Евдокимыч

3 октября 125 лет со дня рождения С. Есенина.

Евдокимычем звал Ивана Васильевича Евдокимова Сергей Есенин.

«Я никогда не был интимно близок с Есениным. Мы были на "ты", но Есенин "тыкался" с такой уймой людей, что это "ты" не имело никакого внутреннего значения. Я не выпил с Есениным ни одной рюмки водки, мне не довелось встречаться с ним в его частной жизни, не довелось бывать у него».

Поразительно. Кажется, Евдокимов единственный из пишущих современников поэта не претендует на дружбу и панибратство с ним, не выпячивает значимость отношений с Есениным. Потому с особым доверием относишься ко всему, о чём говорится в его очерке «Сергей Александрович Есенин».
Есенин в воспоминаниях Евдокимова человечен, не дебошир, просто поэт, несчастный, мятущийся по жизни человек с израненной душой. Читаешь и веришь Евдокимову, веришь каждому слову. А вот другому нашему земляку Клюеву верить не хочется, столько желчи и пошлости в адрес Есенина разлито на страницах его «Бесовской басни…»

Иван Васильевич Евдокимов родился в Кронштадте, но детские годы его прошли на Сяме. Учился в березниковской земской школе. На вологодском и сямском материале написаны роман «Колокол» и повесть «Сиверко». С 1922 года жил в Москве, работал в государственном издательстве Наркомпроса РСФСР

Первые встречи.
«Помню, в домораживающие последними морозами дни зимы 1924 года, с небольшим скупым солнцем на полу, вдруг в комнату вошел человек в зимнем пальто, вошел и бросился глазами в глаза. Никогда раньше не видав его, я узнал по прежде попадавшимся портретам Есенина.
И мне сразу запомнились - мягкая, легкая и стремительная походка, не похожая ни на какую другую, своеобразный наклон головы вперед, будто она устала держаться прямо на белой и тонкой шее и чуть-чуть свисала к груди, белое негладкое лицо, синеющие небольшие глаза, слегка прищуренные, и улыбка, необычайно тонкая, почти неуловимая. Этот образ запечатлелся.
За Есениным вошел поэт А. Ганин. Последнего я знал давно: мы земляки. Ганин меня и познакомил с Есениным…

В июне 1925 года Есенин зачастил в Литературно-художественный отдел Госиздата… Шли переговоры о новой книжке стихов Есенина под названием "Рябиновый костер".
«Наблюдая в этот месяц Есенина, а приходил он неизменно трезвый, живой, в белом костюме (был он в нем обаятелен), приходил с невестой и три раза знакомил с ней, - я сохранил воспоминание о начале, казалось, глубокого и серьезного перелома в душе поэта…»
Двенадцатого июня он пришел в Литературно-художественный отдел за авторскими экземплярами книги "Березовый ситец» и одну подарил Ивану Васильевичу «с надписью красными чернилами:
"Сердце вином не вымочу,
Милому Евдокимочу,
Пока я тих,
Эта книга и стих.
С. Есенин. 1925, 12/VI".

В середине июня 1925 года в Госиздате решили издать собрание стихотворений" Сергея Есенина.
«Однажды он пришел довольно рано.
— Евдокимыч, я насчет моего "Собрания". Мы с тобой говорили в прошлый раз…Нельзя ли мне сразу получить тысячи две денег. Только надо скоро.
Надо было видеть ту редкую радость, которая была в синих глазах Есенина, когда дело закончилось во всех инстанциях…»
Есенин не раз читал свои стихи в литературно художественном отделе Госиздата. Евдокимов оставил об одном таком случае трагично-трогательные строки. Есенин зашёл в отдел сразу после выписки из больницы.
«Каюсь, никогда не мог без спазм в горле слушать чтение Есенина. И на этот раз, отвернувшись к шкафу, хлебал я редкие слезы и протирал глаза.

— Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам... —
в величайшем возбуждении, тряся забинтованной рукой, кричал Есенин:
Бью, а кони, как метель, шерсть разносят в хлопья.
Вдруг толчок... и из саней прямо на сугроб я.
Встал и вижу: что за черт — вместо бойкой тройки...
Забинтованный лежу на больничной койке.
И заместо лошадей по дороге тряской
Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.

Нет, это было совершенно необыкновенно, это потрясало, это выворачивалась раненая душа поэта! ...

