Архив

Нас тоже скоро не будет.

Часть 1
Глава 1

23 октября 2023 года

Писклявый будильник разорвал вязкую тишину, нарушил сумеречный покой богом забытой комнатушки на отшибе громады мегаполиса. Человек разодрал сомкнутые веки и уставился, вымаргивая ночные миражи, в облезлый шершавый потолок, толком ничего не соображая – только как неимоверно бесит этот звук, проникающий сквозь податливую плоть в самые кости и сводящий их стылой судорогой, вибрируя изнутри.
Выключить бы его, но как?
Ах да, просто протянуть руку и нажать на кнопку.
Это он даже не помнил, а знал на уровне инстинктов, что предостерегают от ненужных действий: убери раздражитель и продолжай исполнять свое животное предназначение – спать, жрать, трахаться. Зачем просыпаться, вставать, одеваться, завтракать и бежать на ненавистную работу, если можно просто выключить будильник и спать дальше? Лень – отличный двигатель прогресса.
Мутные предрассветные отблески бродили по изношенным обоям. Они то сплетались вместе, разгораясь, в причудливых узорах на стенах, то разбегались в ужасе друг от друга, чтобы, чуть остыв, слиться вновь. Совсем как люди. И как сны.
Мужчина, просыпаясь, улавливал их скомканные остатки. Ухватиться бы за них, заползти обратно в их гущу и запомнить, непременно продекларировав сюрреалистичный бред самому себе, кошке или всему окружающему миру, но обязательно – вслух, иначе ускользнут и сгинут в беспамятстве. Как будто они что-то значат. Как будто хотя бы они хоть что-то да значат.
Они перешептывались друг с другом, изредка бросая на него, всевидящего, недоверчивые взгляды в напрасном ожидании ответа. И он бессвязно мычал что-то, ворочаясь, кутаясь в одеяло и отбрасывая его, досматривая очередную бурную фантазию, рискнувшую подкрасться поближе к его голове. Сон выпытывал что-то из него, какие-то смутные былые образы, обрывки фраз: отчаянное вожделенное «да», сорванное с губ героини мыльной оперы тому, кто собирается овладеть ею. Или многократное сиплое «нет», что в отчаянии шепчет самому себе герой трагедии перед казнью. Или даже целые реплики, что он, притворяясь кем-то, бросал своим вымышленным собеседникам, с которых любой живой человек рядом  проржал бы да продолжил настойчиво трясти за плечо. Или наоборот, обняла бы посильнее, уткнулась носом в шею и пробурчала сквозь собственные сны: «Спи давай, еще рано».
Любой. Хоть кто бы…
Будильник так не считал. Как именно «так» он не считал – неизвестно (мысль утекла прочь, подражая снам), но следующий его сигнал опять противно завыл, разбудив даже кошку. Она, в отличие от человека, теперь уже точно проснулась и с крайним неодобрением, помявкивая, янтарем своих глаз уставилась на кошмарную пластмассовую коробочку, что не дает нежиться в бархатистых сновидениях. Кошка даже подумывала забраться на тумбочку и лапой спихнуть будильник вниз, внимательно смотреть, как он будет падать, разобьется, а потом – мявкнуть. Стоило бы, но хозяин ругать будет. Да и лениво как-то.
Человек, забыв, опять побрел мутным взглядом по комнате в поисках столь назойливого раздражителя, который, как августовский комар, жужжал прямо надо ухом и мешал спать. Что сделать с комаром? Инстинктивно прибить, выдавая самому себе хорошо если просто смачную пощечину, а не оглушающую, дезориентирующую оплеуху, что из глаз вышибает искры. Так и с будильником – сначала бить, а потом разбираться. Звучит как гопническая истина, только им «потом разбираться» – не надо. Им достаточно просто уебать неугодному, а потом – хоть потоп…
Ох, это блаженное чувство, целые мгновения его между тем, как ты спал, совершенно потеряв себя, и тем, как ты проснулся и начал самого себя зачем-то осознавать. Тебя в этот момент не существует. Тебя в этот момент никак не зовут. Тебя никто не знает и никто не помнит, как и ты – ничто и никого. Ты застрял где-то посередине между чем-то и чем-то, и так не хотелось бы переходить ни в какое состояние, а остаться в центре двух крайностей – дремлющей и бодрствующей, будто бы в центре бытия, познавая смысл жизни, смерти и даже саму суть; быть совсем рядом с самим Богом.
Человек отбросил в сторону одеяло, будто надоевшую, уже начавшую капать на мозги любовницу, рывком поднялся, наощупь нашел источник всех его философских мыслей в эти несчастные пять минут между первым и вторым сигналом и вырубил его наотмашь, опять ощутив покалывание в ладони. Подождите, «опять»? Значит, это когда-то уже было. Возможно, вчера. Возможно, тысячу лет назад. Возможно, завтра. Возможно даже, через тысячу лет. Пока ты в центре – возможно все.
Но только имя свое вспомнить «в центре» невозможно. Как же?..
Антон.
«Значит, я уже не в центре, а куда-то смещаюсь от него».
Антон проснулся уже сидя. Разул глаза, и они привыкали к полумраку. Пнул телефон на прикроватной тумбочке, и тот отозвался яркой, выжигающей взгляд надписью на экране, харкающей тебе прямо в душу: «вот столько-то времени, чувак, а теперь отстань, я дальше подзаряжаться».
Не судьба.
С едва слышимым щелчком из телефона выскользнул кабель зарядки, совсем как обмякший член из влагалища, извергнувшись. Антон тяжко поднялся над неудобной кроватью (слишком жесткая, и пора бы уже сгонять в какой-нибудь магазин мебели с остатками фурнитуры шведского производства и купить себе что-то поцивильнее и помягче, только… только что?); чуть было нечаянно не пнул кошку, разлегшуюся в ногах, но переступил через нее и, пьяно пошатываясь и пьяно же шевеля онемевшими конечностями, дошаркал до балконной двери, открыл ее и выбрался в тяжелый прохладный влажный воздух, наполненный первыми ароматами гнили опавших листьев наступающей осени. Она еще далеко, но уже совсем близко. Как и всегда, впрочем: жди ее или нет, а объявится она не вовремя и внезапно.
«Так, имя-то я помню. Антон. А кто я, Антон?» – то ли кого-то, то ли самого себя спросил Антон.
Так странно, как быстро стал убывать день: еще пару месяцев назад в это же время желтенький шарик солнца, улыбаясь, уже выкатывался из-за горизонта, истыканного иглами недостроенных московских высоток, но сейчас не только квартиру, но и балкон укутывал типичный бледный осенний полумрак. Будто что-то большое в твоей жизни сначала было, но потом медленно ушло, и заметил ты это только тогда, когда было уже слишком поздно что-то изменить.
А что тут вообще можно изменить?
Разве ж разгонишь этот депрессивный серый туман, клубящийся повсюду от подъезда до многострадального горизонта (вечно ему достается всякая херня), поглощающего собой брошенные высотки? Вообще никак, без шансов. Как ни пытайся. Можешь разве что попробовать не впустить осеннюю тоску внутрь себя, но и это невозможно. Она все равно проберется, как ни сопротивляйся. Подберется, пока ты спишь, хоть ты задрай все окна, двери и щели, хоть упакуй чемодан и попытайся сбежать в теплые края (хер ты отсюда выберешься), где можно посасывать свежий кокос за копейки, нежась в лучах солнца на берегу моря и слушая убаюкивающий прибой.
Осени насрать. Она ударит яростным броском прямо в голову, поставит очередную галочку в своем блокноте сгинувших в этом мировом увядании. Вычеркнет тебя из себя и из этого мира. Она – во мне, в тебе, в каждом из нас, в самом воздухе, и никуда от нее не деться. Разве что перестать дышать.
Антон.
Он протяжно моргнул, будто надеясь, что вся серость и предрассветный мрак – лишь отголоски какого-то очередного невспоминаемого странного сна, который позабудется через минуту, день, неделю или год.
Позабудется когда-нибудь, как же. Разве нет? Нет.
Сны не забываются.
Он усилием воли поднял тяжелые веки. На него взирали все те же мириады пустых глазниц ближайших высоток, что обступили его несчастную, назначенную под снос девятиэтажку-панельку, квартиру в которой назвать домом язык не поворачивается. Видать, тоже затек, пока Антон спал. Раскинувшийся за стеклом увядающий пейзаж – будто картинка. Коснуться рукой, сорвать, скомкать, выкинуть и нарисовать бы свой…
Бабка из соседнего дома выперлась на балкон и вытряхивала какую-то тряпку. Не то кухонное полотенце, не то протертые до дыр треники своего мужа – работяги-алкоголика. Она проделывала эту операцию каждое, каждое проклятое мутное утро, когда Антон так же тупо пялился в окружающее бессмыслие по привычке, будь на улице лютый январский мороз или адский июльский смог, дышащий жаром, искажающий горизонт и нагоняющий дымный туман с торфяников.
Ей-то плевать, бабке. Ей надо избавиться от грязи (кинь, ****ь, это сраное полотенце в стирку. Или в мусорку, и купи новое, чистое), а затем вернуться на кухню, и, причитая, жалуясь самой себе на свою судьбу, готовить яичницу на завтрак, чтобы еще один очередной день начался так же, как плеяда всех предыдущих: проснуться, поворчать, вытряхнуть полотенце, поворчать, поджарить яйца, поворчать, разбудить мужа, попилить его, поворчать, накормить и спровадить вон из дома, поворчать, собраться, натянуть на необъятные телеса нейлоновые колготки и влезть в безвкусное безразмерное платье, поворчать, повспоминать о бурной былой молодости, когда уединялась теплыми летними ночами с трактористом на сеновале, и отправиться, тяжко передвигая опухшие ляжки, на работу. Плевать какую, лишь бы на пару десятков куриных яиц после смены хватало.
А затем вернуться, и снова – готовить, убирать, пилить, материться, ворчать, вытрясать заляпанное жиром полотенце, лупить им мужа, ложиться спать порознь в разных комнатах, лишь бы не нюхать гаражный перегар, и сожалеть, наверное, о том парне с колхоза… Ложиться спать, чтобы завтра повторился сегодняшний день. Или вчерашний? Как заведенная, как хомяк в колесе – пока не сдохнешь: «только бы на том свете не было посуды. И пылесосить не надо было б».
Хоть не бухать. Хотя кто знает. Уж точно не он. К чему это? Да хрен его разберет – что только не взбредет в голову спросонья.
Поток Антоновских путаных мыслей прервало жужжание в кармане. Когда он успел натянуть треники и запихнуть в них телефон? Где-то в центре, очевидно, или близко к нему. Еще не осознавая себя. Снова тяжело моргая и отрицая существование внешнего мира (кроме нарисованной панорамной картинки перед глазами), он все-таки достал мобильник из штанины и «снял трубку», насколько устаревшим это выражение ни было бы. Хриплый голос его поприветствовал раннего собеседника:
– Полковник Зиноньев слушает.
– Лейтенант Ковальчук, здравствуйте. У нас труп, суицидница, адрес такой-то – плевать какой, просто еще один, очередной, мгновенно запомненный сейчас, пока он туда не доберется, и так же безвозвратно забытый, когда труп оттуда он отправит в морг на растерзание патологоанатому. – Ждем.
– Скоро буду.
Одни дежурные фразы: «Слушаю – труп – скоро буду». Даже с теми, кто его вызванивает с утра пораньше, он не в силах завязать настоящий диалог. Или должность не позволяет? Да и что спросишь? «Как дела, Лейтенант Ковальчук?»
– Хотя… Может, машинку пришлете?
Четыре коротких гудка, растянувшиеся в бесконечности, оборвались тишиной. Что ж, попытка не пытка. Жалко, товарищ генерал не взял вот это самое конкретное дело (которого еще нет. Труп без бумажек – вообще не дело, да и негоже поднимать начальника в такую рань) на свой контроль. Там вроде было что-то про «карандаш», только Антону сейчас не до фразеологизмов в его пустой голове, в которой каждая мысль, похоже, с разбега долбится о череп. На исходную, готовьсь, старт, бдыщь, и аж дребезжит тонкая кость, отделяющая уродливый внешний мир от драгоценных извилин…
Он опять обрел взглядом все вокруг, надеясь найти хоть что-то, за что можно зацепиться: от самого подножья многоэтажки, с балкона которой свисал, до горизонта, утопающего в мутноте (как по-другому обозвать смешанный в равных пропорциях туман и мрак?) выхлопных труб котельных и мусоросжигающих заводов. За что здесь цепляться-то? За облезлые голые деревья, что ветками тыкают атмосферу, сбрасывая очередные листки календаря? За унылые панельные муравейники, которые останутся стоять здесь навсегда, даже когда сгинет Антон, страна эта и все человечество вместе взятое? За существующих где-то между поел-поспал-посрал-поработал ранних прохожих, бредущих к метро понурив головы? За шизанутую соседку (самому, что ли, купить ей новые полотенца…)?
Не за что здесь цепляться. Снова не нашел. Но что-то вспомнил о себе. Например, то, что ему нужно на работу, раз вызвонили с утра пораньше.
Антон все силился представить, что это просто рисунок, а за ним – что-то другое. Пускай и не чистое, доброе и вечное, но хотя бы и не это… Вытянул руку, сжал пальцами воздух, представил, как сорвал бумагу, скомкал, поднес кулак к лицу, разжал и смотрел на нее, а за стеклом – что-то другое. Но нет, в ладони ничего не было, а за стеклом осталось то же самое.
Опять не получилось.
Он ввалился обратно в единственную комнату (если не считать малюсенькую кухню, где одному-то не развернуться) своей съемной квартиры и чуть было не наступил на кошку. У нее, русской голубой, был определенный талант попадаться под ноги и заставлять Антона вытворять чудеса акробатики. Ну или обиженно мяукать и удаляться из комнаты, повиливая жопой. И похрамывая иногда.
Он прошел в ванную, старую, как смерть. Или ее прапрабабушка. Это помещение в лучшие годы Советов уже было старым, убитым и неистово требующим ремонта от каждого вхожего. Прямо с порога ошарашивало. Кафель на полу давно выцвел так, что даже самыми извращенными фантазиями не представить его изначальный узор. Малюсенькая «сидячая» ванна побледнела, фаянсовая раковина, как и унитаз, пожелтевший внутри из-за струек ржавой воды, испещрена тонкими трещинами, которые ничего критического пока не значат (уже лет 30 как, и, даст бог, еще лет 30 не будут), но они уже есть («уже лет… черт, это же уже было, да?»). Как первый звонок будильника: вставать необязательно, но ты просто должен знать, что пора бы…
Смеситель («кран» в простонародье) прохаркался ржавчиной и блеванул пару раз грязной рыжей водой, прежде чем изверг из себя поток мутной, но хотя бы относительно прозрачной. Прохладной. Сладковатой на вкус. Той самой, что не хватало Антону, чтобы проснуться окончательно. Раз, и до конца дня – в идеале.
 
Ржавая домофонная дверь нехотя отворилась с надрывным скрипом, открывая обзор на небольшую приподъездную площадку, вмещающую пару автомобилей местных мажоров, урвавших свои бэушные мерсы и BMW на госаукционах, официальных и не очень. Рядом – выкрашиваемая последние лет десять каждой весной в темно-зеленый оградка, урна и скамейка, на которой обычно воркуют бабушки и орут вслед «педик!» или «проститутка!» в зависимости от того, какой пол они, подслеповатые, разглядели в проходящем. Ошибались частенько.
Антон никогда в таких бабулек не верил, пока не убедился в их существовании на собственной шкуре. Они ему, когда он наконец-то заселился в свою выданную Управлением халупу вместо министерского общежития и койки в общей больничной палате, прошептали вслед «очередной наркоман какой-то, Петровна, ты глянь, какой худой, точно наркоман!» Они ж все глухие, поэтому шепчут как орут. Пришлось проглотить вязкую слюну с оскорблением, шумно выдохнуть, успокоить себя самого, развернуться, подойти, поздороваться, представиться и корочку показать. Настойчиво прям показать, ткнуть в нос, подождать, пока бабулька достанет очки из авоськи, медленно, по слогам, как трехлетка, прочитает вслух «У-прав-ле-ни-е…», ахнет и заткнется раз и навсегда, как и все окружающие. Хоть при нем не перекрестилась – уже неплохо.
Как будто наркоман прямо при них сдох от передоза («так ему и надо! Обколются и ходют тут!»), а вместо него возник архангел в сияющих доспехах и с ослепляюще белыми крыльями за спиной, который проведет окольными путями, минуя чистилище и страшный суд, прямо в рай, какие бы на твоих плечах грехи ни лежали. Они все каждый раз менялись в лице, стоило только показать эту развертку. Антон когда-то с таким же вожделением показывал школьный билет в кассах метро, продлевая бесплатный проезд, но кассирши не разделяли его гордости за свой статус. Показывал, да помнил ту пору совсем смутно и обрывочно.
А теперь – нет. Теперь менялись в лице и боялись, но не восхищались. И за помертвевшими, побледневшими лицами читался страх и желание скорейшей кончины одному из псов нового режима. Странная получалась смесь: псина с крыльями. Коней с крыльями он знал – это по мифологии «пегасы», а он-то кто? «Кто я, Антон?»
А он и сдох, видимо, наркоман этот, который бабушкам мерещился. По крайней мере, больше они не плевались желчью Антону вслед и грязью не поливали при нем. Возможно, обсуждали потом, когда он уже вечерами, валясь с ног от усталости, облокачивался на стенку грохочущего лифта, с ключами выцарапанными надписями «Вася – лох» и «Светка – шлюха» (вот ведь новость! Бабки-то давно знали!) или ранними утрами убегал к метро. И тогда, едва он скрывался из поля зрения, очередная Петровна, Николаевна или Васильна громким шепотом молвила под одобрительные кивки старушонок: «Точно наркоман, девочки! Все они там в своем «управлении» колются. Мне вот внук рассказывал, говорит, заходил он туда один раз, ну, когда эта его прошмандовка это самое, залетела, и разрешение на аборт надо было получать…»
Шушукаются и ахают. И крестятся, пока никто не видит.
Сейчас на скамейке было пусто («фух…»), только пара ворон сидели на урне и поклевывали мусор, опорожняясь белесой едкой жидкостью прямо там же. Глянули на Антона, каркнули что-то по-своему да продолжили выклевывать из полиэтиленовых пакетов пропитание. Отожраться ж надо на зиму, мало ли что, вдруг закон или указ какой опять. Или, не дай Бог (бабулька внутри Антона спешно перекрестилась), война и досюда докатится, до столицы.
Спугнул птиц с их харчевни визжащий скрип стертых тормозных колодок подъехавшего такси. Как с такими вообще можно ездить? Ну, ездить можно, конечно, а вот тормозить – не очень. Убьешься же. Ладно сам, так пассажира с собой прихватишь. Хотя ему хорошо, его никчемной семейке потом компенсацию выплатят и публичные извинения принесут, может, даже по телевизору изуродованный трупик его покажут, да и крику-то опять в новостях будет… Надо садиться.
Кузов пытался блестеть теплым желтым металликом, но за слоем грязи, что налетает с московских дорог сразу же после мойки в любое время года – не получалось. Колодки с дисками стерты в ноль, протектора на покрышках не было уже давно, на бортах и крыльях вмятины, передний бампер вообще в нескольких местах треснул, про задний Антон ничего сказать не мог – он обошел машинку спереди, чтобы взгромоздиться на пассажирское сидение и пробормотать «здрасьте», хлопая расхлябанной дверью. Уточнять, именно его ждут в 5 утра или нет – бессмысленно, тут без вариантов.
– Здравствуйте! – Кокаиново-бодро отозвался водитель, что-то тыкая в одном из трех телефонов. Каждый из них – глючная китайская поделка, сертифицированная к продаже в России, с вездесущим ГЛОНАССом и специальными чипами, шпионящими за владельцем. Древние звонилки, типа Нокии, днем с огнем не сыскать, да и денег на такую простому таксисту не заработать.
– Да, здравствуйте.
– Что, блудница выгнала с утра пораньше?
Водитель, не дожидаясь ответа, потеребонькал коробку передач, включил первую с явным усилием и скрежетом, и автомобиль, пыхтя, сорвался с места, все так же повизгивая, как поросенок, которого неудачно пырнули ножом и с первого раза он не сдох, а теперь носится как угорелый по загону, будто это изменит его участь.
Антон изначально не особо был настроен на диалог, хотелось вернуться домой и… как же там было… ах да, жрать холодную пиццу, спать на жестком матрасе и подрачивать на девок с сайта веб-камер, которые за пару сотен деревянных исполнят любую твою прихоть в режиме онлайн, но долг зовет. Поэтому он здесь, сидит на жестком, пропахшим потом и перегаром сидении, улавливает неистребимые нотки блевотины в обшарпанном салоне автомобиля, что проехал уже 550 тысяч километров, судя по одометру (Антон просыпался, точно. Иначе такие подробности он не приметил бы) и сонно смотрит на таксиста, на его мешки под глазами. Девушки меряются размером груди и глубиной своих дырок, а мужики, оставшиеся в городах – синяками от недосыпа под глазами. Вот тебе и равноправие двадцатых годов двадцать первого века.
Таксист вовремя заткнулся со своими шуточками и хохмами и делал вид, что Антона совершенно не существует. Прям как бабки у подъезда. Как они все, для которых Антон – не существует.
Может, Антона и правда не существует? Вот было бы облегчение…
Антон оставил своего наемного попутчика рулить, отвернулся к окну, облокотился виском о стекло, уставился куда-то то ли в пустоту, прошмыгивающие тротуары с редкими прохожими, то ли внутрь себя. Не пытался заснуть, но думал.
Думал, как же все задолбало. Вытряхнуться, что ли, в окно, как те дырявые портки того гаражного алкоголика…
 
Антон взялся за круглую, слегка шероховатую металлическую ручку и повернул ее. Ригель вышел из паза с характерным щелчком. Антон легонько толкнул дверь, и она со скрипом отворилась. Напротив него – огромное окно с широким подоконником и чудесным видом на клубящиеся нежно-розовые облака, распахнутое сейчас, а перед окном спиной к Антону стояла девушка, и ее длинные волосы трепал шальной ветер, аккуратно перебирая каждую прядь. Низенькая, маленькая еще, но угловатые подростковые линии уже начали оформляться в формы созревающей юной женщины. Она была в какой-то неразличимой, обыкновенной одежде, вроде в коротком платье или в кофточке с шортами.
Стояла и молчала, разглядывала проплывающие мимо облака в окне и разрезающие их конденсационными следами пухлые грузовые самолеты. Даже не вздрогнула от внезапного скрипа двери, не спугнула чей-то незримый дух, присутствующий здесь, будто ждала, как опутают ее чьи-то руки, крепко сожмутся на груди и не дадут выскочить самой в небо, разрезать его на право и лево, как дымный хвост после улетевшего на край света самолета. Антон и хотел подойти, только что-то его держало, крепко-крепко: то ли ее красота, то ли гнилистые руки, что выросли прямо из пола и схватили его за лодыжки.
– Извините…
«Не извиню. Я смотрю сон, отстань.»
– Эй, извините…
Его трясут за плечо.
– А?.. Что?.. – вымаргивая сновидения о той девочке, Антон ошалело пялился вокруг, то на настороженного водителя, то на мутный пейзаж за заляпанным стеклом: влажный асфальт, тротуарная плитка, выкрашенный в черный сварной забор, вялый газончик за ним, упирающийся в низенькое здание с редкими окошками, облицованное крупной бледно-бежевой плиткой.
– Приехали…
– А… А, да… Спасибо… Я тут выйду. – Как будто у Антона был выбор.
Как слепой, Антон тыкался рукой в шершавый пластик двери в поисках ручки.
– Подождите…
– Что?..
– У вас нет… налички?..
Разряд тока прошелся от кончиков пальцев по нервам, скручивая их в тугой жгут, слился воедино в мозгу и взорвался яркой вспышкой, мгновенно пробуждая каждый синапс.
– Ты че, совсем охренел?!
Водитель потупил взор. Антон поозирался по сторонам сквозь заляпанные стекла, а затем его взгляд прилип к водителю, силился прочитать плохо скрываемые эмоции на его лице: смущение, испуг, нотки надежды. Будто лишние 200 рублей старыми замызганными бумажками, уже лет десять как непечатаемыми, могут выправить его жизнь, вернуть в нужное русло. Водитель нервно зароптал:
– Извините, извините… Хорошего… дня…
Он нерешительно тыкал дрожащим не то от страха, не то от волнения пальцем в кнопку «завершить поездку» на одном из его телефонов, покуда на других его уже ждали другие пассажиры, и даже назойливо звонили и спрашивали, где, мать его, он?
Антон, даже не поворчав напоследок, выбрался из чудом довезшего его до пункта назначения автомобиля, и опять хлопнул дверью. Она аж мелко завибрировала тонким металлом за грязью и «лакокрасочным покрытием» («придумали же словосочетание…»), но, черт, как же понять, с какой силой ее надо закрывать, чтобы она мягко вошла в пазы и закрылась?
Такси стартануло и резво укатило до перекрестка и скрылось из виду. Антон туповато смотрел вслед. Он не пытался запомнить номер, чтобы настучать куда надо – все равно забудет. Самому надо было брать, но вызов…
Ему б утренней дозы кофеина, без которого вся жизнь – сера, уныла и бесит, бесит, бесит аж до боли в висках, легкой тошноты, ломоты в теле, головокружения и неистового желания убивать всякого, кто вторгается внутрь. Другими словами – адекватно воспринимается.
Через дорогу полувыцветшие бакалейные баннеры были нелепо налеплены на желчно-желтый фасад супермаркета. Парковка перед ним пустовала, если не считать пары гнилых автомобилей прошлого столетия, брошенных тележек да посапывающего бомжа, что свил себе гнездо под одной из гигантских фотографий хлеба: взгромоздился на груду картона и какого-то вонючего коричневого, сального тряпья. Антон направился туда. Туда – ко входу в супермаркет, где другой пьянчуга боролся с лестницей, которая намеревалась его опрокинуть, а не к бомжу. Спать, конечно, хотелось, но не настолько.
Верещащий гудок. Противный визг тормозов, стираемых об асфальт покрышек, запах жженой резины, натяжение пружин подвески. Капот застыл в каких-то сантиметрах от его бедра, воздух облегченно качнулся. Антон даже не успел понять, что вообще произошло, и продолжал медленно плестись по дырявому асфальту, а водитель уже, матерясь, выпнул дверь, попытался встать, но забыл, что крепко пристегнут. Ремень больно впился в огроменный живот. Он ругнулся, отстегнулся, выбрался и опять заматерился:
– Ты куда прешь, ****ь?!
– Пошел нахуй. – Ничего умнее или позитивнее в Антоне сейчас не было.
– Чеее?! А ну иди сюда.
Антон опять закатил глаза и выдохнул. Если б за каждый такой акт ему платили б по рублю (да еще бы наличкой, серенькими позабытыми монетками…), он бы давно свалил из этого затхлого мегаполиса, где каждый пытается сожрать другого и себя самого, и нежился бы где-то на пляже, потягивая кокос… Но он тут, в этом урбанистическом, ненавистном и ненавидящем тебя в ответ кошмаре сумасшедшего из психушки, не иначе.
Мужик нелепо размахивал кулаками, шевелил налепленными на лицо усами и продолжал сотрясать воздух выражениями, от которых монашки покраснели б, перекрестились раза три и читали б «Отче наш» до конца жизни. Антон устало глянул на него и ткнул корочкой прямо в морду, как тем бабушкам у зассанного подъезда.
Морда покрылась бледными пятнами, а кулаки застыли и обмякли.
– Все? Ин-цен-дент исчерпан?
Мужик пролепетал что-то бессвязное и поспешил ретироваться обратно в свой металлический гробик на колесиках. Антон тоже поспешил добраться до гребаного магазина до того, как следующему, кто его тронет, он покажет не удостоверение, а воткнет ствол в лоб. Или в рот. И пососать чутка заставит, прежде чем пристрелить к чертовой матери.
Облизать по диаметру, засунуть язычок в пропахшую порохом дырочку, поиграться им там. А потом выстрел раздерет натянутую тишину и глотку. И мучения двух людей закончатся: одного упекут за решетку («хоть какое-то разнообразие, но жалко, там песка, моря и кокосов нет»), а второго, согласно заверениям священников, ждет вечное блаженство в царствии божьем. Героином они там колются и скачут вприпляску по облакам обдолбанные, не иначе.
 
На удачу, в супермаркете была точка пиццы-на-вынос с кофемашиной. Не придется травиться холодным магазинным кофе в алюминиевой банке. Лучше влить в себя порцию черти-чего в бумажном стаканчике.
– Американо. – Странно, как кофе, названное в честь некогда заклятого врага, еще не переименовали очередным тупым законом во что-нибудь патриотичное. Кто-то из этих идиотов собирался, вроде. Из тех, кто со сложной судьбой, в Кремле или около.
– 400 рублей.
Антон самому себе прошептал что-то вроде «совсем охренели», и сонный продавец с ним согласился, только изменить ничего не мог. Антон коснулся браслетом, закрепленном на запястье, сенсора на терминале, тот задумался на пару секунд (ему б на экране нарисовать прищуренную жирную харю налогового инспектора с застрявшими в бороде черными осетровыми икринками) и принял оплату. Буквально через минуту бариста-повар-администратор-директор-в-одном-лице выдал ему стаканчик, пару пакетиков сахара, салфетку и пластиковую ложечку. Многоликий в этот блаженный момент был похож на Бога. Антон буркнул скомканное «спасибо», сразу же выкинул этот одноразовый наборчик, а в себя влил добрую порцию напитка, обжигая небо.
Наконец-то.
 
Мир перестал быть столь отвратным, теперь отвратным стал кофе, ошпаривающий пустой урчащий желудок. Хотя, для пьяницы, принявшего поражение от лестницы и созерцающего теперь летящие по прокуренному небу тяжелые, неповоротливые и жирные облака, мир остался таким же дерьмовым (ему б тоже кофе, или опохмелиться б чем).
Но не для Антона. Прилив сил подстегнул мышцы, ускорил биение уставшего сердца, и он уверенно зашагал к арке во двор дома и даже понаблюдал за тем, как желтенькие листочки падают с деревьицев, пока не занырнул в вечную лужу, что скапливалась в мрачном проходе, где вечерами тебя поджидают гопники. Но он, проход, такой классный! Прям аж захотелось очутиться в нем поздним, дождливым вечером, услышать «хэй, пацанчик» и поговорить с ними: о боге, о смысле жизни, о пистолете, что, со взведенным курком и спущенным предохранителем, уперся дулом в лоб самого прозорливого.
 
Утреннее почти что безмятежное умиротворение осталось по ту сторону многоэтажки. По эту же – молчаливо остывали, потрескивая, капоты несколько машин: скорой, ментовского бобика («ну, нельзя же так о коллегах»), «труповозки» и чего-то легкового, бесформенного, траурно-черного, но наполированного до блеска. Полицейские из наряда («ну и кто из вас Коваль-что-то-там? Самый жирный?») курили около подъезда, перебрасывались фразами с медиками в пожелтевших халатах и синих жилетах, оглядывали сонные окрестности; женщина в цветастом платье и накинутой на плечи куртке рыдала, тихо всхлипывала, покуда вокруг нее скакал некто в черном костюме и пихал под нос папки с какими-то бумагами. Видать, из этого самого псевдопредставительского седана.
Полицейские заметили приближающегося Антона, который вдруг утратил всю свою энергию так же стремительно, как обрел ее, и старался смотреть вниз перед собой, а не на эту вот очередную трагедию. Очередную, мать ее: тысячи раз до этого дня, и еще тысячи раз после он вот так же вшагивал и будет вшагивать со стаканом кофе в чье-то горе: хладнокровно заполнять бумаги, отвечать на абстрактные вопросы «и как же теперь?», пихать в протянутые в мольбе о спасении пальцы, скрюченные и дрожащие, визитки специалистов, иногда сам что-то нехотя спрашивать, что-то делать, и вокруг него все что-то будут делать, суетиться даже иногда, прохожие остановятся полюбопытствовать и высказать свои никому не нужные комментарии («а я всегда знала, что она дура!» или вроде того) под завывания родственников. И каждый, каждый треклятый раз все повторялось вновь и вновь, по какому-то вечному замкнутому кругу.
Остановить бы его, разорвать, и куда-то, будто вчера, в середине лета, в мокрых кедах рваться в небо… Где же это?
Вспышка дежа вю пробила сознание насквозь, как выстрел. Разбила его на тысячу острых осколков, отпечаталась на внутренней стороне век, выжгла глаза, как если посмотреть на яркий шарик солнца. В середине лета, в мокрых кедах…
Что это?.. Что это было?..
Но это мелочи. Эти круги, осколки, эта вспышка. Она исчезнет, а вот мертвые, они останутся. Ночью приходят именно к нему. Смотрят в него своими стеклянными глазами, неровно впечатанными в перекошенные ужасом необратимого и сковывающей болью, спрашивают его «и как же они теперь?» и «делать-то что теперь, что?», а самые смелые хотят вернуться, только вот оттуда (откуда?) не возвращаются.
С ними говорить тяжелее. Они тебя, конечно, не слушают, как и мамы, папы, сестры и братья, жены и мужья, но живые хоть какие-то твои слова запоминают и потом смогут вспомнить, когда полегче станет, а вот мертвые – нет. Им полегче уже не станет. И если им не понравится, что ты скажешь – они тебя душить начнут, и пока не завершат начатое, не утащат тебя за собой, не успокоятся. Никогда больше не успокоятся. Никогда.
И если в первые дни его службы шевчуковской родине-уродине они приходили поодиночке, то теперь приходят толпами.
Каждую ночь.
Каждую.
 
Антон прошлепал, все так же пялясь себе под ноги, к… «месту преступления?» Полицейский окликнул его, и он совершенно машинально ткнул удостоверением. Его глаза приковала к себе белая («почему всегда белая?») простынка, накрывающая что-то. Антон знал, что. Кое-где на ней выступили багряные пятна, а где-то они уже засохли бурой коркой.
Развернуться и не приближаться. Тогда не прибавится еще одно искривленное лицо в ночной толпе. Вот ведь как просто оказывается: если у человека долго что-то отнимать на постоянной, ежедневной основе – спокойствие, сон, себя самого; а потом вдруг бац – и не отнять, то как же он будет этому рад, аж скакать начнет от счастья и распевать гимны во всю глотку, срывая голос. Как псина, которую хозяин один день не избил до кровавых пенных слюней – будет вилять хвостом и ластиться, пока снова не получит по хребту. Когда-нибудь да озлобится, огрызнется на очередной удар, оскалится, выгнется дугой и вцепится в глотку своего Бога, перекусит артерии и отведает его крови под булькающие хрипы. И больше никогда не будет страдать от длани господней. Освободится.
Но не в этот раз.
Не сегодня.
 
– Сигарету? – Окликнул его сержант, который старший, тот самый «Кон… Ков… Да насрать.»
– Не курю.
– С бодуна что ль?
– Не пью.
– Ты, может, еще и не живешь?
«Не живу» почти вырвалось из Антона. Он даже сам удивился, сглотнул вязкую, пропитанную горьким привкусом кофе слюну (уж чему его научили годы службы в войсках, так это сглатывать), и уставился в блестящие зенки. Заглянуть бы товарищу старшему сержанту в душу, но души в нем не осталось. Полиэстровая застиранная форма, жировая прослойка, немного оставшихся от военной юности мышц и кости. И пара кило говна теребится в кишечнике. Или три. Даже нервов нет, все сожгло давно, вместе с мозгом. Этот орган тоже – нерв, только большой и скрученный в плотный клубок.
Мент, не дождавшись реакции, хмыкнул своей собственной шутке.
– Здрааавствуйте!.. – Подметнулся и расплылся в улыбке клерк в костюме, на миг оставив в траурном покое женщину, постаревшую за утро на пару декад и утратившую всякий смысл в жизни, но наткнулся на Антонов каменный и нездоровый («психически») взгляд, смутился на мгновение, но попытался продолжить вальяжно мурлыкать: – Скажите, а когда можно будет…
– Пшел отсюда.
Улыбка, будто выгравированная пластическим хирургом или дантистом, не сползла с его лица, но жадные глазенки засверкали злостью. Выбить бы ему все 28 навиниренных зуба. Тоже вполне себе решение проблемы. Даже казенную пулю тратить не придется…
Антон кивнул в сторону женщины, опасно кренящейся набок:
– Мать?
– Мать. – Мент докуривал свою то ли «Яву», то ли «Петра».
– А этого кто вызвал?
– Сам прискакал, сука. – Мент сплюнул Антону под ноги.
«Да неужели?» вертелось в голове. «А если я сейчас в твой внутренний нагрудный карман залезу? Не тот, в котором удостоверение лежит, а в другой. Вытряхнешь драгоценные бумажки?»
– А меня нахера вызвали?
– Ну так, регламент… – Развел руками слуга народа. Впрочем, по сути своей службы, он больше похож был на надзирателя.
– Это я понял. Ты мне про это расскажи. – Антон кивнул в сторону простынки.
– Ну, девушка, 18. Медики говорят что-то там про «падение с большой высоты», часа два назад «упала». Мать утверждает, что здорова, детей нет, жили на 14 этаже. Квартиру еще не осматривали.
И, в принципе, этих фактов (проверенных или нет) достаточно, чтобы сорвать Антона в любое время суток и притащить за шкирку сюда вот, тыкая носом, как глупого пищащего щенка в свое ссанье, в многоликое место преступления против жизни, себя, отечества, продолжения рода, своей собственной матери, будущего своего и Антониного сна. Каждому участнику, даже нежеланному – против своего.
Антон запрокинул голову – осмотреть типичную панельную многоэтажку. Одну из сотен тех самых, что выстроены по нашей необъятной целыми кварталами, в пять лоджий шириной с одной стороны, широкой, и в одну по бокам. Еще нелепо кое-где присобачены окошки. Забавно: смотришь вверх на 14-й этаж – головокружения нет, а перекинешься через перила с него же вниз – вмиг опьянеешь, если не привык с парашютом падать на головы врагу.
Он тяжело вздохнул.
– Все проверили?
– Да что тут проверишь? Свидетелей нет, мужик какой-то позвонил да свалил отсюда поскорее. По Базе вообще никакого отношения ни к девке, ни к матери ее не имеет. Приехали, лежит, коченеет. Нашли документы, пробили, мать вызвали, скорую вызвали, тебя вот вызвали и дождались наконец-то. – Сержант не скрывал раздражения, хотя с чего бы ему: куда лучше курить и тупить в телефон, дожидаясь оперативника Управления, чем растаскивать пьяных бомжей в драке или унимать бывшего спецназовца, мускулистого мужика, словившего белочку и избивающего гражданскую жену и падчерицу. Видать, заворочались у сержанта внутри нехорошие ассоциации с накрытого простынкой тела молодой девушки.
– А эти? – Антон проглотил укор и тыкнул стаканом куда-то в туманный внутренний скверик.
– Кто? – Полицай глянул, но ни единого отблеска мысли на его лице не появилось. Видимо, он – тот самый Ковальчук.
– Ну эти. – Антон повторил жест, но на него теперь смотрел только худощавый паренек, напарник этого жирного. Вот ведь парочку подобрали: на одном пуговицы лопаются, а другому форму вокруг себя обмотать можно. Хоть поменялись бы.
– Я не понимаю.
– Я заметил. Вон алкаши спят на скамейках. – Антон сделал последний глоток горячего кофе.
– А, да… Действительно…
«Опять нихрена не проверили, падлы.»
Полицейский поправил фуражку, положил руки на пояс, правую поближе к кобуре, а левой – прижать торчащий жирок, и зашагал к скамейкам, где местные бомжи и алкаши лежали и тоже рвались в небо, в рваных кедах…
– И паренька сюда тащите.
Мент остановился, огляделся, обернулся и опять посмотрел своими маленькими свинячьими глазками на Антона, а сухопарый стажер повторял его движения точь-в-точь. Сколько ж суеты, когда ты тупой.
– Какого паренька?
– Вооон того.
К одному из арочных выходов из дворового «колодца» спешил пацаненок, ссутулясь и запустив руки в карманы ветровки.

«Которая на твоем веку, Антон?»
Антон боялся.
Боялся опуститься на корточки, приподнять пропахшую хлоркой простынку и посмотреть на ее изуродованное лицо, отпечаток переживаний на нем. О чем она думала, когда шагнула в бездну? Какое проклятье ее настигло, привязалось и доконало настолько, что она решилась? Как вообще смогла осуществить это, против своей собственной природы? Никто не задумывается, насколько же отчаянным должно быть состояние, когда даже мольбы о помощи всем вокруг остались неуслышанными, что шаг за край оказался единственным выходом, а инстинкт самосохранения – молчаливым наблюдателем вместо спасителя.
А мольбы были. Они есть. Они всегда есть, их просто понимать начинают только потом, заказывая в фотоателье напечатать фотографии с черной диагональной линией в углу, венки, ресторан на поминки, звоня родственникам, друзьям и просто знакомым, опуская гроб в могилу, ставя прах на полку или развевая его по ветру где-то вдали отсюда, в том месте, к которому навсегда осталась прикована душа сгинувшего.
Мольбы были, нелепыми телефонными звонками, на которые черствый ответ «ужин в холодильнике, разогрей, и вообще чего трезвонишь?», или более короткий «Я на работе», и гудки, гудки, гудки… Всегда гудки, короткие в трубке вспышки, как последние тяжелые надрывные биения сердца. Может, в ее телефоне или компьютере остались непрочитанные и неотвеченные «Привет» кому-то, кто был дорог и важен, но остался безразличен к ее судьбе.
Всем плевать, и некому было подорваться, скакануть в машину и примчаться, нарушая правила, чтобы помочь, утешить, спасти… а самоубийцы хотят, чтобы их в сотый раз отговорили и спасли. Это как наркотик: заставлять других беспокоиться о тебе. По-другому не получается уже. Им это нужно, как кислород. И как сделать шаг в пропасть.
Последний.
Но всем плевать, а потом становится слишком поздно.
Ему не плевать, и именно поэтому грубую ткань поднимает он, а не кто-то другой. Черты ее бледного лица казались знакомыми даже сквозь ссадины и подтеки крови. Кто-то закрыл ее глаза, спрятав онемевшие зрачки – по ним он точно узнал бы ее. Но все же очередной выдающий затрещину приступ дежа вю пронзил мозг и даже все тело электрическими иглами.
Он не мог иначе.
Он должен был.
По правилам должен был, но не только. Самому себе тоже должен был. Ему же теперь тащить ее крест до скончания времен и беседовать по ночам, плакаться, объяснять что-то, просить прощения ни за что, стоя на коленях и обнимая, но все без толку, все впустую. Она ушла и уже не вернется. Никогда.
Антон закрыл глаза и шумно выдохнул. Голова немного закружилась от хоровода мыслей. Открыть бы глаза обратно в южную ночь и ослепнуть от лунной дорожки на водной глади. Но это уже даже не нарисованная HB-карандашом панорама в окне, это – что-то больше, глубже, сильнее. И это уже не скомкаешь и не выморгаешь. Нечасто его так пронимает.
Он поднялся. Менты убежали ловить подростка, клерк курил в стороне и тряпкой из микрофибры стирал пятнышки со своего автомобиля, водители скорой и катафалка спали на своих сидениях, запрокинув головы и похрапывая, врачи ругались с диспетчером по рации, только мать прикрывала рукой сведенный судорогой рот и мокро смотрела на простынь, представляя что-то свое. Не пляж, не звезды в небе, а то, как этой простыни здесь нет, и тела под ней нет, и вообще никого здесь нет, а она возвращается с ночной смены, поднимается в лифте на свой этаж, открывает дверь ключом, а дома – дочка встречает, крепко обнимает прямо с порога, вся взъерошенная и заспанная ранним утром.
Но мы все здесь. Кроме дочки.
«Мне бы окликнуть ее, пусть сюда идет».
Но он так не может и сам подходит к ней, не спуская глаз. Зачем-то пытается впитать всю горечь уже пролитых слез. Наверное, чтобы самому запомнить этот миг навсегда, но смысл? Он и так никогда не забудет, даже перед далекой смертью на своей постели в окружении близких (херня, каждый рождается один и уходит тоже – один, в блевотине, сранье, боли и грязи). Скорее, чтобы поставить отсечку своих воспоминаний вот на этом самом моменте приближения к героине этой печальной истории. Чтобы потом писатель или сценарист именно вот здесь закончил свое повествование, оставив дальнейшее на откуп фантазии читателя. Или зрителя. Или никого, ведь история Антона – довольна типична для своего времени, и чьего-то внимания, по сути, не стоит: один из миллионов, отправленных умирать во славу отечества в далеких странах, один из тысяч выживших и вернувшихся оттуда, из ада, и один из единиц, принятых обратно на службу родине по собственной воле.
Шаги громыхали ударами крови в висках и отзывались тряской в вестибулярном аппарате, будто он шел к ней не в кроссовках с огромной резиновой подошвой, а босиком. К ней на эшафот. Ведь покончившие с жизнью – они не только себя казнят, но и всех близких и причастных ставят в широкую линию перед рвом глубиной в метр и длиной в два, и расстреливают.
– Извините…
Он хотел глянуть ей в мутные от слез и соли глаза, но не мог себя заставить. На кратких курсах переподготовки говорили: «если не хочешь смотреть в глаза, то смотри в переносицу, собеседник не заметит разницы».
– Извините…
«Ну как тут не смотреть в глаза?..»
Она не отвечала, и он сокрушался, что, в отличие от плебеев, не мог ткнуть ее носом в удостоверение и потребовать чего-то. Он вообще не мог ничего требовать от нее, она сама уже почти мертва, как ее дочь.
Женщина обратила на него внимание, но не перестала плакать и прижимать ладонь ко рту. На внешней стороне неровно пульсировали зеленоватые вены.
– Извините, но я должен вас опросить.
– Да, конечно… – Хриплый, сиплый, дрожащий, полумертвый… Ее голос был любым и каждым одновременно, но главное – он был мертвым. Так же ему шепчут сгинувшие по ночам. Так же.
Она протянула ему помятый паспорт, Антон привычно начал заполнять рапорт.
– Вы опознаете… тело?..
– Да… Да… Это… Моя дочь… Лизочка, доченька моя, доченька…
Она снова захлебывалась слезами.
– Соболезную. – Сесть бы за столом на кухне, обхватить кружку горячего чая, не притронуться к печенькам в вазе да высказать все как есть: что чувствуешь, как сопереживаешь. Но нельзя, не положено. Есть протокол, есть бумаги, есть правила и законы – гласные и негласные, только какая к черту разница, когда вот такое вот происходит? И виноватых не сыщешь. Они, конечно же, есть, только сделаешь-то что? Как докажешь? Никак. Только в переулке, вот в той самой арке, что скрывает хмурое небо и выпячивает бессменную коричневую лужу, подкараулить да свершить правосудие. Или предначертанное. Это зависит от того, веришь ты или нет. А ты в какой-то момент – начнешь.
– Кем вам приходится… жертва? – Не «потерпевшая». У нас же как, «когда убьют – тогда звоните», вот и позвонили, вот и сообщили, будто о погоде: похоже, дождь из подростков, лучше взять зонтик, прежде чем отправиться за станок на коптящий небо завод или высиживать геморрой в офисе.
– Это моя дочь. – Она повторила глухому к чужому горю Антону.
– В каких вы были отношениях?
Она впервые отвернулась от трупа и зарыдала пуще прежнего. Ему стало неловко. Скорее бы вернулся этот жирдяй-полицейский, желательно с кем-нибудь, чтобы отвлечься и провести привычный беглый допрос. Или врач подскочил бы да начал светить своим фонариком в зрачки, прижимать венку на шее или запястье и пихать пилюлю в глотку настоящей жертве здесь. Но даже им всем насрать: медики травили чернушные анекдоты и байки, а полицаи, растеряв фуражки, гонялись где-то за парнем.
Антон не мог требовать от нее скорых ответов. Он покорно ждал, пока слова сами вырвутся из гортани.
– Мы… Мы жили вместе, моя доченька. Она же совсем еще маленькая, первокурсница… Я так рада была, когда поступила, сама, умничка моя… Вот тут университет, недалеко, за шоссе. – Женщина махнула куда-то в сторону, – Я не понимаю, все же нормально было… Она отдохнуть съездила, я ей на поступление путевку в Крым подарила и ноутбук для учебы… С подругой со школы ездили, в августе… Счастливая такая была, загоревшая… Я же все для нее… Всю жизнь свою на заводе… Мы же там с ее отцом и познакомились, только его потом то ли перевели, то ли сгинул он где, в общем, не найдешь уже… Нулевые, сами понимаете… А красивый был, и обаятельный такой… Вот мы и… И дочурка у меня родилась, вот такая вот, особенная, но красавица-то какая!.. От женихов отбоя не было бы…
– Особенная?.. – Антон слушал терпеливо, не перебивал женщину, пока не услышал кое-что, что может пролить свет на смерть девушки. Аутистов называют солнечными, хотя расстрелять бы их всех разом, а родителей их и сочувствующих – стерилизовать, ибо нехуй тут. Родине нужны здоровые граждане, а не обреченные на полуживотное существование и обслуживающий персонал – так каждый ублюдок вещал с телеэкрана, и даже Антон впитал в себя ненависть к «не таким». Обеспечивать и содержать их еще. Но речь не об этом, речь о какой-то параллельной стадии «солнечных» – «особенных». Хотя каждый солнечный для своих родителей – особенный.
– Ну да, особенная… Красивая самая, самая добрая, а хозяйка какая росла… С работы приду, а ужин на плите, и пахнет так приятно, и все убрано, разложено по полочкам, аж блестит… Выросла бы… Лучшая самая, вы б знали, как ее мужу повезло бы… И глаза у нее…
– Что с глазами? – Изготовив ручку записывать особые приметы, чтобы отыскать ее потом на камерах наблюдения (как будто просто отечного, мертвого лица не хватит. Протокол, мать его.)
– Один синий был, а второй – ядовитый, зеленый… Хищный, что ли… Пробирал до дрожи взгляд ее…
Опять ударило волной дежа вю, незнакомое слово всплыло из подсознания: «Гетерохромия». Откуда он знал этот термин?
– Ясно… Другие особые приметы? Шрамы, пирсинг, татуировки, родимые пятна?
– Да какое там, ей бы в телевизор, сниматься бы где-нибудь на «культуре», вот она актрисой-то стала бы… И улыбка такая была, я вам покажу фотографии, вы не поверите прям… Была… Она… – Не нужны такие на телевизоре. На телевизоре нужны уродливые и лысеющие старики, чтобы орать и плеваться могли, бодро оперировать псевдоэпитетами вроде «стереть в порошок» и «радиоактивный пепел», а молодые и красивые – не нужны.
– Вы вдвоем жили?
– Да, вдвоем, отец же… не найти его, отца. Я сама ее растила, без всякой помощи и алиментов… – Точно хотела бы ляпнуть должностному лицу «дождешься же ее, помощи, от нашего государства», но вовремя спохватилась. Впрочем, лучше бы ляпнула. Пусть лучше бы она ненавидела Антона, чем таким потерянным, пустым, но с нотками надежды голосом разговаривала с ним. Ударила б, истерику закатила… Да что угодно, лишь бы не вот это вот, ну нельзя же так…
– Вы знакомы с ее кругом общения?
– Да какой там круг. Парень только этот, сын министра какого-то, я не вникала, вооон в том доме живет, на последнем этаже, в «пентхаусе», – женщина опять махнула рукой в ту же сторону, будто где-то там была вся жизнь: университеты, люди. А тут – так: трупы, бомжи, гадящие на тротуары голуби и кошки подвальными прайдами. – Да и все, кого я видела. Он к нам на чай частенько заходил. Я домой после смены прихожу, а они сидят на кухне, чаи гоняют с вареньем…
Ну да, маменька, чаи гоняют. Потрахались небось в уже «не» детской перед толпой медвежат и других плюшевых зверюшек, закинули презерватив под кровать, а потом сушняк начался, чайку попить приспичило… Хорошо, если без шоколадок, вареньем обходились. Но «парень, сын министра, вооон в том доме живет» – это уже что-то, с этим можно работать. Хер ему, правда, дадут с сыном министра поработать, но ничего, ниточки или кому за яйца подергать он найдет – иначе бомжей гонял бы, а не в Управлении служил.
Наконец менты подвели того самого паренька, что наблюдал за всеми присутствующими немного издалека, спрятавшись за деревом, а теперь морщился, пока товарищ старший сержант, гордый собой, заламывал ему скованные наручниками руки.
– А этот?
Женщина оглянулась.
– Я его в первый раз вижу. Ты… Ты знал мою дочь?..
Парень посмотрел ей в глаза, и это было ошибкой. Большой ошибкой. В переносицу надо смотреть, в переносицу. Мог бы тогда отмазаться, сочинить историю про «да я мимо проходил и тут такооое, друзьям бы похвастался в курилке, тут же даже этот, из Управления», но нет.
Пацан знал девушку. Дрочащий ли на нее ночами однокурсник-ботаник, бывший одноклассник, оставшийся навсегда во френдзоне и преследующий ее, пикапер какой-нибудь недоношенный, что еще одни рога сынку министра поставил, помимо тех, что от рождения по наследству – это мы потом разберемся, в Управлении. А в Управление, судя по горечи в его напряженных скулах, он сегодня поедет. И уедет оттуда – не сегодня.
– Да. – Дрожащий, ломающийся голосок самому себе подписал приговор. Теперь будет на кого свалить убийство. Хотел, не хотел – насрать. Знал же, довел же? Да если и не довел, поди докажи: наблюдал же потом! Маньяк какой-нибудь, вот мы его на зону-то и отправим, кастрировав предварительно. Уж чего-чего, а лепить дела в Управлении умеют и постоянно практикуют. Да и не только в нем – на этом держится весь этот прогнивший режим.
– Откуда? Да разогните вы его! Этих вон, – Антон кивнул на маргиналов в беседке, – лучше в чувства приведите, а потом сюда.
Товарищ старший сержант хотел было огрызнуться, но приоритеты по должностям расставил быстро – хоть что-то еще соображает. Зло сверкнул поросячьими глазками, отпустил заломанное предплечье паренька, на каблуках развернулся, хотел было поправить фуражку, но рука наткнулась на засаленную пролысину. За пять минут умудрился проебать деталь униформы и забыть об этом – рекорд, не иначе.
Парень, поморщившись, разогнулся. Антон достал из портфеля второй протокол.
– Фамилия-имя-отчество?
– Александр Денисович Шестаков – И не зарифмуешь сходу.
– Дата, место рождения?
– Москва, 19 мая 2005. – Кофе выветрился, и Антон чуть было не начал впихивать «Москву» в шесть квадратиков даты рождения, разделенных точками.
– 18, значит, есть. Почему не в армии?
– Квота. – Антон кивнул, знал он этих «квотников». Если не дети «своих», то хиленькие ботаники, которых пускать в расход было расточительством – пусть лучше сидят, науку грызут, глядишь, ракету какую новую изобретут, похлеще «Пепла», и покончат с этой войной. Впрочем, этот парень был далеко не худым, даже наоборот – упитанным, но в меру.
– Ну, закончилась твоя квота, можешь не сомневаться. Знал жертву?
Недолгое молчание.
– Жертву знал, я спрашиваю?
– Да, знал…
– Откуда?
– Мы на одном потоке в универе учимся, а познакомились – вчера…
– Вчера познакомились и уже преследуем? Понятно… – Антон сделал вид, что что-то записывает.
– Я не преследовал! Я ее домой вечером проводил!
– Угу, проводил, значит, в квартиру. То есть ты был с ней в момент преступления.
– Что?.. Что?!. Да вы совсем… – Ну, давай, скажи, что именно мы «совсем». Молодой полицейский, который был на голову ниже парня, легонько ткнул его в ребра. Резиновая палка у него ведь, так что имеет право.
– Да или нет?
– Не было никакого преступления! Я ее до подъезда довел и попрощался, мы договорились завтра встретиться! Я даже не заходил в подъезд!
– И?..
– Че «и»?!. Время 3 часа ночи, метро не работает, на такси денег нет, я и присел на лавочку,.. переварить.
– Переварить убийство?
– Да какое, ****ь, убийство?! – Теперь ему прилетела затрещина. Скорой плевать, сотрудник похоронного бюро ковырял скол на крыле своей машины, цокая, у матери закончились слезы, слова и мысли. Все здесь, но никто ничего не видел. Выдрессировали.
– Отвечай на вопрос.
– Я ее довел до подъезда и задержался минут на 20, на соседнюю скамейку присел, у меня те бомжи даже сигарет попросили, спросите их. – «Сомнительные свидетели, но допустим». – А потом… Потом…
– Что потом?
– Она прыгнула.
– То есть ты видел, как она прыгнула?
– Але, полчетвертого ночи. Я ни черта не видел, я услышал звук… Ну звук такой, неприятный…
Антон кивнул. Он понимал, о чем речь. Звук ломающихся костей сидит у нас в ДНК, где-то в животных инстинктах, и даже если ни разу не слышал – узнаешь и побежишь прочь, но не этот парень. Не так что-то в его голове. Но ничего, колония и принудительные работы исправят.
– Дальше?
– Я подошел к подъезду, и она… там… лежит там, не шевелится. Я ее не трогал.
– В 112 ты позвонил?
– Нет.
– А кто?
– Не знаю. Прохожий.
Стажер на этот раз не разглядел на лице Антона повод опять стукнуть Сашу куда-нибудь, а Антон задумался. На правду особо не похоже, но и не врет вроде. Не так что-то, совсем не так, даже без учета тела молодой девушки, из-за которой они все здесь собрались. И мать молчала почему-то. Он все косился во время допроса на нее, ждал, пока сорвется, но она оставалась спокойна. Ни истерик, ни обвинений, ничего. Видать, все выплакала уже, перешла от стадии «отрицание» к стадии «принятие». Или затаилась, чтобы разорваться потом.
Запыхавшийся старший сержант вел к их странной тусовке бомжа. В ноздри ударил запах немытого тела и чего-то среднего между потом, гнилью и дерьмом. Странный запах, приторный, но узнаваемый и отвратный. И чем-то манящий в то же время…
Антон поморщился, а бомж заплетающимся языком что-то лепетал:
– Уважаемый, ну зачем же так, – «Иди, ****ь» на раскрасневшимся лице сержанта, – ну мы же с коллегами культурно отдыхали и не мешали никому, ну зачем же будить и тащить куда-то, может, лучше, сигареткой угостите?..
Запах стал невыносим, Антон был готов окатить полупереваренным кофе ботинки всех присутствующих. Он прикрыл рукавом нос и гнусаво сразу спросил маргинала, без этих прелюдий фамилия-имя-отчество-дата-место-рождения:
– Парня узнаешь?
– Паааарня… Ах, этого, что ль? Да, сигаретки бедному бродяге пожалел, жадина. – Бомжара шатался бы, если б не железная хватка сержанта, и показал язык парню, весь в странных волдырях и зеленоватом болезненном налете до самого кончика.
– Ладно… Слыш, сержант, вы его это… Сами обработайте? – Вот как-то так Антон наживал себе врагов даже среди, казалось бы, коллег.
Сержант развернулся и повел бомжа обратно: все лучше, чем сажать в машину, чтобы та провоняла недели на три. Тем более с лавочки тот никуда не денется в таком состоянии.
– Вернемся к тебе, так зачем прятался, почему сразу не представился сотрудникам полиции? Чувство вины?
– Да какой вины, – болезненный удар по ребрам, – да что за ***ня вообще происходит, я хочу видеть ваше удостоверение!.. – Не выдержал.
– Повтори?..
– Я хочу видеть ваше удостоверение.
«А вот это ты зря…» – Антон кивнул младшему сержанту:
– Забирайте его.
– Удостоверение!.. – Саше заломили руки и повели к бобику, а он продолжал то орать, то скулить сквозь боль. Ничего, посидит пару суток в обезьяннике, про удостоверения забудет, вообще любые. Ткнуть бы ему тоже этой могущественной ксивой, только чего доброго, обоссытся прям на месте. Зачем же дворников расстраивать? Им и так после сегодня работы будет…
Антон повернулся к матери, которая отказывалась понимать и воспринимать ту сцену, что тут разыгралась. Всю эту грязь не замечаешь, пока в ней не окажешься.
– Вероника Петровна, пройдемте в квартиру? Мне нужно осмотреть место преступления.
 
Женщина пробряцала ключами, с нудным гудком отперлась домофонная дверь, за ней они хлобыстнули старой, деревянной, окрашенной в десять слоев выцветающей за год мутно-зеленой краски («другой вообще в этой стране не осталось?») и попали в обшарпанный, но прибранный подъезд. Налево шла пологая лестница с полозьями для колясок и инвалидов к рядам почтовых ящиков, справа за оштукатуренной стеной и пластиковым окном мирно спала в своем кресле консьержка, укутавшись в шерстяной платок и похрапывая под аккомпанемент телевизора. В углу под потолком свисали провода, но самой камеры наблюдения не было.
– Вероника Петровна, у вас есть с собой фото вашей дочери? В телефоне, может быть?
– А? Что?.. – Мать до сих пор не пришла в себя, да и вряд ли когда-нибудь уже придет. Ей тоже тащить дочерин крест до конца своих дней, сокрушаясь, что не доглядела, не спасла. Всегда так.
– Фото, дочери?
– А… Да, да, есть. – Она пошуршала по карманам, достала древний, безымянный китайский смартфон с треснувшим по диагонали передней панели стеклом. Дрожащими пальцами потыкала в экран и открыла фотографию дочери. Девочка улыбалась в объектив, держа на руках серенькую белку, которая грызла орешек. Фото было сделано где-то в парке, но давно, года три назад минимум – слишком юные, не оформившиеся черты лица.
– Можно?.. – Антон протянул руки к смартфону, но вырывать его не стал.
– Да, конечно…
Он постучал в окошко, которое отозвалось противным пластиковым, мягким шумом, а не стеклянным треском. Даже стекло заменили на ширпотребную пластмассу. Казалось бы, что может быть проще: кварцевый песок, которого в этом прожженном глобальным потеплением мире миллиарды тонн, да пара примесей? Но нет, даже это древнейшее вещество мы заменим на пластмассу. Все искусственное, ненатуральное, ненужное, пустое. Вот и люди такими же становятся.
Бабушка-консьержка продолжала посапывать. Вот с ней Антон, в отличие от матери, мог не церемониться. Не отозвалась с первого, аккуратного раза, отзовется со второго: он загрохотал в окно тыльной стороной ладони так, что пластстекло мелко завибрировало, а Вероника Петровна подпрыгнула и даже хотела было остановить Антона (пусть спит старушка), но не решилась.
Старушка проснулась.
Выморгала сон, покряхтела беззвучно, проворчала что-то себе под нос, тяжко и медленно поднялась, поправила платок, прохромала до оконца, отворила его и загорланила:
– Тебе чего, сволочь, в такую рань надо!.. Ой, здрасьте, Вероника Петровна… Вы чего с собой водите тут всяких?.. Если б не Вы, то в милицию на этого козла сразу б позвонила…
Антон уже даже не мечтал о рубле за тяжкий вздох, закаченные глаза и развернутую ксиву в лицо очередному человеку. «Пусть они просто исчезнут, все…»
– Ой… Ой!.. Извините…
Рука с корочкой уползла обратно в карман брюк, ее сменил экран телефон, тыкающий в морду бабуське:
– Вы знаете этого человека?
– Да, знаю, это ж Лизочка, дочка Вероники Петровны, а что случилось?..
– А Вы ничего не видели? – Ответ уже был известен, только Антон не мог не спросить. Протокол. Правила. Законы.
– Нет, не видела, я тут это… Я не сплю, не надо тут!..
– Камеры есть? В подъезде, снаружи, на этажах, домофонная?..
– Да что случилось-то? Зачем вам они?
– Камеры, я спрашиваю, есть?
– Да нет камер твоих, ирод, нет! Все давно разворовали или просто сломались.
– Понятно. До свидания.
Антон вернул телефон женщине, они поднялись по лестнице и уставились в сомкнутые створки лифта, тыкнув на шероховатую полупрозрачную кнопку вызова, которая загорелась желтым.
– Господи Боже мой, Вероника Петровна, случилось чего? Лизочка в порядке? Что случилось-то?.. – Верещала, высунувшись из окна консьержка.
Лифт, на счастье, приехал быстро, и они вошли в кабину: металлическую клетку, размером метр на два, обитую ДСП под дерево, но то было лет сорок назад. Первоначальные текстуры давно скрыли за собой говно-граффити местных имбецилов, рекламные брошюрки интернет-услуг («Аж 2 гигабайта зарубежной квоты всего за тысячу рублей!»), строителей-ремонтников и служб доставки пиццы и пирогов; да выцарапанные очень важные надписи: «Аня дура», «Антон-гондон» («хех…»), «Лиза-разноглазка» (а вот это уже интереснее. Даже второе слово написали правильно). Антон (гон…) вдавил в матовую металлическую панель нужный им, верхний этаж, кнопка которого сожжена зажигалкой. Двери быстро, даже слишком, закрылись, и они взмыли вверх, в последний миг расслышав, как консьержка выходит из своей комнатушки, шаркает тапками по битому кафелю и причитает что-то.
– Вот это кто написал, не знаете? – Антон указал на «разноглазку», мать покосилась на надпись, а потом, как на идиота, на него, и ему стало неловко. Действительно: надписи лет… много ей лет. Ее сначала долго и старательно царапал ключом какой-то обиженный школьник, потом в старших классах он ее поджег и прокрасил несмываемым маркером, чтоб наверняка. Чтоб показать всем, какой он долбоеб, а то вдруг кто не догадывался. Жалко, подпись не оставил.
– Извините… Я все должен проверить, вы же понимаете…
Дальше наверх они ехали молча. Лифт еле тащился, и Антон успел ознакомиться со всем меню компании «Восток-Пицца» («доставка за 60 минут!») под недовольное, громкое урчание желудка. Заказать бы, еще когда только приехал, но не жрать же пиццу рядом с накрытым простынкой трупом молодой девушки.
Лифт резко остановился, немного поравнялся с дверным проемом, не попав в него с первого раза, помигал лампой освещения, и несмазанная дверь со скрипом уползла в сторону, показав оштукатуреную стену, окрашенную в бледно-зеленый («Да сколько ж можно…») и с цифрами «14» прямо перед взглядом, которую поутру всегда все игнорируют, выбираются из лифта, оглядываются, ощущают сбой в программе поведения, а потом забираются обратно вместе с соседом с другого этажа ехать дальше вниз, поближе к осточертевшей работе.
Они прошли мимо второго лифта и мусоропровода, сквозь отпертую дверь в общий коридор: вечно ее какой-нибудь дебил-сосед, уже с этого этажа, не закрывает после того, как выходит покурить на общий балкон, и перед тем, как начинает бесконечно сверлить перфоратором, и замешкались перед обитой коричневым кожзамом и простроченной ромбами дверью в квартиру. Женщина дрожащими пальцами, молчаливо роняя слезы, пыталась попасть в лунку ключом. Таким же, как у школьника, позорившего ее дочь в лифте. Навсегда ушедшую дочь.
– У кого еще есть ключи от вашей квартиры? Дверь захлопывается?
– Ключи только у меня и у Лизочки… были. У нас же нет больше никого, я же говорила… Вот и держимся… Держались друг за дружку… – Вероника Петровна упорно поправляла себя, зачем-то старалась говорить о дочери в прошедшем времени. А запирается – да, вечно я мусор шла выбрасывать и ключи забывала.
– И как же обратно попадали?
– Ну, коль Лизочка была дома – так и попадала. А нет – дожидалась ее из школы или университета.
«Странная женщина…»
Прохладный сквозняк вышиб дверь и прервал их диалог.
 
Вероника Петровна вошла первой, на автомате скинула обувь и привычно-машинально повесила куртку, развернулась к Антону, чуть улыбаясь, по-хозяйски:
– Проходите.
Как будто без приглашения он бы не прошел. Не нужно ему приглашение, как неугомонному псу режима. Но как человеку – нужно.
Он вошел в легкий сумрак, тоже скинул кроссовки, отказался от гостевых тапок, которые женщина попыталась дрожащими руками вытащить из тумбочки, прошел чуть вглубь и разглядывал типичную прихожую: тумбочка с обувью, разбросанные по полу сапоги, туфли и балетки, крючки для верхней одежды, торчащие из стены, некоторые отломанные и погнутые. На них – затасканные пальто и старые, поеденные молью шубы. Облезлые, отваливающиеся клочьями, иссохшиеся бумажные обои, поклеенные еще в прошлом веке, какие-то мелочи валяются на тумбочке: ключи, скидочные и подарочные карты, цилиндры зонтиков, платки из синтетики. В углу нагромождение обувных коробок, которые зачем-то надо хранить – а вдруг понадобятся. Обувь в них убрать, отнести обратно в магазин вместе с чеком и начать ругаться, требуя то администратора, то возврат, или сложить свои пожитки да срочно эвакуироваться куда-нибудь за Урал, когда война до самой Москвы докатится.
И зеркало над низкой тумбочкой почти во весь рост. Он наткнулся на него, увидел в нем свое отражение и не узнал поначалу. Взгляд заскользил по тощей фигуре, одетой в форменные брюки, китель, из-под которого торчала незаправленная рубашка, но не галстук («опять забыл…»), и остановился на лице. Небритом лице с грустными, полупустыми, уставшими глазами и синяками под ними, острыми выпирающими скулами и продолговатыми горизонтальными морщинами на лбу. Короткие сальные волосы с проседями торчали во все стороны. Будто он не на себя смотрел, но на кого-то другого. На миг замешкался, в очередной раз вопрошая «кто я?», ожидая ответ из отражения, но оно все повторяло едва заметные движения Антона, никак не реагируя на его мысли. Лучше б, как в фильмах ужасов, задвигалось по своему разумению и просипело что-нибудь в духе «тебе осталось семь дней». Хоть какое-то было бы облегчение.
– Комната Вашей дочери?.. – К замершей женщине обратился Антон, и та вздрогнула, всплывая из пучины своих мыслей в реальность.
– Да… Да, сюда…
Женщина прошла куда-то вглубь квартиры и Антон, мельком взглянув на рамки с фотографиями под зеркалом, последовал за ней. Она подошла к закрытой двери, взялась за ручку, замешкалась, но нашла в себе силы, последние, похоже, повернуть ее и распахнуть дверь с протяжным заунывным скрипом. В Антона дыхнуло свежим воздухом и приступом дежа вю.
Заправленная, но чуть помятая кровать, россыпь плюшевых игрушек у изголовья, огромный шкаф, легкий бардак на письменном столе, мягкой желтизной мигающий светодиод на боковой грани выключенного ноутбука – это все мелочи. Что действительно взорвалось в его мозгу, так это скрип двери, широченный подоконник во всю стену, хаотично расставленные по его краям книги и фоторамки. Распахнутое навстречу пока еще мирному небу окно довершило этот психический феномен.
Он здесь уже был, в своем недавнем сне, и теперь пытался пересилить это ощущение двойственности.
«Нет, ну нет, ну совсем нет, ну ты что, совсем дурак? Ты что-то видел во сне, а теперь увидел наяву что-то похожее, что ж теперь, в какую-нибудь сраную мистику подаваться? Просто увидел что-то, похожее на сон, и вот застыл как идиот, выискивая тут сверхъестественное, а его тут совсем нет. Ну же, очнись, долбоеб…»
– Извините… – Теперь его, застывшего во флешбэке идиота, окликивала женщина, а не наоборот, как у подъезда и простынки.
– А… Да?..
– Вы в порядке? – Странный вопрос от матери, которая только что потеряла дочь. «Да, у меня, в отличие от Вас, все круто, классно, просто замечательно! Я же могу пойти в ближайший продуктовый, купить бутылку водки и пить на радостях, а не поминая, как Вы. Только оба закусывали бы черствым хлебом.»
– Да, все хорошо.
Лиза прыгнула отсюда, только предварительно оставила записку. Этот вот сложенный клочок бумаги на кровати, написанный не с первого раза, судя по скомканным листам, разбросанным по полу. Она не знала, что писать, как объясниться, что упомянуть на прощание. Тем лучше, тем удобнее. Ее слова – будут искренними, каких бы проблем Антону это ни сулило.
И пока писала свои записки, в тех, выкинутых, она оставила упоминания и намеки на того, кто виноват, зачеркивая очередные рвущиеся из груди слова, сама того не понимая. Так что их тоже нужно будет собрать, забрать и тщательно изучить, чтобы отправить того подонка очень надолго и в то место, откуда он если и вернется когда-нибудь, то уже не человеком.
Он присел на кровать («не скрипит, ножки не расшатались»), взял в руки листок, развернул его, пробежался глазами по строкам, адресованным не ему. Мать оставалась неподвижной, уставилась куда-то в распахнутое окно пустыми глазницами. Антон достал телефон, потыкался в папки и иконки приложений, нашел нужное, сфотографировал записку, но не отбросил ее в сторону или передал матери, но пока оставил себе, аккуратно сложил по линиям сгибов и спрятал в карман. Встал, дошел до стола (мать все так же смотрела вдаль, едва дыша: дыхнет, всхлипнет и зарыдает), взял первую попавшуюся тетрадь (какие-то лекции), открыл на случайной странице, сфотографировал.
Приложение напряглось, выискивая аналогии между почерками: завитушки буквы «а» или характерные буквы «д», насколько округлой была буква «о» и как вообще соединялась с соседними, и десятки других мелочей, на глаз малозаметных, но знающим людям и вот этому приложению говорящих о многом.
Телефон ощутимо нагрелся, соображая. Повращал десяток секунд ползунком загрузки и выдал однозначный вердикт: и записку, и абзац из тетради написал один и тот же человек. Оставалось подтвердить это у матери. Антон взял тетрадку и показал женщине:
– Вероника Петровна, вы узнаете почерк вашей дочери? – Она подняла опущенные руки и нежно коснулась обложки, переняла тетрадь, всмотрелась, вчиталась отрешенно, будто не узнавая:
– Да, это ее почерк. Ох, сколько я с ним намучалась, сколько ж мы прописей исписали в младших классах…
– Хорошо, спасибо. – Антон отвернулся. Сокрушение и торжество отпечатались на его лице. Теперь он не отвертится, как бы ни хотел (а он не хотел и не собирался), теперь это действительно его дело. Дело. Он не передаст его кому-то другому в отделе, ведь именно он специализируется по таким… Особенным.
– А что там?
Антон обернулся.
– Где?
– Ну, в листке. Она оставила записку, да?
Антон остекленело уставился в ее лицо. «Переносица, переносица, смотреть в переносицу…»
– Вам необязательно знать…
– Я хочу знать! Я хочу знать! Это записка, да? Дайте сюда!
Она, вмиг озверев, набросилась на него, скребла ногтями по ключицам сквозь грубую плотную ткань кителя, даже не пытаясь добраться до кармана с запиской, сжимала кулаки и легонько била в грудь, не выбивая дух, но рыдая и с каждым ударом теряя силу, злость и смысл жизни. Сорвалась и падала в бездну. И в ее возрасте, по опыту Антона, из этой пропасти уже не выкарабкаться.
– Дайте сюда! Дайте!
Антон не сопротивлялся. Он, наоборот, крепче ее сжимал за плечи и вдавливал в себя, пока сослуживцы не видят. Вероника, рыдая, долбила его, что было сил, но и те оставшиеся быстро иссякли. Всего миг прошел, и она успокоилась под его натиском, просто уткнулась в него и сокрушительно рыдала, будто в последний раз, будто сейчас выплачет все слезы, отбросит его в сторону и тоже шагнет в порывы ветра.
«Так, окно надо бы закрыть.»
«Дочка, Лизочка, доченька моя…» – она все рыдала и рыдала, а Антон чуть поглаживал ее по спине, приговаривая «ну, ну, ничего, это ничего», хотя это было очень даже «чего», и «ничем» никогда бы не стало. Всегда оставалось бы «чем», для нее утратой и для него, неугомонного, вечно докапывающегося до истины, очередной нарывающей занозой в заднице, что аж сидеть больно. И в этот раз докопается, и накажет, и те заплатят… Заплатят, все заплатят в этом гребаном супермаркете жизни, где Антон – охранник на выходе. Касса-то – тоже на выходе. «На выходе касса, твари, и вы за все заплатите, за все…»
Всхлипывания прекратились, осталось только шумное неровное дыхание, но и то растягивалось в какой-то слишком замедленный ритм. Тело обмякло, и Антон уже не столько прижимал ее к себе, сколько поддерживал в вертикальном положении.
– Вероника Петровна?
Она не ответила, но тело продолжало наливаться тяжестью, пока, наконец, ее ноги не подкосились, и она не повисла на Антоне.
– Вероника Петровна?
Он аккуратно развернулся к кровати и уложил ее. Ее голова безвольно откинулась, рот немного приоткрылся, и из него вышел последний выстраданный выдох. Антон слегка испугался, но пощупал пульс на шее – медленный, но есть. Ее психика не выдержала давления обстоятельств и реальности, отключилась, ушла в перезагрузку. Надолго ли – пока непонятно. Главное, чтобы это не закончилось каким-нибудь инфарктом или сердечным приступом – еще один рапорт придется писать.
Антон приподнял ее веко. Зрачок не двигался и не реагировал на свет. Черт его знает. Его же учили чему-то в академии первые несколько месяцев службы рядовым: как оказывать неотложную помощь, перевязки там всякие, жгуты и шины, как определять инсульты, удары током, сердечные приступы, как правильно светить фонариком в зрачки, считать пульс, проверять дыхание, бить в грудь и целовать взасос. Но, во-первых, то было пятнадцать лет назад, а во-вторых, давайте будем честными, в первую очередь по отношению к самим себе: кто в прыщавом юношестве будет слушать эту белиберду старого, маразматичного, отошедшего от практики врача, подрабатывающего на пенсии преподавателем, когда окна лектория выходят прямо на женское общежитие?
Дышит – и ладно.
Антон оставил женщину в покое, достал из кармана листок и снова перечитал последние, местами размытые слезами строчки девушки, решившей, будто бы жизнь ее достаточно дерьмова, чтобы покончить с ней. Ей бы в один из тех разрушенных южных городов, побыть в шкуре беженцев, что бессильно смотрели, как снаряды падают на их дома, крошат бетонные перекрытия, складывают многоэтажки, как карточные домики, и остатки их прежних жизней дотлевают, коптя некогда мирное небо.
Впрочем, у каждого – своя война. И исход у каждого свой: кому в окно, а кому мыкаться по чужим, еще целым городам.
Он вчитывался в каждое слово по нескольку раз, иногда отрывая взгляд от листка: искал в комнате следы борьбы или намеки, пытался вспомнить конфигурацию замка входной двери зачем-то, а потом понял: убийца просто вышел и закрыл на ключ. Надо спросить, у кого были ключи. И кого видела консьержка. Никого, конечно, не видела – она ж спала, карга старая. Есть ли камеры в подъезде? А если и есть, то работают ли они, и сервер, и есть ли место на жестких дисках, и достаточно ли его, чтобы записать всю ночь?
«Ты все это уже спросил, придурок. Ключей ни у кого не было, камер нет, консьержка ничего не видела. Чего ты хочешь еще?»
Тяжелые мысли и десятки вопросов и обстоятельств, которые надо проверить, вихрились в голове. Антон заметил полочку с безделушками: какие-то статуэтки, старые замызганные фенечки, шкатулка с «драгоценностями» (там наверняка пара серебряных сережек и позолоченная подвеска), камешки с моря с подписями: «Крым 2023», «Была в Керчи!» и всякая белиберда, которая пробуждала у владельца ностальгические воспоминания, но по факту – только пыль собирала. Антон лизнул пересохшие губы, подошел вплотную к полке, чуть наклонился и хищно разглядывал каждую вещицу, забыв о девушке, матери ее, распахнутом окне, странной записке, дежа вю и вообще обо всем.
Адреналин шумно ударил в виски, и сердце тяжело забухало в груди, мышцы напряглись и одеревенели, а на лбу проступили мелкие бисеринки пота, скапливаясь в ранних морщинах. Антон воровато поозирался по сторонам, проверил, еще в отключке ли мать, затем аккуратным быстрым движением схватил вырезанный из дерева кулончик с завитушками и сунул его себе в карман, чуть потеребил его напоследок внутри.
Антон разогнул затекшую спину, торжествуя прогулялся до рабочего стола и окна. Выглянул в него: таджики, молдоване или кто они там, – хер разберешь с расстояния, – ковыряют крышу соседнего дома, переставляют туда-сюда огромные бочки то ли краски, то ли еще чего, раскатывают новый рубероид и спорят постоянно друг с другом, затихают только, когда на крышу поднимается какая-то пятидесятилетняя (распознать возраст женщины проще, чем национальность мужиков) женщина и орет на них. Далеко внизу суетились муравьишки, а рядом лежал лепесток малюсенького белого цветка – «как же он называется…»
Антон закрыл окно и сел в дешевое поскрипывающее кресло, покружился в нем удовлетворенно, будто подрочив и вытерев обмякший член припрятанными в ящике стола салфетками.
Заметил на столе телефон. Нажал на кнопку. Экран ожил, высветил пару пустых уведомлений (новый рекомендуемый друг в социальной сети и скидка на суши в 15% до конца недели) и затребовал отпечаток пальца. Поднял крышку ноутбука – зажглась красивая фотография заката на море и поле для ввода пароля в центре экрана. Нигде рядом на стикере он написан не был.
Мысли о деле, уступившие минутному порыву клептомана, возвращались. Антон достал свой телефон и набрал последний номер, того жиртреста в погонах, Кондратюк, или Кондрачук, как его там…
– Сержант такой-то оттуда-то слушает! – У Антона будто фильтр в ушах включался на имена и подразделения.
– Вызовите группу и кого-нибудь из ФСИБ.
– Зачем?..
– Повтори… те?..
– Зачем кого-то вызывать?..
«Действительно, Антон, зачем? Какие у тебя есть доказательства убийства или прямого доведения до самоубийства, кроме этой странной записки?..»
– «Зачем»?!. Зачем… Затем, что Я так сказал.
На том конце замешкались.
– Так… Так… Так точно!..
Кресло медленно вращалось, и в поле зрение Антона вновь попала распластавшаяся на кровати женщина:
– И врачи пусть сюда поднимаются, мамаше плохо.
– Так тут это… Консьержка тоже помирает.
– Рожать может?
– Эээ… Не думаю.
– Тогда хер с ней.

