, дом на Толстого, дом-лад,  наш дом-квартира, обжитая и такая же уютная. Только побелку мы делаем уже реже, но каждый год я перебираю книги на полках, а когда их все просмотришь, поставишь на место –  и они, как после бани, чистые-умытые – можно жить-размышлять и дальше, сколько и пока хватит сил. И от дерева, от нашей многочисленной лесной братии  в самых разных видах много тепла и уюта. Мы здесь – родные…
   Как было хорошо в чисто выбеленном и прибранном доме. Ходить и не дышать, а любоваться: шторы, занавески, полотенца, дорожки, белые и цветные покрывала, запах пирогов, тепло от печки, тишина.
   Что мама умела, как редко кто из домохозяек, так создавать дорогую, особенно сейчас, по прошествии стольких лет, уютность-тихость, гармонию человеческого бытия


   На Липовую  гору.

   Январь-февраль, мороз-стужа. Вышел во двор. Звёзды блещут и словно в колокола звонят. На лыжах катить – ничего не видно. Оделся я подходяще, ни мороз, ни снег мне не страшны. Пошёл, вернее стал пробираться на «тот» берег. Снега много, протаптываю свою тропу, лезу, проваливаюсь, выбираюсь и дальше. Вышел к Липовой горе, такая громада, чёрная, нависает, давит. Попробовал  по склону чуть взобраться. Тяжело и тяжко. Снега чуть ли не по грудь, и он не слежавшийся, рыхлый. В нем больше тонешь, чем идёшь. Пробрался немного и вроде надо назад, а внутренний голос говорит:
-Что, не могёшь на Гору взобраться, духу не хватает.
   Если так внутренний голос говорит, то надо попробовать. Стыдно перед самим собой будет. Пробиваюсь вверх, а сам лазейку для отступления себе оставил. Вроде я на самый верх и не собираюсь. Так себе ползу, попробовать, может что и получится. А что пробовать уже и нечего, если уже четверть горы одолел. Только вверх.
   Нет, теперь только наверх.

   Ночь, чёрная ночь. Луна светит мертвенным светом. Клёны, хотя гора и Липовая, - черные, и  очень они рядом друг с другом, как будто норовят сгрудиться и мало-мало придушить. За спиной город, огни. Но звуков не слышно. Только снег скрипит, что я валенками уминаю. А тени, фиолетово-чёрные, такие зловещие, так зубьями и скрежещут. А больше всего снег давит. Его почти по грудь, такое ощущение, словно в болотную тину засасывает.
   Лезу, ползу, весь взмок, как котёнок. Долго ли коротко – долез почти до верха. А перед самой вершиной ветер намёл из снега стену. Она плотная, рукам не поддаётся и не залезть по ней никак. И, как и все отважные герои, пошёл искать обход. Иду, а больше ползу я вдоль стены, ищу, где можно подняться. И залез. На самый верх залез.  На самом верху – ледяная снеговая пустошь в мёртвенном, сине-зелёном лимонном свете. Над головой звёзды – рукой достанешь. Внизу, далеко внизу – мерцание городских огней. Долго на горе стоял, впитывал в себя пространства, а потом покатился вниз.
   И это было легко и просто, и это было удовольствие – катиться вниз. Домой пришел, ни ниточки нет сухой. А дома печка топится, и  пирожки с картошкой меня дожидаются, и чай с земляничным вареньем…


   Гости Фроловы.

   И хотя наша жизнь идёт по кругу, но в тоже время она – наша - единственная и неповторимая.
   И в очередной раз и в первый раз, как всё в этом мире…
   …суббота. Папа топит баню. Зашёл домой, ходит по комнате, молчит, мама тоже мочит. Потом папа решается:
-Аннушка, вода в колоде кипит.
-Олег сейчас вычерпает да снег положит.
-Не знаю, не знаю, вода-то кипит.
-Что, Фроловых хочешь позвать? Ведь месяц назад были.  Когда мне с гостями заниматься. У меня и так работы много.
-Аннушка, ну как же, у нас здесь больше и не с кем за столом посидеть.
Ведь и мы и у них недавно были.
-Да я бы прекрасно без гостей обошлась, и по гостям не хожу. Что мне эти гости. Дома и так есть чем заниматься
-Ну не знаю, не знаю, Аннушка, как ты, а баню я топлю, вода кипит. Мы вымоемся, а в бане и воды и жару сколько остаётся. Выходит, что зря топили.
Дров сколько ушло.
   Мама чувствует, что папа начинает нервничать, что папе хочется посидеть в компании, поговорить со Станиславом Максимовичем:
-Эх, отец, отец, ну что с тобой поделать, зови!
-Аннушка, ты у меня такая умница!
   Папа подсобрался, полетел Фроловых в баню звать.
   Маме гости были вовсе ни к чему. Станислава Максимовича мама уважала, а Раису Васильевну только ради дяди Славы терпела.
   Папе мама как могла отказать? Конечно, соглашалась, но и ворчала при этом.
   Баню протопить заботы мало. Но ведь надо стол накрыть, А Фроловы такие люди, что просто чаем их не напоишь. Они и сами умеют принять,
понятно и на богатый стол рассчитывают.
   Мама, предчувствуя, что суббота не пройдёт просто так, уже с утра начала кое-что готовить, на всякий случай. В холодильнике, или на веранде, если уже сильные морозы, на фанерке и подносах - пельмени с говядиной и свининой. Ещё с вечера мама разлила по чашкам холодец. Он застыл, выглядит очень аппетитно, но не пробовали. Мама говорит: после бани за стол сядем, а до бани так, на кухне, вчерашний суп доедали. А сейчас на кухне совершаются самые важные дела. Мама тушит в латке кролика с овощами и приправами. Печёт пироги с капустой, пирог с горбушей(консервной) и рисом, печёт сладкие кокурки, пирожки с викторией и яблоками. Галинка маме помогает по мере своих сил.

   Раздвигаем стол, мама стелет накрахмаленную белоснежную скатерть.
Устанавливается посуда. Мама раскладывает приправы и пряности: свёкольник(хрен со свёклой), «хреновина»(помидоры с хреном), перец, горчица, хрен сам по себе или в смеси с чем-то, не помню точно, ещё какая-то острая приправа с домашним жгучим перцем.
   Мама из каких-то весьма далёких и таинственных запасников достаёт бутылку хорошего вина для дорогих гостей, ставит на стол бутылку самогонки, чистой, как слеза, два раза прогнанную через уголь. Про запас, чтобы не было чувства, если душа развернётся во всю ширь, что допиваем последнее, мама ставит на стол ещё бутылку водки.
   Рядом на тумбочке стоит ваза с шоколадными конфетами «Красный мак», «Мишка на севере», «Каракум», «Маска», «Ананасные». Тогда они уже были в дефиците, в магазине запросто не купишь. Конфет каждого сорта немного, зато много сортов. Поэтому ваза выглядит очень внушительно.

   Мама неисповедимыми путями доставала конфеты и сберегала для самых дорогих гостей. Но это ещё ладно. Каким чудом мама все эти сокровища уберегла от Галинки – непонятно и даже великая Тайна. Сестрёнка по части конфетной была спец. Галинка сама рассказывала:
-Родители уйдут, я на кухню, и сразу определяю, где конфеты спрятаны.
   Мама видит, конфет убыло, сделает вид, что ругается на Галину. А история продолжается и повторяется.
   Баня протопилась. Воды полно. Я иду в самый жар. Понимая, что сегодня размываться некогда, моюсь быстро, по-солдатски. Мама моет папу, потом Галинку, самой уже и не до мытья, окатилась и - домой.
   Фроловы уже пришли. Ведут себя чинно. И по началу соблюдается определённый ритуал: обмен мнениями о состоянии погоды, здоровья, которого у старшего поколения никакого нет,  жизнь есть цепь бесконечных страданий,  особенно у Раисы Васильевны нет здоровья и особенно у неё - страдания.

   Ещё некие официальные удивления и отнекивания:
-Да что уж вы так беспокоились, мы только помыться  да чай попить, да ничего не надо. Ах, Иван Евменьевич, ах, Анна Ивановна, да столько трудов, ах, право, и неловко…
   Постепенно все мягчеют, и все – своя и свои.  Станислава Максимовича и Раису Васильевну мама с папой торжественно провожают в баню:
-Мойтесь сколько хотите, не торопитесь. Мы все вымылись, веников не хватит, в предбаннике висят, воду не экономьте. Воды горячей полно, а холодной – сколько душа пожелает. Если что, Олег накачает.
   Фроловы моются-парятся часа два, два с половиной.  Уже давно темно, на окнах ледяные узоры. В подтопке уже давно погасли угли, малиновая, если выключить свет, от жара плита приобрела обычный цвет. Мама уже давно закрыла вьюшку. От труб водяного отопления - тепло. Но самое домашнее, ручное тепло от печи – уютное, навевающее дрёму, тепло.
   Наконец, появляются гости дорогие, заходят в дом вместе с густыми облаками морозного воздуха, раскрасневшиеся, распаренные до изнеможения, причем, как оба говорят, - сердечники и парится им вроде и вредно, садятся, правильнее сказать, валятся на диван, довольные и утомлённые. С полчаса приходят в себя.
   Мама на следующий день ворчит:
-Рая как есть зорница, два веника исхлестала, листья аж на потолке. Плясала она там, что ли.