Всю осень он бывал довольно часто…Вид его был неизбежно одинаков: расстегнутое пальто, шапка или шляпа, высоко сдвинутые кверху, кашне, наклон головы и плеч вперед, размахивающие руки... Какое-то глубочайшее удальство было в нем, совершенно естественное, милое, влекущее. Никакой позы и позировки. И еще издали рассиневались чудесные глаза на белом лице, будто слегка посеревший снег с шероховатыми весенними выбоинками от дождя…»
Евдокимова поражало окружение Есенина, он в глубине души возмущался, видя их влияние на поэта, не понимал такой опеки, не понимал причин его зависимости от этих людей.
«Есенин редко приходил один, а всякий раз с новыми людьми. За два года я перезнакомился через него по крайней мере с двадцатью — тридцатью человеками, которых потом ни разу не встречал. Все они были на "ты" с ним, чаще всего производили неприятное впечатление и вызывали к себе какое-то недоверие. По большей части эти люди молчали, глаза у них заискивающе бегали, или эти люди были чванливы, грубо подчеркивая свою близость к знаменитому поэту. Чрезвычайно редко приходили с ним люди, которые могли держаться естественно… "

Последний день в Москве. За пять дней до смерти-гибели.

"В десять часов утра 23 декабря я пришел на службу. Секретарь отдела сказал:
— Здесь с девяти часов Есенин. Пьяный. Он уезжает в Ленинград. Пришел за деньгами. Дожидался вас…
Скоро в глубине длинного госиздатского коридора показался Есенин. Пальто было нараспашку, бобровая шапка высоко сдвинута на лоб, на шее густой черного шелка шарф с красными маками на концах, веселые глаза, улыбка, качающаяся грациозная походка... Он был полупьян. Поздоровались. И сразу Есенин, садясь рядом и закуривая, заговорил:
— Евдокимыч, я вышел из клиники. Еду в Ленинград. Совсем, совсем еду туда. Надоело мне тут. Мешают мне. К черту! И лечиться я не хочу! Они меня там лечат, а мне наплевать, наплевать! Скучно! Скучно мне, Евдокимыч!...

Не уверен твердо, боюсь, что последующие события обострили во мне это впечатление, но мне кажется, он тогда печально и безнадежно как-то вгляделся в меня. Я отнесся легко к этой фразе, приписывая ее случайному душевному состоянию, и даже отшутился.
— Не тебе одному скучно. Всем скучно…

Я спустился по лестнице в кассу. В прихожей финсектора поэт сидел на лавочке у окна среди шоферов и ожидавшей денег публики…
— Евдокимыч, денег не привезли! Я с утра сижу. Мне надоело!.. Понимаешь, надо-о-е-л-ло!
Наконец в четвертом часу дня деньги привезли…У кассы стояла очередь. Я спустился к кассе, отыскивая Есенина. Он держал в руках чек, застегивался и серьезно говорил:
— Евдокимыч, денег нет. Вот дали бумажку. Ну, ладно! Билет у меня есть. Я уеду…
Было грустно, не по себе, на душе было нехорошо. Конечно, никто не предполагал, что уже никогда не услышит этого с хрипотцой голоса, не увидит пошатывающейся дорогой фигуры, носившей в себе редчайший дар и необъяснимое личное очарование…» Январь — февраль 1926 г.

Очерк написан буквально по горячим следам событий, связанных с гибелью-смертью Сергея Александровича.
Иван Васильевич последние полтора года жизни общался с Есениным часто и имел возможность видеть вызревание его душевного разлада, его неудавшиеся раз за разом, попытки выйти из порочного окружения, так называемых друзей.
Вспоминая последние встречи с Есениным, он укоряет себя за нерешительность, сожалеет, что не сделал нужных шагов навстречу откровениям гибнущего человека.

По прочтении очерка понятнее становится позиция Захара Прилепина, убеждающего читателя в своей новой книге, что Есенин покончил с собой. «Есенин был, безусловно, обречён», – пишет Прилепин.
Обречённость человека, бегущего от самого себя, прослеживается и по всему тексту Евдокимова. Сбежал Есенин из Москвы, но вместе с ним в Ленинграде оказались те же чванливые люди, что «производили неприятное впечатление и вызывали к себе какое-то недоверие».