Глава 2

Первым подтянулся худощавый очкарик, из Федеральной Службы Информационной Безопасности, скорее всего – только там могли работать такие хиляки. Мужику было, как и Антону, лет 30, но линии лица, пушок на подбородке и синяки под глазами твердили свои «16», и продавцы в магазинах точно спрашивали у него, угловатого, каждым утром, паспорт, прежде чем пробить сигареты или бутылку водки. Хотя вряд ли он много пил: с его телосложением пузыря ему хватило бы на месяц.
Месяц комы после алкогольного отравления от первой же стопки.
Техник застыл истуканом в прихожей и внимательно смотрел на нетерпеливого и грубого Антона.
– Ты из ФСИБа?
Очкарик кивнул, прищурился, наблюдал за реакцией.
– Хули вылупился-то? Ты работать будешь, нет?
– Работать?
– Тебя сюда компьютер изучить прислали, ну так давай, вперед.
Снова загадочная пауза, и на лице парня никаких эмоций, никакой реакции на оскорбление:
– Куда идти?
– Туда.
Техник, не разуваясь, прошел в спальню девушки, сел на скрипящее кресло, закрыл ноутук, вытащил из него кабель зарядки, перевернул, открутил нижнюю крышку корпуса, извлек обе батареи – основную и резервную, и тогда принялся тыкать в разные чипы на системной плате, а Антон присел на кровать рядом с находящейся в отключке Вероникой Петровной, и внимательно, впитывая, наблюдал за его действиями.
Техник немного чертыхался, пару раз неподдельно удивился, что-то постоянно бормотал себе под нос, рассматривал устройство компьютера, совсем как патологоанатом изучал внутренности очередного выпотрошенного трупа, поцокивая и наговаривая на диктофон свои действия. Разве что не вытаскивал отдельные компоненты и не взвешивал их, фиксируя сухие факты на диктофон.
С патологоанатомами Антон общался чаще, чем с компьютерщиками, и совсем этим не гордился. И вообще, предпочитал это не вспоминать.
Не самый же удачный разговор завяжется на первом свидании между двумя робеющими, внимательно изучающими меню ресторана:
– Привет, извини, я опоздала, была на маникюре.
– Привет, ничего, я сам только пришел: патологоанатом решил обратить мое внимание на содержание желудка девушки, которая повесилась и висела в петле, болтаясь, трое суток в лесу, пока ее не нашли. Пришлось хоронить в закрытом гробу, потому что лисы погрызли ноги, и вместо ступней торчали лишь обглоданные кости. Не хочешь попробовать «утку по-пекински на двоих»?
Почему-то потрошителей человеческих тел без лицензий сажали в тюрьму на много лет, но раскуроченный компьютер – это не повод для преследования. Наверное, потому что электронные элементы пахли жженной пылью, а не гниющей плотью. Но все-таки несправедливо как-то, учитывая, что за высказанное мнение в Сети сажают на пару лет, а вот на кухне позволено говорить вживую все, что в голову взбредет.
И в живых, и в электронных телах Антон мало что понимал (только то, что кто-то в этом виноват, и его задача – найти убийцу), поэтому точные и аккуратные движения компьютерщика вызывали благоговейный трепет.
Тот еще несколько раз обежал глазами внутренности ноутбука, уверенно вытащил какой-то шлейф из разъема, выкрутил еще пару винтиков, и ощутил в руке тяжесть жесткого диска. Тогда он вытащил из сумки похожую коробочку накопителя данных и свой служебный ноутбук, еще более массивный, чем Лизин, и с огромным количеством разных разъемов на толстых боковых гранях. Парень, удерживая в одной руке увесистый корпус жесткого диска, рылся в сумке и пробовал на глаз какие-то провода к нему, пока, наконец, не нашел подходящий. Соединил им жесткий диск с ноутбуком, воткнул в соседний разъем флешку, запустил свою рабочую машину и горбато навис над светящимся экраном. Сухие тонкие пальцы с выпирающими костяшками заплясали по клавиатуре, а глаза забегали по строкам технических кодов, одному ему понятным, но их перевод транслировался в окружающее:
– Нужно копию снять, прежде чем запускать исследуемый компьютер – мало ли какие там службы безопасности и сколько наших жучков стоит. Скопируется и обратно – так проще, выковыривать пароли к сайтам не придется…
Ноутбук мерцал огнями на боковой панели: все желтыми и желтыми под бормотание скрюченного компьютерщика. В какой-то момент они моргнули в последний раз и мягко засветили зелеными. Парень торжествующе и резко выдернул кабель (у Антона в голове опять были ассоциации с вялым членом), спрятал флешку, вернул жесткий диск внутрь раскуроченного ноутбука, засунул батареи и, не поставив нижнюю крышку на место, перевернул и запустил его. Его руки возбужденно дрожали, как у наркомана в предвкушении очередной дозы.
Антон не успел придумать новое ругательство или унижение в его адрес – отвлек дверной звонок. Видимо, остальная группа подтянулась. Он поднялся с постели, где все валялась в беспамятстве мать погибшей девушки, подошел к двери, глянул в глазок, чуть было по-хозяйски не спросил: «Чего надо?». За дверью переминались врачи скорой и стажер того патруля, которого угораздило попасть в гущу событий. Потом соседям по комнате и родителям будет хвастаться, что был на дежурстве и повстречал этого самого, живого сотрудника Управления, во плоти.
Антон повернул ручку и открыл дверь. Будто они сами не могли проделать то же самое, какая-то неуместная вежливость. Ах, да, и правда не могли – дверь захлопывается. Впрочем, вежливостью и не пахло. Она закончилась, не успев начаться, когда вошедшим надо бы снять обувь, но они уверенно, в грязных уличных ботинках прошли в коридор. Жилистый высокий врач (ему б по мускулатуре санитаром в психушку, буйных успокаивать), ухватывая синюю пластиковую сумку поудобней, спросил:
– Где женщина?
– Туда, – махнул рукой Антон. Задолбался махать руками: то ментам на бомжей, умнику-очкарику, то теперь этому доктору. Судьба у Антона, видимо, такая. Надо было в регулировщики подаваться. Махал бы сейчас палками где-нибудь в аэропорту, да жаль, что их почти все поперезакрывали.
– Я это, пойду обратно. – Стажер робко потоптался, будто ждал, что его окликнут и остановят, и выпал из поля зрения, убежав к лифтам.
Антон с медиками вошел в комнату и взглянул на спящую женщину. Врач поставил сумку на пол, достал фонарик, начал светить в зрачки, трогать запястье, глядеть в часы – все, как на курсах учили. Его спутница открыла чемодан и уже вытаскивала оттуда какие-то колбочки, наполняла многоразовый шприц прозрачной жидкостью, внимательно следя за процессом. Техник колдовал пляшущими по клавиатуре пальцами, неотрывно пялясь в экран, где мелькали окна операционной системы и диагностических программ «Каскадного Анализа».
Все были при деле, и Антон на миг почувствовал себя не в своей тарелке, завис в отчужденных мыслях, пытаясь восстановить последовательность событий этой ночи в этой квартире, но всплыл фразой:
– Что там с вирусами-то?
– Да тут половина наших же, остальные – фигня. – Техник не оторвался от процесса, чтобы ответить Антону.
– Надо бы убрать ее отсюда, наверное? – Женщина-врач аккуратно и уверенно держала в руках готовый к инъекции шприц.
– Да, давайте ее перенесем. – Антон у себя в голове уже рисовал воняющим спиртом маркером на доске списки подозреваемых, расчерчивал временную линию, подписывал и расклеивал стикеры, обводил в кружок и подчеркивал отдельные слова: что стоит проверить и на что обратить внимание. Его глаза остекленели и не фокусировались на лицах и деталях, он просто подошел к кровати и крепко сжал холодные руки женщины.
– Раз-два, взяли! – Откуда-то издалека послышался голос врача. Антон напрягся, схватил покрепче, и они подняли Веронику Петровну с кровати. Выволокли ее из комнаты, а потом врач вдруг решил спросить: – Куда ее?
Антон многозначительно посмотрел на него. Видимо, не санитаром в известном заведении ему стоило бы быть.
Они прошли коридор к закрытой двери в другую комнату. Антон пнул дверь ногой, и она, надрывно скрипя, отворилась. В этой древней квартире скрипело все, что только можно – хоть не кости у ее оставшегося жильца.
Спальня матери будто из прошлого века, сразу подметил Антон: два одинаковых ковра на полу и стене, пластиковые горшки с растениями на облупленном крашеном подоконнике, длинная советская стенка, хрустальный сервиз в пыли на ее полке за стеклянными дверцами, разномастные ряды пошарпанных корешков на других: от русской классики до зарубежных детективов, разбавленных парочкой книг Лема и Азимова, купленных явно «за компанию» в свое время за рубль-шестьдесят. Массивный рабочий стол со стеклом на столешнице. Под ним – какие-то записки, пометки, фотографии. Над – стопки листов и тетрадей по краям рабочего пространства, уж хрен его знает, с каким содержимым и на кой они вообще работнице завода.
И, вот уж чего прошлая партия не одобрила бы, а сегодняшняя – наоборот: иконы повсюду. На столе, на стенах, на полках за пыльными мутными стеклами.
Везде.
Они уронили женщину на кровать, укрытую цветастым покрывалом в тон ее платью, и, когда медсестра сделала укол в вену, наигранно на цыпочках вышли, прикрывая и про себя матеря заунывно скрипящую дверь.
В спальне дочери раздавался сдавленный гогот, а входная дверь – нараспашку. Двери, двери, двери, везде чертовы двери: они отделяют твою обитель от сурового внешнего мира, родителей от детей, старых супругов друг от друга, входы и выходы в метро, лифты и подъезды, кабинеты врачей и палаты, тюремные карцеры наконец. Двери. И все они, как правило – закрыты: сами ли закрываются или кем-то. И все в этой необъятной, богом забытой стране такого размера, что, если ты не видишь в радиусе пары шагов очередную закрытую дверь – что-то определенно не в порядке.
Нас с самого детства приучают к тому, что выход-то где-то есть, только одна с ним проблема: он закрыт.
И немногим хватает смелости хотя бы подергать ручку.
Антон чувствовал себя неудобно, зная, что выход есть. Хочется им воспользоваться, сбежать в лето, и в мокрых кедах…
На мгновение потерял над собой контроль, напрягся опять, улавливая какие-то осколки странных снов. Все какое-то рваное, невнятное. И дверь надо закрыть. Надо, а то вдруг чего.
Дверь хлопнула, и мир тоже схлопнулся с бескрайних просторов до вот этой вот задрипанной квартирки в спальном районе мегаполиса, одной из тысяч таких же. Бред, конечно. С каких «просторов» он схлопнулся? Схлопнулся он с продолговатого общего коридора, окруженного десятком… дверей. Но стало лучше. Привычней как-то, спокойней. Никто не выйдет и не войдет.
Врач шепотом спросил:
– Мы нужны еще?
– Посмотрите немного за женщиной.
– Хорошо. – Медики огляделись и присели на тумбочку. А в спальне девушки опять кто-то заржал и улюлюкал, и Антон направился туда: ему б мгновенное помутнение рассудка залечить парой чернушных шуток.
Техник листал на экране фотографии, очевидно, жертвы. На одной она нелепо складывала губы уточкой в отражении в зеркале, на второй – недо-грациозно вытягивалась на смятой постели в черном кружевном белье («и где только достала?»), на следующей – прикрывала соски на оголенной подростковой груди, томно вглядывалась в объектив. И так снова и снова: позировала неумело, компенсируя недостаток опыта свежестью тела и озорным блеском разноцветных глаз. Техник переключал кадры под истеричный гогот толпы («когда успела прибыть вся группа?») здоровых мужиков в форме и с погонами; им даже собственные жены не дают, поэтому развлекаются с дешевыми шлюхами за наличку по профессиональным праздникам и пялятся в интернете на таких вот малолеток бесплатно. Там такого добра хватает, но те все затасканные, а тут, так сказать, свежая кровь.
На асфальте перед подъездом.
Была.
Часа три назад.
– Вы че, ****ь?!
Никто поначалу не обратил на него внимания, все корчились от смеха в коликах, держались за жирок на животах и вытирали слезинки с заплывших глаз, но пара ментов обернулись на столь дерзкое восклицание. Один скользнул взглядом по форме, погонам и знакам отличия, мигом выгнулся струной, руки по швам, а гримаса сразу разгладилась и окаменела бледной маской.
А вот второй был не столь расторопный:
– Ты кто вообще? – Другие тоже зашевелились, его легонько толкнули локтем, кто-то покряхтел, мол, да, что это мы тут, работать надо. Теперь все смотрели на него с едва заметным стыдом в глазах, но скорее – со страхом. Надоело ему это все, все эти одинаковые градации в выражениях лиц тех, кто видел его в форме: от робкого опасения через липкий страх до откровенного ужаса. Всего несколько месяцев почти безграничной власти как над простыми смертными, так и над сотрудниками любых министерств и ведомств огромной государственной машины – а уже надоело.
«А не зажрался ли ты, Антон?»
Непонятно, что заставляло его копаться во всем этом дерьме. Какое-то детское чувство несправедливости и извращенное желание мести, даже непонятно, «за что». Но уж точно не желание кому-то что-то доказать. Надоказывался уже за свою недлинную жизнь.
Антон чуть склонил голову набок, чтобы увидеть спину техника между фигурами в стойках «смирно». Парень поспешил свернуть окно с фотографиями:
– Ты вроде должен был переписку в Сети достать, не?
В ответ – напряженное, густое молчание.
– Ну, чего встали-то? Работать. – Теперь он обращался уже ко всем.
И все засуетились, засновали туда-сюда: кто-то защелкал фотоаппаратом, другой вооружился кисточкой и пудрой для снятия отпечатков, третьи невесть откуда достали папки с формами отчетов и принялись их заполнять. Техник снова засуетился над клавиатурой. И каждый в невысказанном стыде и страхе за свою карьеру прятал глаза.
Антону вновь стало не до них. Он стоял, оцепенев, посередине комнаты и уже снова погрузился в свои мысли, запустив руки в карманы: в одном щупал украденный кулон, в другом теребил листки с попытками высказать последние мысли. Он мысленно стер всех чужих из этой комнаты и представлял хозяйку, которая, будто в ускоренной съемке, перемещается по комнате: то пишет кому-то сообщения в социальной сети, то рыдает в подушку на кровати, шепчет хрипло: «Согрей, мне так хочется жить», то переставляет свои сувениры, вглядывается в лица в фоторамках, пишет записки, обхватив голову руками и вырывая волосы, комкает листки, выкидывает их и пишет заново. И бегает, бегает, мечется по комнате, лавируя между медлительными призраками из будущего, пока, наконец, не решается распахнуть створы окна, впустить в спальню ветер, что легонько затеребил шторы; забраться на подоконник, осторожно взглянуть вниз, держась рукой за низкий потолок. Потом – уставиться вдаль, будто про себя прощаясь, и сделать шаг.
Никто не согрел.
На улицу он вышел опустошенный и застыл в паре шагов от домофона, пялясь куда-то перед собой. Закурить бы, и выходящие за его спиной так и делали: вываливаясь из подъезда, вытаскивали пачки кто откуда из униформы, вытрясали сигареты, поджигали их и затягивались блаженным дымом. Один Антон стоял истуканом и провожал остальных мутным взглядом. Они разбредались кто куда – до своих служебных автомобилей, до арок прочь из двора. Буднично как-то, обыденно, будто не в первый раз обследовали каждый миллиметр комнаты, где еще вчера жил один из, вроде бы, них. Из людей. Только сорта другого.
Солнце рановато клонилось к закату. Зажглись уличные фонари, те немногие, которые не были разбиты или вообще – повалены. Скорая уже уехала, истратив, наверное, весь свой запас успокоительных на Веронику Петровну. Она просыпалась раз в час, вскакивала, рвалась в комнату дочери, натыкалась на сонмище полицейских, перетрясающих содержимое шкафов, потрошащих книги и вытаскивающих фотографии из рамок, оставляющих после себя хаос и бардак, орала что-то невнятное, кидалась на людей, царапая чьи-то руки и впиваясь ногтями в лица, пока ее не хватали, не тащили обратно, не звали врачей, чаи гоняющих на кухне и таскающих конфетки и печеньки из вазочки. Те делали ей очередной укол, и она проваливалась в беспокойный навязанный сон. Хоть не видела коллекцию фотографий, которую откопал техник. Да и что сделала бы? Сгорела б от стыда перед тем, как в обморок упасть: дочери смачную оплеуху уже не выдашь. Да и на них не наорешь – у мертвых нет прав на личную неприкосновенность. У них вообще никаких прав нет. Интересно, почему?
Он на прощание, когда спальня Лизы опустела, а опергруппа толпилась в коридоре, подошел к окну, что привиделось ему во сне, вдохнул запах ветра: прохладный, немного мокрый, чуть отдающий гнилью, но все-таки свежий. Кислород закружил голову и выбил из него любые намеки на траур и потерю, привнес ощущение обретения чего-то… Себя ли, смысла жизни? Скорее безосновательного, но яростного желания жить, а не прозябать вот в таких вот панельных многоэтажках. Было бы только где… Не на том лугу же?..
На улице остались полицейская машина с тем парнишкой да настырный менеджер из похоронного бюро, не теряющий надежды сорвать куш с пережившей трагедию женщины. Он, устало улыбаясь и не выдавая иссякшего терпения, вышагивает к Антону, а тот исподлобья мотает головой из стороны в сторону.
Благо, он понял с первого раза – Антон не привык повторять дважды. Лживая улыбка мгновенно стирается с его лица, он на полушаге разворачивается, возвращается к машине, садится, заводит двигатель и, чертыхаясь, матеря и проклиная Антона всеми известными и неизвестными словами, уезжает.
Дежурные полицейские – последние, но им грех жаловаться: почти весь наряд здесь проторчали, но начальство ничего им не сделает: девушка, убийство, сотрудник Управления. Трио, оправдывающее в наше время любые средства для служителей режима.
– Товарищ полковник!.. – окликнул толстый, помахивая рукой. Смотрите-ка, выучил.
– Да?.. – мгновенно вынырнул из своих мыслей Антон. Напрактиковался уже так быстро переключаться, но при этом не утратил сострадание и желание праведной мести для своих… клиентов?..
– Этого-то куда? – Сержант кивнул на заднее сидение машины.
– В отделение, оформляйте. Суток на трое, а там я его заберу. – Парень что-то верещал, взбрыкивая на заднем сидении и долбясь плечом в дверь.
– Понял, до свидания!
– Подождите!
– Да?
– Может, подкинете в Управление?
– Ну, с этим если только. – Сержант опять кивнул в сторону закованного парня, присаживаясь на переднее сидение.
– Ладно, поезжайте. – Махнул рукой Антон: трястись сзади вместе с подозреваемым ему было не по статусу.
Он проводил кряхтящую машину взглядом, а потом потерянно бегал глазами по окружающему, не понимая, за что цепляться («не за что, тебе ж еще с утра говорили…»), пока не наткнулся на бордовую лужу, которая почти впиталась в асфальт. Интересно, как долго ее будут оттирать дворники и смывать осенний дождь?
Сзади зазвучало трельканье домофона, из дверей выскользнула сутулая фигура и прошлась мимо Антона прямо по пятну, где несколько часов назад лежало изуродованное, бездыханное тело девушки.
«Почему он вышел позже всех? В квартиру возвращался?..»
– Эй, стоять!
Парень замер и повернулся, как загнанный подросток, нутром чуя – сейчас получит от родителей взбучку за оценки в дневнике.
– Да?
– Ты вроде данные с жесткого диска копировал?
– Ну да, стандартная процедура.
– Давай сюда. – Антон протянул руку.
– Что?
– Копию.
– Я не могу, я должен в отдел ее…
– Сюда давай.
Техник помялся, оценивая, кого он боится больше: своего руководителя или Антона. Здравый смысл восторжествовал, парень со вздохом залез в сумку, вытащил миниатюрный носитель и передал его Антону.
– Молодец. – Антон спрятал неожиданно тяжелую коробочку с какими-то разъемами в карман к запискам. – И флешку давай.
– Какую флешку? – Актер из техника был хреновый. В этом особенность людей, работающих с компьютерами: их мозг пропитывается машинной прямолинейной логикой и утрачивает способность изворачиваться и лгать. И социализация страдает. У таких людей, как бы они ни пытались соврать, все написано на лице. Этот, правда, умел держаться, но Антон не зря получил свою должность, и уж что-что, а фальшь он чует за километр, как акула – каплю крови в бескрайнем океане.
– Не придуривайся, ты выходил первым, а вышел – последним. Ты в квартиру за фотографиями возвращался. Давай-давай. – Антон непроизвольно закатил глаза и поманил рукой. Точно в регулировщики надо было, а не вот это вот все…
Техник снова помялся, теперь зло сверкая глазами, шевеля скулами и шумно выдыхая. Бесился и совсем не мог это скрыть.
В ладонь Антона упал еще один носитель, теперь поменьше, и не металлический, а покрытый грубым шершавым пластиком. Он поднес его к глазам, повертел, потом глянул на застывшего в ожидании чего-то парня. «Он чего ждет?» – у самого себя спросил Антон, – «Что я ему ее сейчас отдам, или что?»
Этому пидору, что собирался продать фотографии на какой-нибудь эротический сайт (на «порно» они откровенно не тянули) можно и в глаза смотреть, холодно и зло.
Антон нарочито уронил флешку на асфальт. Та отскочила с игрушечным хлопком, но он быстро поймал ее подошвой, и вдавил в землю. И смотрел прямо в глаза этой падле, в самые чуть дергающиеся книзу черные зрачки, пока хрустел пластик и ломались микросхемы с драгоценной информацией.
Скулы на лице техника напряженно дрожали, лицо покрылось пунцовыми пятнами:
– Все?
Антон выдержал торжественную театральную паузу, кожей ощущая свое превосходство в социальной иерархии и власть, власть, конечно же.
– Все.
Техник развернулся на каблуках, ссутулился и пошагал куда-то прочь, шепотом проклиная Антона. Если б Бог существовал и слушал всех тех, кто желал Антону корчиться в муках или просто сдохнуть поскорее, то тело Зиноньева давно бы гнило в могиле, а душа – в аду. Но он все еще здесь, топчет эту грешную землю, а значит – Бога нет. Не верил он в Бога, и в окопах тоже не уверовал. Звал его иногда, но помощи не получал. И сколько б икон Валентина Петровна ни ставила в своей спальне, дочери ее это не помогло. Нет Бога. Либо никогда и не было, либо задолбался слушать плебеев и скрылся в каких-то иных пределах, лепил новые вселенные и очередные свои образы и подобия, учтя предыдущие ошибки.
Антон снова завис (или вернулся в свое оцепенение?), а техник скрылся. Техник… Тех ребят из бригады скорой помощи он называл врачами или «медиками», этого мужика – техником. Интересно, почему? Всем начхать, что ты за личность, клеишь ли пластиковые модели Т-34 по вечерам или бренькаешь песни собственного сочинения, в духе Высоцкого, на гитаре, пока уставшие после смен на заводах соседи не начнут стучать по батарее; кого ты любишь: мальчиков, девочек, девочек, которые раньше были мальчиками или же наоборот; есть ли у тебя супруг, дети, насколько больны твои родители.
Плевать.
Может, у этого парня отца, мать или жену каждый день пожирает изнутри раковая опухоль, и флешка с десятком полуобнаженных фотографий несовершеннолетней незнакомки – плата за месячную дозу лекарств, которых бесплатно от нашего отечества не дождешься? Не такая и аморальная плата, тогда уж…
Только он не «заботливый сын», он – «техник». Тебя про себя окрестят по твоей одежке и тому, чем ты полезен муравейнику. А если ничем не полезен, и даже воевать уже не годишься – то жрать тебе паленую водку с другими отбросами общества, пока не наступит зима. А там – сдохнешь и пойдешь на корм стаям одичавших псов.
Каждый – песчинка, маленький винтик. Скажут – будет лизать чью-то жопу до умопомрачения или уйдет умирать на войну за чьи-то (тех же, жопастых, как правило) миллиарды в офшорах. Твоего мнения даже не спросят. И про родителей тоже – не спросят. Похоронку им потом разве что пришлют.
Винтики. Мы все – гребаные винтики. Кто-то смазан машинным маслом лучше остальных и скрипит меньше. А кто-то – больше.
«Как скрипишь ты, Антон?»
– Да ****ь, я же тебя всю ночь заряжал… – Телефон включился только затем, чтобы помигать красной иконкой пустого аккумулятора и выключиться.
Херово скрипит Антон. Громко, надрывно, прям почти срываясь.
В отличие от остальных, себя он опасался меньше, чем своего начальника – старого генерала, про чье прошлое до назначения руководить Управлением ходили самые разные слухи. Смартфон отечественной разработки, собранный голодными немытыми детьми на китайской фабрике, умер, так и не дав позвонить ему и оправдать свое отсутствие на рабочем месте. И чертово такси не вызвать, спасибо госкорпорации и пакету законов, что обязал всех госслужащих пользоваться этими кусками… пластика, вечно глючащими и дохнущими. Надо уже сдать на права, чтобы служебную машину выдали. Тоже нашу, родненькую, только с конвейера, которая заглохнет десять раз на пути из пункта «А» в пункт «Б»… Хорошо, если просто заглохнет, а не сломается.
Антон запрокинул голову. Высоко наверху, по проткнутому голыми ветками и антеннами небу медленно плыла стая каких-то птиц, улетающих на зимовку в теплые края нашей необъятной или еще дальше. У них-то не отобрали загранпаспорта – этих книжечек и не было никогда. Птицы свободнее муравьев – этого у них не отнять и никакими законами не запретить.
«Ладно, генералу должны были сообщить о новом деле» – неубедительно успокоил себя Антон, поднеся к лицу браслет и изучая цифры на нем.
Мимо, прихрамывая на одну ногу, шел низенький круглый мужичок: лысенький очкарик в потрепанном костюме-тройке и с портфелем. Антон окликнул его, так и не сдвинувшись с места около лужицы крови – прирос, что ли?
– Извините! Не подскажете, куда к метро?
Мужичок, не сбавляя шаг, молча махнул рукой назад – еще один непризнанный гений регулирования воздушного транспорта.
– Спасибо…
Антон наконец решился расстаться с немым напоминаем о трагедии, разыгравшейся сегодня. Он в последний раз взглянул на темное пятно на асфальте, вспомнил бабушку-консьержку, которую врачи забрали с собой в ближайшую больницу – старовата она для таких потрясений, не то что Антон, – тяжело вздохнул сам для себя, втянул ноздрями мокрый осенний воздух с едва различимыми нотками кислого металла и спешно двинул туда, куда махнул прохожий.
 
Он брел через дворы по неубранной выцветающей прошлогодней листве, скрывающей тропинки. По сторонам вырастали старые грязные панельные дома, чьи глазницы плакали облупленными деревянными рамами или вообще их отсутствием. Те квартиры бросали в спешке, забирая с собой только самое необходимое, прыгали в автомобили и мчали прочь из этого города и этой страны, стремительно превращающейся скорее в колонию строгого режима, нежели в цивилизованное государство, о котором так много и часто раньше говорили по телевизору. Теперь – все реже. Все больше сводки с фронтов и пенные слюни пропагандистов на коротком поводке.
Хозяева съехали, и квартиры пустовали недолго, прежде чем их облюбовали местные прозорливые бомжи. Какое-то время они пользовались благами цивилизации, даже мылись иногда, пока блага не отключили за неуплату, и маргиналы стали стаскивать в «хоромы» всякое барахло со свалок, чтобы хотя бы не мерзнуть ночами вдоль теплотрасс. Затем их выгнали местные панки и анархисты, коих в последнее время развелось столько, что полицейские патрули не справлялись, а в некоторые особо отдаленные районы столицы даже не решались сунуться. Хотя стоило бы устроить какой-нибудь рейд с дебильным названием: столько годного для войны биоматериала проспиртовывается день ото дня.
Их, впрочем, устраивали эпизодически, но без особых успехов: поймают десяток-другой подростков или пережеванных войной инвалидов, да и что? Первые отказывались брать в руки оружие и ехать воевать, а сажать их за это – кормить и следить придется… А вторым, в отличие от Антона, повезло меньше, и достойного места в обществе им просто не нашлось: не вписывались они в него или даже не пытались…
«Кому анархия мама, кому война, но все мы здесь сироты…» – жесткая, но правдивая мысль.
Если в центре страны власть не справлялась, то что уж говорить о периферии? Там, наверное, до сих пор наличные деньги в ходу, и Интернет есть со спутников или по каким-нибудь наспех проложенным, неофициальным каналам. И какие-то люди выходят в Фейсбук или Телеграм и пишут, как мы все тут живем и живы ли вообще.
В общем, в этих квартирах теперь обосновались анархисты, по соседству с законопослушными гражданами, которые дважды в день пользовались общественным транспортом, исправно платили квартплату, за свет, газ и телевизор, и налоги, и вообще, всячески пополняли казну, изрядно опустевшую за годы войны. Панки же все что могли – пить, курить, трахаться, выбивать в пьяном угаре стекла, орать во дворы свои лозунги, срывать обои и рисовать маты да свои протестные системе «А» в кружочках красными красками на бетонных стенах, пока кто-то снизу, сверху или сбоку ужинал перед телевизором и смотрел честно проплаченный первый канал: «Новости» раз в шесть часов с хмурой ведущей: в 9, 15 и 21. Впрочем, на втором, третьем, пятом или десятом было все то же самое.
Вот такие вот контрасты.
Антон настолько погрузился в свои воспоминания о начале мирового пожара и последующих событиях тех лет, что чуть не налетел на детскую коляску.
– Мама, мама, смотри, человек! – сжав малюсенький кулачок и тыкая в Антона указательным пальцем, малютка лет трех-четырех шагала к нему, шурша комбинезоном и жадно пялясь своими гигантскими голубыми глазами.
– Смотри куда прешь, сволочь! – Мамаша подскочила к ребенку, схватила его за капюшон и дернула к себе со всей силы, – Не видишь, я с ребенком, тварь ты такая!..
– Извините…
– Наркоманы долбаные, сейчас я тебе покажу, педофил недоделанный!.. – Она зашуршала сумкой, висящей на ручке коляски, а Антон чуть улыбнулся и подмигнул удивленной девочке.
У детей и взрослых разные понятия слова «интересно».
Дети… Дети не растут и не вырастают во взрослых, нет-нет. Они обрастают. Корками, налетом, чесоточной коростой, слоями грубеющей с каждым годом кожи: сначала детскими обидами и запретами, юношеской жестокостью и максимализмом, обрастают ненужными знаниями в мясорубках начального, среднего и, если повезет, высшего образования. А потом теряют себя навсегда, влившись в безысходность и монотонность взрослой социальной жизни, когда каждый день после ненавистной работы и начальника-дебила выбираешь макароны на ужин по акции в ближайшем к дому супермаркете, а потом бредешь в свою берлогу, пыхтишь у плиты, изощряясь состряпать что-то съедобное из пачки макарон «Каждый день» и банки мерзкой тушенки с того же завода. Жадно уплетаешь их, глядя на ночь телек, в глубине души мечтая где-то и как-то найти свою половинку, которая с тобой будет жрать разваренные макароны и сопеть тебе в плечо ночью, обнимая и прижимаясь теплым худеньким тельцем. И мечтать во снах о чем-то, выиграть в лотерею, например, уехать отсюда навсегда и никогда не возвращаться, или чтобы прямо сейчас ворвались в квартиру и пристрелили тебя к чертовой матери с твоей половинкой, потому что у самого – духу не хватает. О чем угодно, но только не об этом. Потом привяжешь ее к себе специально разорванным презервативом или она тебя – двумя полосками на тесте (тут уж кто как), и все, вместе навсегда. Или лет на 18, как минимум. Иначе – статья УК.
В лучшем случае будете вдвоем каждые выходные жрать мясо с костра и водку в ближайшем лесопарке, ночами трахаться (теперь уже без презервативов «Гусарские», ибо других не осталось), мечтать об отпуске в Крыму, планировать, чей именно долг по кредитке закроете материнским капиталом, и радоваться, что в дверь не постучат ребята из военкомата – родителей не призывают. Им похоронки присылают.
Срезать с людей весь налет, и обнажится эта наивная детская непосредственность вот этого вот ребенка, который уже не неразумный детеныш, но еще не обросший грязью нашего существования. Настоящая человеческая суть, потерянная в годах, ошибках и лабиринтах памяти каждого индивида. Чистая душа, если уж на то пошло.
Молодая мамаша, сыпля проклятиями, откопала в необъятной сумке то, что искала, и наставила это бесформенное нечто прямо на Антона.
Рефлексы сработали молниеносно. Сердце гулко ударило и застыло, тело пробило адреналиновой дрожью, звук заглох. Антон пружинисто пригнулся, выпрыгнул навстречу женщине, точным ударом по запястью выбил оружие. Оно только начало описывать параболу, а Антон уже провернулся вокруг спины противника, встал позади матери, захватил рукой ее шею, придавливая, а второй метнулся к кобуре, но вовремя себя остановил.
Ребенок при этом остался нетронут и даже не понял, что вообще происходит.
Женщина истошно завизжала, но ее крик быстро прервался удушающим приемом, скатился в гортанное хрипение. У Антона кровь гулко билась в висках, напряженные мышцы одеревенели, а расслабленные – дрожали. Мгновения раскатывались в бесконечности. Женщина (не настолько на самом деле старая, чтобы зваться «женщиной») хрипела, теперь схватив Антона за руку и пытаясь отнять ее от себя, вернуть доступ перекрытому кислороду. Стреляющий электрошокер наконец цокнул с парой искр о дорожку в метре от сплетенных фигур и откатился еще дальше.
«Черт, это просто шокер, ты совсем с катушек съехал?!» – Антон опустил голову к девочке, которая начала морщиться в гримасе страха и расходилась невыносимым визгом, и обратился к ней про себя: – «Нет, девочка, я не человек. Я так, черствая пустышка. Считай – мертвец». Вслух сказать или хотя бы одними губами прошептать – смелости не хватило.
– Спокойно, я из Управления… – Медленно, на ухо задыхающейся девушке промямлил Антон и начал понемногу ослаблять хватку.
Женщина хрипела и брыкалась, почти висела на его руке, но не обмякши, как Вероника Петровна, захлебываясь слезами, а как-то напряженно, выискивая слабину и стараясь ей воспользоваться. Она даже не пыталась отдышаться, а, едва наполнив легкие воздухом, зашлась в крике:
– Помогите! Убивают!
На счастье, никого поблизости не было, только в целых окнах помелькали лица: проживающие настороженно выглядывали, зашторивали проемы и уходили вглубь квартиры, делать вид, что не слышат истошного визга женщины и ее ребенка. И уж точно в полицию не позвонят. Да она сюда и не приедет по такому вызову. Вот если б труп валялся – это уже другое дело.
В разбитых же окнах толкались рожи, кричали что-то и улюлюкали.
Кто что умел, словом.
Антон легонько оттолкнул женщину, достал удостоверение и поднял руки вверх, медленно отступая на несколько шагов.
– Женщина, успокойтесь, я из Управления, я вас не трону… – «Бред какой-то».
Мать едва удержалась на каблуках сапог, развернулась, схватила ребенка, подтянула к себе и уже не орала, но задрожала (адреналин накатил, долго он что-то) и, прикрывая рукой рот и собой заслоняя ребенка, рыдала, сипло шепча что-то: «не подходи, не подходи, не отдам…»
– Извините… – Как умалишенный или из тех, «солнечных», он сам испугался своей реакции и медленно отступал. – Извините…
Когда расстояние стало относительно безопасным, он снова извинился и быстрым шагом ретировался, шевеля губами успокоительные для своего сердца, а потом обращаясь к самому себе:
– Ты что, совсем? Это что вообще было? Ты нормальный вообще, нет? Ты, может, давно у мозгоправа не был? Ничего, тебя теперь точно отправят, точно-точно. – Эта идиотская выходка ему просто так с рук не сойдет. Особенно ему, хранителю таких вот загнанных в угол женщин, ими назначенному карателю.
Антон ссутулился, поднял воротник, засунул руки в карманы, не смотрел по сторонам. Так казалось, что тебя не замечают, но на периферии зрения то и дело мелькали мутные незапоминаемые лица в окнах и на скамейках вокруг. Они встречали его внимательным молчаливым взглядом и провожали им же, разглядывали по пути. Некоторые шептали что-то в телефонные трубки. Даже дворники с метлами застыли и смотрели на него.
Все, весь мир следил теперь за ним пустыми глазницами домов, полузеркальными стеклами, за которыми едва угадывались черты плоских бесполых лиц, похожих на маски, стайками подростков, посасывающих пиво на отдаленных скамейках, группками матерей, качающих коляски и шепотом обсуждающих теперь уже не оставшиеся бренды подгузников, а его. Вот именно его одного.
«Спокойно, спокойно, все нормально, просто бред какой-то, идиотизм, никто за мной не следит, никому я не нужен… Сорвался, с кем не бывает, время такое…»
«Какое?..»
Вдруг закрапал крупными каплями легкий редкий дождь, постукивая по каске.
С протяжным свистом снаряд ударил чуть поодаль, взметнув в воздух опаленные комья грунта и человеческие тела с нелепо раскинутыми конечностями, а некоторые – уже без них. Истошные крики потонули в грохоте, ударной волной вышибло стекла в близлежащих домах, и они заплясали крупными осколками по асфальту. Следующий залп лег левее, пробил ствол дерева насквозь, содрогнул землю и вывернул корни. Дерево, жалобно скрипя, накренилось и мертво застыло. Вдали застрокотала автоматическая пушка, решетя другие деревья, вычерчивая на поверхностях ямки. Пули и осколки рикошетили, вздымая в паленую атмосферу обрывки листвы, желтые щепки и бетонную пыль. Ямы за спиной курились дымом, звук снова куда-то пропал, а в ноздри ударил горький запах пороха и горелого мяса…
Антон пригнулся, метнулся к ближайшей мусорке, закрылся за баком, бросил потрепанный автомат и обхватил руками голову. Земля вибрировала и содрогалась под градом разрывов, воздух помутнел. По тонкому металлу мусорного бака и по целлофану пакетов внутри стучали пригоршни вырванной земли. В наушнике орал что-то чудом выживший командир, только контуженному – не разобрать, лишь бы выжить в обстреле, а там разберемся.
Короткими перебежками, прячась за контейнерами, чудом уцелевшими скамейками, изломанными пнями, даже изуродованными трупами, Антон двигался куда-то вперед, иногда отстреливаясь в дымную пустоту. Автомат дрожал в руках, от раскаленного ствола шел дымок, а обстрел все не заканчивался, и врага не видать – накрыли их с удобной позиции, будто поджидали. Говорил старшина накануне: «На смерть идем, на смерть.», – но не слушал его никто.
Смерть собирала свою жатву: очередной снаряд угодил в соседнее здание, прошел дырой сквозь стену и взорвался где-то внутри подвала, вышибая облачка пыли и человеческие кровавые останки из оконных проемов. Здание вздрогнуло напряжно, на секунду замерло, потом содрогнулось и осело, плюясь во все стороны бетонной крошкой.
Видимости – никакой, лицо обдает жаром огня, глаза слезятся из-за едкого дыма, из ушей сочится теплая кровь, вокруг свистят роковые капли свинца, а Антон все никак не подохнет в своих отчаянных перебежках, будто на небе какой-то ангел все же его хранит ценой собственного бессмертия.
Метнется через десяток метров, стреляя в пустоту на ходу, гулко долбанется спиной об очередное укрытие, проверит магазин, сменит его, если опустел или близок к тому, передернет затвор, вопьется напряженными побелевшими пальцами в автомат, выскочит после нового разрыва, ушедшего опять мимо, и снова это все – бессознательный, рефлекторный бег, ожидание то ли смерти с косой, то ли ангела с тех самых проклятых небес. Оба собирают души, и уже плевать куда, лишь бы – отсюда.
Впереди узким ущельем серел проем между зданиями, с каждой перебежкой становился все ближе и ближе. Живых людей вокруг совсем не осталось – вскрики утонули в грохоте пушек, в наушнике давно трескали помехи, простреленные тела на полушаге ныряли потяжелевшими головами в лужицы грязи и оставались в них лежать. Чудом уцелевшие здания изрешетило снарядами, на месте дворового парка – однородное месиво дымящихся щепок, обглоданных жадными крупнокалиберными орудиями пней, глубоких ям и обезображенных человеческих тел.
Антон слышал только стук своего сердца и иногда – как содрогался кашлем, стараясь дышать через плотный рукав армейского обмундирования, только безуспешно – он давно порвался, пропитался бетонной пылью и грязной кровью. Своей или чьей-то – не понять, нервы будто отсекло анестезией: никаких ощущений и ниоткуда. Если ранило – добежит и тогда уж упадет замертво, но не раньше.
Добежать бы.
Прижался затылком к холодному ржавому металлу очередного мусорного бака. Только так, через вибрации, слушая вражеские залпы и лязганье их орудий, лизнул пересохшие губы и корку запекшейся крови на них, высчитал секунду («вдох-выдох») после очередного взрыва, оставляющего после себя курящуюся воронку с опаленными рваными краями, а затем резко встал и метнулся из последних сил в проход, думая напоследок: «Гранату бросить бы, да нету…»

– Захади давай! – Злобно прыснул в него усталый водитель-грузин. Не какое-нибудь «Вах, дарагой, куда едем?» с характерным акцентом, и даже не «Гамарджоба генецвале!». Его можно было понять – он здесь не по своей воле, а по программе распределения и расселения, потому и огрызаться может представителю ненавистной нации, разрушившей его страну до руин.
Антона била дрожь, пот крупными каплями скользил по лбу. Он прошелся пальцами, прерывая струйки и растер между пальцев прозрачную жидкость. Прозрачная. Не кровь и не грязь, просто пот, всего лишь солоноватая вода. А в голове содрогался взрывами и чадно дымил объятый огнем город. Один из мириад…
Нищенки в оборванных платках просили милостыню у выхода из метро, жилые дома и офисные центры вдоль шоссе стояли целехонькие. Младшеклассницы, согнутые под тяжестью огромных угловатых портфелей, вышли из канцелярского магазина и разглядывали какую-то замысловатую авторучку, с помощью которой, меняя стержни, можно было писать разными чернилами. Громко ее обсуждая и хохоча. Туда-сюда сновали прохожие, жители этого муравейника, пока еще не тронутого войной.
– Ты ехать будешь, нет? – снова окликнул водитель старой проржавелой насквозь маршрутки, не стесняясь акцента. Антон пытался понять, что реально, а что нет. Он что, выбрался через тот проем, добежал до плотной стены дыма, прошел через нее, спасся?.. Откуда это вообще?..
– Э, дорогой, нехорошо так, ты или плати, или выходи, некогда ждать, ехать надо, давай да?!. – Грузин почему-то смягчил свою интонацию.
– Да, да, конечно… – Антон не узнал свой голос. Какой-то хриплый, дрожащий, отрешенный. Чужой, не свой совсем, не свой. – Вот, – он не глядя скользнул браслетом по считывающему устройству. Терминал пискнул, подтверждая списание.
– Спасибо, дорогой, ты давай пристегнись, да?..
Старая газелька взвыла уставшим мотором, срываясь с места, совсем как недавние снаряды обстрела, вгрызавшиеся в землю. Что это было? Отголоски давней контузии? Но Антон не бывал в таких боевых точках – «восточно-европейских», с «нашими» тихими скверами, окруженными хрущевскими пятиэтажками… Нет. Мало где на картах оккупированных территорий такие места можно найти, и Антон не уверен, бывал он там или нет.
Память шалит, выдает какие-то навеянные события и идеи за свои собственные, наряду с желанием сбежать от этой монотонной грязи и какими-то детскими идеями: про рваные кеды и небо. Нет больше неба. Все, что могли в этой стране – с****или. И небо с собой прихватили, вывезли в чемоданах на офшорные острова карибского бассейна и Южной Америки. Глядят там на него, не надеясь надышаться и боясь потерять окончательно.
Надо, наверное, разнести телевизор к чертовой матери, чтобы больше не включался, и чаще обращаться к собственной памяти, нежели к плоскому экрану и своему фантомному миру очередной жертвы, который очистится до пустоты, как только Антон распутает дело, а потом заполнится вновь деталями нового суицида. Так и получилось сегодня. А как иначе?
Только так, примеряя шкуру жертвы, ему удавалось расследовать преступления, и никак иначе. Только Лиза эта, с разноцветными глазами, чей холодный труп трясется сейчас в такой же газельке, только оборудованной по-другому, и чья мать вопреки всем уколам успокоительных осталась безутешна; не давал покоя этот труп и вещал какими-то своими образами. Обстрелом этим, каким-то изрытым снарядами безымянным городом, мокрым летним утром…
Не было обстрела, и города этого нет давно, и контузий не было, только ранне-утренний необъятный луг, может быть, существует, но тоже нет. Просто привиделось что-то. Иллюзия, сбой в мозгах – и все тут. Не первый и не последний же?..
Маршрутка тем временем выскочила на Садовое Кольцо и мчала по нему, пропуская остановки, если только кто-нибудь не начинал орать водителю заранее: «Там-то остановите». Где-то, на странных названиях остановок. Водитель балабокал что-то на своем, грузинском, приятелю в телефоне за тысячи километров отсюда, на оккупированных территориях. Другой рукой он еле держал грубый непослушный руль, и Антон действительно предпочел пристегнуться, краем глаза глядя на его стиль вождения.
Вовремя.
Взвизгнули тормозные колодки, ремень безопасности больно впился в грудину, а в лоб ударился твердый пластик (даже не симулируя рельеф «под кожу») торпеды. Реальность распалась искрами, радужными кругами, но вмиг слилась обратно скрежетом сминающегося металла и зазудела мерзким писком и вновь отхлынувшим подальше слухом. В салоне все повалились вперед и притихли на мгновение…
…А потом, спустя вязкие тягучие секунды, снова засуетились: кто-то из пассажиров еще болезненно мычал, а кто-то уже матерился. Водитель, чуть ни выронив свой драгоценный телефон – гребаную, древнюю и легендарную в то же время Нокию, перемотанную скотчем – ругался по-своему, долбя в беспомощности руль и размахивая руками. Будь он русским, получилась бы у нас целая нация «регулировщиков», отправляющих остальные народы «туда», куда б не стоило ходить. Впрочем, именно этим мы и занимаемся уже пятнадцать лет.
По лбу побежала теплая струйка. «Теперь точно кровь…» – Антон сжал голову руками, пытаясь унять боль, потом утер лоб тыльной стороной ладони и посмотрел на нее. Ну да, кровь. Вязкая такая, маслянистая какая-то, странная. К врачу сходить, что ли, анализы сдать какие-нибудь… А чего к ним идти, скоро сами сюда приедут да и возьмут свою пробы. Жалко только, что кто-нибудь – да помер опять.
«Жалко, что не я».
По лобовому стеклу расползся причудливый узор трещин. Белесый дым из смятого капота застилал обзор. Слева оглушенный водитель бормочет по-своему, дергая мертвую коробку передач. Справа – помятая дверь с вылетевшей, треснувшей пластиковой панелью. Антон потянул за ручку и оторвал ее нечаянно. Толкнул дверь рукой – не поддавалась. Медлительно, собирая мысли и сознание по крупицам воедино, кое-как извернулся и пнул ее ногой. Вот теперь она вылетела с неприятным лязгом металла и проехалась по асфальту, сыпля искрами и скрежетя.
– Э, ты что делаешь!
– Да заткнись ты…
Антон, отстегнувшись, но ни черта не соображая, вывалился из маршрутки, чуть не повалился на тротуар. Пытаясь успокоить сошедший с ума вестибулярный аппарат, он тряс головой, фокусировался на мостовой, открывал рот, компенсируя давление, и вновь ему привиделось…
 
Свист снаряда почти над головой, а он все, слушая собственное тяжелое дыхание, бежит и бежит сквозь дымовую завесу, щелкая автоматом вхолостую то в одну, то в другую сторону. Как пацаны, когда играют в войнушку и на месте палок в руках представляют оружие, а ртом изображают его треск, и даже не знают, что такое это самое «тра-тра-тра» на самом деле. Пацаны-то разбегутся по домам на обед и смотреть мультики, а вот Антона подкосит чей-то реальный выстрел, сколько он ни «тра-та-та»-кай в ответ.
Эта пелена горького дыма казалась бесконечной, но рано или поздно она расступится, и он увидит тех тварей, что их накрыли. Они уже близко, за очередным шагом, прячутся за тонкой броней минометов и стационарных пушек, затыкают уши, выпуская в небо очередной снаряд, сопровождая его какими-то молитвами на незнакомом гортанном языке. Или, что страшнее – на до боли похожем на русский.
Дым внезапно закончился, копоть расступилась, а твари оказались людьми, такими же, как он сам: в форме без знаков различий, с руками, ногами, головами и прожитыми жизнями в них. Его собственная пронеслась перед глазами всего за миг между тем, как дуло пистолета уперлось в лоб, и раздался выстрел, а потом противно захрустел ломающийся череп. Тело обессиленно и медленно опадало, залитые кровью глаза, почему-то не лопнувшие от раскрошившего череп давления, выхватили мутно позиции врага, расположенные слишком близко к краю завесы.
А потом наступила тьма.
 
Голову опять разорвало болью, в ушах противно и оглушающе запищало, и даже раскрытый рот и глубокое затяжное дыхание не помогали. Глаза выдавливало из орбит фантомной болью, мир вокруг плавал разноцветными пятнами и обрывками чьих-то фраз. Его слух выхватывал их, как ненастроенная магнитола, на которой крутили колесико FM-диапазона. Антон скорчился, теряя равновесие, напряжно дыша через рот и фокусируясь на алых капельках крови на асфальте, как очередная из них медленно падает со лба на шершавую поверхность.
Реальность потихоньку возвращалась, и Антон смог привстать, сделать пару шагов, а потом и мысли стали выстраиваться в привычный ритм. Несколько пассажиров уже выбрались из маршрутки и помогали теперь другим. Каждый выходящий сокрушался в адрес водителя, особенно его бабушки:
– Ах ты, тварь черножопая!
– Водить сначала научись, ирод!
– Ничего, я одну войну пережила, вторую переживу и тебя, падлу, переживу!
– Понаехали тут!
И так же и в том же духе. Пусть визжат хоть до усрачки, главное – к Антону почти вернулся слух, хотя противный писк все еще донимал, но уже меньше, в фоне где-то.
 
Перед маршруткой торчала помятая с задницы легковушка. В момент удара она, визжа тормозными колодками и оставляя горячий резиновый след на асфальте, чуть дымящийся, пнулась на пару метров вперед и застыла, осев. Разбитые задние фонари из последних сил медленно мигают бледно-желтым, бампер уродливо вмят в кузов, обнажая стойки усилителя, краска содрана, местами смешана с окрасом другого автомобиля. По старому асфальту от маршрутки к багажнику легковушки течет ручеек какой-то жидкости, вокруг валяется крошево пластика и стекла, противно хрустящего под ногами.
Антон подошел к такси и помог выбраться пострадавшим. Точнее, просто-напросто выломал еще одну дверь и выдернул ничего не соображающую девушку с пассажирского сидения, впился в грудки, трясанул пару раз, приводя в сознание, и проорал, все еще неадекватно воспринимая громкость окружающих звуков и свой собственный голос: «Вы в порядке?», опасно приблизившись к лицу и губам, вторгшись в личное пространство…
– Да, да, я в порядке, – Ее голос звучал издалека, хотя вот они – сочные полные губы, шевелятся в сантиметрах от его лица. Она, будто окаменевшая от желания, сначала изнывая пялилась в его глаза и изучала рисунки слишком ранних морщин на лице, но потом, придя в себя, оттолкнула.
Антон смутился на мгновение, но отбросил это чувство прочь, как и многие другие. Снова вытер кровь со лба тыльной стороной ладони, обтер ее о казенную форму и осмотрел, что там впереди.
А впереди какой-то дебил выскочил на переход во весь проспект на красный, сел в позе лотоса и торчал там истуканом, то восторженно глядя на скомканные аварией автомобили, то на мигающие обратным отсчетом красные светофоры, то просто вокруг: на толпу, сплетения дорог, вывески на домах, переброшенные кабели между ними и на игольчатые антенны на крышах. Другие прохожие шушукались между собой, снимали происходящее на телефоны, но к нему приближаться – не решались. «Хоть бы скорую кто вызвал… Должны же тут быть камеры?.. И должен же кто-то в них смотреть?.. Должен же?..»
Антон, неровно пошатываясь и припадая на вывихнутую ногу (сам не понял, когда успел), подобрался к парню и, сипя сквозь зубы фразу, спросил:
– Вы в порядке?.. – «Мразь.»
Тот отшатнулся от пустоты перед глазами, раскачался, почти заваливаясь назад, посмотрел на Антона, повторяя его слова:
– Вы?.. В порядке?..
«Солнечный», не иначе… И как только этих аутистов впускают в цивилизованный мир? Где тот человек, что выдает разрешения покинуть уютный мирок умалишенных и войти в мир адекватных взрослых людей, в котором если ты вернулся домой живым и если твой дом остался стоять, а не опал уродливой кучей мусора – уже неплохо? И где сопровождающий его психолог, или как их, ****ей, там? Хоть бы в маршрутке с ним оказались. Может, поняли бы тогда, что у каждой жизни есть степень «священности», и инвалидам и ущербным нет места среди нормальных людей – опять мысли цитировали фразы жирных телеведущих.
«А тебе есть место, Антон?..» – шепнул внутренний голос.
– Да, Вы. – Антон ткнул в грудь ничего не понимающему пешеходу. – Вы в порядке? – Антон не мог преступить грани разрешенного, как бы ни хотелось тыкнуть не указательным пальцем, а всеми сразу, жестким напряжением костяшек. А еще лучше стволом, в лоб, или даже сразу в рот… Нет. По крайней мере, не здесь – среди толпы зевак. Будь они наедине, где-то в недрах спальных районов, где теперь правила анархия и пресловутый «закон улиц», Антон позволил бы себе вольности того младшего сержанта полиции по отношению к подростку и выбил из внезапно возникшего перед ним урода несколько зубов и какие-то слова сожаления и раскаяния, даже если тот их не знал до этого вообще. Но сейчас не подобный случай. Антон едва держался на ногах после аварии, а вокруг – уйма невольных свидетелей, от которых не отделаться. Ему за эпизод с заботливой мамочкой с электрошокером достанется, и за опоздание «без уважительных причин» тоже, зачем усугублять собственное положение…
– Я?..
– Да, Вы. – Если так скрипеть зубами, можно и всю эмаль стесать, или треснет еще какой-нибудь особо проблемный зуб, запломбированный лет пятнадцать назад непонятным доктором черт-те как.
– Я да! – Уверенно и понимающе закивал виновник аварии.
– Понятно. – Больше Антону риторически спрашивать было нечего, поэтому он бросил вслед, развернувшись: – Ты – да, а я – не очень. – Парень что-то ответил, но Антон его уже не слушал.
А между тем двое сотрудников охранного агентства, выбежав из какой-то полуподвальной конторы, попытались слиться с толпой и тоже понаблюдать за произошедшим, но их выдавали идеально отглаженные черные костюмы и огромные солнцезащитные очки с зеркальными линзами, скрывающие аж по пол-лица и совершенно неуместные мрачным осенним вечером. Их бритые, блестящие, похожие на яйца головы возвышались над остальными. Один повторял в телефон какую-то фразу, а второй молча напрягал скулы.
Они не могли не привлечь внимания Антона, который ускользающим краем сознания запоминал их образы и откуда они выползли. Сейчас – просто запомнит, а проанализирует – после. И шутку какую-нибудь злую придумает и посмеется про себя. Например: «яйца выползли, а член остался.» – «Хотя нет, не очень.»
Антон хромал обратно к маршрутке, чьим пассажиром совсем недавно был и из чьих недр сквозь открытую мужчинами-пассажирами дверь вываливались громоздкие тетки и старушки с переполненными хламом авоськами на колесиках, громыхая все теми же проклятиями:
– Дебил черножопый!.. Понаехали, ****ь!.. Хоть бы водить научился сначала!..
Водитель уже тоже выбрался из машины и, наплевав на клиентов, вытягивал свое «Эээ» и хватался за затылок около развороченного дымящегося капота маршрутки. И тыкал в клавиши телефона, вызванивая владельца таксопарка, чей автомобиль он только что изуродовал.
Антон хромал как раз мимо эпицентра аварии, но остановился, едва завидев грузина. Оглядел весь этот праздник жизни: сорвавшихся с цепей бабулек, толпу зевак, снимающих происходящее на телефоны, гребаного водителя, девушку – пассажирку такси, чье стройное тело в строгом облегающем костюме била нервная дрожь, и сигарета из пачки никак не доставалась непослушными пальцами, и, наконец, на этого «осветленного» дегенерата-аутиста, который во всем виноват, хоть ничего и не понимает…
Посмотрел, прикрыл глаза.
Почудилось сразу: на рассвете бескрайний луг с сочной зеленой травой, промокшие от росы кеды, тихий шелест свежего ветра, его порывы забираются под футболку и треплют белесые волосинки на коже, покрытой мурашками. И кто-то рядом с ним, бросив велик позади, бежит в легком ситцевом платье на голое тело.
Приоткрыл – вот это все: грязь, боль, толпы уродливых безучастных людей, испуганные школьницы…
Очередная миниатюрная трагедия.
Инцидент.
Сплюнул розовой слюной, повернулся, молча дохромал до тротуара, кряхтя присел на бордюр да куда-то, ко всем и ни к кому одновременно, обратился:
– Полицию вызовите кто-нибудь… – Прикрыл глаза. – А то я устал что-то… – И обхватил руками лицо, прячась от действительности в свои фантомные миры: войны, самоубийцы с разноцветными глазами, неведомой свободы…
 
На удивление, машина «ГАИ» подъехала очень быстро. Сотрудники ГИБДД попытались его тронуть, но он отмахнулся, не вылезая из мешанины своих фантазий: «Потом». И про него почти все забыли, а он сидел там, на лугу, и смотрел на далекий рассвет; как оранжевое солнышко медленно выкатывается из-за дырявых крон далекого соснового леса и бросает алые лучи по сторонам от застывшей фигуры Антона. И тихо там так было, что, если перестать дышать и попросить сердце стучать медленнее, было слышно, как шелестит каждая травинка, и тихие ранние песни луговых пташек. И спокойно так, и тихо в то же время, и хорошо… Где же это? Почему внутри, а не наяву?..
Издалека завыла сирена. За ней вторая, третья, и откуда-то накатил гомон толпы, неразборчивые перешептывания. Как ни старался Антон удержаться за какой-то возникший образ в голове, он соскальзывал. Антон моргал-моргал в ладони да выморгнул его. Мираж соскользнул, исчез, как те утренние сны, и кто-то взял его за запястье и попытался отнять перепачканную кровью руку от лица.
Антон дернулся.
– Спокойно, я врач, я Вам помогу…
Антон стеклянно посмотрел на врача. Тот самый жилистый стареющий мужчина, что хладнокровно вкалывал обезумевшей женщине очередную дозу успокоительного. Веронике как-там-ее? Когда это было? Час назад, два? Казалось – всю жизнь. Слишком длинный день сегодня выдался, а ведь он еще даже не собирался заканчиваться: солнце уже приближалось к горизонту, но осенью оно садится рано.
– Здрасьте…
– Здравствуйте. – Медик, судя по выражению лица, узнал его.
Антон огляделся: пара машин полицейских, которые уже составляли протоколы и опрашивали свидетелей, несколько «скорых» обслуживали потерпевших, с десяток репортерских автомобилей, налетевшие, как коршуны, на добычу: с антеннами и тарелками на крышах и логотипами федеральных каналов – других-то не осталось – по боковинам. Какие-то безликие девушки уже наговаривали в огромные камеры репортажи о происшествии, кто-то даже в прямом эфире, а другие опрашивали свидетелей.
Он, как мог, отмахивался от этого всего, только никак не получалось. И доктор этот пристал. А на фоне в одну из карет скорой помощи погружали носилки с недвижимым телом. Будущих мертвецов Антон умел вычислять, и этот уже не жилец: остекленевшие глаза, целящиеся в небо, и струйка слюны, сползающая из приоткрытого рта.
– Это кто? – Антон кивнул за плечо врачу, и тот обернулся.
– Водитель такси, тяжело ему пришлось.
«Странно, с чего бы? Удар-то был сзади. Ударился затылком о сиденье, да и все тут, даже подушки не должны были сработать. С девушкой-то все в порядке ведь.»
– Не пристегнут был, здорово в руль впечатался, еще когда девушка тормозила перед мужчиной, а потом затылком, ну и в общем…
– В смысле «девушка тормозила»?
– Это раньше была учебная машина, у переднего пассажира есть педали, инструкторские… Ну, вы поняли, – Антон кивнул. – Вот она чутче следила за дорогой, нежели этот.
Так бывает: если умеешь водить, то, когда едешь с идиотом за рулем, мигом реагируешь вдавленной в пол левой ступней. Инстинктивно.
– Понятно… Вас зовут-то как?
– Владимир. Можно, я Вас осмотрю? – Как зовут Антона, Владимиру было насрать, что в целом, объяснимо: у него таких Антонов за смену уже было и еще будет…
– Валяйте.
Дальше пошли какие-то тесты: ярким фонариком в глаза, потом следить за пальцем влево-вправо, померить пульс на запястье, давление, укол экспресс-анализатора крови, ощупать череп, приговаривая: «Так больно? А так? А вот так?». По-всякому было больно. И нога подвывала.
– Сотрясение и ссадина на лбу, надо перевязать, а так – жить будете. Надо бы рентген сделать, посмотреть, что там. – «Есть ли что-нибудь вообще…» – Как минимум я рекомендовал бы пару дней постельного режима. – Антон хмыкнул: ну да, отпустят его отлежаться, как же.
– Ногу еще посмотрите, вроде растянул или вывихнул. Ходить больно и неудобно.
Пока доктор проводил свои манипуляции с ногой, подошли сотрудники ГИБДД:
– Добрый вечер! – «Вечер? Сколько времени-то…» – Антон посмотрел на браслет. – «Ох, твою ж мать!..»
– Не очень.
– Как дела? – То ли к нему, то ли к доктору обратился старший.
– Жить будет. – «Не смешно». – Сотрясение мозга и вывих, который мы сейчас,.. Оп!.. – Острые раскаленные лезвия впились куда-то в область таза, в опасной близости к самому важному органу, и так же резко пропали; Антон даже не успел вскрикнуть, только судорожно вдохнул, зашипел рассерженно и замычал. – Ну, вот и все, – продолжил доктор, – Теперь позвольте обработать мелкие раны.
Антон выдохнул. Только сейчас он понял, что все это время нога ныла тупой болью. Так часто бывает – привыкаешь к боли, а как ее уберут – чувствуешь пустоту и ностальгию. Раньше было лучше, раньше хотя бы болело. Теперь же – просто пусто. «Боль ползет по проводам…» – откуда-то возникла очередная странная мысль.
– Сигарету? – Полицейский протянул початую пачку.
– Не курю. Вам что надо? – Антон огрызался. Привычка, что ли?
– Мы хотели узнать, что с этим делать. – Полицейский пожал плечами, убрал пачку и кивнул в сторону того сумасшедшего, из-за которого тут толпа пострадавших и труп. Нация кивателей и регулировщиков. И аутистов. Их на дорогах всегда было много, даже до войны.
– А я откуда знаю? Ебнутый он какой-то. Вы лучше водителя маршрутки оформляйте, он по телефону разговаривал.
– По телефону? Ясно, а говорит – тормоза не сработали.
Полицейский достал папку с бумагами, раскрыл, извлек из внутреннего кармана ручку и начал что-то дописывать на какой-то очередной листок, который, пройдя все круги начальства, отправится в архив, если не потеряется по бесконечной дороге из кабинета в кабинет в одном здании.
– ****ит, – лаконично ответил Антон, пока врач легонько водил по лицу ватным тампоном, смоченном в вонючей и пощипывающей перекиси.
– Ладно, с водителем мы разберемся, – полицейский помялся, пытаясь выглянуть из-за фигуры врача и смотреть на Антона, – Но с этим тоже что-то надо делать…
– А я чего? – Надоело быть самым главным. Нет, не так. Надоело быть тем, на кого скидывают ответственность. Коряво немного, зато правда. Правда в этом мире уже вся – корявая. Зато ложь – стройная и сладкая, льется из всех радио- и теле- приемников бесконечным потоком.
Антон продолжил, разглядывая пуговки и ниточки на халате врача, но разговаривая не с ним. Странное ощущение, непонятное.
– Его врачи осмотрели? – Один из них как раз колдовал над перевязкой на его голове.
– Осмотрели, – полицейский кивнул, как игрушечный бульдог на торпеде в маршрутке, над батареей маленьких икон со всеми выдуманными за века святыми. – Травм нет, но он… Как врач сказал-то?.. – Он обратился к другому, но Антон его прервал, закатывая глаза:
– ****утый он. В дурку его.
– Ну, можно и так… Как скажете.
Дежурные уже развернулись и двинулись обратно в гущу событий заполнять еще какие-нибудь бессмысленные бумаги, как вдруг Антон вспомнил два странных, чуждых силуэта в толпе, которые слишком подозрительно наблюдали за произошедшим и за тем невменяемым парнем.
– Подождите! – Врач, как назло, закончил и складывал препараты обратно в свою сумку. Разговаривать с его халатом было удобно. Или, на худой конец, оттолкнуть бы его, мол, не волнует меня собственная боль, я – за справедливость! Полицейские повернулись обратно на зов: – За мной.
Антон наконец встал, морщась от боли и легкого головокружения, потягиваясь и немного разминая ногу. Хоть бы Владимир остановил и протянул блистер с парой таблеток обезболивающего, но не дождешься – его и в аптеках не густо осталось, а тут тратиться даже не на помирающую старушку, а из «этих Управленцев», как за глаза называют Антона. А он и привык терпеть. Так что даже «спасибо» не скажет – ему ведь никто не говорит.
«Возможно, потому что все твои… пациенты… уже умерли?»
Они направились вперед, к тому самому человеку, на чьем счету как минимум одна покореженная за сегодня жизнь. Хотя, какой-то очередной иммигрант стал недееспособен. Ну отправят его обратно на родину за счет государства, да и делов-то. Интересно, тот идиот, что все это устроил, хоть это понимает? Нет, скорее всего. Вряд ли он знаком с понятиями «государство» и «иммигрант». И уж точно не знаком со словом «ответственность». Это редкое явление даже для психически здоровых.
Мерно раскачиваясь, он напрягся, когда на его шею легла тяжелая шершавая ладонь и, схватив за воротник застиранной рубашки, рванула наверх и повернула лицом к толпе. Откуда-то со стороны раздался хриплый голос Антона:
– Его кто-нибудь узнает? Видел его кто-нибудь?
Толпа молчала, переминалась, переглядывалась, морозилась. Каждый, глядя на другого, будто вещал в какое-то ментальное пространство две мысли: «ну ты, сосед, давай, говори. Я-то знаю, что ты знаешь» и «А я чего? Я не видел ничего, я вообще мимо шел», пока наконец один из остолопов не собрал волю и яйца в кулак и не крикнул пискливо:
– Ну я видел… он оттуда выходил.
– Откуда? – Антон сначала даже не понял, от кого конкретно исходит голос, и начал заглядывать за плечи ближайшему из зевак, будто изображая, как ему интересно и срочно нужно узнать, откуда выплыл этот умалишенный, что смиренно висел на его руке, смущенно пряча глаза от толпы в старый шершавый асфальт.
– Оттуда. – В шепчущейся толпе вздернулась рука и указала на ближайшую постройку с цокольным, подвальным этажом. Невзрачное здание с решетками на окнах, ничем не приметное, кроме вывески «РосТуры», мерцающей дешевыми красными светодиодами, большая часть из которых уже выгорела.
– Понятно. – Про «РосТуры» Антон ничего не слышал, но название говорило само за себя: очередная контора, которая втридорога предлагала путешествия в полувоенный, оккупированный Крым, где только на далеких диких пляжах можно было затеряться от войны и грохота бомбардировок. Больше уехать отсюда было почти некуда для простых смертных, в Сирию разве что, но там совсем жарко… Поэтому возникал закономерный вопрос: А стоит ли вообще? «Справедливо», отвечало себе подавляющее большинство обывателей и со спокойной душой просиживало плановые отпуска дома перед телевизором или на даче, кто успел ухватить клочок земли в собственность в свое время. Уж лучше так, чем сдохнуть от шальной пули не тобою начатой войны.
– А еще кого-нибудь видел? Тут два бугая в черных костюмах стояли.
– Стояли, да, только делись куда-то. Не знаю куда. – Тот же голосок раздавался откуда-то из толпы, и Антон, по всем правилам, должен был задержать его, найти пару понятых, изложить его показания на бумаге, только как же тут найдешь заинтересованных граждан, не говоря уже о чистой бумаге. Пусть лучше идет, куда шел, целее будет. Антон – сотрудник Управления. Одно его слово перевесит любое другое, подтвержденное показаниями, в суде. «В суде», да, как же. Хех…
– Ладно. Держи – передал одному гаишнику виновника торжества, а у второго потребовал: – Телефон дай.
– Держи… те… – Антон напомнил рядовым сотрудникам МВД глубокую разницу в его положении в иерархии и их, но все же принял тонкий разблокированный, высокотехнологичный, как пела зазывающая реклама РосТех'а по телевизору, ударопрочный кирпичик из пластика, и совсем не потерялся в иконках домашнего экрана. Ведь они для госслужащих примерно одинаковые: иконки сообщений, звонков, диктофона, камеры, распознавания почерка, отпечатков пальцев, и вот эта, нужная Антону – распознавание лиц. Он навел аппарат на потерянного в истории и пространстве парня, зажатого между двумя тушами сотрудников, облаченных в необъятные желтые светоотражающие жилеты, «по фигуре», и рявкнул:
– Смирно стой!
Тыкнул в красную кнопку. Телефон синтетически сымитировал звук спуска затвора и вывел на экран сделанную фотографию.
Фотография все же вышла немного смазанной, потому что этот идиот все так же вертел башкой, разглядывая все вокруг, как маленький ребенок, а не смотрел в камеру. Хорошо хоть не восклицал: «Мама, мама, смотри, какой балкон! А там тоже люди живут?..» Люди в этой стране не живут уже давно, но полицейские точно ответили бы по-другому.
«Лицо не распознаешь. Видать, по отпечаткам придется». Будто бы второй раз сфотографировать, дав предварительно затрещину и рявкнув, нельзя. Впрочем, Антон плохо дружил с техникой, а сейчас, после мощного удара в голову – и с логикой. Иначе экстренно вызвал бы помощь сам, через браслет, а не просил прохожих, прячась от реальности в своих миражах.
Антон уставился в экран, вернулся в основное меню, тыкнул на другую иконку, подошел к имбецилу, дернул его руку под скованное шипение и прислонил большой палец к специальному сканеру. Телефон ощутил касание уникального узора отпечатка, отсканировал его, отправил запрос в базу данных, подождал ответа, и ответ гласил: «Не найдено».
Антон удивленно вскинул бровь, но попробовал еще раз, с тем же результатом после недолгого ожидания. И с пальцем на другой руке («Мало ли, всякое бывает…») тоже попробовал, безрезультатно. Хмыкнул заинтересованно, но продолжать тщетные попытки опознать умалишенного не стал.
Вместо этого он молча развернулся и пошел к тому подвальному турагентству. Пятиэтажное старое здание немного нависало узкими балконами и высокими зашторенными изнутри окнами. А снаружи – решетки, и редко – черные чугунные горшки для цветов с пожухлыми, вялыми растениями, которые подохнут с первыми заморозками, чтобы на их место по весне высадили новые, если, конечно, хозяевам больше нечем будет заняться и если они, хозяева, вообще есть, до сих пор тут живут, а не сбежали давным-давно в теплые-теплые страны.
Вход в офис окаймлялся двумя облизанными сигаретным пеплом мусорными бачками и спускался вниз разбитыми бетонными ступеньками, походящими уже больше на пологий спуск, нежели на действительно пороги.
На панель пластиковой двери, ровно в центре, была приклеена табличка «закрыто», но за тонированными стеклами смутно угадывались силуэты мебели и живого человека: пара диванов по бокам узкого, но длинного помещения, какие-то плакаты на стенах, закрытые деревянные двери там же, сбоку, а в центре – широкая и высокая стойка, за которой – сногсшибательно-сексапильная молоденькая секретарша, которая должна бы радостно приветствовать каждого посетителя и предлагать ему напитки. Или отсосать. Лучше бы отсосать.
На этот раз она рассерженно и испуганно вскочила и показала все свои прелести, как только зазвенели колокольчики, подвешенные около двери. «Не отсосет» – метнулась издевательская мысль.
– Мы закрыты! – «Ну давай, ногой еще топни.»
– Не закрыты. – Антон ответил, отсекаясь от уличной шумной суеты, что врывалась сквозь дверь, пока не сработал доводчик. Антон все ковылял и ковылял через помещение прямиком к ней, пока не пересек длинное фойе, вытащил вездесущее удостоверение, сверкнул им, и секретарша замолчала, краснея, бегая глазами и щелкая авторучкой в руках.
«Кому, интересно, они столько диванов для отдыха понаставили? Еще и кулер с водой в углу воткнули?..»
Он облокотился о стойку регистрации, на которой были хаотично разбросаны буклеты с живописными пейзажами недавно, вопреки желаниям коренных жителей, присоединенных к Российской Федерации территорий и приклеены к искусственному дереву столешницы распечатки с ценами на туры:
– Вы видели этого человека? – Ткнул смартфоном в лицо миловидной секретарши. И правда молоденькая совсем, а не наштукатуренная косметикой стареющая дурочка: длинные русые волосы, нахмуренное в этот момент лицо, зеленые глазки бегали по экрану телефона; белая блузка с полуприличным глубоким декольте, а вот что ниже (черная короткая обтягивающая юбка и лаковые туфли на шпильках, скорее всего) – он не видел, хотя, на секунду, хотел бы. Это очень странное чувство, но приятно думать, что девушка рядом с тобой вызывающе одета. Тем более – на работе. Вдруг ее кто-нибудь здесь трахает? Пузатый начальник ли, или консультант из офиса справа?.. Слева?.. Оба? По очереди или вместе?..
Девочка даже не нахмурилась тоненькими бровками демонстративно:
– Нет, его здесь не было. – Будто отчеканила, а Антон подумал: «Я не спрашивал, был он тут или нет. Я спрашивал, видела ты его или нет». Маленькое несоответствие ответа вопросу, но именно из таких едва заметных, ненароком оброненных слов слагается истина. Или паранойя.
– На улице утверждают, что он вышел отсюда. – Хладнокровно, с напором он продолжил допрос. Вообще это слово утратило смысл в последнее время: допрашивают, когда хотят узнать что-то новое. Правительство следит за всеми, так что Антон не допрашивал, он искал подтверждения тому, что уже и так знал.
– Это невозможно, у нас его не было. – «Да, не было, как же».
– Это потому, что вы не закрыты?
– Да.
– Понятно. – Антон вынес свой вердикт относительно интеллекта секретарши, потом привычно глянул на потолок и сразу же выцепил стеклянные окуляры камеры по углам. – Тогда почему дверь открыта, и вы здесь с двумя охранниками? – «которых здесь сейчас нет».
– У них смена! – Вот ты окончательно спалилась, девочка. Сказала, а потом поняла, что сболтнула лишнего, и замялась, только уже поздно.
– Понятно. – Ничего, он пометку оперу оставит, а там уж сами разберутся. – С вами свяжутся для дачи дальнейших показаний, – Антон не стал продолжать задавать вопросы, на которые не получал прямого ответа для чьего расследования. Это не его дело, и ему, по большому счету, начхать. Его совесть потихоньку пожирает где-то там, на безымянной улице в доме без номера, пришедшая в себя Вероника Петровна, а грядущие сны уже наверняка захвачены трупом Лизы. Что ему до робкой, туповатой девочки-секретарши, хоть и красивой, и невменяемой мрази, из-за которой пострадало с десяток человек? Вдобавок охранники теперь тоже маячат на периферии сознания, покоя не дают. Не могли они сорваться со своих мест просто поглазеть на случайного прохожего и устроенную им аварию. По крайней мере, помогать в столпотворении они точно не собирались – только стояли и глазели, а один что-то шептал в телефонную трубку. Отчет? Запрос дальнейших действий? Кому? От кого? Черт его знает…
Этот странный парень точно был здесь, а назначенные следователи пусть отрабатывают зацепки. Антон им и так помог – нашел эти самые зацепки. А дальше – не его работа. Никто не умер же из тех, кто может произвести на этот тухлый свет военнообязанное потомство весом в 3-4 кило, склизкое и орущее.
Антон думал все это, пока шел обратно к выходу, толкнул локтем дверь и вернулся в гомон улицы. Двое одетых в форму человека ожидали его, придерживая третьего, гражданского, между собой. Странно получалось – права и свобода вроде бы есть у всех, но на деле – кто в этом дурдоме мирового масштаба надел форму (вообще любую) первым, тот и прав. А уж если крепко сжал в руках оружие, то только с такими же «правыми» бодаться. «Может, и правильно» – думал Антон, глядя на придурковатую улыбку зажатого посередине двух туш тощего парня.
Антон подошел к ним и протянул, возвращая, телефон:
– Сделайте пометку, что этот… – Он скептически глянул на парня, думая, что пора бы дать ему имя в своих мыслях, – «гражданин» был в РосТурах перед происшествием. И что это вообще за РосТуры?
Полицейский взял свой телефон и посмотрел на Антона, будто колеблясь, кого из них везти в психушку. Антон немного смутился.
– Ладно, проехали. Довезите меня до Управления.
– Но мы… – Попытались протестовать и переглянуться.
– Довезите. Меня. До Управления.
– Хо… Хорошо…

Глава 3

Антон вот уже минут пятнадцать трясся на заднем диване древнего, проржавевшего Форд Фокуса, тщетно пытаясь вздремнуть, борясь с ноющей болью в черепе и проклиная то мгновение, когда он властно потребовал довезти его до отделения. Лучше бы пешком дохромал, ей-богу. Ткань сидений была вся в разводах странных жидкостей, о происхождении которых уточнять совершенно не хотелось. Неудобная задрипанная спинка впивалась острыми концами пружин куда-то между ребер, а затылок подпирал дребезжащий потолок, и Антон сидел как на табуретке на утреннике в детсаду – хоть вставай во весь метр роста и стишок декларируй.
И воняло это все…
Сотрудники ДПС перебрасывались друг с другом какими-то им одним понятными фразами, иногда хихикая, а Антон – не лез. Трещала рация, эпизодически выхватывая в эфире чей-то невнятный из-за помех голос («Неужели изобрести радио без помех сложнее, чем собрать ядерную бомбу, кои тысячами хоть как-то сдерживают натиск врага?»), вызывая подмогу или сообщая о происшествии. Иногда водитель тыкал кнопку включения сирены, когда было неохота стоять на светофоре.
Автомобиль противно пробуксовывал на подрыве, взвизгивал и выруливал на встречку через двойные сплошные линии разделительной разметки, вклинивался в перпендикулярный поток, медленно лавировал и дребезжал во все свои сто с небольшим старых дряхлых лошадей под напором вдавленной в пол педали газа. Кто-то из других водителей нервно ерзал, глядя в зеркало заднего вида: не по его ли душу визжат сирены. Другие, удостоверившись, что к ним претензий нет, провожали матюками и проклятиями синие мигалки. Чтобы в следующий раз претензии точно были благодаря системам контроля и прослушки, понапичканным везде.
В окне мелькали пустые тротуары, группки людей, ютящихся под козырьком автобусных остановок, рваные рекламные баннеры (реклама рекламных баннеров – тоже реклама) и вывески странных заведений: как-то выживающие бары, какие-то тематические магазины, алкомаркеты, в которых остался только отечественный паленый алкоголь для толпы, а для постоянных клиентов кассиры доставали давние запасы из-под полы, оглядываясь на картинки с внешних камер – нет ли поблизости подозрительной машины; одежда и аксессуары для будущих мам, какие-то другие невзрачные витрины. Даже секс-шоп с розовой неоновой вывеской как-то затесался. Будто вся жизнь скомкана на одной улице: алкомаркет, секс-шоп, детский магазин. Гостиницы на одну ночь только не хватает, перед детским магазином – должна быть где-то во дворах, на цокольных и первых этажах ветшалых зданий. Но так всяко лучше, чем роддом, суд, психушка и кладбище – и все через дорогу, в шаговой доступности. Только вот второй вариант планировки района – он правдоподобнее. Ближе к народу и действительности, что ли…
– Э, смотри, клуб нейроинтерфейсов. Эти падлы и до Садового добрались. – Полицейский проводил взглядом, оборачиваясь, огромную сверкающую неоновую вывеску. Его напарник, следя за дорогой, горько кивнул.
Полулегальные компьютерные клубы возродились с недавним поступлением нового товара для виртуальных утех. Когда-то давно, когда появились первые очки виртуальной реальности, расплодились маленькие павильоны в тогда еще процветавших торговых центрах: за цену бутылки водки ты мог минут пятнадцать покататься на американских горках или на слоне по африканскому сафари, а в более приватной обстановке – провести время со своей любимой героиней аниме, полапывая ее контроллерами за неестественно выпирающие места. Благо выбор был достаточно широк уже тогда, спасибо японским извращенцам.
Теперь же – новая ступень эволюции технического прогресса, черт знает откуда возникшая, и где микросхемы, жгуты кабелей и датчики собирали в единое целое: тебе не просто показывали спроецированные линзами картинки, от которых вестибулярный аппарат приходил в замешательство, а ты выкрикивал ругательства, пытаясь вскочить с удобного кресла. Теперь образы не только отображались на малюсеньких экранах перед зрачками, но и транслировались прямо в мозг закодированными электрическими импульсами, и твой разум окончательно утрачивал связь с телом (обратные импульсы тоже перехватывались компьютером), но покорно воспринимал машинные коды, впервые в истории действительно погружаясь в виртуальную реальность, о которой мечтали сотни писателей в своих забытых книгах жанра «киберпанк». Нам тут, извините, не до книжек. Война же идет. Если шлем снял. А если не снял – то и не идет.
Увы, это действовало как наркотик почти для всех: кому надо влачить жалкое существование в мрачной действительности, если можно задешево купить несколько часов в салоне, после работы или вместо нее. Усесться в мягкое кресло, напялить на голову огроменный тяжелый шлем, покрывающий весь череп странными присосками и обволакивающий глаза теми же линзами с трехмерными картинками, откалибровать настройки под себя и вжиться в чью-то роль, оказаться где угодно.
Кому-то штурмовать средневековые замки, кому-то летать на драконах и кидаться заклинаниями, постигать суть мироздания, грациозно лавировать в поясе астероидов на космических истребителях, достигать далеких звезд и изучать чуждые планеты и расы, разгадывать тайны бесконечной вселенной… Каждый находил свой фетиш или потаенную мечту, но в большинстве своем – все воплощали свои извращенные сексуальные фантазии.
Неважно с кем: с аниме-девочкой, постаревшей порнозвездой с огромными силиконовыми сиськами и целлюлитными ляжками или же с несовершеннолетней. Или, банально, с бывшей одноклассницей, что продинамила тебя на выпускном и спустя десять-пятнадцать-двадцать лет, на встрече выпускников в нашем чертовом 2023, совсем об этом не сожалела, если дожила вообще.
Просто скажи администратору, чего ты хочешь, поставь подпись под толстым нечитанным договором на несколько десятков страниц, отдай флешку с фотографиями, выложи пачку засаленных банкнот, подожди чуток, потягивая коньяк-колу из пластикового стаканчика на баре у входа или покуривая горький табак у подъезда, и вуаля: ты в выбранном окружении, и дама, может, и не одна даже, вся к твоим услугам. Исполнит любую твою прихоть, пока ты не обкончаешь труселя.
Почему-то именно этот рефлекс шлемы с липкими контактами не могли контролировать, а вот все остальные – запросто. Даже боль они искусно имитировали, и мало кто решался вскрыть себе вены, перерезать горло, пустить пулю в висок или сигануть с энного этажа в виртуалке, но оргазм – другое дело. Он почему-то оставался в реальности, и, видимо, не просто так. Наверняка на эту тему есть не один десяток научно-исследовательских статей за рубежом, но нам здесь о них невдомек.
Может, и хорошо, что оно все так случилось. Преступность по соответствующим статьям упала, а чем уж там тешатся извращенцы, раньше искавшие жертв на улице – неважно. И допустимо. Все маньяки заперлись по подвальным прокуренным помещениям, коих в Москве насчитывалось несколько сотен, если не больше. Вся соль в том, что никаких лицензий на подобного рода увеселения не то чтобы не было у владельцев – этих разрешений не существовало в принципе. Нет такой бумаги, которая декларирует: «Да, по такому-то адресу можно надеть шлем виртуальной реальности, оттрахать виртуального ребенка и накончать в реальные штаны».
А вот поставщики увеселений – были. Это могло значить только одно – у клубов был довольно высокопоставленный покровитель со всеми вытекающими. И втекающими. И довольны таким положением дел были далеко не все:
– От суки. Где только шлемы опять достали… Проверить бы… Эй, полковник, может, ваши эти займутся? А то чего там они в своих реальностях с виртуальными телками зажигают, пусть реальных оплодотворяют же, не? – Полицейский посмотрел через зеркало в глаза Антона, но взгляд споткнулся о холодную стену отчуждения. Он определенно забыл, с кем разговаривает.
– Не вашего ума дело. – Опять цедить сквозь стиснутые зубы. Мрачно, устало, бликуя.
– Да, что это я… – Отвернулся и промямлил себе под нос, потом покряхтел и продолжил, уже чинно-чопорно: – Прошу прощения.
Антон промолчал.
Автомобиль свернул с Садового Кольца куда-то ближе к центру, проехал по нескольким пустынным улочкам, где дома были давно покинуты. Оно и понятно: у кого в свое время хватало денег на квартиры в этом районе, сбежали отсюда первыми по видам на жительство в других странах, или даже другим гражданствам, оставив свои российские – здесь, потихоньку гнить и шелестеть плотными листками паспортов на полках взломанных сейфов под порывами ветра из разбитых окон.
И машины тоже бросили. Их потом забирали в зачет налогов и либо оставляли себе властные чины, либо продавали за бесценок — на запчасти или просто ездить; но все забрать – людей и оснований не хватало. Антон когда-то давно, еще в Интернете, наткнулся на галерею «кладбища» спорткаров в… Как же называлась эта одна из многих, сгинувшая страна… Ах, да, «Эмираты», исчезнувшие с современных карт уже пару лет как. Теперь – очередная оккупированная территория нашей могучей родины и доблестной армии, и не без участия Антона…
Вот тут царило похожее забвение брошенных автомобилей. Но дорогие машины стояли не обвитые лозами горячечного песка, а загаженные текучим голубиным пометом и изрисованные убогими граффити из баллончиков с бледной краской. Изредка заглянуть – пожалуйста, а вот селиться в бывших элитных районах отбросы общества не решались: слишком много разных новых министерств образовалось в центре мегаполиса. Почему министерства не селили своих сотрудников в брошенные квартиры недалеко от работы – тоже загадка, кстати. Разве что, руководствуясь принципом «знай свое место»: сотрудники вроде Антона и так балансировали на зыбкой грани между личными вендеттами и реальными законами, вызывая только уставшие вздохи начальства и молчаливую ненависть населения.
Спустя несколько таких улиц и переулков автомобиль затормозил перед невзрачным невысоким зданием: каких-то три серых бетонных этажа (знали б прохожие, сколько там этажей вглубь, в земную твердь, включая самый последний, бункерный). Углубленные оконные проемы отсвечивали матовой темнотой, будто нарисованные.
– Приехали. – Машина притормозила.
– Да, я догадался. Спасибо. – Антон нехотя выбрался из машины, глянул на здание Управления и наклонился в салон, не закрывая дверь: – Передайте оперу, что возьмет дело о том придурке, мои записи. Спасибо. – Не дожидаясь ответа, хлопнул ржавым, крашенным-перекрашенным куском тонкого металла, отозвавшегося гулкой вибрацией, обошел автомобиль сзади, даже не провожая его пустым взглядом. Пересек тонкую улочку, завороженно-привычно глядя на высокие и узкие готические окна, похожие на бойницы какого-то средневекового замка.
На входе его встретила огромная, тяжелая, еще советская деревянная дверь. А точнее – целая их батарея, как в метро, только без надписей «выхода нет». За ней – высокие потолки, гигантские колонны и мраморный пол, который моют не мокрой затасканной тряпкой, а горкой опилок; и несколько людей в форме около турникетов между тех самых колонн. Андреич застыл изваянием среди них – старый вояка, не ушедший на пенсию и относившийся к Антону как к своему старому приятелю с первого дня службы в этом подразделении. Когда ж это было?.. Всего несколько месяцев назад, но Андреич прямо-таки нездорово влюбился в Антона.
– Привет, Андреич. Впустишь? – Впервые за день Антон улыбнулся. Действительно улыбнулся, а не оскалился: веселил его чем-то этот старик. Да и свои тут все за входными дверями, такие же ненавистные всеми, а значит – свои. Ненависть – она немного да объединяет. «Даже бывших любовников» – метнулась отрешенная мысль, как цитата кого-то из классиков литературы.
– Ну заходи, коль не шутишь. – Андреич шевелил огромными седыми усами и сверкал яркими, не замутненными возрастом и воспоминаниями, янтарными зрачками, хихикал себе в кипу жестких волосинок на лице. Вечно был таким счастливым и довольным. А на день МВД, выпив пару рюмок, обожал травить анекдоты и байки со своей долгой службы. Хотя, откуда Антону это знать?..
«Ему б не сюда, ему б куда-нибудь в детский сад, охранником. Дети его обожали бы», – благодарно кивнув, что впервые за день не надо кого-то уговаривать на что-то развернутым удостоверением, думал Антон. Каждый раз так было: если Андреич на сутках, то удостоверение не нужно – всех запоминал и знал в лицо с первого же появления. Феноменальная память.
И этот раз, запоздалый – не исключение.
«Его уже на старости лет тянет к роли дедушки, только…»
«Только» что, Антон? Вы перекидываетесь «здрасьте» и «до свидания» на входе по утрам и выходе по вечерам или ночам, только и всего. Сетуете на погоду за дверьми иногда. Ты же понятия не имеешь, кто он, откуда, где служил, чего добился, есть ли сыновья или дочери, и если есть – почему они внуков к Андреичу на пушечный выстрел не подпускают. Ты же ни черта о нем не знаешь. Что там у него в голове, за густыми усами и живыми светлыми глазами? Может, он девок в Афгане трахал смазанным подсолнечным маслом пистолетом? Или выпущенные кишки джигитам, или как их там тогда, на допросах наматывал на ствол, истерично хохоча? А теперь вот в усы себе хохочет, вспоминая, как только ты мимо проходишь, чем-то ему напоминая тех юнцов. И себя самого, возможно.
Ничего не знаешь. Знаешь только, что каждый тут – не на своем месте. Да и не только тут, а везде они – те, кто не на своем месте. По всему миру. Болезнь похлеще депрессии смрадно окутала целую планету, как чума в средневековье, только не убивая никого. Зачем напрягаться, если скоро люди сами себя окончательно перебьют?
«И ты тоже не на своем месте, не видишь разве?..»
«Заткнись!..»
– Антох, тебя Влад ищет! – вскрикнул Андреич вслед Антону с такой интонацией, мол, «чего опять натворил, негодник?» Будто соседских яблок на даче наворовал и получил солью в задницу, улепетывая.
– Догадываюсь…
Антон одним своим потрепанным видом шуганул уборщицу к стенке и поднялся по гигантским ступеням на второй этаж. Тут статуи какой-нибудь не хватает, пусто слишком. Президента нашего бессменного поставить бы… Впрочем, у Антона были свои идеи насчет того, в какую позу поставить президента и что с ним сделать.
Первый же кабинет – начальника, и, как назло, дверь с матово-золотой табличкой была приоткрыта и оттуда доносился гневный хриплый голос глухими отрывками:
– Что значит «потеряли»?.. Вы че там, совсем охуели?.. На секретаршу, что ль, дрочите на месте службы?.. Как вы его выпустили вообще?!. Ищите, ****ь!.. Куда?.. «Менты» забрали?.. Ты сам – «мент», дебил. К вечеру не вернете, я с вас все шкуры спущу, будете у меня сортиры драить в крымских казармах!.. О! Зиноньев! Сюда иди.
Антон медленно выдохнул, прикрывая глаза и прощаясь с жизнью. Убить его Владислав Петрович, конечно, не убьет, но нервы выговором потреплет знатно – орать на подчиненных он умел отлично, часто практиковал и самоудовлетворял этим что-то внутри себя – орган какой или фетиш. Его поэтому, наверное, сюда и назначили.
Антон шагнул в просторный кабинет, отдавая честь, а внутри думая: «убежать бы, да поздно…»; и не о кабинете, а в целом… О жизни.
Владислав Петрович – крепкий мужчина, от которого каждый прожитый год неумолимо оттяпывал очередную порцию мышц и волос, оставляя подвисать кожу с небольшим слоем старческого жирка под ней и торчать ежиком бледные седые волосы, которые он не пытался зачесывать на залысины, а коротко состригал. Непонятно, почему и зачем Антон представлял своего начальника голым, а не в подогнанной по фигуре форме, воображал сморщенную кожу, свисающую с одрябших рук, и прослойку жира на пузе, подпертую ремнем.
Полковник молчал, оглядывая Антона с ног до головы, изучая узоры блестящего машинного масла по перепачканной форме и кровоподтеки на болезненно опухающем лице:
– Тебя как вообще сюда впустили-то?
Антон пожал плечами, пряча глаза куда-то в документы на подпись, что толстой пачкой лежали на столе.
– Ты в курсе, сколько времени вообще?
– Примерно представляю, товарищ генерал. – Товарищ генерал шумно выдохнул, чуть с присвистом из легких. Устал смотреть на очередного идиота, что не считает своим долгом следовать расписаниям, регламентам, держать телефон заряженным и включенным, и вообще: будь проклят тот день, когда Антон появился в этом здании вершить правосудие во благо всех обиженных. Пусть лучше бы оставались изнасилованы и убиты неизвестно кем, чем этот «сотрудник» приносил бумаги с обвинениями. По мнению Владислава, по крайней мере; за них так и так отомстили бы – время звериное же.
– И где ты был?
– Автокатастрофа.
Морщины на лбу генерала на мгновение напряглись, но быстро разгладились – пытается держаться, но уже теряет хватку. Так и руки, сомкнутые за спиной, пока он вышагивал туда-сюда по кабинету, то мелко дрожали, то усилием мышц напрягались, подавляя этот предательский синдром.
– «Автокатастрофа»? Ты слово-то откуда это взял, полудурок? Из толкового словаря или от жирной училки по русскому в пятом классе услышал?
– На Садовом кольце, товарищ генерал… – Руки старого вояки опять вздрогнули, а бровь предательски дрогнула. «Меньше водки по вечерам, меньше водки, товарищ генерал.»
– Ооо, посмотрите, теперь знанием географии блещем! Посмотрите на него. Тебе, может, медаль теперь выдать?!
– Никак нет, товарищ генерал, я…
– Что «я»?! Ты во сколько должен был здесь быть?! Я тебя спрашиваю, во сколько?!
Антон глотал. Ему, как дешевой проститутке, кончали на лицо из старого сморщенного члена, дурно пахнущего и накаченного кровью только благодаря лошадиной дозе Виагры, а он подставлялся под белесые капли, раскрывая рот пошире и зная: несдобровать ему, если все не поймает и не проглотит.
– Перед этим был вызов на самоубийство, товарищ генерал, затем я направился в Управление, но попал в аварию.
– Телефон твой где при этом был?
– Сел.
– Ты на *** у меня сядешь сейчас. С телефоном что, я спрашиваю?! Почему только браслет работает?! – Антон уже плотно на нем сидит, и никакой возможности слезть или хотя бы вазелином смазать. Мы тут все сидим, как не в представительстве госмашины, а в борделе каком-то: имеют всех по иерархии сверху вниз. Возможно, товарищ генерал и сам ходит туда-сюда, потому что сидеть больно. Геморрой ли, или анус побаливает после вызова к министру.
– Батарея телефона разрядилась, когда я закончил на месте преступления.
– Какого, ****ь, преступления? Что ты несешь вообще?!
«Возмездие во имя луны, сука» – Вслух Антон это, конечно, не сказал.
– Позвольте предоставить рапорт.
– Выговор тебе, сволочь. И рапорт свой себе засунь сам знаешь куда. Пшел отсюда. – Владислав кончил и, прозрев омерзением к самому себе, оттолкнул исхудалое тельце дешевой шлюхи подальше.
– Так точно, товарищ генерал. – Антон развернулся на каблуках и поспешил к выходу, но не успел:
– В какой аварии ты был после той девчонки? На Садовом с маршруткой и такси?
«Доложили ему все, доложили, старому педерасту».
– Так точно. – Антон сглотнул встречный вопрос, и не один за раз. Главный из множества только рвался из глотки: с кем только что разговаривал Владислав Петрович?..
– Иди давай отсюда. – Генерал устало прогнал подчиненного во второй раз, но уже мягче, будто прощая первый, и будто это не он сам остановил сотрудника, а тот – дурачок, и с первого раза не понял.
 