   У мама в чугуне на плите уже кипит вода, она туда опускает пельмени,
а пока пельмени варятся, начинается чревоугодие с закусок и холодца.
   Но сначала надо выпить за здоровье и баньку.
   Церемониал продолжается. Я в своей комнатке, что-то рисую, и мне всё хорошо слышно, и мне смешно, как взрослые(как я тогда всё это воспринимал) придуриваются друг перед другом. Нет, никто не перепьёт, из рамок никто не выйдет, но и бутылки самогонки и бутылка вина уйдут запросто, а на посошок мама ещё и бутылку водки откроет.
   Но этикет строго исполняется, ритуал соблюдается, действие начинается:
-Станислав Максимович, Раиса Васильевна, давайте понемногу, по рюмочке!
-Что вы, что вы, вот вчера только опять сердце схватывало, нет, нельзя. Сегодня не будем, ни за что, вы уж не обижайтесь. Вот чаю попьём и всё.
-Да немного, за баню, за здоровье.
Процесс уговаривания длится и длится, папа это умеет и у него хорошо получается.  Наконец, после долгих упрашиваний гости соглашаются пригубить. Фроловы знают, что пить папе пить нельзя, поэтому, когда папа, отпив глоток ставит стопочку на стол, не возражают. Но зато со всей своей убедительной силой наседают на маму, особенно Раиса Васильевна, ей одной опрокинуть стопочку как-то зазорно, поэтому маме:
-Аня, ты как хозяйка, покажи пример.
   Мама чуть пригубливает. Дядя Слава тоже.
   Пригубили, попробовали, закусили.
   Лиха беда начало. Движения свободнее и свободней разговор и в тарелки уже кладутся смело и пельмени и всё такое, и  стопки, если не строем идут одна за одной, то всё-таки в темпе анданте. Сами собой тосты рождаются, и уговаривать никого не надо.
   Папа по-прежнему только пригубливает, мама поддерживает реноме гостеприимной хозяйки, но выпивать ей совсем не хочется.
   Но всё в рамках ритуала, этикет соблюдается. Никто не перепил, себя не потерял. Лёгкое, хорошее, благодушное настроение. Ашинские новости, разговор за политику, как в нашей жизни многое не очень, но и ворчать сильно нечего, если вспомнить и войну. и послевоенное время. Жить можно, было бы здоровье. И – странное дело – по мере того, как стол из официального и протокольного превращается в домашний и свойский, начинает прибавляться здоровье. Вернее, разговоры о болезни прекращаются, а начинаются беседы о всём и вся.

   У папы со Станиславом Максимовичем разговор житейский и большей частью политический.
   Тётя Рая выспрашивает у мамы, как она тесто для пирогов готовит, как готовит свёкольник. А  потом вспоминают каких-то общих знакомых, кто, что, какие…дядя Слава рассказывает анекдоты, и у него классно получается.
   Включают телевизор, но его никто не смотрит. Играют что-то классическое. Все люди, сидящие за столом, люди взрослые,
одномоментно и единогласно обрушиваются на классическую музыку:
-Заведут что-то, кому это нужно!
   Мне обидно за классику, я иду к гостям и произношу краткую, но горячую речь:
-Вы говорите о том, чего не знаете.
   Ставлю «дремучим» Сен-Санса  «Интродукция и рондо-каприччиозо для скрипки с оркестром». Музыка звучит, скрипка трогает сердца: убедил на сегодня, и в классике что-то есть. Но куда всей классической классике до Лидии Руслановой или Николая Сличенко.
   Наступает время и классического вопроса Станислава Максимовича:
-Анна Ивановна, а чай-то будет? а то всё сидим и сидим.
   Приходит время чаепития и настоящего душевного общения.
   Все довольные, гости собираются домой. Мама или папа на прощание ещё кладут в сетку кроличью тушку:
-Раиса Васильевна, потушишь завтра или суп сваришь.

   Гости ушли, а маме  надо убрать всё со стола, перемыть посуду, протереть пол, привести в порядок баню. В воскресенье, завтра у мамы большая стирка.
   Папа рад и пребывает в благодушном настроении:
-Аннушка, ведь хорошо посидели, Фроловы довольные да и нам хорошо!
-Как им не быть довольными, кто им ещё такую баню истопит да стол накроет, а я даже не помылась по-настоящему. Уборки сколько!
-Но ведь знаться-то надо. А с уборкой Галинка поможет. Олег в бане приберёт. Я тебе помогу.
-Эх, отец, отец, ладно уж, не смеши!


   Крышу красим.

   Железо на крыше было хорошее, нигде не проржавело. Вот только над верандой и сенями кое-где уже износилось. Потом, когда мы переехали из Точильного, я на третий или четвёртый год крышу над верандой и сенями перекрыл.
   Крышу, чтобы сохранять её в рабочем состоянии, надо красить примерно раз в пять лет. Дело это довольно непростое: по верху лазать, банку или ведро  с краской таскать, кисти, а ещё ядовитый запах краски, жара, от крыши калит, подошвы сквозь ботинки обжигает, голова кругом идёт и весь всё время в напряжении: краску не пролить бы  и самому в палисадник не грохнуться. Папа снизу руководит моей работай, смотрит, как и что я исполняю.
   Крышу я красил на Толстого и на Дубовой горке. Папа с одной рукой мне ничем помочь не мог, но зато он меня научил, как это правильно делать. Первую практикуя проходил на улице Толстого.
   Сначала надо приготовить всё для  работы.

   Иван Васильевич Коваленко, миньярский товарищ папы, привёз флягу
сурика, особого сурика,  краски, которой красят подводные лодки( по крайней мере так он говорил; а где достал, осталось тайной; но Иван Васильевич был такой человек, что мог достать что угодно и где угодно; краска на самом деле оказалась очень водостойкой и прочной).
   Итак, самое главное, краска, хорошая, есть. Папа закупил кисти круглые, щетинные, железную щётку для чистки старой окраски, олифы. Приготовили нож-косырь тоже для снятия ржавчины, банку трёхлитровую керосина для промывки кистей.
   Мама дала мне «спецодежду»: брюки, рубашки, которые и не жалко потом сжечь.
   С Миньяра ещё, с покосных работ у папы было много толстых крепких верёвок, наконец, и они пригодились, вытащили их на крыльцо.
   Приготовили лестницы, да ещё две сколотили специально для крыши, большую и маленькую. Специально, чтобы ходить  по крыше, соорудили доску-лестницу: на доску набили брусочки, чтобы такую лестницу использовать в труднодоступных местах.
   Молоток, клещи, полоски железа на всякий случай.

   Красить надо в сухую, но не в самую жаркую погоду. Если дождь, понятно, вода краску смоет, если сильная  жара – краска будет выгорать, вернее, краска-то останется, а разбавитель испарится. Дождь пройдёт – и весь красочный слой смоет.
   Погода нам благоприятствовала: было сухо и, хотя жарко, но терпимо. Понятно, что на крыше раза в два от железа жарче будет. Но тут уж ничего не поделаешь.
   Лестницу поставили, все необходимое на крышу подняли, лестницы
«крышные» на верёвки прицепили, по крыше раскидали.
   Папа показывает, что надо делать.
Сначала железной щёткой очистить место для покраски, особенно у рёбер, где обычно течёт много воды и краска быстрее смывается. Щётка визжит, скрипит. Совсем это не интересно, ржавчину соскребать, да ещё мелкая пыль лезет в горло. Я стараюсь изо всех сил, понимаю, что это крыша; не дай бог лист проржавеет, вода потечёт. Стараюсь, никуда не тороплюсь. Но визг щётки такой неприятный – всю кожу изморозил.
   Сверху вниз ряд прошёл. Папа показывает, как надо красить.
Налили в банку краски, две кисти у меня в руках, побольше и поменьше,
рядом с чистой полосой лестница. Начинаем.
   Папа обмакивает кисть в краску и начинает красить, сначала несколько полос поперёк, потом сверху вниз. Особенно обращает моё внимание на то, что краску надо тщательно растирать, втирать, чтобы крепче держалась, хорошо прокрашивать, особенно около рёбер.
   А так как красить мы будем на два раза, то первый слой должен быть потоньше.
   В общем, я понимаю так: старую краску сдирать как можно больше, а новую растирать и растирать. Стараюсь.

   Солнце припекает. Железо жжёт, от краски кружится голова, всё тело начинает ныть от неудобного положения и постоянного напряжения: щётка, краска, кисти, верёвка, лестница. То и дело прыгаешь да скачешь, руки немеют ещё и от того, что приходится много сил прилагать, чтобы краску тщательно растереть.
   ОТК(отдел технического контроля), папа, меня контролирует, да я и сам себя контролирую так, что папа меня хвалит. А папа в этом отношении человек сдержанный. Поэтому похвала придаёт мне силы и хочется сделать ещё лучше.
   Но всё это только цветочки. Я красил со стороны сеней, а здесь ходить и по лестнице двигаться проще простого. Оставил несколько рядов некрашеного листа, чтобы свободно можно было двигаться и перекинул лестницу на уличную сторону, а там надо бодриться, чтобы в палисадник не упасть, краску не пролить и всё тщательно выкрасить.
С другой стороны, я же на крыше, крашу, и мне всю улицу видно да и весь город. Я – на высоте.

   Начинаю с угла крыши. Здесь самое сложное. Лестницу не положишь.
Прикрепляю верёвку к крючку на коньке крыши, держусь одной рукой за верёвку, в другой реке щётка. Зачищаю угол. Еле-еле дотягиваюсь, да ещё электрические провода меня смущают: если свалюсь – мало не покажется. Зачистил. Поднялся наверх, теперь банку с краской, кисть в руки и на угол.
   Выкрасил. Руки-ноги дрожат, но самое сложное сделал. Правда ещё потом со стороны двора придётся так же помучиться, но это потом и попроще всё-таки, по крайней мере проводов не будет.
   Солнце поднимается всё выше, работа моя движется. Папа смотрит снизу, как я крашу. Кисть выронил, папа мне её подал. Краска в банке кончилась, папа наливает, подаёт.
   Папа зовёт почаёвничать, а мама зовёт обедать. Но сейчас никак работу бросить не могу. Надо крышу с уличной стороны докрасить. Благо, уже немного осталось. А вот холодного квасу попить, это в самый раз. А у мамы в холодильнике как раз банка кваса приготовлена. На жаре, на солнцепёке пью квас, кисло-сладкий, холодный, какое блаженство!
   Докрасил, надо передохнуть. Обедаем, потом опять на крышу, уже со стороны двора и где крыльцо и сени. Крышу выкрасил, а над сенями не стал. Красить ещё много, крышу надо будет выкрасить на два раза. А на сени уже сколько останется.

   На сегодня хватит. Папе подаю банку с краской, кисти, лестницы оставляю. Дня через три-четыре, снова лезть и красить.
   Чумазый-крашеный, руки, хотя и были в перчатках, в краске. Оттираю бензином-керосином, а потом в речку, а потом в баню.
   Теперь мы с папой переживаем, а мама относится к этому более спокойно, чтобы погода постояла, крыша наша хорошо просохла, и ещё чтобы на раз выкрасить. Услышали небеса наши обращения: погода самая наилучшая, крыша просохла замечательно, крашу на второй раз.
   Вместе с папой красим крышу над сенями, кладовкой, верандой, красим крышу над дровником и сараем.
   «Крышные»  работы закончены. Папа с мамой довольны, более папа и как он в таких случаях говорит:
-Большое дело сделали!
Да, большое дело и большой отдых. А большой отдых - это река и книги.





