Паучья голова

Август 1982 года

«Есть дом.
В том доме четыре стены
из чёрного кирпича
слёз жертвы, её палача
там живёт смерть и мы.
Есть дом…»

—Вера!

«в том доме четыре угла…»

—Вера!

«из пыли и пауков…»

—Вера! — Конни ворвалась в комнату сестры и протянула руку.— Браслет, Вера!
Вера бросила на Конни безразличный взгляд и вернулась к вышивке.
Кресло-качалка, в котором она сидела, скрипнуло.
—Я не брала его.
—А кто взял?
—Не знаю. Может, ты потеряла его.
—Вера,—сквозь зубы протянула Конни,—верни браслет.
Кресло-качалка остановилось.
—Ты не должна стесняться своих шрамов.
Конни сжала кулаки.
—Вера, если ты не отдашь мне браслет, я переверну всю эту чёртову комнату.
Вера хмыкнула.
—Ищи.
Под скрип кресла Конни рылась в ящиках сестры, ползала и прощупывала матрас, залезла под кровать и от безысходности чуть не разрезала одеяло.
—Нашла?— поинтересовалась Вера.
Конни кивнула.
—Конечно. Надо было сразу догадаться.
Она сбегала в свою комнату, откуда вернулась с битой.
—Будешь меня пытать?
—Нет.
Конни подошла к подвешенным на стене полкам, на которых Адам заботливо расставил стеклянные фигурки, и обратилась к сестре, увлечённой вышивкой:
—Вера?
—Ммм?
Вера подняла глаза.
—Конни, нет!
Она вскочила на ноги, когда Конни ударила битой по стене. Фигурки подпрыгнули на месте, некоторые упали на кровать, но ни одна не разбилась.
Конни, не сводя глаз с сестры, молча протянула руку.
Вера нехотя залезла в карман платья и отдала ей браслет, который Конни тут же надела. Широкий и тяжёлый — он спрятал уродливые рубцы, и, Конни, поджав губы, вышла из комнаты.
—Ты куда-то собираешься?—Вера последовала за сестрой, но она захлопнула перед её носом дверь.
—Не твоё дело!
—Нет, моё, Конни. Адам сегодня на смене, поэтому…
—Ты мне не мать, а Адам не отец! Уходи!
—Мы…,—начала Вера, но, поняв, что продолжать бесполезно, вернулась в комнату, которую делила со старшим братом.
Конни стеснялась их — Веру и Адама — и не скрывала, что будь у неё возможность жить с другими людьми, то она выбрала бы их.

Они осиротели, когда Конни было пять, Вере восемь, а Адаму девять лет. Дом, в котором они жили с родителями, бабушкой, дедушкой, тётей и дядей, а также с двоюродными сёстрами, сгорел дотла июньской ночью 1973 года, и жителей города мучал вопрос, почему никто из взрослых не спасся в то время, как у детей Эвансов не осталось ни единого ожога, за исключением Конни, вынужденной с десяти лет носить браслет на левой руке, чтобы скрыть рубцы.
Шериф тоже видел подвох в этой истории и выдвигал разные версии от «дети играли с огнём» до «они намеренно подожгли дом», хотя ни ту, ни другую версию Мартин Гленан не смог доказать, и смерть шестерых взрослых и двух детей признали несчастным случаем, а Адама, Веру и Конни отправили к родственникам в Нью-Джерси, где они задержались всего на полгода: тётка, приютившая их, повесилась.
После Нью-Джерси были Техас (четыре месяца), Аляска (девять месяцев), Аризона, Айова, Канзас, Северная Дакота, Мэн, Делавэр, Небраска, Колорадо, Джорджия, Миннесота, вновь Канзас, и лишь в 1979 году Эвансы вернусь во Флориду (в Деренвиль); женщина, в чьём доме они обосновались, умерла через три года от сердечного приступа.
Вера поставила фигурки, упавшие на кровать, на полки.
«Где Эвансы — там смерть!»
«Эвансы спят в гробах!»
«Эвансы поклоняются дьяволу!»
Адам и Вера подвергались постоянным нападкам со стороны одноклассников, у Конни дела шли лучше: она вливалась в компании быстрее, чем новые знакомые узнавали её фамилию.
Ещё она носила разноцветные вещи и каждый день по часу торчала в ванной тогда, как Адам и Вера одевались исключительно в чёрное (на тёмных вещах заметить грязь сложнее) и мылись раз в три-четыре дня — вынужденная экономия, к которой они прибегли, когда опеку над сёстрами взял Адам, и которая не распространялась на Конни.
Они обожали младшую сестру и потакали всем её прихотям (Адам готовил бургеры в одной закусочной и мыл посуду в другой, а Вера подрабатывала уборщицей после школы) вплоть до той, что в двуспальном доме выдали ей отдельную комнату, хотя предполагалось, что девочки будут спать вместе.