Антон захлопнул за собой дверь под чертыханье руководителя. Оглянулся. К горлу снова подкатывала тошнота, а голова раскалывалась болью на тысячи острых осколков, едва ориентировалась в пространстве и поддерживала шаткое равновесие. Вокруг бродили какие-то люди, нарочито медленно таская папки с документами, общались с коллегами, растягивая слова и слоги до монотонных звуков, и каждый, казалось, косился на пошатывающегося Антона, мутными стеклянными глазами обводящего коридор, сонмища людей в форме и бесконечные ряды желтых «под дерево» дверей из ДСП, словно что-то совсем чужое, а не привычное каждодневной рутиной.
Он опасно покачнулся, вновь ловя равновесие и ускользающую мысль: пошарил рукой по обернутому в грубую марлю лбу, ловя ее. Бесполезно. Мысли метались во внутренней пустоте, шептали что-то в уши, как люди вокруг, и быстро уплывали прочь, похожие на каких-то эфемерных рыб, снующих по пространству грязной, пропитанной радиацией океанической воды.
Напротив кабинета генерала символично расположился мужской сортир: на коричнево-желтой двери была соответствующая табличка. Удобно же: стоит новичку ошибиться поворотом, расстегивая ширинку, и ему тоже обкончают все лицо желчью и ядом, так что во второй раз он уже не ошибется, если живой вообще останется после такого. Идти смывать все это, запираться в кабинке и курить – недалеко. Хотя, странное соседство. Неужели кабинета получше не нашлось?
У закованного решеткой окна курил какой-то мент с рубашкой навыпуск. Чувствуй себя Антон получше, может, и узнал бы его: не так много их тут здесь, согнанных подписанными сверху приказами, в конце концов. Но сейчас – не до анализа черт лица и цвета глаз.
Антон, падая, ухватился о скользкую раковину, подтянул себя к ней и приподнял под скрежет фаянса о шершавый бетон, наклоняясь лбом поближе к зеркалу в мутных разводах. Полицейский наблюдал, равнодушно и безучастно затягиваясь самокруткой и выдыхая сизый дым в распахнутую форточку:
– Ты это, пол только не заблюй. Мне сейчас к Владику идти…
Антон буркнул что-то в ответ, желая сказать «сейчас на тебя наблюю, мусор гребаный», но, сдерживая рвотные позывы, выдал только какое-то мычание и бульканье. Непослушной рукой он кое-как открыл кран, и из него хлынула ледяная вода с привкусом металла. Наклонился поближе к раковине, ртом целясь в слив, сплевывая обильные вязкие слюни. Умылся, и полегчало немного. А полицейский, бросив окурок в окно, брезгливо вышел. Не самая, конечно, здравая мысль – идти к старшему по званию пропахши табаком.
Желудок протяжно урчал, вырыгнув пустоту. Еще бы: чем блевать, если со вчера в желудке ничего не было, кроме дрянного кофе, который давно, отфильтрованный почками, разрывает мочевой пузырь острой колючей болью?
Антон утер рукой слюни с губ и глянул в зеркало, странно передающее цвета. Не может у него быть настолько землистый оттенок лица. А на лбу, под редкими отросшими прядями сальных волос красовалась марлевая повязка, из которой во все стороны торчали нитки. Он был настолько близко к зеркалу, что мог их все пересчитать, только не хотел. Поэтому – сорвал повязку, бросил ее мимо урны на грязный пол, немного поизучал опухшую рану, огромный фиолетовый синяк вокруг нее, умылся опять ледяной бодрящей водой, рывком развернулся и плечом выбил дверь в кабинку с грязным унитазом без ободка, плесневелыми керамическими стенами и сливным бочком под потолком, за бусины ленты которого надо дергать, чтобы смыть непереваренную вчерашнюю тухлую тушенку.
 
Из уборной он выбрался прямо-таки похорошевший, хоть и опирающийся на стену – опять заныло колено. Или нога. Или само сознание. Да плевать.
– Антон Вячеславович! – Немного писклявый голосок окликнул его. – Я вас повсюду ищу!
Антон оглянулся на новенького стажера, вечно бегающего по коридорам с огромной папкой и пачкой документов на подпись по разным кабинетам, должностям и инспекциям: кому охота поднимать свою жопу со стула и идти ругаться в соседний отдел, если есть вот такой вот мальчик на побегушках, который выслушает всю желчь и на коленях будет умолять поставить подпись, а может, и еще чего предложит – тоже на коленях, под массивным столом…
Худенький («кто бы говорил»), в мешковатой форме и с пустыми погонами (даже кружочка с гербом нет), огромными синяками под глазами, и сами они – преданные, жадно бегают, впитывают все происходящее, с еще не угасшей надеждой самому сидеть в просторном кабинете и орать на подчиненных.
«Не дождешься, мальчик… Нас всех здесь скоро не будет… Господи, неужели кто-то еще из шкетов так рвется в Министерство из своих ВУЗов, чтобы каждый день выносить тонны желчи? Далеко по карьере ему все равно не продвинуться без связей или особых заслуг, а барменом какого-нибудь полулегального казино или клуба виртуальных утех – заработал бы больше и, может даже, наличными».
– Чего тебе?
– Там это, звонили из… из… – Он запутался в листках, выронил несколько, кинулся поднимать с пола и опрокинул всю папку, но, нисколько не разочарованный, все тем же возбужденным голосом («Что это за наркота такая, которую он употребляет, и почему я сам ее еще не пробовал?») продолжил: – Звонили, в общем, там какой-то человек ждет вашего допроса, по сегодняшнему делу…
– Что? – Антона будто током прошибло и замутило снова, а зрение в сотый раз за день помутнело, в очередной раз пронося тусклые образы студентки…
– Сейчас, сейчас… Там человека какого-то повязали по вашему приказу, и он ждет допроса…
– Ты-то откуда знаешь?
– Ну так вот сообщение же… – все копаясь в ногах и собирая непослушные листки под смешки проходящих мимо мрачных полицейских и кокетливые хихиканья тучных женщин из бухгалтерии, – про девушку эту. Владислав Петрович лично подтвердил задержание. – Невозможно было не уловить нотки благоговения и гордости в голосе стажера.
«От сука. Мне тогда зачем мозги выносить выговорами?» И тут вспомнилось откуда-то, с первых дней службы, наверное: тот же кабинет Владислава Петровича, только чуть искаженный памятью, в которой он также прошагивает вдоль стола, пожирая глазами Антона, и косточки на сведенных скулах выступали сквозь щетину и подвисшую тонкую кожу, пока он не скажет эту фразу:
– А нахер ты тогда нужен?
«А нахер я нужен?..»
– Антон Вячеславович, делать-то что теперь? – Уже собрав бумаги с пола, вновь смотрел стажер («как же его зовут-то?») ему в рот и задавал вопрос, заданный уже тысячу раз другими, и тысячу же раз оставшийся без внятного ответа.
– Пока ничего. – Развернулся и ушел, сжимая кисти в кулаки до хруста в суставах, оставил безымянного стажера теребить в руках папку с документами и переминаться с ноги на ногу. А нахер он еще нужен?
Нахер кто-то вообще нужен?
 
Несмазанная дверь в кабинет заскрипела, когда Антон вошел. Некоторые его сослуживцы вопросительно выглянули из-за мониторов или оторвались от трепа и распития кофе. Он приветственно кивнул одновременно всем и никому и дошел до своего стола, пряча глаза в старый дощатый пол, будто стесняясь чего-то: то ли опоздания, то ли своего потрепанного вида. В принципе, о нем все сразу забыли, отвернувшись по своим делам, кроме одного вечного зазывалы из-за дальнего стола, Сереги:
– Антона-гондоха! – Вскочив, раскинув руки и широко вышагивая, он подошел к Антону, севшему и уткнувшемуся в мигающий светодиодом погашенный монитор. Сергей подошел, чуть приобнял, чмокнул в темечко, снова громогласно объявил: – Давайте все поприветствуем Антона Вячеславовича! Как здорово, что Вы, Антон Вячеславович, посетили нас, так сказать, плебеев, с визитом и решили остаться. Прошу Вас, располагайтесь! – И звонко захлопал в ладоши.
Потом потряс Антона за плечи, пока сам он измученно-устало стискивал челюсти, и снова что-то спросил:
– Как отдохнул-то? Вижу, что неплохо? – С издевкой, вечно у него все с издевкой…
Какой-то дальний зуб заныл болью, будто ошпаренный шоколадом, заглушая всю остальную, а на изнанке закрытых в бессилии век отпечаталась картинка: холм с влажной сочной травой, лучи солнца из-за горизонта, пока безликая, но уже улыбающаяся озорными глазами и уголками красивых губ, девушка. Кажется, накануне была летняя гроза…
И город, утонувший в огне и пыли.
Антон слегка тряхнул головой, смывая наваждение, но клокочущая ярость осталась на месте: багровой раскаленной болванкой жгла грудь. Подавляя горячее желание выхватить пистолет из кобуры, легким движением снять предохранитель и расстрелять всех почти в упор, – как раз патронов одного магазина хватило бы, – сглатывая, шумно выдыхая и про себя считая «раз-два-три», чтобы успокоиться, он сумел произнести только одно слово:
– Хром.
В ответ – ни слова. Все вокруг потупили взор, порассаживались по своим креслам и стали еще упорнее имитировать бурную деятельность. У Антона не было других вариантов, кроме как встать и устроить кровавую баню. Ну и повторить еще раз, для всех непонятливых:
– Хром.
Опять дыхнул ненавистью: как только кактус в горшке на рабочем столе еще не сдох от его выдохов. Антон смог выдавить из себя еще одно слово, то же самое:
– Хром.
Теперь сослуживцы переглядывались в недоумении.
– Антох, ну чего ты начинаешь опять, ну нормально же все было!.. – Сергей до сих пор стоял за спиной и теперь силился своим дрожащим голосом изобразить обиду. Не вполне успешно, впрочем.
– Хром.
– Вот ты заладил-то. Да понял я, понял, «Хром». Хром-хром-хром. Хрум-хрум-хрум. Есть, что ли, хочешь? Тебе пироги осетинские заказать, что ли? Там в холодильнике что-то было…
Антон встал слишком резко. И так же резко развернулся, и схватил коллегу за грудки, и подтянул к себе, выворачивая ткань рубашки, что даже несколько пуговиц лопнули от напряжения.
– Э, Антох, полегче! – Ехидную ухмылку мигом сдуло с его лица.
– Сука ты, сука. – Антон плевался и скалился. – Видел когда-нибудь развороченный труп на асфальте? Девчушки совсем, девятнадцать всего, даже пожить не успела толком, довели суки, такие, как ты. Кидалась на тебя, суку, мать, обколотая снотворным? Кидалась, ****ь?! Отвечай, тварь!
Антон трясся от ненависти: к девушке, к ее матери, к ее дружкам-ублюдкам и подругам-стервам, к толпе жирных лысых мужиков в форме, гыгыкающих на подростковую эротику, на техника этого сраного, которому не терпелось вывалить всю эту грязь в сеть, будто там без этого ее мало; к сослуживцам, что ржут и угорают над каждой смертью и спорят на деньги: сам человек подох или его подтолкнули-таки прыгнуть из окна, или засунули голову в петлю и выбили табуретку из-под ног, или полоснули острым лезвием по венам, или приставили дуло хер знает где добытого пистолета к виску, взвели курок и сжали чужим пальцем спусковой крючок. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу, всех ненавижу»… И себя самого он тоже ненавидел.
Он почувствовал, как легла на плечо тяжелая ладонь, и другие руки вцепились в его предплечья, скользкими, лубрикантными пальцами заползали в кулаки и пытались их разжать, обнимали за грудь и оттаскивали, и тащили куда-то в пучину, куда-то вниз, в долгожданный заслуженный ад, в самый центральный и горячий котел к самому злому черту в ногах у самого дьявола. А он сопротивлялся, и мышцы дрожали, и ткань в его кулаках рвалась, и пена изо рта сама плевками разлеталась по сторонам.
– Ну все, Антон, хватит, хватит, успокойся… – Кто-то шепнул на ухо.
– Ненавижу, ненавижу, ненавижу… – Харкал и плевался, и презирал, и ненавидел, и ствол бы вытащить и разрядить в лоб этому недоноску всю обойму, утереть рукавом кровь и осколки черепа с лица и вздохнуть легче, свободнее. Только вот не дадут все эти скользкие холодные руки мертвецов, обнимающие его и тянущие в бездну.
Он оттолкнул Серегу, сопротивляясь держащим его рукам, продолжая сквозь зубы шептать, глядя исподлобья, сверля взглядом, вкладывая в каждый слог всю свою истлевшую за полтора десятилетия войны душу: – Ненавижу, ненавижу, ненавижу.
Толпа удерживала его, но в том не было нужды. Чаша терпения еще не была переполнена, это был так, небольшой срыв, подстегнутый невинной смертью, легким сотрясением, какими-то обрывками сюжетов, нагоняем от начальника. Если б чаша переполнилась, и вязкая темная жидкость закапала через край – никто бы его не смог удержать, никто.
Сергей ошарашенно пытался отряхнуться и стереть с лица слюну:
– Тебе б, Зиноньев, у психиатра провериться. Видать, нормально тебя так приложило… – Он вырвался из поддерживающих его рук и вышел из кабинета под чью-то реплику вдогонку: – Да заткнись ты уже, ****ь, всех заебал.
Чей-то спокойный, низкий голос продолжил:
– Антон, ты это, успокойся давай. Ты как, в порядке?
– Да… – Антон замедлял дыхание и приходил в себя. Чужие руки его отпускали. Еще бы, это же пальцы живых: они не такие цепкие, как пальцы всех тех мертвых, что приходят к нему по ночам, в снах, и тоже тянут в свою холодную вечность…
Толпа, приглушенно шебурша, расходилась, а Антон сел, повернулся к монитору и уставился в него, контролируя дыхание и считая про себя: «раз-два-три, выдох, раз-два-три, вдох, раз-два-три…»
 
На удивление, отчет он написал быстро. Благо, никто его не трогал. Поставил последнюю точку, даже не пробежался по орфографии, распечатал на принтере, подписал чернилами из уродливой шариковой ручки и оставил на столе у стажера. Утром отнесет начальнику на ознакомление, примчавшись на работу за пару часов до начала смены.
И вывалился в улицу.
Шел мелкий моросящий дождь, пробирающий холодом до костей. Улица насквозь пропахла осенью, кислыми выхлопными газами, прибитыми к земле мертвыми листьями. Маслянистые лужи блестели в свете редких тусклых фонарей, их расплескивали колеса выезжающих из подземной парковки служебных автомобилей и подошвы кутающихся в плащи и пальто прохожих. Из окруженных асфальтными тротуарами клочков полуживой земли торчали голые, погибающие деревца, издыхая, раскидывали свои ветви-плети в разные стороны. Тихонько завывал остывший ветер. Ненавистный город сверкал редкими приглушенными огнями в зашторенных окнах. Все как всегда, все как каждый день до этого момента и как каждый день – после.
Вызывать такси не хотелось. Хотелось побыть одному, чтобы никто не трогал и не донимал.
Антон подхватил ритм людей, бегущих к тамбуру станции, и влился в их молчаливую процессию, где каждый вроде бы и торопился, но не решался наступать на пятки впереди идущим, а подстраивался под хаотичный поток. Такой вот парадокс: где можно почувствовать себя одиноким и без вести пропасть, если не в толпе таких же одиночек?
Это с виду все одиночки, и никто никому не нужен. А стоит кому-то там, в бетонной коробке, в недрах бункера в десятках метрах под землей, сидя за пультом, получить приказ или сигнал тревоги от системы искусственного интеллекта, следящей за каждым из нас, или просто захотеть, и отправится пробуждающий сигнал по проводам и базовым станциям прямиком к твоему браслету, и включится ГЛОНАСС и микрофон, и окуляры камер наблюдения поблизости уставятся в твою фигуру или подъезды, из которых ты можешь выйти. И ты уже не один: тебя видят, тебя слушают, за тобой наблюдают. А браслет-то – не снимешь. Тоже увидят и поймут, и потревожатся, и отправят кого-нибудь проверить, как ты там.
Даже в толпе уже не спрятаться. Нигде не спрятаться и не скрыться, и не убежать, и не пропасть без вести, ни в каких мокрых кедах не вырваться отсюда на августовские луга, не сесть на самолет и не начать с чистого листа где-то в другом месте, далеко отсюда. Стоит выйти за рамки типичного поведения, и на тебя обратят внимание, и поинтересуются, что же у человека на уме? Вдруг он террорист, шпион, изменник или просто не хочет горбатиться на благо родины?
Не хочешь погибать за многострадальную родину-матушку, так тебя заставят: выпнут в форме рядового с автоматом наперевес на краю разрушенного города где-нибудь в восточной Европе, и хочешь-нет, а сдохнешь героем, как минимум для своей родни – она тебя долго будет оплакивать, когда им принесут похоронку и ворсистую коробочку с медалью посмертно.
Кому охота стать таким героем? Никому. Вот и молчат все, шагают неровно по избитым маршрутам с работы домой через метро, и косятся на попутчиков: вдруг тот положит тяжелую ладонь на плечо, другой заломит руку и нырнет с тобой в подворотню, где уже ждет машина без номеров и опознавательных знаков.
Дома на столе остынет ужин: макароны с тушенкой. Сочные, пропитанные жиром макароны. И немного тушеной говядины, что тает во рту, почти что натуральной, такой соблазнительной: аж в животе урчит от мысли о ее запахе. А уж если попался кусочек с кожицей – ее долго можно смаковать, разжевывая и посасывая.
Но жена будет до ночи смотреть на улицу перед подъездом сквозь мутное стекло, по которому сползают капельки дождя, сливаются воедино и стекают струйками на подоконник.
Вот и вы с ней, с женой, когда-то встретились, слились и стекаете вместе.
Когда и за полночь не явишься, она поймет: ты не выдержал, сорвался вниз с наклонной, в лужу, и уже не придешь. Ляжет спать одна в холодную кровать, пока ты будешь трястись по ухабинам в багажнике автомобиля, шепотом молиться, наконец-то уверовав. Всхлипнет пару раз в подушку, скомкает одеяло в человеческую фигуру, твою, и обнимет крепко, сама мерзнув под сквозняком из щелей, а утром застелет постель, утрет слезы, быстро накрасится и пойдет снова на работу, косясь по сторонам и вглядываясь в лица прохожих: если за тобой пришли, то она – следующая.
Так и кутались все в свои плащи и спешили поскорее добраться домой в целости и сохранности, не смотрели по сторонам, урывками если только. А Антон – смотрел. Смотрел в эти нависающие арки и колодезные дворы, и видел все это: копошащихся в мусорных контейнерах вонючих маргиналов, черные пятна машин, дымящих выхлопными трубами, и нескольких фигур рядом, одна из которых либо карлик, либо стоит на коленях, и как они все поднимают на Антона лица, и они встречаются опустошенными взглядами. Всего на мгновение, пока Антон не пройдет малюсенькую горловину квартала, но все же этого мгновения достаточно, чтобы спустя несколько секунд темная фигура выскочила из дворовой арки и слилась с толпой, прячась от Антона, но следуя за ним.
«Ничего, за мной не придут. Я же из своих. Из настолько своих, что своее просто некуда».
В том числе, помимо смутных бугаев в вычурных пиджаках, преследовал его ветер, обдавая кондиционированным жаром и запахом мокрых волос на входе в метро, древесными опилками и разводами грязи на мраморном полу вестибюля, свистя обдувал на эскалаторе, дышал затхло прибывающим на платформу составом, а вот внутри вагона – замирал и затихал, оставив в полудреме: облокотившись о дверь с надписью «не прислоняться», обонять ароматы сырости резиновых ботинок, дешевых кожаных плащей, зонтового полиэстра, и влажных спутанных волос снова. Почти как у той девушки на рассвете, за одним различием: ее волосы приятно пахли росой и чем-то цветочным, а эти сальные шевелюры вокруг, налепленные неумелым скульптором на непропорциональные головы – горьким дымным смрадом и едкой кислотой.
И все же, на очередной станции толпа придавила к нему какую-то незнакомку, и он губами почти упирался ей в лоб. Она, как могла, отворачивалась, прятала взгляд, задерживала дыхание и выдыхала медленно, незаметно, лишь бы Антон не почуял. А он чуял ягодный аромат духов и тепло ее невольно прижавшегося тела, проникающее сквозь несколько слоев их одежды. Даже как сердечко ускоренно бьется. И волосы пахли. Не смрадно, а совсем как там, на лугу…
На следующей станции она выскакивает вместе с толпой, и встрепенулся ветер, потревоженный прядями ее волос. Он выталкивает Антона вслед в раскрытые двери, но тот, дурак, крепко сжимает протертый металл поручня и держится за него. Диктор, сбиваясь, объявляет хрипло через динамики: «Осторожно, следующая станция…»
Мимолетный взгляд назад, вглубь вагона, на него, и Антона обдает жаром, холодом, по телу в который раз за день проходят разряды тока в миллионы вольт, искрясь на кончиках пальцев, зрение мутится, искажается, фокусируется, отчетливо очерчивая ее глаза: один холодно-синий, а второй – вульгарно зеленый.
 
«Хром… Хром…»
Он метнулся к дверям, но тщетно: они захлопнулись, и одному их не разжать, и тыкать удостоверением некому: это просто две железки с прорезиненными овальными окошками. Они тебя не боятся, им на тебя просто насрать. Хоть стреляй в упор или обдолбись кулаками – только костяшки собьешь в кровь.
И ветер обреченно матернулся вихрем.
А девушка тем временем уже смешалась с потоком, выносящим ее к эскалаторам на улицу, и шансов ее нагнать – никаких. И даже за фигуру не зацепиться потом по камерам: обтягивающие леггинсы на чуть полноватых бедрах, высокие, берце-подобные ботинки на мощной резиновой подошве, рюкзак и черный бесформенный плащ, и капюшон тканевый…
«Да и что?.. Девушка, вы так классно ко мне прижались, и пахнете приятно, давайте познакомимся? Или: не знаете ли вы такую же вот, прокаженную, с разноцветными глазами, что сегодня неуспешно вышла полетать с 14-го этажа? Может, у вас группа каких-нибудь в социальных сетях, особенных? Не солнечных, надеюсь, нет?»
Он прислонился, поморщившись, лбом к прохладному и грязному металлу двери и закрыл глаза, пытаясь унять боль и вызвать в памяти хоть какие-то детали, кроме того, как медленно вздымалась ее грудь на вдохе и терлась об него на выдохе.
На следующей станции его выносит из поезда на автопилоте, и все ощущения проходят в обратном порядке на фоне переживаний о прекрасной незнакомке: застоявшийся аромат шумных перегонов, грязные опилки, маслянистый воздух эскалатора, приглушенный матовыми плафонами светодиодный свет, воздушные потоки станции и прохлада улицы.
Ветер, играючи отправившийся с ним в небольшое путешествие, снова вырвался на свободу и умчался рассказывать друзьям и коллегам о своем приключении: что люди-чудаки запирают себя под землей и мечутся там в узких туннелях, где неба не видать, потолок давит, взор упирается в мраморные колонны, и за мечтой своей не последовать ну совсем никак: двери закрываются в самый неподходящий момент и отсекают ее от тебя навсегда.
«Мечтой ли?..»
Кто-то толкнул в плечо. Антон хотел было проводить хмурым взглядом, но незнакомец умело затерялся в толпе («Вот бы и мне так же…»). На всякий случай он пошарил по карманам: кроме листов с Лизиными записками и ее кулона – ничего нет, но так и должно быть. Никакой жучок никто не подложил, то есть.
Он шел по знакомым тротуарам, оглядывая бетонные заборы с граффити-надписями, ржавеющие брошенные автомобили со спущенными или снятыми колесами на парковках вдоль домов, низенькую покинутую станцию скорой помощи за проржавевшей сеткой-рабицей, некогда покрытой черной глянцевой красной, уже облупившейся. И низенькую школу с уродливо узкими окнами. Опять эти бойницы, прямо как в Управлении. Захочешь из окна выйти – ты-то, дрищ, выйдешь, а вот какой-нибудь пузатый любитель беляшей и шаурмы из привокзальных палаток – сгинет в пожаре. Странная полсотни лет назад была архитектура. И люди худые были. Другие просто не выживали.
Ветви деревьев гнулись под тяжестью мокрых листьев, а те, в свою очередь, иногда кидались вниз пускать волны в зеркальных плоских лужах с отражениями желтых, мерцающих уличных фонарей.
Из тяжелых облаков, заполонивших все небо, крапал мерзкий дождик. Ветер, вернувшись к своему спутнику, тихонько подвывал, внимал мольбам уставших веток и срывал с них ту самую почти что прошлогоднюю листву, что потом плавала в лужах, запуская круги по воде.
Круги. Циклы. Всплыло в подсознании: «И повторится все как встарь»; и оно и повторялось: продрогший черствый мегаполис, эта осень, как тысячи других до и после нее, моросящий дождь который уже день, Антон, снова идущий на последнем издыхании с работы… И листья падают.
Зачем только вырастали, не для этого ли? Чтобы, отзеленев, сморщиться, пожелтеть и упасть, освободить место для следующих. Хорошо, что люди не такие: они б цеплялись до последнего.
Они и цепляются. Они – иголки у сосновых, что никогда не опадают. Хотя нет, тоже опадают. Но незаметно как-то. Гуляешь в один день по лесу – зелено, свежо, как в автомобиле после мойки и кондиционера для кожзама. А идешь на следующий: тоже и зелено, и свежо, только под ногами – плотный покров из игл, уже желтеющих. Расстреляли всех. А на соснах – уже новые, зеленые. Так и вся жизнь, если вдруг начинаешь о ней думать – «уже». Или еще? Или не расстреляли? Антон-то должен знать, он же так часто гуляет в хвойном лесу. Каждый день буквально. И расстреливает.
Погрязнув в своих путаных мыслях, Антон сам не заметил, как с мерзким писком отпер домофонную дверь, оставил вздыхающий ветер снаружи, вошел в обшарпанный, воняющий плесенью, но знакомый и почти что родной подъезд, вызвал старый дребезжащий лифт, заперся в кабине, теряя сознание, поднялся на свой этаж, с трудом вставил ключ в скважину, отпер дверь, прислушиваясь к шуршанию за ней.
Кошка вышла встречать. Скучала, наверное. Или просто целый день спала на подоконнике, убаюканная дождем. А теперь вот – встречает, ластится, хочет чего-то от тупого человека: то ли чтобы погладили, то ли просто пожрать.
Антон потрепал ее по маленькой головке, умещающейся в кулак, она в ответ лизнула пальцы шершавым языком. Он в темноте разулся, стянул с плеч промокшее пальто и повесил его одиноко высыхать на крючок. Кошка мявкнула.
– Ну чего тебе? – Ответа не последует, и Антон это пока понимал.
Он прошел на кухню, рукой следуя по стене, нащупал выключатель. Резко вспыхнула люстра, ослепляя глаза и пустоту в кормушке на полу. И кляксы мыслей разбежались прочь от света по темным углам.
– Жрать хочешь, да?
На той полке, где должны бы стоять глянцевые пакетики с кормом, жирной довольной мордой фото-кото-модели на этикетке, было пусто. Как в душе.
– Ты это, извини… Завтра куплю. – Кошка снова укоризненно мяукнула. – Ну где я тебе сейчас пожрать найду?
«Может, в холодильнике есть что съедобное…»
Открыл дверцу и заглянул внутрь: расковырянная банка тушенки из офицерского сухпайка (у Антона был спрятан целый запас недели на три, но трогать его было запрещено: «неприкосновенный» же) да плесневелый хлеб в пакете.
«Нахер ты еще нужен?» – презрительно спросил его с пустых полок Владислав Петрович.
– Кошку кормить, ****ь! – И хлопнул дверью холодильника, будто он в чем-то был виноват. Холодильник в ответ задребезжал и решил еще поморозить пустой морозильный отсек.
Живот заурчал и кольнул. Антон, бурча под нос: «Да вы все сговорились, что ли…», взял стакан с сушилки и налил воды из-под крана, жадно выпил. Посмаковал металлический вкус и что-то сладковатое, растворенное.
«Интересно, что они в воду добавляют? Ведь добавляют что-то, это точно…»
Налил второй, но выпил уже не залпом, а тянул мелкими глотками, скитаясь по крошечной кухне, пока не подошел к окну: мерцают бляшки желтых уличных фонарей, выхватывая пятна черных спешащих фигур, соседка трясет какое-то тряпье с балкона на ночь глядя. Чтобы утром трясти другое, видимо. А за спиной – кошка мяукала, и не терлась об ноги, а сидела в проходе и, будь она человеком, тяжело вздыхала бы или говорила: «Ну Антон, ну как так-то?..»
Или чемодан свой уже собирала бы, позвонив родителям и попросив ее забрать без лишних вопросов, пока ты, дебил, будешь пялиться в унылый московский пейзаж.
Веки слипались от усталости, и моргать становилось все тяжелее и тяжелее. Реальность кренилась куда-то в сторону, а соседка все теребила свои тряпки. А в голове расстилался бескрайний зеленый луг, с высокой сочной травой; за спинами брошены велики с красными рамами, а рядом, запрокинула голову, раскинула руки в сторону и выгнулась, потягиваясь, девушка. И без того короткое платье на голое тело соблазнительно задралось на бедрах, и набухшие твердые сосочки выпирали сквозь легкую ткань, и ветер играл прядями волос. Она вдохнула, улыбнулась, закончила потягиваться и посмотрела на Антона своими разноцветными глазами…
Он тряхнул головой, возвращаясь в серую реальность. Допил воду, поставил стакан обратно в сушилку, прошел, держась за стену, в спальню-гостиную-кабинет (в «комнату», короче), сбросил перед койкой одежду в ком на полу, забрался под одеяло и ерзал. Хотел заснуть, но что-то мешало: свербило фантомными ощущениями в боку. В кармане. Точно, в кармане.
Вскочил так резко, что сонная кошка испугалась и вздыбила шерсть. Нащупал пиджак, залез в карман и достал оттуда кулончик. Потер его пальцами, проверяя, настоящий ли, не рассыплется ли в пыль. Нет, не рассыплется, он теперь отвердеет навсегда, вбирая в себя смысл дней и воспоминания, выдавая их по первому зову. Антон на него посмотрит за стеклом и вспомнит, старчески кряхтя через полсотни лет (если за ним тоже не придут, или он не сгорит в яркой вспышке атомного взрыва), ту девушку, яркие цвета зрачков, и белую простынь на асфальте, и город этот серый, огромный и невзрачный, и, может даже, мысли свои вспомнит и видения: дымный бой в парке, пулю в лоб и луг этот чертов, и чертовку эту, красивую до ужаса, что мерещится повсюду: безымянную, не отпускающую…
«Хоть бы имя сказала: нашел бы по базе…»
«Не скажет. Она уже ничего тебе не скажет.»
Антон максимально аккуратно, насколько было способно его затухающее сознание, поставил кулончик на то самое, особенное место, впереди остальных безделушек, каждая из которых – со своей историей.
«Теперь все…»
Плюхнулся в кровать, укутался в одеяло от холодных подвывающих сквозняков и мигом провалился в болезненный сон под шепот дождя и мнимые голоса из динамика давно сломавшейся радиостанции:
«Укладывайся спать, завтра будет день и будет время,
Чтобы попытаться снова без вести пропасть…
Твой короткий век – его не хватит,
Чтобы вспомнить чье-то имя.
И сколько это длится,
И город позади совсем чужой…»
«И вправду чужой…» – окутала сонное сознание последняя на сегодня мысль.

Часть 2
Глава 4

24 октября 2023 года

Они снова преследовали его. Вываливались толпами из ржавых домофонных дверей на улицы, ныли и скулили, и кричали, и визжали, и сотрясались в судорогах, рыдая. А он, задыхаясь, срывался на бег, когда мог, и сбивал голые ступни в кровь о неровную брусчатку, пытаясь от них скрыться, но они настигали и бросались на него со своими мольбами:
– Помоги…
– Защити…
– Ну как же так?..
– Ну почему?..
А ему снова было нечего ответить. Потому что вот так. Потому что вчера был человек, пусть и с потухшим взглядом, но живой еще: разговаривал, грустно улыбался, даже делал что-то: уроки ли, или ужин. А потом: миг, щелчок пальцами, шаг в пустоту, описывающая дугу гильза, грохочущая табуретка о кафель на кухне, бритва по венам в горячей ванне – и нет человека больше.
И все вокруг этого человечка, что не выдержал, надорвался, все – друзья, подруги, девушки и парни, жены и мужья, дети, внуки иногда и родители, в конце концов – остаются с зияющей дырой в груди, где-то в районе сердца, и само оно бьется теперь совсем не так, как должно: надрывно как-то, больно. Устало.
Дыру не промокнешь спиртом, не затянешь швами в ближайшем травмпункте, и даже антибиотики не помогут.
Вот и приходят теперь они все, потерянные, к Антону во снах, будто к гадалке. Будто хотя бы он может что-то поменять.
А он не может.
И потому гонят они его, гонят по тротуарам незнакомых улиц разрушенного войной мегаполиса, молят и ненавидят, тянут к нему свои руки, прямиком к горлу, хотят забрать с собой, загоняют в подъезд дома, верхние этажи которого охвачены неистовым, коптящим пожаром, стучат в подпертую им входную дверь и орут, захлебываясь и надрываясь:
– Спаси ее!.. Спаси!..
Отдышался, рванул ко второй двери, в тамбур, вышиб ее плечом и вдруг очутился в той утренней комнате на верхних этажах.
И оцепенел.
Лиза сидела на подоконнике и рыдала. Молча, что самое страшное. Слезы крупными каплями катились по ее щекам, срывались с острого подбородка и впитывались в тонкую ткань маечки. Она то подбегала к креслу, плюхалась в него, хватала ручку и писала что-то, прорывая бумагу и царапая пером по столу, то потом опять поднималась к окну, всматривалась в пропасть, стояла так, глядя в горизонт, вдруг танцевала прямо на подоконнике, опять куталась в комок то на кровати, обнимая плюшевых медведей, то в темном углу комнаты.
Писала, рвала пропитанную слезами бумагу, бросала за спину, вставала и снова танцевала. Самозабвенно, для себя самой. Красиво. А потом опять возвращалась в свою ужасающую реальность, и опять металась по комнате, не находя себе места и не понимая, что места для нее здесь больше нет.
Антон застыл и смотрел на эти смазанные пятна, что мельтешили перед глазами, не в силах пошевелиться. Помешать. Успокоить. Оцепенел и наблюдал за душевными терзаниями юной девочки, которую довели до края. Опустошенный. Обесточенный, как и она, с той только разницей, что подросток не видел иного выхода, кроме как добровольно лечь в гроб, а Антону уже даже на это не хватало духу.
Лиза замерла на краю: вытянулась во весь рост в оконном проеме, держалась рукой за раму и смотрела вниз. Все же говорят, когда прыгаешь с парашютом или с тарзанки: «Главное – не смотри вниз», и пинают тебя прочь из самолета или с моста. Те, кому уже плевать – смотрят и не боятся. И даже не кричат под протесты сходящего с ума вестибулярного аппарата.
Будто манит их чем-то туда.
– Не надо, – наконец, найдя скудные остатки сил, смог выдавить из себя Антон.
– Знаешь, что странно? – Лиза не испугалась его голоса и даже не обернулась. Напротив, она его ждала: – Внизу-то ничего нет. Будто я могу сейчас взять и вспорхнуть, как птица, поймать крыльями ветер и улететь отсюда куда-то далеко, выше домов, чтоб не видеть это все. И края тоже не видно, совсем не видно. Будто его и нет вовсе. Ты видел когда-нибудь край?
Вот теперь она обернулась и, казалось, впилась своими чуть раскосыми яркими глазами в его сгорбленную, неловкую фигуру, ожидая ответа.
Видел ли Антон, живший большую часть своей сознательной жизни в окопе, «край»? Был ли когда-нибудь на нем? Он с трудом осознавал сам факт собственного существования, куда ему до таких высоких материй.
– Нет, не видел. И тебе не стоит. Спустись, давай поговорим…
Лиза задорно хихикнула, смутилась, опустила взгляд и прикрыла рот. Через мгновение снова посмотрела на него, но глаза уже не сверкали жгучими бликами: они потухли. Разглядела она там что-то, на старом потертом ламинате? Как человек может так взять и угаснуть за секунду? Не должен же, но может.
– О чем нам говорить, Антон? Ты мне не поможешь. Ты никому никогда не сможешь помочь, даже себе. Ты же «включаешься» постфактум, когда уже все случилось. Тебе остается только… как же там, по-умному… «констатировать факт»? Описать случившееся, изредка кого-то в этом обвинить, а потом все равно – двигаться дальше, к следующей мне… Долго же ты меня искал, Тош, очень долго… Только не поможешь ты мне уже, не сможешь просто. А я тебя ждала, между прочим, очень долго ждала. А ты опоздал…
«Что? Что она говорит… Я не понимаю… Я ничего не понимаю…»
Только вот ее слова задевали. Резали, вгрызались куда-то вовнутрь, как голодный зверь в свою добычу, и наутро Антон проснется с этой мыслью: «Я никому никогда не смогу помочь», и, на свою беду, попытается доказать вселенной обратное. Жаль, что вселенной начхать на попытки очередного муравья доказать ей что-то. В ее космических просторах нет места этой людской суете. Когда совсем надоест ей это копошение – метнет в маленький голубой шарик, затерянный на периферии галактики, комету, да и дело с концом. Спустя пару миллиардов лет очищающего огня начнется новый виток эволюции, и, быть может, новая цивилизация каких-то иных существ не будет построена на костях своих же сородичей.
– Что значит ты меня ждала?..
– Глупенький… Это ты меня забыл. Я-то тебя не забыла. Я тебя помню, я тебя всегда буду помнить…
– О чем ты? Я не понимаю… – Но он начинал понимать, вспоминая строчки ее предсмертной записки. Внутри еще целой груди росла какая-то безосновательная уверенность: он знал Лизу. Он знает Лизу. Она… Она…
– Сестренка?..
Лиза грустно улыбнулась. Одинокая слеза скатилась по щеке и ошеломила Антона.
– Сестренка… Не надо… Подожди, ну зачем? Ну почему?..
– «Почему», Тош? Потому что этот мир плох. И ты это знаешь.
– Знаю… Но это ведь не выход!
– Для души – выход. Я сегодня сбегу. Может, это бред, но чувствую: не будет больше этого края. – Выражение ее лица болезненно быстро менялось, путалось в этой бессмыслице. – Хочешь, полетели со мной? Прямо сейчас, над этими домами? Туда, за горизонт, за край…
– Лизочка, подожди, ну нельзя… Я не могу…
– Прямо выше домов, выше… И мир этот плох… И ты ушел, бросил… Не согрел… И я свободна и легка… – Ее фразы замедлялись, она смотрела в далекий кровавый рассвет и растягивала слова, а Антон, обездвиженный внезапно раскрывшейся истиной, не мог ей помешать, как бы ни хотел. Держало его что-то. Не просто так он тогда ушел. Когда-то. На тот луг, босиком из ночи, ото всех и к другой?..
– Лиза!.. Сестренка! Ну зачем, ну почему?.. Ну прости меня!..
Но она его уже не слушала. Извинения никто не слушает, они не нужны никому. Даже собеседникам во снах или в алкогольном бреду.
– Потому что мир плох…
 
Антон резко поднялся, сипло вдохнул и затрясся. По лбу скользили капельки холодного пота, покалывали солью рану. В голове повторялись угасающим эхом обрывки фраз очередного бредового кошмарного сна: «Ты никому не поможешь», «Ты меня забыл», «Сестренка…» Реальность кружилась вокруг мутными силуэтами, струилась миражами, плавала кляксами бледных акварельных красок в аквариуме перед глазами.
Кошка вздыбилась и шипела на Антона.
Тело прошибло током. Боль разорвалась в мозгу, будто молния с расходящимися в стороны ответвлениями. Вспышками поплывшее окружение обшарпанной квартиры на задворках опустевшего, застывшего в ожидании взрыва мегаполиса, выравнивалось. Зрение фокусировалось, кляксы скакнули на свои места и приобрели формы: кто шкафа, кто тумбочки, с пяток бледных матовых плафонов на люстре, скомканная на полу одежда, некоторые просто залезли в трещины штукатурки на потолке.
Он снова обретал себя, как сутки назад: обрывочные образы плескались в свинцово-тяжелой голове, никак не выстраивались в логические цепочки, даже не разбредались по паутине памяти ассоциациями, ухвати вновь одну из них.
«Надо начать сначала. С самого начала. Как меня зовут?..»
Будто откуда-то извне прошептал кто-то: «Твой короткий век, его не хватит, чтобы вспомнить чье-то имя…»
«Как меня зовут?»
«И город…»
«Как меня зовут?»
«Антон».
Цепочки выстроились, шлейф накопителя с хрустом вошел в разъем, и тихо зажужжали вентиляторы системного блока, считывая банки памяти.
«Сестренка… Да не, это просто сон. Бред какой-то. Хотя…»
Антон взбудораженно вскочил, взгляд заметался по комнате, задержался на полке с побрякушками жертв в его расследованиях, опустился на разбросанный по полу комплект формы. Он рванул к кителю, поднял, зашарил по карманам, нащупал бумагу, вытащил ее, дрожащими руками еще больше изминая, бросил китель обратно, присел и начал жадно читать, едва различая в осеннем утреннем мраке выцарапанные чернилами слова, кое-где поплывшие из-за впитавшихся в бумагу слез.
Читал и перечитывал, цеплялся за фразы и выражения, многоточия, зачеркнутые слова, обращения. Шевелил губами, проговаривая каждое слово чуть ли не по слогам, и когда его смысл медленно, но неотвратимо отпечатывался в разуме, переходил к следующему. И так слово за словом, строка за строкой, мысль за мыслью.
Читал и шептал, шептал и читал…
И понял.
Не все, но что-то.
Это «что-то» щелкнуло внутри, будто встало на место, в нужный паз. И сразу сплелся вокруг клубок: еще не затянулся в тугой узел, но был близко к тому. Еще не надорвался, окончательно сводя Антона с ума, но неприятно свербел внутри, требуя действий.
И Антон знал, что нужно делать. Возможно, впервые в своей жизни, которую помнил лишь смутно, урывками: память заполонило смертями, людским горем и отчаянием. Но Лизу он просто так не оставит, не в этот раз:
«Я отомщу за тебя, сестренка…»
«Не надо, Антон…» – изнутри донесся этот приятный, чуть томный голос. Оттуда, где частичка Лизы поселилась в нем навсегда и теперь будет делить с ним каждый вдох. И удар.
«Надо…»
Он нащупал телефон: цифры на экране высветили раннее утро 24 октября 2023 года – день, когда Антон сделал первый шаг в пропасть, но не упал сразу же и не сгинул в ней, а как-то умудрился устоять на тонюсенькой, почти невидимой, протянутой по ущелью леске. Каждый следующий шаг будет тяжелее, но шанс дойти у него – есть. А если все-таки не дойдет… Ну что ж, такая вот непростая нынче эпоха.
Разблокировал аппарат отечественного производства, открыл телефонную книгу, нашел контакт «Стажер» с незаполненными полями имени («Надо все-таки узнать, как его зовут. Вдруг это тоже важно».) и набрал.
Из динамика раздавались длинные гудки, уже пятнадцатый или шестнадцатый по счету. Не то, чтобы Антон считал, оно как-то само получалось: ожившее сознание все так же ухватывало мельчайшие детали, готовое выдать их по первому зову: отчет заполнить или выстроить цепь событий на маркерной доске. Но в памяти все это не отпечатывалось. Уснешь, проснешься утром, и предыдущего дня как ни бывало, а ты снова в дне сурка, только немного другом. Такая вот шизофрения.
Наконец вместо гудков из динамика послышалось какое-то мычание.
– Стажер!
– М… М… Угу.
– Алло?.. Стажер!
– Чебуреки с вишней.
– Стажер!
– И беляш.
– Смирно, ****ь!
– Есть смирно! – Антон живо представил, как безымянный стажер спросонья вскочил по стойке, долбанулся мизинцем на ноге обо что-нибудь тяжелое, но застыл натянутой струной, побагровел, молчал и терпел, часто моргая влажными глазами.
– Ладно, успокойся, ты не в казарме. Это полковник Зиноньев. Из Управления.
– Слушаю!
– С утра доставь мне этого парня на допрос, как его… Ну, которого по «Хрому» задержали.
– Так точно! Будет исполнено!
– И пожри что-нибудь перед сменой.
Стажер что-то лозунговал в телефон, но Антон уже сбросил звонок и снова посмотрел на время. Слишком рано, и опять не выспался. Пусть кровать жесткая, и отвердевшее постельное белье, не менянное уже пару месяцев, скомкалось в ногах и пованивает, а спать хочется настолько, что уже все равно где.
Антон вздохнул. Не суждено ему выспаться на этом свете, отоспится на том: вариться в котле у черта будет поудобнее и поприятнее, нежели на этой, обреченной сгореть в атомном огне планете.
Он принюхался. От него самого веяло прелым телом. Еще не так, как от бомжей, но близко и мерзко, чуть сладковато. Антон, не вставая, потянулся за кителем, засунул обратно в карман Лизины предсмертные записки, попытался отряхнуть грязь и какие-то крошки с плеч и погон, заметил пятна крови на рукавах, снова вздохнул. Чисти этот кусок ткани, не чисти – один хрен выглядеть будет потрепанным. Его уже таким выдали Антону в аккуратном целлофане заводской упаковки. А сам Антон, видимо, таким уже родился – потрепанным и невыспавшимся. И обреченным.
Бросил одежду обратно на пол, встал и ушел просыпаться под холодным душем, будто на прощание бросая фантому молоденькой девушки: «Я за тебя отомщу». Та ответила: «Согрей, мне так хочется жить», едва заметно улыбнулась и отвернулась к окну, наблюдать за улетающей стаей птиц.
 
Низкое здание морга торцом примыкало к главному корпусу больницы, из окон которого даже в это раннее утро торчали кисти рук с зажатыми между пальцами дымящимися сигаретами. Несколько способных передвигаться постояльцев стационара, одетых в тонкие рубахи, кучковались около подъезда и тоже затягивались раковыми палочками, пуская облачка сизого дыма. Один даже придерживался рукой за стойку капельницы, но продолжал курить: то ли играя в русскую рулетку со смертью, то ли уже сыграв: понимая, что один хрен он скоро сдохнет и переедет из восьмиместной палаты от своих туберкулезных и раковых соседей на тесную одиночную койку в холодильнике морга.
Неподалеку на непроваренных сочленениях труб набухают капли воды и, созрев, срываются вниз и звонко бьются о поверхность мутных луж, созданных такими же: зрелыми, вступившими на последний путь.
Антон, особо не надеясь, подергал ручку ржавой металлической двери. Заскрипеть она заскрипела, но сдвинулась только на миллиметр: расшатанный засов замка уперся в косяк. Ни звонка рядом, ни объявления с номером телефона, ничего – только металлическая табличка с наименованием заведения и крошащийся крашеный серый кирпич на фоне, покрытый цементной пылью, как в том наваждении про сотрясающийся под ударами ракет некогда процветающий южный город соседнего государства, в котором Антона пристрелили в упор.
Антон застучал ладонью по двери и вслушался: не принесет ли эхо изнутри шаркающие шаги.
Вместо этого тот самый сгорбившийся мужик в трениках («баба вытрясла с балкона накануне?») с соседнего подъезда, придерживаясь за штатив капельницы на колесиках, прохромал к Антону. Без толку делать вид, что не замечаешь этого очередного попрошайку,  будто бы он, кряхтя, направляется не к тебе, а к кому-то другому. К тебе, именно к тебе, ведь больше никого вокруг в такую рань нет. Лучше ответь, а то сам сойдешь за аутиста.
– Граж… – Закашлялся, держась свободной рукой за живот в районе печени. – Гражданин начальник, сигаретки не найдется?.. – Его кисть и пальцы были покрыты какими-то давно поплывшими и выцветшими синюшными тюремными татуировками на облезлой, покрытой язвами коже.
– Не курю. Да и тебе не стоило бы…
Постоялец госпиталя («Или хосписа?..») снова закашлялся и схаркнул розовой мокротой прямо под ноги Антону:
– Да пошел ты… – Мотнул головой на дверь и табличку с надписью «Морг». – Туда тебе и дорога, падла. – Тяжко развернулся и поплелся к своим дружкам, таким же чахлым доходягам, мотая головой.
Только сейчас, разглядывая удаляющуюся сутулую фигуру, он заметил граффити на облезлой кирпичной стене морга: «Зачем ты живешь?» Мысленно ответить ему было нечего. Не то, чтобы отмщение за Лизу стало смыслом жизни, но маниакальности в его поступки добавило.
Антон постучал снова, и на этот раз изнутри донеслись звуки: чертыханья и шаркающие шаги по кафельному полу. Спустя секунду щелкнул несколько раз замок, и дверь резко открыл высоченный мужчина, облаченный в заляпанный застиранными пятнами крови бледно-белый халат и огромные желтые резиновые рукавицы до локтей. В тонких круглых очках, размывающих преломлением форму и даже цвет глаз, чуть седоватый, с неряшливой козлиной бородкой и с отпечатком раздражения на сухом лице.
– Вам чего?
– Доброе утро. Я Вам звонил сегодня, по поводу Елизаветы… – И дозвониться стоило некоторых усилий: сонные операторы разных служб долго скидывали его друг на друга, надеясь, что Антон оставит свои попытки отыскать труп «сестренки» или хотя бы отложит поиски на чуть более адекватное время суток.
– Было дело. Ну проходите.
Антон вошел и в сотый раз почуял этот характерный аромат склада мертвых тел, последнего пристанища грешных душ в миру. Он не смывается, не отстирывается, не отстает. Стоит хотя бы на миг им пропитаться, и он останется с тобой надолго. Даже вылить на себя целый флакон поддельных духов – не поможет.
Трупный запах – смесь мочи, кала, крови и легкие нотки формалина, не заменяющие, но усугубляющие этот букет человеческих испражнений. Миллионы лет эволюция работала над этим подсознательным инстинктом, впечатывала запах трупа в ДНК, так что даже самый задохлый астматик или курильщик от тебя его почует и обойдет стороной, не говоря уж о бездомных псах, которых одним своим присутствием можно распугивать похлеще газовых баллончиков или озонистого привкуса электрошокеров.
Антон никак не мог привыкнуть к этим реалиям человеческой смерти. Что странно – так пах далеко не каждый морг, который ему довелось посетить за свои тридцать с хвостиком лет, но закономерности он отыскать так и не смог, поэтому каждый раз, переступая порог, сам с собой спорил: обдаст его затхлой, впечатавшейся даже в кафель стен смертью или нет.
В этот раз обдало.
«А вот сдохшие компьютеры так не пахнут. Они вообще не пахнут. Гарью или жженой пылью если только, поначалу…»
Ртутные лампы под потолком тихо гудели и с каждой новой секундой увядали. Коридор после малюсенькой проходной, отделанный блеклой кафельной плиткой по всем поверхностям, давил на сознание: стоит пройти его и повернуть в помещение, где патологоанатомы потрошат трупы, и его встретит развороченные человеческие останки. Хорошо, если просто синюшные и уже грубо сшитые воедино толстой металлической ниткой, но так бывало не всегда – как с запахом. Частенько ребра были раздвинуты устрашающего вида металлическими инструментами, а внутренние органы – вынуты и аккуратно разложены по мискам. Не самое приятное зрелище.
Труп на матовом металлическом столе был накрыт простынкой, но содеянное выдавали испачканные в крови инструменты на столике рядом. И пара мисок… Антон поспешил отвести взгляд, дышал редко и глубоко, больше ртом: так запах не чувствуется, а что до одежды – пусть пропитывается, она давно уже списана в утиль. Как и он сам, впрочем.
– Честно говоря, я не знаю, зачем Вы приехали. Я еще по телефону сказал, что отчет будет готов не раньше, чем через пару дней.
Антон закончил сотрясаться непроизвольными инстинктивными судорогами, подавил рвотные позывы, сглотнул и ответил:
– Дело срочное, поэтому какой-то отчет, пусть и устный, мне нужен прямо сейчас. С бумажками потом разберемся.
– Вы понимаете, что я не могу оторваться от своих обязанностей и отдать предпочтение каким-то определенным пациентам?
«Пациентам»… Антон усмехнулся, как после чернушного анекдота, привычным движением достал удостоверение из внутреннего кармана и продемонстрировал его врачу:
– Вы уверены?
Патологоанатом вызывающе посмотрел Антону в холодные жестокие глаза, надеясь поиграть в «гляделки», но сразу понял, что бесполезно, поэтому просто склонился к развороту, поправил очки и некоторое время изучал рукописные имена, должности, даты и мутные, полустертые печати. Железной выдержки человек – ни один мускул на его лице не дрогнул, даже когда он закончил, разогнулся и снова обратился к посетителю:
– Подождите здесь, кое-какие заметки с первичного осмотра у меня уже есть.
Он удалился через пластиковую дверь в соседнее помещение, а затем, возможно, в какое-то еще, оставляя Антона наедине с безымянным мертвецом. По канонам жанра Антон должен был что-то сказать бледному телу, типа: «Как тебя так угораздило?», а тот в ответ дернется, махнет рукой, повернет голову или откроет глаза и уставится пустыми мутными глазницами прямо на Антона. Но Зиноньев – не дурак. Его едва бы уже удивили подобные выходки мертвых («гораздо интереснее, что они опять учудят в моих снах»), но и в очередной раз испытывать себя на прочность желания не было.
Спустя пару минут врач вывез еще одну каталку с телом под белым синтетическим покрывалом. Прямо как в кино, вокруг большого пальца ноги была обвязана нитка с пристегнутой к ней биркой. Там же, в ногах, валялся планшет с несколькими листками корявого почерка.
– Вы мне не поможете?.. – Врач кивнул на другую каталку, жестом прося Антона сдвинуть ее к стене.
Не то чтобы теперь у него был выбор. Антон взялся за каталку и сдвинул ее в сторону, неловко и робко, будто извиняясь перед трупом за предоставленные неудобства, уговаривая его смиренно принять перемещение, а не начинать буянить. Благо, обошлось.
Патологоанатом вкатил на освободившееся место бездыханное тело Лизы, уставился в планшет, тараторя и расшифровывая свои собственные каракули, а Антон отошел к окну и смотрел сквозь решетку на стоянку машин скорой помощи – все же лучше наблюдать, как водитель после смены отмывает алую кровь с пластиковой облицовки салона, чем в очередной раз видеть изуродованное тело молодой девушки.
– Так-так-так… прелюбопытнейший экземпляр, должен Вам сказать, очень-очень интересно. Было б посвободнее, я бы им раньше занялся. Неудивительно, впрочем, что этот мутант покончил с собой.
Пей Антон свой традиционный, откровенно хреновый утренний кофе из ближайшей к дому забегаловки, он бы поперхнулся.
– Прошу прощения?..
– Весьма увлекательная мутация, – спешно ретировался доктор. – Впервые встречаю случай полной гетерохромии. Крайне редкое явление. Не то, чтобы опасное…
– Мутация?.. Как разный цвет глаз может быть опасен?
– Это генетическая аномалия, так что… – врачу, возможно, было не совсем удобно разговаривать со спиной Антона, но разворачиваться он пока не собирался.
– «Так что» что?
– Еще неизвестно, к каким последствиям она может привести, в том числе для потомства. Учитывая организацию и должность, в которой Вы работаете, вы должны меня понимать. Не так ли?..
Медик прикрыл свое расистское отвращение к безобидной аномалии заботой о будущих поколениях, хотя это Антон тут должен бдить судьбу страны, чем он, собственно, и занимается. Тем не менее, последний вопрос явно был с вызовом, так что:
– Уж лучше разный цвет глаз, чем аутизм.
– Тут, конечно, с Вами не поспоришь, – судя по паузе перед этой фразой, врач явно боролся с отвращением. – Ладно, посмотрим, что тут у нас… – С характерным звуком и движением пропахшего испражнениями воздуха («Лиза же не такая?.. Или… Такая?..») откинулась простыня, прикрывающая бледное нагое тело. – Судя по отчету, самоубийство. Чисто внешне можно отметить перелом локтевого сустава на левой руке, позвоночника в районе десятого позвонка, раздроблены коленные чашечки… Я подозреваю, что она упала с большой высоты, так?
– Так, но это я и без вас знаю. Меня больше интересует, имеются ли следы… до падения?
– Что Вы имеете в виду?
– Царапины, синяки, ссадины?..
– Есть старые, но едва ли они могли привести к смертельному исходу.
– Следы изнасилования?..
– Кому может прийти в голову заняться половым актом с ЭТИМ?!
Вот теперь Антон не выдержал и развернулся. Доведенным до автоматизма движением он откинул подол пиджака от кобуры и положил ладонь на ребристую поверхность рукояти.
– А теперь слушай сюда, нацист ****ый. – Голос немного дрожал от выброса адреналина, лицо налилось кровью и покрылось пунцовыми пятнами – это он ощущал. – Твоя карьера может очень быстро закончиться, прямо вот сегодня. Если по-русски разучился читать и не понял, откуда я сюда заявился, то не переживай, тебе больше и не придется думать, только приказы выполнять. Говорят, людей на польской границе не хватает. Таких, как ты, с сотню лет назад уже истребляли, что с одной стороны, что с другой, да выжили и расплодились как-то, суки. Видать, второй крестовый поход пора устраивать.
– Вы что себе позволяете?!
«По-хорошему не понял, ну что ж…» Антон выхватил пистолет, заученным движением большой палец скользнул по предохранителю, левая рука передернула затвор, и жадное дуло уставилось в лицо врача, давшего, наконец, небольшую волю чувствам: удивленно сложились складки на лбу, а очки сползли по носу, обнажая малюсенькие водянистые глазки. Картавить только до сих пор не начал.
– Так понятнее?
– Молодой человек, да как Вы смеете мне угрожать! Я прошу Вас покинуть заведение! Вы не имеете права!..
– Проверим?.. – Только на этом моменте по всем канонам кинематографа Антон должен был бы «взвести курок» или вроде того, но он не в сраном кине, а в грязной реальности, и пуля так и просится вырваться из ствола и напомнить стоящему напротив человеку, что внутри всех нас течет кровь одного и того же цвета. Антон ее навидался, так что был уверен в своей правоте на сто процентов.
– Ладно, успокойтесь, я сейчас осмотрю… пациента.
– Так-то лучше. – Понапрасну потревоженный пистолет вернулся в кобуру, а Антон снова отвернулся к окну, не желая наблюдать, как эта гнида лезет пальцами во влагалище юной девицы, пусть и, в отличие от сорок второго, просто проверяя, единственный ли он там нежеланный гость, и первый ли гость вообще.
Антон отвернулся к окну и смотрел сквозь зарешеченное стекло, как водитель кареты скорой помощи полоскал в ведре тряпку, а рядом с ним голубь боязливо клевал какую-то лужицу, но реальность покрылась трещинами и распалась в яркой вспышке…
 
…Безжалостного солнца, сияющего в зените над безжизненной пустыней. Уже сутки они брели по барханам песка, то изнывая от жары и обливаясь потом, то замерзая ночью в кромешной мгле, пуская облачка пара и сотрясаясь дрожью, и вот опять – солнце раскаляет песок и даже сам воздух. Заклинившие трофейные экзоскелеты, не предназначенные для условий пустыни, они давно сняли и бросили, так что тащили на себе тяжеленную амуницию с поблескивающими на солнце автоматами, шли в одном направлении и с одной лишь надеждой, угасающей с каждым шагом – добраться до своих. Запасы воды и пищи уже давно были исчерпаны, оставалось только посасывать мелкие гладкие камушки под языком, изредка облизывать потрескавшиеся кровоточащие губы и продолжать идти.
Они поднялись на очередной бархан. На горизонте, плавясь в жарком мареве, чудились несколько построек. Без энтузиазма, ожидая удара с любой из сторон, отряд продолжал идти, а постройки укрупнялись и детализировались, но не исчезали, как миражи.
Спустя некоторое время и сотню тяжелых шагов, утопая по щиколотку в песке и постоянно спотыкаясь, они вошли в деревушку.
Низенькие, нескладные здания обрамляли небольшую площадку, в центре которой стая стервятников, не оглядываясь на нежданных гостей, по-хозяйски рвала чье-то тело. Боец, шедший рядом с Антоном, выхватил пистолет из кобуры и стрельнул в группку трапезничающих обнаглевших птиц.
Эхо от выстрела раскатилось по всему поселению и ушло дальше в пустыню. Хрипло рявкнул командир:
– Охотцев!..
– Падаль… – Парень схаркнул в заметенную крупнозернистым оранжевым песком брусчатку. Птицы в испуге взметнулись ввысь («пожить» или «пожрать» – выбор очевиден), обнажая изглоданные останки солдата противника: одетый в сервоприводные усилители мускулатуры, пустыми глазницами и зияющей выеденной дырой в туловище, торчащими ребрами он смотрел в бледно-голубое безоблачное небо, закончив предсмертную молитву своему богу и отправившись на встречу со своей дюжиной девственниц. Или скольких им там обещали, всучивая экзоскелет, автомат, несколько запасных магазинов, пригоршню гранат и отправляя воевать черт пойми во имя чего?..
– Рассредоточиться!..
Один стервятник, взлетая, слишком медленно махал окровавленным крылом, силился подняться в воздух, но не смог и упал обратно в пыльную землю. Не переставая верещать, пополз к тени от постройки, загребая крыльями песок, надеясь спрятаться среди корзин и осколков глиняных сосудов, но его голову размозжило ребристой резиновой подошвой ботинка Охотцева, который уже высматривал врагов по сторонам, двигаясь к тому же укрытию и положив палец на спусковой крючок автомата, не раз спасавшего его жизнь в критических ситуациях. Пернатое тельце конвульсивно дернулось пару раз, зачерпнуло конечностями песок и застыло: зачистив деревню («и пополнив запасы, надеюсь…»), группа Антона уйдет дальше сквозь пустыню к своим, а птицу сожрут ее же сородичи.
Отряд, шедший в неряшливом боевом построении, распался и разбежался по удобным позициям, под прикрытие стен и навесов. Жизнь деревушки опять остановилась на несколько тягучих напряженных минут, пока группа выжидала внезапного нападения: эти арабы имели какую-то прямо-таки нечеловеческую выдержку и живучесть, привычку выскакивать навстречу смерти из темных окон с древними, нашими же, устаревшими АК-47 наперевес, посыпая все вокруг жалящими очередями.
Но ничего такого не происходило минуту, две, три, пять: лишь кружили по площади с брошенным внедорожником тени от птиц, да подвывал сухой ветер в переулках. Деревня казалась покинутой и мертвой, но это только на первый взгляд…
Скрипнула дверь в одном из домов. Потом еще раз, и еще, но невпопад порывам ветра. В наушник вкрадчиво зашептал командир:
– Охотцев, Иверзев, Панарин, постройка на два часа от меня – штурм. Остальные – прикрытие.
– Принято. – Многоголосым тихим хором, будто шепотом мертвых по ту сторону от бездны, отозвалось в трескучем коммуникаторе. И Антон тоже шепнул, сместил дуло и целился теперь не куда-то в плывущий от марева проулок, но в болтающуюся на одной верхней петле деревянную дверь на указанной командиром цели.
Три затаившиеся фигуры бесшумно сорвались со своих укрытий, две из них ударились плечами в стену по сторонам от дверного проема, а третья, самая дальняя (Охотцев), разогналась, с облачками песчаной пыли и с треском выпнула ногой деревяшки внутрь здания и скрылась внутри. За ним зашел боец слева, а затем и справа, опять повисла тишина, в вечности растягивались секунды, но выстрелов все не было – и даже не поймешь, хороший это знак или плохой. Если не стреляют внутри, то в любой момент могут начать стрелять снаружи…
Антон крепче уперся прикладом в плечо и водил дулом по оконным проемам ближайших домов, как вдруг напряженное пространство содрогнул женский крик, понятный на любом языке: он спугнул пару особо голодных стервятников, что снова подбирались к разодранному трупу, а третий даже утаскивал подальше от людей своего павшего под пулями собрата, оставляя кровавую дорожку и ошметки перьев. Их подхватывал ветер и уносил в свое обиталище.
В пустыню.
Группа изготовилась и напряглась, взвинченно вглядываясь в проем.
К приглушенному крику добавились проклятия на незнакомом языке и судорожные рыдания, когда девка полетела прочь из дома на пыльную площадку перед крыльцом.
– Чисто, – будто в саму голову ударило короткое слово из наушника.
Женщина запуталась в своем хиджабе, брыкалась и пыталась подняться, кричала благим матом, но фигура Охотцева, пойманная в прицел Антониного автомата, вышла из приземистого здания, схватила ее за оголенные волосы и поволокла на центр площади.
Женщина рыдала, каялась, наверное, молилась, уже не распутывала одежды, а подтягивалась, обхватив руку солдата, что до крови вырывал ей волосы. Он протащил ее с пяток метров и выкинул в центр, снова, покуда все наблюдали, ведь приказа «отбой» не было.
– Ну что, сучка, – она опять попыталась встать, но он, пнув предварительно, прижал ее к земле, наступив на поясницу. Вдавливая узор подошвы в женскую плоть, он забавлялся. Забросил за спину автомат, выхватил пистолет и нацелился в ее затылок, – давай рассказывай, где все твои мужики?
Командир молчал, в отличие от вечно мешающего выживать чувства справедливости у Антона. Оно еще не раз ему встанет поперек горла, но как же его заткнуть? Да и заткнешь если, останешься ли самим собой?
– Обосрались и свалили, подыхать тебя бросили, подстилку недоебанную?
Она причитала что-то по-своему, сгорбившись в землю.
– Отвечай, ****ь!
Пуля, не успев даже свистнуть и спугнуть обнаглевших птиц, вонзилась в песок и выбила султанчик пыли рядом с ее головой. Женщина запоздало напряглась, завыла и зарыдала пуще прежнего. «Ну же, где приказ, где…» – Антон ждал рявка «отставить», продолжал водить дулом по барханам песка, типа выискивая внезапную атаку противника, но глаза были прикованы к пыльному хиджабу сгорбленной женщины.
– Я жду!.. – Полыхнул еще один выстрел, теперь пуля застряла в песке еще ближе к ее голове, спекая крупные зерна в кремниевую пластинку, но рыдания не прекратились. – Вот ведь тупая сука!..
Со следующим выстрелом в воздух взметнулось кроваво-красное облачко и мелкие кусочки плоти: Охотцев попал ей в руку. Женщина извернулась от его ботинка, прижимающего к земле, повалилась набок, вытаращив глаза от ужаса и боли, сжимая за запястье бьющий фонтанчиком крови обрубок, на месте которого секунду назад была кисть: нескольких пальцев и части ладони на нем уже не было.
«Это уже слишком… Уже слишком… Мы солдаты, но не…» – поздновато метнулась совершенно лишняя на этой войне мысль.
– Хватит!.. – Зиноньев рявкнул в рацию по общему каналу вместо командира, покинул свое укрытие, взял на прицел Охотцева и зашагал прямиком к нему через площадь.
– Антоха, ты никак решил братьев по крови на муслимскую подстилку променять?..
– Остановись! – «Почему командир молчит, почему? И где он вообще?» – Мы не как эти! – Хотя Антон клялся себе отомстить всего пару суток назад, увидев изуродованные трупы своих сослуживцев в том злополучном городе, но, видать, унылый и изматывающий переход по пустыне, когда только думаешь и идешь, зачерпывая в берцы очередные порции гребаного песка, вновь расставил приоритеты по привычным местам.
– Бабу, значит, выбрал… Ну так хер тебе!.. – Охотцев смотрел в его забрало шлема и выстрелил женщине прямо в затылок, прервав ее муки и вопли навсегда. А затем еще и еще. Женщина обмякла и упала в беспощадный песок, а Охотцев наблюдал за реакцией Антона, улыбался, облизывал с губ кровь, стирал со своего лица кусочки чужих черепа и мозгов, одинаковых на вид у всех людей… – Сиди дрочи в казарме!..
– Сука, сука, сука… – Сквозь зубы плевался пенной слюной Зиноньев, шел, держал на прицеле своего соратника и не решался нажать на мягкий и податливый спусковой крючок. Охотцев перестал лыбиться, что-то крикнул, прыгнул в сторону, когда вдруг за спиной Антона взвизгнул минометный снаряд и вгрызся в землю спустя секунду, выбивая в воздух сполохи огня, пеклого песка и ошметки его боевых товарищей.
 
Антон лежал на животе и упирался лбом в землю. Песок облеплял губы. Судорожные выдохи разгоняли его, обнажая куски потрескавшейся земли, а сиплые вдохи – собирали из канавок обратно на поверхности у самых ноздрей. Гулко, издалека возвращались звуки: диалоги на незнакомом гортанном языке, чьи-то стоны и крики. Тело ныло, а руки, связанные за спиной, одеревенели. Кто-то пнул его по ребрам и уперся ногой в поясницу, зарылся пальцами в волосы, но не тонкими и нежными, и не прижал поближе к себе, как та девушка на утреннем летнем лугу, где пространства огромны, но вы с ней одни во всем мире…
Пальцы схватили и резко дернули. В безудержном солнечном свете тонуло окружение, лишь невнятная фигура такого же пленника напротив плыла в контуженном сознании. На фоне кто-то, стоя на коленях, несвязно выл над телом убитой женщины. Его женщины, видимо. Как собственность, которую можно оставить приманкой, а потом показушно сокрушаться. Удобно-то как: будет рассказывать своим новым женам, как его первую любовь убили проклятые русские. Если выживет в этой мясорубке.
Холод голубых глаз Охотцева сверлил его. Ему в рот вставили какую-то грязную тряпку, и только сейчас сам Антон ощутил привкус мочи, а зубы сжимали упругую ткань.
Охотцев смотрел то на Антона, то куда-то за его спину, с лютой ненавистью в глазах, оцепенев окончательно от бешенства, часто дыша, дергаясь и силясь разорвать оковы на руках, но тщетно. Чуть поодаль недвижимо лежали двое – Иверзев и Панарин.
Диалог за спиной закончился, араб прошел в каких-то сантиметрах от Антона (его ухо обдало облачком пыли), подошел к Охотцеву, схватил его за волосы и выгнул почти что дугой. Охотцев праведной ненавистью во взгляде пожирал врага, но тому – хоть бы хны, он что-то орал по-своему в лицо русского, пытаясь перекричать скорбящего вдовца, потом повернул его и указал на Антона, тряхнул пару раз. Опять что-то говорил, но какая разница – что? Никто из пленных уже не жилец.
Жалко, по высокой зеленой траве, покрытой росой, в последний раз не пройдешься…
Чуть дальше от этой драмы стервятник, спрятавшись от беспощадного солнца, клевал останки своего собрата.
Охотцев получил по морде от солдата, но его пыл это не поубавило, скорее, наоборот – раззадорило. Впрочем, как только он упал лицом в этот проклятый песок, вояка вытащил из кобуры пистолет и приставил его к голове Охотцева. Тот уже сам, без постороннего участия, снова выгнулся дугой, хрустя позвонками, и смотрел Антону прямо в глаза: сверлил, обвинял, ненавидел и требовал отомстить за его смерть.
Отомстить свирепо, как умел Охотцев. И как теперь умеет Зиноньев.
И всю эту неширокую гамму чувств выразило вечно кирпичное лицо Охотцева за какое-то мгновение. Дуло пистолета коснулось его сальных, перепачканных в грязи волос на затылке, потом палач громко прокричал «Аллаху Акбар», и все окружающие хором повторили это по нескольку раз, а Охотцев сверлил и сверлил Антона глазами.
Громыхнул выстрел, погасивший ненависть простого русского парня, покореженного войной, которому либо не хватило мозгов отмазаться от армии, либо их уже успели промыть пропагандой с телеэкранов, и он сам желал отправиться сюда, на войну, обещавшую быть короткой и победоносной. И вернуться с нее героем.
Теперь он даже в цинковом гробу с нее не вернется, а станет одним из блюд на ночном пиршестве падальщиков.
Ненависть Охотцева покинула умертвленного носителя и переметнулась к Антону. Охотцев упал лицом в песок и не двигался, Антон завыл, кусая воткнутую в рот ткань, а враг, заржав, переступил через труп и направился к Зиноньеву.
Антон не боялся. И даже стервятника, жрущего своего сородича, этот выстрел не испугал. И бородатый мужик, теперь уже вдовец, склонившись, рыдал.
Антон почуял теплое дуло на своем затылке, когда вдруг тело Охотцева конвульсивно дернулось, выгнулось, снова уставилось куда-то сквозь Антона, теперь уже мутными бельмами вместо ярких глаз, и, невпопад шевеля изуродованной выстрелом нижней челюстью, произнесло:
– Я не вижу следов изнасилования.

Одинокий голубь клевал кровавую кашицу, а водитель скорой отмыл свою машину и присел на табуретку, задумчиво покурить.
– Я не вижу следов изнасилования.
– Что?.. Что?..
– Следов изнасилования нет, говорю. С вами все в порядке?..
«Не в порядке, не видно разве?» Антон скреб ногтями подоконник, облупливая краску и обнажая темный металл. Он вернулся из своих травматических воспоминаний в настоящее: блеклое, серое, мрачное, но такое же отчаянное и безысходное, как в коротком плену в той покинутой деревушке посреди опаленной солнцем пустыни.
«Нахрена он вытащил ту бабу? И птицу застрелил… Просто пройди мы мимо, может быть, выжили бы…»
«Но ты живой» – ласковый женский голос шепнул, касаясь нежными губами мочки уха.
«Просто прошли бы мимо…»
– Антон Вячеславович?..
– А?.. Что?.. Простите, я задумался.
– Ничего, бывает. – Патологоанатом сверкнул линзами очков. – Следов изнасилования я не обнаружил, что понятно, – он даже не старался скрыть нотки раздражения и отвращения, – однако на предплечьях имеются гематомы, полученные не от падения с высоты. Они совсем свежие, в пределах суток, но все-таки получены до падения. Также на внутренней стороне бедер много шрамов и порезов разной «свежести».
– В смысле? Я не понимаю. – Антон не поворачивался, а все смотрел на улицу, в очередной раз запертый в клетке. На этот раз – с мерзлыми трупами и евреем-нацистом.
– Подойдите, посмотрите. Похоже, что девушка резала себя каким-то острым («а каким еще?») предметом, лезвием или ножом, причем занималась этим достаточно давно и помногу.
– Не хочу…
Лиза застыла в бледном отражении в стекле, сложив руки на груди и печально улыбаясь, смотря куда-то перед собой в пустоту. Один из немногих ее секретов открылся, но и это она предвидела: шрамы на душе и на сердце можно спрятать, но не на теле.
– Простите?..
«Зачем же, сестренка, зачем?»
Лиза мельком взглянула на него отрешенно и опять окунулась в свои переживания, еще недоступные Антону, но он-то дойдет до правды. Дойдет и отомстит, за нее, за Охотцева, Панарина, Иверзева, за еще стольких, которые стали ему близки, а он их потерял, иногда даже не познав толком.
И за Лизу отомстит.
Он для себя уже решил, что Лизу нельзя просто расследовать почти что безучастно, как любое другое подобное дело – об очередном висельнике, вскрытых венах в ванной или поломанной тушке на асфальте около высотки. За Лизу надо мстить. Жестко, стремительно, беспощадно. И он отомстит. Только вот в какое количество грязи он вляпается на этом пути в бездну (а куда еще может привести отмщение?), он еще даже не представлял.
– Она была… – На последнем слове предательски пропал голос.
– Простите?..
Антон откашлялся:
– Она была беременна? – Отражение девушки в стекле не дрогнуло.
– Сами как думаете? Я не наблюдаю у нее характерных внешних признаков. Они обычно проявляются в районе живота, если Вы позабыли. Более точно я смогу сказать после вскрытия и анализов.
– Отправьте, пожалуйста, отчет, когда закончите. – Антон оставил отражение Лизы на стекле горевать о чем-то своем, развернулся и направился к выходу, старательно пялясь в кафель стены, но не удержался и окинул беглым взглядом ее растерзанное тело. – Спасибо, хорошего дня.
– Да не за что… – Доктор остался в недоумении, не решился задать трепыхающийся в мыслях вопрос. Он уже понял, что Лиза для сотрудника Управления – не просто очередная жертва, очередное дело и очередной отчет, а нечто большее.
Многие посетители раз за разом повторяли одну и ту же ошибку: они делали вид, что им безразлична смерть опознаваемого. Или вскрываемого – не принципиально. Не рыдали, не злорадно веселились, не отмачивали чернушные шуточки, нет. Просто с каменными лицами смотрели на изуродованный труп или вообще отворачивались, как Антон. Уж он-то привык к смерти и мог бы не корчить из себя не пойми кого: сыграл отвращение, отвернулся. Ошибка, ошибка. Именно показушное безразличие, по мнению патологоанатома, являлось признаком глубокого беспокойства.
И в его мнении была доля истины.
 