   На веранде.

   Летом я спал на веранде. Веранда на это время была моя. На этажерке стояли библиотечные книги. В ящичке – рукописные книги.
   Настольная лампа на круглом столе. Читать по ночам я мог сколько угодно, никому не мешал. А телевизор мы летом и не включали, не до него было. Днём обычно мы все – папа, мама, Галинка и я, обедали. А вечером веранда была в моём распоряжении.
   Уютность на веранде как и во всём остальном создавала мама. Стены веранды были выкрашены в светло-голую краску, рамы – в белую. На оконных рамах – накрахмаленный тюль, на столе клеёнка, когда я рисовал, а в остальное время нарядная цветная скатерть.
   Когда приезжал Марк в отпуск, меня с веранды выселяли, а мама стелила на стол, по предложению Марка, белоснежную скатерть и ставила каждый день в вазе садовые цветы.

   Я более всего любил вечернее время. Поужинали, попили чай, все улеглись, я – на диван, включаю настольную лампу и что-нибудь читаю,
что-то записываю. Мыслей и душевных движений у меня много, но я не знаю, куда их направить.
   Очень наивно, очень, я в то время думал: ну вот кто-нибудь бы мне сказал, куда мне силы приложить, есть ли к чёму-нибудь у меня талант. Я не просто читаю, я хочу найти ответ, зачем человек живёт, зачем человечество, зачем земля, звёзды, вселенная, что это такое? Я много думаю, я очень много и сильно чувствую, но как-то всё это «овешествить», «опредметить», запечатлеть – не умею. Пробую рисовать, пробую писать, и понимаю, что всё так никудышно. Кто бы сказал, кто бы помог. Не к кому мне с этим пойти. Иногда это так мучительно. Переживания-чувствования блистающего мира – больше меня. Временами мне кажется, что я распадусь на кусочки, сойду с ума, не в силах я столько вместить. Этих вечерних зорь, этих загадочных мерцающих звёзд, этого сада, речки, горы так много – это вселенные, это такие грандиозные миры…
   И когда кажется уже совсем невмоготу – приласкает меня яблонька.
Яблонька во дворе. Ах, какая это яблонька.

   Папа за несколько лет развёл яблонево-вишнёвый сад, а в первый год нас выручала яблонька дворовая: в августе яблоки поспели. Яблоки медово-прозрачные, с медовым вкусом, небольшие, я их как семечки ел. И всё же главное было в том, вечером яблочный аромат расходился по веранде, а ветви тихо-тихо стучали по крыше. Ночью меж листьев и ветвей проглядывали звёзды – и приходило умиротворение, покой-созерцание.
Я слушал ветер, стук ветвей по крыше, стук падающих яблок, ловил взглядом мерцание звезды – светлая грусть во мне, печаль – какая чудная ночь, печаль – завтра будет иное.
И вновь пройдёт ветер, яблоки полетят, по крыше прокатятся, и опять тихо.
   Ночь царствует в саду, в окна мерцают звёзды и месяц. Всё пройдёт,  всё осталось: вечер-ночь, звезды, яблочный аромат.
   И ещё одно ощущение-переживание властвовало тогда надо мной: Мир – Тайна, но эта Тайна рядом, стоит только протянуть руку и я пойму, конечно, не всё, но самое важное, мне откроется: как надо жить, в чем смысл нашего, моего существования. В течение жизни я много передумал, что-то осталось неизменным, что-то переосмыслил. Тогда я категорически не хотел повторять жизненную колею родителей. И это при том, что родителей я очень почитал и уважал. Для себя я твёрдо знал, что моя жизнь должна и будет иной. А какой иной? В чём иной?
   То, что мы делаем каждодневно, было просто обязательным,  но чего-то более высокого я не видел. Так, обычные земные заботы. Быстрее их исполнить и жить настоящей жизнью.  Потому с таким нетерпением я ждал вечера, когда время было моё.

   Сумрак. Над Липовой горой  Вечерняя Звезда. Ветви яблони трогают
крышу. Ветерок, такой ласковый, что даже здесь, на веранде слышно его дыхание. Лежать на диване, смотреть в окно и слушать…
   Далее…

   Потом были выпускные экзамены. А мы с папой в подполе переводы меняли, ещё один лаз в подпол делали. Работы было много, но и экзамены я сдавал на «отлично».
   Зимой писал конспекты-ответы к билетам по геометрии, физике, химии, истории, обществоведению, литературе, французскому. Так занимался, что временами кровь из носа шла. Отлёживался и опять принимался за своё. Ради оценок? Не знаю. Больше себе хотел доказать, что могу. Как в гору – могу или нет? Как в институте потом, кому доказывал? – себе – могу учиться на отлично, могу без шпаргалок сдавать экзамены, могу…
   Папа был вообще далёк от школы. А маме я кратко говорил, что с учёбой у меня всё нормально. Само собой разумелось, что надо стараться в учёбе как и во всём остальном. Старался. Родители мне доверяли. Мама за четыре года моего обучения в школе №2 один раз была на родительском собрании и ещё раз на выпускном вечере.

   Выпускной прошёл, и у каждого из одноклассников началась своя жизнь.
В принципе она изначально была своя, но всё же часть времени мы были
вместе и что-то нас объединяло. А теперь мы становились друг от друга всё дальше и дальше.
   Потому мне так удивительна и как-то очень необыкновенна встреча с одноклассниками. Я помню, хорошо помню, какими мы были. А какие мы сейчас?
   Что там у меня в аттестате? Две четвёрки. Одна по физкультуре, другая по французскому, остальные пятёрки. Честно, я и сам не ожидал, что у меня приглядный аттестат получится. С таким аттестатом можно было пробовать и в институт поступать, но сильно я в себе сомневался и потому пошёл по пути наименьшего сопротивления.

   Поехал я поступать в Тбилисское артиллерийское училище. Много чего повидал, пока ехал туда и обратно. Дома сказал, что физику не сдал, но на самом деле так затосковал по родимой стороне, и хотя осенью меня ждала армия, всё равно, пусть немного, но так, хоть умри, захотелось на родину
не мог я без родимой стороны, не мог дышать я без своей Александрины.
Пусть хоть на капельку – увидеть, быть вдвоём, дышать-жить…
а всё остальное не имело никакого значения, так, скучная обыденность…
   Да и понял, что армия(служба на всю жизнь) - не моё.
   Хотя и с ребятами я познакомился, кое с кем уже и близко сошёлся, и интересно было и весело, но – не моё. Был я юн и весьма, но вот как-то осенило, в таком непростом решении я никогда не раскаивался, а только радовался, что стал другую дорожку искать. Нашёл ли? Не знаю.
   Иногда возникает ощущение, что кто-то или что-то ведёт меня, устраивает встречи и общение с «правильными» людьми, «правильные» книги предлагает для чтения, поворачивает жизни дни в «правильном направлении», но, если по главному счёту, зачем я здесь – не знаю. Такое чувство, что мировую загадку обязан разрешить, а какую, для чего?

   Приехал обратно, мама с папой не очень переживали, что не поступил:
-На завод пойдёшь, осенью в армию, а после армии видно будет.
   До армии надо устроиться на работу. Решили, что самый подходящий вариант, работа на «Электролуче». Месяца три я на «Электролуче» учеником токаря проработал, а потом призвали меня в армию, и это уже была совсем другая история.


   Обещание.

   Скоро в армию, жаль мне расставаться с Домом, Рекой, Горой. Жаль расставаться…
   Вышел на берег. Липовая – тьма. А над Липовой звёздочка мерцает. С юго-востока на северо-запад протянулись в небе перистые облака, и на самом деле точь-в-точь перья лунной птицы. Потому что по ним лёг лунный свет, а луна где-то там. вверху.
   Лунная дорога почти у самых ног. И я думаю, что наверное, раз я всё это вижу, слышу, чувствую, наверно это не зря. Для чего-то настоящего пришёл я в мир. И я себе обещаю, а кому ещё обещать? и я себе обещаю, что проживу настоящую жизнь,  только я не знаю, где? в чём? какая она, настоящая жизнь? где моя путь-дорожка…Получилось ли? Кто знает? Сколько было моих сил…

   Вернулся я из армии осенью семьдесят четвёртого года.
   Первый вечер в доме после армии. Родители мои, особенно папа, были люди сдержанные. Но я видел, как они рады, что я отслужил, что я дома.
   Обниманий-целований сильных не было. Никто от радости не рыдал, никто не восторгался: ах. какой ты стал,  но я на всю жизнь сохранил чувство какой-то необыкновенной внутренней теплоты, которая окружала меня в первые недели после двухгодичного отсутствия. Наскучались родители, наскучался и я.
   За время моей службы дом опалубили. Был дом хорош, а стал ещё лучше.
   И вновь я пошёл работать  на завод «Электролуч», но учеником слесаря. Стал готовиться к поступлению в пединститут. Учил русский, литературу, историю. Больше всего донимал французский. Я и так его не очень знал, а за два года ещё и подзабыл, пришлось вспоминать, ездить в школу на уроки, учить грамматику, пополнять словарный состав, переводить с французского на русский и обратно. Учил, учил, могу или нет…


   Кто куда идёт, кто что видит…

   Это ни в коем случае не мемуары, но и не воспоминания: ах, как оно было когда-то; и никакая не художественность. Это сегодняшнее, это то, чем живёт душа, квинтэссенция сути.
   Расхожее мнение: помнится только хорошее. Совсем и не так, больше помнится, именно помнятся всякие неустроения и несогласия, трудности.
   Дядя Саша, бабушкин родной брат по отцу, труженик, мастер на все руки, плотник, столяр- краснодеревщик,  каких сей час и нет, потому что сейчас полно всяких помощников-механизмов, а он делал резную мебель вручную, дядя Саша, приезжая из Миньяра в Ашу к моей бабушке, говорил, он называл её няня, потому что она была старшая и всех вынянчала:
-Эх, няня, среди каких сволочей живу!