Вера пересчитала стеклянные фигурки: тринадцать.
Тринадцать фигурок — тринадцать штатов.
Она не понимала, почему Адам их коллекционирует, но знала, что на день рождения подарит ему последнюю — четырнадцатую фигурку, которую купит здесь, во Флориде.
Потому что всё закончилось.
Потому что они дома.
Вера села в кресло.

«Есть дом.
В том доме…»

—Я ухожу!—крикнула Конни из коридора.—Я закрыла комнату на ключ! Ты слышишь, Вера? Не смей ломать замок как в прошлый раз и ковыряться в моих вещах!— она с грохотом сбежала по лестнице и хлопнула входной дверью.

«Есть дом.
В том доме четыре угла
из пыли и пауков,
добродетелей и грехов,
там живём мы и мгла»

Адам получил опеку над сёстрами только по одной причине: оставшиеся в живых родственники отказывались их брать, когда им сообщали о внезапной кончине предыдущих опекунов, а посторонние люди не хотели становиться приёмными родителями уже почти взрослых сирот.
Конни забилась в истерике, узнав, что ей предстоит провести ещё четыре года в обществе родных сестры и брата, и проговорилась Вере, что периодически встречается с местным социальным работником: мол, у них есть кое-какие сведения, после огласки которых Адам и Вера отправятся или в тюрьму, или в психушку, а Конни в нормальную семью, необходимо лишь собрать доказательства.
Вера достала из ящика шпильку и, раскачиваясь в кресле, долго её рассматривала. Она не представляла, что нашла Конни, но если это что-то способно навредить Адаму, от этого нужно избавиться.

Она без труда попала в комнату Конни: несмотря на вопли сестры, Вера проделывала данный трюк много раз (сегодня её цель — какие-то доказательства каких-то сведений) и прикрыла за собой дверь; Адам тоже не одобрял, что Вера копается в вещах девочки.
Вера покачала головой.
Примерно полгода назад очередная мелкая ссора сестёр переросла в скандал, и Конни разгромила комнату: разбила то, что можно разбить, сломала то, что можно сломать, и выкинула в окно то, что нельзя ни разбить, ни сломать; и Адам предложил ей поискать более рациональные выходы её ярости.
Конни начала играть в бейсбол, и погромы прекратились.
До сегодняшнего дня.
Раскрытое окно качалось и трещало. Спортивная форма торчала из забитого модными шмотками шкафа; в углу валялась бита, а на полу карандаши, смятые бумажки, журналы, половинки разорванных плакатов и единственная фотография их семьи, которую Конни подарили родственники из Техаса: на ней Конни сидела на коленях отца и тянулась к матери; Адама и Веру она обрезала.

—Маленькая дурочка,— пробормотала Вера и присела, чтобы собрать мусор.
—Привет.
Вера выронила журналы.
—Привет,—улыбнулась она.
Они жили в черте города, но не в благополучной её части. Жители их улицы промышляли разбоями и грабежами, а сама Олм стрит в последние годы славилась нескончаемым потоком жестоких убийств: самыми громкими из которых стали убийства старухи Хэмфулл, мальчишки Арчибальда и резня в особняке Гибболсонов, и встретить здесь адекватных соседей всё равно, что выиграть миллион в лотерее. Но Эвансам повезло: ближайшие к ним дома пустовали, а единственным соседом был художник из дома напротив, чья голова сейчас торчала в окне комнаты Конни.
—Ты позволишь войти?

Вера смутилась.
Однажды сосед проводил её до дома, они мило поболтали, и с тех пор они переглядывались, если Вера копошилась в комнате Конни (окна как раз выходили на мастерскую художника), и улыбались друг другу.
—Позволишь?
Когда Конни уходила на тренировку, а Адам на смену, она пробиралась в комнату сестры и часами наблюдала, как её знакомый, перепачканный в красках, лохматит волосы и творит. «Я напишу твой портрет» — в конце июля он приклеил лист бумаги к своему окну, и Конни, заметив его полулюбовное послание, пожаловалась Адаму, что за ней подглядывает извращенец из соседнего дома, и Вере потребовалось несколько часов, чтобы убедить брата, что художник общается таким странным образом не с Конни, а с ней.
—Вера?
А потом он пропал. Точнее, перестал выходить на привычную для Веры связь, хотя свет в мастерской иногда мигал, будто он баловался с настольной лампой.
Она кивнула.
—Да.
Сосед улыбнулся.