На выходе в Антона дыхнуло свежим воздухом наконец-то. Он остановился на несколько секунд просто подышать, прежде чем решать, что делать дальше.
Осенний мир снаружи нисколько не изменился за полчаса, проведенные в молчаливом морге: те же постояльцы больницы выкуривали, возможно, последние сигареты в своей жизни (будут потом жаловаться ворчливым медсестрам на колючую боль в груди и просить новую дозу обезболивающих), в гараже водитель скорой помощи бросил бычок и пялился в телефон, ожидая своей смены, рядом с ним голубь клевал кровавую кашицу на дырявом асфальте, с деревьев все так же слетали мертвые желтые листья, сбивались ветром в кучки, если не попадали в лужи с радужными разводами бензиновой пленки.
Странно как получалось, самые яркие цвета в этом мире – в нечистотах.
Скорченный сухостью листок плавал в окружении разноцветных пятен, пропитываясь вязкой жидкостью. Еще чуть-чуть – пропитается и уйдет на дно. Совсем как Антон, дискутируя про себя словами призраков, приходящих по ночам и, эпизодически, наяву: «Делать-то что теперь?»
Перед ним сплетался огромный клубок, медленно затягивающийся вокруг истины, но с торчащими нитками-зацепками:
Допросить еще раз мать? Едва ли она знала свою дочь – нет более чужих людей для одиноких подростков, чем их кровные родственники. Да и слишком она убита горем, чтобы Антон смог вытащить из нее крохи так нужной сейчас информации. Про порезы она точно ничего не знает…
Допросить одногруппников и преподавателей в университете? Разве что какая-нибудь задрипанная девочка-зубрила расскажет, какая Лиза была замкнутая и нелюдимая, остальным не хватит духу даже признаться в издевательствах и подколах. Или потаенных чувствах. Преподаватели – не лучше. Для них студенты – стадо, из которых по призванию надо бы вырастить настоящих людей, умных, начитанных, образованных, но зарплаты хватает только на то, чтобы пробубнить самим себе под нос лекцию и со звонком вышвырнуть вон из кабинета, чтобы запустить следующую порцию.
Дождаться отчета патологоанатома? Нельзя медлить, время играет против. Оно всегда играет против. Утекает, как сквозь пальцы песок… Через день-другой до виноватых дойдут новости, и они либо затаятся, пока буря не успокоится, либо выдумают себе алиби, исказят правду. В том, что это как минимум «доведение до самоубийства», если не «убийство», Антон уже не сомневался.
Вернуться в квартиру и еще раз изучить ее комнату? Вдруг специалисты что-то упустили. Записки еще раз перечитать? Допросить того парня, что тусовался во дворе с бомжами? Найти подругу, что делала интимные фото Лизы? Покопаться в гигабайтах файлов на компьютере и десятках тысяч сообщений в телефоне и социальных сетях?
«А где ее телефон, кстати?..»
Потянешь не за ту ниточку – клубок еще крепче сожмется, попытка будет исчерпана, а истина скроется в переплетении событий и сюжетов, и уже не достать ее никак.
«А хорошо ты сработал, Антоха: всю хрень проверил, а про телефон – забыл. Ну как тебе такое дело-то поручать?» – издевательски звучал в голове голос Сереги, того коллеги из Управления, что попытался было отобрать это дело себе.
К зданию, около которого Антон собирался с мыслями, подъехал катафалк и, скрипя подвеской и качнувшись, остановился прямо у входа. Двое жилистых мужчин вышли, хлопнув дверцами, покопались в багажнике, подхватили укутанное простыней тело («Хоть целое…») и поволокли нового «пациента» в морг. Антон снова обратил внимание на ту надпись на стене: «Зачем ты живешь?..»
«В Управление надо ехать, парня того допросить и копию жесткого диска запросить на изучение. Должно там что-то быть. Да и телефон, может, найдется – забрали его без моего участия, скорее всего.»
«Ну поехали тогда.» – Собственный голос казался чужим. Тот, который внутренний, идеальный и, по идее, самый родной: только он с тобой с самого рождения и до самой смерти.
«Поехали.»
Антон пялился в надпись, потом вдруг подумал: «Чтобы не сдохнуть, ****ь…», засунул руки в карманы, ссутулился и пошел к выходу с территории больницы. Зачем-то он наступил в лужу, вдавливая кленовый лист в дно и брызгая маслянистой радугой от подошвы.

Глава 5

От парня напротив разило потом. Он, потупив взор, ерзал на неудобном стуле и разглядывал шероховатости на видавшем виды столе, покуда Антон листал тоненькое досье – в Управлении до сих пор в обиходе были бумажные носители, так руководителю было привычней. На листках моноширинным шрифтом не было напечатано ничего особенного: родился в семье бухгалтерши и преподавателя в университете, вырос, окончил школу, поступил, получил отсрочку от армии – папаша постарался. Никаких правонарушений или приводов, хронических болезней или характерных примет: шрамов, родимых пятен, татуировок. Чуть полноватый, да и только. Ничего особенного, что совсем не укладывалось в идею, что именно он стал причиной насильственной смерти Лизы. Если б не торчал тут, пованивая следственным изолятором, то закончил бы обучение, отсидел тихо два года где-нибудь в штабе или военкомате, перекладывать бумажки с места на место, да пошел бы работать на какое-нибудь второсортное предприятие, нашел бы жену, приехавшую искать лучшей доли в столицу из обезлюдевшей деревни или села, наделал бы пару детей, те – внуков; отжил бы свое и подох совершенно обыденно. Глядишь, и войну бы пережил: смотрел бы парады на новый День Победы по телевизору (или что там у них будет лет через 20), вспоминал и возлагал бы цветы на могилы погибших товарищей и пускал бы молчаливые скупые слезы четко по расписанию – раз в год.
Тем не менее война не закончилась, и гремит недалеко, в какой-то тысяче километров, угрожая докатиться и сюда, а он сидит здесь в мрачной бетонной коробке допросной комнаты, в подвалах Управления, и источает отвратные ароматы, а Антон, вместо того, чтобы начать допрос, докопаться до сути, довести парня до края («Ты видел когда-нибудь край, Антон?») и выбить признание, медлил, вдыхая флюиды тюремных запахов: дешевого эрзац-табака, заварной яичной лапши и холодных грязных коек.
В какой момент он получил настолько отчетливое, подробное обоняние? Антон никогда не замечал за собой подобного, а сейчас силился вспомнить тот самый момент, произошедший на войне ли после очередной контузии, или позже, но никак не мог: воспоминания, как только он к ним обращался, кляксами выскакивали из его головы и прятались по углам, вздрагивая от очередных ментальных поползновений. Встань он и попытайся их поймать и вбить обратно внутрь своего существа, сразу б повязали и посадили в соседнюю, абсолютно такую же, комнату. И долго не выпускали бы.
Зиноньев первым прервал длительное молчание:
– Ну?..
Саша вздрогнул и опасливо-машинально оглянулся, снова поерзал жирной задницей по прохладной металлической седушке.
«Обработали его там уже за ночь, что ли?»
– Ты рассказывать будешь или нет?
– Что?.. – Саша хрипнул, сглотнул и попробовал снова: – Что рассказывать?..
– Как, когда, при каких обстоятельствах ты познакомился с Елизаветой Воронцовой?
– Воронцова? Это та, которая…
– Сам как думаешь?
– Я же уже говорил… Там, у подъезда…
Антон тяжело вздохнул.
– Обратно хочешь?..
– Н… Нет…
– Ну, тогда рассказывай еще раз.
– Мы встретились накануне, погуляли немного, я ее проводил…
– Стооооооп-стоп-стоп-стоп-стоп-стоп-стоп. Александр, я человек терпеливый, поэтому еще раз спрошу: ты обратно хочешь или выйти отсюда поскорее?
– Выйти, конечно…
– Так рассказывай так, чтобы мне понравилось.
– Так я и рассказываю…
– Подробнее, Александр, подробнее, – Антон демонстративно подвинул к себе планшет с бумагой и взял ручку, хотя необходимости не было: камеры наблюдения, рассованные по углам, холодно светя красными светодиодами, вели запись каждая на свой отдельный сервер, анализирующий видеоряд, выражения лиц, расшифровывающий звук и записывающий весь этот объем информации на надежный носитель. Еще безымянный стажер сидел перед экранами, следил за камерами и черкал коряво по бумаге. Зачем – непонятно.
– Хо… Хорошо… Позавчера я пошел в торговый центр…
… Тот, что был построен лет пятнадцать назад, но ожидания инвесторов не оправдались: громыхнула Война, и из-за границы прекратился поток партий турецких джинсов и искусственной кожи, импортной техники, одежды и прочих предметов обихода, так что тысячи квадратных метров торговых площадей пустовали, даже не успев обрести вывески. Торжественное открытие крупнейшего торгового центра Европы, мягко скажем, сорвалось: целые «проспекты» были закрыты для прохода, и не просто лентами на столбиках по пояс, а аж решетками до потолков. А те немногие магазины расторопных торгашей, что были открыты помимо нескольких фастфудов в специализированном «ресторанном дворике», либо откровенно косили под брендовую одежду и предлагали дешевые китайские подделки, даже не пытаясь переиначить лейблы, либо правдиво указывали страной производства разнообразные республики и области нашей необъятной… Помимо обилия ювелирных магазинов (некуда было больше девать эти тонны добытого в рудниках золота) была еще, конечно, парочка полуподпольных магазинов в самых удаленных местах торгового центра, что взаправду торговали оригинальными иностранными шмотками и электроникой, но те явно держал кто-то приближенный к власть имущим.
– И нахер ты туда поперся?
– Ну, поесть и по магазинам пройтись…
– Ладно, продолжай. – «Это тебе, Антон, нихера от этой жизни уже не надо, нажрался сполна, а вот ему…»
…Я как раз подошел к ресторанному дворику – самому многолюдному месту во всем здании, уже много раз менявшему владельцев за прошедшие года. Многие точки быстрого питания, конечно, даже и не открылись еще тогда. Некоторые были закрыты. За опущенными решетками даже можно было разглядеть оставленное оборудование: кассовые терминалы, металлические кухонные плиты и пустые фритюрницы. Работали лишь с пригоршни наших: какая-то шаурмечная, хинкальная с виртуальными кальянами, гигантская белорусская печеная картошка-пюре с салатами-наполнителями и пара заведений, косящих под западные «фаст-фуды». Не совсем успешно, увы: разваливающиеся бургеры с вытекающими соусами и непрожаренными котлетами, да сырая курица в странной, скрипящей на зубах мучной панировке…
– И что ты выбрал? – Антон усмехнулся.
– Чуть поодаль был ресторан азиатской кухни…
… Роллы, суши и вокки с тухлыми морепродуктами. Мой выбор остановился на лапше: ее хоть как-то прожаривают, да и специи страхуют от медленной смерти на унитазе в течение пары дней, хотя глаза краснеют и слезятся, и пить хочется жутко. Прям как после травки…
…Антон что-то записал в блокнот.
– Вы это, не подумайте, я пару раз всего баловался. – Совсем отрицать было уже бессмысленно.
– Продолжай. – «В ГНК потом тебя сдам, если придется…»
…Азиаты уж слишком долго делали мой несчастный вокк, я даже подумывал уйти, только деньги со счета, конечно же, уже списались, так что делать нечего: стоял и ждал, разглядывая прохожих и окружение.
По почти что пустому залу, рассчитанному человек на 500, не меньше, даже не сновали уборщицы – всего одна неторопливо плыла между столиками и собирала подносы с мусором, даже не протирая поверхности от грязи и не выравнивая стулья. Человек двадцать, не больше, трапезничали. По периметру, устало облокотившись о витрины, продавцы в «островках» ждали, когда редкие посетители закончат есть, встанут и пройдут мимо: тогда им можно крикнуть, подозвать их к себе, впарить какую-нибудь хрень и заработать хоть сколько-нибудь за сегодняшнюю смену. Пожалуй, выбор в этих магазинах был даже больше, чем в полноценных: от плюшевых игрушек, китайского нижнего белья, поддельных солнцезащитных очков и устарелых вейпов и сотен разных вкусов к ним до бесплатной диагностики мозга на нейроинтерфейсах.
– Ваш заказ готов, приятного аппетита! – На пластиковый поднос со скрытой бумажной вкладкой грязью плюхнулась неаккуратная коробочка, надорванная в углу, и на шероховатую поверхность блюда полился прозрачно-красный соус. Азиатка-кассирша (из Бурятии) поклонилась в «спасибо», и даже повар вышел и тоже поклонился. Будь кто-нибудь третий в этом ресторане, «директор», например – тоже вышел бы и упал мне в ноги, а четвертый – подполз бы поцеловать туфли, не иначе.
Я сел за ближайший, тщательно выбранный столик: не слишком далеко от центра дворика, но на удалении от остальных посетителей. Ближайшая пара – парень с девушкой, – сидели через три столика. Такого расстояния вполне достаточно для мнимого уединения.
Деревянные палочки криво сломались, а упаковка с принтами надорвалась еще в нескольких местах, пока я пытался ее открыть. Соус брызнул мне на рубашку (Саша, бряцкая наручниками, указал Антону на темные маслянистые пятнышки), я выругался бурчливо («Ох и любит он вставлять странные словечки в свой рассказ») и попытался вытереть, но тщетно. Рубашку – в стирку. («А теперь уже – в мусорку», грустно добавил в реальности).
Вкус у лапши был, конечно, еще тот, почти как у разваренного доширака с острой приправой, но выбирать не приходилось. Я, всасывая макаронины и пережевывая, глазел по сторонам: пара девочек-мастеров в маникюрном салоне поодаль мило болтали, обсуждали что-то, парень в магазине вейпов, гироскутеров и переносных колонок («кепок только не хватало для полного счастья») уныло пялился в телефон, по проспекту громко и спешно цокала шпильками девица в короткой черной шубе без рукавов (и, вроде, в леггинсах, но больше похоже на колготки под коротчайшей юбкой), на плечи падали пряди ее выровненных выбеленных волос. Там где-то в сумочке должен быть единственный на ближайшие пару километров iPhone последней модели, пароль на котором она не сумеет сразу набрать своими длиннющими ногтями, а наштукатуренное лицо он с первого раза распознать не может.
Мимо, толкая скрипящую колесиками тележку, пробрела уборщица: сморщенная старушка, жующая беззубую челюсть. Еще несколько человек бродило между вывесками, с прищуром сравнивая цены и выбирая что-то съедобное, но подешевле.
Жизнь торгового центра не то чтобы кипела, но и не замерла окончательно.
Я наматывал на палочки очередную порцию лапши, когда невольно поймал диалог около того самого столика, с парой:
– Поднос можно забрать?..
Девушка обнимала пальцами сжатые в кулак кисти парня. Он глядел на все вокруг исподлобья и с плохо скрываемым отвращением на лице, ее же лицо было не разглядеть: оно было скрыто чуть кудрявыми каштановыми волосами, но повернуто к нему, а значит, ничего, кроме влюбленно-печального взгляда там быть не могло. Я такое видел уже тысячу раз в тысяче разных фильмов и сериалов: он собирался ее бросить, и уже сказал об этом, а она отказывалась верить и принимать. В такие моменты тело пробивало дрожью, и казалось, что это не реальность и это не со мной.
Этот трагический эпизод ее жизни прервала назойливая уборщица. Девушка повернулась к ней и неторопливо пролепетала:
– Да, конечно…
Бабка отшатнулась и, вереща, упала на кафельный пол. Тут уже не только я, но и все вокруг, включая клиентов, обслуживающий персонал и продавцов, реально все, обернулись на эту сцену, что придала ускорения пинком под зад расслабленному ритму торгового центра.
Старуха крестилась и орала что-то бессвязное: то ли «изыди», то ли «господь помоги»… Ну, сами знаете. Она, не отрывая взгляда от девушки, пятилась ползком по полу. Откуда-то из-за углов выскочили охранники в своей характерной форме: черные брюки, костюм и белая рубашка, без галстуков. Они, заслышав крики, подорвались с выходов из пустых магазинов, подбежали к корчащейся на полу старухе и застыли в недоумении, водя головами между ней и девушкой, не понимая: то ли самим падать и корчиться, то ли девушку вязать.
Парень, все так же ненавидя весь мир, мрачно наблюдал за ними и за уборщицей.
Наконец какое-то осмысленное решение вне рамок служебных инструкций созрело в их мозгах, и они, почти одновременно, попытались поставить старуху на ноги, но ноги ее не слушались. Мужчины оттаскивали ее к ближайшему служебному коридору, чтобы привести в чувства, а она все визгливо верещала: «Ведьма, ведьма, антихрист, изыди!..»
Вязкая тишина нависла над двориком: никто не жевал, не чавкал, не разговаривал, не шел по делам. Все глазели на уткнувшуюся в стол девушку. Некоторые неразборчиво перешептывались. Первым, спустя несколько секунд, не выдержал парень рядом с ней:
– Как же меня это заебало. – Он поднялся, отброшенный стул заскрежетал ножками по кафелю. – Я тебе все сказал. – Отвернулся и, гулко шаркая по полу, ушел.
Тишина сгущалась, никто не шевелился. Только у меня откуда-то появилась какая-то яростная решимость встать, бросить незаконченный обед, подойти к тому злополучному столику, за которым окрещенная «ведьмой» девушка сидела, содрогалась в плаче, поднять один из этих дебильных стульев из дебильно-серых матовых трубок и коричневого поджопника из кожзама, пододвинуться к ней и взять ее за руку. Я сам до сих пор не понимаю, почему и зачем я это сделал.
– Ну, ты чего, успокойся… – Сразу на «ты», будто я знал ее всю свою жизнь.
– У… У… Уходи…
– Я никуда не уйду. – Ласково, медленно, успокаивающе… Я попытался заглянуть в ее путаные локоны, добраться до глаз, найти в них горечь и испепелить своей холодной уверенностью, но она пряталась от меня. Тогда я разогнал окружающих, даже без слов: просто метнул свой взгляд между застывшими фигурами, и они вдруг зашевелились, поспешили по своим делам: зал ожил, наполнился гамом, все будто вышли из оцепенения. «Ага, и все сразу такие: все нормально, жрем дальше».
– Я никуда не уйду, слышишь? Как тебя зовут?.. – Она не убирала свои дрожащие руки, а я только крепче их сжимал.
– Л… Лиза.
– А я – Саша. Будем знакомы. Красивое имя. – Удар адреналина отступал, сердце гулко билось в груди, перекачивая кровь, но насытившийся ею мозг не находил адекватных фраз, а только лишь тупые, банальные комплименты. Наверно, именно так придурковато чувствуют себя пикаперы-новички.
– С… Спасибо, – она все хлюпала носом, но находила в себе силы успокоиться, – Саша. Александр. Как Пушкин. «Я вас любил: любовь еще, быть может…»
– «В душе моей угасла не совсем…»
Лиза хихикнула. И подняла заплаканные, распухшие глаза на меня. Один – безмятежно голубой, цвета пустынного моря на рассвете, а второй – ярко-зеленый, как у дикой хищной кошки. Я на мгновение потерял дыхание и запнулся, но продолжил:
– Мне больше другой его стих нравится:
«Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.»
– Спасибо. – Лиза смутилась и опять отвела взгляд вниз.
«Романтик ****ый» – думал Антон, забросив ногу на ногу, откинувшись и отвернувшись, рисуя в блокноте какую-то дичь и слушая самозабвенного, влюбленного подростка. Тот выпал из реальности и не понимал, что Лизы, которую он так романтично повстречал сразу после ее разрыва с предыдущим бойфрендом и спас от мудака и пары месяцев хандры, больше нет. «Рыцарь, ****ь. Лиза твоя (и моя, моя сестренка, моя сестренка…) выбросилась из окна сразу после встречи с тобой. Никакие подкаты от лидеров мнений и даже Пушкин – не помогли.»
Лиза продолжила, вырывая пальцы из моих ладоней, но я лишь крепче сжимал:
– Я пойму, если ты уйдешь. Ничего страшного, все нормально, я привыкла. – Слезка катилась по ее щеке.
– Я никуда не уйду. – Я мотнул головой. – Без тебя, по крайней мере.
– Тогда пойдем вместе? – Она смахнула ее на стол и утерлась длинными рукавами свитера.
«Интересно, а ее слезы тоже цветные?» – подумал я. Но нет, росинка осталась лежать прозрачной солоноватой капелькой на столе.
– Пойдем.
 
Мы встали. Она взяла меня под руку. Воздушно как-то, нежно.
На нас все глазели украдкой, всматривались, силились найти в нашей внешности объяснение разыгравшейся сцены, но Лиза умело прятала свое лицо, доверяя его далеко не каждому, а я, ощущая очередной косой взгляд на затылке, оборачивался, зло сверкая своими никчемными карими зенками. Мне до нее было далеко.
Девчулька в небрежно накинутом на плечи белом халатике нагло окликнула нас:
– Молодые люди! Не хотите пройти обследование на нейроинтерфейсе? – Лиза вцепилась в мою руку. – Совершенно бесплатно мы определим любые отклонения центральной нервной системы: Альцгеймер, Паркинсон, Аутизм… депрессию?.. – Не то, чтобы я заинтересовался, но почему-то притормозил. Нам в университете угрожали этим обследованием, но пока аппаратов мало, а принудительно-желающих, как у нас заведено, много.
– Пойдем… – Лиза прошептала мне на ухо, – Ну же, пойдем… У нашей группы с утра было это обследование. Все управились минут за пять, а я там одна, как дура, сидела часа два…
– Почему? – Мы пошли дальше, свив вокруг себя непроницаемый для остальных кокон и отдавая все внимание только друг другу.
– Не знаю. Врач сказал, что на мне прибор не работает, как он ни настраивал его. Так и отправил вон из кабинета без результатов. Не знаю, что теперь будет. Как бы не отчислили, мама тогда с ума сойдет.
– Все будет хорошо, вот увидишь. – «Ему б, правда, провериться на аутизм», подумал Антон, слушая этот рассказ.
– Неважно. Куда пойдем? – Я как-то и не заметил, как мы спустились по эскалатору (она стояла на ступеньку ниже, теребила торчащую из свитера ниточку и казалась такой хрупкой и беззащитной…)
– Ну, гулять, наверное, прохладно… – Вопрос застал меня врасплох: из ТЦ нужно было убраться, но на улице холодно, тащить ее к себе домой или напрашиваться к ней – пожалуй, слишком для первой встречи…
– А я, наоборот, хотела бы.
– Тогда гулять. – Я улыбнулся и из последних сил боролся с желанием поцеловать ее.
Мы с ней шли вместе по мокрым тротуарам. Она и я. Я и она. И все вокруг будто померкли, проскакивали мимо, кутаясь в плащи и прикрываясь зонтиками от ненастной погоды, а нам было хорошо и тепло друг с другом даже так, одетыми не по погоде. Просто мы были влюблены, а это пьянит и греет тебя изнутри.
 
– Ну а потом что?
– Мы гуляли и болтали, правда, она все больше мрачнела и мрачнела после заката, часто оборачивалась на шуршащих бездомных собак в кустах, вздрагивала, когда зажигались уличные фонари, и провожала взглядами каждого прохожего. Я не очень понимал, что с ней происходит, и, как мог, отвлекал, рассказывая какие-то нелепые глупые истории, или спрашивал что-то.
Мы дурачились, смеялись, прятались за деревьями и догоняли друг друга, прыгали через лужи, восторгались пушистым собакам, выгуливающим своих злобных хозяев, обсуждали, какая порода лучше: неугомонные Джек Расселы или «буханки хлеба» Корги, грустные пудели или умные сенбернары, визгливые той-терьеры или мускулистые бульдоги. В этом парке слишком много было собак на любой вкус, размер и цвет, и хотелось бегать с ними и прыгать, но Лизу постоянно что-то вырывало из этого беспечного, неожиданного свидания, и она зависала на мгновения, глядя в одну точку. А потом снова оживала, и резвилась, и болтала со мной, и мы, уже к ночи, прятались от охранников, лучей их фонариков и вопросов «кто здесь?» за широкими стволами деревьев, шикая друг на друга и вжимаясь в мокрую кору.
Мы дошли до ее дома далеко за полночь.
– Ну, вот мы и пришли. – Она посмотрела куда-то вверх, то ли оценивая, не разрушился ли дом во время ее отсутствия, то ли ища огни в окнах своей квартиры, а потом повернулась ко мне.
Опять начал сгущаться воздух в неловкой паузе, но она первой нарушила молчание:
– Спасибо, что проводил. И за… остальное тоже спасибо.
– Не за что. – Эти глаза сводили меня с ума, утаскивая за шкирку в свой омут.
– Мне было приятно с тобой.
– Я рад… В смысле, и мне тоже. – Она опять улыбнулась, и мне вдруг захотелось тупить еще сильнее, чтобы она чаще улыбалась. – Увидимся завтра?
– Я не уверена… – Нитка из рукава так и не вылезла за вечер.
– Тогда послезавтра. Или после-послезавтра. Или в любой другой день, когда у тебя будет время.
– Ты хороший.
Кровь гулко била в висках. Жаркое дыхание скользнуло по моей щеке, а затем ее коснулись нежные губы.
Не говоря ни слова, она впорхнула в подъезд, оставив меня стоять и гладить пальцами место ее поцелуя…
 
– И?..
– А?.. Что?.. – Восприятие Саши путалось, он до сих пор ощущал на щеке тот поцелуй. Пытался, по крайней мере, потому и «завис», придурковато потеряв ощущение реальности.
– …через плечо, бля… Дальше что было?
– Дальше я отошел к лавочкам во дворе дома, перевести дыхание, осознать, что вообще случилось.
– И?..
Саша, настырно вырываемый из своей юношеской любви Антоном, теперь уже готов был сорваться и огрызнуться, и Антон стерпел бы (и не такое приходилось ему глотать в этом кабинете, лишь бы докопаться до правды), но здравый смысл, подвальная бетонная комнатушка с шершавыми стенами, обшарпанный стол, холодный стул и окуляры камер сдерживали его от необузданных порывов гнева. На его месте любой наркоман, отлученный от дозы, набросился бы на Антона, а Саша – молодец, держался. Сильный. Ведь любовь – сильнейший наркотик.
– Я долго приходил в себя. Не каждый день внезапно находишь… такую, как она. Думаю, час-полтора я там проторчал, светать начало…
– И?.. – Сашина речь замедлялась, дробилась, слова уже не лились, но выталкивались изнутри. Или это Антон с силой вытаскивал их.
– И она…
– И она?..
– Прыгнула.
– Ты это как понял?
– Я услышал странный звук, неприятный такой… Как кости ломаются. У нас один парень еще в школе, в старших классах, на физре споткнулся и сломал себе ногу. Никогда не забуду этот звук. – «Ты его знал с самого рождения».
– Ты подошел?
– Подошел.
– Зачем?
– Я сначала не понял, откуда был этот звук, начал оглядываться по сторонам, а потом увидел… Там, около подъезда, лежало что-то…
– Что?..
– Ну… – Саша дрожал. – Мне показалось, что это пакет какой-то мусорный… Большой такой… Или вроде того, но ощущение какое-то… Чего-то такого… «неправильности» какой-то возникло, сюр какой-то… – Саша все чаше молчал, нежели говорил.
– Продолжай.
– До меня дошло, но не целиком. В смысле, не до меня целиком. Какая-то часть уже поняла, а какая-то – нет. Я попытался встать и подойти, но ноги не слушались, будто ватные… Я все-таки встал и пошел, а в голове мысли крутятся, и крутятся, и крутятся…. Я подошел, а там лежит. Она. И не шевелится.
Саша глубоко дышал. Нервная дрожь, бродившая по телу, сменилась судорогами.
– Доволен? Это ты хотел услышать?
Антон ответил не сразу. Он призадумался, вставляя очередной кусочек пазла в общую картину, но никого в свои размышления посвящать пока не собирался: ни на словах, ни в отчетах. Слишком мрачная и странная картина складывалась, почти недоказуемая.
– Не дерзи. Спрятался-то зачем?
– А ты бы на моем месте что сделал? – Зная, как легко в этом мире правда становится ложью, а невиновные виновными, возразить Антону было нечего. – Я как будто не понимаю, как это выглядит. Делай что хочешь, мне плевать.
– Ну все, успокойся. Последние несколько вопросов. Видел, как кто-нибудь заходил в подъезд?
Саша призадумался.
– Не думаю. Я бы заметил. Только кучка бомжей тусовалась в беседке, но ты-то знаешь. Ты там появился почти сразу. Даже подозрительно как-то.
– Ладно. – Антон пока пропустил колкий комментарий. – Дальше – что там с нейроинтерфейсами?
– Я не знаю. – Саша снова пережил взлет и болезненное падение вчерашнего дня, неизвестно в который раз за прошедшие сутки, поэтому Антон проявлял некоторое допустимое снисхождение. Саша, плюнув ядом в предыдущей реплике, теперь безучастно пожал плечами, утратив всякий интерес к действительности. – Приказ в августе вышел совместный, министерства образования и здравоохранения: провести нейросканирование всех студентов ВУЗов, в добровольно-принудительном порядке. Что-то там про «оценку соответствия», ну и психов выявить и на учет поставить, чтобы таким, как ты, легче работалось. – Парень все-таки зарывается. – Я на нем еще не был, по расписанию наша группа только в следующем учебном году.
– А Лиза?
– А Лиза сказала, что прошла, но прибор на ней не работал. Больше я ничего не знаю.
– Ладно. – Антон вытащил из папки несколько фотографий. – А того парня, что на Лизу орал, узнаешь?
– Да вот он. – Саша, мельком глянув, кивнул в фотографию, будто назло Антону. Зиноньев очень хотел бы, чтобы это был любой другой человек, даже случайный и непричастный, с других фото, но Саша указал на того, на кого указывать в наше время не принято. Да и в другие времена – тоже. Такие всегда выходили сухими из воды, а себе гнуть свою линию, против таких, как этот, с самоуверенной ухмылкой, прикрытый родительским влиянием – дороже выйдет.
– Уверен?
– Абсолютно.
– Ладно. А теперь слушай меня. – Антон пододвинулся поближе и понизил голос, будто камеры наблюдения были неспособны записать шепот или система не распознает слова по губам. – Сейчас идешь домой…
– В смысле? Вы меня отпускаете?.. – «О, как он вовремя Выкать начал!»
– Не перебивай. Да, отпускаю. Сейчас идешь домой. Из города не уезжаешь, в странные, «нехорошие» ситуации не попадаешь. И вообще, чтоб тебя видели только в институте и дома. За браслетом будут какое-то время следить, лучше не снимай. Про это все – мой тебе совет – лучше забудь. Целее будешь.
Помешкав, добавил:
– А за Лизу я сам отомщу.
Саша не ответил, лишь коротко кивнул и как-то странно посмотрел на Антона.
 
Только выйдя из допросной и захлопнув за собой дверь, Антон почувствовал режущую боль в висках и капельки пота, струящиеся по голове, щекочущие кожу и колющие шишку на лбу. Он даже не успел смахнуть жидкость со лба и перевести дыхание, как подскочил стажер и начал что-то лепетать. Каждое его слово отдавалось резкой вспышкой боли в напряженном мозгу:
– Антон Вячеславович! Я не знаю, где Вы учились и как у Вас вообще так получается, но это было просто невероятно, Вы его раскусили на раз-два, я бы хотел научиться так же, как Вы…
Антон поморщился и остановил его жестом.
– Парня отпускай и отстань от меня. Мне надо подумать.
– Но… В смысле? Отпускать? Но как?..
– Молча, стажер, молча. И скрипя зубами, если так привычнее.
Антон шел мимо десятка дверей и мониторов около них, транслирующих происходящее внутри комнат для допросов: многих избивали, иногда даже не голыми руками, а стульями или дубинками прямо по хребту, а те, подозреваемые, лишь тряслись, свернувшись на холодном бетонном полу и робко прикрываясь закованными в кандалы руками. Рыпнешься, попробуешь ответить – схлопочешь и посильнее.
Посмотрел бы Антон на ведущих допрос в обратной ситуации. Или, еще лучше – один против толпы.
Некоторых били наотмашь головой в столы и об стены, оставляя на них кровавые следы, и орали что-то в уши, придерживая за волосы обмякшие, окровавленные головы. Только немногие уже рыдали, пока им тыкали в лицо фотографиями и листками с распечатками чего-то: других «допросов», банковских операций, телефонных разговоров, переписок в социальных сетях, журналов перемещений и фотографий с камер наблюдения, опутавших город будто паутина… Или проросшая метастазами опухоль в умирающем организме?..
Обвиняемые сотрясались, но говорили что-то прямо в окуляры камер и лица насильников по «правильную» сторону закона, сознавались во всем: что делали и что нет, лишь бы «допросы» прекратились, а что там будет потом – фронт, колония-поселение или эшафот – уже неважно. Главное, сейчас боль и унижение прекратятся, только переломанные кости будут ныть, пока не срастутся криво и неправильно, если их владельца обрекут на жизнь.
«Мне нужен воздух».
Ближе к выходу коридор оживал: около мониторов уже стояли люди, внимательно наблюдая за действом, кто-то бродил туда-сюда, читая досье и какие-то бумаги, другие сбивались в группки и обсуждали тактики, по которым можно выбить нужные показания, делились идеями и опытом.
Сознание плыло и отключалось, зрение помутилось, налившиеся свинцом ноги шаркали по полу, долбились в ступеньки наверх, прочь из этого подземелья, переполненного приглушенными стонами и картинками избиений в монохромных экранах. Жилистая рука впилась в поручень, опять кто-то толкал в плечо, бурчал и торопил за спиной.
Как Зиноньев выбрался во внутренний дворик Управления, он не помнил, но холодные, горькие капли дождя умыли лицо и принесли долгожданное облегчение. Даже не хотелось думать о курящих под козырьком толпах других сотрудников, болтающих друг с другом и угорающих с Антона, который запрокинул голову в низкое серое небо и жадно дышал.
«Не далее как позавчера, под этим самым небом парочка подростков нашла друг друга, а я нахожу только желание поскорее сдохнуть… Или вернуться куда-то в прошлое, в тот рассвет на том лугу рядом с той…»
Лиза, хрупкая, как сказал Саша, разбилась на острые хрустальные осколки, зацепив не только его одного, но и всех, в каждом возбудив какие-то эмоции, столь редкие для теперешнего мира: редкой чистоты влюбленность в Саше, ненависть и презрение в патологоанатоме, сковывающую дыхание горечь для ее матери, а Антону оставила – клокочущую ярость, где-то на тонкой грани («Ты видел край, Антон? Ты был на нем?») между безумием и жаждой отмщения.
Она это чувство не привнесла своим поступком, но наконец-то разбудила, разожгла давно таившееся внутри. Антон и раньше бессильно сокрушался, но отпускал откровенных подонков, чья вина недоказуема, ставил штампы на папки «дело закрыто», бросал их стажеру на стол, чтобы тот разобрался с архивом, потом шел в какой-нибудь подпольный бар или клуб: выпить пару пьянящих напитков да понаблюдать из тени дальнего угла. Понаблюдать за живыми.
Видать, чаша терпения и принятия со смертью Лизы переполнилась, и собственную, немного притворную боль небольшими порциями алкоголя и отожествлением себя со сверкающим неоном ночным миром мегаполиса уже не вылечить. Антон болен, но вряд ли кто-то сможет ему помочь. Слишком долго он скрывал свою болезнь, прятал ее от окружающих, поэтому лекарство у него осталось одно – месть. Такой себе выход, но выбора попросту не было.
Только вот признаться самому себе в неизбежности отмщения духу пока не хватало. Только Саше зачем-то ляпнул: чтобы тот успокоился и не сделал какую-нибудь глупость, которая перечеркнула бы его жизнь из-за какой-то девки…
«Не какой-то, совсем не какой-то»…
Мысли путались, и поэтому он застыл под холодным дождем, ища несуществующие выходы из ситуации, очередные ниточки, за которые можно подергать. Вдруг виноват кто-то еще, или даже она сама?.. Только бы не этот слащавый парень с фотографии, только бы не он…
 
«Надо проверить ее компьютер. Этот техник-извращенец вряд ли уделял достаточно внимания чему-то, кроме фотографий полуголой пятнадцатилетней девицы, уж тем более не при беглом осмотре» – мелькнуло зерно здравого смысла, но ему сразу же огрызнулось что-то злобное, свербящее внутри: «Откуда ты знаешь, сколько ей было лет на этих фотографиях?»
 
Снова небольшой провал в памяти, вобравший в себя малозначительные, рутинные события: Антон вышел со двора, вошел в здание, прошлепал мокрыми («от росы кедами, в середине лета, на том лугу…») ботинками по мраморным ступеням, как-то прошмыгнул мимо кабинета начальства (распечатка допроса точно валяется где-то в толстой стопке бумаг на ознакомление, так что действовать, когда чаша терпения потеряет равновесие, придется быстро), добрел до своего отдела, упал в кресло за своим столом и уставился в монитор.
Поморгал недолго, искоса наблюдая, как суетятся его сослуживцы, да воткнул кабель в информационный носитель с копией данных с компьютера Лизы, лежащий здесь со вчерашнего дня.
 
Информации было мало. Какие-то учебные материалы, сканы старых книг, методические пособия, заметки и расписания. Еще с дюжину папок с фотографиями с разных, еще школьных мероприятий и экскурсий, нескольких девчачьих посиделок с парой бутылок шампанского на десяток подростков, да та самая злополучная эро-коллекция, датированная 2020-м. Ничего такого личного, вроде дневников или записок, робких корявых юношеских стихов или писем самой себе – не находилось. Быть может, валялось где-то в сети: приватными заметками в социальных сетях, документами в облачных хранилищах или сообщениями себе же в мессенджерах.
Антон не был силен в компьютерах, поэтому, устав наугад тыкаться по разным папкам, просто запустил одну из последних разработок госмашины, а именно – ФСИБа: какой-то навороченный поисковый алгоритм, называемый кратко «Каскад», или длинно: «Система каскадного корреляционного анализа». Понятия не имея, что значит каждое из этих трех слов по отдельности, а уж тем более все вместе, он просто доверился программе и наблюдал за движениями полос прогресса и мельтешением непонятных символов в окне журнала.
Он откинулся на поскрипывающее кресло и опять глянул за монитор, на вялотекущую жизнь отдела.
Большинство столов пустовало, только за некоторыми устало пялились в мониторы люди в форме, и холодный белый свет освещал их серые, осунувшиеся лица с бегающими по строкам глазками. Пара человек шепотом переговаривалась у кофейного автомата, еще один потягивал горячий напиток из бумажного стаканчика и разглядывал хитросплетения линий между надписями на магнитной доске и каракулями на стикерах там же, на доске.
В отдел ввалился запыхавшийся стажер, опять с кипой бумаг наперевес. Не успел он шлепнуть распечатки и отчеты на свой скромный рабочий стол, как на него опять рявкнули:
– Стажер! Где анализы ДНК?!
– Секунду, где-то здесь… – Он принялся копаться в бумагах, роняя половину на пол.
– Я вчера его должен был получить, слышишь? В-Ч-Е-Р-А!
– Простите, сейчас…
Найдя нужную бумагу, он отдал ее офицеру и стал облегченно собирать разбросанные бумаги.
Антон вдруг вспомнил кое-что:
– Стажер!
– Да, Антон Вячеславович, подозреваемого отпустили по вашему приказу, я проконтролировал, тут где-то протокол, сейчас…
– Я не об этом. Подготовь-ка мне доклад по нейроинтерфейсам.
– Что-то конкретное?
– Все, что есть, стажер. Все, что есть.
– Будет сделано.
Антон почему-то решил не прессовать измученного постоянными поручениями парня, а напротив, после небольшой паузы произнес:
– Спасибо.
Из-за мониторов прыснули, а кто-то даже удивленно выглянул на Антона. Благо, в этот момент назойливо пискнули динамики, и Антон сам вгрызся в изображение на экране: анализатор закончил работу и построил трехмерную карту. В стороны от центрального стержня, обозначающего временную шкалу, по плоскостям шло множество тонких разноцветных линий, сплетающихся друг с другом, разветвляющихся, но, так или иначе, оканчивающихся сгруппированными списками файлов, отметок в истории браузера и сообщениями в социальных сетях. Эта чудо-программа не упускала ничего. Возможно, данная визуализация и не была полной, но в хитросплетении пользовательских сессий и активностей таким, как Антон, разбираться помогала.
Антон крутил модель, «падая» то на один год, то на другой, укрупнял группы, изучал их состав, изредка читал вырванные из контекста сообщения, пытался проследить какие-то отдельные темы или хотя бы собеседников.
Мы сами даже не подозреваем, до каких подробностей можно восстановить наши жизни по оставленным в Сети цифровым отпечаткам.
Полковник копался в истории, будто в грязном белье, но именно такую работу он предпочитал выбиванию показаний из невиновных под предлогом выполнения плана по раскрытию. Пусть лучше он останется без премии в этом месяце, или даже году, но среди пошлых заигрываний со случайными встречными в виртуальных сообществах найдет кого-то, на кого можно повесить «доведение до самоубийства», лишь бы не на того, на кого указывали все показания: что матери, что Саши.
Не нашлось такого персонажа, но образ скромной, прилежной девушки затрещал по швам, когда он наткнулся на отдельные снимки той самой фотосессии в социальных сетях из того самого 2020-го. Лиза сама разместила их в сообществах знакомств, ну а оттуда они разлетелись по более фривольным группам: некоторые администраторы указывали ссылку на автора, поэтому в тот период в ее личных сообщениях были сотни неприличных предложений, в том числе и за наличные деньги. Впрочем, те тогда были еще в ходу, а вот «педофилия» срока давности не имеет: хоть сейчас отправляй людей пачками в розыск. Притянуть пошлые намеки под статью – это здесь умеют, это здесь частенько практикуют.
Однако то было три года назад, в год, когда Россия с Украиной окончательно вступили в полномасштабную войну. Ну как «войну»… Это громко сказано, конечно. Вопреки ожиданиям, никакие НАТО, занятые спасением прибрежных городов Европы, или Штаты, до сих пор разгребающие последствия ошеломительного экономического кризиса две тысячи восьмого, не вступились за бедных малочисленных «героев» только и умеющих, что обстреливать своих же соотечественников и жечь покрышки около зданий неугодных стран (одной, в основном) – им и своих проблем, в том числе с сотнями тысяч беженцев с Ближнего Востока и Южной Америки, хватало. Так что всего за несколько дней не только отдельные области небольшой страны, но вся ее территория была оккупирована мобилизованной  армией Российской Федерации. А затем началась затяжная партизанская война с захватчиками и оккупантами, не прекращающаяся до сих пор…
 
Небо было затянуто сплошным слоем бледных облаков. Крупные хлопья чуть сероватого, грязного снега падали на опаленную множественными попаданиями и выщербинами броню потрепанного в боях танка, стлались по брусчатке, укрывали остовы выгоревших после вчерашнего боя автомобилей.
Гусеницы лязгали по центральному проспекту улицы восточно-европейского города.
Они шли колоннами: посередине проезжей части танки в два ряда, уминая снег и расталкивая брошенные машины, а по бокам – неровные дробленые построения пехоты, шаркающие по сугробам. Солдаты озирались, заглядывали дулами в зияющие дыры вместо дверей в подъездах близлежащих домов и в переулки между ними, скрытые снегопадом и пахнущей пожарами дымкой.
Город опустел: ни живых, ни мертвых. Только тишина осталась от вторых – мертвая. И натянутая.
Солдаты не выпускали из рук оружия, держали предохранители снятыми и пальцы на спусковых крючках. Готовые разрядить очереди по первому признаку движения, они оглядывали выбитые бомбардировками окна в разномастных зданиях, обступивших проспект.
В ухо из коммуникатора, на фоне трескучих помех, прохрипели скупые слова командира:
– Быть начеку. Чую – засада.
Никто и не отдыхал после перегруппировки в пригороде и тяжелого марш-броска до центра зачищенного вчера города. Первая волна наступающих, приняв тяжелый ночной бой, схлынула, отошла: кто курить, не попадая дрожащими пальцами с зажатой между ними сигаретой в рот, и смотреть в одну точку, вспоминая погибших товарищей, кто – раненым и изуродованным рыдать в полевых лазаретах, кроша сжатые от боли зубы. Ну а кто – уже на том свете, смотреть на все это свысока или стучаться снизу, плескаясь в кипящей лаве.
Ни один солдат не опустил ствол, не пускал по кругу фляжку с запретным алкоголем, невесть как пронесенным сквозь всю войну, не кидал в небо каски и даже не думал победоносно лозунговать или махать флагами. Каждый знал цифру ночных потерь и на какую подлость способен противник, если недавно, каких-то несколько лет назад, снайперы с крыш этих самых зданий стреляли в своих же граждан, друзей и братьев. Те трусы, как водится, «просто выполняли приказ», но сейчас никто не хотел оказаться в перекрестии прицела, поэтому сам смотрел в него.
Легкий хлопок, протяжный шипящий свист, секунда замешательства – и борт ближайшей бронемашины разворотило взрывом. В воздух мелкой крошкой взметнулся асфальт и обрывки брони. Оплавленные, размягченные ошметки металла застучали по проспекту, гулкой броне соседних танков и поваленным телам. Гусеница порвалась, машина заглохла, но по инерции прокатилась еще несколько метров, заворачивая на поврежденный бок, а затем заклубилась едким черным дымом.
Колонна встала.
Антона отбросило ударной волной в сторону, впечатало в землю, в бок больно ударился бордюр. Голова закружилась, из ушей сочилась кровь и мутными струйками текла по шее, звуки померкли, но стремительно возвращались скрежетом разворачивающихся башен, стрекотом автоматических орудий, вскриками и стонами раненых и хаосом голосов в радиоэфире.
За мгновение напряженное спокойствие пустынной улицы превратилось в столпотворение и беспощадный свист смертоносных снарядов, рикошетящих от брусчатки и покатой брони танков, оставлявших новые отметины на боевых машинах. Только хлопья снега продолжали кружить где-то в выси, невольно вовлекались в танец смерти, опадали на холодный металл, но, тем не менее, таяли на нем, замирали мелкими капельками, сбивались в струйки и мутной водицей сползали на дрожащую землю.
Кое-как сориентировавшись во вращающемся пространстве, Антон пополз к ближайшему подъезду, несколько раз неудачно попытался встать, и так и ввалился внутрь: враскорячку, опять теряя равновесие, но все же невредимый – спасибо издыхающему экзоскелету. Его сервоусилители мышц дали импульс спасительному рывку, тонкие листы брони защитили от пуль и шальных осколков тело солдата, но аппараты устройства все же были повреждены, шипели, пробитые, и струился дымок из поврежденных мест. Амуницию пришлось бросить.
Фрагментированное восприятие выхватило картинку будто бы кинохроники: из люка башни подбитого, дымящегося танка, за автоматическим орудием с погнутым дулом, недвижимо торчало изорванное тело солдата, рядом корчились в предсмертной агонии перепачканные в грязи, окровавленные люди, не со всеми конечностями…
Но это было наяву. Не на экране кинотеатра в режиме 3D с приглушенным освещением, ведром горячего попкорна в руках и вздрагивающей от грохота подружкой на соседнем кресле.
Наяву.
 
И ладони, потея, сжимали не скользкий от масла, хрустящий попкорн, а рукоять автомата.
В дверной проем вбежала еще парочка таких же контуженных, как он сам, валявшийся на полу и не находящий точки опоры. Солдаты сгибались в сухом кашле и едва держались на ногах, но продолжали бежать: по ступенькам вверх, дулом автоматов разведывая себе путь.
Один из них схватил Антона за руку и резко дернул, ставя на ноги. Реальность крутанулась, но выровнялась, и Антон последовал за остальными по коридорам: сверху и со стен мелкой крошкой, вперемешку с крупными кусками сыпалась штукатурка, коверкая надписи на стенах.
Ручеек вбегающих в здание солдат расходился по этажам и квартирам. Они выбивали двери, выстреливали замки, выжигали их термитной смесью, впрессовывали пластичные заряды в замочные скважины и жали на кнопки детонации: бетонная пыль крупными клубами металась по пространствам и вихрилась за спинами бегущих. Затем: гранаты в квартиры, 3-4 секунды задержки, хлопок, взметающий в воздух очередную порцию цементной взвеси и гари, и редкие гулкие выстрелы почти в упор под аккомпанемент вскриков обитателей потревоженных квартир.
Убивали всех, без разбора, колебаний, сожалений и раскаяний. Судить ведь не будут. Уже некому.
Антон задыхался. Он вбежал на последний этаж и заученным движением выхватил из подсумка заряд, установил таймер, прилепил клейкую взрывчатку к дверному замку, отвернулся спиной к стене и пытался отдышаться, пока рядом с ним спинами ударялись в эту же стену такие же, как и он. Десятки, сотни и тысячи перемолотых в этой войне вламывались сейчас в квартиры и казнили тех, кто по каким-то причинам не эвакуировался и не сбежал.
Мысли на недолгие секунды вернулись, но с вибрацией воздуха после взрыва сразу же ушли. Он первым метнулся в квартиру, машинально отмечал ее небедную когда-то обстановку через прицел, плотно прильнув щекой к прикладу и уперев его край в плечо, выискивал цели.
За ним последовало еще несколько человек.
В оконных проемах с выбитыми стеклопакетами были видны лишь частички бушевавших снаружи пожаров и отсветы басовитых выстрелов танков из главных калибров: они палили хаотично, вдоль улицы в основном, обрушая лежащие впереди здания.
Антон метнулся к проему, ловил в перекрестие прицела окна здания напротив: не притаились ли там очередные смертники. Или «борцы за независимость», по-ихнему. Которых, по-нашему, нужно «принуждать к миру».
На периферии зрения что-то дернулось.
Антон инстинктивно грохнулся на спину в резком развороте, уходя из-под потенциальных пуль врага, но врага не было. Была женщина, зарывшаяся в углу кухни в осколки отделки, прижимающая к себе чумазого ребенка лет четырех. Эта парочка – была, а вот врагов – не было.
Антон мотал прицелом между белобрысой головой ребенка и рыдающей… матерью?… «Мать, не мать, а от этих сук чего угодно можно ожидать»…
– Где они? – В который раз не узнавая собственный хриплый голос…
Женщина его не слышала. То ли контуженная, то ли напряжение минут скоротечного боя сказывалось.
– Где они?!
Дрожащая рука оторвалась от малолетнего сына и указала на закрытую дверь в другую комнату. Гостиную, спальню, да хоть сортир – люди здесь еще нескоро будут жить и выбирать: где жрать, где спать, а где срать.
Товарищи Антона кивнули («И чего они сразу ее не выбили?»), ближайший к запертой двери достал из подсумка пару гранат, отточенным движением выдернул чеки и бросил убийственные осколочные снаряды через приоткрытую другим бойцом щель.
Антон встал и подошел ближе, отсчитывая последние секунды тварей за стеной…
«Героям Слава!..» – метнулось глухое и хриплое за мгновение перед тем, как дверь дрогнула под напором изнутри, ее сорвало с петель ударной волной, она треснула, опала и осталась лежать изуродованной грудой у стены напротив, разбив рамку с фотографией: радостная, счастливая парочка выходит из дверей какого-то здания и несут огромный кулек, перевязанный синей атласной лентой…
Солдаты рванули через узкий проем внутрь помещения. Одним из последних вбежал Антон. Он увидел несколько недвижимых тел на сером от пыли полу, вокруг которых расползались лужицы крови. «Готовы», отметив про себя, он сразу же занял позицию у окна, продолжил изучать противоположные окна и наблюдать за хаотичными метаниями крошечных фигурок внизу.
Подбитый танк медленно поворачивал башню по направлению к зданию. Контуженный, еле живой, никем не вытащенный из поврежденной машины, не до конца пришедший в себя оператор орудия мстил. Не за себя, так за товарищей, с которыми накануне, после отбоя, насиловали одну шлюху на пятерых.
Антон даже не успел что-то крикнуть хоть куда-то: занявшим позицию бойцам за спиной или в коммуникатор.
Полыхнул выстрел, снаряд впился в кирпич первого этажа, взламывая его, выбивая фонтаны цементной пыли и мелкие камешки, разорвался где-то в подвале, у самого фундамента. После секундной заминки и ощутимого толчка пол стал уходить из-под ног, накреняться, улица скользнула навстречу взгляду. Здание рушилось, погребая под собой не только трупы противников и живых друзей, но и дрожащие тельца той женщины и ее ребенка в соседней комнате.
«Ладно мы, мы свое отжили еще после первого же боя… Но их-то – за что?» – Метнулась в сознании мысль, а затем здание сложилось, как карточный домик, сверху обрушилась лавина обломков, что-то больно ударило в грудь, и сознание погасло.
 
Антон выпал из реальности. Он уже несколько часов кряду изучал приватные диалоги Лизы с подружками, которые сводились к обсуждению парней, шмоток (с фотографиями из примерочных), последних школьных и универских сплетен и жалобам на общение с матерью, той самой Вероникой Петровной, что так сокрушалась после смерти дочери, но, по словам усопшей, регулярно уничтожала дочь. Уничтожала не физически, побоями или запретами, но морально, что намного страшнее и действительно корежит психику, и навсегда: колкими словами и упреками в том, в чем девочка была совершенно не виновата.
Что странно, эти диалоги обрывались в сентябре. После этого – просто пустота. Совсем замкнулась в себе? Или сообщения удалены? Или, возможно, именно тогда начались ее отношения с министерским сынком, в которых Лиза нашла спасение? Его фигура ни разу не проскальзывала даже намеками в ее переписках, но и их встречи не могли начаться на ровном месте: им точно должен был предшествовать, пусть короткий и нелепый, но период «прелюдии», о которой Лиза должна была поведать своим подругам. Ведь о том, как мать называет ее «уродом с рождения» и постоянно сетует, что «лучше бы я сдала тебя в детдом», она же рассказала…
Мысли Антона прервала назойливая вибрация телефона, на экране которого высветился незнакомый стационарный номер.
– Полковник Зиноньев слушает.
– Алло, добрый вечер… полковник! – Антон сам не заметил, как прошел целый день: так сильно он был поглощен собственной травматической памятью и личной жизнью Лизы. – Не могли бы Вы подъехать в 34-ю городскую больницу?
– По какому вопросу?
– Меня зовут Борис Кириллович Кашин, я являюсь заведующим отделением психиатрии и нейроинтеграции. Я бы хотел с Вами пообщаться.
– По какому вопросу?.. – Антону снова приходилось постоянно повторять свои слова, как заведенному, раз за разом, разным людям, но те его как будто не слышали. Проклят он был, что ли?..
– К нам вчера доставили человека с амнезией, в сопроводительных документах указано Ваше имя в качестве контактного лица.
– Это какая-то ошибка.
– Вы уверены? В копии протокола задержания написано, что он стал причиной какой-то аварии…
– Ах, этот… – Антон сразу же вспомнил того идиота, из-за которого он теперь останется со шрамом на лбу. Хоть бы головная боль прошла… – А что еще там написано?
– Что он «находился на проезжей части, чем спровоцировал дорожно-транспортное происшествие», и что «выяснить личность не удалось: поиск по фотографии и отпечаткам пальцев в базах данных не дал результатов». Очень странно, кстати говоря…
– Боюсь, что мне нечего добавить к отчету.
– Я не это хотел бы с Вами обсудить. Я так понимаю, что Вы были на месте происшествия?
– Был. – Не было никакого желания жаловаться незнакомцу на сотрясение, странные сны и пугающие флешбеки. Антон как-нибудь сам с ними справится. Одну войну он прошел и выжил, пройдет и вторую, внутреннюю. Пострашнее первой, между прочим. Мы все ежечасно ее проходим и как-то выживаем.
– Тогда я прошу Вас все же приехать, поскольку мне важно знать любые возможные подробности о пациенте. Нейросканирование, увы, ничего не прояснило…
Антон уже было невежливо клал трубку, как вдруг встрепенулся:
– Как Вы сказали?
– Мне, для дальнейшего лечения, – «А его вообще можно вылечить-то?» – необходимо поговорить с Вами.
– Не это, про сканирование?..
– Нейросканирование? Да, проводили. Безрезультатно, ничего не…
– Вы знакомы с «нейроинтерфейсами»?
– Ну конечно, иначе как бы мы…
– И Вы – психиатр?
– У меня две докторские степени в области психиатрии и нейроинтеграции, – с укором раздался из трубки скрипучий, но приятный и чем-то даже успокаивающий голос.
– Подождите секунду. – Антон прикрыл ладонью микрофон:
– Стажер?
– Да, Антон Вячеславович, я почти закончил…
– Отбой, доклад не нужен.
– Но, Антон Вячеславович, как же…
Антон Вячеславович уже не слушал мальца и вновь обратился к голосу врача в трубке:
– Куда, Вы сказали, подъехать?

Глава 6

Опять перед Антоном возвышалась громада больницы, на этот раз – последнее пристанище для заблудившихся в собственных кошмарах душ. Пользы от психов было не больше, чем от аутистов или трупов, но почему-то этих не казнили, хотя такая возможность несколько лет назад появилась: всероссийским референдумом мораторий на смертную казнь был отменен, что повлекло за собой не только многочисленные, быстро подавляемые мелкие восстания беспомощных оппозиционеров, но и очередную пачку международных санкций, нот протестов от соседних стран, лезущих не в свое дело, отмен саммитов и прочего словоблудия на мировой политической арене.  Результат нового витка словесного противостояния дипломатов вкупе с пятнадцатью годами вялотекущей мировой войны – уже не «ограничения», а скорее «изоляция».
Умалишенных не убивали (а стоило бы, по мнению Антона). Их даже не сгоняли в трудовые лагеря, не выдавали автоматические винтовки, каски и не отправляли на передовую. Оно и понятно почему: психи, что с них взять. В лучшем случае друг друга перестреляют. Только и оставалось, что держать в отдельных палатах, пичкать дешевыми индийскими подделками под препараты (или даже чем-то экспериментальным: вялая надежда помочь потом более уравновешенным оставаться в своем равновесии), кормить дважды в день баландой и выводить на помывку раз в неделю: струей холодной воды с них сбивали грязь и корки засохшей крови на порезах от длинных ногтей, иногда подстригали спутанные клоки волос…
Как-то так рассказывали о психушках сослуживцы Зиноньева, которые иногда заглядывали к бывшим преступникам, проведать их и убедиться в раскаянии. Многих еще забавляли выцарапанные на стенах рисунки или путаные, невнятные слова: фотографии интерьеров тоже показывали друг другу и обсуждали за перекусом в столовке Управления. Так и фотосессия Лизы сейчас, скорее всего, гуляет по рукам…
«Уж лучше сдохнуть, чем так… В четырех стенах… Хотя едва ли бедолаги осознают происходящее…»
Около парадной курили санитары такого размера и телосложения, что Антон, будь он хоть трижды ветераном войны и пройди не только весь юго-восточный фронт, но и все огневые точки Восточной Европы, не совладал бы с ними: даже под объемистыми халатами поигрывали и перекатывались горы мускулов. И неизвестно, отвоевали ли они свое, как Антон, или на войне даже не были, а все эти годы успокаивали буйных постояльцев, но спрашивать Антон не решился. «Их, конечно, закроют, если они меня покалечат, только мне-то с этого что?..»
Поборов желание робко поздороваться дрожащим голосочком, он только кивнул, глянул исподлобья на них и вошел в приемную под их молчаливые, изучающие взгляды, проникающие прямо под кожу, пронимающие до костей, выискивающие, за какую часть тела хвататься первой, чтобы скрутить поудобней, побыстрее, и чтоб не вырвался.
Зачем-то потоптался на этой извечной резиновой решеточке сразу после входных дверей. Где и на каком заводе делают эту штуку, совершенно неубиваемую, которой, наверное, прикрываясь, можно пережить радиационное загрязнение после ядерного удара. О них много говорят в последнее время. Мол, нервы у наших соседей и заокеанских молчаливых наблюдателей (как те два амбала у подъезда) скоро сдадут, и посыплются на наши головы боеголовки… «Хоть какое-то будет облегчение: желающие сдохнуть не будут резать себе вены, а желающие жить не будут потом за ними разгребать дерьмо… Никого и ничего уже не будет, даже луга того, и девушки…»
Сварливая бабка за стеклышком с круглой прорезью, словно аркой в собачью конуру, пыхтела в худощавую фигуру Антона. Он передумал узнавать у нее дорогу до интересующего его корпуса и обернулся, ища глазами указатели. К счастью, прямо за спиной, рядом с выходом на улицу, оказалась гигантская схема больницы. Быстро сориентировавшись (как на войне: свернешь не в тот переулок в витиеватом переплетении улиц старых городов – подохнешь, подорвавшись на мине или получив пулю промеж глаз), отыскав нужное отделение и пробежав глазами по лабиринту переходов между зданиями, Антон намеревался было свернуть в низкий и мрачный коридор, когда его окликнул скрипучий голос:
– Молодой человек! Вы куда собрались?..
– Я к Борису Кашину, – крикнул он, ускоряя шаг…
– Нейро-этот-как-его-там? Он сегодня не принимает.
– Это неважно.
– У вас направление или талон есть? – Антон нехотя остановился и вполоборота попытался объясниться, делая ударение на первое слово:
– Мне он не нужен, меня Кашин попросил подъехать, это по поводу…
– Без направления или талона нельзя, только по записи! Записывайтесь и тогда проходите…
Спорить бесполезно, проще сбежать, как от назойливых опекающих родителей. Антон ускорил шаг и спустился в спасительную темноту прохода с неработающим освещением, но старушка не унималась.
– Молодой человек! Стоять! – Бабка привстала на своем древнем, еще советском, деревянном стуле с буро-зеленой тканной седушкой, починенном уже с десяток раз. Скрипнула входная дверь. – Мааальчики, подсобите! Вон один у нас рвется куда-то, сам не знает куда!
«Мальчики» под 110 кило весом глянули на медсестру с синдромом вахтера, потом в спину Антона, с синдромом («все мы тут с каким-нибудь синдромом…») всесильного серого кардинала, гребаного вершителя судеб, и ответили басовито:
– Сейчас все будет, баб Зин.
Нагнали они Антона буквально за пару шагов, но словно стукнулись о невидимую преграду в виде дула пистолета с взведенным курком, уставленного одному из них в лоб. Хоть Зиноньев и не был качком, но жилы на его тоненьких ручках сейчас вздыбились похлеще, чем у этих перекачанных тестостеронщиков.
– Спокойно, «мальчики»… – Свободной рукой Антон шуровал во внутреннем кармане и вытащил оттуда развернутое удостоверение сотрудника Управления, которое спасало его не единожды (жаль только, без него не получается ни черта) и каждый раз вселяло праведный ужас в оппонентов. Этот раз – не исключение: «мальчики» даже в сумраке и издали увидели все, что должны были. Для сохранности собственных шкур. Конечно, на всех у Антона патронов не хватило бы: на выстрелы сбежались бы целые орды таких же «шкафов», но этим двоим-то что? Они в это время уже будут лежать в неудобных позах с аккуратными дырочками во лбах и остекленевшими глазами на затертом до дыр линолеуме.
«Откуда у меня такие фантазии?..»
Кляксы мыслей внутри головы, прилипшие к черепушке, вздрогнули, какие-то вытекли с висков на плечи, спрыгнули во тьму, впечатались в стены, резкими движениями скользнули к розеткам и скрылись в маленьких темных дырочках, поделили норки и потайные ходы с мышами. Другие же, напротив, отпочковались от тьмы, перебежали по полу, заползли в штанины, рванулись по ногам вверх, чуть щекоча, и вошли в поток разума через ноздри…
«Будто программа сменилась…»
И все-таки удивительные вещи с недостатками человеческого зрения делает всесильная ксива. Ей бы операции по коррекции зрения проводить и рак лечить: слепые прозреют, а безногие забегают. И убегут отсюда куда подальше. Может, даже на Марс, как покойный Илон Маск мечтал давным-давно.
– Поняли. Простите. Вас… проводить?
– Не надо, сам как-нибудь доберусь. – Антон удостоверение спрятал, но пистолет – пока не решался. – Расходимся?..
– Конечно, извините… – Бугаи осторожно попятились, приподнимая руки. – Не могли бы Вы?..
– Без глупостей. – Антон опустил пистолет, но пока не прятал. Принюхался. Пахло кварцем и медикаментами. – У вас лекарства прямо в воздухе распыляют, что ли? – Это многое объяснило бы.
– Да нет, мы или таблетки, или внутривенно, или так запираем, пусть орут вволю… – Санитары вышли под свет ртутной лампы.
«Интересное сочетание» – осточертевший внутренний голос никак не унимался, но хоть не фантазировал, как уборщица будет вытаскивать из линолеума осколки черепушек после бойни, не прояви санитары благоразумие.
Обстановку разрядил недовольный голос откуда-то из тьмы, с прислоненной к стене каталки:
– Вы угомонитесь, нет? Помереть спокойно не дадут! И вообще, бабочки порхают, не спугните!.. Красивые такие, черные…
Антон спрятал пистолет, бросил грозный взгляд на все вокруг, резко развернулся и скрылся в хитросплетении коридоров.
 
Он вынырнул из очередного грязного туннеля, в котором плесень гнездилась по стенам и где-то в ответвлениях ржавели брошенные каталки. Впереди тускло горела лампа, освещая замшелую лестницу вверх. Взобравшись по скрипучим ступенькам, Антон неожиданно оказался в ярко освещенной, ухоженной, современно отделанной приемной. Без каких-то изысков, но лаконично: чуть ли ни свежая штукатурка, керамогранит на полу даже без намека на щербинки и без темных следов по ровным линиям затирки, плиточный потолок со множеством светодиодных ламп.
За стойкой ресепшн из белого дерева, безо всяких стекол с мутными разводами и окошечками, сидела миловидная администраторша в белоснежном халате. Ее волосы были убраны в пучок, но несколько непослушных белокурых прядей покачивались, нежно касаясь розоватых, немного веснушчатых щечек. Тоненькие очки спадали на аккуратный миниатюрный носик, чуть вздернутый, и она постоянно их поправляла, что-то сосредоточенно читая на экране монитора и быстро печатая, совсем не глядя на клавиатуру.
Она напомнила Антону секретаршу из «РосТуров» («Зайти, что ли, к ним опять?..»), но если той хотелось пощечиной выбить дурь из башки и перезагрузить зависшую систему, то эта, судя по цепкому взгляду в экран, была умнее если не на порядок, то на пару десятков пунктов теста IQ точно. И милее. Милее настолько, что ту бы – завалить прямо на стойку и трахать, придерживая за стройные ноги, а с этой – укутаться в плед, пить горячий шоколад и смотреть под Новый Год фильмы о волшебстве, как когда-то раньше…
«Как раньше?.. Как там, тем летом, на лугу, убегая от родителей босиком из ночи, впитывая юность всеми фибрами расцветшей души?..»
Антон стряхнул наваждение, пока шел от подвального перегона к ней.
Девушка вздрогнула и шумно выдохнула. Прикрыла рот и еще мгновение тряслась, словно в оргазме, пыталась совладеть со своим телом.
– Простите… – с придыханием, – Вы меня напугали…
– Ничего, – «Это Вы меня простите… ну же… ну же… Говори, ****ь!», но нет, Антон тупо молчал. В его голове опять роились какие-то мысли и ассоциации (так действовала обстановка психбольницы, что ли? Или удар в голову в той аварии?), но почему-то они не выталкивали на поверхность образы из памяти. Хотели, но не получалось. Как будто связи с воспоминаниями остались, но самих их – не было: синапсы вели в никуда.
– Ух, ну Вы, конечно, и хитрец, прямо подкрались… Вы с главного корпуса пришли, что ли? – Девушка заглянула за спину Антона, на невзрачную дверь, похожую на дверь в подсобку, со швабрами и ведрами.
– Ну да…
– Тем путем никто не ходит, мы вообще его собираемся закрыть. У нас отдельный подъезд же.
– Простите, я не знал. Борис Кириллович об этом не упомянул, просто дал адрес…
– Подождите, подождите… – Девушка схватила мышку, переключилась на какую-то программу, поправила спадающие очки, прочитала напоминание. – Вы, видимо, Антон Вячеславович?..
«Для вас можно просто Антон… Взять ее за руку и поцеловать в нежную тонкую кожу, пока она прыскает в кулачок и краснеет.»
– Просто Антон.
– А я Вика, – девушка встала и протянула ему руку. Антон коснулся нежной кожи и легонько пожал ее, откладывая в памяти каждый изгиб изящной ладошки. – Очень приятно! Борис Кириллович говорил, что Вы зайдете. Пожалуйста, присаживайтесь, – Вика указала другой рукой на удобный диванчик, кофейный столик и пачку тематических журналов. В общем, куда-то туда, но Антон тупо пялился в ее ямочки на щеках, совсем слегка, в самый раз полноватые губы и робкую улыбку, продолжая легонько теребить ее нежную ладонь, – …я уточню у него, можно ли Вам проходить, и вообще куда. Он у нас человек занятой, то в лаборатории, то в VRе балуется, то с пациентами общается. В общем, не человек, а оркестр какой-то…
Вика ворковала, а Антон слушал и слушал, все силясь отыскать в памяти эпизод, который так отчаянно выталкивал подсознание из своих глубин, но тот все никак не возникал флешбечным миражом, сшибающим с ног.
– Приготовить Вам кофе?
Суровый полковник Зиноньев вернулся в реальность, отдернул руку. Чуть резче, чем следовало бы. Тактильный контакт прекратился, и мысли встрепенулись, но успокоились.
– Нет, спасибо. Я подожду.
– Хорошо, присаживайтесь.
Антон присел на диван со скрипящей обивкой из кожзама, и сразу же ему стало стыдно. Даже не так. Его обуяла ярость. Ненависть встала поперек горла, не давала сглотнуть слюну. Будто не робко пообщался с симпатичной девушкой, как пара прыщавых подростков, а подрочил на свою повзрослевшую одноклассницу в сортире на встрече выпускников; которая в девятом классе носила юбку с черными тканевыми чулками в розовую полосочку, в одиннадцатом резала вены и красилась под эмо, пялилась в плитчатый пол и роняла в него слезы унижения на «линейках», пока директриса ее отчитывала, а сейчас – просто осталась жива, в отличие от директрисы, и в отличие же от остальных из твоей параллели – без «прицепа» и не расжиревшая: полосатые чулки все так же аппетитно смотрелись бы на ее ножках. И даже не сошла с ума, перемолотая с десяток раз в жерновах этой погибающей планеты, тоталитарной страны и давно мертвого города.
Благо, приступ самокопания резко прервали:
– Антон Вячеславович, я полагаю? – Перед Антоном буквально из ниоткуда возник коротко стриженый мужичок, лет 50-60, не полноватый, но плотный, с озорными морщинками в уголках глаз и чуть смущенной улыбкой – медсестра была ему под стать.
– Борис Кириллович? – Антон встал и подал руку. Пожатие было не жестким, но сильным: не пытаясь подавить, психиатр обозначал свою позицию какой-то силы, наблюдающей со стороны, но готовой вмешаться по своему разумению. Удивительно, как много может сказать обычный приветственный жест, когда ты ищешь в мелких деталях смысл. Чересчур много смысла.
– Можно просто Борис. Надеюсь, я не заставил Вас ждать? Вика, дорогая моя, а почему наш гость сидит без кофе?..
Вика вскочила (снова переключая окна в операционной системе – приметил Антон комбинацию клавиш по быстрому нажатию на клавиатуру – уж это он знал) и хотела было оправдаться, но Антон ее опередил:
– Я отказался, спасибо.
– А, ну что ж, зря, должен Вам сказать! – Все еще не выпуская ладонь Антона из своей, чуть шероховатой, сухой и теплой, он доверительно наклонился, будто собирался сказать что-то очень важное и приватное: – Нам недавно привезли весьма функциональную кофе-машину из-за рубежа. – Но вовремя спохватился. – Подарок от коллег за мое выступление на конференции.
– Расслабьтесь, я здесь не за этим. Сами же позвали.
– Хорошо, хорошо… Вы не курите?
– Нет, не курю.
– Простите, я только закончил с одним сложным пациентом, хотел бы воздухом подышать. Не составите мне компанию?
– Без проблем.
– Вот и славно, пойдемте! – Борис наконец отпустил ладонь Антона и указал ему на выход, похлопывая по спине. Странные тактильные жесты, приятельские фразы и бестолковые секреты должны были, по идее, проложить некоторый «мостик» в общении, но на Антона, много повидавшего за свою недолгую жизнь, это действовало слабо. Вызывало скорее ухмылку.
Они вышли на крыльцо. Дождь, заставший Антона в Управлении после допроса, уже закончился, и мутная вода плескалась в спокойных плоских лужах, а деревья в сквере напротив стояли поникшие, с их ветвей грустно свисали тяжелые желтеющие листья. Странно: во всем городе листва давно превратилась в противную кашицу под ногами, которую скоро заменит ноябрьский снег, но здесь будто бы в другой реальности – осенний парк действительно блистал багряными красками, бликами слезинок капель, собиравшихся на кончиках листьев. В каком-то таком парке должны были гулять поэты лет двести назад и писать потом свои томики стихов, что-то там про воспрявшую ото сна Россию и обломки самовластья. Жаль ребят. Красиво слагали буквы в слова и слова в строки, но подохли все уже давно, а «воспрявшую Россию» мы ждем и ждем целыми поколениями, и не дождемся, наверно, никогда.
Борис жадно затянулся сигаретой, будто в последний раз. Так курили перед казнью те немногие, которых расстреливал Антон: они удостаивались права не гнить на тех же местах, на которых им бесчестно перерезали глотки, а упасть замертво с громким хлопком в специально вырытую яму. Хлопком, пугающим птиц с крыш и деревьев, в последний раз смотря в небо… «В середине лета…»
Вспышка памяти. Мутные образы: он смотрел из окна на такой парк, на муравейник вдали, подкатившись на кресле-каталке к подоконнику и с трудом забравшись на него, впечатался лбом в стекло, как рыба в аквариуме. Ни закричать, ни сделать ничего: только пялиться зрачками, заставшими по центру выпуклости глаз, беззвучно раскрывать рот и пускать пузыри, и поглаживать ноющие тупой болью культи, крепко забинтованные.
– Ты сможешь снова ходить.
– А? Что?
– Нравится, спрашиваю?
Антон вернулся в реальность. Ни убогой палаты госпиталя, ни кресла-каталки, ни культей вместо ног не было. Был он, красивый осенний парк, и старый доктор курил рядом.
«Опять…»
– Да, у вас тут очень даже ничего… – Воздух бодрил и даже немного кружил голову, если вдыхать глубоко. Так бывает, когда уезжаешь куда-то из затхлого мегаполиса далеко на тропические острова, выходишь сразу по приезду, даже не отдохнув толком, на песчаный берег, сбрасываешь кеды, закапываешься ступнями в теплый песок, закрываешь глаза и просто дышишь… И курить тогда хочется пуще прежнего. Истерзанные почерневшие легкие так и требуют очередной дозы никотина и смол – не привыкли к океанской свежести.
«Откуда я это знаю?..»
– Парк этой весной доделали, красивый очень. В глубине даже прудик с утками есть. Летом особенно хорошо сесть около него на скамейку, уток хлебом покормить: тихо, спокойно, хорошо. Аж думается легче. – Антон с нотками зависти кивнул. Они в своем Управлении, хранителе безопасности и порядка, довольствуются мелким участком сорнякового травостоя, огражденным высоким бетонным забором от чужих глаз. Будто бы «не положено» им большего и лучшего за все свои жертвы.
Врач продолжил:
– Раньше тут был пустырь. Скажем так, некоторые наши состоятельные клиенты, или их родственники, не хотят огласки… Я думаю, Вы понимаете, о чем я? Кстати, можем на «ты»?
«Не можем».
– Можем. – Антон решил подыграть, пока не понимая, кто кому нужнее: он Кашину из-за того идиота с потерей памяти, или Кашин ему, дабы пролить свет на смерть молодой девушки и на то, при чем здесь эти чертовы приборы, залезающие в мозги.
– Вот и отлично. Хороший Вы молодой человек! Работа у Вас… у тебя, в смысле, собачья, конечно. Врагу б такой не пожелал. А человек – хороший.
– Не думаю, что в психбольнице лучше.
– Ну, Антон, что же ты так… – «Мы уже разговариваем как старые приятели, видимо»,  – у нас не психбольница, у нас – «кризисный центр». Могу с гордостью отметить, что в моем отделении мы практически не используем медикаменты или радикальные методы, хотя можем: только нейросканирование и терапия!
– Об этом я, собственно, и хотел бы поговорить.
– О терапии?
– Нет…
– Да я понимаю! – Борис хохотнул и жестом поддал Антону по ребрам. Тот встрепенулся, но сразу поймал контроль над собой, натянуто улыбнулся. – Нейросканированием, значит, интересуешься… Проходил когда-нибудь?
– Нет.
– Странно… – Кашин искренне удивился.
– В смысле? – Антон, в свою очередь, рефлекторно напрягся: типичная для него реакция на удивление собеседника, немного скрашенная паранойей. Если удивляются, то, значит, что-то здесь не так. Что-то недоговаривают.
– А?.. Нет, неважно. Можем пройти, если хочешь?
– Нет, спасибо.
– А чего?
– У меня труп восемнадцатилетней девушки, которая покончила с собой после этого твоего «нейросканирования».
– Вот как. То есть ты сюда не по моей просьбе приехал.
Антон не успел придумать оправдания в этом идиотском «приятельском» духе, но Кашин, ничуть не смутившись, продолжил:
– Ну это вряд ли было причиной, процедура совершенно безопасна…
– …И на ней эта процедура не сработала, по заверению оператора.
– Даже так? Интересно. А поподробней? – Кашин уже давно докурил свою сигарету и поджигал вторую.
– Пока нет подробностей. Я за этим, собственно, и пришел. Врач сказал, что сканер просто не работал – вот и все.
– Ни разу с таким не сталкивался. Мозг, конечно, крайне сложный орган, но чтобы нейроинтерфейс не работал… Такого в моей практике еще не бывало.
Оба ненадолго замолчали, каждый думая о своем. Первым заговорил Кашин:
– Странные нас случаи с тобой свели. У тебя – мертвая девушка («Не такой уж и странный случай»), у меня – мужчина с поломанными синапсами… («А вот это, может быть, и странно. И страшно. По крайней мере – непонятно. Что за синапсы?»)
– А что в этом странного?
– В девушке?
– В… «синапсах»?
– А, это… Ну, его сначала доставили в основное отделение, я просто мимо проходил и вовремя забрал к себе: полная амнезия не такое частое явление, чтобы упускать такой шанс. Тем более, насколько мне известно, в отечественной медицине еще ни разу человека с диссоциативной амнезией не обследовали на нейроинтерфейсе. Сравнить бы показания «сейчас» и «до» – вот это было бы вообще идеально! На докторскую степень потянет, той же Вике, если захотела бы.
Единственное, что Антона интересовало в этом диалоге, это слово «нейроинтерфейс». И Вика, конечно, но долг звал громче:
– Ты так говоришь о «нейроинтерфейсе», будто это какая-то панацея от всего!..
– Так и есть же… Ты знаком с историей изобретения нейроинтерфейсов?
– Нет.
– Ох… Не возражаешь, если я немного побуду ходячей энциклопедией?
– Валяй. – Антон указал на скамейку, предвкушая длинную лекцию. Кашин кивнул, и они оба сели.
– В 2012 году Игнатий Этерий решил проблему, над которой бились поколения и поколения людей. Я бы даже сказал, об этом мечтали издревле: он сумел правильно считывать данные из нейронных сетей мозга.
– Воу-воу-воу, полегче. – Антон на доли секунды этой фразы потерял связь с реальностью из-за переизбытка терминов и информации: – Давайте по порядку. Игнатий Этерий. – В первую очередь его, конечно же, интересовали имена. Был бы человек, с именем, фамилией, датой рождения и пропиской, куда за ним приходить, а статья – найдется.
– Игнатий Этерий – польский ученый…
– Польский?..
– Ох, нет-нет, он успел бежать из Польши в Италию… – Кашин осекся. – В смысле, совершенно подлым образом покинул… – Совершенно неправдоподобно он начал говорить угодные псам режима слова.
– Не утруждайся. – Антон бывал в разодранной Гражданской войной Польше, где люди без погонов и знаков отличий, но в российской и американской форме убивали и продолжают убивать друг друга, хотя сами поляки уже не рады этому «внутреннему» конфликту, но ни остановить, ни контролировать его больше не могут.
– Извини. Так вот, Игнатий Этерий сумел разгадать главную загадку эволюции, он изобрел неинвазивный… – Антон нахмурился, и Кашин это заметил, – без физического вмешательства способ считывания активности конкретных нейронов мозга, причем, и как он только до этого додумался, способ настолько изящный и миниатюрный, что полностью «снять» мозг живого («интересное уточнение») человека занимало каких-то несколько часов, после ряда усовершенствований, которые мы с ним разработали…
– Ты работал с Игнатием Этерием? – Антон начал что-то припоминать. Кажется, этот Игнатий, вопреки идиотскому имени, лет десять назад получил Нобелевскую премию за свои исследования.
– Да, мы работали вместе в университете «Сапиенца» в Риме, как раз когда он открыл способ считывать активность отдельных нейронов. Хочу заметить, без непосредственного вмешательства в организм.
– Хорошо, считывает он его… Ее… Их?.. И дальше-то что?
– Во-первых, мы теперь способны точно диагностировать любые заболевания мозга, будь то психические, психосоматические или действительно физические. Любое из них характерным образом изменяет мозговую активность, и беглого взгляда на визуализацию достаточно, чтобы понять – не просто «что-то не так», а что «не так» конкретно. Мозг у подавляющего большинства людей работает одинаковым образом. Конечно, есть различия в конкретных потоках данных и связях, исходя из личного жизненного опыта исследуемого, но в общих чертах всегда можно выделить определенные участки обработки данных. Это могли делать еще на МРТ, но с нейроинтерфейсами – в тысячу раз подробнее.
– Извини, что перебиваю, но мне нужно уточнить: этот твой «нейроинтерфейс» – он только считывает информацию?
– В оригинальной реализации – да.
– Что значит «в оригинальной реализации»? – Посыпались какие-то отговорки, и Антон сразу же от них устал, прямо с первой.
– Все медицинские сканеры лишь считывают информацию, но никак не могут повлиять на передачу данных внутри мозга.
– Я чую, что есть какое-то «но»?
– Не «но», но «однако». Технология, изобретенная Игнатием, позволяла, в том числе, воздействовать на мозг, перестраивать его структуру. Насколько мне известно, это никогда так и не было реализовано, просто в силу отставания мощности вычислительной техники. Чтобы безопасно перестроить нейронные связи в мозгу, нужно сначала построить несколько моделей мозга: начальную структуру и желаемую. И просчитать переходы между ними, но ни один компьютер, даже суперкомпьютер, до сих пор не может сравниться по вычислительной мощности с человеческим мозгом. Некоторые связки нейрочипов только подбираются к этому порогу, несмотря на все успехи в области искусственного интеллекта. Ты же должен знать, все эти системы анализа сетевого трафика, контроль за камерами наблюдения – давно уже обрабатываются ИИ.
– Обрабатываются. – Тема ИИ последний десяток лет довольно животрепещущая, и постоянно появляются все новые и новые его реализации, заменяющие людей в той или иной области деятельности, но к полноценному интеллекту они пока так и не приблизились. – Но вернемся к нейроинтерфейсам. Не знаю, как в остальном мире и даже по стране, но в Москве существуют полуподпольные сети, предлагающие… – Антон замешкался, не в силах подобрать достаточно заумные слова, соответствующие беседе, но Борис Кириллович ему помог:
– «Реалистичные ощущения»?
– Именно.
– Да, существуют, и с последствиями их деятельности я постоянно сталкиваюсь. Игнатий не публиковал и даже не патентовал способы внедрения информации в мозг, но вскользь упоминал о таких возможностях. На мой взгляд, все ныне существующее – кустарные поделки на основе базовой технологии нейросканирования. – Кашин тяжело вздохнул, цепкими пальцами вытащил очередную сигарету из пачки и закурил, а затем продолжил:
– Они просто проецируют в мозг информацию, ощущения, чувства, никак не влияя на то, как эти данные мозг обработает – в этом-то и заключается проблема. Если не контролировать работу мозга, а просто вкачивать в него информацию, ожидая адекватной обратной связи, до добра это не доведет. У меня есть несколько пациентов с синдромами, описанными Этерием в его работах по теоретическому воздействию на мозг. Да что там, весь центр ими забит. В том числе, и в особенности, пациент, из-за которого я тебя вызвал. Очень уж странные у него симптомы.
– Это какие же?
– Пойдем, покажу. Так нагляднее будет.
– Да ладно, докурите. – У Антона назрел список вопросов еще перед посещением психушки, как бы Кашин ее ни называл, и сейчас был идеальный момент их задать.
– Ну хорошо.
– А ты, – каждое «ты» давалось ему с отдельным трудом, – уверен, что обычные медицинские сканеры не могут спровоцировать изменения в мозге? «Вкачать» информацию? Воздействовать на него? Хотя бы теоретически? – «Теоретически» вполне хватит для проверки.
– Уверен. В России распространены только аналоги оригинальных систем Этерия «Нейр-1», Нейр-2», и «Нейр-3а», причем «первый» уже выходит из обихода – слишком примитивный и подверженный внешним искажениям. Что там у подпольных компьютерщиков, я не знаю, как ни пытался узнать.
– Это как?
Кашин стряхнул пепел на брусчатку.
– Ну заходил я в эти «клубы» пару раз, да. Даже оплачивал сеансы наличкой – чипы они принимают с трехкратной наценкой. До самих сессий, к счастью, не доходило, да я и не сел бы в их эти штуковины. Вышвыривали меня без возврата денег подозрительно быстро после того, как пытался изучить систему и уточнить ее модель и маркировку. Сам же знаешь – пара бугаев, тех, что обычно дежурят на входе, всегда готовы подорваться по зову администратора к особо буйным. Хоть не били – и на том спасибо. А потом вообще перестали пускать: раз десять уже пытался. Будто в лицо уже знают, хотя куда я только ни ездил по всей Москве. Вот ты мне скажи, кто их держит такой, что еще не прикрыли и не расстреляли владельца, публично, как у нас любят?
– Не знаю, – ответил Антон, по памяти сверяя список действительно неприкосновенных лиц этой страны и гадая: кто именно это может быть?
– А, тьфу на это все. – Кашин докурил, смял бычок, бросил его в урну, промахнулся, встал и, хлопая ладонями по коленям, бодро рапортовал: – Пойдем, на наших постояльцев лучше посмотрим.
– Ну, «лучше» – это спорно, – Антон поднялся, – но пойдем.
 