   Прошло уже сколько лет и времён, а злодейства и глупостей, это уж точно, совсем и не уменьшилось.
   Но у меня нет желания «перекапывать» и смаковать ухабы, рытвины и колдобины. Кто видит грязную лужу, кто – отражение звёзд в воде.   Вопрос вопросов. Возможно ли понять друг друга, возможно ли вчувствоваться в друг друга? Неразрешимая проблема. Ведь мы всегда так и останемся в своей оболочке, так и будем «сами в себе». Даже самая сильная связь, единство матери и ребёнка, всего лишь единство двух вселенных, но никак не взаимопроницаемость и слияние при сохранении самостоятельности
проживания-переживания. Но как бы то ни было, в наших силах двигаться навстречу друг другу, искать край, землю обетованную, остров мира, согласия, гармонии и любви. Трудно, а  надо идти…

   Аэропорт…вечерняя заря…

   Родители приложили немало сил, чтобы мы, братья и сестрёнка жили дружно:
-Вы так живите, у кого рубль есть, делите на троих.
   А получилось так, как получилось…

   К моему приходу из армии родители подкопили денег. Мы с папой ездили в Уфу, купили мне «гражданскую» одежду. И, так как я с братом не виделся
два года, отправили  меня погостить к Марку. Он служил тогда в ВДВ под Чирчиком. Летал я к нему на самолёте. Я даже стал привыкать к путешествия на самолёте: демобилизовали меня из армии в Галле - на самолёт и в Москву.
Из Москвы в Челябинск самолётом. А теперь в Ташкент самолётом, потом на автобусе в Чирчик.
   Вечер, аэропорт почти пустой, огромные окна, вечер, заря. Самолёты.
Куда я полечу, в какие неведомые страны? Одно из самых сильных переживаний- ощущений параллельности жизни: одна жизнь моя, и другая моя, только совершенно иная и я редко туда попадаю…

   Жёлто-оранжевые всполохи, фиолетовые, сизые всплески, дымчатые пепельные лоскутья бывших облаков, бирюзовый небесный купол, мерцающие магически-зеленоватым светом звёзды…таинственное необъятное пространство…и печаль, такая печаль, такая же огромная, как вечерняя заря, раскинувшая свои крылья во всю вселенную…
великое, сильное переживание…как прекрасен этот мир, как он безумно прекрасен…безумная радость-печаль…безумная надежда-желание разделить с близкой, родной душой это Великое Откровение…
…в небе, заря, всполохи-пространства, где-то там, внизу, меж оранжево-пепельных облаков – земля…
   печаль, как предчувствие…

   Вам снятся сны? Мне – всю жизнь снятся, я даже иногда думаю, может мне их записывать, они настолько интересны, фантастичны и несообразны, было бы полезно посмотреть на них остранённым взглядом…
   И с тех пор мне много раз снился аэропорт, вечерняя заря и неизбывная печаль…
   Свойство снов – они алогичны, между видениями нет связи или она очень специфична, и те предметы, явления, которые я потом обозначаю как что-то,
имеющее отношение к реальности, на самом деле таковыми не являются.
   Вспоминая сны, мы всегда их логизируем, а там логики нет, одни ассоциации, причём самые невероятные, и самая большая расплывчатость во всём. Если мягко и тихо вернуть картинку сна, там всё похоже, но там всё как бы, всё ложно, всё не то, что кажется.
   И сон – аэропорт, заря, что-то близкое, но – иное…
   И много, много раз пытался это выразить, писал акварели, гуаши, писал маслом, рисовал пастелью, цветными карандашами, но выразить то, что есть
переживание, выразить полно и с наибольшей силой – нет, не получается…
   Путник-Странник, что же ты – манит тебя дорога, чудится-обещается  впереди – Тайна, Истина…
   Путник-Странник, ты же знаешь, это всё –Великая Иллюзия,
тронь – рассыпается…

   Холодильник, радио и другие помощники.

   Холодильник «Полюс» купили, когда жили на Дубовой горке. Хороший, но трясся, как сумасшедший. Посмотрели, подумали, что надо ему что-то вроде амортизатора сделать. И вот целый день мы с папой подгоняли брусочки под низ холодильника: вымеряли, выдалбливали углубления под колёсики, строгали, пилили, мерили снова и вновь, и опять подгоняли – сделали, установили – перестал шуметь, заработал тихо-тихо и так проработал, даже удивительно посчитать, больше сорока лет без всякого ремонта. Только по периметру дверцы мама под резину подкладывала поролон, так как резиновая  прокладка-трубочка стала ссыхаться.
   Мамы не стало, отнесли мы его с Марком на этаж выше, бабушка-соседка попросила: вы уж холодильник, если не нужно, мне отдайте, хорошо работает, Анна Ивановна всё его нахваливала. Отнесли.
   Но до этого холодильник ещё много послужил-поработал на Толстого и в квартире.

   Телевизор, если не ошибаюсь, «Садко» - тяжёлый и неповоротливый. Наружную антенну папа ставить не стал, а с комнатной было много возни.
Качество показа весьма среднее, и часто бывало, что таскаем-двигаем мы антенну по комнате, а на экране  - такая хорошая рябь, или что-то мало различимое. А ведь мы жили у Горы, а на Горе – вышка.
   Марк  на первую зарплату купил магнитофон.
   Катушечный переносной магнитофон «Мрия».  С магнитофоном в руках, с друзьями-товарищами Марк пошатался по городу, а потом – армия, военное училище. Магнитофон поступил в моё распоряжение. Я им мало занимался: немного что-то записывал или с телевизора или радио.
   Радиоприёмник купили уже на Толстого. Это был «Аккорд» со стеклянной
панелью-экраном: длинные волны, средние, короткие и УКВ, названия столиц всяческих стран, клавиши – переключатель диапазонов, проигрыватель.

   Радио я уже слушал мало. Слушал музыку на грампластинках. Слушал «самодельные радиостанции».
   Было одно время такое, как сказать, увлечение, что ли: радиолюбители и немного сведущие в  радиотехнике «специалисты» переделывали радиоприёмники на передатчики и гоняли популярные песни на своих частотах, а больше всего и чаще всего звучали песни Высоцкого.
   На кухню купили двух конфорочную плиту с печью-духовкой. Мама как-то быстро с ней «подружилась» и много пекла пирогов.
   Больше всего маме по душе пришлась «чудо-печка», что-то вроде электроплитки-сковородки с крышкой. В ней мама пекла пироги круглые.
   Стиральная машинка у нас была ещё миньярская, круглая, простенькая,  надёжная.
   Мама говорила:
-Очень хорошая, другой и не надо.
   Вот, наверное, из бытовых помощников-друзей и всё.
   Мама любила хорошую посуду. Но где её приобретёшь в советское время?
Иногда по случаю покупала что-то: фарфоровый чайный набор ленинградского фарфорового завода, какие-то кружечки, вазы. Но всё это совсем немного.
   У нас мало было разговоров о том, что надо приобрести. Каждая большая покупка была своего рода праздником. Радовались, обихаживали, берегли.

   Мечтали, было стремление устроить повседневную жизнь-быт как можно удобнее. Но в этом не было никакой торопливости и постоянной озадаченности: жили размеренно. Удивительно: такая была жизнь, что радости были – каждодневные. Да, вполне земные, обыденные, простые и простенькие. При несуразной экономике, при чудовищной ложности официальных постулатов, жизнь покоилась на традиционных устоях, на общепринятом различении добра и зла, на уверенности в завтрашнем дне.
   Жизнь была жизнью.

   Я не сожалею о прошлом, я о том, что пытаясь построить новый дом, мы начинаем строительство с пустого места, без фундамента, мы напрочь вычеркиваем прошлое: мы наш, мы новый мир построим…
   Сохранить, лелеять человеческое в человеке – кто об этом позаботился?
   Все вместе собирались по вечерам и больше было разговоров о всяких житейских ситуациях, о фильмах, которые смотрели, о книгах, которые читали, о делах, которые завтра или на днях надо сделать. Размеренно текла река…Жизнь была жизнью…


   Лирическое...

   Музыку слушать я любил, сам играл кое-что на баяне. Но самое замечательное было, когда в доме никого, я включаю радиоприёмник на полную мощность и гоняю популярные песни и мелодии: «Нарисуй это чёрным», «В эту ночь», «Восточная песня», «Одиннадцатый маршрут», «За туманом»,  в основном мелодии  из серии «Всем, кто любит песню».
   Марк привёз из Киева пластинки с композициями «Песняров» и записями ансамбля «Кобза». Мог я слушать их сколько  с утра до вечера.
Особенно «Александрину», настроение было такое:
«Александрина, теперь пришла зима,
Александрина, какою ты была…»
   Да, Александрина, какою ты была…
   
   Но недолго Александрина была, быстро во мне разочаровалась и сразу и навсегда вычеркнула из своей жизни и, умница и молодец, добилась всего, о чём мечтала. Так что прав господин Лейбниц: «всё к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров».
   Александрина, какою ты была…

   Вышли маленькие пластинки с песнями Высоцкого. Я часами слушал «Корабли», «Чёрное золото», «В холода», «Кони привередливые» и не мог всласть ими напитаться, наслушаться, это было что-то невероятное,
это так будоражило, переворачивало всего. Высоцкий – это на всю жизнь.
Хотелось делать что-то самому. Но что? Я пробовал писать, рисовал – и это было мучительно. Это было до того мучительно, что мне буквально не хватало дыхания. Я и сейчас думаю, что я так немым и остался. Другое дело, что я сколько было моих малых сил, пытаюсь выразить «истину вещей». Но вот как могу, так и могу.

   Учиться мне всегда хотелось и хочется. Сейчас какая учёба – самообразование. А в то время, особенно после армии, я мечтал об образовании высшем. Такое было представление, что люди с высшим образованием  совсем другие люди: культурные, воспитанные, с широким кругозором, живущие совсем в других сферах, не то, что я. Это люди с высшим образованием более умные, думающие, разбирающиеся в самых сложных вопросах и вообще они живут другой жизнью, не жизнью простых обыденных дел, а той жизнью, в которой совершаются великие духовные деяния.
   Жизнь – иллюзия. На смену одним иллюзиям  приходят другие. Учился я в институте, увидел «золотую молодёжь» …А исключения? А исключения всегда есть, иначе мир бы давно рухнул и всякая история закончилась.

