Отрывок XX-й главы

Выкладываю здесь единственно с целью получения авторских прав.

Попросту не с чем сравнить наглядно и достоверно скорость лихорадочной обработки информации в седой голове Дефталинского. Можно только сказать, что «Дурная голова ногам покоя не даёт» — эпитет как раз. Это человек самого сущего в жизнь мыслепроецирования, — мыслей так много, что, при попытке совершить действие, Дефталинский успевает только начать, как уже начинает другое, — отсюда его вечно колеблющийся ореол самоотверженной неспокойности, хотящий принести себя в жертву труду во благо помощи хоть кому-нибудь, бичуемый гипертрофированной совестью.
В очередной раз оправдывая характерные себе особенности, Дефталинский целую вечность провёл за завтраком в ожидании действий по исполнению полученного поручения; он маялся, наверное, часами, но вернулся в подъезд Скорпиной уже спустя десять минут, — верно преодолев пространство-время, — и мыкался теперь на клетке второго этажа у клыкастой агрессивной двери.
Никак он не мог постучать. Никак не мог совладать с собой, согласовать среди мыслей что-то одно конкретное в неравном бою с нерешимостью, — потому даже судьба, теряя терпение, подталкивала события в его неуклюжие объятия.
— Хайвон долбаный. Ты ещё не уходил?! — послышался глас из разверзшихся врат преисподней прямо над головой Дефталинского.
— Риточка! — взрыднул, испугавшись, старик. — Прости ради бога! Ради бога вот, прости! Да я ведь, по делу, совершенно вот, положительно, делово пришёл, значит. Не серчай, Риточка! Ой испугала меня, ой, испугала! — твердил он, схватившись за сердце.
— Какое у тебя ко мне ещё дело, ты?! — неотвратимо приближаясь к Дефталинскому, ревела Скорпина, вздымая и воротя аристократический нос. Она прибавила к своему «Ты» зашкаливающий градус снобистского высокомерия, докончив визуальный образ крепко сжатыми в презрении губами. Ещё несколько шагов, и эта неминуемая гроза оказалась лицом к лицу с трясущимся Дефталинским, чтобы терзать его душу и плоть ненасытной, безжалостной плетью. Вот-вот уже из глаз её выскочат молнии, вонзятся в бедного седого старичка… но вдруг М.С. — будто в море погода. «Деньги есть?» — спросила она просияв лицом, словно тучи никогда не нависали над её безраздельным, могучим покоем.
Утирая пот отчаяния карманным платочком, Дефталинский проматывал всю свою жизнь перед глазами, готовый уже захлебнуться и погибнуть во благо спокойствия Риточки на века, но волна отступила. Мокрые веки схлопывали струящийся со лба пот, а из-под них, потемневшие его, перестрадавшие глаза по-детски боязно выглядывали, ища тот самый новый тон, возникший только что в его ушах, а затем воскресивший в голове кое-что основное, с чем он пожаловал сюда не теперь, а вообще. И что-то от него ускользало. О чём-то он важном забыл, и вот, казалось, ухватился за седую ниточку памяти, но втискивая платочек в карман, пальцем коснулся холодного звона коварных монет, сладкой негой окутавших в то же мгновение его обмокшее, обмякшее сознание. Ниточка дёрнулась, скользнула по извилинам головного лабиринта и вышла вместе с радостным вздохом Дефталинского, под возглас «Есть, Риточка!», оставив Тесея в потёмках неведения блуждать.
С залихватской удалью, сразу опосля пересчёта вскладчину собранной сотни рублей, Дефталинский отправился за священным из-под полы пойлом, перескакивая через без стимула немыслимые три ступени вниз. И надо ли говорить, что день его вновь, неоспоримо и безоговорочно удался?