Отделение, которым заведовал Кашин, явно не нуждалось в деньгах: аккуратно отделанные коридоры с множеством дверей в палаты, снующие туда-сюда медсестры в белоснежных халатах (но ни одна из них не сравнится с Викой, – подметил Антон, сам не особо понимая, по каким критериям), вкладывающие распечатки результатов анализов в файлы рядом с дверьми, бодро входящие в палаты, приветствующие пациентов по имени-отчеству и зовущие на очередные процедуры; даже кулеры с водой стояли не забытые богом и руководством, а вполне себе действующие.
– Это ты еще нашу «операционную» не видел, как ее зовет персонал. На самом деле просто кабинет с самой совершенной установкой нейросканирования из существующих. – С нотками гордости в голосе Кашин вышагивал по коридору, задерживая взгляд на тех самых файлах с историями болезни, как вдруг остановился напротив одного, пустующего, прислушался и спросил у Антона, не глядя на него:
– Ты торопишься?
– Да не очень.
– Давай зайдем.
– Как скаже… – Дебильное «те» рвалось изо рта, но Антон привык себя контролировать, – шь.
 
Борис уверенным движением открыл дверь и вошел внутрь. Антон последовал за ним и сразу же машинально отметил обстановку палаты: небольшая гардеробная для верхней одежды в нише сбоку, дверь в личный санузел, в комнате: комод, односпальная кровать, не самая плохая; даже тумбочка с плазменной панелью. Антон, несмотря на звание полковника в наиглавнейшем органе внутренних дел, подчиняющемся лично президенту Вечену – Управлении – жил куда скромнее какого-то обычного психопата, коих сотни лежат в лечебницах по всему городу, и еще тысячи ненайденных и непойманных каждый день встречаются ему в метро и по долгу службы.
От изучения обстановки его отвлекло происходящее в палате: медсестра, крепко держа поводок, пыталась удержать здоровенного детину за кожаный ошейник, вставшего на карачки, выпустившего язык непомерной длины, с которого капала слюна. «БДСМщики ****ые…» Парень странно извивался, поскуливал, прильнул к ногам Кашина, терся об него, тянул за поводок и сбивал с ног бедную девушку, часто дышал и ронял слюни на туфли врача.
– Ну, все, пришел-пришел, успокойся. – Кашин похлопал парня по голове, почесал за ухом.
Антон напрягся, глядя в спину заведующего отделением. Если он треплет за холку мужика в ошейнике, пока хлюпкая медсестра тянет его за поводок, от этого человека, с которым они уже на «ты», ожидать можно чего угодно. Ладонь откинула подол пиджака, расстегнула кобуру и легла на шершавую рукоять пистолета.
Кашин обернулся.
– Антон, ты чего? Успокойся. Я тебе хотел показать, что эта самая «виртуалка» делает с людьми. Вот, полюбуйся: взрослый мужчина, двое детей, крупный бизнесмен, был… Не свалил… В смысле, не сбежал отсюда, когда была возможность («ну точно псих» – подметил Антон), остался. Со слов жены и показаний частного детектива, ею нанятого – подозревала его в измене – не раз посещал «клуб», а однажды вышел оттуда уже вот таким.
Мужик принюхался, чуть рыкнул на Антона, обнажив винировые зубы, но принялся жадно лизать ладонь Кашина. Антон и не думал расслабляться и отпускать ствол, а Кашин продолжил:
– Первые реализации своего прибора Игнатий протестировал на собаках: они распознают речь и многие образы почти как люди, мыслят схожим с нами образом. После продолжительных исследований и тестов мозговая активность собак была полностью исследована и дешифрована, чего не скажешь о ДНК, например. Потом были тесты на других животных вплоть до приматов, прежде чем было разрешено испытать прибор на людях. Так вот, одно из увеселений в этих «клубах» – почувствовать себя в шкуре животного. Уж не знаю, кому в голову пришла такая идея, но спрос есть, а значит – будет и предложение. И вот результат: некоторые «застревают». У нас таких «застрявших» целое крыло. Многие приходят в себя спустя сутки-двое, но этот господин тут уже второй месяц и все еще считает себя собакой. Да, мой хороший?
Будь это обращение не к извивающемуся в ногах врача мужичку, Антон бы не думая выхватил оружие и выстрелил бы в затылок Кашину. Но, к счастью, разницу в интонациях он уловил и даже немного заинтересовался происходящим:
– А почему именно собаки?
Кашин вздохнул, про себя проклиная себя, свою работу, изобретателя этих чудовищных устройств и весь мир в целом. Он так же, как Антон, чувствовал себя не на своем месте, не в своем времени, но обреченно волок свой крест:
– Из-за преданности.
– Из-за чего?
– Преданность. У тебя была когда-нибудь собака?
– Кошка.
– Кошачьи – это другое. Не собаки. Собаки – весьма чуткие существа, привязывающиеся к своему хозяину, следующие за его поступками и ощущениями. Знаешь поговорку? Кошка думает: «человек меня кормит, человек за мной ухаживает. Наверное, я – Бог». Собака думает: «человек меня кормит, человек за мной ухаживает. Наверное, он – Бог». Некоторым людям катастрофически не хватает заботы, они устают искать это в семье с охладевшим к ним супругом или супругой, и заканчивается это часто в алкоголе, наркотиках и женщинах, как у нас любят выражаться сверху, низкой социальной ответственности, а иногда, увы, вот так.
Медсестра угомонила мужика и уговорила его залезть на кровать: он свернулся калачиком, навернув несколько кругов вокруг себя, подыскивая удобное положение, и уснул умиротворенно, сладко посапывая.
– Пойдем, только тихо, чтобы он не проснулся. – Кашин развернулся и подталкивал к выходу Антона, сбитого с толку, застывшего в упругой стойке, с рукой на кобуре.
Они вышли в коридор, и Антон теперь смотрел на закрытые двери в палаты уже не с тем восхищением и вожделением, что прежде. Уж лучше аутизм, чем так: ощущать себя псиной. Кашин же сделал несколько заметок в медкарте пациента, тяжко вздохнул и продолжил философствовать, уставившись в пол спиной к Антону:
– Есть еще причины, конечно же. Спасибо моим «коллегам» по цеху, некоторые «психологи» даже советуют своим «пациентам» использовать собачий нейроинтерфейс, по двум причинам.
Речь Кашина оборвалась в негодовании.
– По каким?..
– Не всегда получается почувствовать свою нужность, желанность, а собаки – преданные существа. Они практически навсегда привязываются к своим хозяевам, узнают их даже спустя много-много лет. По запаху в том числе: собачий нюх не имеет аналогов в природе и всем известен.
– Здорово, ну так а причины-то какие?
– Не все, заведя семью, ощущают себя преданным ей. И ищут это ощущение у собак. Да и целая плеяда новых запахов в привычном окружении – довольно-таки интересное ощущение, как мне рассказывали. Когда все уже приелось – и деньги, и власть, и секс, а на натуральные наркотики не хватает духу или денег, люди обращаются к виртуальным ощущениям, надеясь, что они привнесут в их жизнь какую-то новизну, новый спектр ощущений.
– Ясно. – Людей можно понять, и Антон понимал их позицию. Нейроинтерфейс – очередная наркота, похлеще героина. Пока что совсем безвредная и совершенно не опасная для широких масс, пользующихся ею время от времени, но и неизученная: после дозы можно сесть за руль, не опасаясь (нейротестеров, по аналогии с алкотестерами, еще не придумали), поехать домой, спокойно, без происшествий, доехать даже, войти самостоятельно в прихожую, поприветствовать семью, и дальше по типичному сценарию – без эксцессов и подозрений: на хавчик не пробивает, не чешутся уколы на локте. Разве что заснуть тяжело – следующей дозы («сеанса», по терминологии) хочется поскорее. Ни физической ломки, ни привыкания: в любой момент можешь оборвать, но, самое идиотское – не хочешь. Там, в виртуалке, лучше, чем в реальности. И Антон не мог с этим спорить. Дай любому такую возможность – все б ушли «туда», кто собакой, кто свиньей, и только немногие – человеком.
«Кем бы ушел ты, Антон?» – внутренний голос, незатыкаемый, звал попробовать запретный плод.
«Я бы ушел в середине лета, в мокрых кедах, на том лугу посередь травостоя с крупными каплями росы, туманным заревом, обнимая сзади, положив руки на бедра и согревая ее своим дыханием, уронив подбородок на плечико, вкушая первые чувства и скорый рассвет…»
Голос вывел из очередного оцепенения, вернул в реальность, мерзкую, холодную и отчужденную, пропитанную мириадами запахов совершенно чужих людей и их чувств: страхов, отчаяний, и злости. Будто флюидов для других ощущений не осталось.
– Антон?..
– Да, Борис Кириллович, я здесь. Простите. Задумался.
– Ничего. Можно просто «Борис», мы же договорились. – Врач подмигнул лучезарно, будто он не варится каждый день в котле безумия и сумасшествия, а раздает сладкую вату в зоопарке или подрабатывает клоуном на детских утренниках. – Давно тебя?.. – Кашин придирчиво смотрел на шрам на лбу Антона.
– Пару дней как, ерунда.
– Сотрясение?
– Скорее всего.
Кашин поцокал языком, наклоняя голову и пялясь на Антона под разными углами:
– Тебе б все-таки нейроинтерфейс, мало ли чего…
– Не стоит. – Каждое предложение «нейроинтерфейса» вызывало внутри клокочущую ненависть, будто ему не лечь в удобное кресло на пятнадцать минут и пройти безболезненную процедуру, а стать отодранным во все щели толпой негров предлагали.
«Почему так, Антон?» – Внутренний голос приобрел нотки женственности.
– Ладно, как скажешь. Пойдем?
– Да, пойдем. – Антон не успел отдышаться и привести мысли в порядок после человека, считающего себя собакой, но ждать его никто никогда не ждал. Не отошел, запамятовал, не успел, не сумел – свободен. Или мертв. Этот урок он навсегда усвоил на войне, рвущей тела и души на части.
Дыхание, несмотря на свежий воздух в коридоре, сперло, и не было сил надышаться. Отчего-то Антону очень тяжело давались посещения таких вот конченных, обреченных на полуовощное существование, несмотря на всю его ненависть к неполноценным. Будто что-то глубоко внутри сидело и не давало покоя, совсем не давало.
– Нам в следующую палату.
Голос Кашина отчасти отрезвил.
– И много у вас таких?
– Хватает. Не только таких. Всяких хватает, – уклончиво ответил Кашин, не сбавляя шаг, кивая встречным людям в белых халатах и передвигающимся на костылях старикам. «Они-то что здесь забыли? Тоже на старости лет баловались виртуальной реальностью, выжигающей остатки мозгов?..» Антон на ходу обернулся проводить взглядом волочащуюся фигуру и споткнулся об Кашина, застывшего напротив открытой двери.
– Извини… – «те?..»
– Ничего. Альцгеймер вылечить пытаемся. – Кашин кивнул одному из пациентов. – Не то, чтобы успешно, но прогресс есть. А вот, собственно, наша «операционная». – Врач указал на недра очередной открытой двери в этом бесконечном коридоре.
Странно получается: в старых, но чем-то уютных квартирах все двери, как правило, закрыты, а здесь, в обиталище психозов – нараспашку. Впрочем, казематы Управления и палаты остальной больницы тоже не блещут гостеприимством. Где же та тонкая грань, между какими крайностями проводить черту?
Где-то в глубине Антон разглядел коричневое кожаное кресло, нависающий над изголовьем замысловатый прибор и толстые жгуты кабелей, тянувшиеся от него к высокой стойке компьютерного терминала, экран которого в данный момент был погашен, но стройными рядами горели зеленые светодиоды на корпусе вычислительной машины. Нейроинтерфейс он видел впервые, слабо надеясь, что и в последний же раз.
– Самая мощная установка в городе, да и во всей стране, скорее всего! Подробный анализ мозговой активности занимает всего несколько часов – на такое ни один другой терминал не способен. Жаль, конечно, до «полного» анализа мы так и не дошли, и не уверен, что при моей жизни дойдем, но и просто подробного хватает. Конечно, обнаружить проблемы с психикой можно и при «беглом», который предлагают все эти частные клиники, но это детский сад с такой-то детализацией, ей-богу… Лучше, конечно, чем ЭЭГ, но смысл-то глубже… Ну да ладно, нам сюда. – Кашин опять похлопал по плечу завороженного Антона и указал на очередную закрытую дверь, совершенно непрозрачную, не пропускающую звуки. «Как они следят за своими психопатами вообще? Никак, что ли?..»

Они вошли в такую же комнату, в которой фетишист в кожаном ошейнике и с поводком метался среди прямостоящих и прямоходящих людей. Та же койка, плазменная панель, шкаф-купе и вид на цветущий в октябре парк за идеально чистым пластиковым окном без решеток («оно хоть ударостойкое? Да? Да ведь?..»). Только человек другой, но и ему уготовано то же самое, что остальным. Каждый из нас помещен в свой социальный класс и будет сидеть в нем, как бы ни рвал жопу или наоборот – как бы ни пытался скатиться. Каждому в этом мире было уготовано свое место, «ну а тебе, Антон? Тебе – какое место?»

«У окошка и на верхней полке, с маленьким томиком Бредбери, чтобы ехать на юга и тебя никто не трогал, кроме сексапильной малолетней попутчицы в обтягивающих стройную задницу шортиках, просящей тебя вынести ей чемодан на безымянной станции около южной деревушки в окружении колосящихся бескрайних полей. Вот там мне, пожалуйста. Вслед за ней.»
«А как же?..»
«…В середине лета, в мокрых кедах?..» – продолжил Антон за свой внутренний голос, становящийся совсем чужим.
– З… З… Здравствуйте?.. – здоровенный детина робко улыбнулся.
– Вот. – Кивнул на него Кашин.
– Угу. – «Страна кивателей и непризнанных регулировщиков…» Антон опять не усмотрел хотя бы толики сострадания, сожаления или раскаяния за содеянное на лице неизвестного парня. За нескольких погибших накануне из-за него, и за десяток покалеченных людей. Антона в том числе. Ни-че-го, только сосредоточенные горизонтальные морщины на лбу двадцатипяти-тридцатилетнего человека, потерявшего память, со слов психиатра, но успевшего натворить дел, с воспоминаний Антона.
– А напомните, зачем я здесь? – Антон, глядя в это лицо, вспомнил весь кошмар окровавленных, пошатывающихся тел, выбирающихся из груд покореженного металла, смятого пластика и разбитых стекол, под молчаливое безучастие окружающей толпы. Он был настолько захвачен уже прожитым и безвозвратно ушедшим днем, снова и снова обвиняя этого парня, что действительно совсем забыл, за каким чертом он сюда приперся.
– Я хотел тебе показать его мозговую активность. Полная амнезия, хоть и достаточно редкое явление, но я с ним встречался в своей ранней практике. Однако, в отличие от физических повреждений мозга, – Кашин опять недобро глянул на постоянно пульсирующий болью шрам на лбу Антона («Да ты гребаный Гарри Поттер прям»), у него – повреждения ментальные, вызванные воздействием на мозг, которое, учитывая возможности современной техники, объяснить я не могу.
– Ну здорово, я рад. – Антон в очередной раз прокручивал в голове остатки впечатлений с того дня: рыдающих бабулек, шатающихся мужиков, пытающихся закурить, шоковое состояние девушки в такси перед ним, разнюхивающих автоинспекторов, алчных на взятки, и пытающихся хоть как-то помочь врачей скорой; и было ему как-то не до реальности, где виновный сидит не в СИЗО, а в уютной комнате на уютной кровати и хмурится. «Хмурится он, ****ь.» – Действительно рад. Так зачем я здесь?..
Кашин ничего не сказал, но включил телевизор и нажал одному ему (и другому медперсоналу) известную комбинацию клавиш на пульте управления.
Экран на мгновение погас, затем показал примитивную панель загрузки, по окончании вспыхнул вращающейся, полупрозрачной моделью человеческого мозга: внутри голубоватой схемы рождались, блуждали и гасли мириады желтых огоньков. Периодически они не заканчивали свое сияние в извилинах, а срывались вниз по столбу внутри позвоночника и исчезали где-то в других частях человеческого тела, ну а изображение мозга рождало все новые и новые сигналы, так же затухающие или исчезающие за пределами отображения.
– Так вот… Это, на заставке – модель активности здорового мозга, однако, – он снова выписывал пируэты пальцами по кнопкам, не глядя на них, – вот активность мозга нашего Вадим Вадимыча.
– Вадима Вадимыча?..
– А как его величать, если он сам не знает?
«Справедливо», подумал Антон, наблюдая, как на экране электрические импульсы вспухали в разных частях мозга по причине разных раздражителей – звука, запахов, визуального ряда, тактильных ощущений; и тут же гасли, едва входя в определенные области. Не настолько, как изломанные бездыханные тела или они же, вспоротые патологоанатомами, но это тоже было своего рода отвратительное зрелище: что-то на уровне подсознания шептало ему: «так не должно быть, так неправильно».
– И что я должен здесь увидеть?
– Ты не заметил разницы между активностью нормального, здорового мозга и активностью мозга Вадима Вадимовича?
– Ну, это сложно не заметить, но мне эти вот лучики ни о чем не говорят.
Последнюю фразу Кашин истолковал в свою пользу:
– Заметил, значит. Видишь эти погасшие области? Они отвечают за память, жизненный опыт. На имитации кажется, будто сигналы от органов чувств гаснут в них, но это немного не так.
Кашин несколько секунд ожидал от молчаливого Зиноньева ответной заинтересованной реплики «а как?», но так и не дождался, поэтому продолжил свое повествование:
– На самом деле сигналы не могут просто погаснуть, они могут лишь достичь некоей финальной точки в нашем мозге и на этом остановиться, спровоцировать рождение реактивных сигналов к мышцам на раздражитель, но здесь этого не происходит. Почему? Потому что данные области будто бы изолированы из состава мышления, или, если так привычнее – сознания. Они в нем не участвуют, они каким-то образом «гасят» внешние раздражители на своих границах, и неизвестно, что происходит внутри этих областей.
– Однако?.. – Антон уже чуял это «однако», которое обожает Кашин.
– Однако наша установка позволяет считать активность и конфигурацию практически каждого отдельного нейрона – клетки – в мозге. И, так вот, активности в «погасших» зонах попросту нет. Как и конфигурации. Голые, девственные нейроны и мириады отмерших синапсов.
– И?.. Что это значит?..
– Это значит, Антон Вячеславович, что этот человек не лишился памяти вследствие какой-то травмы или глубоких переживаний. Ему ее стерли.
– Стерли?.. – Столь смелое утверждение вызвало у Антона оторопь.
– Именно. Я не знаю кто, как и каким образом, но кому-то удалось полностью обнулить состояния каждого, я подчеркиваю, каждого из десятков миллиардов нейронов и разорвать синапсы – связи между ними – в областях, ответственных за личность, опыт, память и все остальное, что делает каждого из нас уникальным человеком, со своей собственной историей и взглядами на жизнь. Он чист, как новорожденный младенец. Ты знаешь, мозг новорожденных практически пуст и идентичен мозгам других младенцев, но еще в утробе матери они начинают накапливать знания из внешних источников: разнообразные звуковые эффекты, тактильные, осязательные, обонятельные и зрительные. Анализировать их, преобразовывать и использовать в дальнейшем. Но, в отличие от новорожденных, Вадим Вадимович просто не способен воспринимать новую информацию: внешние сигналы обрываются еще на подступах к областям анализа и накопления опыта. Просто исчезают, не проникают внутрь, и все. Знаешь, как будто за стену…
– Как он тогда разговаривает? Откуда он знает язык?
– За это отвечает другая область мозга, – Кашин приблизился к экрану и торцом авторучки указал в другую зону на изображении, – И эта область не задета, что, собственно, дало мне поводы усомниться в естественной амнезии, дождаться полного анализа мозговой активности и сделать свои выводы, которыми я с тобой сейчас делюсь.
Антон скептически воспринял данную информацию:
– А он точно не аутист какой-нибудь?
Кашин хмыкнул.
– Точно. Мне вдаваться в подробности и объяснения?
– Не стоит. Но я-то во всей этой истории при чем?
– Я хотел уточнить у тебя какие-нибудь детали, даже самые незначительные. Я должен выяснить личность этого человека и что именно с ним произошло. К сожалению, полицейский отчет, которым его сопроводили, мягко скажем, немногословен.
– Мне едва ли есть что добавить. Этот… человек сидел посередь проезжей части, из-за чего я попал в аварию и теперь вот на волшебника похож. – Антон указал на шрам на лбу, но Кашин оставил его жест без внимания, отрешенно уставился в свой экран с моделью полуфункционирующего мозга, сплел руки на груди и отстукивал ступней какой-то ритм. – От него добиться чего-то нереально, сам знаешь. – Кивнул. – Очевидцы сказали, что он вышел из офиса РосТуров, но там меня послали с объяснениями, сказали, что никогда его не видели. Ни по фото, ни по отпечаткам он не пробивается по базам, хотя обстановка была такая себе, может, сейчас получится… В любом случае, мне тогда было не до него.
– РосТуров, говоришь?.. А чем вообще занимается эта контора?
– Туризмом?..
– Туризмом… Возможно, правда, не слышал я, чтобы от экзотических красот немногих позитивно настроенных к нам стран теряли память, к тому же таким образом… Ладно, с этим я попробую разобраться, уже что-то. А с личностью как?..
– Нет личности.
– Так бывает?
– Нет.
Теперь Кашин замолчал, ожидая пояснений. Вместо них Антону пришла одна идея.
– У тебя бумага есть?
– Ну да.
Кашин достал из нагрудного кармана халата маленький блокнотик для заметок, Антон отобрал у него ручку, подошел к кровати и предложил Вадиму Вадимовичу:
– Распишитесь.
К изумлению Кашина и холодному торжеству Антона, именованный в стенах психбольницы Вадим Вадимыч уверенно взял ручку в правильную позицию между пальцами (хотя в наше время немногие уже помнят, как писать от руки и пользуются этим рудиментарным навыком едва ли несколько раз за год) и парой резких жестов вычертил на белоснежной, разлинованной бумаге свою подпись. Кашин подошел, заглянул в чуть мятый листок, еще больше удивляясь. На этот раз Антон решил дать объяснение, не дожидаясь вопросов:
– Старый трюк, в каком-то сериале подсмотрел. Подпись человека отпечатывается на уровне рефлексов, и теряй он память сколько угодно, а на просьбу расписаться ответит именно своими закорючками.
– Буду иметь в виду. Ты можешь опознать его по подписи?
– Не уверен, но попробую.
Антон достал из кармана пластиковое тельце своего смартфона, опять помирающего из-за истощенной батареи, уставился в экран, смахивая группы иконок в поисках нужной. В руках служащих Управления смартфон был универсальным устройством («Если б, сука, работал хотя бы день») со многими функциями, к которым сотрудники получали доступ порционно, в зависимости от стажа и звания. У Антона, как у рядового сотрудника Управления, хоть и не было доступа к документам с грифом «государственная тайна» (да и не очень хотелось-то, откровенно говоря), но сейчас подобный уровень и не требовался, а полной базы данных граждан, с фотографиями лица анфас и в профиль, отпечатками пальцев и образцами почерка и голоса должно было хватить.
Но не хватило. Антон снова сфотографировал парня, уже в на порядок лучшей обстановке, отсканировал его отпечатки под успокаивающие речи Кирилла Борисовича (парень опять мычал что-то нечленораздельное и вырывался, когда Антон схватил его за руку), да даже анализ почерка и запись голоса не помогли. Они минут пятнадцать ковырялись в малюсеньком экране коммуникатора, но без толку:
– Ничего.
– Совсем ничего?
– Вообще. Это просто невозможно, чтобы человека не было в Базе. Ему явно больше 14, правда? – Кашину даже не пришлось кивать, чтобы Антон продолжил. – И больше 20. У нас при каждой выдаче и замене паспорта берут фотографии, отпечатки, подпись и голос. Это просто невозможно, чтобы человека не было в базах. Даже если он вдруг иностранец, меня бы переправили в соответствующее приложение – их на границе каждый раз так же обрабатывают. Хотя кто к нам сейчас поедет… – «Вот такие вот, Антон, и поедут. Понаехали, спасу от них нет…»
– И что это значит?.. – Кашин задумчиво смотрел на накормленного, ухоженного, сидящего в своей постели Вадима Вадимовича.
– Что его не существует?.. – Антон высказал единственный вывод, который он, как сотрудник Управления, мог сделать из ситуации, пусть даже этот вывод противоречил тому, что он видел собственными глазами. Глаза, в отличие от Управления, могут порой и подвести.
– Или кто-то не хочет, чтобы он существовал. – Кашин был человеком куда более широких взглядов. – А каких-то заявлений о пропавших людях за последние дни не было? Ну, по вашей системе?.. Что?..
Антон в сотый раз засомневался, кто тут псих, а кто нет. Заявления о пропавших людях. Звучит-то как. В городе сотни пропадают ежедневно, если не тысячи: кто просто бежит от реалий загнанной в войну тоталитарной страны, кого, в силу каких-то причин, находит и устраняет (или отправляет на ту самую войну) правительство, кто дохнет в переулках покинутых кварталов, охваченных анархией и преступными группировками… Способов свести счеты с жизнью в этом мире достаточно – выбирай не хочу; но почему-то отдельная категория людей продолжает вешаться, кромсать запястья в мясо или прыгать с московских высоток.
И искать увеселения в виртуальной реальности, как, скорее всего, и поступил Вадим Вадимович. Скачок напряжения на линии, сбой модуля в недрах управляющего процессом погружения компьютера, и его мозги натурально поджарились. Персонал нелегального заведения не стал особо разбираться: отобрали документы, сняли браслет, отвезли куда-нибудь подальше от клуба и выкинули из машины, скажите «спасибо», что не прямо на ходу. А теперь таким, как Антон и Борис, разбираться.
– Я попрошу своих ребят покопаться поглубже. – Антон уже представил, как перед ним будет заискивать стажер, всеми правдами и неправдами выполнив безнадежное поручение. – Результата обещать не могу.
– Хорошо, спасибо. Ты очень поможешь. Нечисто в этой истории что-то, совсем нечисто… Ладно, думаю, мы пойдем?
Антон кивнул, не отрывая глаза от Вадима Вадимовича: все силился отыскать хоть намек на проблеск сознания на его лице, но тщетно. Кашин погасил плазменную панель, и они вышли из палаты.

Они не успели пройти и пары шагов, как из очередной двери, ведущей в сюрреалистический мирок своеобразного психического заболевания, вырвался особо буйный пациент под визг медсестры. С круглыми, грозящими вывалиться глазами он поплутал взглядом по пустынному коридору, заприметил Антона, метнулся к нему в раскорячку, будто отстрапоненный накануне, резким движением схватил за грудки (а опешивший Зиноньев, загруженный диалогом с врачом, даже не успел среагировать), подтянул к себе и громко, плюясь, прошептал, почти целуя в губы:
– Черные бабочки порхают в тумане над кровавыми холмами… Черные бабочки порхают в тумане над кровавыми холмами, черные бабочки…
Антон не дослушал окончание фразы: еще на первом повторении что-то в его голове щелкнуло, переключилось. Реальность в который раз за последние дни распалась на мириады ярких осколков, осыпалась под ноги хлопьями январского снега. Перед глазами плавали радужные круги, голос искажался, то скатываясь в бас, то брал тенор, обоняние превратилось в эхолокатор, раскладывало запахи на составляющие и позиционировало их, очерчивая в потухшем восприятии уходящие в туман штукатуренные стены, деревянные двери, немытые тела за ними, сырость за плотно закрытыми окнами, силуэты Кашина, медсестры позади и этого парня, вцепившегося в пиджак, и почему-то мысли об Управлении и Владиславе Петровиче лезли и лезли, ударялись о бугристую, располосованную волнами плоскость его внутреннего моря, отскакивали, взрывались облачками густого тумана и стлались, заполняя собой ВСЕ…

Рифленые подошвы ботинок застревали в щелях между камнями. Антон задолбался спотыкаться о блестящую от мерзкого моросящего дождя, мощеную извилистую улицу, но продолжал волочь, перекинув руку Вепрева за шею, опадающего, теряющего сознание боевого товарища.
Улица будто издевалась, уходила то правее, то левее, то изгибалась под тупым углом, загоняя беглецов ближе к тому, от чего они, собственно, пытались убежать: лаю собак, чующих во влажном воздухе запах крови, и шеренгам врагов, прочесывающим город. Изредка вязкую тишину разрывал грохот выстрела, знаменующий еще одного мертвого соратника, да завывали дворовые псы по закоулкам и норам в мусорных контейнерах. Местные жители попрятались по квартирам и зашторили окна, если не сбежали куда подальше от накатившейся волны бессмысленного насилия, называемого войной. И правильно не рыпались, а то словят шальную пулю от солдата, которому почудится в проеме не любопытное лицо, а вороненый ствол.
Антон выдохся. Тащить на себе по этим бесконечным проулкам издыхающее тело друга становилось невозможно, каждой искоркой сознания ожидая выстрел в лоб после очередного поворота. Свернув опять, он аккуратно усадил хрипло дышащего бойца в дверной проем, воровато огляделся: колыхнулись шторы в нескольких окнах да погас неяркий свет в других. Возможно, раздалось тревожное шипение сожителям где-то под подоконниками, но противный свист в ушах от недавней контузии затмевал все остальные звуки, кроме тишины.
Да, она тоже имеет свой звук. Тишина – это не отсутствие звука, тишина – это гулкое биение собственного сердца, свист усталых легких, скрежет спускового крючка зажатого в руках автомата, хриплое дыхание смертельно раненого друга, осторожные шаги и скрежет когтей по камню где-то позади, наконец. Преследующий скрежет. Тишина – это не отсутствие звука, это отсутствие выстрелов и грохота разрывов.
Вепрев закашлялся, пытаясь сдержать судороги, но тщетно. Антон повернулся к нему, заметил кровавую пену на губах и струйку, сползающую по подбородку, поборов отвращение, снова взглянул на его ноги: одна изогнутая под неестественным углом в неправильном месте, а вторая, чуть ниже колена, болтающаяся на нескольких сухожилиях и сосудах, чудом уцелевшая в той засаде. «Чудом» – громко сказано, конечно, но хоть так. Лужица водянистой крови расползалась под надрывно дышащим другом, мутными зрачками он уставился в Зиноньева и шепнул из последних сил:
– Брось меня, беги… Брось… Беги…
– Нет, не брошу. Все будет хорошо, братишка, мы выберемся, обещаю.
Вепрев, не отпуская автомат, откинул голову и уперся затылком в старые, крашенные-перекрашенные доски, наверно, выдержавшие американские бомбы еще тогда, целых семьдесят лет назад. Всемирная история идет по гигантской спирали, тогда как мелочи повторяют спиральный цикл намного чаще.
«Мы тут сдохнем, все… Все сдохнем…»
– Ты держись, я сейчас.
Антон метнулся к арке в улицу, с которой они недавно свернули, вжался в штукатурку, мотнул головой в проем, мгновенно оценив обстановку: пока тихо, только клубится теплый туман после дождя, но запахи мокрой шерсти, потных тел в грубой форме, пороха и металла совсем недалеко. Перебежал в противоположную сторону, спрятался за урной, выглянул: впереди лежала центральная площадь города, обычно наполненная в это время туристами, желающими глянуть на местную достопримечательность: астрономические часы, каждый час бьющие в куранты и показывающие целое представление из топорных, но ярко раскрашенных фигурок. Для древних людей, быть может, и чудо, но уже не теперь. Разве что – дань уважения гению средневекового мастера, лишившегося глаз после своего творения.
Площадь пустовала, если не считать многочисленных одиночных постов, сдвоенных патрулей между ними и пригоршню палаток цвета «хаки» около своеобразного обелиска в самом центре. Памятник какой-то, не разглядеть: прожекторы по периметру импровизированного лагеря слепят, расчерчивая площадь плотными потоками света. А сзади подбираются патрули с собаками, жаждущими слизать с брусчатки кровь раненых и, если повезет, впиться в их плоть…
«Сука, ну вот же, вот…» – думал Зиноньев, вглядываясь в темный проулок по ту сторону от площади: каких-то двести метров отделяло его от точки эвакуации, и преодолеть это расстояние с умирающим солдатом наперевес, не привлекая внимания, не представлялось возможным. «Нас на смерть отправляли, не иначе…» – предательские мысли выискивали прорехи в логике приказов и действительности: внедриться в глубокий тыл, уничтожить несколько целей, отступить из города, а в случае обнаружения – следовать согласно запасному плану в точку эвакуации в сотне метров от центра города, подгоняемый лаем псов?.. Серьезно?!.
Выбора нет. И тогда не было, и сейчас нет. Приказ есть приказ, ты ему или следуешь, или дезертир, которого уже не примет ни одна, ни другая сторона: все трусы давно перебежали по свои стороны баррикад, и спрятались там, в окопах, за спинами настоящих воинов, так что сейчас метаться уже поздно. Либо действуешь, либо ждешь казни под следующий бой курантов. «Что выберешь ты, Антон?»
Он вернулся к брошенному другу:
– Вепрев, давай, чуть-чуть осталось.
Вепрев не отозвался. Сжатый в руках автомат лежал на бедрах, голова поникла набок, даже грудь не вздымалась судорожно, и не дергались перебитые ноги, даже вопреки жгутам, выдавливающим капельки крови из порванных сосудов. Антон легонько похлопал по бледным щекам, голова поддалась. Он двумя пальцами вдавил в сонную артерию на шее под подбородком: отозвалась холодная плоть. Вепрев был мертв.
«Ты теперь один, Антон.»
Выругался. «Закурить бы…», глядя в застывшее свинцовое небо двадцать первого, мать его, века.
Сзади залаяли собаки.
Холодок пробежал по коже.
Труп тащить смысла нет. Родственникам разве что передать слабое утешение.
Обыскал его, будто чужого: пара гранат, заряженный автомат да запасные магазины. Даже фотографии во внутреннем кармане нет: родителей или замызганной, пронесенной сквозь войну со словами «ради тебя» школьной любви, прыщавой и робкой. Вепрев останется тут, совсем один, пока прислоненный к двери в узкий подъезд, ну а потом, в лучшем случае, его ждет братская могила. Если не стащат всех врагов в большую кучу, не польют бензином и не сожгут, чтобы приторный запах горелого человеческого мяса еще неделю стоял над городом. Где-то потом, в архивах, историки найдут фотографии боевых товарищей и груду пылающих тел на фоне…
Антон установил в арочном проулке растяжки, использовал все оставшиеся гранаты, затем метнулся к площади, отдышался, просчитал траектории патрулей, подождал, пока ближайший пост закурит, пританцовывая от холода и потирая руки.
Рванул на открытое пространство. Не за себя одного, но за двоих. За всех, кого сюда отправили на эшафот, обещая самому себе и всем погибшим отомстить, по возвращении пустить пулю в лоб тому гению в штабе, что координировал эту операцию.
Заточенное лезвие резануло две глотки, тела осели с булькающим звуком, не замеченным патрулями и часовыми за прожекторами. Он бежал вперед, в вожделенный проулок на той стороне, где ждала эвакуация, как вдруг за спиной громыхнул взрыв, приглушенные вскрики людей и скулящие пискливо стоны собак: сработала растяжка, преследование оборвалось на несколько секунд раньше, чем могло бы: увидь они тело Вепрева, все равно забили бы тревогу. Но так – хоть с потерями у врага.
Каким-то чудом Антон смог спрятаться за брошенной телегой с новогодней ярмарки. Его не заметили, все патрули метнулись к месту тревоги, прожекторы забегали по пространству, включилось дополнительное освещение. Теперь хочешь или нет, но твой последний рывок к спасительному сектору заметят.
Тут и пригодился второй заряженный автомат. Пока все осматривались на той стороне площади, осторожно теребя дулами мертвого бойца, Антон разрядил обойму по ярким кругляшам вокруг штаба, гася их звоном битого стекла по мостовой, сдавленными вскриками и стонами задетых пулями врагов и треском электрических перегрузок и замыканий.
В ноздри мгновенно ударил запах жженого пластика и озона. Задержал дыхание, глянул в свинцово-тяжелое небо, синеватое, без звезд, снова огрызнулся слепой очередью и под вскрики часовых нырнул в проулок.
Его окружала пустота. Ни намека на убежище, ни сигнала идти дальше: закрытые, крупно-дощатые двери, брошенная разрисованная машина посреди сквера. За черепичными крышами низких домов занимался рассвет.
Его никто не ждал. Эвакуировать его никто не собирался.
«Нас сюда на смерть послали…»
Вслед за ним в сквер ввалился целый отряд. Коротко перекликаясь, они быстро окружили его застывшую фигуру, и каждый, сбросив предохранитель на своем оружии, нацелился на него.
«… Ну так сдохнем же мы.»
Второй автомат пригодился вновь, перезаряженный: Антон резко развернулся, вычерчивая гасящие врага очереди, но и встречные его не пощадили. Стрекот очередей и яркие вспышки потонули в гаснущем сознании.

Кресло мягко обнимало растаявшее в нем тело, голова обессиленно запрокинута, язык противно прилип к пересохшему небу, зубы со стертой эмалью – к внутренним сторонам губ и покусанных щек. Робкие попытки пошевелить хотя бы чем-то, какой-то своей конечностью: рукой, ногой или лапой…
– Воды. – Сипло, хрипло, едва слышно, откуда-то издалека.
– Кирилл Борисович! – Нежный женский голос донесся с периферии сознания.
– Ладно, хватит. Воды принеси.
Восприятие пробудилось, нахлынуло, будто огромная волна. Сбила с ног, впечатала в кресло. По телу пробежала дрожь, оно напряглось, изогнулось в судороге. Пальцы с давно не стрижеными ногтями впились в мягкие подлокотники, царапали обивку, в голове блуждали мысли, никак не складывающиеся в непрерывный поток.
Антон вскочил, опрокинув лоток с какими-то приборами и инструментами, по-звериному огляделся, до сих пор не понимая, что происходит и где он вообще.
– Антон, Антон?.. Антон! Успокойся, успокойся, все хорошо, ты в безопасности, мы – свои. – Кашин пытался успокоить ветерана войны – тщетное занятие. Они, пройдя крещение огнем, первым боем, гибелью товарищей, выжив в мясорубке и получив свои заслуженные ордена за подвиги и ранения, не верили уже никому и каждую секунду ждали падающих на головы снарядов или точных, внезапных выстрелов снайпера, затаившегося на удобной позиции неподалеку. Такова реальность современной войны, где человек – пушечное мясо, а решают все ракеты, и у кого их больше.
Зрение понемногу прояснялось, вокруг все еще плавали цветные пятна, потихоньку превращающиеся во врача, держащего его за плечи, раскрытую дверь из помещения, в которую выбежала медсестра за стаканчиком воды, пологое, удобное кресло, в изголовье которого из размытых образов проступал зловещий прибор…
– Ты… Ты… Ты обещал… Ты не посмел… Ты… Ты!.. Ты просканировал меня?.. – Антон хрипел, вцепился в руки, держащие его за плечи, плевался слюнями в подобие лица в его восприятии.
– Антон, успокойся, пожалуйста, все нормально. – Врач стерпел впившиеся в его плечи пальцы, в опасной близости от шеи, и тянул Антона куда-то в сторону, загораживая собой вид на нейросканер.
– Что?.. Что ты сделал со мной?!. – Антон, все еще путаясь в визуальных образах, рванул в сторону.
– Я с тобой ничего не делал… послушай, послушай меня!.. Ты упал в обморок…
Включилась память, поток событий восстановился: они с Кашиным прогуливались по отделению, как вдруг этот парень выскочил и заорал в Антона эту фразу, как же ее… А перед этим – допрос, странный сон, авария, самоубийство девушки… Все, все вдруг вернулось, выстроилось в повествование, и Антон уже пожалел, но сделать ничего не мог: он превратился в себя.
Оттолкнул Кашина. Зрение фокусировалось.
– Кто? Кто это был?..
– Твой коллега, почти что. МЧСник, нам его доставили недели три назад, все бредит о каких-то бабочках, а нейроснимок большей частью нормальный, кроме…
В «операционную» впорхнула медсестра, застыла на пороге, наблюдая, как ее начальник пытается успокоить озверевшего человека, готового броситься на кого угодно и растерзать. Она не шевелилась, сжимала в руке пластиковый стаканчик с водой. Антон, изнывая от жажды, смотрел на него и попросил:
– Дай сюда. – Второй раз просить не стал, сам тут же метнулся к оцепеневшей девушке, выхватил, сминая, стаканчик, жадно глотнул прохладную, освежающую жидкость.
Сознание в мгновение прояснилось, приоритеты вернулись. Ты тут не слушать сетования главврача на очередное обезумевшее поколение (сам таким был, когда прыщавым подростком выходил в интернет по диал-апу, проверить почту и почитать новости с рассылок, прерывая болтовню твоей мамаши с подругой, за что потом влетало). Каждое поколение – последнее, неправильное и самое отвратительное, а ничего: растут, вырастают, выживают, приспосабливаются, рожают следующих. Время отлично выбивает из людей всю спесь, когда они оказываются один на один с реальностью, без родителей за спиной: после школы, института или пары полосок на тесте.
Так и Лиза оказалась…
Лиза…
И ее предсмертная записка с теми невыносимыми словами…
И юношеский, утренний летний луг с девушкой рядом, и охваченная войной планета, и сходящие с ума люди, теряющие память и самих себя, и он, десятки раз погибавший в боях по всему континенту, но каким-то чудом, каждый раз восставший из пепла, ищущий справедливости в мире, который давно забыл это слово, если вообще знал когда-то… И все это вот взяло и вторглось снова в очнувшийся разум, опять не давало покоя.
«Зачем ты здесь, Антон?..»
Напившись, он глубоко дышал.
– Сука ты, Кашин, просто сука…
– Антон, послушай меня, пожалуйста, я тебе все объясню…
– Мы с такими, как ты, знаешь что делали на войне?.. – Рука сама метнулась к кобуре, машинальным движением отводя подол костюма. Сжатые челюсти терлись друг о друга, стирая и кроша зубы. Кашин замолк на секунду, сглотнул, но, мужества ему не занимать, ответил, медленно и с нотками металла в голосе:
– Мы не на войне, Антон. И я тебе не враг. Ты упал в обморок, а я – как врач – должен оказать помощь. Я и оказал, какую умею: проверил повреждения мозга после падения. И твоих предыдущих… неприятностей.
– Да пошел ты… – Ничего умнее в голову не лезло, а руки, не повинуясь здравому смыслу, уже обнимали рукоять нацеленного в грудь врача пистолета, снятого с предохранителя.
– Хочешь что-то сделать со мной – делай, пожалуйста. Только дай Люде уйти.
– Люде?..
– Медсестре. – Кашин кивнул («киватель херов…») в проем, где застыла девушка в белом халате. Она стойко держалась, пыталась не подавать вида, не выпускать наружу свой страх, но дрожащие губы и влага в глазах все выдавали и без ее желания.
– О девках своих все печешься… – «Совсем как ты, Антон, печешься обо всех девках этой страны, разве нет?» – Да пошел ты. – «И о Лизе, почему-то, в особенности. Подозрительно, Антон, подозрительно…» – Пошел ты… – Уже тише, скорее своему внутреннему голосу, ставшему похожим на голос Владислава Петровича.
Он спрятал пистолет, метнулся прочь, оттолкнул девушку с прохода, игнорируя позывы престарелого доктора из «операционной», пробежал по коридору и, под встревоженный, но очень манящий взгляд Вики за стойкой выбил плечом дверь на улицу и жадно вдохнул прохладный, свежий воздух. Его никто не преследовал, и никто не держал. А зря…

Глава 7

Путь домой он помнил слабо, да и смысл? Если на работу еще были варианты: метро до Управления или такси до места преступления, то обратно – вообще плевать, по крайней мере, когда симпатичная девушка не жмется к тебе в толкучке метро. То есть как сегодня. Сегодня не жмется, да и не обратил бы он на нее никакого внимания, поглощенный терзавшими психику воспоминания о том аде, через который пришлось пройти во славу отечества, и размышлениями, что, даже выжив и вернувшись, людям он доверять больше не мог, да и места своего в обществе так и не нашел, как те, скитающиеся по брошенным квартирам.
– Давай убежим? – говорила ему та утром на рассвете, пятнадцать лет назад, а он ее не слушал, не понимал, а она продолжала: – Я знаю, мы сможем. Никто и не заметит, – а он гладил ее по спине, ощущая легкую ткань короткого платья на чуть дрожащем от прохлады теле, прижимал к себе. – Туда, на другой берег, где дует свежий ветер? – И смотрела так преданно ему в глаза, прямо в зрачки. – Давай, а? – Не просила, не умоляла, не настаивала, даже не отговаривала, но просто предлагала. А он, дурак, отказался:
– Я не могу. Я должен.
«И трястись в вонючем вагоне метро ты теперь тоже должен, да?» – мираж растаял, внутренний голос опять прокручивал всякие гадостные мысли в голове.
Антон оглядел полупустой вагон: редкие, в невзрачных одеждах люди качались в такт стуку колес вагона по рельсам. Поодиночке стояли, удерживаясь за поручни или облокотившись, куда облокачиваться, согласно облупленным надписям на стеклах, нельзя; потупив взор в мятые книги, листая ленты одобренных государством социальных сетей в смартфонах и смотря весьма полезные в наше время «лайфхаки» о том, как из говна и палок сделать трактор и свалить отсюда к чертовой матери. Несколько дурно пахнущих бомжей спали на длинных сидениях из потрескавшейся буро-коричневой кожи, протертой под ерзающим жопами пассажиров.
Парочка подростков жалась в объятиях и сплетала языки в долгом поцелуе около двери в следующий (или предыдущий?) вагон.
Школьники, дети еще совсем. Скоро их разлучат: парня отправят на фронт, в лучшем случае сторожить границы нашей необъятной или сидеть где-то в засекреченном бункере на десятке ядерных боеголовок и дежурить сутками у большой, красной и круглой кнопки запуска под пластиковым откидным колпачком с замочной скважиной, ожидая страшного момента: приказа ее нажать. Про худший случай не хотелось думать: Антон его прошел на своей шкуре.
А ее родители запихнут в какой-нибудь университет, и она своего паренька забудет. Поэтому, наверно, так жадно впитывает его запах, обвивает шею, будто надеясь удержать рядом с собой подольше, кусает его губы губами и неумело пихает язык в его рот. Или не забудет – это неважно, просто пойдет «дальше». Они все идут куда-то «дальше», только знать бы, где это самое «дальше» – тоже бы туда ушел, да кто ж отпустит.
 
На улице тоже произошли едва уловимые изменения, всего за сутки: клубился туман, настолько плотный, что даже брошенных, недостроенных небоскребов вдали не видать. Дождь не моросил, ветер Антона не преследовал, завывая на ухо, толпы спешащих домой людей куда-то подевались («Домой?»), так что он шел одиноко по тем же тротуарам, что вчера, наблюдал, как плавают в лужах гниющие листья, выцветают надписи-граффити на бетонных заборах, светятся узкие окна школы, ржавеют автомобили на парковках и сетка-рабица у станции скорой помощи.
Помимо мутных, невзрачных фигур, следующих по пятам, но исчезающих, как только он резко обернется, надеясь выхватить их из мрака, не покинули его головная боль, разбивающая череп на множество осколков, собирающая его воедино и бьющая снова; и время. Оно шло где-то впереди него, ускоряло шаг, отдалялось, и его уже не догнать, никогда больше не пообжиматься со своей школьной любовью в перегонах метро и не вернуться на тот летний луг. «Да не очень-то и хотелось…»
«А что тебе хотелось бы, Антон? Тебе хоть что-нибудь хотелось бы?»
«Закрыть глаза и…» И опять мерещится этот, будь он трижды проклят, луг. Застрял он, вплелся глубоко в воспоминания, затаился там и почему-то вылез раковой опухолью именно сейчас, в не самый подходящий момент: она незаметно растет, развивается, копит силы, а потом вплетается метастазами в издыхающий организм, пульсирует болью и предвещает скорый финал.
«Ладно, я не прошу вернуться на 15 лет назад, в то лето, но хотя бы на неделю – когда все это еще не началось, а я был…» – Он продолжил внутренний диалог.
«А где ты был, Антон?»
«В отпуске я был… кажется…» – Второй, чуть чуждый голос не ответил, не стал развивать сомнения: они возникли и так: «Если я был в отпуске, то, хотя бы, где? И почему я ничего не помню из поездки? И почему такое ощущение, будто я пахал последние лет пятнадцать, с того самого момента, как полковник-жиробас в военкомате огласил мне мой приговор, вручая предписание явиться в такое-то время на такой-то вокзал?..»
Тысячи вопросов без ответов и один простой – «зачем все это?» Только тоже без ответа, и непонятно, где искать, куда метнуться, кому ствол ткнуть в лоб или засунуть в рот? Кого повязать, запихнуть в подвалы Управления и допросить, да так, чтобы ответил: Где остался тот рассветный луг, куда уходят «дальше», и зачем это все?..
Собственные шаги дублировались коротким направленным эхом: чуть позади, метрах в пятнадцати, в густом тумане. Как ни пытался скоситься – не получалось. Фонари еще не работали («спасибо» тому тюменцу, что протащил через гордуму законопроект об экономии электроэнергии), так что по теням тоже не понять: крадется кто-то за тобой или это надломленная психика рисует монстров за спиной.
Антон проконтролировал свое дыхание секунд десять, за это время едва заметно прокрался рукой, якобы спрятанной в карман, до кобуры, расстегнул ее, снял с предохранителя пистолет, положил на спусковой крючок подушечку дрожащего напряженного пальца, плотно сжал пластмассовую рукоять и, высчитывая пульсации в венах и всплески шума в ушах, выжидал подходящего момента.
Извернулся на выдохе, пружинисто скользнул в сторону, по привычке уходя с линии огня, чуть больно ударился плечом об ограду. В перекрестии прицела – никого: серо-бурые, с радужными разводами бензина лужи по тротуару, стоящий стеной туман, облезлое деревце на островке влажной земли, покрытой слоем мелкого мусора и окурков. Сонная птичка вспорхнула с ветки и скрылась во мгле.
Сквозь плотную пелену тумана не проникали даже звуки: они доносились откуда-то издалека, приглушенные.
По коже пробежал запоздалый адреналиновый холодок, сердце тяжело ухало в груди, лицо жгло багровыми пятнами.
«Я так больше не могу…» – обреченно подумал он, убрал пистолет обратно в кобуру, бросил последний взгляд на улицу позади, развернулся и пошагал прочь, продолжая вариться в своем отчаянии: «Я так больше не могу…» Андреич из Управления почему-то представился, как он, смешно шевеля усами и улыбаясь в них, отвечает: «Тебе б еще отдохнуть, Антош, нельзя ж так…»
«Нельзя. Но надо.»
«Кому надо, Антош? Тебе?»
«Не мне… Вот этим всем, кто не выдержал, покончил с собой, но остался терзать души своих родных и мою заодно, красться за спиной и требовать от меня чего-то, будто бы я господь бог. Я не бог, и даже не судья…»
«А кто ты, Антош?..»
Он предпочел не отвечать, хотя ответ на этот вопрос он знал. И боялся его, боялся самому себе признаться в этом: куда лучше и проще игнорировать правду и влачиться где-то на перепутье между иллюзорными надеждами и ужасающей реальностью.
Над ним нависали громады московских высоток, мерцающие огнями в россыпях окон. Он почти добрался домой, почти спрятался от этого ненавистного подобия жизни, собственных жалких мыслей, бездушного города, жестокого государства и черствых людей, безжалостной войны, самого проклятого времени, как его вдруг окликнули почти у самого подъезда:
– Антон!
Он обернулся: навстречу, из укрытого сумраком и туманом сквера, от пары скамеек с облупленной краской, окружавших с противоположных сторон гнилой деревянный стол со ржавой металлической окантовкой, шел мужик лет 30-35, ровесник Антона. У его лица качался маленький алый огонек тлеющей сигареты.
Пашок.
Его биография была незамысловата и типична. Не то, чтобы Антон почерпнул все эти факты из досье Павла, но они были вполне предсказуемы. Быть может, расходились в деталях, но вряд ли сильно: трудное детство, гулящая мать, череда «отчимов», пьющих и колотящих по пьяни всех, кто попадется под руку, а попадался всегда, нехотя, именно Пашок; безнадежный двоечник в школе (и пророчащая профессию дворника жирная очкастая училка, зарабатывающая при этом сопоставимые с доходами гастарбайтеров деньги), детская комната полиции, местное ПТУ после девятого класса, повестка-армия-война, ранение, почести, увольнение в запас, выделенная квартира (в каких притонах спилась мать и кому за бутылку паленой водки отписала еще дедовскую квартиру – не найдешь уже) и пенсия: ветеран с сединой в волосах, не сдохший на чужих фронтах, едва разменявший четвертый десяток, но – повезло – хоть не инвалид, в отличие от многих своих сверстников. Даже на голову не сильно двинутый. И не лежит безымянным в братской могиле, в отличие от уже подавляющего большинства своих сверстников.
Вместо заслуженной пролитой кровью во славу режима возможности жить спокойной, мирной жизнью, устроиться на работу (пусть и не самую интеллектуальную, по способностям, так сказать), найти жену себе под стать, сыграть свадьбу, нарожать спиногрызов и вот это все, он своей целью поставил стеречь покой своего района, еще в детстве, скитаясь по улицам и впитывая ее суровые, частенько даже жестокие законы, заразился всякими «АУЕ» и романтикой беспризорников, но вовремя переболел, будто поздней ветрянкой: у перенесших ее в зрелом возрасте на всю жизнь остаются характерные рубцы на коже. Так и у него, в повадках и стиле одежды – кроссовки, короткие треники, майка, спортивная куртка или ветровка «ABIBAS» (а оригинал к нам больше не возят, только китайщину) – остались отголоски подростка-оборванца, одевающегося на ближайшем рынке.
Стоит отдать должное его командиру – армия выбила из него много дури, но взамен вдолбила некие «идеалы» и патриотизм. Наше государство каждому пытается прокомпостировать мозги еще с пеленок: портретами бессменного президента в игровых комнатах садика, гимном страны по громкоговорителям каждым утром перед первым уроком в школе, там же – капитаном N-ного ранга в отставке на уроках ОБЖ, мечтающим «запульнуть гранату в огород к дяде Сэму» еще со времен Союза; военкоматами и военными сборами лет с 16, ну и вишенка на торте: льющиеся из телевизора бесконечные потоки пропаганды и воодушевляющих (но липовых) репортажей с горячих точек, рассказывающих об успехах державы на военном поприще. Жрать только людям нечего, кроме просроченной тушенки и макарон, но ничего, зато, по подобию, навязываем мелким соседним государствам «демократию». У нас, правда, демократия – не абстрактная концепция, а вполне конкретное лицо, обколотое ботоксом, часто мелькающее на телеэкранах очередными брифингами или постановочными «прямыми линиями».
У немногих подобный образ мышления, навязываемый «сверху», реально приживается, но Пашок – исключение из правил. Он проникся русским духом аж до костей, оно ему молоко матери заменило, дало смысл существования. Вот только штаны с кириллицей – не смогло.
– Привет, Паш! – Антон предпочел бы избежать очередного «отчета о положении дел на районе», но, коль заметили – уже не отделаться.
– Вечер добрый, Антон Вячеславыч! – Паша хлопнул его по руке, чуть пожал ее и хотел было сменить хватку в кулаки и ударить плечом в плечо, но остановился: Антон, хоть и был ему благодарен за мирный сон микрорайона, держал приятеля на расстоянии, а имена его дружков даже не запоминал.
Паша протянул ему початую пачку сигарет.
– Будешь?
– Не курю.
– Ну ладно, – с паузой ответил Паша и начал отчитываться, спрятав пачку: – На районе у нас все спокойно, почти без происшествий. Вчера только вниз по улице на пару домов сообщили о панках. – «И этот руками машет…» – Ну мы с ребятами и проверили. Без жести, разумеется, но что к чему – объяснили. Вернулись поздно, тебя не застал, вот сейчас рассказываю. Сам как? – Нужно отдать ему должное: никакая анархическая нечисть в район не лезла и по брошенным квартирам не слонялась, опасалась «народной дружины», как Пашка и его дружков окрестили бы лет 50-70 назад. Как их назвали бы в девяностые – лучше опустить.
– Да нормально.
– Чего смурной такой? «Дело» опять? – Пашка сделал ударение на первом слове, поглядывая на лоб Антона и явно намереваясь спросить о самочувствии, но чуть позже.
– Да, дело…
– Девушка?
Антон легонько кивнул.
– Понимаю. Когда парень – ты повеселее.
Возникла очередная неловкая пауза. Паша утратил пыл и не хотел лишний раз тревожить Антона расспросами про какой-то там рассеченный лоб (Паша возвращался со стрелок и налетов не всегда сам и не всегда в сознании, что уж про оперативника Управления говорить), а Антон, ухватившись за пустые фразы Паши, как за соломинку, потянул и вытащил из замутненной воды своего мышления и памяти гигантский клубок шипящих змей и теперь думал, как их успокоить.
Картинка головоломки пока не складывалась, но появилась идея рубануть этот узел. Не разрубить, но сделать обманный шаг в сторону.
– Ладно, я это… – Паша не выдержал молчания доли секунды, но Антон сразу его прервал:
– Подожди! Можно тебя кое о чем попросить?
– Конечно, что угодно.
– Сейчас, сейчас…
Антон захлопал ладонями по карманам (Паша дернулся, вытаскивая сигареты). В одном из них зашуршало, он извлек скомканные предсмертные записки Лизы и протянул их Пашку (пачка отправилась обратно в тесный карман). Тот взял их без колебаний, пробежался глазами по строкам, едва различимым в темноте, удивленно вздернул бровь, затем нахмурился («И как только он так быстро читает, с его-то мозгами?..»):
– Это по делу твоему?..
– Да. Можешь пока подержать у себя? – Антон попросил об услуге, сам не понимая, что именно он вкладывает в слово «пока».
– Могу, конечно, но, может…
– Не стоит. Просто подержи, ладно? Сам понимаешь, какие у меня из-за этого могут быть проблемы.
– Понимаю. Как скажешь. – Паша аккуратно сложил исписанные листки бумаги и засунул в левый внутренний карман – поближе к сердцу. Если уж дохнуть, то слово другу – а он считал Антона своим другом, пусть и не взаимно – держать до конца. – Все сделаю.
– Спасибо! – Антон уткнулся в землю, руки в карманы, развернулся и уже сделал полшага к подъезду.
– Не хочешь с нами посидеть немного?
Из уважения остановился, оглянулся в колодезный двор, где рядом с беседкой несколько уже едва различимых фигур сидели на корточках на скамейках, и ответил:
– Спасибо, Паш, но я, правда, очень устал. Давай в другой раз?
– Конечно. Отдыхай и не переживай, сегодня я дежурю. – «Дежурила», потягивая пиво, его «ячейка» посменно и круглосуточно, базируясь около дома Антона с Пашей и делая раз в несколько часов обходы по окрестностям и проверяя, как идут дела – не лезут ли панки в битые окна, не дерутся ли местные бомжи на мусорках с залетными за пригоршню бутылок и алюминиевых банок, не пристает ли кто к позднему прохожему. Главное – чтобы прохожий был местным или девушкой. Девушек они не трогали, знали, что Зиноньев с них шкуры живьем сдерет голыми руками. Но вот к неместным парням могли и докопаться. Да и пусть. Как-то само собой получилось разграничить зоны ответственности: Паша сторожил покой жителей по своим понятиям, ну а Антон, если тот не перегибал палку, его «прикрывал» и отводил полицейские рейды.
Антон ничего не ответил, кивнул и пошел к домофону. Паша проводил его взглядом, удостоверился, что его «командир» зашел в подъезд, пару раз затянулся горьким сигаретным дымом, похлопал себя по груди, проверяя бумаги, бросил окурок и пошел обратно к своим.
Подъезд, лифт, тусклые грязные плафоны, общий коридор, ключ в металлическую дверь – почти что адаптированное под реалии 23-го года 21-го столетия начало стиха великого поэта, а на деле – ежедневная рутина каждого жителя этой страны, и Антона в том числе. Раз за разом, день за днем, недели складываются в месяцы и медленно утекают годами в песочных часах мироздания, вычерчивая очередные круги и спирали на податливой материи вселенной. И новые морщины на твоем лице, наряду с проседью в волосах.
– Антон!
«Да ****ь, оставите вы меня в покое сегодня, нет?..»
Из приоткрытой соседской двери узкой полосой на пол коридора падал желтоватый свет. Будь Антон мотыльком – метнулся бы, чтобы обжечься об энергосберегающую лампочку, упасть на пол, дергая опаленными крылышками и мельтеша лапками, да там и подох бы.
Блики с пола необъяснимым образом отражались в толстых очках не менее толстого Лешеньки, как соседа звала его мамаша, ведь он до сих пор жил с ней. Он еще раз шепнул:
– Антон!
– Да тут я! Чего тебе?
– Может, зайдешь? Поговорить надо.
«Да ****ь…» Антон тяжко выдохнул, ключ в скважине провернулся в обратном направлении пару раз, пока не уперся в стопор. Соседская дверь распахнулась, и теперь на пол коридора падал не просто блик, но и тень тучной фигуры еще одного соседа, с которым Антона угораздило жить на одном этаже: Леха Толстый. По злой иронии судьбы его реальная фамилия совпадала с его кличкой во дворе и телосложением. Были и более оскорбительные прозвища, упоминающие его проблемы со зрением, женским полом и тот факт, что до сих пор он живет с матерью, но они его совершенно не трогали, оттого звучали все реже, больше за глаза.
– Проходи, разувайся. Кушать будешь? Мама макароны приготовила.
Антон скинул ботинки, облокотившись о дверной косяк.
– Леш, я сегодня очень устал, поэтому давай говори, и я пойду.
На звук его голоса из гостиной выбежала, тряся телесами, укутанными в цветастый байковый халат, мать Алексея:
– Антон, здравствуй дорогой! Ой, батюшки, что с тобой приключилось? Ты себя как чувствуешь, хорошо? Леша, забери куртку у гостя. – «Не надо, я сам», пробурчал Антон, вмиг почувствовав себя двенадцатилетним пацаненком. – Кушать будешь?
– Спасибо, не надо. Я на минутку, Леша что-то хотел.
– Леша! Ты чего к человеку пристал, видишь, человек устал после работы, а ты опять со своими игрушками лезешь!
– Ну мам…
– Вера Васильевна, – Антон не был уверен, что женщину зовут именно так. – Все нормально, мы быстро.
– Ну ладно… Точно кушать не хочешь?
– Точно. – Антон поспешил юркнуть в комнату Леши и захлопнуть за собой дверь.
– Ох, мальчишки!.. – пролепетала им Вера Васильевна и посеменила обратно в гостиную: сесть на древний скрипучий диван перед пыльным телевизором и смотреть ток-шоу – от этой ***ни, самой кислотной на нашем телевидении, Антон держался подальше, даже вникать в темы очередных показушных драк и ссор вникать не хотел.
Комната Леши была, мягко скажем, небольшая: шкаф, односпальная кровать, письменный стол, ковер метр-на-метр, прикрывающий старый паркет. Спартанскую обстановку он пытался разбавить постерами рисованных девиц из компьютерных журналов прошлых десятилетий, развешанных по стенам, но выходило не очень. Уж лучше какой-нибудь «Максим» или что там еще есть из «18+», но духу перечить опекающей мамочке даже в свои двадцать с хреном ему явно не хватало.
Антон огляделся, чуть задержал взгляд на постере какого-то аниме с трудновыговариваемым названием, в который раз сам себе запрещая признаваться, что хотел бы оказаться в нем: шикарный закат на фоне, а на переднем плане красивая девочка в купальнике плещется в пенных волнах и зовет пойти за собой. Художнику нужно было отдать должное – потрудился он на славу.
Леша жестом предложил сесть на аккуратно застеленную кровать, но Антон остался стоять: черт его знает, что ночами на этой кровати вытворяет жирный нерд, фонариком светя на выпуклости девиц со своих плакатов.
– Ты меня зачем позвал?..
Леша плюхнулся в кресло и носовым платком протер запотевшие линзы своих очков.
– Да тут опять лимит на внешний интернет установили, мне б перелогиниться, если ты не против…
Антону, как сотруднику Управления, одному из избранных, был доступен Внешний Интернет. Не пригоршня новостных сайтов (известно кем контролируемых), пара социальных сетей, монополизировавший рынок поисковик да отупляющий аналог широко известного во всем мире видео-сервиса, но целый Большой Интернет, со всеми его свободами и доступом к реальной, не фильтрованной властью информацией. В плане информационной изоляции мы шагнули даже дальше китайцев – у них Великий Китайский Фаерволл блокирует только неугодную информацию и сайты (да им и не надо особо), а мы же сами себя полностью изолировали, прикрываясь мифическими «информационными угрозами», только уже успели вкусить запретный плод сетевой свободы, и теперь плюемся с размороженных полуфабрикатов, которые нам подсовывают взамен.
Он не очень понимал, зачем отдает свой доступ Леше, но как-то так повелось: этот социальный неудачник преуспел во всем, что связано с компьютерами, программным обеспечением и, что немаловажно, взломом. Было бы что взламывать, конечно, но Леша за услугу Антона в долгу не оставался, когда надо было. Возможно, не опустись железный занавес, Леша трудился бы сейчас в одной из господствующих на ИТ-арене западных контор, где-нибудь в солнечной Калифорнии, объявившей независимость после кризиса 2010 года, но вместо этого он живет в трущобах опустевшей Москвы в одной квартире со своей мамой и безо всяких перспектив выбраться.
– Давай.
– Сейчас.
Леша судорожно схватил мышку, будто он сидел без сети целую вечность и уже успел прочувствовать на своей шкуре все прелести компьютерной зависимости и ломки, когда вожделенные сетевые игры у него отрубались (между прочим, признанного ВОЗ психического заболевания). В системном блоке зажужжали кулеры, экран зажегся, и Антон увидел нечто до боли знакомое, впечатавшееся в память.
Лизина фотосессия. Одна из ее по-юношески неловких эротических фотографий была развернута во весь экран.
Леша пытался закрыть окно браузера, но именно в этот момент компьютер решил зависнуть: шурша кулерами и жесткими дисками, он рвался в мировую паутину, но не находил отклика, и потому пробовал снова и снова, как наркоман стучался по знакомым адресам и просил дозы обновлений для разных своих программ: почты, мессенджеров, игровых клиентов и облачных хранилищ. На потуги своего пользователя ему было сейчас наплевать.
Леша пыхтел, кликая по вожделенному крестику. Его лицо покрылось пунцовыми пятнами стыда, как, впрочем, и лицо Антона, вот только уже по другой причине.
Тело пробило током, ускорился пульс, долбанул адреналин, мысли взбушевались.
– А ну-ка стой.
– Антон, я это, просто в социалке сидел, наткнулся, я ничего не это, не того…
– Да заткнись ты. – Антон отшвырнул толстяка от компьютера, облокотился на стол и сам взялся за мышку. Курсор сместился с крестика на стрелку «дальше». И дальше. И дальше.
Фотографии Лизы. Все. Вообще все, выложенные отдельной галереей в сообществе «Едва легальные» в социальной сети сменяли одну за другую, и, казалось, не было им конца. И под каждой была ссылка на ее страницу, наряду с сонмищем «лайков» и комментариев. Страшно представить, что творится на ее странице и в личных сообщениях, если она не была в достаточной мере интровертом или параноиком и не настроила разрешения соответствующим образом.
«Они здесь. Они все здесь… Но как?» Мысль яркой вспышкой ударила в голову, как молния в громоотвод: «Телефон. Этот техник, сука, забрал с собой ее телефон.»
Леша что-то нечленораздельно мямлил за сгорбленной спиной Антона. Антон вытащил свой смартфон, скрюченными от ненависти пальцами, постоянно промахиваясь по экранным кнопкам, ввел пароль, приложил палец к экрану, дождался разрешения на доступ, пролистал список контактов, автоматически обновляемый с сервера, нашел участников расследования по последнему делу, по должностям вычислил ту хилую падлу, что сначала пытался утащить с собой флешку с фотографиями, но, как выяснилось, лишь в качестве прикрытия. Основным трофеем был телефон мертвой девушки, хранящий в себе много больше.
Длинные гудки, простите за каламбур, затянулись, но, наконец, на том конце сонный голос хрипло прошептал «Алло».
– Ты, тварь недоделанная, ты мне ответишь, слышишь?!
– А кто это? – Спросонья равнодушно, еще не представляя, какого врага себе нажил, парировал риторический вопрос техник.
– Зиноньев это, сука. Манатки свои собирай, мудак, ты скоро на войну поедешь, а там тебя за такую ***ню и «свои» не примут.
– Зиноньев, Зиноньев… А, ты… А что случилось-то вообще?
– Ты нахера фотографии выложил, а?! – Антон орал и плевался слюной в монитор, все листая эту злополучную фотогалерею.
– Какие фотографии?
– Девушки!
– Что? Какой девушки? Той, что вчера?
– Именно, педофил ****ый, той, что вчера.
– Так, подожди, – вот теперь голос приобрел интонации, – Зиноньев, я ничего никуда не выкладывал, я вообще не понимаю, о чем ты…
– Готовься, сука. – И бросил трубку. На том конце техник мог еще что-то говорить, объяснять, упрашивать, умолять, но без толку. Ему ответом были лишь короткие гудки да новый нажитый враг, а полковник Управления, будь мы в компьютерной игре, шутере каком-нибудь, тянул на «босса». Непроходимого босса.
 
– Антон, так фотографии еще неделю назад выложили, не вчера же и не сегодня… Посмотри на даты… – лепетал за спиной Леша.
– Да заткнись ты!..
Антон секунду промолчал, мутно вглядываясь в экран, но буквы никак не складывались в осмысленные слова, они вообще превратились в неразличимые кляксы. Он хлопнул ребром кулака по столу и проорал:
– ****ь! – Покалывания ладони и сорванное в крике горло не принесло ни успокоения, ни утешения.
– Антон?.. – сипло прошептал Леша спустя несколько тягучих секунд.
– Да чего тебе?!
– Доступ бы…
«Доступ ему…» Антон, совершенно озверев, воспрянул и расправил плечи. Налитыми кровью глазами, скрипя челюстями друг об друга, он то смотрел на вжавшегося в кресло Лешу, то переводил взгляд на монитор, с понятно каким изображением. То на него, то на нее. То на него, то на нее. Юную. Нежную. И голую. Выложенную на обозрение тысячам таких вот жирных неудачников на просторах локального, российского сегмента Сети.
В следующее мгновение ствол его снятого с предохранителя пистолета оказался глубоко в глотке Леши, а свободная рука рвала волосы на его затылке. Парень рыдал от страха и боли, его сводили рвотные позывы с обильными слюнями, стекающими по подбородку.
– Дрочил на нее, жиртрест?! Дрочил?! – Ему предстояло одному ответить за всех и каждого такого же. Леша дрожал всем телом, зажмурился и рыдал. Он мычал что-то в ответ, но Антон его не слушал, а только проталкивал ствол глубже, металлом разрывая живые ткани.
– Дрочил, я знаю, что дрочил… Тебе ж бабы не дают… Тебе никто не дает… Ты поэтому с мамкой своей живешь. Может, она тебе дает? Дает, а?.. – Встряхнул он Леху.
«А тебе кто дает, Антон?.. Мираж этот, из далекого прошлого?..» – внутренний голос слегка отрезвил. Антон вдруг четко решил больше не махать пистолетом на сегодня, слишком уж часто он использовался за истекший день. Так недалеко и до сказки про мальчика и волков: кто ж ему поверит, когда действительно стрелять начнет. Хотя, быть может, это и к лучшему? Приятно, когда тебя не воспринимают всерьез, а потом пожалеют об этом, если смогут…
Он вытащил пистолет и убрал его в кобуру. Из раскрытого рта по подбородку парня, путаясь в складках жира, пробежала струйка крови. Антон отпустил жиденькие волосы, вырвав из них еще один волос.
– Я не знаю, как ты это сделаешь, но чтобы завтра этой фотогалереи в сети не было.
– Антон, но я же не могу, это как же… – Собравшись с силами и поборов режущую боль, промямлил Леша.
– А мне похуй.
Антон пнул хлипкую дверь, вывалился в прихожую, наткнулся на застывшую Веру Васильевну, или как ее там, прижимающую к груди руки и нечеловечески стеклянными глазами глядя куда-то сквозь Антона. «Она по любому все слышала», подумал он, протиснулся к входной двери, снял куртку с вешалки и вышел из квартиры.
 
«Заебали, как же вы все меня заебали…» – с этими мыслями Антон опять всовывал ключ в замочную скважину, поклявшись себе, что следующий, кто помешает ему войти в свою квартиру, крепость и обитель, схлопочет пулю в лоб, без предупреждений и разбирательств.
Никто не рискнул.
Кошка мявкает и ластится. Не понимает, дура, что Антон о ней вспоминает только когда ее действительно увидит, и проскакивает мысль: «****ь, опять забыл корм купить», будто бы действительно собирался зайти в супермаркет, накидать в корзину фольгированных пакетиков, и себе хоть каких-нибудь продуктов заодно, оплатить, донести домой и устроить пиршество.
Снял ботинки, повесил куртку на крючок, прошаркал в ванную, умылся хлористой водой со сладковатым ароматом, надеясь смыть с себя всю дневную людскую грязь, но нет: этот слой только кислотой выжигать. Или соленым морем и огромными дозами ультрафиолета, как на пляжах каких-нибудь далеких («пока далеких») островных государств.
«Не там ли ты был, Антон? Где же тогда прижившийся только с третьей попытки бронзовый загар?..»
Где-где… Кошка опять терлась об ноги, пока он разглядывал свое лицо в мутном, искажающем оттенки зеркале: в реальности твое лицо выглядит намного землистее. Антон хотел рявкнуть на приставучую тварь, но пока сдержался: так вчерашние не обремененные обязательствами люди держатся, вживаются в роль «хозяев» для маленькой скотинки: котенка или щеночка, призванного освежить отношения в семье или хотя бы атмосферу в доме.
Не работает эта ***ня. Совсем не работает. Если суждено кому-то подохнуть – тебе, ей, вашей неземной любви до гроба, – то чего долбить кулаком в грудь и дышать перегаром в рот, так тому и быть, и нихрена ты с этим не сделаешь. Можешь только крикнуть «гроб заносите!», если хватит сил разорвать этот порочный круг скандалов и взаимной ненависти, заменившей тягу друг к другу.
Кошка («Да как ее зовут-то?..») не унималась, звала за собой на кухню. Антон тяжело выдохнул в поток воды из-под крана, ударяющий в покрытый трещинами фаянс древнего умывальника, тягуче шумящий, отчасти успокаивающий, облегчающий холодом боль во лбу, где начали чуть подгнаиваться швы.
Мявк из кухни.
– Да чего тебе надо, ****ь?! – Вот, сорвался опять. Клокочет внутри злоба, животная жажда крови: схватить кошку за маленькую головку, стиснуть пальцы до хруста пластин в тоненькой черепушке и долбануть тушку об стену что есть мочи. Будет потом, оставив на стене кровавые брызги («современное искусство» – можно ответить следующим постояльцам на немой вопрос вздернутой бровью) и опав на пол, прихрамывать на переломанных конечностях и уже не кидаться в ответ, выпустив острые когти, а просто пытаться сбежать, но медленно, обреченно. Если не сдохнет после такого аттракциона.
Антон тяжело дышал, нависнув над сжавшимся, дрожащим тельцем, специально отодвинул стол, под которым она спряталась, чтобы не шуровать в темноте на ощупь, а схватить черепушку быстрым рывком, сжать и бросить в стену…
Кошка лапой пододвинула к нему пойманную невесть где мышь.
После долгой паузы Антон вздохнул, извиняясь, но не высказывая свои сожаления вслух. Прошаркал по ламинату, открыл холодильник, взял с пустующих полок початую банку тушенки из сухпайка неприкосновенного запаса. Понюхал, оценивая, сожрал бы сам или нет, присел на корточки и протянул кошке жестянку:
– Будешь?
Кошка грациозно извиваясь, подошла, тоже понюхала, лизнула стылый жир, скривилась, просеменила под сдвинутый стол, уселась под ним и, обвив лапы хвостом, пристально смотрела на Антона.
– Ну как хочешь. Больше ничего нет.
Свинцовая усталость, почти такая же, как тяжеленное осеннее небо, внезапно навалилась, сковала мышцы, прокатилась по разуму, выжигая эмоции, оставляя после себя только самые сильные.
Он, нашептывая сам себе «будьте вы прокляты, будьте вы все прокляты», раздеваясь по пути, ушел в спальню, плюхнулся на кровать и, измотанный, продолжал сыпать проклятьями, но быстро провалился в сон, так пока и не узнав и не поняв, что давно проклят наряду со всеми остальными, наряду с самой планетой, соскальзывающей в бездонную пропасть.
Часть 3

Глава 8

25 октября 2023 года

Лучи желтого осеннего солнца пробивались сквозь узоры и прорехи в складках старых занавесок, подсвечивали плавающие в воздухе частицы пыли и падали качающимися бликами на выцветшую паркетную доску.
Утреннюю тишину разодрал телефонный звонок.
Выплыв частицей сознания, пылинкой, но еще не размыкая век, надеясь после диалога погрузиться обратно в мир сладких грез, позабыв его, действительно проснувшись, Антон на ощупь нашел телефон, прислонил к уху и ответил на вызов:
– Полковник Зиноньев слушает.
– Антон, здравствуйте, это Вероника.
– Вероника?..
– Мать Лизы.
«Лизы, Лизы, Лизы… А…» Его сон был настолько глубоким и спокойным, что он не сразу понял, о ком вообще идет речь: даже постоянные размышления о мертвой девушке и всем, что с ней связано, остались где-то выше.
– А, Вероника Петровна? Слушаю Вас.
– Я хотела бы… Вас… Тебя… Пригласить… Приходите… – У женщины никак не получалось найти слово, после которого она смогла бы продолжить предложение. Фразы застревали в горле, отказывались выходить наружу. Наконец, она просто отрезала под молчаливые недоумевания Антона: – Сегодня похороны.
– Чьи похороны?
– Лизы.
Резво очнувшееся сознание невольно разрасталось, захватывая все новые и новые области дремлющего разума, вытаскивало из сумрака воспоминания. Как бы ни хотел Антон избавиться, забыть о событиях последних дней, его тыкали в них носом, как нашкодившего щенка в свое ссанье, заставляли пережевывать их снова и снова. Пока не дожуешь, не проглотишь и не смиришься – покоя не будет.
– Это как?..
– Третий день же…
– Вам выдали ее останки?!
– Тело… Да… Вчера вечером. Университет, в котором Лизочка училась, помог организовать ее… похороны.
Он отбросил надежду поспать еще. Пусть он еще лежал под теплым одеялом в постели, но сон сгинул и уже не вернется – не сегодня. Свободной рукой протер глаза от засохшей у слезных желез колючей субстанции, уставился в потолок и разгонял мышление, накачивал его информацией и заставлял анализировать ситуацию, выдавать решения и ответы.
«Суицидницу? Отдали? Без моего ведома? Бред какой-то… Полное заключение тогда должно быть готово, надо стажеру позвонить, уточнить… Хотя бы беременна или изнасилована не была, иначе дольше держали бы… Может, ошибка какая? Не могли ее выдать. Не складывается картинка. Не так что-то… Что-то не так…»
Это «что-то не так» свербило с того самого момента, как он прочитал ее попытки выразить свои ощущения в черновиках предсмертных записок, и с каждым последующим странным событием взбухало и свербило еще назойливее.
– Приходите… – Голос Вероники Петровны дрожал.
– Я постараюсь.
Он как-то слишком безучастно, впервые за долгое время полностью изолируя эмоции от мышления, выяснил, на каком именно кладбище состоится церемония погребения и во сколько. Получив нужную информацию он, не прощаясь, положил трубку, твердо намереваясь во всем разобраться.
Жаль, что наши намерения часто разбиваются о беспощадную реальность.
 