   Как бы то ни было, хотелось учиться, очень хотелось учиться, иметь системные знания, как основу для размышлений. Быть в среде умных и думающих людей. Я готовился, а на заводе была скука и тоска…
   Есть выбор, а когда выбор сделан, то получается, что всё уже предопределено. А кто всё это определяет? Железная логика случайностей или случайность предопределений?


   Поезд, ночь, Камиль Коро…

   Август,  еду поступать в пединститут в Челябинск.
   Ради экономии еду в общем вагоне, а народу так много, что и сесть негде.
Духота. А я, как человек бывалый, взял с собой газеты, постелил их на третьей, багажной, полке, туфли снял, да и залез на самый вверх. Поезд тронулся, окна раскрыты, духота уплыла в вечернюю мглу. Час-другой, народ стал в количественном отношении уменьшаться – доехали, вышли на своих родных станциях.
   Я с третьей полки слез, у окошечка сел и стал в ночь смотреть. А ночь была восхитительная: туман, голубоватый, плотный, вдоль реки, синяя густая мгла, и на всём – дымка, призрачный вид, призрачная вуаль, стук колёс, поезд не торопится. Такой пейзаж, словно Камиль Коро идёт впереди поезда  и также медленно пишет туманную ночь…
   И какие уже тут сны, вся мистическая призрачность ночи – наяву.
   Не знаю, почему, но это была такая синяя туманная ночь, какой больше никогда не было.
   Вот идёшь скучно и обыденно, и вдруг, как озарение. Вот и синяя ночь была как предвестие Чуда. Чувство такое, что не в Челябинск я еду, а куда-то в незнаемое,  необыкновенно прекрасное. Так всю ночь у окна просидел, а Художник., не жалея кобальта и ультрамарина, писал кистью-волшебством туманную синюю ночь…
   Утро неприветливое и весьма обыденное.
   Сдал документы. Сдал экзамены. Поступил в институт…
А пока вернусь я на улицу Толстого…


   Вечер в саду.

   Сад приобретал домашний вид: вишни молоденькие поднялись. Яблони уже в рост человеческий и выше. Под одной из яблонек папа сколотил стол, скамейку. Рядом из половинок  сложили летнюю печку. И началась настоящая жизнь. По воскресеньям пекли картофельные блины, и почти каждый вечер вместе пили чай.
   Папа восседал под самой яблоней, мама с Галинкой носили посуду, хлеб-соль, а я отвечал за печку.
   Солнце катится Липовой горе, а у нас в саду на печке или блины пекутся, или жарится картошка.
   Мама порезала малосольные огурцы и помидоры, лук зелёный на столе, хлеб горкой в хлебнице. Картошка с салом шкворчит и пышет. Мама ставит сковородку на стол. Папа ест немного. Мама тоже, а мы с сестрёнкой выискиваем поджарочки, они такие вкусные. И жареная картошка в саду, это совсем другое, чем дома. Здесь, под яблоней, у печки, от которой тянет пряным  и томным теплом, всё, а тем более картошка, гораздо вкуснее.

   Вскипел пятилитровый, закопчённый до черноты, чайник. Мама заварила чай – индийский(самый лучший по тем временам), и отдельно травяной. А «сортов» чая было в то время два – «грузинский»(совсем без вкуса и запаха)
и, которого в магазинах не было, «индийский»(настоящий чай), потом ещё появился «тридцать шестой»(тоже настоящий чай).
   Пьём чай, долго пьём. Мама с папой что-нибудь обсуждают, а мы с Галинкой внимаем. Но ещё больше говорим о том, как у нас хорошо в саду.

   Мама над папой подшучивает:
-Отец, ты столько всего насажал, глаза завяжи, топор возьми, взмахни – какую-нибудь яблоню да свалишь;
-Спилить недолго. А сейчас яблони маленькие, какие на них будут яблоки? Если хорошие, оставим, если так себе, выпилим.
-Это ты сейчас так мыслишь, а как на деле, так ничего и убрать нельзя.
Огорода нет. Одна тень да застень. Огород – погалёшка какая-то.
-Зря ты ворчишь. Всё у нас растёт, огород есть, для грядок места хватает, а картошку на берегу сажаем – тоже хватает. А без сада как? Как без яблонь, вишен, вот ещё бы грушу хорошую найти да сливу посадить.
Вспомни, как весной всё цветёт. Нет, Аннушка, без сада нельзя. Вот сидим сейчас на скамейке, под яблонькой сидим. А то бы в доме…
   Сильно  вечереет, смеркается. За тополями – малиновые всполохи. В летней печке пепел невесомый и серебристый, и. как прощание и надежда –
догорающие угли костра…


    Летние каникулы.

   После сдачи сессии и всяких других дел, я приезжал на месяц, на полтора домой. Приезжал с хорошим настроением. Сессию сдавал на «отлично» и впереди было немного свободы. Немного, потому что надо было помогать папе во всяких хозяйственных делах, надо было помогать бабушке. В своём доме жить, всегда работа найдётся, да и искать её не надо, она сама в глаза бросается. И очень много работы мелочной, не видной, но необходимой, а то не успеешь оглянуться, как всё начнёт валиться и рушиться. Надо было поправлять печку, менять полы в бане, с дровами заниматься: пилить, колоть, складывать. Кроликам каждодневно готовить корм, да ещё и на зиму хорошего сена накосить и высушить. Поливать грядки.
   Папа весь в хозяйственных заботах, не торопится: сегодня не сделаем, завтра будем делать, а работа никогда не кончится.
   А я думаю: ну вот это с папой сделаем и всё, раздолье. Сделаем какую-нибудь мелочёвку, день провозимся, а папа говорит, что ещё надо сделать.
Меня это иногда сильно донимало. Планы мои рушатся, но ничего не поделаешь. Я киваю головой.

   Красим штакетник перед палисадником, красим дом. Пока я служил в армии, дом опалубили, а покраску оставили для меня. Особенно много возни с оконными рамами. Красим полы в доме. Дверки перевешиваем в бане и предбаннике.
   Косу в руки и на «тот» берег косить для кроликов траву.  Папа поначалу мне это дело не доверял, но потом это стало как бы моей обязанностью. Денька два она сохнет. Потом сгребаю и таскаю сено  через речку в сарай.
   И эту картину надо видеть. В крапивные мешки набиваю, натаптываю сено, на плечо и через речку. А так как  мне такие дела всегда хочется сделать быстро, так я набиваю два крапивных мешка, сильно набиваю,  мешки на плечи и пошёл через реку. Сено вроде и лёгкое, а руки с каждым шагом тяжелеют и уже начинают отваливаться. Ещё только середина реки, у меня уже сил нет бросить нельзя. Иду, еле-еле до берега дошёл, мешки бросил, передохнул, и опять за работу. Надо сказать, папа мои такие трудовые подвиги не приветствовал. Папа любил работать размеренно, чрезмерно не перегружая себя. А мне всё хотелось сделать враз.

   И всё же неделя, или полторы были почти что мои. Кроме обязательных дел – воды накачать-наносить домой и в баню, грядки полить, травы для кроликов наготовить, папа меня уже ни к чему не привлекал. Свобода. Радость.

   Вечера  я очень любил: медленно-гаснущие, затихающие. Иду по саду, на берег выйду. Пахнет тиной, сырым песком, а за горой гаснет солнце, пылает небо и отцветают цвета. Река плещет-шумит.
   Как в Миньяре: на востоке солнце всходит, на западе заходит, и весь мир – наша улочка, река и гора, а на западе и востоке за горами –океан, в котором ночью движется солнце.


   Мой друг велосипед.

   Велосипед мой для путешествий давно уже готов. Как только приехал на каникулы, я его весь разобрал, почистил, промыл каретку и цепь в бензине, смазал, собрал, накачал шины. Проехал по улице Толстого от начала до конца и обратно и поставил велосипед в угол в предбанник, чтобы он никому не мешал, а мне глаза не мозолил, и меня не расстраивал – пока кое-какие работы не сделаем, времени не будет на нём прокатиться.
   И вот, наконец, дошли до него руки и ноги. Отпрашиваюсь у папы на целый день. Поеду в Миньяр. Давно уже, давно задумал я путешествие в Миньяр, да всё никак не мог решиться. И час настал.
   Мама будит меня около пяти утра. Завтрак уже готов, а с собой в рюкзак кладу хлеб, сало, яички, лук зелёный, огурцы, несколько помидор, несколько сырых картошин, которые печь буду в костре, фляжку для воды, нож, спички.
   У мамы на столе пирожки с луком, пирожки с картошкой. Вкусно. Пью чай.
   Туман сильный. Даже сада не видно, Липовой горы чуть верх проглядывает, дымится, но есть ощущение, есть надежда, что день будет очень хорошим.
   Рюкзак за спину, велосипед вывожу, мама ворота закрывает:
-На дороге осторожней, не вздумай в Миньяр ехать, дорога плохая, машины. Когда обратно?
-К вечеру!

   С Казарменного гребня спускается густой, большой толщины туман. Хорош туман, хороша дорога, хорош велосипед.
Ехать легко, просторно, никто не мешает. Впереди целый день всяческих радостных впечатлений и раздумий.
   Туман сильнее и гуще. Сыро и неуютно. Выезжал – солнышко было на восходе. А сейчас и дороги почти не видно, сумрачно и словно ненастье собирается. А я еду в Миньяр. Спуски, подъёмы. Базуев пчельник, Бердинский мост. Вокзал. Скала. «Наш» мост. Туман начинает расходиться, и солнышко – огарышек – начинает пробивать белую муть.  По тропинке около реки,  и – по нашей улице, улице Спартака.
   И замирает сердце моё – здесь я – «сегодняшний», здесь я – «тогдашний».
И не пытаюсь, и не объяснить, что такое для меня эта улица, берег реки, дорога на Новостройку. Суть моя здесь: прошедшее есть настоящее, а настоящее есть прошедшее…
…оглушающее, сильнейшее волнение-переживание, в чём-то сродни безумию-опьянению – дорога, засыпанная щебнем, канавы по обочине с той и другой стороны, колодец с воротом и сильно побитым ведром, дома слева и справа: Рычковы, Балахнины, Казьмируки, Кимачи, Буторины, наш дом;
   наш дом: палисадник, веранда, яблони за забором, ворота во двор – как ещё много живого, нашего, хотя живут здесь другие люди.