Вера, улыбнувшись в ответ, потянулась за журналами.
Пока она рассматривала фотографию родителей, собирала бумажки и кокетничала с художником (своеобразно), у неё затекли ноги, и она представляла, как нелепо будет выглядеть, когда из-за тысячи покалываний невидимых игл, упадёт и не сразу сможет встать.
Она вновь улыбнулась и тут же сморщилась: скрежет за окном, подобный тому, что издаёт гвоздь, которым водят по стеклу, не раздражал, но парализовывал, как и невообразимый грохот, точно ноги гиппопотама превратились в присоски, и он с их помощью взбирается по стенам.
Вера предприняла попытку подняться, но завалилась сначала на колени, а затем перекатилась набок и засмеялась, но её смех оборвался, когда голова хохочущего соседа протиснулась в оконный проём, а вслед за ней и гигантские паучьи лапы, которыми художник перебирал быстрее, чем Вера смогла доползти до двери и попробовать хотя бы дотянуться до ручки.
Нащупав биту, Вера принялась размахивать ей перед лицом чудовища, пару раз даже попала по его голове: стекавшей со лба и затылка кровью, смешанной с вязкими слюнями, он плевался и подбирался всё ближе и ближе к Вере, хохотал, а запах гнили из человеческого рта отравлял воздух и действовал как снотворное, от которого пульсировало в висках.

Слабость и пелена, похожая на паутину, застилала глаза, вызывала рвоту и головокружение, а паук, толкнув Веру на спину и нависнув на ней, барабанил лапами по деревянному полу; его кровавые вонючие слюни капали на лицо Веры, попадали ей в рот.
Она кашлянула, и вся жидкость полетела на соседа. Он тряхнул головой, как обычно трясут головой собаки, попавшие под дождь, и поставил острую лапу ей на живот, вторую на горло и провёл остриём, оставив маленький и неглубокий порез, запрокинул голову назад и заверещал сначала голосом Конни, затем голосом Адама, а после голосом самой Веры, обхватил лапами лицо, надавил на щёки и прижался носом к её носу; опустился ниже, коснулся губами губ, открыл рот и вцепился зубами в верхнюю губу Веры, но откусить её не успел, успел лишь слегка порвать: шум на первом этаже его спугнул.
—Я ещё вернусь, Вера,— прошептало чудовище.—Вернусь, и мы обязательно допишем твой портрет.
Вера, зажав в руке биту, лежала и слушала, как паук с грохотом и скрежетом исчезает в окне.

***
От Центральной улицы до Олм стрит — пятнадцать минут ходьбы. Адам добежал за шесть: в закусочную, где он мыл полы, позвонил шериф и велел Адаму срочно возвращаться домой.
К моменту, когда он добрался до дома, у крыльца уже столпились полицейские, врачи и любопытные зеваки, стянувшиеся на Олм стрит с других улиц.
—Адам,—шериф остановил парня,—не входи в дом. Тебе не нужно это видеть.
—Что случилось?—Адам выглядывал из-за плеча мужчины.—Где Вера?
—Адам…
Увидев Веру, с которой разговаривали полицейские, Адам увернулся от рук шерифа и бросился к ней. Мартин Гленан подал своим сотрудникам знак, чтобы они дали брату и сестре поговорить.
—Вера,—Адам взял её лицо в руки.
—Они говорят, что я убила Конни,—трясущимися губами проговорила Вера.
—Что?
—Они говорят, что я забила её до смерти. Но я не делала этого, Адам,—он прижал сестру к груди,—я не убивала её.
—Прости, приятель,—полицейский Крис Беннет грубо схватил Веру за локоть,—но мы должны её увести.
—Я поеду с вами.
—Нет, приятель, нельзя. Тебе ещё предстоит разговор с нашим шерифом.
—Адам, я не убивала Конни!—кричала Вера и тянула руки к брату, когда её уводили к машине.—Не убивала!
Шериф подошёл к Адаму и закурил.
—Нам позвонили с Восьмой улицы и пожаловались на крики с Олм стрит. Когда мы приехали, Конни была уже мертва, а Вера лежала рядом с её трупом и смотрела в пустоту. Мне жаль, Адам.
—Вера говорит, что не убивала Конни.
—Вера говорит, что в комнату заполз ваш сосед из дома напротив. У него была человеческая голова и туловище паука, и что она била его, а не Конни. И её совсем не смущает, что вашего соседа ещё месяц назад сбила машина. Насмерть.
—Вы проверили?
Мартин Гленан хмыкнул.
—Проверили что? Не живёт ли описанное твоей сестрой чудовище по соседству?
—Да.
Он похлопал Адама по спине.
—Тебе нельзя сегодня оставаться здесь. Идём, подыщем тебе ночлег,—шериф направился к своему автомобилю.

Адам поднял глаза.
В окнах дома напротив мигал свет.