Нет, он не уснул обратно и не проснулся ближе к вечеру, не посмотрел мутным, сонным взглядом на часы, затем еще раз, не отбросил их, не полежал несколько мгновений, пока цифры медленно доходят до спящего мозга, и не вскочил с чертыханиями.
Встал он сразу, выполнил свою утреннюю рутину: умылся, выпил воды, вышел на балкон, посмотреть на трясущую с балкона протертые треники мужа соседку, на город, все еще («а жаль…») возвышающийся вокруг громадами спальных районов, смирился с мыслью, что новый день наступил, и вся эта грязная, гнетущая обстановка никуда не делась, и взялся звонить и разбираться в произошедшем.
Первой жертвой стал Стажер. Благо, время шло к одиннадцати утра, так что застал он его не в постели и сладкой дреме, как в прошлый раз, а уже в Управлении:
– Стажер, там это, вроде как заключение от патологоанатома должно было прийти по Хрому, можешь проверить?
– Так точно, Антон Вячеславович, заключение сегодня ночью пришло, у Вас на столе. – Эти («чертовы») врачи все бойкотировали переход на электронный документооборот, заставляли разбираться в своих закорючках на тонкой желтой бумаге.
– Хорошо, отправь мне электронную копию. Отбой!
– Будет сделано! Подождите!.. – Последняя фраза застала Антона в тот момент, когда палец уже навис над кнопкой завершения разговора. Он слегка удивился – стажер не отличался наглостью, никогда не лез и не приставал, только смиренно выполнял поручения и восторгался постоянными сотрудниками Управления.
– Простите, но Вас Владислав Петрович ищет еще со вчерашнего дня. Вы как ушли, он прямо в отдел ворвался и… кричал.
– Понял. – И добавил после короткой паузы, зачем-то: – Спасибо.
Задал себе вопрос: «У него что, руки отсохли позвонить?», и сам себе же ответил: «Нельзя так о начальнике». Если он хотел что-то сообщить, то позвонил бы. А если ищет вживую, то снова будет собачить на коврике в своем кабинете или перед всем отделом – фетиш у него такой, привык, что все к нему прибегают сами по первому зову. «Ничего, подождет. Не перебесится, но и не до него сейчас».
Следующим на очереди был морг, в котором он вчера набросился с угрозами на патологоанатома. Боль в черепе чуть отступила, и за вчерашние свои поступки было слегка стыдно, как после серьезной попойки, когда под воздействием алкоголя себя уже не контролируешь и творишь всякое… А на утро мучает отходнях и совесть, а стакан воды и таблетку аспирина подать некому – твоя подруга, сжав губы в узкую бескровную линию, кидает свои пожитки в дорожную сумку и, бросив ключи на тумбочку, выбегает прочь из квартиры, жалея, что вообще тебя знала.
Трубку долго никто не брал. Когда, наконец, с той стороны донесся голос, Антон его узнал.
– Здравствуйте, это полковник Антон Зиноньев из Управления, я был у вас вчера…
– Да-да, как же. Помню-помню. – Врач, очевидно, ждал извинений, но Антон, проигнорировав неловкую паузу, сразу перешел к делу.
– По поводу трупа девушки…
– Ночью я отправил Вам в ваше «Управление» – «Полегче, парень» – полный отчет, советую ознакомиться.
– Какие-то новые детали?
– Вся информация – в отчете.
– Ладно, спасибо. Но я не по этому вопросу…
– А по какому? – Даже по телефону врач был мерзок, постоянно перебивал. Его скрипучий, чуть гнусавый голос мог вскипятить любого за пару фраз, а Антон еще и представлял его идиотскую козлиную бородку и узенькие очечки, постоянно спадающие, и как он их высокомерно поправляет.
– Почему вы выдали останки?
– Молодой человек, я Вам уже сказал – все детали в отчете.
– И все же?..
– Детали в…
– Мне приехать?.. – Чуть зверея в голосе, перебил Антон.
– Не стоит… – после недолгой паузы ответил патологоанатом. – У меня не было причин оставлять их здесь. Вчера пришли двое молодых людей, представились сотрудниками похоронного бюро, предоставили доверенность от матери и все документы, в том числе от вашего начальства, ну я и передал им труп.
– Можете их описать?.. – Опять в голове прозвенел звоночек, оповещая о подозрительном в картине мира.
– Все, что я могу о них сказать, я уже сказал.
– Я про внешность.
– Двое мужчин. В черных пиджаках.
– («Да ****ь, ты тупой что ли?») Телосложение? Возраст? Цвет волос? Глаз?
– Боюсь, мне нечем Вам больше помочь, всего хорошего.
В трубке несколько раз коротко пискнуло, а затем наступила тишина, динамик прошуршал помехами, а затем отключился. Антон задумался: «Интересно… Я его действительно так вчера задел, что он говнится и не хочет мне помогать? Или… Или ему тонко намекнули мне не помогать?..»
Видел он недавно, буквально пару дней назад, людей в черных пиджаках. Клерк тот, правда, был один, но мог и коллегу вызвать для убедительности. Непонятно только, в какой момент они Веронику Петровну оприходовали, что отписала им все полномочия? А, с другой стороны, были в тот день и другие люди, подходящие под немногословное описание патологоанатома, что следили за ним из толпы зевак после аварии (если не померещились, конечно), и преследовали потом по пути домой, – только эти-то призраки здесь при чем? Не могли быть связаны между собой самоубийство случайной, почти обычной девушки и типичная авария. Возле РосТуров, правда, да из-за неадекватного парня…
Кошка ластилась, терлась об ногу.
– ***ня какая-то, да? – Антон покачал головой.
Она взглянула ему в глаза понимающе и мявкнула.
 
Бодрость и хорошее настроение у выспавшегося Антона («и даже жертвы былых убийств не приходили в сны… А были вообще сны?..») улетучились быстро, еще на парковке перед центральным входом на кладбище. За монументом с подобием вечного огня и гранитными плитами, поставленными вертикально, на которых были выбиты мелким шрифтом списки фамилий погибших в войнах, недавних и не очень, начинались узкие и кривые, занесенные листвой тропинки, ползущие вглубь кладбища между огороженных клочков земли.
Многие могилы были заброшены: дешевая краска на оградах давно потрескалась и облупилась, обнажая рыжий ржавый металл, надгробные камни покосились, потрескались, поросли мхом, их обвивал дикий, вьющийся цепкими лозами виноград. Привитые некогда на взрыхленную почву над гробами цветы задушили высокие сорняки, скрывающие надписи на памятниках, но даже эти живучие растения сейчас пожухли и поникли, готовились к зимовке.
Громадные деревья, посаженные, наверно, родственниками еще первых постояльцев склепа, уже пережили свой расцвет и теперь медленно увядали: их стволы пухли от старости, мертвая кора отпадала, обнажая жилистые стволы, корни вспарывали землю и вылезали из нее мощными толстыми узлами, а кроны сплетались в плотный потолок на высоте метров десяти. Молодая поросль каждый год всходила вокруг своих родителей, но не приживалась: теснота и отсутствие света делали свое дело.
Старый сторож в дурацкой шапке и серо-коричневой поношенной куртке, с седой неухоженной бородой облокотился на стену будки, курил самокрутку и кряхтел, сдерживая кашель – один из тех многих, кто говорил: «курю уже лет сорок, и ничего», хотя уже ощущал, как каждая сигарета выжирала его изнутри, откусывала с гаком, не стесняясь. Ему лежать скоро в соседней могиле, или даже над кем-то, давно разложившимся. Но вряд ли рядом с любимой – будь у него любимая, он бы тут не стоял. Или, наоборот, он тут, потому что сторожит ее покой, хочет быть ближе и дожидается своего часа?
Такая вот непонятная судьба с единственным возможным окончанием: смертью. Рано или поздно все мы там будем. Например, когда боеголовки с ядерными снарядами преодолеют хваленую систему ПВО и посыплются градом на головы под вой сирен гражданской обороны: нас всех тогда сровняет с землей, превратит в радиоактивный пепел, как любил выражаться тот лысый телеведущий, с виллами в Европе на Лазурном Берегу и европейским же паспортом, как оказалось. Увы, маленькая тетрадочка с синей обложечкой его не спасла от пришедших за ним в ночи, и его место в вечерних программах занял другой, такой же.
Только самые упорные частички «грязного» пепла подхватит ветер и понесет в сторону моря. Немногие преодолеют этот тысячекилометровый путь, чтобы упокоиться в морской пучине и, быть может, через миллионы лет возродиться каким-то новым псевдо-разумным видом, снова обреченным на самоуничтожение.
Если не боеголовки прервут это бессмысленное существование в дне сурка, то вот эти молчаливые ребята придут за Антоном однажды, как за непокорным, несмотря на его службу во благо отечества. Или он не выдержит еженощного, но не сегодняшнего, зова своих грехов и последует за ним, сиганув из окна, пустив пулю в висок, повесившись, вскрыв вены, наглотавшись наркоты, да как угодно еще сведет свои счеты с жизнью и соберет разбросанные камни. Так или иначе, своей смертью, в старости, в окружении разросшейся за поколения семьи, он не умрет. «Мне просто не дадут, после всего этого…» – будто бы сам для себя решил.
От сторожки вглубь кладбища вели несколько протоптанных дорожек. Антон остановился, покосился на сторожа, затягивающегося горьким дымом, тот выцветшими, водянистыми глазками, хмуро глядящими из-под обвисших век, кивнул на одну из тропинок. «И еще один киватель-регулировщик…» – подумал Антон, кивнул, благодаря, и, засунув руки в карманы и сгорбившись, посеменил, развивая уже другую мысль: недалекое шоссе с проносящимися мимо автомобилями мистически заглохло, стояла вязкая, липкая тишина, и они оба просто не решались ее нарушать…
В обычный день заблудиться в сотнях одинаковых на первый взгляд могил было бы проще простого, но сегодня к местной молчаливой общине собиралась присоединиться новая душа, а тело будет лежать и гнить в земле, так что Антон знал, куда ему двигаться, сначала услышав приглушенную речь священника, а потом заметив в просветах между стволами деревьев и высоких облезлых кустарников небольшую группу людей: все в черном и стояли как-то полукругом, вокруг вырытой накануне ямы, скорее всего, куда уже был погружен гроб, а чуть поодаль – трое могильщиков облокотились на вколотые в целину лопаты и меланхолично курили.
Присоединяться к похоронам Антону было настрого запрещено внутренними правилами Управления: объекты своих расследований сотрудникам нужно было держать на расстоянии, для беспристрастности. Этот запрет он уже проигнорировал, пусть и впервые, и в допустимых для себя пределах, оправдываясь обстоятельствами и этим дурацким «я хотел как лучше». Мы все хотим «как лучше», а получается – «как всегда».
Откровенно говоря, он, даже наплевав на правила, и не хотел участвовать в погребении, да и приближаться не решился: выбрал удобную точку обзора чуть в стороне и спрятался за деревом метрах в пятидесяти от трагического мероприятия, скорее всего, осквернив чьи-то давно забытые и оттого безымянные останки: дерево было высажено много лет назад между двумя надгробиями, сейчас же оно наполовину поглотило в себя гранитные камни, потрескавшиеся и рассыпающиеся.
Ритуал подходил к концу: жирный поп («Давно они проводят службу по самоубийцам? Хотя, за деньги они тебе и вялый член святой водой окропят, если стоять перестал…») закончил читать свои словеса, трясти какими-то приспособлениями и крестить направо и налево всех, кто того хотел и нет. Рядом с ним оседающую Веронику Петровну, всхлипывающую в платок и выплакивающую очередной океан соленых слез, поддерживала в вертикальном положении другая женщина того же возраста – подруга, вероятно.
Зиноньев осмотрел толпу: какие-то обычные, невзрачные, грустные люди («как в метро…»). Бугаев в черных костюмах, вопреки его ожиданиям, не было: ни скорбящими в группе на церемонии, ни контролирующими процесс с почтительного расстояния, в духе самого Антона. Выделялись из массы «кому за 50» только двое: Саша, который Антона заметил и сверлил яростным взглядом, и девушка, уткнувшаяся ему в плечо, спрятавшая лицо в ладонях и тоже всхлипывающая.
У Антона мурашки по загривку пробежали, когда он поймал визуальный контакт с Сашей. Тот был немного помятый, не отошедший после суток в обезьяннике и допроса в легкой форме, но не грустный, как все остальные, неестественно рыдающие в носовые платки, прикрывающие ими рты (так и хотелось крикнуть: «Суки, играйте лучше!»), а злой, и оттого бодрый – удивительно, как клокочущие внутри эмоции способны придать сил и рвения. Он уставился в Антона с холодной решимостью вот прямо сейчас оттолкнуть девушку рыдать в чье-нибудь еще плечо, переступить через вырытую могилу, ускориться, грациозно тряся жирком, подбежать к Антону (пятиться Зиноньев не стал бы), полоумно улыбаясь, схватить за грудки, ударить, повалить на сырую от прошедшего накануне дождя землю, извалять в гнилых листьях и бить что есть мочи по лицу, пока оно не превратится в кровавое месиво, бить, бить, бить…
Саша не шелохнулся. Восприятие Антона искажалось, детали уплывали, а горящие злым огнем глаза Саши будто приближались. Они оба, не моргая, держали эту странную связь между ними. На ресницах уже скапливались слезы, из-за криво торчащих из земли надгробий ползли чернильные кляксы мыслей, и призраки похороненных им окружали Зиноньева со всех сторон, вползали в штанины, склизко скользили по телу вверх и всасывались в череп с ощутимой болью и онемением.
Сашу нечаянно толкнул мужчина, который последним решился бросить горсть земли на крышку опущенного в яму гроба. Зрительный контакт между Сашей и Антоном разорвался, злые мысли, не успевшие прижиться в голове Зиноньева, отхлынули, попрятались кто куда, надеясь добраться до него в следующий приступ паранойи или тяжелых раздумий.
Процессия, возглавляемая священником, медленно и приглушенно удалялась: кому-то не терпелось пошептаться, делясь впечатлениями, кто-то продолжал всхлипывать и опасно крениться, хотя все эти люди едва ли знали Лизу так близко, как за пару дней ее узнал Антон. Такая у него была работа – залезать в душу покончивших с собой и выяснять, копаясь в грязном белье, действительно ли они сами на это решились, или есть кто-то, кто их подтолкнул переступить эту черту за грань?
Гости, если можно так выразиться, ушли. Могильщики докурили, повытаскивали лопаты из земли, подошли и начали перебрасывать кучу мокрого грунта обратно в яму, которую выкопали накануне. Антон устремился к ним, петляя между оград по извилистой и скользкой тропе.
– Эй, мужики, подождите!
Один скривился, двое невозмутимо продолжили кидать мокрую землю на лакированный гроб.
– Парень, похороны кончились, если ты попрощаться хотел, то опоздал. Нам работать надо. – Тот, первый, проворчал свою фразу и тоже принялся со свистом вонзать острие лопаты в тяжелую, вязкую почву, кряхтя переносить ее к яме и высыпать с облегчением, будто опорожняясь в сельском туалете.
– Остановились, я сказал. Полковник Зиноньев, Управление! – Копаться в этой массе глинистой почвы и гнилых мягких опилок совершенно не хотелось, поэтому он вытащил и раскрыл свою ксиву еще издалека, осторожно ступая по бугоркам вылезших на поверхность корней, избегая луж и блестящих от влаги холмиков, на которых оступиться, упасть и сломать себе шею – вообще запросто.
Только после его окрика могильщики остановились. Антон подошел, ткнул каждому в лицо своим удостоверением, чисто для чувства собственного превосходства. Эти ребята были простаками: им сказали копать, они копают. Им сказали закапывать, они закапывают. Им сказали перестать закапывать – ладно, не сразу, не без стимула, но они перестали закапывать. «Хоть стволом в рожи, как многим остальным, тыкать не пришлось – уже неплохо.»
– Так тебе чего, полковник?
– Гроб вы несли?
– Ну мы. И мужик еще какой-то, из этих… – «Сука, когда они все перестанут махать?..»
– Не показался каким-то легким?
– Мужик?.. – неуверенно спросил главный.
– Гроб…
Даже такой простой вопрос вызвал на их лицах сосредоточенное выражение, отображающее глубокий мыслительный процесс извлечения воспоминаний за последний час, если они вообще сохранились, не слились в череду одинаковых ритуалов каждый день:
– Да нет, как обычно… Девушка же, вроде, да?
– Девушка, – кивнул Антон и оперся рукой на плечо одного из копателей, приготовившись спуститься. – Дайте-ка я…
– Полковник… – Он отпрянул и сбросил с себя ладонь Антона. – Может, не надо? Хоронили в закрытом гробу, так тому и быть, значит…
– Я как-нибудь сам разберусь, чему быть, а что не надо.
Антон спрыгнул вниз без поддержки, чуть не проломил тонкую крышку, покачнулся, испачкал грязью и туфли, и гражданские джинсы по колено, надеваемые раз в столетие.
Он много нелицеприятного понаделал на своем недолгом веку, но осквернять могилы, влезая в закрытые гробы, еще не приходилось – это уже, пожалуй, слишком, – поэтому разогнулся на широко расставленных ногах, замер и не решался поднять крышку, заранее страшась того, что мог увидеть или мог не увидеть внутри.
Он даже не особо понимал, чего он ожидал больше, что вызвало бы облегчение: изуродованный падением и оприходованный патологоанатомом труп Лизы, выпотрошенный, мертвенно-бледный, сшитый воедино крупной неровной строчкой… Или его отсутствие.
Казалось бы, просто наклонись и подними крышку, эту чертову крышку, налаченную до блеска снаружи, покрытую растекающимися коричневой жижей комочками земли и отделанную мягкой тканью изнутри, будто бы покойнику не все равно, получи свой гребаный ответ и вали отсюда побыстрей – свои камни потом соберешь, успеешь еще, быть может…
Но нет. Это была одна из тех вещей, сделав которую, перестаешь быть самим собой. И эти крышки, и гробы, и он, спустившийся в могилу раньше своего часа, и нависающие вокруг фигуры, закапывающие будто бы его, и изодранный древними деревьями серый купол неба, близкий и давящий, это все во множествах проекций придет в его сны мстить. И никакого спасения или дороги назад уже не будет.
– Отвернитесь, – чужим, хриплым голосом он скомандовал могильщикам, не отрывая взгляд от гроба. Те, судя по кряхтению, шуршанию и чавканью мокрой почвы, подчинились.
Сжав покрепче зубы, борясь с рвотными позывами в пустом желудке, под молчаливое неодобрение сотрудников кладбища, он наклонился и закостеневшими пальцами заскоблил по краю крышки, пытаясь неухоженными, грязными ногтями подцепить ее. Крышка, спустя некоторое время, поддалась, он покрепче ухватился и, закрыв глаза, сосчитав про себя до трех и умоляя желудок угомониться, бросил ее в сторону.
Внутри было пусто. В ноздри ударил затхлый аромат какого-то застиранного тряпья, мятыми комьями лежащего внутри гроба, теперь уже перепачканного землей вдобавок, но все же тряпья. Не обезображенное до неузнаваемости тело Лизы, но его имитация. В уши гулко била кровь от надрывающегося сердца, искры посыпались из глаз, в голове, как и внутри последнего пристанища для молодой, доведенной до отчаяния девушки – пусто, по сути.
«Пусто. Пусто. Пусто…» – это слово билось о стенки черепной коробки, разрасталось, заполоняло собой все, проецировало события последних дней, свои воспоминания, да что там тянуть – всю жизнь Антона. Все было пустым: и его попытки навязать справедливость тем, кому уже плевать, и его многочисленные смерти во имя отечества на безымянных и несуществующих войнах и фронтах (и фамилию его вряд ли напишут на каком-нибудь обелиске), робкие, древние воспоминания о летнем луге и подруге рядом, и даже желание вернуться в те далекие времена или просто убежать отсюда хоть куда-нибудь – это все впустую, все напрасно. Как и гроб, в котором должна была упокоиться девушка.
«Если ее нет здесь…» – Антон не хотел делать этот вывод, но начатую мысль не прервать. – «Значит, она сейчас где-то еще… Ее забрали… Забрали… Суки.»
Сердце продолжало бухать в груди и ушах перегоняемой кровью. Крышка хлопнула, он скривился от переполняющей ненависти к чему-то темному, пахнущему смертью, таящемуся в мрачных подворотнях по вечерам, к какой-то огромной мистической махине, зверю, что бродит по городу, пока все спят, и пожирает души и тела, и это не тот враг, против которого помогут ксива, наручники или пуля – этот враг внутри каждого из нас. И в Антоне он сидит тоже, в каждом из нас…
Но не во всех просыпается, к счастью.
– Ну, что там?.. – Из пограничного состояния его вывел отдаленный голос парниши-могильщика. Антон резко надел свою социальную маску, вернулся в свой привычный образ молчаливого, задумчивого оперативника Системы. «Система… Нахер такая система, если мне запрещено быть на похоронах девушки, а вместо нее хоронят закрытый пустой гроб?.. Нахера все это тогда, если в этой системе тебе запрещено проявлять хоть чуточку сострадания?..»
– Не твоего ума дела, – огрызнулся Антон, отыгрывая свою роль: он молчаливый и задумчивый, только пока его не трогают. Огляделся, попытался ухватиться за склизкие корни, торчащие из земляных стенок, но тщетно. – Лучше выбраться помоги.
Гробовщики возились долго, вытащили Антона с большим трудом. Совали ему руки и черенки лопат, но Антон постоянно срывался, да и не так он стремился выбраться, ушедший в себя и в размышления о том, где тогда сейчас были останки Лизы.
Перепачканный с ног до головы, он некоторое время наблюдал, как с его разрешения могильщики продолжили свою работу, и не сошел с места, пока гроб не исчез под слоем земли. Совершенно опустошенный, но сохраняющий внешнюю злобную отрешенность, он прокручивал в голове единственную мысль: «Веронике Петровне не нужно знать, что вместо дочери она попрощалась ни с чем».
В какой-то момент он развернулся и побрел к выходу безо всяких прощальных реплик. Могильщики его не окликивали, не провожали вглядом, им на него было плевать, их дело малое – сказали раскапывать, раскапывай, сказали закапывать, закапывай… «Вот бы и мне так…» – думал Антон, а потом ловил себя на мысли, что он слишком много думает, но продолжал выстраивать логические (и не очень) цепочки. И совершенно не понимая, что именно это ему и сказали – выстраивать цепи чужих событий, не замечая собственных.
Его толкнули в грудь.
– Ты!
Перед ним, трясясь от ярости, возник Саша – тот пацанчик, что еще вчера дрожал от страха в казематах Управления и рассказывал свою версию правды даже без пыток. Правда у каждого своя, как и боль, и иногда эти понятия взаимозаменяемые.
– Ты!..
– Ну я, – Антон не впервые разговаривал с подавленными людьми в состоянии аффекта. Главное – хладнокровие и рациональность. Нечасто это работает, но так вдалбливали на курсах перед службой в Управлении. – Дальше что?
– Ты!.. – Саша замешкался, будто позабыл, чего, собственно, хотел. – Хоть бы цветы принес!
– Меня здесь вообще быть не должно. – Антон злобно ухмыльнулся. – Но я пришел.
– И что теперь?! «Спасибо» тебе сказать?! В ноги, может, кланяться, целовать их?!
– Не зарывайся. – Антон предупреждал нечасто. Война его научила главному закону человечьей природы: выживает тот, кто стреляет первым, а пытающихся сначала вести переговоры закапывали не в индивидуальных ямах с именными надгробиями из мрамора, а прямо в говне окопов, где они упали замертво.
– Приперся! Ты! Приперся сюда, прямо сюда! – Саша впервые испытывал такие сильные эмоции, похлеще первого в жизни оргазма или накурки, и никак не мог с ними совладать и сформулировать свои претензии.
– Пацан, ты чего от меня хочешь? – вздохнул Антон.
– Да тебе же насрать! Тебе же похуй на Лизу, и на ее мать, и на нас всех, вы же сидите в своем этом сраном Управлении и управляете, да? Вы типа управляете, а мы тут все гребаные муравьи, ну подох один, от рук одного из ваших, ну и хрен с ним, ней, так, да? Так?! – Ох уж эти молодые революционеры с перманентно саднящим чувством справедливости. Они свое слово скажут еще, когда примутся строить на останках былого мира новый, более правильный. Так было и так будет – революции делают, по сути, дети. Вот только потом, захватив власть, понятия не имеют, что дальше, но главное – старый, прогнивший насквозь режим пал.
Провокация была, мягко говоря, никчемная, да и чего ожидать от восемнадцатилетнего парня. Антон снова вздохнул, закатил глаза и отрезвляющую пощечину этому сосунку, смачно так причем…
Но он даже не вскрикнул и не ответил. Опять сверлил сверкающими зрачками Антона.
– Успокоился? А теперь слушай сюда. Меня здесь быть не должно, как и тебя. Я тебе что сказал? Сидеть дома, не высовываться, я разберусь. Я похож на человека, который свое слово не держит? Нет? Чего притих-то? Давай шуруй домой и сиди там. Я разберусь. – Антон не решился добавить «я обещаю», ведь кто этот Саша такой, чтобы ему обещания давать.
Оскорбленный Саша не успокоился, но затаил свои чувства внутри себя, спрессовал их в жидкую раскаленную массу и выковывал оружие возмездия, как ему самому чудилось: Антону этому, Управлению его, мозгокопам, что промыли мозги Лизе своим распрекрасным нейроинтерфейсом, ее бывшему парню за позор, да всей гребаной планете за смерть. За ее смерть.
– Я неясно выразился? Я могу понятнее, – Антон отряхнул руки и приблизил ладонь к кобуре, отвернув полы пальто.
– Ясно, ясно. – Саша тяжело дышал, перевел взгляд с Антона за его спину, помолчал чуть, колеблясь, но все же спросил: – Ее же там нет, да? Ее там нет?
– Нет, – подумав и не найдя разумных причин отвечать, все же ответил Антон. – Ее там нет.
– Я так и думал. Твои ее забрали, твои.
– Саш… – Антон схватился за ствол пистолета, но не угрожающе, а устало как-то.
– Все, ухожу. – Он развернулся, сплюнул, не Антону под ноги, но в сторону, на чью-то могилу, и бросил реплику самому себе: – Нахер вы вообще нужны, если ничего не делаете… Нахер вы нужны…
«И мы нахер не нужны, и ты нахер не нужен, и никто вообще нахер не нужен,» – закончил за него Антон, снял руку с пистолета и двинул в другую сторону, вообще любую – главное, прочь отсюда, из этого склепа, в который ему самому – рано.

Вечерело.
Антон, промокший до нитки, уже несколько часов брел по проспектам и бульварам, вдоль зажигающихся, блестящих от влаги вывесок, наблюдал, как ливень шумно бьет в неоновые огни, смазывает их, царапает стекла окон, стекает с жестяных подоконников на тротуары крупными каплями, копит лужи для отражений. Изредка небо раскалывало изогнутыми, угловатыми линиями молний, вспышка выхватывала убогую обстановку, бросала длинные мрачные тени от фонарных столбов и спешащих домой фигур. За каждой из них, вспышек, спустя секунды по улице проходила звуковая волна – раскат грома, ветер выворачивал зонтики прохожих и сдувал с их голов капюшоны, пытался взвить в воздух мокрые листья и, сокрушаясь собственным бессилием, тряс стекла витрин, заползал тебе в грудь и вибрировал там внутри в резонансе с ударами сердца.
Прохожие от Зиноньева не отшатывались: побродив по кладбищу и каждый раз при смене направления натыкаясь на высокий забор, так и не найдя другого выхода, кроме главного, мимо сторожки смотрителя, он, снова жестами, попросил у него умыться, и тот, докуривая очередную сигарету и созерцая свои немые владения, кивнул. Так что вышел Антон с кладбища почти таким же опрятным, как в него вошел, разве что чуть мокрее – и не из-за некрофильского возбуждения от вскрытой могилы.
Хоть там и ждали (только начальник, в лучшем случае), но в Управление идти не хотелось. Домой – тоже: убогая обстановка и голодающая кошка. А больше и некуда, вот он и прогуливался бесцельно, игнорируя вибрации входящих вызовов на запрятанный в карман телефон, сначала по широким московским проспектам, пустующим, а потом, приближаясь к центру – по узким извилистым мощеным улочкам. Обстановка менялась не только под ногами, но и по сторонам: если около кладбища был выстроен еще до войны один из многих спальных районов, ныне полупустой и оккупированный анархистами, то ближе к центру города эти высотные дома сменили сначала обветшалые пятиэтажные панельные хрущевки, а за ними – сталинки, тоже заброшенные, но тщательно охраняемые от «нежелательных элементов общества» (так молодежные группировки называли на федеральных телеканалах) как Управлением, так и полумифическими людьми в строгих костюмах и на черных машинах без номеров.
А совсем в центре, в Старой Москве, к вечеру закипала ночная жизнь. Пусть баров в злачных районах стало поменьше, но те, что как-то (согласно тем же новостям по федеральным каналам) держались на плаву, были открыты для страждущих приключений каждый будний и воскресный вечер и до утра – не все из нынешних поколений предпочитали простым плотским утехам доводящую до безумия нейростимуляцию в нелегальных подпольных клубах, и их было сложно судить, учитывая то, что Антон видел вчера в психиатрической лечебнице и узнал о Лизе. Многим все еще нравилось накидаться паленым бухлом по акции «Счастливые Часы: 4 по цене 1» за барной стойкой, дыхнуть нечто запрещенное от нашептывающего на ухо дилера и прячущего косяк тебе в карман, прижавшись сзади, да перепихнуться в заблеванном сортире с первой встречной, тоже обдолбанной вусмерть.
Главное не чтобы не залетела, а чтобы тебя потом не нашла, если все же от тебя, прожигателя жизни, залетит.
Антон свои молодежные, универские тусовочные годы спустил на то, чтобы сидеть в окопах под шквальным огнем, прятаться в руинах от оглушающих авиаударов, заставлять игрушечные фигурки в коллиматорном прицеле автомата смешно вскидывать ручки, выпускать оружие и падать на землю; бродить контуженным по проулкам восточно-европейских городов, терпеть жгучее солнце и неистовый ветер с ранящими песчинками в лицо, только лишь затем, чтобы потом изредка присоединяться к своему поколению и наблюдать за их (Антон уже давно уже не отождествлял себя со своими сверстниками) жизнью – мирной и развязной, и почувствовать себя ее частью хотя бы на один редкий вечер.
Антон считал, что наверстывать упущенное в свои 30-сколько-то-там («А сколько тебе, Антон?») уже поздно – юность отдана отечеству, которое отплатило ушатанной хрущевкой на окраине Москвы (да и та не в его собственности, а «предоставлена»), званием полковника, грифом «совершенно секретно» над каждым отчетом об операциях с его участием, недлинным списком медалей и регалий, да и должностью в чертовом Управлении. Жизнь, конечно, не кончена, но один из важных ее эпизодов безвозвратно просран.
Уже поздно и бессмысленно желать сбежать куда-то (как в мыслях и мечтах, на тот утренний луг, в середине лета, в мокрых кедах, с брошенным на пригорке великом, обнимать за тонкую талию мерзнущую девушку в платье на голое тело…) и попытаться начать все по новой – не в этот раз, не в этой жизни и не у тебя. Тебя – найдут, вернут, окунут носом в дерьмо и заставят его снова жрать, пока не захлебнешься и не сдохнешь.
Возвращаясь к реальности: большинство посетителей злачных мест откосило от обязательной воинской повинности из-за богатого папаши. Некоторых, весьма редких, правительство само оставило в покое – Антону так не повезло. Как правило, это были одаренные ребята, подающие надежды создать некое оружие, плевать какое: термоядерное, химическое, биологическое или информационное; главное – оружие, способное вознести Россию над другими державами, перевести противостояние на новый, более высокий уровень, и более выгодный для отечества с его новыми достижениями. Отожрать новый кусок от мировых ресурсов и установить свой олигархический (Антон еще в школе, отвечая у доски на уроках обществознания, постоянно путал слова «олигархия» и «олигофрения») порядок. Впрочем, мало кто из этих юнцов понимал, что в лучшем случае ничего не добьется, а в худшем, добившись, – отправится без вести пропавшим в правительственный бункер куда-то на северные острова, оголенные после тотального таяния полярных ледников лет пять назад.
Поэтому они и отрывались, как могли, вкушая жизнь с максимальной скоростью: сегодня ты пьян и нашел любовь всей своей жизни, а завтра за тобой, протрезвевшим, придут, или ты просто сгоришь в атомном огне боеголовок, прорвавшихся сквозь плотный круг систем ПВО вокруг Москвы.
Антон их понимал. И сейчас был тот самый момент, когда, в очередной раз превзойдя себя, копнув глубже, чем стоило бы, хотелось убежать от своих пожирающих мыслей, деталей расследования, мертвой девушки, потерявшего память парня, сладковатой воды из-под крана, массово нацепленных на головы ничего не подозревающих людей нейросканеров, наседающего начальства, неугомонного подростка, высказывающего свое «фи» существующему порядку вещей, и, причем, высказывающего справедливо.
Прав был Саша: кто бы ни был виноват, ответственность на себя не возьмет, не придет с повинной в отделение полиции или Управление, и, даже если правда будет виноват, не прижмешь его: папаша его слишком высоко сидит. Ему все сойдет с рук. Антону этого пацана, одногруппника Лизы и Саши, и, с его слов, виновного в смерти девушки, никак не вызвать даже на допрос. Высшее сословие нынешней России держало даже таких, как Антон, вроде бы вездесущих, на коротком поводке. Они, многочисленные Антоны по всей стране, как сторожевые псы: имели право покусать каждого прохожего, но на хозяина могли лишь изредка полаять. Стоит ему их прикормить – всякая агрессия заканчивалась, и вместо оскала с рыком хотелось благодарственно лизать ему ладони до первого удара обрубком металлической трубы по хребту.
Что бы Антон ни делал дальше, а до правды он не докопается, и Лизины останки не найдет и не похоронит, как полагается, и именно это угнетало, путало мысли, заставляло брести по московским извилистым улочкам, лишь бы не сидеть дома в полупустой, обветшалой квартире, и уж тем более не в Управлении, где коллеги возле кофейного автомата обсуждают, кого из их «клиентов» сильнее размазало по асфальту или у кого, повесившегося, синий, вывалившийся изо рта язык длинней.
Спасения на дне бутылки Антон никогда не искал, не тянуло его как-то погружаться в алкогольный угар, но изредка выпить, когда мысли в голове совсем бесились, не отказывался. На недолгие часы становилось лучше, но потом неизбежно наступало похмельное утро…
Зачем-то снова и снова проворачивая в голове все эти злобные мысли и детали дела под заголовком «Хром» (и свой сон об этой девушке, в особенности), он нырнул в арку прочь от всеобщего веселья. Музыка, бьющая басами в уши из прикрытых дверей баров, сразу же заглохла, с мокрого асфальта пропали отражения неоновых вывесок, по сторонам больше не было гомона толпы, вышедшей из заведений покурить: женский смех, обрывки каких-то историй и пьяных разговор, утешения и чавканья поцелуев вперемешку со оргазмическими стонами (подворотня – тот же клубный сортир. Сунуть-высунуть по-быстрому – можно).
В широкой арке, привалившись к стене, похрапывал бомж, укутавшийся в свое тряпье. К нему жались две вшивые шавки с проплешинами в грязной, путаной шерсти и глядели на Антона голодными зашуганными глазами. Рядом валялась пустая бутылка дешевой водки под собственным брендом сети локальных гипермаркетов – «ежедневно», или что-то такое. Что ж, продукция нашла своего потребителя. Пасло от спящего бомжа за километр: спиртом, ссаньем и человеческими испражнениями, но что больше всего впечатлило Антона, так это его лицо, пусть и припухшее от ежедневного пьянства, но сохранившее черты недавно созревшего мужчины. Он был ровесником Антону – лет тридцать-тридцать пять.
Антон ощутил какую-то тоскливую пустоту внутри, желудок вновь описал пируэт, парня чуть не вырвало. Сдерживая («в который гребаный раз за этот день?») рвотные позывы, он сделал шаг назад, в галдеж веселящегося города, но уже в пограничном, окончательно надломившемся состоянии рассудка.
Мутный, не фокусирующийся на деталях взгляд побродил по окрестностям и уткнулся на вход в очередной бар. На высоте второго этажа холодным пурпурным светом неоновая нить вырисовывала название заведения, но Антон с трудом различал даже пятна людей, вышедших чуть передохнуть, подышать воздухом (и затянуться табачным дымом), что уж говорить про буквы и слова. Девушки повизгивали, когда крупные капли дождя падали им на головы, портя укладку, и парни, по-джентельменски, кто за кем ухлестывал, надеясь на продолжение в чьей-нибудь спальне, снимали со своих плеч куртки и накидывали их на девушек. Звучали какие-то комплименты, граничащие со стебом или пошлостью, но Антон не вслушивался, пока расталкивал толпу, направляясь ко входу.
– Эй, парень, стоять! – Его ударила в грудь и остановила чья-то могучая ладонь. – Куда прешь?!
Перед Антоном стоял бугай под два метра ростом, еще массивнее тех санитаров из психлечебницы. Рядом его напарник скрестил руки в районе гениталий («Стесняется?..») и Антона даже не заметил, злобно оглядывал толпу. Где-то за их спинами, уже в дверях, маячил менеджер, теребя в руках планшет (не тот, что с экраном, а обычный такой, с защелкой сверху для листов бумаги) со списком привилегированных гостей.
– Внутрь. – Антон потупил взгляд, чувствуя, как с мокрых волос по лбу стекает струйка воды.
– Слышь, Вась, внутрь, а? – Обратился «секьюрити» к хостесу и ухмыльнулся. – Плыви отсюда давай. – Уже Антону, и снова ткнул в плечо, пытаясь отодвинуть на расстояние.
– Еще раз ткнешь, я тебе руку сломаю, – процедил сквозь зубы Антон, успокаивая дыхание, готовясь к грядущей схватке.
– Че ты сказа?.. – Он еще раз попытался дотянуться до Антона, но его фраза оборвалась и потонула в крике.
Антон быстрым, машинальным движением схватил его за запястье, вывернул до хруста, охранник упал на колени, зажмурился от поглотившей сознание боли. Второй выпал в боевую стойку, выхватил из-за спины пистолет, но его движения безнадежно запаздывали: Антон извернулся, не отпуская первого охранника, свободной рукой отвел нацеленный на него пистолет, ударил с ноги в пах, вложив в этот удар весь свой небольшой вес. «Секьюрити» содрогнулся и тоже опал на колени, выронил оружие, но Антон поймал его в полете, об ногу передернул затвор, снял с предохранителя и уткнул дуло в центр лба этого нерасторопного мужика.
Хостес вытаращил глаза, застыл под козырьком и не решался сдвинуться с места. Люди вокруг опешили от скоротечной драки, продолжительностью буквально в пару секунд. Оба противника, обезвреженные, стояли перед Антоном на коленях, ожидая своей участи, а в его сознании пульсировала мысль: «Спусти курок. Выстрели. Убей. Убей. Убей их всех. Или ты их, или они тебя, все как на войне, ну же…»
 
– Руки в стороны, пожалуйста, – вежливым утробным басом попросил охранник, небрежно продемонстрировал желаемую позу. Антон вытянул руки, не понимая, что происходит, куда делись двое скрюченных, упавших на колени людей. Мужчина продолжил заученную фразу, легонько проводя ладонями по ребрам Антона: – Оружие, аэрозоли, колюще-режущее, запрещенные препараты?.. А это что? – Он нащупал кобуру.
– М… М…
– Простите, что там у вас? – Охранник чуть напрягся, вырисовывая в голове форму нащупанного предмета.
«Да как так-то? Я вас только что научил манерам, а вы их, оказывается, уже знаете?!»
– Полковник Зиноньев, Управление. – Антон вытащил из нагрудного кармана удостоверение и показал сотрудникам фейс-контроля, которых он только что лихо обработал в своей фантазии, недалекой от реальности, впрочем, начни они на него бычить.
На этой фразе резво подскочил нервозный менеджер, нисколько не беспокоясь за намоченный дождем дорогой пиджак.
– Господин Полковник, простите, как к Вам обращаться?..
– Антон…
– Антон?..
– Антон Вячеславович. – Не любил он обращения к себе по имени-отчеству.
– Антон Вячеславович, пойдемте, наш директор хотел бы поговорить с Вами.
– Но подождите, я же… – Троица уставилась ему в рот, откуда доносились хриплые звуки, лишь отдаленно похожие на слова. Он хотел сказать «почти убил вас», но не стал. Вместо этого сглотнул и продолжил мямлить: – Я просто посидеть хотел, отдохнуть, выпить… Я пойду, пожалуй… Извините.
– Антон Вячеславович, ну что Вы, наш директор ждет Вас, прошу внутрь. – Менеджер пружинисто сдвинулся в сторону и своей длинной тощей рукой указал на неприметную дверь сразу после внешней. Другая его рука заметно тряслась и прижимала к груди папку с бумагами, и будь он подольше под ливнем, Антон принял бы выступившую на лбу испарину за капли дождя.
– Ну ладно… – Дальше бродить под дождем, переваривать мерзкие мысли и скармливать обдуманное своим демонам, доводя и их, и себя до сумасшествия – совершенно не хотелось, так что Антон вошел, легонько пнул дверь, увидел за ней немного крутую лестницу наверх и стал тяжело ступать по скрипящим ступенькам, не прерывая мыслительный процесс: «Как он может меня ждать, если я всего минуту назад спонтанно решил сюда прийти?»
Они поднялись на тесную площадку, окруженную несколькими дверьми. В полумраке было не разобрать деталей.
– Разрешите… – Хостес, весь подъем дышавший Антону не в затылок, но куда-то в низ спины, протиснулся к одной из дверей, постучал в нее, не дожидаясь ответа, приоткрыл и засунул голову внутрь. – Максим Евгеньевич, тут человек…
Из-за нее раздался злобный окрик:
– Вася, ****ь, я же просил меня не трогать!..
– … Из Управления, – невозмутимо закончил, видимо, Василий.
– Конечно, конечно, пусть заходит. – За дверью засуетились. Менеджер развернулся к Антону, растекся в улыбке и пригласил Антона зайти в кабинет:
– Антон Вячеславович, прошу Вас. – Опять уступая дорогу.
В помещении, ненамного больше коридора, каким-то немыслимым образом уместился огромный дубовый стол, два широких кожаных кресла по противоположные стороны от него, с подлокотниками (тоже из кожи, а не эти дешевые, пластиковые) и высокими спинками. На стене, над прикрытым жалюзи окном висел кондиционер, ну а как сюда втащили и воткнули несколько шкафов для бумаг и высокий сейф со сканером сетчатки глаза и отпечатков пальцев – оставалось загадкой.
Управляющий уже развернул кресло к Антону, стоял за спинкой и любезно предлагал присесть:
– Садитесь, садитесь, пожалуйста.
Сам не понимая, почему и зачем, но Антон сел. Хостес захлопнул дверь, и громыхающую музыку с первого этажа мигом отсекло – шумоизоляция в кабинете была на высоте. Кресло – тоже. Антон прямо ощутил, как растекается в нем. Не чета облезлым тканевым седалищам в Управлении.
– Позвольте представиться, меня зовут Максим Евгеньевич, я являюсь директором клуба. А Вы, позвольте спросить?.. – Директор наклонился поближе к Антону. На секунду ему подумалось, что тот сейчас руки ему будет целовать.
– Полковник Антон Зиноньев, Управление…
– Очень рад знакомству, очень рад! – У владельца сего предприятия по производству залетов по пьяни и больных голов наутро были такие же смешные, шевелящиеся усы, как у Андреича, охранника Управления. Щеки только отличались: у Адреича – хоть и тонкие, но подтянутые, а у этого – отожранно-свисающие на третью складку на подбородке.
Владелец клуба продолжил:
– Спешу Вас заверить, в моем клубе соблюдаются все правила, установленные для увеселительных заведений…
– Я здесь не за этим. – До Антона, наконец, дошло: директор сильно волновался и не ожидал визита кого-то из сотрудников госорганов в ближайшее время. Или, наоборот, с содроганием его, этого самого госслужащего, ждал. Интересно, почему?
– У нас имеются все лицензии: на продажу алкогольных напитков, в том числе зарубежного производства, кухня соответствует всем нормам СанПина… – продолжал тараторить заученные фразы управляющий, сколько ни прерывай его Антон:
– Я здесь не за этим…
– …А также установлена одна из новейших систем видеонаблюдения, оборудованная средствами анализа поведения посетителей на основе искусственного интеллекта! Пульт наблюдения находится в соседнем помещении, хотите взглянуть?
– Я здесь не за этим, – снова вздохнул Антон, и на этот раз его услышали:
– А зачем, поинтересуюсь спросить? – Управляющий так и не развалился в своем «кресле руководителя», будто опасаясь, что в присутствии представителя власти из сидения автоматически вырастает член сантиметров в шесть диаметром и двадцать длиной – «умное» кресло с распознаванием званий и должностей должно было идти в комплексе к системе наблюдения.
Антон пожал плечами, уже в который раз жалея, что вообще пришел сюда. Уж лучше там, в подворотне с бомжом и дворнягами жрать паленую водку и читать стихи размалеванным шлюхам в надежде на взаимность, чем здесь выкаблучиваться, развалившись в дорогом и удобном кресле…
– Просто зашел расслабиться. Выпить… – Последнее слово Антон выговорил как натворивший дел школьник в кабинете директора.
– Ах, выпить! Так это можно, с легкостью! К вашему выбору широчайший ассортимент, – «Куда я попал вообще?..» – Наш служащий готов проводить вас в одну из изолированных VIP-комнат! Василий, пожалуйста!..
– Не стоит. – «Вот уж развлечение, цацкаться с мажорами», – Я бы предпочел столик в основном зале, или даже за барной стойкой посижу, без разницы.
– Конечно, Антон Вячеславович, конечно. Все как Вы пожелаете. – Администратор явно испытал облегчение: вместо очередной огромной взятки за что-то (за что именно, Антон пока не понимал, да и не сильно хотел) он просто отделается несколькими коктейлями мимо выручки, просто за счет заведения. – Вася, организуй! – С подчиненными он уже не был так учтив.
– Антон Вячеславович, прошу!.. – Менеджер распахнул дверь, и из проема призывно полилась музыка.
– Приятно было познакомиться, Антон Вячеславович! – «Да как вы заебали за пять минут со своими Антонами Вячеславовичами-то, а…» – Если Вам что-то будет нужно, не стесняйтесь обратиться.
– Спасибо… – С вопросительной интонацией поблагодарил Антон, встал, распрощался с удобным креслом («вряд ли стулья в зале такие же удобные») и вышел в коридор.
 
Менеджер опять пропустил его вперед, спустился за ним с лестницы (они наткнулись на пошатывающуюся парочку, впущенную внутрь охранниками, но та быстро влилась в толпу) и чуть ли не за ручку провел прямиком через весь зал, мимо концов П-образной барной стойки, на которой двигались в зажигательном танце подтянутые полураздетые Go-Go-девочки, и взобравшиеся рядом клиентки дергались невпопад, потрясывая жирком.
Впрочем, схвати хостес его за руку и тащи за собой, Антон не сильно возражал бы: в прыгающей и извивающейся под музыку толпе потерять низкорослого худощавого менеджера было проще простого. К тому же приходилось расталкивать пьяных, постоянно встающих на его пути, а им в личико корочкой не потыкаешь: после очередного шота или порции абсента они утратили способность читать, столь долго и упорно прививаемую им родителями, еще пока те восседали на горшках. После следующего вообще перестанут себя контролировать, воспринимать реальность, и вот тут-то начнется самая жара…
Он подвел его к небольшому столику, аккурат над которым висел огромный, направленный в центр танцпола динамик, отчего в районе стола образовывался некий звуковой вакуум – музыка притихала, и можно было не орать соседу в ухо, а даже комфортно разговаривать, держась на расстоянии личной зоны.
Менеджер убрал со столика табличку «забронировано» и даже отгонять пьяных отдыхающих не пришлось – система видеонаблюдения с модулем ИИ знала свое дело: отслеживала нарушителей, сразу же направляла к ним охранников, ну а те в первый раз предупреждали и отгоняли от VIP-столиков, а во второй раз – уже не церемонились. Третьего раза попросту не было.
Хостес усадил за столик Антона (и где-то в недрах наблюдательных нейросетей этот факт зафиксировался), поймал первую подвернувшуюся под руку официантку, что-то шепнул ей на ухо, отчего у той в ужасе вытаращились глаза. Она энергично закивала и, придерживая поднос с напитками, скрылась в толпе, неся драгоценную ношу к заказчикам.
– Антон Вячеславович, официант сейчас подойдет и принесет меню. Все за счет заведения, поэтому прошу, ни в чем себе не отказывайте! Мы искренне рады приветствовать подобного гостя!
– Спасибо… – он едва слышно в грохоте музыки хрипнул менеджеру, но тот уже ускакал куда подальше.
И действительно, та самая официанточка, миниатюрная и курносая, в фартуке поверх маечки и обтягивающих джинсов, подскочила в следующую секунду, поздоровалась, краснея и трясясь, положила перед ним ламинированное меню и ожидала заказа, держа на изготовке смартфон, чуть притоптывая в такт музыке и оглядывая соседние столики, мысленно прокладывала оптимальный маршрут, чтобы успеть ко всем и всем угодить.
С пойлом он долго не мурыжился, заказал, бегло пройдясь по меню, скорее даже для приличия:
– Девушка, можно мартини?
– С водкой?
– С соком… Апельсиновым.
– Как скажете! – Она чуть вздернула бровь, но быстро спрятала свое удивление и ухмылку. – Меню оставить?
– Не стоит. – Антон все равно ничего не понимал в названиях и странах происхождения напитков (кроме тех, в которых лично побывал в каске и с винтовкой наперевес), а список был поистине внушительный. Как и цены, впрочем.

Он завис, высыхая после своей вечерней прогулки и ожидая коктейля, вглядывался в толпу и выхватывал со вспышками светомузыки здесь и там типичных персонажей этой пафосной забегаловки: мажороподобный пацанчик в пиджачке, подстриженный и зализанный в ближайшем барбершопе, клеил за барной стойкой девочку в вызывающем коктейльном платье; девочка, в свою очередь, больше походила на шлюху или сотрудницу бара, которая раскручивала его на коктейли; рядом сосалась быдловатая парочка анархистов («и как их сюда пустили-то вообще?»), шатаясь и толкая всех вокруг, давно бы упала на пол, не пихай их все в ответ; кто-то сгорбился, сидя за все той же барной стойкой спиной к Антону и, скорее всего, разглядывал, как плещется виски и тают льдинки в своем бокале, искал ответы на свои вопросы на дне стакана; некоторые, как Антон, укромно попрятались по углам, скрылись в относительной тени, то ли наблюдали за вакханалией, то ли, как коршуны, выискивали себе жертву на сегодня; компашки за большими столами курили кальяны; пьяные девицы на танцполе сосались то друг с другом, то с кем угодно вокруг; все тряслись, прыгали, терлись друг об друга, пытались переорать музыку, срывали себе голос, бухали и веселились как могли, как в последний раз.
«Перед смертью не надышишься», про себя отметил Антон.
А над ними всеми неоновый свет возвышал неустанных танцовщиц, будто богинь, от которых многочисленная охрана отгоняла особо буйных, тянущихся полапать стройные ноги.
Громыхала музыка, вибрировала в диафрагме. Толпа дрожала и перекатывалась волнами, ловила проигрыши в звучащих композициях и впадала в неистовство на знакомых моментах. Пляшущие по толпе яркие, кислотные огни ударяли в глаза, выхватывали кадры, отпечатывали сюрреалистичные картины на внутренней стороне век, сбивали настройки вестибулярного аппарата, заставляли погрузиться в себя на мгновенье, восстанавливая контроль, а потом каждая жертва вспышек снова возвращалась в реальность, окуналась в нее с головой и рисковала никогда уже не вернуться из этой клокочущей, жадной до человеческих душ бездны.
Официантка принесла бокал, промямлила «Ваш напиток, пожалуйста», или что-то вроде того. И попыталась спорхнуть прочь, красивая, как тропическая бабочка, но Антон остановил ее за запястье:
– Спасибо. Напомните, сколько с меня?
– Нисколько. За счет заведения. Отдыхайте.
– Терминал дайте. – Антон отпустил ее, сдвинул рукав, потыкал в малюсенький экранчик браслета и приложил его к аппарату. Две системы задумались, обмениваясь информацией и сверяя ее с собственными источниками данных, затем платежный терминал негромко пискнул и моргнул зеленым светодиодом, высветил на дисплее уведомление об успешной транзакции. Откуда-то сверху пополз свежеотпечатанный чек.
– Это Вам, спасибо.
Официантка бросила взгляд на экран, опять чуть вздернула аккуратные бровки, но уже удивленно, увидев сумму чаевых. Не то, чтобы Антон был чересчур щедр и опустошил свой банковский счет, но изрядный кусок месячного жалования он ей отдал. «Пусть лучше ей, чем…» – другого варианта Антон так и не придумал, мысль сразу переключилась на внешность официантки: «И что ж ты тут делаешь, такая красивая?» Уставшая от всей этой содомии, но не ворчливая, как бабки на скамейке у подъезда, а просто очерствевшая слишком рано… «Ты же ненамного старше Лизы…»
– Спасибо… Большое. – Она не решалась опять убежать, словно ожидая от Антона какой-нибудь сальной шутки, смачного шлепка по упругой заднице или неприличного предложения, превращающего чаевые в «покупку».
Ничего из этого не последовало:
– Пожалуйста. Я вас не задерживаю.
Официантка ушла. Он поднес стакан к носу, обнюхал кислую жидкость (то ли привычка, то ли уже рефлекс), сделал глоток: пьянящая теплота, разбавленная тающими кубиками льда, заскользила по горлу в урчащий желудок, попутно пощипывая небо и оставляя нотки вкуса на языке – бармен не поскупился.
Он сделал еще глоток: алкоголь ударил в голову. Присоединяться к беснующейся толпе еще не хотелось, но те злобные мысли, что терзали его последние часы, сбегали от спирта, будто от дезинфекции, голова легчала, чуть поплыла, и в ней занялся штиль после долгой бури.
Так он просидел с час, потягивая коктейль за коктейлем, утвердительно кивал официантке на выраженное на лице «еще?», пока она издалека смотрела на его, ожидая заказа от соседнего столика; наблюдал за беснующейся толпой, выхватывал отдельные эпизоды и события (мажору у барной стойки зарядили смачную пощечину, и он стал подкатывать к другой одинокой девушке; скрутили и вывели пацана, что рвался к танцовщице; любителей пососаться с татуировками на лицах и ядовитыми оттенками крашеных волос оттолкали к сортиру; и многое-многое другое…), старался запомнить их, но без толку – завтра с утра он в тысячный раз осознает себя, и этих моментов с ним не будет, а будет только злость, боль и пустота. Да и сохрани их – что это изменит? Мертвых не вернет, виновных не накажет. Позволит потешить себя иллюзией жизни, разве что.
Внезапно из толпы, беснующейся под музыку, вырвались две девушки, поставили бокалы с недопитыми коктейлями Антону на столик и сбежали обратно, да так стремительно, что Антон едва успел их разглядеть, насколько позволяло освещение и притупившиеся реакции: обеим немного за двадцать, на высоких шпильках, распущенные волосы. Одна высокая, даже чересчур, но вся какая-то плоская, в обтягивающих тощие ноги джинсах и какой-то бесформенной, вроде шелковой, блузке. Попроси Антона описать ее (девушку, а не блузку) одним прилагательным, он бы ответил: «лошадиная».
При беглом взгляде на вторую сердце чуть екнуло.
Или показалось?..
Спустя минут десять и пару умело замиксованных треков они возникли напротив него вновь.
Не показалось.
Как клише, вторая девушка была намного красивее своей страшненькой подруги: платье с неглубоким декольте обтягивало ее соблазнительные формы, его длина не скрывала стройные ноги, но оставляла небольшую загадку в ложбинке между бедер. Невысокая, запыхавшаяся, с румянцем и ямочками на щеках, а ее улыбка так и светилась, похлеще вспышек светомузыки – тех только и хватало, что гулять озорными огоньками в ее глазах.
Они облокотились на столик, жадно выпили освежающей жидкости из бокалов через трубочки, попытались обдуть лица и шеи ладонями, но очень быстро поняли, что это бесполезно. Первая, «лошадиная», недовольно глянула на невозмутимого Антона, толкнула подругу под бок и мотнула головой в его сторону («ну ты заржи давай еще, махатель…»). Подруга увидела Антона, ни секунды не колеблясь, подошла и, оглохшая, склонилась к его уху, а он пытался смотреть куда угодно, но только не в разрез ее платья.
– Ничего, что мы свои бокалы тут оставили?
– Да как бы… – Антона немного потряс ее голос, знакомый до дрожи в коленках. Слова проглатывались, а сознание опять слегка засбоило.
– Вот и хорошо, спасибо! Тебя как зовут?
– Антон…
– А я – Аня. А это моя подруга Инна, – «надо же, как родители угадали с именем…»
– Угу…
– Ты странный какой-то… Ты не танцуешь?
– Не, я не… Я это…
– Ну ладно, а мы пойдем. – Она резко отпрянула. – Посмотришь за сумочками?.. – И развернулась, чуть задев его прядью надушенных волос: какой-то фруктовый, знакомый аромат…
– Ну, эээ… – Ответ Антона ее мало интересовал. Он не успел сказать и слова, но Аня уже отобрала у Инны портмоне, бросила и свое тоже на столик, взяла подругу за руку и утащила вглубь танцпола.
Внутренний голос Антона заладил было «Ты что, совсем имбецил?..», но Антон заглушил его изрядным глотком мартини и тщетно пытался понять, почему, пообщавшись (если это вообще можно было назвать общением) с Аней всего несколько секунд, ему казалось, что он знает ее если не всю жизнь, то очень и очень давно: «Что такое в ней мне так знакомо?..»
Оранжевая вспышка неона опять ударила в глаза, он зажмурился и перенесся сквозь километры и года: бросил старый велик с выцветшей, облупливающейся краской где-то на обочине проселочной, ухабистой дороги; провел руками по высокой сочной траве, поймал стебелек, оторвал и засунул в рот; раздвигал плотный травостой, пока подбирался к условленному месту, а он становился все выше и выше, а потом его вдруг как отрезало, и показалась картина: небольшой холмик, обрыв скорее даже, и ветер ударил в лицо, и лучи восходящего солнца прямо в глаза, и на фоне оранжевого шарика, выкатывающегося из-за затянутого рыхлыми облаками горизонта еще угловатая девчачья фигура стояла к нему спиной, расправила руки и запрокинула голову, и ветер гулял в ее волосах и теребил подол коротенького платья…
– А вот и мы. Скучал?
Мираж растаял, потемки клуба нахлынули со всех сторон, а к нему почти жалась прекрасная едва-знакомка, Анна.
Антон промолчал.
– Ты чего такой смурной-то сидишь тут?
Подруга одернула Аню и что-то прошептала ей на ухо, отчего та прыснула.
– Инна говорит не приставать к тебе. Вечно ей никто не нравится. А ты сам как хочешь?
– Сам как хочу… что?
– Ну, мне уйти?
– Нет, останься… Пожалуйста.
– Ты странный… – Она скользнула взглядом по его шраму на лбу, но не дрогнула и сразу же восстановила нарушенный зрительный контакт, зрачки-в-зрачки: – Но милый. Точно не хочешь потанцевать?
– Нет, я не танцую.
– Ну ладно. Не против, если я с тобой немного посижу? Запыхалась.
– Конечно. – Он отодвинул стул, приглашая ее сесть.
– Видишь, Инн, – Аня говорила так быстро и как-то одинаково, что не сразу было понятно к кому именно она обращается и ждет ли ответ, или сделает все по своему разумению. – Антон не против моей компании. Ты тоже присаживайся давай.
– Да что-то не хочется, – Антон все больше проникался своим метким описанием ее и уже подумывал было податься в писатели, да кто ж нынче книжки читает – все в нейроинтерфейсы дрочат. Ее голос был глубоким и грубым: – Я лучше домой поеду, я вообще сюда не хотела приходить. Развлекайся. – Она сделала финальный, опустошающий глоток из своего бокала, резко поставила его на столик, забрала сумочку и направилась к выходу, расталкивая карликов на своем пути.
– Вечно она недовольна. – Аня и Антон проводили ее взглядом.
– Интересная у тебя «подруга», оставила тебя одну не пойми с кем…
– Ой, мне что, что-то угрожает? – Аня будто бы даже завелась слегка, видимо, от своих бурных фантазий…
– Не от меня точно.
– А жаль… – прочитал Антон по ее припухлым, сочным губам.
Пару минут они посидели в тишине (ну, за исключением грохота музыки и рева толпы), изучая танцпол и персонажей на нем: офисный планктон в виде тощеньких пареньков в налаченных туфлях, вычищенных брюках и отглаженных белых рубашках (галстуки и пиджаки остались валяться скомканными где-то на барных стульях) неумело дергался, не попадая в ритм музыки, и, пошатываясь от опьянения, пытался, пока дома ждет расжиревшая жена с последоровыми растяжками и орущей до посинения человеческой личинкой наперевес, подкатить и охомутать другой подвид – выглядящих лучше и доступнее жены дамочек из бухгалтерии, лет за 40. Аня пыталась восстановить дыхание и допивала свой коктейль, чуть кривясь от отвращения к офисным сотрудникам. Самое сочное она вспомнит завтра – как какой-то типичный паренек, гладко выбритый и с кольцом на безымянном пальце, жался к ней сзади, пока она была там, среди них…
Коктейль закончился, и Анна пару раз всосала воздух через трубочку.
– Тебя угостить?
– Ну, если ты настаиваешь… – Она отвлеклась от статуса «наблюдателя» и парировала чуть томным голосом, очевидно, ожидая продолжения игривого диалога, но Антон не был искушен во флирте, поэтому молча вскинул руку, поймал взгляд официантки, ее кивок, и продолжил разглядывать обжимающиеся на танцполе тела, гадая, девушка из его миражей и эта, восхитительная рядом – одна и та же или нет? Как это обычно бывает по пьяни, твой извечный внутренний собеседник распадается на «плохого» и «хорошего», и один из них отвечал Антону: «Вряд ли. Слишком молодая. Ей как нам должно быть, ну на пару лет моложе, но не на добрый десяток…», а второй подтрунивал: «Хочешь, спроси, но разница-то какая? Та – осталась где-то там, далеко и давно, а Аня – вот она, прямо тут, рядом, ну же, поцелуй ее, она сама этого хочет, разве не видишь?» «Хороший» начал было свою праведную тираду, как жирный священник на сегодняшних похоронах, но подлетевшая официантка оборвала все мысли:
– Слушаю вас? Повторить?
– Да, повторите, пожалуйста.
– Хорошо. Вам – мартини, – Антон кивнул, – а девушке?.. – Она взяла стакан и вертела его в руках, как какую-то диковинную вещицу из ломбарда, пытаясь определить наполнение. Аня спохватилась:
– Голубая лагуна.
– Голубая лагуна, будет сделано! – Официантка забрала пустые бокалы и убежала так же стремительно, как появилась. Они все тут, по наблюдениям Антона, быстро бегали туда-сюда, будто страшась упустить что-то очень важное – вдруг два тощих паренька за баром не поделят девку и подерутся, пока ты важно вышагиваешь в сортир, справляешь нужду на ободок унитаза и топаешь обратно.
Его постоянно срывало в какие-то свои внутренние размышления, но окружающие вытаскивали его обратно в реальность.
– Мартини, интересно! А почему именно мартини? – Анна взбудоражилась в ожидании халявного коктейля и пыталась развести Антона на диалог. Деньги заплатить за заказ у нее, конечно, были, но всяко приятно, когда перепадает. Антон же себя к касте джентльменов или щедрых «папиков» не причислял, но с необходимостью раскошелиться, если потребуют, внутренне мирился.
– А почему «голубая лагуна»? – Антон почему-то вспомнил рекламу «Баунти»: этих сексапильных телочек в откровенных купальниках, жрущих шоколад на диких тропических пляжах с белым песком. Сам он море вживую ни разу не видел даже в своих «командировках» – только по телевизору.
– Ну не знаю, сегодня вот так решила. А у тебя удобный столик. Я к тому, что тихо. Относительно, конечно, – она мотнула головой в сторону, будто акцентируя внимание на своих волосах, но, окинув взглядом все происходящее, вернулась к нему, – но хоть поговорить можно. А ты часто тут бываешь?
– Да нет, я случайно зашел.
– А куда шел?
– Никуда. – «Мы все идем в никуда, вышагиваем в гребаное ничто рваным строем (в кого залп казни попал раньше, и он упал замертво, а остальные продолжали идти), катимся в него с самого рождения, и подохнем все там вместе, очень дружно и организованно, под гимн страны, в которой угораздило родиться и суждено умереть во имя очередного светлого будущего, но вслух я этого, конечно же, не скажу…»
– Ну, видишь, как ты удачно зашел! И столик отхватил, и меня встретил!
– И я даже знаю, что лучше. – Антон по мере опьянения включался, как умел, в эту опасную игру, которая может закончиться белым платьем, огромным животом и мелким, вечно орущим тельцем, как у тех женщин, чьи мужья сейчас отжигают с коллегами. А уж что там дальше по типовому плану – и представить страшно…
– Ой, и что же? – Аня уже столько раз простреляла его своим горячим, покоряющим мужчин, жаждущим ласки взглядом, что, будь она древнегреческим ребенком-Амуром с мелкими крылышками и уродливым луком в руках – как его рисуют в учебниках истории за пятый класс – Антон давно бы валялся на полу в припадке, изрешеченный стрелами и пускающий пену изо рта от переизбытка феромонов.
Но он промолчал, снова переваривая в себе вопрос, в сотый раз переформулируя его: «Ты та, кого я когда-то давно знал, или нет? Нет, не так, все не то…» Во время недолгого молчания, пока Антон пытался разобраться в себе и утихомирить свои внутренние голоса и демонов, официантка принесла напитки и даже не попросила за них заплатить сразу (если вообще попросит). Аня проводила ее изумленно, сделала глоток коктейля и поделилась своим удивлением с Антоном:
– О, да ты тут завсегдатай. А говоришь, случайно зашел. Ну ты и врунишка.
– Анна, скажите…
– Ой, ладно тебе, – махнула рукой, похихикивая, – можем на «ты».
– … Мы с тобой не можем быть знакомы?
– Ну что ты, не думаю. Я бы такого мужчину сразу заприметила. – Ее рука заскользила по поверхности столика к его, но в какой-то момент, перед самым соприкосновением, она ее отдернула и сделала вид, что изначально собиралась залезть в сумочку, достать косметичку и посмотреть на себя в малюсенькое, заляпанное зеркальце, поправить прическу – только и всего.
«Это точно, заприметила бы…»
Алкоголь снова заполнил пустой желудок, вызывая приступ дурноты и головокружения. Тормоза окончательно сорвало, все прошлые мысли о прошлой же, какой-то далекой жизни, наполненной людским горем и собственными переживаниями на тему очередной суицидницы («Прости… как там тебя? Лиза. Лиза, прости…») – исчезли все эти мысли. Осталась только хохочущая по поводу и без прекрасная девушка рядом («Как же ее, уже забыл… Анна?») и неистовое желание затащить ее в постель. Не в свою – с не менянным который месяц грязным и вонючим бельем, в однокомнатной клетке на окраине Москвы – но в какую-то роскошную, как в тех пятизвездочных отелях в центре («И откуда я только знаю?..») Так что, Антон, следуя своим проснувшимся инстинктам самца, окончательно включился в эту опасную и незнакомую игру, не гнушаясь весьма сомнительно использовать одно из своих конкурентных преимуществ – дедукцию:
– Ой, да ладно. Ты-то что тут делаешь? Дай угадаю! Празднуешь что-то, да? – Сложно было требовать от него, ужратого, каких-то подвигов на поприще логики.
– А ты догадливый. – Возбуждение Анны выдали пятна румянца на щеках. У нее не получалось это скрыть, уставившись в бокал и играясь трубочкой со льдинками. – Да, у меня вчера был день рождения…
– Поздравляю!
– Спасибо… Так вот, мне родители подарили тур…
– Тур? – Трезвый Антон нахмурился бы, но этот – наоборот, вздернул брови в удивлении.
– … Во Вьетнам.
– Ничего себе! – Антон прикинул стоимость поездки в другую страну, пусть и состоящую в пророссийском блоке, но все-таки чужую, и мысленно присвистнул. – Поздравляю! И когда ты улетаешь?
– Завтра вечером мне нужно быть в отделении РосТуров на Садовом, а дальше они за все отвечают – и в аэропорт провожают, и встречают из него. Красота!.. – Лиза мечтательно закатила глаза, представляя мягкое дуновение бриза с теплого, ласкового моря.
– А чем занимаются твои родители? – Вместе с наидревнейшими инстинктами затащить красотку в постель проснулась и алчность, поэтому ее предыдущий ответ он запомнил, но пока пропустил мимо внутренней системы анализа.
– Ну, отец – он…
Музыка, ревущая из колонок по всему клубу, в мгновение оборвалась – лишь из нагревшихся комбиков потрескивали статические помехи. Светомузыка тоже погасла, так что толпа еще по инерции скакнула пару раз и утихомирилась, кроме тех, кто под наркотой – им что музыка, что нет – содрогаться в приходе можно и нужно.
Все помещение погрузилось в абсолютную темноту и гулкую тишину.
В ней, сквозь назойливый писк в уставших от давления звука ушах, Антон отчетливо распознал характерный звон брошенной по полу светошумовой гранаты, и не одной…
– Ложись! – Только и успел рявкнуть он, сорваться со стула, опрокинуть Анну на пол и упасть сам, как акустическим ударом выбило барабанные перепонки и яркой, нестерпимой вспышкой выжгло сетчатку даже сквозь зажмуренные веки и погасило сознание.
«Кто ж, сука, так делает» – только и успел подумать.

Глава 9

Пылающий огненный шарик, лениво выкатившийся из-за горизонта, выжигал темные пятна на обратной стороне век, и никакие солнцезащитные очки, экраны и стекла не спасали: лучи проникали даже сквозь дымчатое забрало тактического шлема. Затемненное стекло с каким-то там умным составом, по идее, должно было спасать от бликов и прямых лучей солнца, но куда там, если и проекционный дисплей должен был показывать карту, компас, данные разведки, засечки над врагами и бог весть что еще, но, увы, российский хай-тек имел одну весьма болезненную проблему: пусть каску и разработал какой-нибудь гений, запертый в секретных НИИ, но собрал-то ее вечно пьяный Вася на заводе где-то в провинции, которую кормят пропагандой и отбракованной тушенкой, так что неудивительно, что она, вся электронная начинка каски, подохла сразу после высадки. А почему?
Песок.
Этот гребаный крупнозернистый песок, в котором утопаешь при каждом шаге. Ветер вбивает его в покрасневшие и слезящиеся от раздражения глаза, в карманы разгрузки, в ботинки, да даже в перчатках ощущались колючие песчинки.
Трофейные экзоскелеты, помогавшие первые километры пути, давно превратились в обузу и остались валяться, заметаемые им: не предназначенные к подобным условиям эксплуатации («Как будто люди дохера приспособлены…»), некоторые из них растратили всю энергию на помощь людям, но большинство – просто не выдержало и заклинило. Этот гребаный песок проникал везде, даже в сервоприводы усилителей мускулатуры.
Солнце неистовствовало, жгло оголенную кожу на запястьях и подбородке, омывало жаром барханы, те плавились в миражах от собственных испарений: марево искажало реальность, то отражало небо дрожащими полосами, то возносило песок над волнистым горизонтом. Приходилось быть начеку, ведь черт его знает, кто может прятаться за оптической иллюзией – салага-беженец или отправленный на смерть воин.
«Нахера надо было так далеко нас высаживать?..»
Их растормошили и вышвырнули из вертолетов часов шесть назад, задолго до рассвета, еще в морозную до инея на песке ночь, посреди какой-то очередной пустыни, с туманным заданием: «туда».
Вот они и шли «туда», сами не зная куда и зачем вообще. Впрочем, как каждый человек, вытолкнутый из теплой и уютной утробы матери, начинает спустя некоторое время ползти «туда», потом, постоянно спотыкаясь, шагать дрожащими ножками «туда», стремится «туда» в юности, сомневается в этом стократно проклятом «туда» в зрелости, ну а к старости уже не питает иллюзий и, опираясь на трость, сколько есть сил, шаркает «туда».
На смерть они шли. На смерть. Шли через марево пустыни несколько часов, уже многократно показавшихся вечностью. И что самое дерьмовое во всей этой операции, о чем его не предупреждали в штабе на коротком инструктаже – мысли. Именно они были главной проблемой, а не жажда, изнеможение, жаркое солнце, плавящее песок, яростный ветер, хреновое планирование командующих – это все блекло по сравнению с мыслями. Идти им приказали, а «не думать» – нет, вот они и думали, каждый о своем.
По сторонам дугой расползся отряд и лениво вышагивал в одном направлении, каждый волочил ноги по песку. Все шуточки о том, чья мамка жирнее, солдатские байки и хвастовство попойками в увольнениях стихли в первые полчаса марш-броска, и каждый теперь шел молча, погруженный в свои мысли. Они шли через пустыню. Вроде бы вместе, но каждый по отдельности, наедине с самим собой и своими внутренними демонами: оставленными на гражданке людьми и делами, похороненными товарищами, первыми пулями, попавшими в цель, кровью на руках, навсегда отнятыми жизнями вроде бы врагов, но с одной оговоркой: сослуживцы Антона, да и он сам, не против захватчиков сражались на своей родине, а сами вторглись на чужую землю, вроде как несли с собой справедливость, но с каждым утопающим в песке шагом верилось все слабее…
Мысли…
Их не бывает, когда ты лежишь под пулями в окопе, перебежкой меняешь позицию, силишься всунуть новую обойму в заклинивший автомат, крадешься ночами по мощеным улочкам старых городов, задерживаешь дыхание, вжимаясь в дверные проемы, пока в полуметре от тебя вальяжно проплывает патруль, и уж точно их не бывает, когда до онемения сжимаешь гашетку и наблюдаешь, как медленно оседают тела и раскатываются по земле, прямо как мешки с песком…
В такие моменты думать некогда. Мысли потом приходят, когда адреналин закончит стучать в ушах и покалывать подушечки пальцев. Или в преддверии, как сейчас.
«Вот кому все это надо?.. За что мы здесь подыхаем?..»
Жалили похлеще горячих песчинок, впивались в рассудок, водили там хороводы, устраивали торнадо из острых осколков собственных, безвозвратно утерянных мечт, желаний, которые уже не исполнить: кому жениться на Нинке со второго подъезда, нарожать ребятишек и уехать жить в деревню, на природу; кому закончить консерваторию и прославиться своей игрой на скрипке там, или на чем еще; кому свой бизнес было суждено запустить или просто трудиться на заводе до пенсии, тактические шлемы выпускать, а потом внуков нянчить.
Все эти идеи и несбыточные желания, если они были в головах юнцов, оставались за порогами военкоматов и рыдали наравне с матерями, мысленно уже похоронивших своих детей, возвращались к ним только в марш-броски, отходняки после боев в лазаретах, и перед сном: иногда ненадолго, но если ворочаешься в бессоннице…
Война. В ней нет никакой чести, нет белых оттенков – они по любому будут запачканы кровью. В войне только грязь, кровь и пустая злоба.
И песок.
****ый песок.
За барханом, буквально в километре от их позиции, открылся вид на полуразрушенный город, простирающийся до мутного горизонта, расположенный в низине: приземистые, хрупкие, глиняные здания либо опали в пыльные руины, либо, выстояв после последней бомбардировки, зияли пустыми, черными глазницами оконных и дверных проемов, перепачканных в саже. Выбитые взрывами стеклянная крошка и обгоревшие дощатые двери разбросались рядом.
В наушник, чудом работавший, прорвался сквозь помехи голос командира:
– Приготовиться, идем на штурм! Напоминаю нашу задачу: пройти через город, подавляя сопротивление местных и возможные огневые точки, выйти на противоположную сторону и занять позиции для отражения атак потенциального противника.
Очередное красивое «блаблабла» от их лейтенанта, горе-патриота по совместительству, который мало разбирался в истории и совсем не знал, что ближневосточные страны будут биться до последнего воина, харкающего кровью и орущего «Аллах Акбар», но не покорятся. У них это в геноме еще со времен Крестовых Походов…
«А нам что орать? «Во имя императора», разве что… Бог-то нас давно покинул, и на этот поход – ни один священник не благословлял. Они в своих рясах тут просто сварятся заживо, вот и не лезут на передовую».
Отряд чуть взбодрился – всяко лучше пытаться не сдохнуть в узких переулках арабского города, наполненного смертниками, нежели, сохраняя радиомолчание, брести часами по пустыне наедине со своими собственными мыслями. Самоанализ еще никого до добра не доводил, а тем более – если у тебя в разгрузке с пяток гранат и дополнительных обойм к АК-12. Того недалеко не только своих демонов усмирить выстрелом в подбородок или оторванной чекой, но и боевым братьям «помочь»…
Они пошли шустрее. Бежать не стали – те, кто попытался, сразу стал загребать берцами песок и терять равновесие, да и сил особо не осталось: они прибудут с первыми выстрелами, свистящими в сантиметрах от головы. Город рос, но не наплывал, как это обычно бывало в Европе: формат не тот. Европейские города, даже старые – максимально компактные: если на клочке земли между двумя домами можно возвести третий, то так и делали. А вот восточные города, здания которых хоть и жались друг к другу, стараясь спастись от песчаных бурь, но почему-то казались размашистыми.
До ближайшей постройки оставалось метров двести, ну триста максимум. Зиноньев и его сослуживцы, активизировав последние запасы сил, все же перешли на легкий бег, как вдруг небо сначала расчертило двумя белыми струями кучного дыма, а только потом по барабанным перепонкам ударил неистовый визг полета сверхзвуковых бомбардировщиков.
– Ложись! – хрипло гаркнул командир, то ли вживую, то ли снова в наушник.
Антон на мгновение завис, завороженно глядя, как в воздухе кассетные бомбы распадаются на десятки более мелких зарядов и устремляются к земле. К песку, то есть.
«Мы все тут сдохнем…»
Он упал. И закопался бы, как ящерица, в песок, но от взрывчатки не спасет. Ничто уже не спасет: бомбардировщики прошли над их головами в направлении города, пересекли его, продолжая выпускать кассеты, и ушли на второй заход, до которого никто на земле уже не доживет. Будь у него на груди латунный крестик и знай он хоть одну молитву – поцеловал бы распятие и шептал бы себе под нос просьбы богу, который эти места давно покинул, если когда-то в них бывал.
«Рот открыть, уши заткнуть!» – рявкнул на него из памяти инструктор в училище, и Антон последовал его наставлению.
Вязкие, длинные секунды приближающегося свиста снарядов, замирающее сердце и монотонный шум крови в ушах.
От первого взрыва поверхность содрогнулась, в короткой яркой вспышке брызнул оплавленный песок, занялся дым. От второго – кто-то истошно заорал, хватая воздух там, где мгновение назад была его нога или рука. Пауза между вторым и третьим уже была едва различима, а начиная с четвертого – совсем пропала, и вот тогда-то земля задрожала и заходила ходуном, выдалбливая воздух из обожженных легких, сбивая с ног оставшихся стоять, а лежащих – бросала из стороны в сторону.
Разрывы легли плотной стеной, вспыхивали огнем, выплескивали султанчики песка, смешанного с дымом и оплавленными, слипшимися комьями кварца, оставляя в мелких кратерах курящееся паром дно из мутного стекла. Антон, контуженный, дезориентированный, угасающий сознанием, облизывал пепел с губ, плевался кровавым песком, с трудом дышал, барахтался, пытался отползти в сторону от линии авиаудара, да что там Антон – каждый пытался, но никто, безнадежно желая выжить, не слышал и не видел, как небо во второй раз расчертили бомбардировщики.
 
Свист в ушах затихал, будто бы удалялся, скатывался из высоких резких частот сначала в средние, а затем в низкие, басовитые. И пятна перед глазами заканчивали свои бешеные пляски, сплетения друг с другом и переливания кислотными красками – затухали, а реальность в противовес – проявлялась опрокинутым горизонтом. В щеке отпечатывались мелкие камушки с пыльного пола.
Антон попробовал, кряхтя, подняться. Медленно, неуверенно, будто бы из последних сил. В поясницу больно ткнулось что-то твердое, узкое и круглое, похожее на дуло автомата («Сколько раз в меня так тыкали?..») Он упал, откуда-то из-за спины, издалека, словно с другой планеты, раздался голос:
– Лежать!
Антон свое уже отслужил, выцепил свободу из лап смерти, потому приказы воспринимал скептически, и попробовал подняться еще раз. С тем же результатом – болезненный тычок в спину и падение на грязный пол. Зрение прояснилось окончательно: рядом лежала Аня. Бледная. Не двигалась, но вроде бы дышала.
– Лежать, я сказал! – Одеревеневшие мышцы пробило выбросом адреналина, сердце бухнуло пару раз ускоренно, а потом замедлилось, зрение и слух навострились, обоняние подключилось: между запахом бетонной крошки он слышал флюиды торжества. Напрасного. Антон приготовился к схватке, не только физически, но и словесно:
– Еще раз ткнешь, я тебе руки сломаю. – Он снова стал подниматься, теперь уже не взаправду надрывно, но наигранно-надрывно.
– Че ты сказал?!
Тычок в спину, Антон одной рукой припал на локоть, дуло соскользнуло по спине и уперлось в ламинатный пол, «тыкатель» на мгновение потерял равновесие, но и мгновения было достаточно: разворот на спину, противник попал в ментальный прицел. Антон даже не успел его разглядеть, приметить детали: просто долбанул в пах со всех сил. Противник согнулся, сдавленно вскрикнул, засипел, ослабил хватку оружия, и зря: кулаком в правую руку, выбить «Акаху», левым в морду в балаклаве. Противник осел. Выпрыгнуть вверх, обнять обмякшее тело, повалить в сторону, «оседлать», еще один удар в челюсть, контрольный; перевернуть торс, приникнуть, снова перекат, прикрыться телом, удушающий левой, правая уже расстегивает чужую кобуру, будто лезет во влажную, готовую к проникновению киску, вытаскивает пистолет, снимает с предохранителя и направляет дуло к виску нерасторопного вояки.
Прямо в лицо било, словно пустынное солнце на рассвете, верхнее светодиодное освещение, столь редко включаемое в этом заведении. Антон зажмурился, ждал, пока кто-нибудь из коллег обезвреженного им военного обратит внимание и сообразит, что только что произошло. В укор навыкам Антона, захваченный боец не потерял сознание: сипел и держался не за сломанный нос или локоть Антона, сжимающий горло, а за свою мошонку. Внимание на ситуацию обратили быстро – Антон расслышал топот ног вокруг и щелчки предохранителей. Наверняка на него и на ерзающего на нем парня сейчас было направлено с пяток спущенных с предохранителя стволов.
– Главного мне! – Собственный голос все еще звучал странно, и изнутри, и издалека, но не в унисон, как это должно быть в нормальном состоянии.
Ребята колебались. То ли не понимали русский язык, то ли боялись взбучки от начальства за провороненного… Антона.
– Главного, я сказал! Пристрелю! – Антон не вжимал дуло в висок заложника, не снимал с предохранителя пистолет по-киношному – толку от этих действий никакого, все и так знали, что оружие готово стрелять – а просто рявкнул погромче и позлей, как на него в армии орали изо дня в день. «Они б меня сразу застрелили тогда, знай, что оружие на предохранителе» – метнулась мысль.
Кто-то из окруживших солдат решился шепнуть в рацию сообщение. Неразборчиво, но вроде арабского или восточно-европейского говора Антон не услышал. Еще несколько томительных секунд, шаги, отдающие ничтожными вибрациями по полу, и ослепленный Антон, сжимающий слабо барахтающегося парня, услышал новый голос, достаточно зрелый, чтобы быть руководителем происходящего.
– Ну, я главный. Дальше что? Ты что думаешь, ты…
– Представиться по форме! – Антон до сих пор не знал, во что он невольно ввязался: террористы ли из покоренных земель вынашивали план мести и решили привести его в действие именно в этот день и в этом клубе, в котором Антон впервые за много лет встретил заинтересованную в нем девушку; или это банальный рейд какого-нибудь из министерств вконец озверевшего правительства.
Томительная пауза, будто бы собеседник решал, достоин ли Антон официальных приветствий или нет. Видимо, оказался достоин:
– Полковник Рыбаков, Специальный Отдел Министерства («мини-стерва? Мне одному послышалось?») Обороны Российской Федерации.
Антон облегченно выдохнул. «Федерации, ну да…» – Подыхал в пустынях он совсем не за «федерацию». Хоть и было чем-то похоже на «Звездные Войны», но не хватало джедаев и лазерного «пиу-пиу», или чем они там жгли дыры в броне туповатых штурмовиков.
– Отпусти заложника, и мы сохраним тебе жизнь. – Пошли банальности.
– Да вы и так сохраните. – Антон торжествующе процедил сквозь зубы так, что его никто не услышал, ну а дальше продолжил уже во весь голос: – Полковник Зиноньев, Управление. Удостоверение в нагрудном кармане куртки. Висит на спинке стула. Тут где-то, рядом.
Скорее всего, полковник ухмыльнулся наглости, но все же огляделся: объясняться с Управлением за убитого сотрудника – в лучшем случае отставка. Спустя секунду Антон снова прочувствовал телом шаги (и почти расслышал их), затем похлопывания по ткани («господи, как же хорошо, что пистолет засунул в куртку. Увидь они кобуру на ремне – я б уже не дышал. Лишь бы в куртке не нащупал»), шуршание, и снова наступила почти что тишина: где-то вдалеке волочили тела, дрожащие голоса что-то объясняли грозным и злым, изредка доносились характерные звуки ударов прикладов в челюсти и по ребрам да сдавленные стоны.
Шаги приблизились. Антон, все еще рискуя быть не понятым или не услышанным, чуть вылез из-под своего укрытия, чтобы полковник мог сравнить лицо на фото и вживую. Странно, но страха не было, ведь он мог в любой момент получить пулю в лоб – глаза так и не привыкли к свету с потолка, терзающему сетчатку. Быть может, и за то, и за другое стоит сказать спасибо алкоголю?
Полковник хмыкнул ироничному стечению обстоятельств.
– Оружие убрать, обратно по позициям.
Кто-то попробовал воспротивиться: – Но командир…
– Выполнять!
Полковник обвел взглядом подчиненных, дождался, пока самые упертые последуют приказу и уйдут с застывшим выражением ярости, отвращения и унижения на лице: какой-то паренек обработал одного из них и, видимо, выйдет сухим из воды – ну как такое терпеть? Дезориентированные, лежащие на полу гражданские, которых приказано сторожить, получат свою порцию пинков по ребрам, чисто пар спустить. Еще десять минут назад они пили, танцевали, веселились, образовывали новые ячейки общества – немногие доступные в эти собачьи времена развлечения. Ну а сейчас – смиренно ожидали своей очереди на шмон: «обыском» назвать это язык не поворачивался. А там – у кого найдут что-то: наличные деньги, наркотики, незарегистрированные телефоны и браслеты; кому подкинут, но всех их в итоге загрузят в черный минивэн без номеров, увезут черт знает куда, и не дождутся дома родные, остынет на плите ужин: разваренные макароны с тушенкой…
– Зиноньев, опустите оружие.
Антон, расслышав шелест армированной ткани и удаляющиеся вибрации по полу, ослабил удушающую хватку, убрал руку, выкинул пистолет в сторону, столкнул с себя полуобмякшее, постанывающее тело, выдохнул, улыбнулся, но все еще ждал жалящих граммов свинца в голову или грудь.
Их не последовало.
Чья-то мозолистая ладонь схватила за плечо, рывком подняла в воздух и поставила на ноги. Только тогда он, щурясь, смог приоткрыть глаза.
– Что тут вообще происходит?
Полковник – мужичок лет за 50, гладко выбритый, подтянутый, жилистый, широкоплечий, сосредоточенный взгляд и седая стрижка ежиком – заложил руки за спину и изучающе наблюдал, поцокивая, как один из его отряда валяется в болезненном беспамятстве. А рядом, бесхозно – оружие, за ним закрепленное.
– Рейд. Обычное дело для подобных мест. А нормально Вы его так, – Рыбаков перевел тему и бегло осмотрел худощавую, угловатую фигуру Антона, – по Вам и не скажешь, что можете. Где научились?
– Ветеран. – Антон не любил, не хотел, да и не мог распространяться о своем прошлом: часть его была засекречена, а большая – вообще не происходила. Даже неофициально не происходила.
– И давно ветераны работают в Управлении? – Таких, как Антон, недолюбливали все: не только гражданские, но и госслужащие всех рангов и мастей. Еще бы, сложно любить тех, в чью пользу у тебя отобрали большую часть полномочий, в один момент, без реальных поводов и причин. Ну а если обычная полиция запросто увозила людей пачками в неизвестном направлении, то какой властью располагает единичный сотрудник Управления, не хотелось и думать…
– А давно полковники проводят рейды по клубам? Больше некому гоняться за нариками и уклонистами? – Антон к этой нелюбви привык и отвечал злобно чисто автоматически, даже не думая и не напрягаясь.
– Справедливо. – Полковник едва заметно покачал головой и поджал губы, и Антон понял, что снова попал в точку, задел его этим вопросом.
Оба стояли и смотрели, как солдат пришел в сознание и снова стал то корчиться, то безуспешно пытался подняться. Антону на мгновение стало стыдно – парню в больничке валяться пару недель, не меньше:
– Вы это, извините за…
– Сам виноват. Ничего, оклемается. Будет уроком. Вы-то что здесь делали? Нас не предупреждали о вашем присутствии.
– Я не привык распространяться о своих делах.
– Понимаю. – Требовать от сотрудника Управления объяснений он не мог, хоть и был равным по званию. – Ладно. Давайте я вас провожу? – Полковник указал рукой на выход, приглашая Антона вперед. – Панарин, посмотри этого. Оружие забрать, а потом со Звягинцевым в скорую его, пусть разбираются.
Антон наконец привык к уровню яркости, и не самая жизнерадостная картина предстала перед его глазами: огромное, прокуренное и обветшалое помещение, сплетения оголенных труб и пыльные решетки вентиляции под потолком, кое-как прилепленные к грязным стенам неоновые и светодиодные ленты сплетались в узорах, выцветшие, рваные, старые плакаты, опрокинутые поломанные столы и стулья, по всей площади на протертом до дыр ламинате расположились люди штабелями, битое стекло и кляксами лужи. Другие люди, в одинаковой форме, с оружием наизготовку и в скрывающих лица черных балаклавах, бродили по рядам, иногда тыкали дулами кого-нибудь между ребер, а иногда даже за плотной тканью на лицах читалось мерзкая улыбка: когда они раздвигали пошире ноги женщин в коротких платьях и заглядывали туда, между жирных лях или подтянутых бедер – кому какие нравились и желались больше.
Рядом с Антоном лежала Анна. Лежала и дрожала, не то от холода, не то от страха.
– Девушка со мной.
– Простите, мы должны всех обыскать. Таков приказ.
– Девушка. Со. Мной. – Не то, чтобы общение с родней суицидников научило его терпению, но повторять по несколько раз одно и тоже, причем медленно, разбивая фразы паузами на отдельные слова – помогало. До собеседников, как до аутистов, так лучше доходило.
Полковник Рыбаков не был аутистом и услышал с первого раза, но решил поиграть с Антоном в гляделки. Хмурился, тяжело дышал, контролируя желание скрутить этого своенравного паренька и отправить следующей «буханкой» за город, в лагерь, и пусть там, пока его обрабатывают, бреют, формально суют бумаги на подпись, одевают в потасканную, латанную-перелатанную полевую форму, снятую с очередного трупа, и отправляют снова подыхать на войну; пусть там, а не здесь, голосит о своей должности в стае цепных псов сколько угодно, а его сраное Управление ищет его. Мало ли: сбежал, бывает. Сорвался, не выдержал, надоело, захотелось свободы и хоть одного глотка свежего воздуха, где-нибудь на воле, на зеленых лугах в предрассветный час, когда туман опускается на холмы и собирается росой на колосящихся высоких стеблях…
Откуда было полковнику знать, что именно этого жаждал Антон, пока холодно и зло сцепился взглядом с ним, но периферийным зрением ловил позиции отряда и примерял приемы на плотную фигуру Рыбакова. Живым он отсюда вряд ли вышел бы, но, быть может, потом байки бы ходили о худощавом дистрофике, который за две минуты уложил с десяток человек, просто потому что мог. И захотел.
– Ладно, забирай, и оба отсюда. Иверзев! За мной, проводишь их. – Один из солдат, заполонивших помещение, не опознаваемый среди других из-за одинаковой амуниции, выгнулся по стойке «смирно» из своей стойки «****ить шелохнувшихся», да еще так пафосно, прям как на параде или в торжественном карауле.
«Правильное решение» – подумал Антон про Рыбакова. Не ответил вслух, но едва заметно кивнул. Вернулся к своему столику, сорвал со спинки стула куртку, вытащил из потайного кармана (ну как «потайной карман» – изнутри шов разошелся, вот тебе и потайной карман) кобуру, нацепил ее на пояс, забрал сумочку Ани. Жестом потребовал отдать удостоверение, которое Рыбаков теребил в руках. Тот опять захотел сыграть в игру, которую не выдерживал ни один его подчиненный, но Антону он и в подметки не годился. Удостоверение оказалось у Зиноньева еще быстрее, чем Анна. Он спрятал его куда-то в брюки и наклонился к хрупкому телу, распластавшемуся на полу и чуть вздрогнувшего от его касания.
– Аня? Ань! Ань, вставай. Все хорошо, вставай. – Он потянул ее наверх, она отмахивалась и слабо вырывалась, жалась к полу, – Давай, вставай. Вот так, молодец, умница. – Мычала что-то нечленораздельное, тихонько вырывалась и жмурилась.
Антон поднял ее и повел к выходу, аккуратно придерживая за дрожащую руку, сомкнутую в кулачок, и приобнимая за талию. Аня старалась не смотреть по сторонам, да и не могла пока – зрачки не освоились, только бубнила что-то себе под нос. Очевидно, что так ее вечер в клубе заканчивался впервые. Уже у самого выхода она чуть отправилась от шока, ее взгляд на мгновение прояснился, и она, путаясь в словах, вскрикнула:
– Сумочка!.. Моя сумочка, там документы!.. Мне же лететь!.. – Вырвалась из объятий Антона, развернулась и, не дав ему и слова сказать, было метнулась обратно к столику, но чуть не налетела на полковника, шедшего следом, и снова вскрикнула, прикрыв рот ладонями. Старый вояка, в свою очередь, даже бровью не повел – насмотрелся на таких девочек, в своем сознании судорожно пытающихся перезагрузить игру с безопасного сохранения, а когда понимают, что находятся в реальности, твердят себе, как мантру: «Это все неправда, это все ложь, это все понарошку, это все не со мной». Жалко – не работает. А то Антон тоже твердил бы.
– Да тут твоя сумочка, тут, – Антон всучил ей портмоне, опять приобнял, развернул и повел дальше, стараясь собой заслонить обзор: не стоит ей видеть, как какой-то парень со сломанным носом и разбитыми губами шатается и харкает кровью на пол, а рядом бравый коммандос ощупывает рыдающую девицу, и хрен его знает, что он хочет найти в порванном обтягивающем платье.
– А куртка, куртка в гардеробе?..
«Этого еще не хватало…»
– На, возьми мою, – он набросил ей на плечи свою и вытолкал из клуба.
 