   Жаль, быстро кончается моя улочка. так бы и ходил по ней из конца в конец, может кого из своих встречу…
   А  потом в лес, через Второй Каменный дол, где сажали картошку, или по дороге на Волково, проехать немного через Чёрную речку, по низинке, по болоту и вверх – здесь был покос.
   Уже и солнышко золотит остатки тумана, и сырой воздух прогрелся, уже мы с велосипедом наравне: не он меня везёт, а я его качу – идти пешком, где когда-то ходили картошку окучивать, а в начале сентября копать, где на телеге возили дрова, вывозили картошку – такая радость, как её скажешь?
   Ручеёк начинает ветшать, зарастает осокой, воды в нём меньше, но журчит, журчит, бежит меж заросших мхом камней прозрачный поток.
   Слушаешь, теряешь ощущение времени, забываешь себя. Может и сам ты в это время ручей.
   Полянка, где сажали картошку, занята посадками лиственницы и ели. Нашёл местечко, развёл костёр, три картошины испёк. Ем картошку, лук, огурцы, помидоры, запиваю родниковой водой, костёр созерцаю и думаю:
-обед у меня – царский, день сегодня у меня – замечательный.
   Гаснут угли. Пепел долами и горами разлёгся пышно на месте бывших сучков и веток. Всегда жаль такие места покидать…
   И хочется мне все места обойти, где мы когда-то были. Но я не тороплюсь. Велосипед, где рядом,  где на себе несу, бродим мы вдвоём по лесам, лугам и полянкам.
   Но надо возвращаться домой…

   Миньярское путешествие, путешествие на целый день. Обычно я разъезжал по окрестностям  до полудня или вечером. Почему-то очень мне нравилось обедать-ужинать в лесу.
   Я брал с собой краюшку хлеба, луковичку и соль. Заезжал,
забредал в самые дремучие дебри, особенно в верховьях  Мань-елги, садился около ручья. Пробовал воду на вкус, слушал, как она журчит,   а потом раскладывал на полотенце  яства: хлеб, соль, лук.
   Ножичком аккуратно разрезал лук на дольки, посыпал хлебную корочку солью и приступал к трапезе. Я представлял, мне всё казалось, что я где-то далеко, в бескрайнем лесу, живу простой настоящей жизнью.
   Я с наслаждением ел хлеб, посыпанный крупной солью,  ел острый, очень терпкий лук и запивал всё это прозрачной, почти ледяной водой, от которой ломило зубы. А вкруг меня были дерева-великаны и где-то там, вверху – кусочки неба.
   Как предчувствие, как прощание: ручейки превратятся в болото, затянет их осокой, а ели-великаны лихо спилят лихие лесорубы и увезут на пилораму.
   Дремучесть останется, только будет она колченогой и ущербной…

   Ездил за Новое  Шалашово  по трассе ЛЭП, изучал пути-дороги за Кварцевой горой, по Киселёвскому долу. Вот только  в Точильный не удосужился. Да я и не знал, что есть такой посёлок.
   Однажды поехал по точильненской дороге. Немного проехал, постоял, постоял да и поехал к Мань-елге. Нет, сердце-вещун мне ничего не подсказало.

   Любил я раскатывать и по ашинским окраинам. У каждой улицы и проулка своё лицо. У каждого дома свой лик, свой палисадник, свои постройки, свой огород. Мужики или дровами занимаются, или во дворе копошатся. Женщины или о чём-то судачат, или за водой пошли, или коров гонят.
   И в каждом саду-огороде – вишни, усыпанные ягодами.
   На Кленовой горе провожал вечерние зори…


   Приезжали друзья-товарищи…

   Списался с товарищами из общаги, приехали в гости Толик и Юра. Сначала в баню,  потом за стол. Мама постаралась. Потом ещё долго вспоминали:
-Мама у тебя так вкусно готовит!
   Отдохнули и – куда? В лес!
   Конец августа и погода не очень, но что нам погода, собрали рюкзак и, на вечер глядя, пошли по миньярской дороге. Уже в самую темень нашли классное место у реки, разожгли костёр, кое-какой «вигвам» соорудили, но он нам не понадобился. Всю ночь сидели около костра. Дождь моросит, а мы что-то друг другу рассказываем.  Не помню что, потому что выпили мы тогда много, но закуски, мяса, сала и пирогов было ещё больше. Пили самогонку и хорошо шла. И дождь нам был в радость и мокрый мир, и темень, хоть глаз выколи. А мимо пролетали поезда. Это на той стороне реки, у Скал. Поезда идут с востока на запад, с запада на восток. Поезда постоянно движутся. А мы выпивали и закусывали.
   Мы пили за всё, но больше всего за благополучное движение железнодорожного транспорта,  за ясность видения железнодорожного пути, за ответственных и добросовестных машинистов, особо пили за безопасность пассажиров, и чтобы она, безопасность, была крепкой,  а за безопасность пассажиров ещё  выпивали дополнительно.
   Постоянно всем проезжающим с запада на восток и с востока на запад желали  счастливого пути. Мы желали им счастливого пути очень искренне, от всей души и переизбытка чувств.
   Толик пытался броситься в мутные воды реки Сим, чтобы переплыть на другой берег и, так сказать, личным примером показать, что путь безопасен.

   Не знаю, почему, но сильно мы волновались в ту моросящую ночь за движение железнодорожного транспорта. Костёр наш не погас да самого утра, и мы не погасли, на ногах стояли почти твёрдо, а головы наши были яснее ясного, хотя и опредёленное кружение и сохранялось.
   Когда рассвело, чуть подремали, полечились от всяких невзгод чаем, и после обеда шли мы в обратный путь.
   Тоже не могу объяснить, почему на нас такой стих нашёл, но мы всю дорогу пели песни революционные, песни гражданской и Великой отечественной войны. Мы знали слова большинства песен, пели с воодушевлением и очень серьёзно, и нам не хотелось, чтобы дорога наша заканчивалась.
   После каждой пропетой песни, мы пели как символ веры:
-А Ленин такой молодой и юный октябрь впереди.
   И виделся нам и Ленин, и юный Октябрь, и верили мы в светлое будущее…

   Папа воспользовался случаем и решил использовать дармовую рабочую силу: надо было с Дубовой привезти трубу керамическую на Толстого.
труба тяжеленная, килограммов под сто. Как велосипед под ней не рухнул, я не знаю.
   И вот торжественная картина: мы с окраины через весь город торжественно везём трубу, Юра и Толик поддерживают сзади, а я выруливаю правильную
дорогу. Зрелище было незабываемое. Приехал в общагу и первый вопрос:
-А как там наша труба?
-Дымит правильно…
   И уже в самый-самый вечер снова в бане мылись-парились, за столом праздничным сидели, и рассказывали друг другу, как хорошо на свете жить…
…проводил я товарищей на поезд…



   Пора уезжать.

   Заканчивался август. Надо было собираться на учёбу. Да, там, в Челябинске, было интересно, но жаль мне было покидать, пусть и не надолго  улицу, дом, речку, гору. Приближалась осень, самоцветная, роскошная и скромная, в которой радость и грусть слиты в одно неразрывное целое. Начинала зацветать Липовая гора, а я уезжал в Челябинск…


   Осенняя Липовая гора.

   Кое-где проблески жёлтого. Потом больше и больше. Начинает преобладать лимонный.
   Первые заморозки. И по лимонному ожерелью – голубоватый налёт –
кристаллики льда по краям листьев.
   Полетели, посыпались. Ветерок тронул – над рекой и в реку.
   Сентябрь запомнился солнечным и сухим. Такой, что даже картошку копать в удовольствие.
   Крыши домов, яблони и вишни в садах, заборы, в те времена они ещё были серебристыми, пустые картофельные сотки, берег река и сам Гора, Небо – всё становилось дымчато-прозрачным, лёгким или совсем невесомым. И для окончательного умиления по вечерам плыли голубоватые дымы по-над нашим немудрящим, но таким добрым миром.
   Как я люблю эти дымы. Жгут костры в огородах. Дым пряно-горьковатый, на вкус такой, что хочется его есть.

   Дышать и видеть…в такие мгновения я точно знаю, что есть великий смысл в нашем существовании здесь и во всех обыденных и вдохновенных делах, есть высокий смысл, есть высокая цель, не где-то там, за горами за долами, не в завтра, а сегодня и сейчас… в быстротечности жизни, как часть её, неотделимая и невыразимая, - светлое-чудное одиночество мира… печаль и очарование…
   Другого смысла  нет в нашей жизни,  кроме сегодняшнего бытия, в котором и вчера, и сегодня, и завтра…
   Если сентябрь – дни сухие, солнечные, выцветшее голубое небо и Липовая гора в жёлтых, красных, багровых листьях – такое мощное звучание объёма и цвета…
   Приходить и созерцать, и впитывать все смыслы, жить…
Тронет ветер листву – летит, по реке плывёт, по мосту сыплется.
   По Горе идёшь: шур-шур,  шур-шур, шур-шур…
   А если дожди, то Липовая гора, как корабль, плывёт над нами.
   Низ её – туман-река, и выше – только намёк на формы, а вверху тучи ветви теряются, истаивают друг в друге…
Добрый дымчатый пушистый зверь дремлет, положив голову между лап…
   Неповторимость, уникальность, единичность каждого мгновения –
может быть, что-то остаётся. Обернусь назад – ничего…
Но всё же, может быть, что-то остаётся…