Ливень за проведенные в баре часы усилился, но будто бы поредел, стлался тонким зеркальным слоем по асфальту, и в отражениях дрожали желтые кругляки уличных фонарей, отсветы с витрин и неоновые вывески соседних клубов, пока нетронутых («Откупившихся?..»); бледно клубилось небо, и тускло сверкали молнии.
Обстановка на улице тоже преобразилась: вместо веселого гомона курящих группок людей повисла тишина (если не обращать внимания на шум дождя) и каждый, кто пытался ее нарушить, получал прикладом по ребрам или в затылок. Тут вообще всех ****или с какого-то момента, который Антон пропустил, а то присоединился бы, но сейчас уже поздно.
Крупные капли дождя хлестали по мрачным фигурам, выставившим оцепление по периметру; у «буханок» толпились арестованные, ожидая распределения. Рядом дежурили несколько машин скорой помощи, и довершали картину черные бронированные автобусы спецназа с широкими, но усеченными окнами, больше похожими на бойницы.
Солдаты по бокам от входа клацнули оружием, Антон напрягся, но появившийся следом полковник разрядил обстановку:
– Со мной. – Свое слово, что отпустит, он держал. Антон обернулся к Рыбакову:
– Я девушку в такси посажу и вернусь.
– Не стоит, нам не нужна Ваша помощь. Иверзев вас проводит и удостоверится, что вы оба покинули оцепленный участок. Всего хорошего, товарищ полковник!
Хотел бы Антон остаться проследить, как с задержанными девушками обращаются сотрудники Специального Отдела, но он уже и так представлял себе, как, а перечить им – одной корочки и пистолета с парой дополнительных обойм мало, числом задавят, суки… Но ничего, пусть Антон сейчас сделать ничего не может, когда-нибудь да и его час настанет. «И каждому воздастся» – любил он фантазировать на тему своего всесилья, раскидывая во снах перекошенные рожи направо и налево.
Полковник остался стоять под козырьком, а Антон с Аней, в сопровождении безымянного солдата («Иверзев, Иверзев… Знакомая фамилия какая-то…»), вжимая головы в плечи, пытались как можно шире шагать по заполонившей тротуар воде. Подчиненный Рыбакова проводил их до оцепления, кивнул очередной паре напрягшихся военных, и те выпустили их за кордон.
Аня продолжала дрожать, теперь уже не разберешь – то ли от шока, то ли от холода проливного октябрьского дождя. Антон развернул ее к себе, покорную, но не решался приобнять, чтобы согреть и защитить от капель воды, просто пододвинул поближе, надеясь согреть дыханием, а в голове уже блуждали злобные мысли, вроде «никого ты никогда не согреешь». Пришлось, соглашаясь с ними, выбросить руку в призыве такси.
– Дай свой телефон.
– Восемь, девятьсот…
– Нет, телефон.
Анин взгляд остекленел, она старалась не смотреть на Антона. Куда угодно, но только не на Антона. Возражать не стала. Механически перехватила сумочку, открыла, покопалась в ней, достала телефон, не с первого раза разблокировала отпечатком мокрого пальца и передала Антону. Он набрал свой номер, ткнул на «вызов» и дождался, пока по бедру пройдут вибрации. Не фантомные, как это частенько бывает с этим поколением, а самые что ни на есть настоящие.
– Эй, господа, вы ехать будете, нет?
Оказалось, машина такси подскочила сразу же и ждала их на протяжении всего этого молчаливого, если можно так сказать, обмена номерами и прощаниями.
– Садись. – Антон открыл заднюю дверь и пригласил Анну забраться в такси. Она колебалась, дрожала под ливнем, но взгляд продолжал метаться между фигурой Антона и теплым салоном автомобиля. Она сбросила с плеч куртку и накинула ее на Антона. И посмотрела в глаза, будто прямо в душу.
– Ты из этих, да?.. Из Управления?.. Я слышала…
Антон тяжело выдохнул, закрыл глаза, надеясь, что, когда откроет, она не будет ждать ответа. Не потому что и без его ответа все поняла, но потому что вообще не задавала этот вопрос.
Увы, задавала, и ответ на него ждала тоже.
– Да, я из этих. Из Управления.
Паузы между репликами могли бы вместить в себя целые судьбы.
– Но ты хороший человек. Спасибо тебе.
Она села в машину и сама захлопнула за собой дверь. Антон поскрежетал зубами, впитывая это то ли нечаянно, то ли нарочно оброненное «но» в каждый импульс своего сознания, еще не понимая, куда это его заведет; постучал по стеклу, призывая внимание водителя, обежал машину и подождал у водительской двери, пока он опустит стекло. Едва расширился проем, и стало хватать места, как Антон ткнул в лицо водителю свое удостоверение.
– Прочитал?
– Угу… – Водитель, чьи черты лица Антон специально не запоминал, но вспомнил бы при первой необходимости, испугался.
– Терминал дай, – Антон поколдовал над браслетом, настроил его должным образом, потом прислонил к считывающей панели и дождался протяжного писка. – Деньги спишешь с этих реквизитов. Все твои данные у меня. Девушку везешь, куда скажет, и проследишь, чтобы добралась до квартиры, понял? Объяснять, что с тобой будет, если не исполнишь?
– Н… Н… Нет, не надо, я понял.
– Ань, позвони мне, как доберешься, ладно?
Аня расположилась на заднем сидении, смотрела на стекающие дорожками по стеклу капли и делала вид, что не слышит Антона. Он хотел было что-то еще сказать ей, но отчего-то не стал. Запотевшее из-за разницы во влажности стекло поднялось, автомобиль тронулся и спустя тридцать метров скрылся в плотном слое дождя и рваного разноцветного тумана.
Он провожал взглядом удаляющуюся машину и не глянул бы в сторону, даже если с неба начали бы падать каменные глыбы, вспарывали асфальт и хоронили под собой людей. Ни один мускул не дрогнул на него лице, сводимом холодом стекающих струй воды, пока уезжал автомобиль с Анной.
Спустя несколько секунд, как такси скрылось в тумане и, судя по расплывчатым силуэтам задних огней, свернуло в переулок, к нему подошел тот самый, провожавший их обоих по приказу Рыбакова солдат:
– Вызвать Вам еще одну машину?
Антон перевел остекленевший взгляд на него, но поймал в расфокусировке кое-что важное и интересное. Не настолько важное и интересное, как персона Анны, но все же.
Он оттолкнул услужливого солдата и направился внутрь оцепления. Его не пустили: двое тех же ребят, что сначала не хотели их с Анной выпускать, сомкнулись плечами и преградили ему путь.
– Антон Вячеславович, Вам стоит уехать. Давайте я вызову такси? – Опять откуда-то из-за спины этот Иверзев, или как его там…
– Пустите меня. – Он блуждал взглядом между сосредоточенных зрачков солдат, решая, кого укладывать первого, если в следующую секунду они не повинуются, но те смотрели куда-то в пустоту («внутри самих себя»), раз в долгие мгновения фокусируясь на нем.
– Антон Вячеславович…
Антон Вячеславович развернулся и вцепился в горло, и насрать, какое количество оружия нацелилось сейчас в его спину.
– Ты как: хочешь за этим или сразу в морг? – Он указал на машину скорой внутри оцепления, грузящей обмякшее тело бойца, которого Антон вырубил. – Мне надо поговорить с управляющим, – уже мягче он объяснил свои намерения, ведь без этого здесь и сейчас, походу, никак. – И потом я уйду. Договорились?
Иверзев, если и хотел что-то возразить или предложить альтернативу, то не мог: цепкие пальцы так сильно сжали горло, что он, при всем желании, не смог бы издать даже хрип. Так что просто неуклюже кивнул.
– Вот и отлично.
Антон растолкал солдат оцепления и направился прямиком к управляющему, философски курившему чуть в стороне от входа. Хостес стоял немного позади хозяина, держал над ним зонт и все так же жал к груди папку со списком гостей, или вроде того.
– Этого, – Антон без приветствий кивнул на полковника, смотрящего из-под козырька входа в клуб в их сторону, – я уже спросил, «что здесь происходит», теперь твое мнение хочу услышать.
Управляющий хмыкнул и затянулся дымом.
– Сигарету?
– Не курю.
– Ладно. Сам разве не знаешь, что происходит?
– Нет, не знаю. Я здесь вообще ни при чем.
– Да я уже понял. Просто побухать пришел, да? Я-то, дурак… Интересно, конечно, получается. Я-то думал, что вы заодно, а вы это… Нет.
– Мы?..
Управляющий тяжело и глубоко вздохнул.
– Сразу после тебя «сборщик» пришел. Я-то думал, ты – сборщик, обрадовался уже, что легко отделаюсь, а оказалось – нет. Сам видишь, не отделался. У меня же платить нечем, вчера только все слил на новую поставку и пошлины. Кто ж знал, что они чаще раза в месяц начнут ходить. Меня соседи предупреждали, но я понадеялся на «авось». Знаешь, этот дурацкий русский «авось пронесет»? Не работает он что-то…
«Так вот почему они все так нервничали…»
– Так, стоп. Давай по порядку. Что за «сборщик»?
– Ты совсем не в курсе, да?
– Видимо, совсем.
Управляющий хмыкнул удивленно, но все же начал объяснять:
– Раньше раз в месяц приходил человек, показывал корочку то МВД, то МинОбороны, требовал перечислить деньги на определенные счета…
– Какие счета?
– Каждый раз разные, но счета были благотворительных организаций. Знаешь, там что-то в духе «фонд помощи ветеранам войны», «фонд поддержки ветеранов войны», фонд домашних питомцев ветеранов войны…
– А с чего бы?.. – «платить», хотел сказать Антон, но управляющий перебил его сдавленным хохотом.
– А с того, что если «добровольно» не перечисляешь семизначные суммы на нужды этой никому не нужной войны, случается такая вот ***ня. – Он сделал затяжку и продолжил смотреть, как из его клуба выводят все новых и новых людей, запихивают в автомобили, закрывают дверцы, хлопают по кузову, машины срываются, исчезают в тумане, и на их место приезжают новые. Рекламы и популярности клубу это, очевидно, не принесет. – Как там этот мужик, который руководит, все это назвал? Дай угадаю, «рейд»? Часто ты видел рейды, в которых всех ****ят, затаскивают в автозаки и увозят хер пойми куда?
– А как он выглядел? – Антон все понимал, но был немного на своей волне, снова выстраивал паутину событий, ведущую к какому-то одному изначальному, но недосягаемому узлу.
– Кто?
– «Сборщик» этот.
– А, сборщик… Выглядел… Как… – Управляющий призадумался, пожал плечами, – как обычно. Какой-то мужик, лет тридцати-сорока, коротко стриженный, в черном костюме, с каким-то удостоверением, немногословный… «здрасьте – здрасьте – вот он я, вот реквизиты, вот на бумажке сумма, переводите», и сидит, ждет, пока не переведешь и сообщение ему в телефон не дзынькнет. Я не перевел, пытался отболтаться, ну тот встал, ушел, а через полчаса маски-шоу начались… Персонал тоже скрутили, меня только почему-то оставили за всем этим наблюдать. В назидание, что ли?.. Че я, щенок обоссавший ковер, что ли?..
– Список банковских счетов и названия организаций сможете дать? – Антон приготовил телефон, а управляющий поперхнулся очередной затяжкой и посмотрел на него как на умалишенного.
– Ты это, совсем того?.. – Заметил рану на лбу, – тебя приложили походу сильно, ты б врачу показался. Какой тебе список? Чтоб меня потом туда же, – кивнул на импровизированный «пункт сбора», – запихнули и увезли? Нет, спасибо, пусть клуб и разрушили, но жизнь мне пока еще дорога.
– Ну хоть приметы сборщика?..
– Да нет у него примет, ****ь! – Директор клуба (бывшего) психанул, разозлился не на шутку, бросил бычок под ноги и размазывал его подошвой. «Из-за своего бессилия и невозможности повлиять на ситуацию…» – пролепетал в мыслях Антона какой-то очередной преподаватель с курсов, старый, сгорбленный, сухой и забористо кашляющий. А сам Антон продолжил мысль: «…А я его тут про приметы и счета допрашиваю. Ему, как родне суицидников, сейчас не до этого, ему приятнее окунаться в собственное бессилие и отчаяние…»
Антон промолчал, не стал допытывать управляющего о хоть одной зацепке на «сборщика». В глубине мыслей росла уверенность, что он понимает, о ком идет речь: видел он этого «сборщика» у дома, откуда Лиза сбросилась, в момент аварии с тем парнем-без-памяти, похороны Лизы, скорее всего, они же организовали, и вот теперь тут, опять. То ли они преследуют Антона, влезая в его дела, то ли наоборот – он нечаянно сел на след чего-то, что гораздо больше его самого. Не сожрало бы, а то и такое бывает. Результат, конечно же, один – остывшие макароны на кухонном столе, но был бы кто-то, кто Антону их готовил…
Антон краем уха услышал по рации у Иверзева за спиной какой-то короткий приказ. Тут же по зданию пронеслось яркое пятно дальнего освещения – подъехали какие-то машины. Мерседес вроде, штуки три-четыре, включили фары на полную катушку и ослепили всех внутри оцепления. Огромные, черные, блестящие. Роскошные.
– Это что еще за?.. – невольно вырвалось из Антона. И, что странно, никто из солдат не подскочил, крича команды и угрозы «на выход, стрелять буду, руки, руки чтобы я видел!», дергая за ручки дверей и выбивая стекла. Напротив, все остались на своих местах, будто так и надо.
Полковник Рыбаков отошел в сторону от дверей, и солдаты тоже расступились, образуя коридор. Сразу же изнутри вышла небольшая процессия, человек восемь: молодые парни и девушки, даже издалека видно, что в дорогой одежде, и без синяков и кровоподтеков: веселые, пьяные, под веществами, улыбающиеся, воркующие друг с другом и хохочущие. Они прошли под одобряющий кивок полковника («ты б еще честь отдал, сука… Хотя, ты ее давно отдал…»), будто по бордовой ковровой дорожке (и вспышки молний заменяли вспышки фотоаппаратов папарацци), к автомобилям, расселись, хлопнули дверьми, и тотчас же машины, заревев турбированными двигателями, сорвались с места и скрылись в проулках.
Все произошло за какие-то секунды, а потом вернулась рутина: заранее приговоренных продолжили засовывать в автозаки, всполошились солдаты, курили врачи скорых. Антон буквально потерял дар речи от контрастов: «кого-то нещадно ****ят и лапают за оголенные ляхи, а кого-то выпускают с почестями, как королей. Это как вообще?..»
– Это что было? – он обратился к управляющему. Тот казался единственным человеком, кто тут понимает истинную природу вещей.
– Это VIP-комнаты вскрыли, – управляющий схаркнул на асфальт, – местная «элита». Сынки министров, депутатов, олигархов, ну и всякого прочего сброда. На них законы и запреты не распространяются. Я с тобой готов спорить, у каждого в карманах кокса и баксов больше, чем у всех остальных вместе взятых, кого упаковывают. Но они выше простых смертных, им можно все, им все разрешено. – Директора от этих личностей явно коробило намного сильнее, чем от всего остального происходящего.
Как и Антона. Ситуация вышла за все его возможные грани и моральные установки. Внутри клокотала ярость, требовала выхода наружу, требовала пойти, арестовать полковника за превышение полномочий, за насилие, за… за… Да насрать за что, так нельзя! Так просто нельзя!
Бухнуло сердце и замерло, голова крутанулась, потеряла равновесие, но сразу нашла, по мышцам прошла волна дрожи, они напряглись и одеревенели, рука потянулась к кобуре, сжать удобную шершавую рукоять…
– Я бы на твоем месте не стал, если не хочешь сдохнуть прямо сейчас. – Управляющий покосился на Антона. – Чудо, что пока никого не пристрелили – такое тоже бывало. Хочешь сегодня быть первым?..
«Хочу… Хочу быть первым, кто укажет тварям их место.» – Антон смотрел, как полковник Рыбаков («стоить запомнить эту фамилию…») как ни в чем не бывало продолжил раздавать приказы, кого куда пихать и увозить, и думал о Лизе, чей жизненный путь закончился сегодня даже не в могиле, а *** знает где, из-за одного из выродков, что привыкли выходить сухими из воды. «Не в этот раз, парень, не в этот раз…» – «парень» пока не знал, что его заочно приговорили, и в это мгновение сладко спал в своей постели, видя сны про реки денег с золотыми берегами, бухал в каком-нибудь клубе, трахал элитную шлюху, снюхивая кокс с ее задницы или… или только что сел в машину и уехал домой?..
– Им все можно, и ты их не достанешь. – Управляющий закурил еще одну сигарету.
– Это мы еще посмотрим… – Антон проглотил свои чувства, спрятал их поглубже в то переполненное хранилище в дебрях души, установил обратный отсчет, когда он откроет этот склеп. Успокоился внешне, но не внутри. – Это мы еще посмотрим…
– Не воспринимай близко к сердцу, тут такое в порядке вещей.
– Это мы еще посмотрим… – Как заговоренный, Антон повторял одну и ту же фразу, понимая, что делать ему здесь больше нечего. Сейчас повлиять он на происходящее не может, но может когда-нибудь за это отомстить.
Не прощаясь с директором клуба, попытался уйти. Ему сначала не дала рожа Иверзева, того солдата, что «просто исполняет приказы»: он ударил в нос, сломал его, тело обмякло и упало пускать кровавые сопли в лужу мутной воды. Очередная парочка («Другая? Или та же самая?») дежурных у оцепления ненадолго растерялась, метнулась к обработанному старшему по званию, нацелила оружие на Антона, но его точные удары в шею оглушили их и уложили рядом, а он, непонятый и неотмщенный, скрылся в тумане октябрьского ливня.
Директор продолжил философски курить свою сигарету и смотреть на суету военных вокруг, громящих дело его жизни, про себя отмечая, что «этот парень своего добьется. И не хотел бы я в этот момент оказаться поблизости или, не приведи господь, на его пути».
 
Каким именно способом Антон добрался домой, он не помнил, просто ощутил себя в реальности, уже разуваясь на протертом коврике внутри квартиры, отпихивая ластящуюся мявкующую кошку с ором «да отъебись ты, не до тебя!» Та обиделась и ушла в комнату дальше спать или ронять пустые вазы с тумбочек.
Он повесил куртку сохнуть, привычно прошел в сумеречную ванную, долбанул по выключателю, облокотился на на ладан дышащую раковину, врубил кран на максимум. Зажужжала лампа. Плотная, шумная струя воды била в фаянс, просачивалась сквозь трещины и капала на треснутый кафель.
Умылся.
Не полегчало.
Голова кружилась, раскалывалась болью на тысячи осколков и собиралась вновь воедино лишь затем, чтобы снова распасться.
Реальность нахлынула лишь обрывками, дрожью в руках, непослушных ватных ногах и плавающими пятнами перед глазами. Миражами, фантазиями внутри он то вершил правосудие, затаскивал в автозаки мычащих сквозь тряпье в зубах мажоров, стрелял в затылок приговоренным к казни полковникам; то обвивал и проникал в подтянутое тело Анны в каком-то дорогом, роскошном отеле в номере на тридцать-неважно-каком этаже, на роскошной же кровати; то приподнимал пропитанную кровью простынь над искореженным телом молодой девушки, которую довели до края и заставили за него ступить.
В том, что Лизу заставили, сомнений уже не оставалось. Если и были после прочтения ее предсмертной записки и черновых вариаций («мало ли что себе напридумывает подросток»), то сейчас, после событий в клубе, о которых, конечно же, умолчат в утренних новостях – сомнений не осталось.
Он поднял голову, посмотрел на себя: худой, угловатый, впалые щеки, недельная щетина, со рваной уродливой раной на лбу, нездоровыми мешками под глазами, а сами глаза… «Они потухшие, выцветшие, усталые, повидавшие всякого… В них не затеряться, не забыться и не скрыться», и непонятно стало, что такое Аня в нем нашла, в каком месте он «хороший человек», и зачем, ну зачем нужно было то проклятое «но», вирусом вплетающееся в каждую мысль и каждое воспоминание из скудного набора за всю недолгую жизнь…
Пьяное сознание опять угасало, кренилось вбок, веки при моргании отказывались подниматься обратно. Он выключил воду, кое-как доковылял, больше на ощупь, до комнаты и бухнулся на кровать, не раздеваясь и самого себя успокаивая перед сном: «Ничего, это все ничего. Спи. Засыпай. Завтра будет новый день, и снова будет время попытаться без вести пропасть…»

Часть 4
Глава 10

26 октября 2023 года

Снилось что-то. Драное, как обои кошкой: луг с зеленой сочной травой, по стеблям которой стекают прохладные капельки росы; на самом обрыве ждала его девчушка, молодая совсем, в коротком ситцевом платье с пиксельным рисунком цветов, тянулась навстречу встающему солнцу и новому дню; разноцветные глаза смотрят на него не моргая, огромные, колоссальные, заполонившие всю пустоту, в которой он сокрушенно стоит на коленях, и вода плещется в сантиметрах десяти от поверхности, усыпанной использованными гильзами; и проливной дождь бьет в эту толщу воды, и солдат в черной амуниции, держа автомат готовым к стрельбе, тащит куда-то, схватив за запястье, орущую девушку с размазанной косметикой на лице; Анну, тянущую к нему, Антону, руку, а он упал и не может подняться; и окружают их всех плотным кольцом люди: бледные, худощавые, с впалыми щеками и водянистыми глазками, молчаливые, мертвые… И только Лиза, Лиза одна, в свободной поношенной футболке на голое тело сверлит его взглядом своих разноцветных глаз. Но поезд метро уносит ее в сторону, в мрачный перегон тоннеля, оставив сокрушенному Антону только аромат духов, похожий на запах диких луговых цветов, легкий, едва заметный, но манящий; а Антон так и остается стоять на коленях, пытается вдохнуть, но вокруг копошатся люди и постоянно толкают его в спину, сбивают дыхание, и между них, вдали он видит ускользающий силуэт хрупкой девушки… Она на мгновение оборачивается, опять смотрит на него пристально, хватает руками какой-то кулончик на груди, теребит его, и ее глаза начинают светиться ярко, ослепляюще, меняются черты лица, белый распадается на разные спектры, затухает, и на него опять смотрит Лиза. Смотрит грустно и ждет, пока он встанет с колен, а он – не может, его обвили за руки присосками и тянут вниз черные цепкие тентакли мыслей, а толпа уплотняется, уже давит со всех сторон, и каждый человек шепчет что-то свое, одно и то же слово по кругу: «помоги», «спаси», «как же так», это вот все, а Лиза смотрит и смотрит, как он, прикованный к полу, гибнет под напором людских тел…
Навязчивый писк и жужжание вибрации.
Будильник.
Он резко вскочил, цепляясь за кулон на шее, которого там нет, и надрывно глубоко дыша. Ничего не обвивается вокруг шеи: ни тентакли злобных навязчивых мыслей, ни посеребренная цепочка с латунным крестиком, купленным на крещение в местной полуразрушенной церкви, опекаемой братком в черной кожаной куртке и на «шестисотом», за грязные разноцветные бумажки, еще когда Антон был младенцем.
Окунули его потом в мутную, чуть рыжую от ржавчины воду, попричитав что-то нечленораздельное, а толку? Как рыдал он, младенцем, так и продолжает рыдать немощным ребенком внутри взрослого, возмужавшего тела, но такого бессильного… И Бог в его жизни не появился, ничего в его жизни не появилось от того ритуала: ни веры, ни надежды, ни смысла.
Ничего нет. «И от тебя тоже ничего не останется, даже дурацкой подвески на чьей-то пыльной полке…» – шептал внутренний голос, хриплый, мерзкий…
«А что если завтра не станет меня?..» – метнулась ошарашенная мысль, как уголек от костра: возникшая из ниоткуда, ярко горящая и вздымаемая белесым дымом вверх, с одной только целью: сгореть, но донести частицу своего тепла. Странного, бессмысленного тепла. Немногим искрам удается отнестись в сторону от пожарища и разжечь свой собственный. Этой вот, подкрепляемой сценами похорон совсем молодой девушки, у которой вся жизнь была бы впереди, не доведи ее до края какой-то уебок, и сценами тотальной несправедливости не только в ночном клубе, но и по всей планете, этой искре – удалось.
Антон метнулся к своей особенной, клептоманской полке, по пути споткнулся обо что-то, распластался на жестком шершавом полу, краем уха услышал визги кошки и удаляющийся звук царапающих по паркету лап. Простонался, хватаясь за отбитые внутренности, треснутые ребра, расколотый на множество осколков, сведенный болью череп. Уперся в доски, поднялся, всю силу воли направляя на поиск равновесия, а голоса внутри не умолкали:
«Ты сегодня проснулся, а кто-то – нет. Лиза, например. Она сегодня не проснулась. А что если завтра не проснешься ты?»
Расплывающееся, нефокусирующееся зрение блуждало между тусклыми пятнами. Антон как мог, старался вернуть контроль над своим телом и органами чувств, и на мгновение у него получилось: Лизин кулончик лежал на своем месте, во главе остальных безделушек, которые он когда-то украл у покончивших с собой.
«А что если не проснусь я? Некому будет выехать на зов погибшего, успокаивать родственников, составлять протоколы и акты, опрашивать свидетелей, находить виновных и обрекать их на казнь: в простреленной каске и с заклинившим автоматом штурмовать очередную пядь чужой земли без возможности отступить, ведь позади их будет ждать не любимая на рассвете, в коротком ситцевом платье и с лучезарной улыбкой на лице, а пуля в лоб от того, кто послал на смерть… И спасать дрожащую от страха девушку от уродливых безымянных лиц, что издеваются над ней, лапают, лезут в кружевные трусики, запрещенные в этом государстве уже лет десять как, и глубже даже, внутрь… Некому будет, некому… Кому, если не мне?.. Новый день без меня станет тише… Новый день станет тише…»
«Так, может, это хорошо?» – внутренний демон не унимался, распался на пару своих ипостасей и продолжил чуть другим голосом и с другими аргументами:
«Да никто даже и не вспомнит. Никто ничего не потеряет в твоем лице: ни Лиза, которой уже плевать на мир живых, которой ты ничем уже не поможешь, ни Анна, которая постарается забыть и минувший вечер, и твою роль в нем, и тебя самого, – одного из этих, бесчинствующих, – и даже безымянная, ветреная девушка из душного вагона метро, которую ты с трудом вспомнил… Ничто с твоим исчезновением не изменится: ты лишь винтик, малюсенький винтик в огромной машине, чье предназначение – перемалывать людские судьбы и делать из них очередные винтики и шестеренки, постоянно расширяясь, усложняясь, поглощая все доступное пространство и желая все больше и больше…»
«На что ты готов, Антон, чтобы не остаться винтиком? Чтобы быть шестеренкой, которая скрипит громче всех и развалит однажды эту колоссальную систему?» – спросило собственное отражение в мутном стекле.
– На все. На что угодно.
– Вот и правильно, вот и хорошо, – ответил усатый Андреич из недр подсознания. – Ты знаешь, что делать.
– Я. Я знаю. – Он напряг каждый мускул тела, ухватился покрепче за стенки шкафа и ударил лбом в стекло, отключая в сознании само понятие «боль». Для него нет больше боли. Стекло разбилось, мелкие осколки со звоном опали на пол, поплясали чуть и улеглись. Он протянул руку, схватил кулон с цепочкой, сжал в трясущейся ладони, проскрежетал зубами, вконец стирая тонкую эмаль и кроша пломбы: суховатый привкус бетонной крошки осел на рецепторах языка. Зажмурился, пытаясь убить все внутренние голоса, видения, ночные кошмары, саму память, но не получилось. Это тебе не физическая боль. Совладать с тем, что внутри, намного сложнее, чем с тем, что снаружи, крадется по коже острой гранью стали… Тогда Антон, не с первого раза, конечно, раскрыл замок, надел на себя цепочку и, обессилев, упал на пол и забылся на некоторое время, пока кошка ползала и жалобно мявкала где-то в коридоре.
 
Снова очнулся он спустя пару часов.
Солнце еще не взошло, но откуда-то с горизонта подсвечивало тяжелые облака, вяло и лениво плывущие над притихшим сонным мегаполисом. Осенью оно вообще редко действительно встает и садится, с пламенными рассветами и красочными, величественными закатами – больше прячется за облачностью и туманом. Как бы говорит, «эй, я вроде бы и здесь, но меня нет», лишь эпизодически балует красивостями, багряными отражениями в окнах многоэтажек спальных кварталов, раскинувшихся отсюда и до самого горизонта с любой точки города.
Стряхнул с век сон, раскидал по комнате обрывки миражей. Кряхтя, поднялся. Хотел было посмотреть на себя в тусклом отражении в стекле, на свой пустой и плоский взгляд, в котором не утонуть, источающий лишь ненависть и боль, но стекло было разбито Антоном же.
Протер глаза, пропустил разряды тока, отзывающиеся нервной дрожью, сквозь тело, восстановил в памяти последние события после резкого пробуждения, которые помнил обрывочно, и обрывки сна тоже ухватил и отпечатал в сознании. Самому себе задал вопрос: «А дальше – что?», и сам себе ответил. Ответ не понравился, но другого не было. Но хоть внутренний голос остался только один, его собственный, как он слышится изнутри, а не на записях.
В кармане брюк лежал телефон. Ему стоило бы уже сожрать всю батарею и сдохнуть, помигать на прощание каким-нибудь экраном с красной полоской на дне пустого аккумулятора, нарисованным китайским дизайнером («Никто же всерьез не верит, что мы сделали действительно свой, от и до, смартфон, да?»), но нет – он был жив и даже функционален.
Разблокировка по отпечатку и скану лица одновременно дала многократный сбой («Ну да, с моей-то рожей»), пришлось вводить сложный пароль из десятка символов. Успешно. Дальше – телефонная книга, пролистать, найти контакт, тыкнуть, тыкнуть, подтвердить, прислонить к уху – монотонные, доведенные до автоматизма движения он совершал с завидным энтузиазмом и вовлеченностью: что угодно, лишь бы не сны.
И не голоса.
Длинные гудки из динамика. После пяти-десяти – приветствие живого человека:
– Антон Вячеславович, доброе утро! Тут это…
– Доброе, стажер. Группу захвата мне выпиши, и машину. Трех человек будет достаточно. Сначала за мной, а потом укажу адрес.
– Хо… Хорошо. А по какому делу?
– Хром.
Беззвучная пауза. Затем – нарастающее учащенное дыхание в динамике телефона.
– Хром?!.
– Хром.
– Вы нашли его?..
«Я его нашел в то же утро, прям сразу нашел, но сам себе отказывался признаваться, сам себе врал, ждал других подозреваемых, зацепок и причин… Чуть молодого парня не угробил… Или себя убедил, что она сама решилась и никто не виноват?..» – прогрохотала внутри мысль. Вслух ее, впрочем, он не произнес:
– Пусть за мной сначала заедут, дальше сам проинструктирую.
Антон закончил звонок и пошел в ванную, умыться ржавой подслащенной водой.
И примерить на себя ту маску, что сегодня предстоит отыграть.
 
Здание университета не то чтобы было огромным, высоким, по-сталински величественным, или запущенным и заброшенным, или новым, как те малолюдные корпуса в Сколково и Иннополисе, или еще каким-то типичным, но скорее каким-то никаким: примитивный образец архитектуры середины прошлого века, с недавними замашками на капитальный ремонт, недоделанный. Обычная П-образная панельная постройка в четыре этажа высотой с рядами прямоугольных окон с деревянными рамами и с запущенным вытоптанным внутренним двориком, около выходов на который, скорее всего, покуривали, сбившись в кучки, студенты («совсем как накануне вечером, на той злачной улице…»), прогуливающие пары впадающих в маразм престарелых преподавателей – в точности он не знал, ведь главный вход, к которому они подъезжали, был с внешней стороны постройки, за высоким свежевыкрашенным металлическим забором – остальное дорисовывало воображение, но оно у Антона пусть и было скудным, но промахивалось редко.
Впрочем, то был старый корпус, а вот более современные, примыкающие к древнему, могли бы посоревноваться с «инновационными центрами» страны, если б были достроены: фундамент заложен еще в 2007-м, но после этого лет десять-двенадцать остовы поливал дождь и сковывала льдом зима. Стройка возобновилась только пару лет назад, и ввести в эксплуатацию первую очередь собирались в следующем году, поэтому по раскуроченной тракторами, камазами и прочей крупной строительной техникой территории сновали туда-сюда машины и копошились группки строителей, как муравьи, таскали отделочные материалы внутрь здания и прилаживали крупные сайдинговые плиты к стенам.
– Давай к служебному, лишний шум нам не к чему, – крикнул Антон из глубин кузова фургона водителю, тот утвердительно кивнул в зеркало заднего вида, а Антон опять родил странную мысль в своей потрепанной голове: «Что в детсаде, что в школе, что в университете, что в больнице, что где угодно – мы всегда за решеткой. Мы в тюрьме…», глядя сквозь тонированное, зеркальное снаружи стекло на рябящие, разбитые рейками и столбами на кадры, будто в карандашном флипбуке, движения людей по ту сторону ограды.
Пока автомобиль, свернув в невзрачный проезд, объезжал территорию университета и приближался к служебному КПП, Антон достал телефон и набрал номер. Все внешние звуки вмиг притихли, и он воспринимал только длинные гудки, кажется, удлиняющиеся с каждым разом, и тишину между ними, складывающуюся в бесконечности: не дождешься ответа, сбросишь вызов, посмотришь в зеркало – а ты уже седой старик, живешь в пансионате в сосновом бору, полулежишь в кресле, и к проткнутым венам на руке тянется пластиковая трубка от капельницы за спиной, и сам встать без трости и поддержки медсестры уже не можешь.
Приближался пост охраны, а гудки в динамике телефона и не думали закругляться. Антон коснулся иконки «отбой», убрал телефон, а сам начал нервничать: Анна не отвечала. Он мог бы с легкостью по базе выяснить, где она живет или с помощью браслета определить текущее местоположение, и наведаться в гости, да хотя бы прямо с этой подмогой, но не любил навязываться.
Перед воротами машина притормозила, натяжно завыл электропривод стекла в двери со стороны водителя. Обмен приветствиями, приглушенный бронированной перегородкой между кузовом и передними сидениями, предъявление документов – как будто надписи «Управление» и герба на боковине, от которой шарахаются все окружающие, недостаточно – охранник что-то крикнул коллеге, и ворота стали медленно отворяться, впуская их внутрь. К счастью для охранника, о конкретной цели их визита ему не сообщили (приказ Антона), так что будет честно отвечать на допросах в разных структурах, что ничего не знал, прежде чем отправиться топтать чужую землю необъятного, завоеванного не до конца континента. «А пока его не завоюют, ну или полмира на этой войне не передохнет, так что вообще некому станет брать в руки оружие, наш правитель, бессменный уже лет 30, не успокоится…»
 
Ректору Антон набрал еще из дома, пока дожидался группу захвата вместо такси. Благо, хоть какая-то информация о госструктурах до сих пор оставалась в открытом доступе, так что определить личность руководителя университета было проще простого, ну а отыскать его личный номер телефона в базах Антону позволяли полномочия.
Диалог получился какой-то обыденный:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте. Прокофьев Алексей?
– Да, слушаю вас.
– Ректор Московского Государственного Университета Экономики и Управления?
– Да. Простите, с кем я разговариваю и по какому поводу?
– Полковник Зиноньев, Управление.
– Вот как. – Ректор на мгновение растерялся. – Ну, слушаю вас.
– Я звоню по поводу вашего студента, Елизаветы Воронцовой. Вчера были ее похороны, по имеющейся у меня информации, их провели за счет университета. Это правда?
– Нет. Я в курсе смерти Воронцовой, но никаких похорон университет не организовывал. Приказы на финансирование подобных вещей я подписываю лично.
– Хорошо. Вы не могли бы перепроверить эту информацию у ваших подчиненных? Вдруг кто-то помог с похоронами без вашего ведома.
– Конечно, я проверю, но это исключено.
– Спасибо. Сообщите мне, когда будете точно уверены. Еще один момент: Управление сегодня задержит подозреваемого в вашем заведении. Мы постараемся отработать максимально тихо и быстро. Я был бы благодарен за содействие вашей службы охраны.
– Я распоряжусь.
– Отлично. На этом все. Всего хорошего, ректор!
– До свидания.
Ректор лишних вопросов не задавал, не спорил, не возражал. Удобный человек, свой. И место свое в иерархии четко знает.
 
Тихо, не привлекая внимания зайти с запасного выхода, забрать цель и обратно восвояси было хорошей идеей: уехать с их пассажиром от парадного они могли бы недалеко, судя по припаркованным близ стеклянных входных дверей Мерседесам («по совпадению таким же, как вчера, или ровно тем же самым?») и стоящим рядом и озирающимся лысым качкам в неприметных черных костюмах и с наушниками в ушах. Началась бы погоня, потом выяснение отношений («хорошо, если без перестрелки»), и не факт, что Антон выиграл бы это противостояние – в деле Лизы он, покореженный опытом прошедших трех дней, шел не просто «ва-банк», но далеко за пределами здравого смысла и своих полномочий – так глубоко въелся этот опыт и затмил собой все предыдущие годы на войне и в Управлении, бледные какие-то, никчемные.
Черная бронированная и тонированная вкруг газель резко остановилась у неприметной двустворчатой двери, древней, дощатой и гниловатой, с выцветшим, висящим еще с советских времен плакатом «машины не ставить». Над ней уставилась окуляром в одну точку камера наблюдения, но Антон сразу распознал муляж.
Трое солдат, сдержанно поприветствовавших Антона около его подъезда и молчавших всю дорогу, лишь изредка переглядываясь, проклацали оружием, проверяя заряд, снимая винтовки с предохранителей и приготовились было выброситься наружу на штурм, наставляя дуло на каждого встречного, но их остановил Антон:
– Отставить штурм. Входим тихо, по моей команде, не привлекаем к себе внимание. Базовую станцию вырубить, глушилку на минимальную мощность. – Удобная штука, эта ЭМИ-глушилка. У нее есть какое-то длинное заумное название, выдуманное очередным гением в безымянных бункерах-лабораториях, но в Управлении ее называли просто, по основной ее функции – временно выводить из строя всю электронику в радиусе действия, чтобы никакие нежелательные фото и видео потом не выкладывали в рунет и их не приходилось бы оттуда удалять. Наверно, техники из Роскомнадзора обожали это устройство размером с рюкзак и противно жужжащее при работе.
– Как скажете. – Ближайший к выходу спецназовец, видимо, главный в их внутренней иерархии, услужливо открыл ему дверь, Антон спрыгнул на сыроватую голую землю, пачкая и без того не чищенные ботинки, и вдохнул свежий, прохладный и влажный воздух, прикрыв глаза.
– Антон Вячеславович?..
Знакомый голос нарушил секундное умиротворение осенью, которое Антон пытался ощутить: лето, беспечное и немного ностальгическое, солнечное, жаркое, с короткими теплыми ночами, когда можно гулять босиком по пустынным улицам, и петь песни во весь голос, и танцевать в свете желтых фонарей, и на том лугу, в середине лета, в мокрых кедах, рваться в небо и искать ответы рядом и вместе с Ней… Закончилось лето, заготовило в памяти эмоции и впечатлениями, которыми ты будешь кормиться зимой в ожидании следующего трехмесячного приключения. И вот осень: позолотевшие листья устилают дорожки в парках, густые туманы по ранним холодным утрам, ветер ищет спасения в смурных прохожих, ночной дождь стучится в стекла и напоминает нежность губ любимой в тех душных, темных и звездных небесах августа – это все не про этот октябрь. Этот октябрь – это Москва, мертвая девушка, грязь, ****ец и ублюдки, за одним из которых Антон и приехал.
Щелкнула зажигалка, возвращая в реальность. Антон открыл глаза и посмотрел в сторону, откуда раздался голос.
– Саша? – По фамилии паренек почему-то не назывался. К кому-то липло звание, как к Антону или стажеру, к кому-то отчество – Андреич, например – позывной, фамилия, имя-отчество, к кому что. Вот к Саше – прилипло имя. А позовешь по-другому, и самому не по себе.
Парень стоял с какой-то девушкой. Той самой, что была вчера на похоронах и рыдала, уткнувшись в его плечо, а он приобнимал за талию и делал вид, и все вокруг тоже делали вид, что так и надо.
Саша хмыкнул. Закурил, будто в последний раз: запрокинул голову, посмотрел в небо, затянулся глубоко, убрал сигарету ото рта, посмаковал проникающий в кровь никотин и протяжно выдохнул серый дым.
Затянулся еще раз, посмотрел, прищурившись, на Антона:
– Сигарету?
– Не курю. – «Да сколько ****ых раз мне повторять эту фразу?»
Саша хмыкнул опять. Опустил голову, закрыл глаза. Ухмыльнулся. Затянулся. Расправился и снова уставился в свинцовые, накрывшие город куполом тучи.
– Кто это? – подала голос девушка, чуть хрипловатый, но не прокуренный: выла она от бессилия в подушку все предыдущие ночи.
– Это по поводу Лизы. Помнишь, я рассказывал. – «Рассказывал он… Ладно, он не мог не рассказать.»
– А, да… Вы и на похоронах вчера были, да? Я Вас видела. Вы за деревом прятались.
Антон не нашелся что ответить, так что просто кивнул.
– Докурить дашь? – Саша обратился к Антону, но спросил у неба.
– В смысле?
– Ну, ты разве не за мной?
Теперь настал черед Антона натягивать на свою хмурую маску подобие улыбки.
– Если б я был за тобой, то ты не успел бы даже закурить. – Получилось горько и злобно, и слова во фразы клеились с трудом.
– За этим?..
Кивнул.
Девушка оживилась:
– Я знала, я знала! Он ее довел, он! Ну и мамашка, конечно, постаралась, но эти фотографии были последней каплей… Она говорила, но я не думала, что она правда решится: нейросканер что-нибудь показал бы, нам бы что-нибудь сказали. Да, Саш? Или в диспансер какой-нибудь ее отправили бы сразу, псих-невр-что-то-там. Хотя он на ней не сработал почему-то, сканер этот. Интересно, почему? Может, как раз поэтому? Как думаешь?
– Стоп-стоп-стоп. – Антон ненавидел и любил одновременно таких говорливых: треплются дохера, и приходится каждое слово взвешивать и переваривать, но всегда сболтнут лишнего, за что зацепиться. Часто приходилось выбирать, за что именно, но в этот раз все было очевидно: – Фотографии? Какие фотографии?
– Как какие? Ну эти, ее… Голой.
– Вы-то откуда о них знаете? – Антон начинал злиться. Ниточки расследования, с таким трудом и потерями добытые и собранные воедино, начали было расплетаться.
– Так весь универ знает. Это он их выложил ведь, и ссылки в общий чат тоже выложил…
Сплелись обратно крепче прежнего. Мысли устремились в пляс, но одна сразу взяла верх: «Так техник ни при чем?..» Антон внимательно посмотрел на Сашу, курившего отрешенно, глядевшего в небо: «С виду нормальный вроде…»
– Ты ****утый? Или аутист какой-нибудь?
– Что? – Саша аж растерялся.
– Ты почему мне про фотографии не сказал?
– Так это… Я думал, Вы знаете.
А Антон удивился. И разозлился, но пытался держать себя в руках:
– Дебил, ****ь… Как давно он это сделал?
– Да с неделю где-то.
– С неделю… Ага… – То же самое ему говорил жирный соседушка Лешенька, живущий со своей мамкой и просиживающий свою жизнь в онлайн-игрушках. Теперь его слова нашли подтверждение с совершенно неожиданной, независимой стороны. Антон перестраивал в мыслях картину смерти Лизы и набросился на студентов: – Значит, какой-то мудила выкладывает полуголые фоточки вашей подруги на всеобщее обозрение, ее все поносят, та прыгает из окна, а вы такие, типа, «ну ок». И никто его не ****ит, что самое главное, все меня ждут походу. – Он не стал рассказывать, как поступили бы с выродком в его студенческие годы, потому что в его годы, которые должны были быть студенческими, он прошелся по половине Европы без штампа визы в заграничном паспорте, и как в действительности поступили бы они с пацанами, учись он тогда в универе, он не знал: – Вы тут все нормальные вообще, нет?
Оба подростка виновато молчали, едва заметно переминались с ноги на ногу после выговора , будто в кабинете директора школы – престарелой тетки, выплеснувшей свою желчь на детей и теперь показушно решающей, вызывать родителей в школу или нет, будто очередные их оправдания смогут изменить ее уже принятое решение. Они не смели возразить: «ты же из Управления, ты же всесильный, ты же все должен знать и все знаешь», им было невдомек, что Антон – обычный человек, такой же, как они. Да даже похуже, чем они: у них хоть какой-то выбор есть и перспективы, а Антон, положивший свою молодость на службу отечества, так и останется его гончим псом.
«С другой стороны, теперь даже допрашивать выродка не придется: за него все сделают свидетели. Но не клеится что-то, не клеится…»
– Где сейчас ваш этот мажорчик?
Девушка молчала, спрятала лицо в локонах длинных волос, но ее губы дрожали, а глаза наполнялись слезами. «Сколько за последние дни она выплакала?..»
– На лекции. 315 кабинет, – Саша хотел выслужиться, оправдаться, считал себя виноватым, просто потому что Антон так сказал, – в двери, – мотнул головой, – третий этаж, потом налево.
– Вы же вместе учитесь? Почему здесь, а не на занятиях?
– Они в одной группе, – Саша кивнул в сторону девушки, – я на том же потоке, а «мажорчик» – второкурсник, но у нас общие лекции бывают.
– Ага. И почему вы здесь, а не на занятиях? – Антон, вдруг примеривший на себя роль сурового преподавателя, повторил вопрос.
Вновь виноватое молчание в ответ.
– Ладно. – Роль не шла.– Ждите здесь. Ты, – он рыкнул на девушку, та поняла и вздрогнула, не решаясь поднять глаза, – как вернусь, расскажешь, что там мать ее сделала.
Развернулся и направился к фургону. Очередная догадка, ранее блуждавшая по задворкам сознания бледным туманчиком, сформировалась, получила подтверждение: «Хотя зачем рассказывать, я и так уже понял…»
– Хотя… – Антон обернулся на девушку: – Била?
– Угу…
– Часто?
– Да…
– Из-за глаз?
Гортань девушки перестала ее слушаться и воспроизводить звуки, так что она энергично закивала.
Он узнал все, что хотел, и даже больше.
– Идите куда-нибудь, нечего тут делать. – Антону не пришлось уточнять, что будет, если они не свалят, приводить какие-то аргументы и так далее: Саша, хоть и был дурак, но в некоторых темах схватывал на лету, так что легонько кивнул, кинул окурок в лужу, схватил свою подругу под руку и потащил через внутренний скверик подальше от Антона.
Полковник вернулся к фургону и гулко постучал кулаком по толстому металлу, приглашая группу захвата на выход, даже не переговорив перед этим с охраной учебного заведения – незачем, по большому счету.
 
Спецназовцы, пробежав по ступенькам и коридорам мимо расступающихся и прижимающихся к стенам, едва завидя людей в масках и с оружием в руках, групп студентов, нашли нужную дверь и пристроились около нее, на ладан дышащей (внутри университет производил еще более гнетущее впечатление, хоть и был, местами, недавно отделан, но не эта конкретная дверь и, очевидно, просторный лекционный зал за ней). Антон, чуть запыхавшийся, поспевал за ними как мог, но до их физподготовки ему было далеко. Спецназовцы уже перекидывались каким-то жестами (Антон знал только один, универсальный, понятный человеку в любой точке мира, на каком языке он ни говорил бы – средний палец вверх), отсчитывали ими секунды до штурма.
– Подождите! Подождите!.. – Одышка давала о себе знать. – Я первый войду. Вот, – он достал телефон, показал всем фотографию, – его берем. Браслет сразу нахуй, крутите, в фургон и едем.
Бойцы кивнули и напряженно затаились, готовые в следующую секунду устроить кровавую баню, если будет сопротивление.
Вокруг подростки отпрянули на безопасное, по их мнению, расстояние, повыхватывали телефоны и пытались записывать происходящее на видео, но электроника не слушалась, сбоила, рябила на экранах вместо четкого, разрешением в 4К, изображения. Никаких записей с сегодняшнего захвата не останется. А словам их, малолеток, – кто поверит?
Антон задержал дыхание, надеясь успокоить надрывно бьющееся сердце, но тщетно.
Разогнулся.
Приготовил удостоверение. Проверил пистолет, снял с предохранителя, сжал покрепче и спрятал руку за спиной.
Вдох. Выдох. Гулкий удар сердца в груди. В нос залезли запахи: три потных тела рядом, взмокшие от пробежки по этажам, а вокруг пахло страхом от детенышей, и пахло густо…
Сознание ускорилось, восприятие растягивало секунды в бесконечности, как между взрывами писклявых гудков в телефонном динамике, и ревущих вокруг сирен гражданской обороны, и с трудом различимый голос диктора: «Внимание, внимание! Граждане, это не учебная тревога», и указания какие-то потом, но мозг уже в бешеном ритме пытался осознать происходящее и выработать модель поведения в ситуации, с которой он никогда прежде не сталкивался…
Антон тряхнул головой, убрал из мыслей наваждение минувших дней, вернулся к действительности настоящего: испуганные толпы подростков вокруг, вооруженные бойцы за спиной, он стоит около обветшалой двери, взявшись за ручку. Повернул, дверь скрипнула и впустила его. Вслед за ним вбежали, выхватывая испуганные цели в перекрестиях прицелов, трое людей, которые «просто выполняют приказы». Как те, в 37-м, и другие ребята, сильно потом об этом пожалевшие, с 42-го по 45-й.
 
Старый, с редкими жиденькими прядями седых волос, спадающих неряшливо с покрытой пигментными пятнами головы, одетый в пыльный и затхло пахнущий костюм-тройку, профессор, преподаватель, или кто он там вообще, водил мелом по доске, вычерчивая какие-то то ли формулы, то ли термины, мелом, скрежещущим по темной зеленоватой поверхности, отчего за доли секунды по телу Антона пробежала неприятная судорога дрожи – будто деревянную палочку от эскимо облизал в далеком детстве.
Старик глянул на него водянистыми тусклыми глазками («Как у меня, наверно… Нет?») и прохрипел быстро:
– Молодой человек, опоздали, ну так входите и садитесь, не мешайте другим…
Антон опознал типаж, перестал обращать на него внимание, шагнул на кафедру, приметил ее центр и отдал приказ своему телу следовать к ней, а сам повернул голову в сторону и уже обозревал пестрое собрание представителей разных слоев созревшего поколения, хаотично рассевшихся на разных уровнях и расстояниях в аудитории. На передних партах, в основном, либо лежали телефоны в режиме записи, поближе к лектору, но вряд ли владельцы присутствовали на лекции лично, либо зубрилы-очкарики жадно ловили каждое слово древнего, как смерть, преподавателя о его смертельно же скучной теме. Некоторые, сподобившиеся отметиться у старосты в журнале посещаемости, спали, упав головами на столы, много кто клевал носом в тетради и ноутбуки, редкие экземпляры сосредоточенно смотрели в экраны, подернутые рябью и помехами, пробовали разные комбинации клавиш, помогавшие раньше, и не понимали, что с их устройствами происходит.
Отдельно выделялась кучка студентов на дальних рядах: человек десять сгрудились вокруг одного, бешено тыкающего в телефон – помехи и туда добрались, и какое-то видео или пачка фотографий, вызывающих гыгыгыки, улюлюки и угар среди окружающих подлиз, оборвались на самом интересном месте. Ну или не самом интересном, но – оборвались, и паренек стремительно терял влияние и интерес к своей персоне.
Шумели они достаточно громко, чтобы мешать остальным слушателям, но недостаточно, чтобы привлечь внимание глуховатого старика, читающего материал, тот же самый, что и лет сорок назад. Даже зубрилы, как и середнячки, не высказывали недовольства, будто уже привыкли, и Антон понял почему: пусть хорошим зрением он и не отличался (иначе до сих пор сидел бы снайпером где-нибудь в укрытии, на выгодной позиции, и отстреливал бы неугодных), но даже в мутных чертах лица того парня он узнал свою цель. И в повадках тоже узнал: правила ему не писаны, и все сходило с рук.
Но не в этот раз.
Антон все же вспомнил несколько жестов из арсенала невербального общения военных соединений, указал несколько раз на дальние ряды и продублировал команду словесно, негромко:
– Вон он! Берем! – Команду «взять» он в последнее мгновение сменил на более нейтральную. Ладно Антону постоянно напоминают о его положении бешеного пса в обществе, но злить людей («Или тоже злобных псов?») с оружием лишний раз не хотелось.
Аудитория встрепенулась, уставилась на Антона, потревожившего привычный покой еженедельных лекций о чем-то-там, опознала в нем угрозу и замерла в ужасе, кроме той компашки – те никаких перемен в окружении не ощутили, а почему? Потому что им плевать.
Один боец занял позицию у двери, второй прошмыгнул к окнам, бегло оглядел окрестности и развернулся к аудитории. Оба приникли к термальным прицелам и водили дулами автоматов по напряженным, четким, теплым пятнам в окулярах – именно так они привыкли видеть людей. Ну а люди, некоторые, совсем немногие, пытались спрятаться под столами, но их это вряд ли спасло бы от пуль, начнись тут заварушка, и уж тем более не спасало от дополненного, всепроникающего аналога зрения.
Антон добрался до своей цели, повернулся к аудитории и встал в пружинистую позу, готовый в любой момент к рывку назад или в сторону. Все еще прятал свое оружие за спиной в складках плаща, но поднял развернутое удостоверение высоко в воздух на вытянутой вверх руке (как будто кто-то разглядит его содержимое) и рявкнул настолько угрожающе, насколько был способен:
– Управление! Всем оставаться на местах, без резких движений.
Третий из отряда, вжав голову в плечи, сгорбившись, прикрытый своими коллегами, пробежал по ступенькам на самый верх, на задворки, где тусовалась либо элита, либо изгои, и обе тамошние касты начали примечать что-то неладное, как и все присутствующие, пропитывались тревожностью, и сердца редко и гулко бились в груди, замирали, и молитвы сами собой возникали в головах: «только бы не я, только бы не за мной, господи, помоги мне, пожалуйста» – так всегда было, и так всегда будет.
Командир подразделения поравнялся с веселящимися студентами, приунывшими за секунду: кто-то, более сообразительный, отшатывался, прыгал перекатом по столам в соседние ряды и прятался за скамьями, кто-то, менее, доставал сдохший телефон, чтобы сделать неопровержимую запись произвола властей, но вместо этого получал рябь системной ошибки на экране и удар прикладом в челюсть – тоже ценный урок. Возможно, самый ценный не только за годы обучения в этом заведении, но и за всю прожитую и предстоящую жизнь.
Оперативник быстро проложил себе дорогу, кого-то отпугивая одним своим грозным, решительным видом, кого-то расшвыривая прикладом и оставляя пускать кровавые слюни по широким ступеням, покрытых паркетом таким же древним, как у Антона дома; дорвался до цели, считающей себя неприкасаемой, восседающей, не боящейся, но скорее удивленной: «что за ***ня происходит вообще?» Он едва ли знал, насколько велика разница между «неприкасаемыми» в какой-нибудь древней Индии и в современной России образца 2023 года. Антон одним своим приказом низвел его в глубины эпох и продолжил наблюдать за четкими, отточенными действиями вояки.
Воин отбросил автомат, тот провернулся на ремне куда-то за спину, накинул на голову парня невесть откуда взявшийся плотный черный матерчатый мешок, заломил руки назад, захлопнул наручники, срезал тактическим ножом браслет с запястья, ухватил шею за болевые точки, поднял сгорбленную фигуру и чуть ли не пинками, под звон падающего по ступенькам браслета-трекера, повел, вдавливая дуло пистолета в затылок, между рядами к спуску и затем вниз, к кафедре и выходу из лекционного зала.
Дружки ошалевшие остались позади. Недруги, презирающие или завидующие, даже не шелохнулись. Все они – безучастные. Никто не попробует кинуться на человека с оружием, чтобы вызволить одного из своих – разве что в местный твиттер напишут, с пачкой хэштегов, когда телефоны очнутся от сбоя и перезагрузятся. И пока этим молодым ребятам никто не показал, что отпор дать можно, и даже нужно, они не пошевелятся, даже если задумываются: «А, может, стоит?», что-то припоминая из историй русских революций. Это не те ребята, вкусившие свободу былой эпохи и скучающие по ней: вседозволенность и анонимность глобальной сети, обилие любой информации – от знаменитых и зря забытых «поваренных книг анархиста», разнообразных «майн кампфов» и «сатанинских библий» до выкачиваемого долгими ночами по диал-ап модему детского порно и роликов жестоких убийств убогого качества, где вместо растерзанных тел – огромные бордовые пиксели, но воображение само дорисовывало детали, особенно если видео предоставлялось с пометкой «реальная запись». Не сказать, что их ограниченность во всех смыслах – это плохо. Они выросли под колпаком оберегающего правительства, и их психика не надломлена безмерным потреблением жестокости (федеральные каналы и новостные агентства дозированно скармливают населению успехи на военном поприще, умалчивая о потерях и реалиях вялотекущей войны), но, даже прижатые к стенке и с дулом у лба, они не взбунтуются. Пожмут плечами. Решат, что так и надо. Примут свою навязанную судьбу. Революцию ни один из них не поднимет, но кто-то рано или поздно должен будет.
«Кто это будет? Ты, Антон? Покажешь им, как надо?»
Даже фото или видео не выложат в сеть, а почему? Потому что Антон им запретил своей ЭМИ-глушилкой. Так и сгинет где-нибудь этот министерский сынок («ах, если бы…»), сразу же всеми забытый, от греха подальше и ради собственной безопасности.
Цель с сопровождающим спустилась, поравнялась с остальной командой. Спецназовец, занявший позицию у дверей, выскользнул прочь из аудитории, расчищая путь. Вслед за ним проследовал «груз», надрывно вереща что-то сквозь плотную ткань. Снялся с позиции и боец у окон, замкнул конвой, оставив Антона наедине с ничего не понимающим профессором и горсткой одуревших от происходящего слушателей.
– Извините за вторжение. Прошу Вас, продолжайте. – Антон чуть поклонился преподавателю, в водянистых глазах которого не читалось ни намека на удивление, презрение или одобрение – только лишь полное старческое безразличие и безысходность жизни на пенсию в три копейки, доедая известно что, да и без соли. Не от хорошей жизни он в свои 70, 80, или сколько ему там, продолжает работать. Нести чистое и светлое юным умам – об этом речи даже не идет…
Антон вышел, по пути наблюдая за реакцией подростков: вдруг из них кто осмелеет и кинется наперехват: сразу, не думая, не размышляя и ни секунды не колеблясь, пулю в лоб. Показать стаду, кто тут сторожевой пес, а кто – блеющие в интернет овцы.
Но никто даже не дернулся, пока дверь за ним не закрылась.
Спустились плотной группой на первый этаж, вытолкнулись в двери, забрались в фургон, пнув на его пол захваченного парня и пару раз поддав ему по ребрам металлическими вставками в тяжелых берцах, каждый из их отряда, чисто в качестве профилактики парню и успокоения себе, чтобы по дороге не брыкался, подлетая с пола на каждой яме.
Условный сигнал водителю, и газель, сама себе удивляясь, бодро сорвалась с места, промчалась до КПП (охрана услужливо держала ворота на выезд открытыми), свернула в проулок и скрылась в хитросплетении односторонних улочек центра города под молитву Антона: «Только бы вырваться, только бы до Управления дотянуть, доехать, пожалуйста, молю тебя…»

Они сидели друг напротив друга в одной из этих мрачных допросных комнат Управления, в казематах под зданием: холодные бетонные стены, потолок и пол, намертво привинченный стол, пара неудобных стульев по противоположные стороны от него, затворенная тяжелая металлическая дверь, как в банковское хранилище в каком-нибудь пафосном отделении, куда профессиональные воры не суются, да окуляр камеры над выходом, следящий за тем, что происходит, и все записывающий, в отличие от тех примитивных муляжей в университете. Сталь и бетон: мы не в сраном Нью-Йорке, чтобы строить из них высотки, складывающиеся, как карточный домик, стоит на них дунуть парой мегатонн, мы – в гребаной Москве, где эти два материала используют в других целях.
На столе, рядом с папкой фотографий результатов прыжка Лизы в разных ракурсах и близких планов развороченного ударом об асфальт т;льца, лежали изъятые личные вещи задержанного. Телефон он выронил в процессе задержания, модуль браслета остался где-то там же, в обветшалой аудитории недостроенного университета, но зато в карманах при обыске нашлась пачка банкнот (уже достаточно, чтобы обычному человеку, одному из нас с вами, никогда больше не увидеть свою семью), зажигалка, держатель для банковских карт с несколькими внутри, на разные имена, и странный пакетик с порошком, грамм на 5-10.
Причем, будь надо – Антон или ребята запросто подбросили бы свое, лишним не будет, так именно сейчас этот пакетик только все портил: выродку по другой статье нужно, и именно на зону идти, чтобы разговор с соседями по бараку был короче. В колонию его надо, а не на войну – на войну папаша его в какой-нибудь непыльный штаб определит своими связями и влиянием, через пару лет медаль на грудь повесит, домой отправит, и будет этот крысеныш на такой же лекции в таком же университете, только достроенном, хвастаться не тем, что завалил очередную телку с потока, но теперь уже своими подвигами в увольнениях с заморскими шалавами, экзотическими и дешевыми (чаще – бесплатными, за банку тушенки выполнят любую твою прихоть, хоть насрать ты на них захочешь).
– Марк Яковлевич Штейнберг? – «Аня опять не взяла трубку, почему же? Должна же, она еще не улетела… Что-то случилось?» – Антон особо не вдавался в подробности того, что говорит вслух, больше был поглощен собственными мыслями и внутренними риторическими вопросами внутреннему же собеседнику, хранившему молчание почему-то.
Парень усмехался кровоподтеками по всему лицу, смотрел с вызовом и ответил с ним же:
– Ты хоть знаешь, кто я? И кто мой отец?
– Я повторю вопрос. Марк Яковлевич Штейнберг? – Конечно, Антон знал, потому и разыгрывал эту партию.
– Он самый, сын Якова Штейнберга, министра обороны России, если ты еще не понял. Ты хоть представляешь, что с тобой станет, когда мой отец сюда доберется?
– Если. – «Анна не берет трубку… Нужно стажера, как его зовут вообще, запрячь найти ее адрес…»
– Не понял? – За пару фраз заебал его этот подросток своим гонором, и, оставив себе пунктик в списке дел на сегодня, Антон уже действительно взялся за допрос:
– «Если» твой отец сюда доберется. И вообще, как ты думаешь, понравится ему отпрыск, гуляющий вот с этим, – он кивнул на улики, – так запросто? А что, если я ему содержимое папки покажу?
– Да показывай, мне похуй. Это не мое, я в душе не ебу, что там, да и мне как-то насрать. Телефон мне дай, я свои права знаю, я ваще не понимаю, нахуя я с тобой разговариваю. Телефон мне! – На долю секунды скукожил скудные, пропитые, прокуренные и пронюханные мозги, и добавил: – И адвоката!
Антон пропустил его требования мимо ушей. Не в то время родилась эта тварь, чтобы что-то требовать от представителя власти. Тем более – от полковника Управления.
– Так вот, я повторю вопрос, и советую на этот раз ответить нормально. Вы – Марк Яковлевич Штейнберг?
– Адвоката!
Антон не стерпел. Он особо и не сдерживался, скорее ждал повода. Замахнулся, отвесил Марку смачную оплеуху, тот аж со стула упал, вскрикнул, свернулся на полу, как мог, замычал и заскулил откуда-то снизу – не видно из-за стола.
Антон поднялся, медленно и тяжело, напряженно. Обошел стол, поднял одной рукой парня вместе со стулом, к которому он был прикован, усадил покрепче и спросил снова:
– Марк? Яковлевич? Штейнберг?
Парень сопел озлобленно и бессильно – нечасто, если не впервые он испытывал это чувство: папашины деньги и связи решали все вопросы и открывали перед ним все двери, но что-то сбойнуло в отлаженном механизме и расписанном плане судьбы детеныша: какой-то чудак, возомнивший себя всесильным, выхватил его из-под носа у многочисленной охраны, уволок в свое логово и осмелился поднять на него руку, подчинять своей воли. И папашины деньги и связи больше не работали. И, внезапно, пришлось самому отвечать за свои поступки.
Но ответа не последовало – избитый парень еще не привык к новой действительности и не понимал, как себя вести.
Ответа нет. Удар есть.
– Марк? Яковлевич? Штейнберг? – рычал сквозь зубы Антон.
Нет ответа.
Удар.
Тут, в подвалах Управления, к такому не привыкать, но все же на экране снаружи, в коридоре, транслировалось происходящее, и небольшая толпа сотрудников собралась, перешептываясь: «Это сын министра, я тебе отвечаю», «да что он делает», «да он с ума сошел», но вмешаться не решались – черт его знает, какую игру в этот раз разыгрывает Зиноньев, да и под горячую руку, если карты не сложатся, попадать не хотелось.
А он шел ва-банк  на этой партии в покер, и карты в руке у него были так себе.
– Марк? Яковлевич? Штейнберг?
– Да. – Забавно, как ощущение власти быстро сменяется щенячьим страхом после первой же оплеухи и осознания, что защититься сам ты не сможешь, и вступиться за тебя некому. Сплюнув кровь и осколки зубов на пористый и пыльный бетонный пол, промямлил парень. Будь у Антона достаточно времени, он бы мудохал его и мудохал, но шел отсчет, и когда в комнату ворвутся крепкие ребята из ФСО, Антон не имел ни малейшего понятия, но чувствовал – его время утекает, «как сквозь пальцы песок» – лучшая метафора, на которую он был способен.
– Отлично. – Удар. – Тогда продолжим. – Он открыл папку, лежащую на столе, и ткнул кровоточащим носом Марка в фотографию развороченного тела молодой красивой девушки. На глянцевую поверхность падали мутные бурые капли. Марк с трудом фокусировал зрение, сглатывал обильную слюну, давил рвотные позывы, но, возомнив себя героем, поджал губы, терпел, трясся, но молчал.
– Ну как тебе? – Хват за волосы, дернуть назад, запрокинуть голову: парень прикрыл глаза и часто поверхностно дышал, пряча боль в каких-то мечтах об очередной симпатичной девке с клуба или универа. – Нравится? – И, не дождавшись ответа, удар в челюсть, ломающий кость с противным хрустом.
Марк застонал, прерывисто дыша и глотая стоны с кровавой слюной. Антон, схвативший его за волосы на затылке, больше не чувствовал напряжения и сопротивления: тело обмякло. Он ослабил хват, и голова опала, чуть покачавшись из стороны в сторону, повисла подбородком к груди.
Зиноньев, стряхнув кровь с костяшек, обошел стол обратно к своему привычному месту, отодвинул стул и присел, разминая руку, намереваясь ждать, пока парень придет в себя – иного не оставалось. Есть, конечно, в малюсеньком шкафчике на стене и нашатырь, и адреналин, и другие препараты, способные вернуть угасшее сознание допрашиваемого в реальность, но пусть подросток хоть впервые вкусит всю мощь и спектр болезненных ощущений в настоящей жизни, без стимуляторов и обезболивающих. Быть может, эти впечатления произведут удивительные изменения в голове, как пуля в заднице – эту метафору Антон тоже где-то слышал или прочитал когда-то, только не помнил, где именно.
Присесть Антон успел секунд на 10, не больше. Дальше – внезапно брызнуло зрение осколками и будто бы распалось на разноцветные, дымчатые силуэты окружающих людей, расширилось за границы привычного восприятия: он их ощущал за стенкой запахами и чутким слухом: легонькими колебаниями воздуха, вибрациями по бетонному фундаменту, тончайшим далеким шумам. В том числе он ощущал, как шли двое людей, обретающие с каждым шагом по коридору очертания: обоняние разделило их на Владислава Петровича, руководителя Управления («Стоило забыть о нем на пару дней, так вот он: не во сне и миражах тебя нашел, так наяву! Вот ведь старая псина, где бы то ни было след найдет, пусть и бегать уже не способен»), и кого-то, похожего на незнакомца, но вроде бы давно забытого.
Обычный человеческий слух смутно доносил далекие, приглушенные голоса, но Антон смог разобрать отдельные, обрывочные реплики, пока смотрел на потерявшего сознание парня, чье сведенное болезненной судорогой тело было приковано к холодному стулу:
– Не, ну ты слышал? Они, ****ь, привыкли, что он постоянно снимает браслет и сбегает, и поэтому тревогу не подняли. Ну ****аты вкрай, не?
– Ну да, Яков, ну да. Ты же их это, того?
Вдруг засеменили, толкаясь и разбегаясь по своим углам, люди рядом, за стенкой, смотрящие в экран и ждущие дальнейших действий от мастера по выбиванию показаний, впитывая в опыт каждое его слово и движение, пусть даже непроизвольное, а ему – как-то вмиг осточертели демонстрации своего мастерства. До погонщика с такого рода навыками тебя не повысят, так и оставят чуткой сторожевой собакой.
– Да ясен хер, уже трясутся в поезде куда-нибудь на западный фронт… В остальном хорошие ребята были, исполнительные. Конечно, туповатые немного, но я от них прорывов в нейробионике и не ждал… – Шаги приблизились и оборвались около двери в допросную, – Ладно, там мой сынок, говоришь, с этим?
– Угу, с этим, – мрачно ответил Владислав Петрович. – Сейчас разберемся.
Дверь открылась.
– Зиноньев, ****ь! – Двое людей вошли: рожа генерала покраснела, тряслась от гнева и расшвыривала вокруг крупные бисеринки пота; а министр был спокоен, выдержан – только посмотрел на своего сына, не выражая никаких эмоций, и покачал головой. Генерал продолжил взбучку: – Я тебя два дня ищу!
Антон улыбнулся, но его ухмылку пока никто не видел: «Ну да, ищешь ты, как же. Хотел бы найти – давно бы позвонил, ну или отследил по браслету и прислал группу уже за мной. Ты не ищешь. Ты ждешь и хочешь, чтобы я к тебе сам приполз.»
– Ты совсем охуел? Ты че вытворяешь?! Сначала баба эта с ребенком, по всем новостям, – «Доложили, значит. Ну, во все новости не пропустили бы, только оппозиционно-подпольные схавали бы такую провокацию, разве что», – удалять заебались, в клубе вчера чуть парня не пристрелил, ты за каким хером туда вообще поперся? – «Рыбаков пытается выслужиться, это точно…» – Теперь вот это… Хули ты лыбишься? – Вот теперь заметили.
Антон выдержал паузу, чью тишину рвало только частое поверхностное дыхание генерала.
– Вы закончили, товарищ генерал?
– Не, ну ты вообще,.. – Владислав ошалел от наглости своего подчиненного, развел руки в стороны и растерянно попытался найти на лице своего спутника, министра, выражение солидарности. Не нашел. – Да я тебя…
– Владислав, успокойся, полно тебе, – прервал очередную тираду генерала чуть картавый голос министра. – Полковник Зиноньев, я полагаю?
– Он самый. – Все это время Антон сидел, развалившись, вполоборота к вошедшим, совершенно не высказывая им должного уважения. Не вскочил, не отдал честь и не выгнулся стрункой. Он намеренно испытывал их терпение и прощупывал пределы, до которых его будут терпеть и подпустят к неудобной правде. А дальше он сам пробьется – не впервой.
– Вы знаете, кто я такой? – «Да, это определенно твой сынуля…» подумал Антон, а в голове калейдоскопом закружились фамилии и звания, перекошенные от боли и молящие о смерти лица его боевых товарищей, тела которых, бездыханные, остались гнить в пустынях где-то там, на корм хищникам, а он, один, вернулся… Вернулся, чтобы отомстить?..
– Знаю. – «Но лучше бы не знал».
Марк пришел в сознание, увидел отца и заверещал шепеляво:
– Пап! Пап! Как хорошо, что ты здесь! Пап, я!..
– Заткнись. – Будь Штейнберг-старший каким-нибудь скандинавским богом, то пулял бы молнии из глаз, но он был не из тех мест. – Дома поговорим. – «Ну, да, дома, в своем элитном лофте на последнем этаже охраняемого ФСО здания,» – Охрана, – он повернулся к выходу и поманил кого-то извне внутрь, – забрать его.
Антон вскочил.
– Сидеть, ****ь! – рявкнул генерал.
– Он никуда не пойдет! – Антон откинул подол плаща, который снять не успел (так торопился на этот допрос), и положил ладонь на рукоять пистолета. Пара солдат из тех, что ввалились плотным строем внутрь допросной комнаты, мгновенно вскинули оружие и наставили на него. Министр остановил их жестом. Еще трое снимали с Марка наручники и волокли прочь отсюда, пока остальные, человек пять, рассредоточились по комнате и наблюдали за происходящим, держа автоматы наготове.
«Итого десять, плюс генерал и министр. Двенадцать. Патронов хватит. Патронов на всех хватит…» – это он не только о присутствующих.
– Антон Вячеславович, давайте мы успокоимся и поговорим о произошедшем как взрослые люди, – вкрадчиво, чуть картавя, министр произнес, когда последний солдат его личной армии покинул помещение. Первыми ушли те, что тащили Марка, и он, будто бы на прощание, озлобленно ухмыльнулся Антону. Место такое: кто чует власть, тот и лыбится. Антон полыбился, Марк полыбился, теперь вот очередь министра. Потом, глядишь, и до генерала дойдет.
Министр прошелся по помещению легко, изучая взглядом скудную обстановку, будто арендатор по съемной хате: редких недовольных поцокиваний только не хватало. В поле зрения попал стул, на котором избивали его сына и еще сотни людей до него, но ни один мускул не дрогнул на лице, когда он сел и устраивался поудобнее – железной выдержки человек, цель свою знает и идет к ней. Вот бы только понять, что за цель…
Жестом пригласил Антона тоже сесть. Он почему-то повиновался.
– Зиноньев, значит. Странная фамилия…
– … Слишком русская? – продолжил за него Антон, но Яков даже бровью не повел.
– Антон?..
– Вячеславович. Вя-че-сла-во-вич.
Министр проглотил издевку.
– Антон Вячеславович, я весьма занятой человек и чудом, – «кому как…» – оказался поблизости, поэтому давайте говорить прямо и начистоту. От моего сына вам что надо? – Он уже успел потеребить пачку банкнот, бумажник и пакетик с неизвестным веществом, повертеть в руках перед глазами, изучая, затем отложил обратно на столешницу.
– Это, – Антон кивнул на вещи, – было найдено у вашего сына.
– Ну, вряд ли Вы сможете это доказать. Его отпечатков на этих предметах ведь нет? Мои теперь есть, правда, но меня же вы не обвините? И, кстати, записей об изъятии с понятыми, я полагаю, тоже нет? – И он попал в точку, парируя обвинения Антона. Полковник слишком торопился, чтобы провести стандартные процедуры при задержании, как то: снятие отпечатков, образец голоса, модель лица, полноценный обыск с видеозаписью и псевдослучайными понятыми. Да даже сними он биометрию: с чем сравнивать? Едва ли Марк был в базах данных. А если и был, то сработали бы триггеры, и сотрудники ФСО оказались бы здесь еще быстрее.
– Посмотрите на фотографии в папке. Это – Елизавета Воронцова, бывшая девушка вашего сына, покончившая с жизнью три дня назад. Ваш сын, – Антон сделал ударение на этом словосочетании, – выложил личные фотографии девушки, эротического содержания, в Рунет на всеобщее обозрение и довел ее до самоубийства. Статья УК РФ 110, часть третья. От пяти до двадцати лет в колонии-производстве.
– Ну, Антон Вячеславович, – снова рука министра остановила гневную тираду начальника Управления, пока вторая перекладывала фотографии без намека на эмоции на лице, – ну что Вы. Ну умерла какая-то девушка. Очень плохо, и для страны, и для ее близких, понимаю. Но при чем здесь мой сын? Он, бесспорно, тот еще… Но вспомните себя в его возрасте. – «А я не могу… Меня будто бы нет… Бескрайнее поле, зеленая трава, оранжевый рассвет, девушка рядом, это все есть, а меня… А меня нет», – кто не ошибался? Данный поступок не из тех, за которые награждают, согласен. Но то, что мой сын что-то сделал, придется еще доказать. Да и пять лет колонии за это… Сомневаюсь, что у него с этой девушкой было что-то общее. Вряд ли она была из благополучной семьи, не так ли? – И снова в точку: Лиза росла одна, отца не знала, мать издевалась и вымещала обиду на ней, социальных связей у нее было с пригоршню… Министр Обороны умел выворачивать факты в свою пользу – самое важное умение в его должности в наше собачье время.
– Ваш сынок перетрахал пол-универа, и не только противоположного пола, я подозреваю. – Антон хлопнул ладонями по столу, привстал и навис над министром. Тот даже не дрогнул. Железный человек, железный… – У меня есть свидетели, что именно ваш сын повинен в ее смерти. А если надо, я и других, над кем ваш сын издевался, найду. – Антон бросил последний аргумент, который мог озвучить куда более искушенному противнику.
– Другие, говорите. А что, они тоже?.. – он бесформенным жестом указал на папку. – Нет? Почему тогда сразу не заявили? – «Да потому что ты тварь, и сынок твой – тоже». – Свидетели, говорите. А их алиби и надежность проверялись? – «Нет, не проверялись, лживая верткая ты тварь… Тварь, тварь, тварь, сука, я пристрелю тебя, я пристрелю…»
– Да, – вырвалось сквозь зубы Антона, пока он пытался сдержать эмоции.
Министр скривился усмешкой, глянул на подгнивающую рану на лбу Антона. «Шрам останется, без вариантов… Не только на лбу, но и в сердце тоже…» – пыхтел Антон своими мыслями в себя же.
– Сомневаюсь я что-то. Владислав, – генерал встрепенулся, – можешь взять эту странную историю под свой личный контроль? Быть может, Марк и нашкодил, допускаю, но чтобы довести девушку до самоубийства… Очень странно все, очень странно… Впрочем, оплеуху и… местные мероприятия он заслужил, – Яков кивнул Антону чуть ли ни благодарственно, – нечего было сбегать из-под охраны. Уроком будет.
Владислав Петрович принялся было орать на подчиненного, но Антон был погружен в свои размышления больше, чем в реальность. Пусть орет сколько хочет: свои угрозы он исполняет редко. Характер у него такой: поорет и успокоится, отыграет свои роли в этих больных социальных играх, подрочит потом, может, от удовлетворения, в одиночестве в сортире напротив кабинета, и все. Реальной угрозы от него никакой.
Антон снова ударил ладонями по столу, заставляя замолкнуть оба высокопоставленных чина. Ладони уже побаливали, но не настолько сильно, как трещала голова. Грохочущий хлопок отразился эхом от стен многократно, что аж воздух завибрировал, а Антон привстал и обрушился с новыми обвинениями на папашу мажорчика – их семейка возомнила себя неприкасаемыми, так Антон докажет обратное, чего бы ему это ни стоило.
– Я вчера был в клубе. Кто отдал приказ на штурм? На каком основании? Светошумовые против мирного населения в центре Москвы! Можно поспорить, кто тут еще охуел, – Антон бросил грозный взгляд на генерала, но тот и так дрожал от гнева. – И ваш сын там тоже был. – Антон прищурился на Штейнберга-старшего.
Яков не ответил на прямой вопрос, хотя оба знали, что министр обороны не может не быть в курсе операций против той нации, которую он должен защищать. Яков лишь поиграл с Антоном пару секунд в «гляделки» и выиграл одним своим положением:
– Владислав, ты можешь передать дело кому-нибудь другому в Управлении? Так будет лучше.
– Да мне плевать, как будет лучше! – «И что станет завтра со мной…» Антон хлобыстал по столу, вымещая на нем всю злобу. Уж лучше так, чем бить сидящего напротив. Пацан – ладно. Если б он хоть пальцем тронул Министра Обороны с главой Управления, был бы мгновенно приговорен. – Я еще не закончил!
– Да, Господин Министр, я передам дело Охотцеву, он разберется. Он больше специалист по изнасилованиям, но в его потенциал я верю, и… И он разберется.
– Охотцеву? – Что-то темное метнулось в памяти, нахлынули миражи пустыни, пистолет, направленный в висок ревущей женщины, молящейся своим богам, пусть отличным от наших, но все же женщины… человека… И хлопок выстрела, обмякшее, падающее в песок тело, оборванная на полуслове фраза, хищные птицы, кружащие в небе над ними всеми, и визг пуль вокруг, и… И казнь. – «Охотцева же убили… Я сам видел, своими глазами…»
– Плохо ты следишь за своими сотрудниками, Владислав. Ладно они свои операции и задержания проводят без протоколов и твоего ведома, так и еще и не в себе, похоже. Как же так, Владислав?..
Вся его игра, все прощупывание пределов, все потаенные улики, факты, складывающиеся в неприятную картину, домыслы и блеф перестали иметь какой-то смысл. Или, наоборот, обрели еще больший? Антон не особо понимал:
– Я могу идти?
Министр кивнул.
Генерал проглотил собственную желчь и тоже кивнул.
– Прощайте, Антон Вячеславович! – Яков бросил ему в спину.
– Еще увидимся.
– Это где же? – Министр улыбался, чуть ни хохотал.
Антон обернулся и посмотрел ему в малюсенькие, лживые глазки, которые забегают, когда вся его власть, могущество и обещания мести померкнут перед тем, кто наставит на него ствол.
– Нам в одном аду гореть. – Он вышел и захлопнул за собой дверь под напряженное молчание.
«Они вот так просто, после всего, что я сделал, собираются меня отпустить?..»
Пределы прощупаны, выводы сделаны. Он вышел из допросной комнаты, ловя вслед диалог, который не должен был услышать, но слух навострился:
– Этот твой Зиноньев – Девятый, говоришь?
– Так точно, с воскресенья.
– Что ж ты так херово за ними следишь? Что это у него на лбу такое?
– За каждым наблюдение не поставишь. Он в аварию попал, на Садовом, когда от девки шел…
Пауза.
– Ту аварию, о которой я думаю?
– Именно.
– Ладно.
– А с девкой что? Тело ее уже передали?
– Да, передали.
Дальнейшие реплики он разобрать не мог, но того, что услышал и запомнил, было достаточно.
 