   На веранде…ночь, яблоня, звёзды…

   Веранда на летний сезон становилась моим кабинетом.
   Вечер-ночь.. Все легли спать. И я кладу книгу на стол, выключаю настольную лампу. Тихо,  ночь расправила крылья. Ветер, почти неслышный, трогает яблоню. Одна из веток наклонилась над крышей, и когда ветер пройдёт, ветвь касается крыши и раздаётся негромкий шорох-стук, осторожный, словно кто-то мягкой лапой провёл по твёрдому листу.
Вдруг ещё стук, тихий, но твёрдый, – упало яблоко и покатилось по крыше,  и снова тишина. Меж ветвей яблони  и её листьев мерцают звёзды. А так как ветер, лёгкий, легчайший, никуда не девается, а здесь же продолжает играться с яблоней, то и звёзды исчезают и пропадают, словно играют в прятки.
   Ночь, это не то что день, является суть вещей, земная шелуха опадает.
Я слышу,  я дышу…
   Осваиваю гуашь. Сколько я тогда написал звёздных ночей, мерцающих звёзд, звёздные мосты и деревья. Кто знает, может быть зря, и, наверное зря.
И от гуашей тех ничего не осталось, и веранда, ночь, звёзды – всего лишь – было…
   Было?
   В Точильном проснёшься после полуночи -  окошко – ветка сирени, клочок чёрного неба. И слышу я, и вижу я, запах яблок на веранде, мерцающие звёзды и бархатная мгла скрывает очертания мира…


   «Книги для исправления почерка»

   Почерк у меня был никудышный. Испортил я его в музыкалке на занятиях по музлитературе. Пытался конспектировать лекцию преподавателя, не успевал, торопился. В конце концов я иногда и сам не мог прочитать, что накарябал. Но гордился: как взрослый пишу, вкривь и вкось, и непонятно.
   В школе меня за почерк ругали, снижали оценки. Я ни с кем не спорил, свою правоту словесно не отстаивал, но писал как курица лапой. Не хотел исправлять свои каракули просто из духа противоречия. И этот чёртушка, который сидит во мне, – делать всё по-своему – не есть сознательный тип. Этот дух противоречия есть больше какое-то бессознательное чувство. Делать не против, а за, но только по-своему.
   А когда начинают указывать, то, конечно, я весь против.
   И ещё о том, что значит моё «против». Это больше области культурологическая и творческая. А в обыденной жизни я просто сам по себе.  Выставляться не выставляюсь. Поэтому мне так трудно делать что-то на заказ – надо угодить. Я начинаю волноваться, переживать, вдруг да не понравится. Такие, редкие, очень редкие работы на заказ так выматывают, что я за них уже давно не берусь. А когда делаешь, что Господь на душу положит, то вдохновение есть, а если и не получится, так это опять же только для себя.

   Почерк никакой. Учителя ругают. Однажды в какой-то газете прочитал статью и что-то там было о почерке, о графологии. Озадачился. И в это время мама мне отдала несколько амбарных книг, неиспользованных, больших по формату и толстых. И тут меня осенило: буду исправлять почерк, буду писать красиво лучше всех, а для этого буду выписывать в большую книгу всякие умные мысли.
   И вот она, «Книга 1», 164 стр., формата А4, картонная обложка, листки очень светлого песчаного оттенка; обложку заклеил белым листом, а на него наклеил портрет Достоевского работы В. Г. Перова, иллюстрацию Е. Кибрика к роману Р. Роллана «Кола Брюньон» - «Ласочка». Очень в ту пору этот роман мне нравился. «Книга 1» моя называлась «Литература». Здесь же я написал список писателей, которых в то время читал и из книг которых сделал выписки:
Шекспир, Бальзак, Лонгфелло, Лондон, Гёте, Шиллер, Голсуорси, Гейне, Мопассан, Флобер, Мольер, Шоу, Э. По, Бехер, Гюго, Роллан, Шарль де Костер, О. Генри.
   Ни одного русского писателя, не говоря уже о советских.

   К русской литературе я относился нормально. Задали, прочитал. Но как-то там всё – школьное -  меня мало трогало. Внимал с восторгом и упоением: Лермонтов, Блок, Есенин, Маяковский. Достоевский сильно растревожил, но насколько я его тогда понимал? А остальное? Надо учить – учил. Сочинение написать – пожалуйста.
А зарубежка была страна незнаемая и увлекательная.

   Знаменательная надпись на форзаце: «Заведено 23 марта 1971 года с целью исправления почерка».

   На форзац выписывал краткие изречения и афоризмы как руководство к самосовершенствованию:
«Труд – вот гений», Бетховен;
«Хорошая память бывает и у дураков», Стендаль;
«Я сам своё небо, я сам свой ад», Шиллер;
«Ars longa, vita brevis. Искусство обширно, а жизнь коротка», Гиппократ;
«Cogito ergo sum. Мыслю, следовательно, существую», Декарт;
«Человеку свойственно ошибаться», Софокл и Еврипид;
«Учиться можно и у врага», Аристофан;
«Я человек и думаю, что ничто человеческое мне не чуждо», Теренций;
«Аппетит приходит во время еды», Рабле;
«Я знаю, что ничего не знаю», Сократ,
«Эта идея не настолько безумна, чтобы быть истинной», Нильс Бор;
«Рука чувствительна, пока не натрудишь», Шекспир;
«Искусство должно из груди человеческой, словно из камня, высекать огонь», Бетховен;

«Всё к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров», Вольтер;
*правильно – Лейбниц, а Вольтер в «Кандиде» над этим постулатом иронизировал.
«Если нет в голове идей, не увидишь и фактов», И. Павлов;
«Счастье помогает смелым», Вергилий;
«Уча, мы сами учимся», Сенека;
«Ораторами делаются, поэтами рождаются», Цицерон;
«Надежда выздороветь – половина выздоровления», Вольтер;
«Настоящее произведение – айсберг. Семь восьмых под водой, а одна восьмая над водой», Хемингуэй;
«Жребий брошен!», Юлий Цезарь;
«Смелость, ещё раз смелость, всегда смелость», Дантон;
«Желание есть отец мысли», Шекспир;
«Алмаз алмазом режется»;
«А всё-таки она вертится!», Галилей;
«Эврика!», Архимед;
«Познай самого себя»;
«Капля долбит камень не силой, но частым падением», Овидий;
«Упорный труд всё побеждает», Вергилий;
«Ничему не следует удивляться», Пифагор;
«Нельзя дважды войти в одну и туже воду», Гераклит;
«Сказать всё обо всём, значит не сказать ничего»;
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», Пушкин;


«Чем больше учишься, тем больше знаешь,
Чем больше знаешь, тем больше забываешь,
А больше забываешь - меньше знаешь,
А меньше знаешь – меньше забываешь,
Но меньше забываешь - больше знаешь.
ТАК ДЛЯ ЧЕГО УЧИТЬСЯ?» Английская премудрость.

   С чего же я начал? С Шекспира. Аккуратно, красивым почерком, отделяя буковку от буковки, выписывая каждую, переписал, вкратце,  вступительную статью к пьесам Шекспира А. Морозова.

   Было бы заманчиво сказать: « Во мне произошёл духовный переворот». Да нет, ничего такого не происходило, да и в течение жизни в этом отношении тропа моя была без извилин. Но тот восторг, упоение, радость, вера в удивительность и необыкновенность жизни я помню до сих пор, и помню, как настоящее. Что изменилось?
   В то время я знал ответы на самые животрепещущие вопросы: зачем человек живёт, цель человечества, как устроена вселенная, как надо жить, что делать. Единственное, что я не знал, кто я? Могу ли я что-то сотворить, совершить, сделать достойное того вдохновения, которое испытывал. А сейчас? Вопросы остались, в ответов нет. Все понятия, которыми мы оперируем, пользуемся в повседневной и высшей жизни, относительны, аморфны и, если уж совсем строго подойти – призрачны.
Что есть жизнь, что смерть, почему, понимая, что мы смертны, так глупо
и смешно живём? Что есть вселенная? Что есть пространство-время?

   И обычные и великие умы в течение жизни думали, искали ответы на вечные вопросы и даже очень толково отвечали, но ответов так и нет.
Кто мы, что мы? Дыхание-движение ветра в саду, язычки пламени, отзвук несбывшегося…Я знаю только то, что ничего не знаю…

   Тот, «тогдашний», кто переписывал вступительные статьи, отрывки из монографий, и отрывки из произведений самых значимых авторов, самые трогательные стихи, кто  исправлял свой почерк, наверное, был бы очень доволен и даже счастлив и ходил бы по земле  с чувством глубокого удовлетворения, и, может быть, даже гордился бы и, может быть, даже задирал бы нос, если бы увидел, сколько этот, «сегодняшний», за следующие дни и годы сделал.
   Как бы я гордился …
   А сей час? Да ничего я не знаю, а понимаю ещё меньше. Сомнения, сомнения, сомнения…, отчаяние, ощущение бездны, в которую всё канет – вот и весь итог философических и обыденных размышлений. Или нет, что-то остаётся? и пусть сейчас осень, но, ты же знаешь, цветут хохлатки, и голубые воды проливаются на дымчатый  лес…


Листая страницы…

Блок «Ветер принёс издалёка»,
Лермонтов «Ночевала тучка золотая».

Это было что-то вроде дневника.
Иногда я ставил даты.
24.03. 71; Шекспир;

29.03. 71; Афоризмы Козьмы Пруткова:
«Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь?»,
«Смерть для того поставлена в конце жизни, чтобы успеть к ней подготовиться»;
«На дне каждого сердца есть осадок»;
«Не всё стриги, что растёт»;
«Смотри вдаль – увидишь даль; смотри в небо – увидишь небо; взглянув в маленькое зеркальце, увидишь только себя»;

30.03. 71; Оноре де Бальзак, «Отец Горио» (переписал вступительную статью).

3. 04. 71; Лонгфелло, «Песнь о Гайавате», отрывок «Пирога Гайаваты»;

6. 04. 71;  большой конспект книги С. Наровчатова «Необычное
литературоведение»; Подвигла, подвигла книга на литературоведческие изыскания. После этой книги я стал много читать критических и литературоведческих работ.

24. 04. 71;  Джек Лондон «Мартин Иден», конспект вступительной статьи; отрывок из книги;

И далее отрывки из произведений:
Ромен Роллан « Кола Брюньон»,
Оноре де Бальзак «Евгения Гранде»,
Шиллер «Перчатка», «Разбойники»;
Эдгар По, конспект вступительной статьи;
Виктор Гюго «Человек, который смеётся»;
Иван Ефремов «Час быка»;
творчество Мольера, конспект вступительной статьи Мокульского;
Генрих Гейне, статья Ал. Дейча;
стихи Гейне(в то время это был для меня самый интересный поэт);
Бернард Шоу, вступительная статья Балашова;
Флобер «Воспитание чувств»;
Бехер, стихотворения;

   Лонгфелло, стихотворения; одно из самых любимых:

«Тожественно, грустно,
Как в час похорон,
Разносится светлый
Вечерний звон.

Очаг остывает,
И гаснут огни…
С утра ты работал,
Теперь отдохни.

Потухла лампада
В последнем окне,
Шаги отзвучали
В ночной тишине…

Ни голоса в доме,
Ни звука кругом…
Всё здесь объято
Забвеньем и сном.

И книга, как день этот,
Завершена.
Отныне над нею
Стоит тишина.

Досказана сказка,
Мечта умерла,
Как уголь, который
Покрыла зола.

И песня умолкла,
Окончен рассказ,
Огонь в очаге
Отшумел и погас.

Сгущаются тени,
За тёмным окном…
Всё здесь объято
Забвеньем и сном.»

Данте «Божественная Комедия»,
вступительная статья(конспект) К. Державина,
Сетон-Томпсон «Рассказы о животных».

Шекспир, отрывки из  трагедий «Гамлет», «Король Лир», «Макбет», «Отелло».

   66 сонет.

Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывёт,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Всё мерзостно, что вижу я вокруг,
Но жаль тебя покинуть милый друг!

   Гейне
Вопросы.

У моря, у бурного моря полночного
Юноша-муж одиноко стоит.
В груди его скорбь, сомненьем полна голова,
и мрачно волнам говорит он:

-О, разрешите мне жизни загадку,
Древнюю, полную муки загадку!
Уж много мудрило над нею голов –
Голов в колпаках с иероглифами,
Голов и в чалмах, и в чёрных беретах,
Голов в париках и тысячи тысяч других
Голов человечьих, потеющих, жалких.
Скажите, волны: что есть человек?
Откуда пришёл  он? Куда идёт?
Кто там над нами живёт, на звёздах золотых?

Волны журчат своим вечным журчаньем;
Ветер веет; бегут облака,
Блещут звёзды, безучастно-холодные…
И дурак ожидает ответа.

Конспект книги «Как смотреть и понимать произведения искусств».
Авторы И. Каретникова, Н. Степанян, В. Стародубова.

И вновь Гейне, стихи.

Я хочу подняться в горы,
Где дымки костров синеют,
Где груди дышать свободно
И свободно ветер веет.

Я хочу подняться в горы,
К елям тёмным и могучим,
Где звенят ручьи и птицы,
Горделиво мчатся тучи.

Мир вам, гладкие покои,
Люди с гладкими сердцами.
Я хочу поднять в горы
И смеяться там над вами.

Конспект брошюры В. Н. Лазарева «Леонардо да Винчи».
Отрывки из романа Гюго «Отверженные».
Отрывки из эпопеи Голсуорси «Сага о Форсайтах».

Финкестайн «Реализм в искусстве», выписки из глав.
Я пребывал пред Вратами искусств и благоговел. какие имена: Джотто,
братья Ван-Эйки, Джорджоне, Тициан.

Переписал список Библиотеки Всемирной Литературы и поставил задачу прочитать все двести томов.
Составил нечто вроде библиографии по советской фантастике, которой я в то время был очень сильно увлечён, с целью прочитать всю.

   Одну книгу закончил, начал другую. Всего этих книг для исправления почерка было четыре, три передо мной, а одна то ли затерялась. то ли кому дал почитать.
   Книга 2.

На форзаце:
«Быть или не быть»,
«Пока дышишь – надейся!» Ламартин,
«Человек, помоги себе сам» Людвиг Ван Бетховен,
«Самое счастливое мгновение то, которого не было» Кернбах,
«Для меня превратиться в пыль  разлететься по ветру, ничего не значит»
Кернбах,
«Всё или ничего» Рашель,
«Во что бы то ни стало» Сара Бернар,
«Хорошо или никак» Лист,
«Человек хуже зверя, когда он зверь» Рабиндранат Тагор.

«…Да будет во тьме для тебя гореть звёздная мишура,
Да будет надежда ладони греть у твоего костра,
Да будут метели, ветры, дожди и бешеный рёв огня,
Да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня,
Да будет могуч и прекрасен вой, звенящий в твоей груди,
Я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути.»

Продолжение конспекта книги «Реализм в искусстве»:
Эль-Греко, Хальс, Веласкес, Рембрандт, Рубенс, Гойя, Домье, Курбе, Ренуар, Сёра, Ван-Гог, Сезанн, Гоген.

Выписки из книги «В мире мудрых мыслей»
Вступительные статьи к  стихам Петёфи и новеллам Клейста.


   Книга 3, которой  нет. Жаль и даже очень. Я её писал после армии, когда готовился поступать в пединститут, и в то время  я запоем читал Петёфи,
и почти всю книгу отдал его стихам.


   Книга 4. Писал я её в институте на первом курсе. Зачёт у нас был такой
очень интересный по «античке», а этот зачёт был круче, чем экзамен. Сдавать его надо было Кошелевой Галине Сергеевне, а она по зарубежке, тем более по античке знала всё. А всё знать было невозможно. Нужно было много читать, и я, чтобы лучше запоминать,
выписывал целые куски из античных произведений.
   На следующий год Галина Сергеевна предоставила нам целый список книг по зарубежной литературе. Я читал и выписывал.

   Но сначала – форзац:

«И назло завистникам дожил до самой смерти» Рабле.
«Когда говорил Цицерон, люди восхищались: «Как хорошо говорит Марк Туллий!». Когда же говорил Демосфен, люди кричали: «Война Филиппу!».
«Звёзды зовут».
«Казнить нельзя помиловать»
«Искушённый читатель прочтёт эту историю и пожмёт плечами: стоило ли так волноваться? Он скажет слова, способные погасить солнце: «Что же тут особенного?» - и романтики стиснут зубы и отойдут в сторону».
«Мыслить, значит, страдать». Стендаль.

«Бегай, пока здоров, иначе будешь бегать, когда заболеешь».

«Чем толще талия, тем короче жизнь».

«Да, крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть». Мольер.

«Люби здесь, на земле, блаженства нет иного».

«Нет человека, который был бы мудр каждую минуту».

«Груз делается лёгким, когда несёшь его с умением».

«Постигнуть можно мир,
Постигнуть можно жизнь,
Но как постигнуть то, чем постигаешь?».

Страницы книги 4 для исправления почерка:
Петрарка «Сонеты».
Данте, отрывки из «Божественной Комедии».
Эсхил отрывки из трагедии «Прометей».
Аристотель, отрывки из «Поэтики».
Катулл, стихи.
Лукреций  Кар «О природе вещей».
Овидий «Метаморфозы».
Филдинг «История Тома Джонса, найдёныша», отрывки.
Гёте, стихотворения, «Фауст».
Вийон, стихотворения.
Уолт Уитмен «Листья травы».

« Ещё не скоро наши учёные додумаются , так сказать, до бессмертия. Конец жизни неизбежен, нас это всех ждёт, но ничего хорошего я в этом не вижу» Шостакович.

«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит –
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь, как раз умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег». Пушкин.

 Роберт Бернс:

«Кто честной бедности своей
Стыдится и всё прочее,
Тот самый жалкий из людей,
Трусливый раб и прочее.

   При всём при том,
   При всём при том,
   Пускай бедны мы с вами,
   Богатство – штамп на золотом,
   А золотой –
   Мы сами!

Мы хлеб едим и воду пьём
Мы укрываемся тряпьём
И всё такое прочее,
А между тем дурак и плут
Одеты в шёлк и вина пьют
И всё такое прочее.

   При всё при том,
   При всём при том,
   Судите не по платью.
   Кто честным кормится трудом, -
   Таких зову я знатью!
…………………………
Настанет день и час пробьёт,
Когда уму и чести
На всей земле придёт черёд
Стоять на первом месте.

   При всём при том,
   При всём при том,
   Могу вам предсказать я,
   Что будет день,
   Когда кругом
   Все люди станут братья!»

«В горах моё сердце…»

«О ты, кто властен и богат!
Намного ль ты счастливей?
Стремится твой голодный взгляд
Вперёд – к двойной наживе.
Пусть денег куры не клюют
У баловня удачи –
Простой, весёлый, честный люд
Тебя стократ богаче!»

«У которых есть, что есть, те подчас не могут есть,
А другие могут есть. да сидят без хлеба.
А у нас тут есть, что есть, да при этом есть, чем есть, -
Значит, нам благодарить остаётся небо!»

   Книг для исправления почерка, особенно первая, как живой кусок навсегда ушедшего, как клятва,  обещание,  вопрос – что значит жизнь?



   Живое прошлое…я перелистываю страницы… чувство вчерашнее и чувство сегодняшнее – одно; так, без всяких сложностей и замысловатостей можно вернуть то, что когда-то было, что есть сейчас…там, в глубине, закрытый толстой скорлупой прожитых лет, основа и суть человека, маленький, юный и наивный(что замечательно, а состариться мы всегда успеем) семя-росток…с чего начинаем, что продолжаем…
что значит жить?...


Дом. Мировое Древо. Мировая Гора.

   Странные перекликания, удивительные соответствия: миньярские Дом, Речка, Скала, и в Аше, на улице Толстого Дом, Река, Гора.
   На берегу – Храм. И хотя он дробненький, как и вся наша сегодняшняя жизнь, но место – самое-самое, лучше не найдёшь.
   Точка стяжения размышления-созерцания, осмысления Бытия Вселенной:
Храм-Свеча, Мировое Древо(клёны, вязы, ели по горе), Гора – Мироздание,
над Свечой, Древом, Горой – Вечерняя Звезда…
замечательная жизнь на улице Тол

Еду я в Миньяр…

   Дни благословенные, солнечные. Небесный купол, запрокинь голову, - холодно-голубой, горы-волны самоцветные, а если ближе – берёзы в тяжело-жёлтом – золотом облитые, клёны бронзовые, медные, верхи елей – тёмно-зелёные пирамидки.
   Со мной мой друг – велосипед. Еду я в Миньяр, где Улица, Речка, Скала…

*на фото - работа автора