Антон выбрался из подвала и опять терял очертания реальности. Они тонули в его болезненных ощущениях, видениях, снах, приступах дежавю. Статуи на лестницах. Третий этаж. Он ворвался в комнату, и снова вокруг: огромные маркерные доски, фотографии подозреваемых, нити или линии между событиями на стикерах, около кофемашины болтают и делятся впечатлениями с последних вызовов сотрудники, будь оно трижды проклято, Управления; некоторые засели в бумагах, отчетах и фотографиях, кто-то шумно ударял по клавишам клавиатуры, набирая очередной рапорт или отчет, между ними всеми, как послушная крыска, домашний зверек, сновал Стажер, собирал бумаги и приказания… Антона никто поначалу не замечал, но первым очнулся Сергей… Охотцев Сергей.
– Ты… – Антон выхватил пистолет и, расталкивая людей, мебель, да само пространство, шел прямиком к нему, не понимающему ни-чер-та.
– Антош, ты чего, от Петровича, что ль?
Напряженные, сведенные судорогой пальцы сцепились на его горле, невесть откуда взявшаяся сила подняла его в воздух и наставила пистолет в лоб. Охотцев задрыгал ногами, не касаясь пола и хрипя что-то. Сонные, вялые коллеги сначала не особо поняли, что происходит, но секунда, две, три, пять, и до них дошло: что-то не так. Вот до этих быстро доходит, а до Антона – не очень. Впрочем, у них «не так» прямо перед глазами, а ему – копать и копать, чтобы добраться до истины. Не той, что потом нарисуют в отчетах и покажут в новостях, а настоящей истины. «Настоящая истина» – такое понятие возможно только в России.
На него налегли, скрутили, увели в сторону пистолет, заставили ослабить хватку и отпустить Охотцева. Антон и брыкался, и орал, до хрипоты:
– Ты! Ты! Ты! Я видел, как тебя убили! Ты сдох, там, в пустыне…
Но его крепко держали и не отпускали.
– Антош, ты совсем ****улся со своими суицидниками походу. Давай-как отдохни, Крым тебе на пользу не пошел, я смотрю… Уведите его. – Но в глазах Сергея читался страх, и тело пробивало предательской дрожью. «Помнит, сука, помнит».
Коллеги начали оттаскивать его к выходу, а он продолжал реветь, плеваться слюной, брыкаться и вгрызаться взглядом в Охотцева, будто именно он был повинен в произошедшем. На самом деле нет. Просто Сергей оказался единственным, чье имя прозвучало в комнате для допросов и до кого Антон реально может добраться. Впрочем, следующая фраза, снятая без звука с губ Охотцева, успокоила Антона в мгновение, и он покорно дал себя вынести и донести до прихожей Управления, слабо, для вида, сопротивляясь и прошептывая ее про себя вновь и вновь:
«Я разберусь… Я разберусь… Я разберусь…»
 
На выходе его вытолкали за КПП, только тогда отдали пистолет, а обоймы к нему пообещали сдать в оружейную, но разве можно хоть кому-то из них верить?
Даже Андреич, шевеля своими пышными усами, съехидничал:
– Быстро ты, Антош! Ты б еще отдохнул, нельзя столько смотреть на трупы.
– А ты сколько смотрел, сука? – Антон огрызался, даже не вдаваясь в суть и скрытые посылы брошенных ему фраз.
Ответа не последовало. Он развернулся и вышел из здания Управления на улицу, в людскую толпу, поглощенный только одной мыслью: «После всего того, что я сделал, они не отпустили бы меня так запросто…»
Сознание плыло, осознанность гасла. Он только и успел, что еще раз позвонить Анне – «Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети», промотать десятки пропущенных вызовов от Кашина, психиатра из больницы, набрать еще раз техника, но тот то не отвечал, то сбрасывал.
Спрятал телефон в карман, ссутулился и попытался слиться с толпой, засеменить по бетонным лабиринтам улиц, ища выход. Из района, из города, из прогнившей страны, с самой планеты, застывшей в ожидании взрыва. Шарахался от витрин с манекенами, похожими на живых, и живых, толкающихся, похожих на однообразных клонов и послушных кукол, которыми играет известный марионетчик во главе всех. Некая аура все же опутывала, отделяла его от шебуршащей вокруг толпы. Люди бросали ему насмешки, обвиняли из проносившегося мимо, разбрызгивающего мутные лужи автобуса, во всех смертных грехах, как и те, наверно, на третьем этаже покинутого здания угорали над срывом своего коллеги («бывшего коллеги») – их слова как трусливые выстрелы в спину.
А он шел сбитым шагом под проливным дождем, волоча ноги, теряя сознание и восприятие, но услышав все, что хотел и ждал, и даже больше, и объявив войну, свою личную войну, но его противники этого еще не поняли. Еще не знали. Тем хуже для них.
Он шел и шел, путаясь в мыслях, деталях убийства Лизы, своих мечтах-воспоминаниях о том лугу и любимой рядом, об Анне…
 
Небо посветлело, дождь закончился.
Остановил его Пашок около дома, спустя несколько часов. Схватил за плечи, тряхнул и вгляделся в исковерканное аварией лицо:
– Тош! Тош, привет. Ты как, нормально? Сам не свой.
Антон с трудом сфокусировал взгляд на лице Паши. Потом прижал браслет на запястье плотной мокрой тканью плаща и только тогда ответил:
– Нормально.
– Ты уверен?
– Да.
– Я тебе не верю. Что случилось?
– Ничего не случилось.
– А что должно было?
Антон усмехнулся. Очень проницателен был Паша для недалекого гопника.
– Из-за той девушки, с запиской?
Антон кивнул. Паша побагровел.
– Понял. Мы разберемся. Пойдем спать.
Антон не стал возражать – ни сил, ни желания не было. Желание было только заснуть, и заснуть по-настоящему, увидеть что-то прекрасное, далекое, давно забытое, никогда и не случившееся, как тот луг и утро, но прекрасное… А не мириады бескровных лиц умерших и неотмщенных, и разноцветные глаза Лизы где-то в этой толпе, обвиняющей тебя во всем и жаждущей сожрать с потрохами.
Пашок проводил его до постели (цыкнул на соседа в общем коридоре, ждущего очередной порции зарубежного трафика), уложил и ушел вершить настоящее, уличное правосудие – другого в этой стране нынче днем с огнем не сыщешь.

Глава 11

27 октября 2023 года

Непроглядная ночь нахлынула на город.
Дождь затих, укутал туманом погруженный в сон мегаполис, клубился в подворотнях, арках и заброшенных подземных переходах. Все уличное освещение было погашено, лишь у некоторых подъездов светодиодные фонари выхватывали из мрака мокрый асфальт овальными пятнами с нечеткими границами – владельцы жилья могли себе позволить тратить деньги хоть на какое-то подобие цивилизованности. Реальность будто бы распадалась на редкие островки холодного белого света и бесконечную мглу между ними, в недрах которой затаились монстры, готовые наброситься на любого случайного прохожего, заблудившегося в хитросплетении московских улиц в столь поздний час. Такая вот Москва. Была, есть и будет пытаться сожрать любого. И жрет ведь, чавкая и причмокивая, некоторых глотает, но большинство – сплевывает.
Фонарик включать чревато – он, будто мотылек, притянет к себе хищников, поэтому паренек жался к холодным панельным стенам, перебегал по лужам проулки и арки, в которых теснились бомжи, похрапывая, да вожаки стай дворовых собак провожали его силуэт, принюхиваясь и навострив уши, порыкивая и ворчливо укладывая морды на поджатые лапы, когда он прошмыгивал мимо и скрывался за углом.
Благо, дорогу он помнил наизусть, и не первый раз сбегал из дома этим маршрутом к своей цели и, спустя несколько часов, обратно – в теплую постель. Он тоже был хищником, но иного толка: падким на наркотики, стимуляторы и все такое, запретное. А клуб нейроинтерфейсов и виртуальной реальности был готов распахнуть свои двери щедрому гостю и предложить любые услуги: от наскучивших погружений в вымышленные миры и чуждые ощущения до банальных наркотиков и старых раздолбанных шлюх с обвислыми сиськами. Занюхать очередную дозу, вычленяющую яркие краски в этом сером мире, и оттрахать очередную телку как-нибудь поизвращенней можно было прям там же, в одном из номеров на час, два, три, или насколько у тебя хватит наличных денег – грязных, замызганных банкнот, вот уже лет пять не выпускаемых.
Но прежде – нужно пересечь этот заброшенный, почти постапокалиптический район, молчаливые громады многоэтажек, рвано выступающие чернотой на фоне темного, тучного, нависающего и давящего купола неба, разлитые по разбитому асфальту лужи и маргиналов общества, упоровшихся дешевым пойлом и греющихся в драных лохмотьях друг об друга и об беспризорных, прикормленных псов.
Очередная арка осталась позади. Переступить через ржавую, местами поваленную оградку, пробежка под лоджиями первых этажей с выбитыми стеклами и сломанными решетками на окнах, оградка, последний проезд между домами… Из которого на него двигалась группа людей.
– Эй, пацанчик!
От тумана отделился кусочек, сжался, рванул к парню, залез под воротник и скользнул судорожным холодом вдоль спины, исчезая, оставил после себя лишь гусиную кожу, крупную дрожь, выброс адреналина в кровь и часто бьющееся сердце. Воздуха, вдыхаемого максимально тихо, перестало хватать.
Он ускорил шаг.
– Э, пацан!
Его поймали за руку и крепко схватили. Сердце было готово выпрыгнуть из груди и ускакать обратно, в теплую постель под защиту одеяла и людей с оружием.
– Что? – Он нашел в себе силы сглотнуть и ответить. Голос предательски дрожал. Тут ему никто не поможет, тут его никто не найдет.
– Сигаретки не найдется?
– Не курю.
– Жаль. А мелочишки?
– Только браслет.
– Вот оно как. – Лиц не разглядеть, но они окружили его, харкали в лужи, скалились, и затылком он ощущал их взгляд, хищный, голодный. – Ну хоть позвонить?..
– Дайте мне пройти. – Голос не только дрожал, но и уже пищал как-то по-детски.
– С чего бы?
– Меня ждут. Меня будут искать, если я не появлюсь. – Отчасти это было правдой, но ждут его утром, и только тогда спохватятся. – И найдут вас! – А вот это уже сомнительно…
– Эй, пацан, ты чего такой грубый? Нехорошо так со старшими, нехорошо… Мы просто поговорить хотели, а ты вот так… Тебя мама в детстве не учила вежливости?
– Дайте пройти!
– С чего бы?
Он рванул в сторону на ватных, непослушных ногах, уткнулся в чье-то плечо, его оттолкнули обратно в импровизированный круг. Он не устоял и упал в холодную мутную воду, чем вызвал откровенный ржач окружающих. И окруживших.
– Ну как же ты так, пацан! Теперь мамке объяснять, где извазюкался, штаны заговнякал. Ругать же будет!
– Дайте пройти! – Он вскочил, и это было его последней ошибкой.
Сокрушительный удар обрушился в челюсть. В глазах брызнули искры, кости треснули, но боль пока не пришла. Он потерял равновесие и, полуобернувшись и семеня ногами, ища опору, опять упал. Следующий – ногой, вскидывающий. Он потерял контроль над телом и распластался в воде, но его подняли за грудки, поставили на неустойчивые ноги и продолжили бить: жестко, смакуя каждый удар, но с молчаливым торжеством и удовлетворением.
Каждый раз, когда он падал, его поднимали обратно, а сознание, мать его, все не угасало. Глаза уже заплыли, не открывались, челюсть, переломанная в нескольких местах, болталась сама по себе, про зубы и губы он и думать не пытался. Ребра треснули и постанывали болью, внутренние органы агонизировали резко, остро. В какой-то момент его вырвало, и привкус крови теперь был не только на языке, во рту, но и витал во влажном холодном воздухе.
А они все не унимались.
Подняли. Удар. Упал. Подняли. Удар. Упал. Он пытался ползти, но сломанные пальцы не слушались. Он пытался остаться лежать, свернувшись калачиком и прикрываясь, но нет, его поднимали, раскрывали и снова били. Продолжалось это бесконечность.
Он упал, ударившись лопатками о бордюр и соскользнул с него ниже. Очередной удар, ногой на этот раз, обрушился на грудь, вжал тело в асфальт. В шее что-то отвратительно хрустнуло, все тело прожгло настолько неистовой болью, не сравнимой ни с чем, что он заорал, истошно, срывая голос. Бесполезно. Его если и слышали, то бомжи, псы, рыдающие или курящие у заднего выхода шлюхи, схватившие передоз и выволоченные на улицу маргиналы. Никто из них не только не бросится на помощь, но и не попытается дозвониться на вечно занятую линию 112, просто зная, что это бесполезно. И лезть не в свое дело никто тоже не хотел.
Но он кричал, вкладывая последние силы и мольбу в этот крик, не слыша, не видя и не ощущая вокруг себя ничего.
Потом боль затихла, и он тоже затих.
И сознание наконец-то погрузилось в забвение.
 
Хрупкое умиротворение очередного осеннего утра, мутного, ленивого, когда сны, еще не улетучившись в нирване, крадутся по выцветшему советскому паркету в промежутках между отсветами спрятанного за плотным слоем облаков солнца, разбил на острые осколки стандартный рингтон телефона и едва ощущаемые вибрации, исходящие от устройства.
Антон спал в одежде, скомкал одеяло в подобие человеческой фигуры рядом с собой, обнимал ее и не хотел отпускать и просыпаться, заново осознавать себя, свое имя, прошлое и место в этом больном и прогнившем до основания мире.
Пришлось проснуться.
Если поднимает не назойливый писк будильника с прикроватной тумбочки, бесящий даже кошку, то это – очередной вызов на место преступления, самоубийства: кто-то сиганул из окна, повесился на люстре, наглотался таблеток, порезал вены в ванной, лежа в теплой воде. Вряд ли что-то изощреннее – с этим Антон сталкивался раз в несколько лет.
Они все всегда думали, что уйдут красиво, оставят записку с обвинениями, разжеванными и разложенными по полочкам, друзьям, родственникам и бывшим любимым, сведут счеты с жизнью своим способом, но мало кто, кроме Антона, действительно знал, насколько это отвратительно: распластавшееся, переломанное тело на асфальте, неестественно вывернутые конечности и треснутый череп, из которого вытекает мозг; отекшая голова и вываленный, синий язык; лужи блевотины вокруг перекошенного судорогой тела; кровавая вода и распухший труп… И вместо лиц – маски ужаса после понимания, что содеянное уже не отменить: не вознестись обратно на подоконник, не оборвать веревку, не выплюнуть таблетки, не зашить распоротую плоть… У каждого из самоубийц есть порог, предел, в зависимости от их собственного выбора, за который не переступить назад, но об этом они как-то не думают до, но жалеют в короткий миг агонии после.
Это все еще ладно, но одно обстоятельство каждый раз заставляло Антона сдерживать рвотные позывы, не всегда успешно: дерьмо. Стоит тебе сдохнуть, все мышцы тела расслабляются, и оно висит, лежит или плавает в луже собственных испражнений, ссанины и сранины, пропитываясь запахом. Это хорошо еще, если нашли рано, как Лизу, а то ведь через день-другой начинается разложение, и всякие паразиты, типа личинок мух, мириадами копошатся в гниющем теле.
Он предпочитал лишний раз не вспоминать о родных и близких, сокрушавшихся рыданиями на следственных мероприятиях, но на деле оставшихся безучастными в критический момент: безответные сообщениях в мессенджерах, короткие гудки в телефоне или резкие «мне некогда» в ответ на мольбы о помощи… Да и не заметить, что человек на тонкой грани, практически невозможно, просто всем насрать. Всем друзьям, парням и девушкам, мужьям и женам, братьям, сестрам, родителям, бабушкам и дедушкам. А потом начинается: «мы не видели, мы не знали, как же так». Вот так. Все вы видели и знали, постами в социальных сетях, просьбами поговорить, просто, мать его, поговорить вечерами на кухнях, видели вы все, но верить в это не хотели. Приходилось в какой-то момент, критический.
И Антону приходится каждую ночь в кошмарах встречаться с толпами, шепчущими о помощи, молитвы прощения своим богам и сокрушения «как же так, кто виноват и что делать». А виноватым оказывался он, и только он: каждую ночь бегал от них по сюрреалистичным пейзажам: то по пустыням, то по ветвистым улочкам, то по погребенным под дождем и пеплом мегаполисам, не находя спасения от вопрошающих. И эта ночь, этот сон, длинный в физическом времени, но короткий во внутреннем мироощущении, не был исключением.
В смерти, тем более от собственных рук, нет ни грамма чести, воли, силы или достоинства – только говно, грязь и ****ец.
Совсем как в жизни в Москве.
Так, казалось бы, какая тогда разница?
Он поднес телефон к лицу (абонент по номеру не определился), ткнул на зеленую иконку «принять вызов», прислонил к уху, прокряхтелся, сглатывая мокроту – кури или не кури, а выхлопы мусоросжигательных заводов, котельных и тысяч автомобилей к концу недолгой жизни сделают твои легкими черными – и ответил автоматически, еще не ассоциируя себя с озвученным именем, должностью, организацией и действием:
– Полковник Зиноньев, Управление. Слушаю.
– Открой дверь, полковник.
– В смысле?
– В прямом. Открой дверь, и давай без глупостей.
Короткие гудки.
Совпадают по ритму с пульсацией крови в артериях, шуму ударов в ушах и едва заметных взбрыкиваний вен под тонкой кожей.
Веки смыкались, часто моргать, поднимаясь в явь из недр сновидений, не получалось – будто ограничение стояло, и мертвые его не отпускали, ждали своих ответов или возмездия. Он опять упал на теплую перину сна, но ненадолго: повторный звонок вырвал из объятий грез. На этот раз он сопровождался настойчивым стуком во входную дверь.
– Ну что?
– Зиноньев, я повторять больше не буду. Открой дверь или мы штурмуем.
– Ладно, сейчас, – Не все слова столь раннего собеседника он понимал, но все же, протирая глаза, кряхтя всем телом, ноющим болью, встал, прошаркал в коридор к двери, провернул замок несколько раз, нажал на ручку и открыл хер его знает кому, впуская в свое жилище. Назвать это место «домом» язык не поворачивался.
Группа захвата обогнула его фигуру, тыча оружием во все щели и места, и рассредоточилась по квартире, занимая правильные, с точки зрения тактики, позиции: в дверных проемах, прикрывая товарищей, под окнами на балконе, за стулом на кухне, вокруг кровати… И него тоже: последние вошедшие встали с разных сторон чуть позади, не напротив друг друга, чтобы не задеть дружественным огнем в случае провокации, и наставили на него, в голову, дула автоматических винтовок.
Как только все заняли свои позиции, проверили квартиру и отрапортовали по рации об этом, в квартиру зашел глава операции захвата. Антон его узнал:
– Полковник Рыбаков.
– Полковник Зиноньев. Ничего личного, приказ.
– Понимаю. – Антон кивнул – злиться на дослужившегося придурка смысла мало. Он вчера в клуб и сюда сегодня не просто так попал, а за что-то, и пытался вернуть расположение начальства. Бывает. Антону на себя этот сценарий не применить, но мотивы поступков он понимал.
И подобное развитие событий он допускал, но не так скоро, и не то, чтобы к нему готовился. Впрочем, быть может, так быстрее отмучается, а потом… «в середине лета, в мокрых кедах… И сбежать, и скрыться, и потеряться станет возможным….»
«Не станет. Ты никогда не потеряешься, не сгинешь и не исчезнешь. И драться сегодня бесполезно… Ты окружен, ты захвачен, тебе просто дают шанс уйти с достоинством, лучше воспользуйся им. Не чужаки тебя грохнут, так свои, но хоть с какой-то честью…»
«Заткнись. Просто заткнись».
Ему не нужно было оглядываться, он обшарил чутким слухом и обонянием не только свое «жилище», но и общий коридор, и даже лифтовую: рыпнись он, живым не выйдет – повсюду солдаты. По его душу. Даже льстило немного.
– Воды дайте попить, – «этой ржавой, из-под крана, со сладким привкусом каких-то медикаментов: успокоительных или антидепрессантов, что вы там туда подмешиваете, что?» – И я готов идти.
Странно, но руки он до сих пор не поднял, они все так же висели тяжелыми плетями по бокам, правая ладонью совсем около кобуры. Но он и не собирался ни ввязываться в перестрелку с предсказуемым финалом («Пристрелят, упакуют, закопают в лучшем случае без надгробия, и нет тебя, Антон»), ни руки поднимать («Русские не сдаются, так и передайте своему министру»).
Полковник кивнул, Антону протянули стакан воды. Он жадно его выпил, вернул пустым, пожал плечами Рыбакову, мол, давай, дал надеть на себя наручники («Ничего личного, Зиноньев, но я должен» – оправдался полковник, уже примеряющий обещанную награду то ли на своих погонах, то ли на парковке около своего загородного дома) и дал себя вывести прочь из квартиры, спустить с сопровождением в лифте и затолкать в служебный минивен, предназначенный для перевозки особо опасных преступников.
«Ты особо опасен, Антон?»
 
Фразу министру он мог бы передать сам, когда его привели в подвал Управления и посадили на тот самый стул, на котором он избивал паренька накануне, а напротив было уже два стула: вместо него там сейчас сидели глава Управления, Владислав Петрович, хмурый и, на удивление, спокойный, без своих истерик «Зиноньев, ****ь!..», и что-то там потом; и Министр Обороны Российской Федерации («или правильнее будет сказать, Российской Империи?») собственной персоной. У Зиноньева были с ним свои, заочные, старые, не вчерашние, счеты, но не сводить же их под камерами, в наручниках и с толпой солдат за спиной и за стенкой. Мог бы, но нет, не так. Вот ночью, в темной подворотне где-нибудь…
Молчание длилось считанные секунды, но затянулось как-то, так что первым его прервал Антон:
– Здрасьте.
Министр, тоже хмурый, выдохнул, теперь уже самостоятельно листая фотографии в папке, и совсем не те, что были вчера, но похожие: какая-то обшарпанная подворотня, изуродованное тело в крови, полиция, медики и судмедэксперты снуют вокруг.
– Антон Вячеславович Зиноньев?
– Он самый.
– Полковник Управления?
– Насколько я знаю, да. – Уволить заочно, да что там, даже задним числом его могли в любой момент. Это не было каким-то исключением из правил, скорее данностью, как окружающий мир, с которой приходилось мириться.
«Смиришься ли ты, Антон?»
– Где Вы были вчера вечером и ночью?
– А что, собственно, случилось?
– Отвечай на вопрос, ****ь! – Министр вспылил и ударил по столу, и ударил не ладонью, как какая-нибудь сраная директриса или училка в типичной средней школе, выпытывая из ученика мотивы его неугодных поступков, а ударил кулаком, разбил костяшки в кровь, но даже глазом не повел, только рука дрожала то ли от напряжения, то ли от боли. Ударил и оставил вмятину на металлической поверхности, стерпевшей немало слез, и ударил напрасно: один хер у подозреваемых был один путь отсюда – трястись в древнем автобусе куда-то на границу, а оттуда только вперед, с автоматом и постоянно слетающей каской наперевес, ведь позади ждет только одно: казнь.
Ждала ли она Антона? Он думал, что да, пока его начальник не подал свой хриплый псовый голос, рычащий:
– Ночью сына Якова Штейнберга, Марка, избили какие-то люди. Марк сейчас в больнице, на аппаратах жизнеподдержания, в искусственной коме. Тебе что-то об этом известно?
«Так вот оно что…» Антон внутри себя торжествующе ухмылялся, благодаря тех, кто почти отправил на тот свет зазнавшегося сынка министра, но в то же время стал прокручивать внутри сценарии, кто это мог бы быть. Желающих было много, очевидно, и кому из них жать руку – непонятно. По идее он, как сотрудник Управления, о чем уже упоминали в текущей беседе, должен был бы сорваться с цепи и искать виновных, но избиение ублюдков – это не по его части. Каждый в Управлении отвечал за определенные типы преступлений. Вот доведение до самоубийства – да, это к нему, за это он любого порвет, будь он сыном министра или самим министром, да хоть гребаным президентом.
– Нет, мне ничего об этом не известно. – Внешне он сохранял спокойствие и аккуратно выбирал слова, – Я спал, и никоим образом непричастен. Можете проверить телефон и браслет, но вы это уже сделали, да? – «Нахуй я тут сижу?» – так и рвалось из Антона, а внутри немного параноидально шептало: «Пашок же не носит браслет, да? Ведь не носит?»
Не носит.
Иначе даже эти престарелые придурки увидели бы связь, и тебя, Антон, привезли бы не в Управление, а везли бы намного дольше и дальше, накинув черный непрозрачный мешок на голову.
Владислав Петрович кивнул, продолжая разглядывать распечатки телефонных вызовов и сообщений Антона за последние несколько дней. «Хорошо, если только моих, и хорошо, если не будут вчитываться…» – Некоторые звонки и их расшифровки определенно вызвали бы вопросы, но вряд ли начнут ковыряться.
– Снимите наручники, и поговорим.
– Ты нам тут не указывай! – Министр вспылил, грохнул опять кулаком по столу, уже слабее, и привстал, пытаясь выглядеть грозно, но вызвал у Антона лишь легкую улыбку.
– Яков!
– По твоему приказу его избили, да?
– Его избили не по моему приказу, но потому, что он заслужил. Но Вам, министр, сложно понять, да? Вы ни разу сами не отвечали за свои решения и поступки, не так ли?
– Зиноньев!
– Что ты сказал, щенок? – Штейнберг-старший, живой и здравствующий, пока что, вспылил.
– Яков!
– То, что ты услышал. – Антон оскалился, – твой вы****ок это заслужил. И вообще, давайте начнем сначала: как он оказался на улицах? Он не был в больнице после моего вчерашнего… кхм… допроса? Его оставили там без охраны? Или не оставили там вообще? Хорошо, но тогда как он преодолел охрану вашего лофта? – Не то, чтобы подобную информацию о месте жительства руководящего состава страны озвучивали по телевизору какому-нибудь, но Антон доступ к подобным сведениям пока имел, да и Вероника Петровна подсказала, неопределенно махнув в сторону элитного района.
– Он знал пароль сброса, – взгляд министра остекленел. Он понимал, еще ранним утром, когда разбудили подчиненные, что Зиноньев не имеет никакого отношения к произошедшему (ну разве что косвенное, которое они никогда не докажут, хотя доказывать им ничего и не нужно, достаточно прихоти), и знал правду в то же время, но оказывался ее принимать, пока Антон не задал неудобный вопрос.
Марк не просто снимал браслет и глушил свой телефон, когда заблагорассудится. Он знал пароль сброса системы безопасности лофта, ни разу не использованный, или просто взломал ее и назначил свой, неоднократно пользовался им, сбегал из дома на ночь и возвращался к утру в свою постель, прошмыгивал без подозрений прямо под носом многочисленной охраны ФСО, пока система была в перезагрузке, но обвиняли сейчас в этом именно его, Антона.
– А он молодец, – Антон призадумался и машинально проговорил вслух свои мысли, ухмыляясь: – Не такой тупой, как мне изначально показалось. Точно твой?
Министр побагровел. Антон осознал свою ошибку и поспешил ретироваться:
– Ну, ко мне ваш пароль отношения не имеет, сами и разбирайтесь. – Антон начал вставать.
– Сидеть, Зиноньев!
Штейнберг, озверев, посмотрел на Антона и захотел ударить его в лицо, и так натерпевшееся за последние несколько дней, но сдерживался из последних сил, ждал новой провокации от Антона.
– Яков! – глава Управления наконец-то сыграл хоть какую-то значимую, активную роль в событиях этой недели: он ухватил министра за запястья и попытался оттащить, увести в сторону: – Яков! Зиноньев не виноват, ты сам видел по распечаткам. – «Вот это уже интересно. Они совсем тупые, или детализация неполная? Или глубоко и не копали, что ли…» – Марка еще можно спасти…
– А где он сейчас? И что с ним вообще? – включился в короткий монолог Зиноньев.
– Не твоего ума дело, – огрызнулся генерал.
– Ну так отпустите меня, раз не моего ума, и я пойду.
– Размечтался, – рыкнул Яков.
– А что ты мне сделаешь? На фронт отправишь? Пф! Пятнадцать, пятнадцать ****ых лет, половину своей жизни на нем подыхал, истекал кровью в подворотнях и окопах, плевался песком, пока полз на задание, друзей даже не хоронил, а оставлял гнить там, где они упали мертвыми. Туда меня? Да ради бога, я привык. Все лучше, чем здесь, в вашей Москве, ебучей клоаке.
Яков с генералом встретились взглядами, обозначающими что-то недоступно-удивительное для Антона, кивнули оба, и в следующую секунду его потащили их подчиненные под руки прочь из подземелья куда-то наверх. Он даже не успел включить в допрос намек на подставу от Охотцева после вчерашнего инцидента с ним, но особо и не собирался: держал этот аргумент на крайний случай.
Лишь вслед обостренным обонянием он услышал продолжение разговора между двумя высокопоставленными людьми где-то позади, пока его волокли:
– Яков, сам понимаешь, твой этот зарвался.
– Твой тоже хорош. Но понимаю, да. Потому и посадил его под домашний арест, и воспитываю… воспитывал, как мог. Но чтобы мой сын стал наркоманом и убегал из дома в ночи за очередной дозой…
Владислав Петрович то ли хрюкнул, то ли хмыкнул – тяжело было разобрать:
– Вспомни нас в восьмидесятые-девяностые. Мало мы дел натворили? Тогда пути назад не было, а сейчас…
– Давай с твоим этим светилой обсудим. Не хочу получить целую пачку слетевших с катушек придурков, как этот Зиноньев.
Дальше – молчание, только солдаты, «просто исполняющие приказы», пыхтели по бокам.
 
Его привели в кабинет к штатному психиатру Управления, усадили и ушли занять позицию около двери. Наполнение кабинета было отчасти типичным: неудобный стул для посетителей, роскошное кресло для врача за массивным письменным столом, дубовым и старым. Широкие и высокие окна во всю стену, при необходимости зашториваемые жалюзи, за спиной врача – многочисленные шкафы и полки для сотен книг, старых и новых, его собственного авторства и на иностранных языках, со стертыми корешками и наоборот, новыми и сияющими. Прямо за спиной Антона, до сих пор закованного в наручники и воровато озиравшегося, была запертая на ключ широкая дубовая дверь, тяжелая и плотная. Плечом ее не пробьешь – именно эта деталь интерьера вызывала некоторые вопросы и недоверие. А рядом с дверью, в углу около окна, растеклось кресло-мешок вместо кушетки.
Камер под потолком по углам нет. Одно из избранных помещений этого здания, где видеонаблюдение не велось в режиме 24/7.
Антон спустя неопределенное время уловил шаги и новый диалог из коридора:
– Почему меня сразу не поставили в известность? – Визгливый и гнусавый говор, чем-то одесский, штатного психиатра он узнал бы из сотен подобных голосов.
– Я тебя раком могу поставить, хочешь? – Генерал умел приструнивать подчиненных с одной фразы. Да что там какие-то «фразы», он мог зачитывать своей интонацией детские стишки вместо приговора на суде, и один хер подозреваемых отправляли бы в колонию.
– Что произошло? – уже оробев, но продолжая гнусавить и картавить, поинтересовался психиатр.
– Так-то лучше. «Что произошло?» Твое творение, ты нам и скажи, Франкейнштейн ***в.
Шумный выдох, да так, что воздух легонько заклубился, едва уловимо, но достаточно для Антона, обретшего вдруг обостренные чувства не только справедливости, но и типичные для людей: слух, обоняние, осязание… Только в какой-то усиленной, гипертрофированной форме. Ничего подобного он прежде не испытывал, иначе запомнил бы.
– Он в понедельник, после отпуска, был на вызове, потом в аварию попал, – пока говорил Владислав Петрович, психиатр пикнул, но не решился его прервать. – И понеслось: патологоанатома чуть не прибил, на похороны зачем-то пошел, в бар потом, да и там одного из министерских чуть не грохнул. – Генерал кивнул Штейнбергу, тот понимающе отозвался, а Антон задался вопросом, почему пропустили его «приключение» в больнице у Кашина? – Хотя ***ню он еще до аварии начал творить: на телку какую-то с мелким набросился. Что с ним вообще?
– Эта авария, насколько серьезно он пострадал? Травмы головы? – Писклявый голос психиатра был напряжен до предела.
– Да, мне рапорт от скорой прислали: они подозревали сотрясение, предложили в больницу отправить на обследование и швы наложить, но он отказался.
– Фух, ну хоть какое-то облегчение.
Антон во всех красках представил, как Владислав Петрович внимательно посмотрел в лицо психиатра, но внешних признаков какого-нибудь аутизма не приметил, чему удивлялся:
– Тебя тоже ебнуло, или что?
– Понимаете, Владислав Петрович, ему сейчас нельзя в больницу. Ему нельзя делать рентген, нельзя МРТ, нельзя нейросканер, нельзя вообще ничего. Мы должны дождаться, пока мозг восстановится сам. И хорошо, что он отказался – защита сработала.
– Может, его активировать? – Штейнберг подал голос, а Антон немного утерял нить диалога, перестал понимать суть, но продолжал запоминать каждое слово на будущее.
– Ни в коем случае, нет! Нельзя. Мозг сейчас поврежден, и программа могла сбиться. Сами знаете, протокол при ошибках активации.
– Знаем, – мрачно отрезал Владислав Петрович, скрестив руки на груди. – Так делать с ним что?
– Я сейчас попробую с ним поговорить, разузнать самочувствие, но вряд ли он меня послушает: тоже часть программы. Я бы рекомендовал ограничить его деятельность…
– И что теперь, если все начнут ***ню творить, мне каждого отстранять? Или вообще приостанавливать программу? – Антон чуть вздрогнул на этом слове.
– Боюсь, что да…
– Охуенно приплыли, Яков. Нас с потрохами сожрут за срыв сроков и полевых испытаний.
– Знаю. Но раз он, – Штейнберг кивнул в сторону психиатра, учуял Антон, – говорит…
– И надолго это?
– Пока мозг не восстановится и я не смогу провести диагностику. До этого момента он должен будет находиться под моим наблюдением.
– ****ец, – отрезал генерал, собирался вспылить, но взял себя в руки, задумался и добавил: – Ладно, как скажешь. Других вариантов ведь нет?
– Нет.
 
Такое мощное напряжение чувств, чтобы подслушать диалог и запомнить его, требовало немало сил, которых у Антона уже не оставалось – он исчерпал свой лимит за последние дни, поэтому появление психиатра и разговор с ним он уже не помнил, помнил только, что после нескольких попыток врача наладить конструктивное общение и его, Антона, вялых ответов «на отъебись» ему всунули в глотку несколько горьких шершавых таблеток, заставили их проглотить, вывели из здания, посадили в машину, довезли домой и пнули в квартиру.
Еще помнил, что в своем жилище он, по идее, нашел кровать и, засыпая, вновь пытался набрать Анну, но вызов мгновенно сбрасывался безо всяких сигналов – длинных, коротких, или синтетического голоса автоответчика: что абонент не абонент, не найден, вне зоны действия сети или что-нибудь там еще.
Антон провалился в сон, спокойный и глубокий, впервые за последнее время, думая напоследок, сомкнув веки: «Опять сухим из воды, грязной и мутной, будто кто-то на небе меня бережет». Антон не верил в высшие силы, хоть и поговаривают вроде, «в окопах нет атеистов», но он в них, окопах, бывал не раз, выжидая авиаудара по позициям и готовясь сдохнуть, только так и не прозрел почему-то.
Пальцы, держащие телефон и нажимающие в иконку вызова на блеклом экране, ослабели и выронили устройство. От звона армированного пластика по паркету Антон вздрогнул, но в сознание не пришел.

28 октября 2023 года

В кабинете пахло сероводородом. Вряд ли в каком-то из ящиков стола уже который месяц ждал своей участи – отправиться в мусорную корзину – завтрак, заботливо приготовленный женой, или озлобленные подчиненные вкачали шприц с белком в обивку какого-нибудь кресла в помещении, но пахло именно ими – тухлыми яйцами. Странно, Антон раньше не слышал этот запах здесь, а теперь понять не мог, откуда именно он исходит.
«Набранный вами номер не обслуживается» – меланхолично декларировал синтетический женский голос из телефонной трубки все утро: после пробуждения, на балконе традиционно, после стакана холодной сладкой воды из-под крана, по пути к метро, в самом метро на станциях и редких перегонах, в которых был хоть малейший намек на сигнал сотовой сети. Даже рядом с Управлением соединение не устанавливалось, а монотонный голос твердил одно и то же каждый раз: «Набранный вами номер не обслуживается». Уж лучше никакого ответа, чем такой, навязанный.
Антон вызывал этого абонента десятки, если не сотни раз, ожидая иного: длинных гудков, шума и тресканья, и голоса потом сквозь помехи тысяч километров: «Алло?» Но голоса, нежного и игривого, как в клубе, не было, а номер – не обслуживался.
«Как это возможно, если вот, в списке вызовов входящий с этого номера каких-то три дня назад?»
– Понял?
Спал он сегодня хорошо, даже, можно сказать, выспался. Впервые за долгое время никто не приходил во сне, не тянул к нему руки и не мучил своими вопросами без ответов. Даже Лиза куда-то делась, хотя наяву ее яркий образ еще остывал, но не выцвел до серой массы других «дел» без внятного обвинения и мотива виновного, если он вообще был – такое тоже бывает: люди бывают жестоки «просто так», сами не отдавая себе в этом отчета. Шутка, например, зашла слишком далеко. Впрочем, от ответственности простых смертных это не освобождает. Элиту – да, а вот офисных служащих или работяг с заводов – нет.
– Понял, я спрашиваю?!
– Угу.
Антон не слушал. Слышал, вроде бы, но не слушал и не вникал в услышанные слова – как-то плевать было, не до этого очередного выговора от Генерала в его старомодном кабинете (ему б бюст Ленина на стол да портрет Сталина за спину, но, увы, на этих местах находились другие персонажи, более современные и более однозначные).
– Че «угу», ****ь?!
«Кто услышит твои мысли?..»
– Зиноньев!
«В чужих словах, лишенных смысла…»
– Зиноньев, ****ь!
– А? – Он на миг очнулся. Хорошие таблетки ему выдал психиатр, мощные. Название бы их узнать да с Пашком перетереть, чтобы барыгу нашел: так глубоко и беззаботно Антон давно не спал, очень давно. Если б еще не заторможенность с утра, неспособность связать две мысли воедино – цены б таким таблеткам не было: каждому, бесплатно и на всю жизнь! Вот страна бы расцвела, и не вешался бы, глядишь, никто…
Вешались бы, и вены резали тоже, и прыгали. Одно эти чудо-таблетки изменили бы: остальным тогда было бы совсем наплевать, спали бы все спокойно, да и только.
«Ты хочешь спать спокойно, Антон?»
На этот вопрос у него вроде бы был однозначный ответ, но сейчас он как-то… не «образовывался», что ли…
– Б, епта! Я с тобой разговариваю!
– Нет. – Антон не боялся дерзить по нескольким причинам.
Во-первых, Владислав Петрович ничего ему не сделает. Не ударит, не сломает нос, не прикажет кому-то из своих псин замарать руки вместо него – слишком Антон почему-то ценен. Иначе все это сделали бы еще вчера, глядя в бумаги с его контактами за последние дни и не видя в них очевидного. Он сам еще не понимал, почему, но чувствовал себя неуязвимым.
Во-вторых, ему самому уже было наплевать, что будет дальше и что с ним сделают, тем более, что не сделают ничего: не отдадут на растерзание в суд, санкционированный или народный, не отправят на фронт снова, не вывезут в лес и не заставят копать яму, в которой потом и похоронят. С чего такая честь – тоже не понять, но вот так вот. Заслужил, быть может? Заслуживал ли кто-то здесь хоть что-нибудь? Сколько Антон ни наблюдал, привилегии в этом городе и в этой стране даются от рождения. Бывали времена, когда их действительно можно было заслужить, но те времена давно канули в бездну эпох, да и качество этих времен было, мягко скажем, сомнительное.
Короче, с ним в физическом плане не сделают ничего, а свой лимит морального напряжения он уже преодолел. Что бы там ни уготовил ему Генерал, это вряд ли перекроет мысли о девушке, доведенной до самоубийства министерским отпрыском, возомнившим себя недосягаемым, который еще и сухим из воды вышел бы, если бы не уличная шпана, а во всем обвинят и «закроют» мамашу, которая не без греха за душой, конечно, но все же. И кто инсценировал похороны ее, этой девчушки, остается открытым вопросом – это все не давало покоя, не говоря уже о парне, потерявшем память, другой девушке, Анне, исчезнувшей прямо из-под носа Зиноньева, можно сказать, на его глазах… Правосудия в этих странных историях не получится ну никак и никогда, а потому обостренное чувство справедливости негодовало, так что любые наказания начальства по сравнению с ним – детский лепет.
Хорошо хоть несовершеннолетние в эту больную историю пока не впутались сами или кем-то, намеренно… Вроде… Не впутались… Пока.
– Че «нет»? Ты че, совсем?..
– Вы со мной не разговариваете, товарищ генерал. «Разговаривать» – это когда все собеседники делятся своим, а сейчас говорите только Вы один. Мы не разговариваем. Это Вы выговариваетесь.
– … Охуел. – Вопросительная интонация погасла. Владислав Петрович сглотнул и кашлянул. Редко, если не впервые, сглатывать в этом кабинете принуждали его, а не он. Впрочем, Зиноньев много кому в последнее время привнес в наскучившую монотонную жизнь новые впечатления. – Значит так, вот приказ, ты отстранен и разжалован до звания майора. – «Странно, что не уволили». – Моя б воля, я бы тебя уволил, а дальше сам знаешь, ага? Но, к сожалению, не все зависит от наших желаний. – Генерал злобно и торжествующе сверкнул глазами, как будто для Антона это что-то значило. – Дело передано, отработано и закрыто, так что о нем можешь забыть. – «Ага, как же…» – Оружие у тебя уже вчера забрали, доступ к базам сегодня отключили, так что ксиву сдай и свободен. Три раза в неделю посещаешь психиатра и следуешь его указаниям по лечению, пока он не решит, что ты готов вернуться к службе. Вопросы? Нет? – Он не дал даже секунды на возражения, да и вправду, какие они могли быть? – Вали отсюда.
Антон легонько пожал плечами, снова пытаясь определить источник запаха, но без толку. Он вытащил удостоверение из нагрудного кармана и бросил его на стол начальника:
– Они никуда не денутся.
– Кто?
– Мысли. – «И грехи твои, и мои, и нас всех, и каждому воздастся, ну а я… а я за этим прослежу, прежде чем сгинуть в самому себе придуманном аду» – таблетки хоть и подавляли внешние раздражители, как этот сраный запах, например, и логическое мышление тоже хромало, но вот эти его странные мысли никуда не делись. И не денутся.
Активные вещества выветриваются? Ему вроде говорили схему, по которой их принимать, но он как-то… Не до этого было. С того момента, как он проглотил таблетки, ему все было «как-то» без дополняющего обозначения. Просто «как-то».
– Иди отсюда, – махнул на дверь генерал, присел и себе под нос проворчал, не думая, что Антон его услышит: «создал я тебя на свою голову…»
Антон услышал.
Но пока – не понял.

По коридору сновали сотрудники, обсуждали какие-то свои дела, разбившись на группы по два-три человека, иногда шутили, показывали фотографии с телефонов; не разглядеть издалека: то ли детские улыбки с последнего лесного пикника в честь дня рождения ребенка, то ли очередное изуродованное тело остекленевшими глазами смотрит в небо и ищет правды в медленно проплывавших мимо, по своим делам, пухлых облаках.
Антон захлопнул дверь в кабинет Генерала, будто нажал на кнопку «mute» на пульте от телека.
Как баба с федерального канала, читавшая безэмоционально текст, написанный в Кремле в специальном отделе пропаганды, замолкла бы, так и сгинул звук вокруг: приглушенные реплики, шуршание бумаги, отзвуки шагов по ламинату.
Все затихли, поставили свои перемещения и диалоги на паузы и уставились на него, Зиноньева Антона Вячеславовича, бывшего полковника, ныне майора Управления Российской Федерации.
Он исподлобья побегал глазами по людям вокруг, по их нейтральным, выжидательным выражениям лиц, напряженным подозрительным взглядам, и, не будь он накачан черт его знает чем, огрызнулся бы, подрался бы с кем-нибудь даже, но сейчас было как-то… Как-то неважно уже. И не столько из-за странных веществ, растворенных в его крови и осевших в мозгу, блокируя выработку каких-нибудь важных там медиаторов или гормонов или что там вообще происходит, внутри нас, сколько из-за того, что какое-то значение они все, запертые тут, в этом здании, для него потеряли.
А он для них – наоборот, обрел.
Он, не пытаясь сдерживать гнев (в этом больше не было необходимости), шел по направлению к широкой лестнице вниз с теми мраморными ступенями и белыми статуями на площадках между этажей и слышал, отчетливо, осознавая направление до источника и угадывая владельцев голосов с первых же слогов, шепчущие реплики: «Это Он?..», «…Это Зиноньев, точно!..», «Это он вчера отмудохал сына министра? Я слышал, пацан в коме…», «Почему его не арестовали?», «Он вот так, запросто, из кабинета Владислава Петровича?..», «Его разжаловали и отстранили, вроде…», «Разве этого достаточно? Будь я или ты на его месте…»
Слухи разлетались быстро, вот только правда никому не была интересна. Она во все времена никого особо не колыхала, но в наше – особенно. Мессией он для окружающих не стал, но и «своим» вдруг перестал быть: если парень способен замахнуться на саму неприкасаемую элиту, и при этом почему-то ему эта замашка сходит с рук, то хер знает кто он такой на самом деле и что от него можно ждать, так что лучше держаться подальше. Теперь ему, Антону, ходить по Управлению (когда-нибудь), как по улицам: среди людей, сторонящихся его, и ловя перешептывания за спиной.
Он теперь чужой вообще для всех, но, может, так даже лучше?..
Даже Андреич, старый вояка, извечный сторож на своем посту, не бросил какой-нибудь ехидной реплики вслед, типичной для него, шевеля густыми усами и улыбаясь за ними: то ли ехидно и зловеще, то ли добродушно – никто не мог понять, даже Антон сейчас, с его-то обостренным восприятием. Старик, типично убрав руки за спину, просто проводил его тяжким взглядом, пока Антон прошел сквозь металлодетектор, пересек фойе, толкнул массивную дубовую дверь и вывалился на улицу, в мокрый тяжелый воздух конца октября 2023 года, в толпы серых людей, спешащих по своим делам и не знающих его, Антона, не узнающих в нем «героя», встрепенувшего отлаженный механизм правительства, уже тридцать лет диктующего свою волю не только своему народу, но и половине мира.
 
Стажера в толпе, как обычно, потупившего взгляд, он распознал быстро и, идя ему навстречу, выхватил молниеносно, с неизменным каменным выражением на лице, схватил за плечо и потащил за собой в ближайшую подворотню, поговорить без свидетелей. Парень был на голову выше Антона и гораздо массивнее, тем не менее не использовал свою физическую силу, а податливо следовал направлению рук Антона.
Антон толкнул его в кирпичную стену. Рядом расположились мусорки, какой-то вонючий хлам, неприятно и пряно бьющий в ноздри резким запахом. Под ногами – мутная грязная лужа, не высыхающая 11 месяцев в году. Только в знойном июне жара безвозвратно измененного климата была способна обнажить старый, потрескавшийся и просевший местами асфальт, но до первой же грозы.
Где-то в глубине переулка вскочила собака, чуть тявкнула и поспешила ретироваться, ворча. Камер не было, маргиналов тоже: они старались держаться подальше от этого района и уж тем более – от этого здания. Знали, что любого входящего в него не по своей воле больше никто не увидит, а любой входящий по своей воле запросто прихватит их с собой.
Никого. Пара метров вбок от толпы – и ты еще более одинок, чем в ней.
«Идеально…»
У Стажера были грустные, уставшие глаза и огромные синяки под ними. Несмотря на недюжинную ширину плеч и богатырский рост, он казался каким-то щуплым, зашуганным. И взгляд пустой, даже когда узнал Антона:
– Антон Вячеславович, здравствуйте! Я готовил для вас протоколы допроса сына Штейнберга, но Владислав Петрович…
– Забудь. Я отстранен, дело закрыто.
– Я знаю.
– Пробей мне номер один, мне доступы закрыли: девять-два-шесть…
– Антон Вячеславович, я не могу… Мне нельзя.
Очередная пауза, тяжелая и глубокая. Откуда-то сверху, с крыши, упала капля и пустила угасающие волны по луже: они даже берегов не смогли достичь, оттолкнуться от них и соединиться вновь в эпицентре.
– Пробей мне номер.
– Антон Вячеславович, я…
– Пробей. Мне. Номер. – Рявкать на него теперь бесполезно, угрожать, бить уж тем более. Осталось только давить авторитетом, немного подрастерянным за последние дни и события, но до сих пор весомым.
Стажер ломался недолго. Он понимал, что Зиноньев вернется в Управление, рано или поздно, и, когда у новоиспеченного майора будет реальная над ним, букашкой, власть, стажер огребет сполна. Лучше преступить запрет сейчас, чем отдуваться за отказ потом… Тем более что, целыми днями мотаясь по разным кабинетам и отделам Управления, слухов стажер нахватался, вычленил из них крупицы правды, проанализировал и знал, чья сторона ему ближе.
Он вытащил телефон, разблокировал его и передал Антону.
– Делайте что нужно.
– Спасибо. – Антон поблагодарил искренне: стажер был его последней возможностью действительно найти Анну. Была еще одна, конечно, но вряд ли выгорит.
«Спасибо». Не самое частое слово, которое слышал стажер от других в последнее время. Чаще: «быстро», «сейчас же», гневное «я сказал!..» от любого, но вот искреннее, настоящее «спасибо», тем более от самой загадочной легенды Управления – Зиноньева…
Антон набрал номер в поиске, подождал пару секунд, пока данные грузятся, и увидел… ничего. Такого номера не существовало. Посмотрел на экран своего телефона, потом стажерского, побегал глазами между ними, сравнивая каждую цифру, шепотом проговаривая их, послал запрос еще раз, но результат был неизменен: номер Анны, с которого он звонил себе, не существует и никогда не существовал.
Тогда он показал стажеру экран своего телефона:
– Видишь входящий?
Стажер прищурился.
– Вижу.
– Видишь запрос? – Показал его телефон.
– Вижу.
– Номер тот же?
– Тот же.
– Но его не существует. Я сам, своими руками, набрал свой номер на ее телефоне, сам себе позвонил и видел входящий. Сам, понимаешь? Сам… Ты когда-нибудь с таким сталкивался?
– Нет, Антон Вячеславович. Может, какой-то сбой?
– Сбой, ну да… – Слишком много странных сбоев происходило в последнее время, как в самой реальности, так и в ее восприятии Антоном. Теперь вот техника подключилась? Объяснения, впрочем, у Антона не было: ну невозможно так запросто взять и стереть номер из Базы. Ладно, допустимо еще, что Анна сама пришла в офис оператора и расторгла договор, хорошо, но чтобы он сразу же пропал из государственной базы… Так просто не бывает: все, что попадает в Базу, остается в ней навсегда, многократно продублированное на разных серверах в разных дата-центрах необъятной страны.
– Я могу идти, Антон Вячеславович?
«Делать-то теперь что?..» – не только ночные кошмары задавали Антону этот вопрос, но и сам себе теперь, и лихорадочно пытался наметить какой-то план, алгоритм действий, но мысли, они не складывались, они стали совсем склизкими и верткими. Никак не получалось воззвать к собственной воле и двигаться дальше. Гребаная вонь отвлекала.
– Антон Вячеславович?..
«Да че ты заладил-то, Антон Вячеславович, Антон Вячеславович…» – раздражало его слегка собственное имя. Звание – нейтрально; фамилия – терпимо; а вот имя… Странное оно какое-то, будто чужое.
«Кто мог стереть данные из Базы?.. Кто?»
– Кто мог стереть данные из Базы? – сам того не ведая, Антон задал этот вопрос вслух.
– Не знаю. Тот, кто их туда внес? – ответил Стажер. Он всегда отвечал первое, что приходило в голову, играя с самим собой в орла-решку: огребет очередную словесную оплеуху или выскажет стоящую идею?
«Тот, кто их туда внес… Тот, кто их туда внес…» Потерянный Антон вдруг ожил, даже улыбнулся слегка, что редкость: «А ты молодец…» Он отдал телефон стажеру.
– Набери мне техника из ФСИБ, который по «Хрому» был. Скажи, что мне надо с ним переговорить. Я сам не могу, меня слушают, да и контакты по делу закрыли.
– Антон Вячеславович… – почти взмолился стажер. Ладно, передал телефон отстраненному сотруднику, бывает. Наверно… Всегда можно сочинить историю, что аппарат отобрали силой. Но с этим звонком он может конкретно подставиться, а Зиноньев, небось, того и ждет?..
– Позвони ему. И все, больше мне ничего не нужно, можешь идти. – Антон поколебался, будто выдавливая из себя такое простое слово: – Пожалуйста.
Стажер взял телефон, потыкался в контактах, ища нужного, нажал на иконку вызова и поднес аппарат к лицу. Антон пытался напрячься, чтобы уловить приглушенный звук из динамика, но его способность будто что-то блокировало…
– Олег Андреевич? Здравствуйте, я звоню по поручению полковника… Майора Антона Зиноньева, из Управления, меня зовут… – «Представляться в первую очередь, придурок…» – Антон Вячеславович хотел бы… Что? Я не… Я не знаю… Да, по «Хрому», это следователь по «Хрому». Он хотел бы с вами встретиться. Почему сам не звонит? Он не может, он отстранен!.. – Антон закатил глаза: не всегда стажер говорил то, что стоило бы. Нахмурившись и массируя переносицу, он уже подумывал вкатить стажеру, и тот это заметил: – Олег Андреевич, я боюсь, что он настаивает, это очень важно… Кафе «Вежливые люди», четырнадцатый столик, через полчаса. Понял Вас, спасибо большое, Олег Андреевич!
Антон услышал все, что было нужно, и уже выныривал из переулка, придерживая полы пальто, когда стажер наконец-то перестал благодарить собеседника после характерного звука законченного с той стороны звонка и крикнул в спину Зиноньеву:
– Антон Вячеславович, Олег Андреевич готов с вами встретиться в кафе «Вежливые люди» за четырнадцатым столиком через полчаса!
«Какой же ты тупой… Уши же повсюду… Впрочем, если б не ты…»
Антон обернулся, сдерживая клокочущую внутри ненависть и презрение.
– Спасибо, Стажер. В Управлении о наших делах – никому. – «Пусть считает себя участником какой-нибудь тайной операции, или заговора даже, на самом высочайшем уровне: между матерым оперативником Управления и малолетним придурком».
– Конечно, Антон Вячеславович, я никому не скажу! – орал он вслед, но Антон вышел из подворотни, впрыгнул в толпу, ссутулился и слился с ней, спеша по своим, никому не ведомым делам. «Имя его, стажера, так и не узнал…» – думалось обреченно, будто общее настроение молчаливых людей вокруг передавалось воздушно-капельным.
А сам стажер – остался улыбаться и махать вслед в темном переулке, довольный своей нужностью хоть кому-то.
 
Он шел по бледным, выцветшим тротуарам, недолго вроде, минут десять всего, но погрузиться в осеннюю хандру можно за считаные мгновения, за пару ударов капель дождя по металлическому подоконнику, панораме укутанного в плотный туман мегаполиса, гниющим листьям в лужах, мириадам зонтов или мокрых волос…
Его волосы спутались в седеющие жиденькие пряди, пахли грязно и пряно самому себе. Ткань плаща давно пропиталась влагой, дождь вышибал последние остатки тепла из дрожащего тела, кутающегося в одежды не по размеру. Антон старался не замечать никого вокруг. Кто его знает, в ком снова захочется затеряться и без вести пропасть? Как тогда, в юношестве, в далеком полудетстве, на том лугу, с той девушкой рядом, с выкатывающимся из-за горизонта солнышком, и с теми же свежими мыслями о чем-то грядущем, о свершениях, великих и монументальных…
Он шел, попадая ногами в брусчатку и думая: «удобно ее все-таки будет выковыривать, когда разъяренная толпа будет крушить город… И страну».
Толпа, та самая, что должна была в его миражах устраивать революцию («больше сотни лет прошло с последней – пора бы»), символично поредела ближе к центру, к Лубянской площади. Зиноньев добрел до нужного здания, на углу которого, под обозначением улицы и номера дома должна была быть табличка «В этом доме тогда-то жил такой-то, сделал в своей жизни то-то, подох сам или казнили, потом реабилитировали, ну а теперь вот эти организованно сложенные кирпичи, гниющие деревянные перекрытия и тонны штукатурки – охраняемый государством памятник.»
Под хлипким, узким и дырявым козырьком ютились несколько человек и курили, прячась от капели. Чуть выше – погашенная неоновая вывеска «Вежливые люди». Ее зажгут вечером, но чисто для виду – об этом месте Антон был наслышан, и место это, скажем так, было «для своих».
Молчаливые сосредоточенные люди курят свои сигареты и стараются его не замечать. Коричневая пластиковая дверь, открываемая со скрипом. Приглушенный свет внутри по коридору, ковролин, изящные светильники на панельных стенах. Стойка ресепшн в глубине, у поворота в зал. Девушка в строгом, но сексуальном платье, с длинными, собранными в пучок волосами за спиной, и на шпильках. Выходит из-за своей стойки умело и бесшумно – спасибо покрытию пола. Приветствует его, но Антон…
… Восприятие его реальности двоилось, дергалось судорожно, как эпилептик в припадке или аутист, когда на него кричат уставшие от «солнечности» родители, но так и не распалось. Дрожало, рвалось куда-то в пучину травматических воспоминаний, но он не провалился в очередной военный флешбэк, хотя балансировал на грани.
– Простите…
– А?.. – «Хорошие таблетки, действенные. Надо название узнать, надо…»
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Очередная неловкая пауза, к которым Антон привык: от него все что-то ждали, а он летал в своих миражах – то на войне убивал неугодных, то обнимал летом не-суженую.
– Я могу чем-то вам помочь?
– Да, меня ждут. Четырнадцатый столик.
– Четырнадцатый. Могу я узнать ваше имя?
– Полковник… В смысле… – Он хотел исправиться на «майор», но девушка осекла его жестом и своим, из «нежным» вмиг превратившегося во «властным», голосом:
– Мне нужно только ваше имя, пожалуйста.
– Антон?.. – «А кто ты без звания, Антон?»
– Хорошо, спасибо. – Она отступила назад и открыла проход в зал, приглашая его пройти. – Позвольте, я Вас провожу.
– Ведите.
 
Скучать в одиночестве, изучая остановку и других немногочисленных посетителей, Антону пришлось недолго. Хоть ковролин, которым был выстлан весь узкий, но длинный зал, и прятал звуки, но чуткий слух Зиноньева распознал характерную походку из-за спины. В былые времена, да что там – еще вчера подходи к нему кто-то со спины, Антон уже сжимал бы снятый с предохранителя пистолет, но оружие отобрали, а продвинутая, недоступная простым смертным «фарма» успокаивала, почти что убаюкивала, делала из него кого-то другого.
Человек прошел и сел напротив. Худой, угловатый, в очках, скрывающих синяки под глазами, с короткой стрижкой, редкими торчащими волосинками там, где у нормальных мужчин его возраста уже давно была борода и усы. Антон узнал техника, но молчал, поэтому Олег сам начал диалог:
– Зиноньев, значит. Тот самый, собственной персоной.
Антон жестом показал «молчать» и обнажил браслет. Техник улыбнулся и хмыкнул.
– Расслабься, тебя никто не слушает.
– Откуда тебе знать?
– Я тебя еще после того звонка по поводу фотографий «пас». Для твоего начальства ты прямиком из Управления отправился домой и уже шатаешься по квартире. Скоро спать ляжешь.
«Так вот почему распечатки моих звонков и сообщений были не полные… Так вот кто мой «Ангел-Хранитель»…
– Да, и коммуникации твои я «подправил». Ни о Кашине, ни о декане, ни о твоем гопаре-дружке никто не знает, кроме меня. Что, удивлен? Не обольщайся, может, вы там в своем Управлении мастерски распознаете ложь и выбиваете нужные, – ударение с укором на это слово, – показания, но задумчивость и зажженную лампочку озарения в башке скрываете хреново. Будешь что-нибудь? Здесь великолепно готовят жульен с морепродуктами.
Антон и не помнил, когда последний раз ел (точно не сегодня, да и вряд ли вчера), так что желудок при упоминании пищи утробно заурчал, напоминая о своем жалком существовании. Впрочем, чувство голода давно было задвинуто в конец списка жизненных приоритетов.
– Я не голоден. Давай ближе к делу.
– Ну хорошо. – Олег отложил меню, едва заметно вздыхая. – Так о чем со мной хочет поговорить новоиспеченный «герой»?
– «Герой»?
– Слухи быстро ползут. О тебе уже половина силовиков знает. Все ищут твоих знакомых, которые отмудохали сынка Штейнберга. Считай, каждая вторая псина в городе. Даже те, что под прикрытием, что своего рода достижение.
– Моих знакомых?.. – Антон не ожидал настолько «легкого» становления диалога, думал, Олег будет злиться на него за тот звонок пару дней назад и обвинения.
– Парни, что тусят у твоего дома и «охраняют» район, тебе отчитываясь. Да, Антон, если ты думал, что браслет передает данные только когда его принудительно включают, ты ошибался. У большинства обычных людей – так, мощностей не хватит все обработать, но мы с тобой варимся в другом котле. – «В этом аду…» – и мы сами друг за другом следим постоянно. Абстрактный «ты» за абстрактным «мной», а «я» – за «тобой», так и устроена эта круговая порука. Впрочем, конкретно за тобой теперь слежу конкретно я, так что можешь расслабиться ненадолго. Так о чем ты хотел поговорить?
– Лиза.
– Лиза… «Хром» твой, значит, – Олег покачал головой, – виновные найдены, дело закрыто, еще вчера. Суд в понедельник, а дело закрыли вчера – интересно ваше Управление работает, да?
– И кто виноват, по официальной версии? – Антон «проглотил» обвинение.
– Мать.
– Сколько?
– Пятнадцать. Без права на апелляцию и УДО. Мне через час на заседание суда в качестве свидетеля, но сам знаешь, как у нас суды устроены. Всем уже все известно и все решено, хоть я там ори, что сам девушку из окна толкнул.
– Знаю… – «Пятнадцать лет она проведет в колонии, снабжая войну очень нужными вещами: одеждой, деталями снаряжения из кожзама или чем-то еще. Пятнадцать лет где-то на задворках гниющей и вымирающей страны за преступление, которое она не совершала. Виновата была – да, но только отчасти. Что с нами со всеми не так?..» – А фотографии?.. – Антон не хотел уточнять, что он имеет в виду. Благо, Олег его понял, и зла, похоже, не держал.
– Тут сложнее. Штейнберг-младший, спасибо папаше, имел доступ к свежей системе распознавания лиц и контролю компьютеров, пару недель назад выкатили на тестирование. Девчонка еще давно выложила эти фотографии в интернет, не все, но достаточно. Благо они затерялись в каких-то группах в социальной сети года три назад. Однако Марк поискал, ради прикола, наверное, нашел, слил с ее компьютера всю фотосессию, ну и разослал всем «своим» в универе, а те – дальше, лавинообразно. Мы уже все подчистили, хотя что толку-то… Он мудак, конечно, и к Якову Штейнбергу у каждого собственные счеты, – Олег напрягся и злобно сощурился, ловя личные флешбэки, как дохнут изуродованные братья по оружию в чужих землях, – но так-то зачем?..
– В смысле?..
– Ты гопоте приказал отмудохать парня? – С ударением на первое слово.
– Я не понимаю, о чем ты. – Настало время Антона напрягаться. Диалог изначально шел неожиданно легко и непринужденно, и вдруг стал понятен интерес Олега, втирающегося в доверие. Откуда Зиноньеву знать, что это все не красиво разыгранная многоходовочка, чтобы выбить из него признание по Марку? Такого приказа вслух никогда не прозвучало бы, но подобную просьбу можно было и передать на бумаге. Внутренний, успокаивающий («****ые таблетки…») ответ родился тут же: если б его считали виновным, то уже грохнули бы. Все это шоу – для никого, и никому не нужно. Разве что для Штейнбергов, потешить себя?..
– Ладно, не понимаешь и не понимаешь, хрен с ним. Так ты что от меня хотел-то? Вот это, про Лизу свою узнать?
– Вообще-то нет. Мне нужно пробить один номер. Меня самого полномочий и доступа лишили. Стажер, который тебе звонил, ничего не нашел. Вот решил к тебе обратиться, ты же ближе к этой теме, чем мы.
– Ну, доступ к Базе у нас с Управлением одинаковый. У нас полномочий побольше, конечно, и поглубже можем копнуть, но данные те же. Впрочем… – Попытка задобрить. – Давай свой номер.
Антон открыл список входящих вызовов, пролистал на нужное время и… замешкался. Картинка не складывалась.
– Почему ты мне помогаешь?
Олег улыбнулся.
– Паранойя разыгралась? Резонно. – Заебал Антона Олег качать головой. Сначала все ему, как регулировщики, рукой указывали, куда идти и где искать ответы на его вопросы (которых там, впрочем, не было), а теперь вот башкой трясут обреченно и понимающе, как престарелые родители какие-нибудь, которые уже по факту, «а мы же тебе говорили…» Своих родителей Антон не помнил почему-то…
– По двум причинам, Антон Вячеславович. – «Родителей не помню?..» – Во-первых, ты вообще читал свое досье? У тебя какая-то феноменальная способность выходить живым из таких заварушек, о которых я бы и не знал без пятой формы. – Олег подмигнул странно как-то, а Антон задумался: «Обычный техник ФСИБа да с пятой формой доступа к гостайне? Даже у меня четвертая…» – И сейчас ты умудрился выдрать сынка Министра Обороны, отпрыска второго в стране человека после Главнокомандующего, и сидишь тут, живой и целый… – Взгляд за бликующими очками ненадолго задержался на лбу Антона, – потрепанный немного, но все же. Даже меня б уже грохнули после такой выходки. – «А кто ты такой, Олег?.. А ты кто, Антон?..»
– А «во-вторых»? – чуть переварив аргумент, задумавшись, что сам не видел свое же досье, спросил Антон. Олег продолжал улыбаться своими маленькими желтенькими зубками, кривоватыми. Поставь он себе какие-нибудь виниры, как у актера тупых патриотических фильмов из кинотеатров, мог бы этой улыбкой даже кого-нибудь захомутать в ночной, не стихающей московской жизни.
«Актера» – потому что он был один, в каждой жопе затычка и в каждом фильме главный герой уже лет семь, корчащийся под разные реплики, но играющий сквозь сюжеты одного только персонажа – себя самого, вписывающего себя в историю: в девятнадцатый век, в Великую Отечественную, да даже из последних военных конфликтов что-то отыграл бездарно. Повсюду он. И порядком заебал полстраны, и госслужащих в частности, которых сгоняли с утра пораньше в кинотеатры на сеансы ради кассовых сборов, причем за их же счет – вот и экономический рост как-то так же рисовали в ежегодных отчетах.
– А во-вторых, «Хром» – странное дело. Самоубийство. Ты же видел статистику по самоубийствам?
– Видел, – отрезал Антон. Он видел графики за последние годы, и два процента от смертей – еще ладно, пять можно было бы понять, но двадцать… Это уже слишком, и десятки из них Антон пропускал сквозь себя: изучал трупы, расследовал, находил виновных и приговаривал (наказывали другие), но доколе это могло продолжаться?..
– Видел, молодец. Молодая красивая девушка да без прощальной записки? Либо так, и это странно, либо не так, и его, прощание, не нашли, что тоже странно. Потом этот твой парень без памяти, выродок этот министерский, и твой начальник, братающийся постоянно со Штейнбергом… Ты умеешь связывать события и делать выводы, и ты знаешь больше, чем говоришь. И пусть будет так – я не хочу пока знать подробностей твоих изысканий. Вот когда докопаешься до сути, а ты докопаешься, я хочу быть первым, кто узнает правду. Считай это услугой за услугу.
Антон снова задумался. Картинка все равно не складывалась. «Зачем ему, Олегу, парню из соседней госструктуры, пресловутая правда?» Он пытался разогнать одеревеневшие извилины, но без толку: проанализирует объяснения и догадки он потом как-нибудь, когда очнется от навязанного химией успокоения. А сейчас он положил телефон перед Олегом, просто потому, что страстно желал найти Анну, удостовериться, что с ней все в порядке, нежится уже где-нибудь на пляжах теплого моря, потягивая через трубочку кокос. А казнят его за это желание – да пусть. Предсмертная записка Лизы у Пашка, и если не Антон восстановит справедливость, то кто-то за него.
– Этот номер.
Дальше произошло что-то странное.
Олег, скривившись, но не отказывая в услуге, поковырялся в своем телефоне и вздернул бровь над стекляшкой линзы, удивленно. Так же, как Антон полчаса назад, посравнивал цифры на экранах устройств, удостоверился, что не совершил ошибку, и удивился еще сильнее. Извлек из своей сумки (все техники ФСИБа с такими ходят – стандартный набор оборудования) ноутбук, расчехлил его, ввел пароль, дал отсканировать палец, лицо, даже сетчатку глаза, и совершил серию странных действий, как последний рубеж защиты: определенным образом потрясти устройство, зажать кнопки в странных комбинациях на определенное время, и вуа-ля – обычный непримечательный портативный компьютер загрузился в особом режиме, поприветствовал заставкой владельца, заработал на полную мощность. Содержимое экрана было скрыто от Антона, он лишь завороженно наблюдал, как Олег бегал минут пять глазами по мелькающим спискам и окнам, отражавшимся в линзах очков, и виртуозно быстро гулял пальцами по клавишам.
– А нет твоего номера, и не было никогда. Ни в Базе, ни у операторов.
Антон не понял.
– Ты сам видишь входящий на моем телефоне. Более того, я сам же свой номер с ее телефона и набрал. Сам, понимаешь?
– «Ее»?.. – вырвалось вслух, хотя в голове Олега процедилось сквозь сжатые зубы «Да ****ь!..»
– Девушка из клуба, ты знаешь историю, – Олег кивнул. В рапорте с рейда и Антон, и девушка фигурировали, и в не лучшем свете. – Я знаю только ее номер, имя Анна, и то, что сегодня она улетает во Вьетнам. И подруга у нее еще есть, там же была. Имя не помню, но страшная, как кобыла. – Антону почему-то вспомнилась дочка одного из тех упырей, что в конце 90-х, перед очередным дворцовым («кремлевским?..») переворотом написал и выдал народу Третью Конституцию, окончательную ее версию. Народу не очень понравилось, но кто его спрашивал?
Политический деятель закончил не очень хорошо еще тогда, а вот повзрослевшая доча лет пять назад прославляла правительство и его путь на каком-то из федеральных каналов в собственной телепередаче. Недолго, впрочем – какие-то упыри тогда подкараулили ее во дворе, несколько суток насиловали в подвале ближайшего заброшенного дома, а потом выкинули полудохлую и исхудавшую. Скончалась в реанимации, не приходя в сознание. Полстраны на кухнях тихонечко и торжествующе пили, не чокаясь, другие – скорбели в траурных шествиях и митингах, но по своей ли воле?..
– Фамилия? Фотография? Отпечатки?.. – Олег проглотил свое негодование: Зиноньев умел находить приключения на свою жопу и баб ****утых, но все же – подобная ситуация просто невозможна…
Антон покачал головой.
– Сам видишь, у меня был входящий с этого номера, он должен быть в системе!
– Но его там нет. Я и ее номер проверил, и твой тоже. Никто тебе не звонил в то время.
– Такое вообще возможно?
Олег призадумался: «Ладно, допустим, Антону действительно кто-то набрал, но как тогда?..»
– Ну, теоретически… Но такую херню я встречаю в первый раз.
– Поясни?
– Ваша эта «База», на которую вы все молитесь и которой пользуетесь – на самом деле не существует. Точнее, не так. Она существует, но не в какой-то единой форме, в каком-нибудь одном дата-центре на серверах, где на каждый запрос найдется запись в ней. На самом деле существуют сотни разных баз данных, которые наше ведомство соединяет воедино на протяжении всего нашего существования с пятнадцатого года. И именно благодаря нашим протоколам и алгоритмам поиска появилась «База», куда вы вводите любой запрос, будь то отпечаток пальцев, фотография, номер телефона или черт-те что еще. Запрос попадает на наши сервера, обрабатывается на них, отправляется по многим другим, мы получаем ответы, и снова обрабатываем их, вычленяем ключевые слова: адреса, имена, номера телефонов, и рассылаем вновь, лишь бы дополнить картину. Представь себе огромную сеть, нейросеть, которая начинает обмениваться информацией и обрабатывать ее, когда ты ее потревожил – послал запрос со своего телефона. Она расшибется, выдаст тебе все, что смогла найти. Она как какой-то орган чувств, реагирующий на внешний раздражитель – тебя, отправившего запрос. Она, считай, живая. Не знаю, как вы там, в Управлении, а мы у себя даже поговорить с ней можем. По схожему принципу и Система Каскадного Анализа работает, но локально.
Антон, пытаясь представить себе что-то, о чем он иногда читал в сводках новостей, но чего никогда не понимал, утратил нить диалога, смысл происходящего и даже ориентацию в пространстве: оно фонило, двоилось, плавало, плавилось, растекалось в мутных каплях и восстанавливалось, будто ударенное разрядом реанимационного устройства.
– Так Анна в твоей этой… нейросети?.. Есть или нет?
– Нет, «Базе» этот номер неизвестен, я это еще на телефоне проверил. Удивился, потому залез через ноутбук в твои телефонные записи и проверил номер напрямую у операторов, твой номер тоже проверил, даже проверил базовые станции в районе клуба, когда был совершен звонок. Пусто. Ничего нет. На твой телефон в то время вызовов не было, ни в том районе, ни во всей стране.
– И что это значит?..
– Это значит, что ты ее не найдешь, Антон. – «И что кто-то очень высоко сидящий, контролирующий Базу, умудрился стереть этот номер, потому что подделать входящий на телефоне Управления – невозможно. Все шифровано-перешифровано, продублировано десятикратно и защищено от взлома так, что никто не смог бы… Но тебе, Зиноньев, сейчас об этом знать необязательно, твоя задача немного другая…»
– Таксист ее принял, – Антон не сдавался и цеплялся за каждую деталь, которую мог вспомнить, – номер машины не помню, но я не один машину видел… Боевые ребята ее видели, точно видели! Те, что в оцеплении стояли!..
– Ты ее не найдешь, Антон, успокойся… – «Этого только не хватало, ковыряться в показаниях людей, живых людей, собирать с них крупицы информации, информации об операции, в которой они, согласно бумагам, никакого участия не принимали… Какая мерзость…»
Зиноньев задумался ненадолго.
– Она позавчера должна была улететь во Вьетнам, РосТурами. Можешь проверить полеты и пассажиров?
– Нет, Антон, не могу. Подобная информация даже для меня недоступна. – Авиасообщение с Россией было закрыто еще в 2009-м, почти пятнадцать лет назад, поэтому российские пилоты не утруждали себя использованием системы глобального позиционирования и мониторинга, игнорировали вызовы с диспетчерских за пределами страны, да и те спустя много лет перестали долбиться в закрытые каналы, фиксировали факт неопознанного судна на радарах и передавали информацию в свои государственные уполномоченные ведомства – пусть там разбираются.
Летали отечественные самолеты в четко ограниченный список стран, по выверенным с военными маршрутам, минуя любые намеки на перехват, но все же тайно, иногда даже в сопровождении военных же истребителей над «спорными территориями», типа Каталонии, Грузии, Крыма, Кавказа, лежащей в руинах Украины, Польши, Чехии и еще десятка «очагов напряжения» около России, созданных ей же. Но, что важно сейчас было для Антона – в зоне досягаемости его связей и допуска данные обо всех этих рейсах и их «полезной нагрузке» – не присутствовали.
– Ладно, а этот парень? – Антон, теряя надежду получить от Олега хоть какие-то хлебные крошки, поводыри в своем расследовании, показал на телефоне фотографию виновника аварии, постояльца Кашиновского отеля съехавших с катушек, самого себя не помнящего, как какое-то последнее… Нечто, после которого пути назад и доверия к Олегу – не будет. Какое доверие, если никакой помощи нет?..
– Этого я уже пытался найти, когда прослушал твои с Кашиным диалоги, но без толку. Его тоже не существует.
– Да нахуй твоя «База» вообще нужна, если в ней ничего нет?! Нахуй ты нужен, Олег? – «А нахуй ты нужен, Антон?», ответил Зиноньев самому себе голосом Владислава Петровича, пытаясь себя сдержать, но тщетно…
Олег не ответил. Сглотнул. Это этот, Владислав Петрович какой-нибудь, в карман за словом не лез бы, сразу же огрызнулся бы повелевающе, или любая другая псина из его хваленого «Управления», учрежденного самим Главнокомандующим, но не сотрудник ФСИБа без биографии. Ни у кого из них в этой странной клоаке даркнетных никнеймов и кличек не было биографии, и ходили слухи, что большая часть завербованных и засунутых на госслужбу против собственной воли или добровольно – бывшие хакеры, согласившиеся поработать на государство, не угодить в тюрягу, колонию или, не приведи господь, на войну, поднять приличных деньжат и привилегий своими не самыми легальными навыками. Впрочем, будь ты лоялен нынешнему правительству – санкции и на твои способности выпишут, будь ты хоть профессиональным киллером, не оставляющим за собой следов («такой за тобой должен прийти, Антон?..») или малолетней безотказной шлюхой для старперов-депутатов, можешь не сомневаться. «Если тебя трахают враги народа, а ты потом народу же сдаешь их речи – то чего бы и нет?»
«На твои способности выписали разрешение, лицензию и санкцию, Антон?..»
– Ладно, сам разберусь. – Антон встал, развернулся и, не простившись, направился к выходу.
– Ты куда? – Олег бросил вслед. Фразу. Не сам «бросился» или «кинулся остановить», нет: действовать в физическом мире он не привык, все больше фразами, или исподтишка, в сети, надежно защищенный тучей программных рубежей обороны.
– В РосТуры. – «Опять…»
– Там тебе ничего не скажут. – Антон знал это и без этой реплики. Даже этим, из ФСИБа, была недоступна информация РосТуров, и трогать их запрещалось настрого, под угрозой увольнения и возобновления старых, прощенных дел… Жаль, Антон-то этого не знал, иначе призадумался и сложил бы два и два. Впрочем, до суммы он дошел и без слагаемых.
– Посмотрим. – Олег не был первым и вряд ли будет последним, кто сомневался в Антоне.
– Зачем?! – Антон уже почти дошел до выхода, когда Олег вскочил. Он не пытался остановить Зиноньева, телосложение не то, да и знал, что это бесполезно. Если разжалованный полковник, конкретно этот, переваренный в жерновах войны, чего-то хотел, то он этого добивался.
– Затем, что я устал здесь гнить. – Устало процедилось сквозь сжатые зубы, само как-то слетело с языка, но тем вернее и правдивее звучало.
Редкие посетители и официанты обернулись на эту фразу, ужаснулись, смотрели на Антона, но недолго: с звеньканьем колокольчиков открылась и захлопнулась входная дверь.
«Дело в тебе, Антон… Ни в Лизе, ни в Анне, ни в этом ****ашке с потерянной памятью… Дело в тебе, Антон… Тебе б орать погромче, а ты сидишь тихо, ковыряешься в песочнице пластиковым совком…» – подумал Олег, сотрудник ФСИБа. То, что он не простой рядовой техник – Антон уже понимал, знал и намотал на ус. Вот только кто конкретно в их иерархии – да хер его знает, да и разница какая?..
Антон вышел в улицу. И оставил постояльцев кафе с говорящим названием наедине со своими мыслями и страхами.
– Закурить не найдется? – спросил кто-то рядом, сразу же получил сломанный нос и остался завывать около входа, корчась в плоских широких лужах, куда теперь капал не только дождь, но и кровь тоже, а Зиноньев уже слился с толпой и исчез в ней.
«Умеет же, сука…» – подумалось Олегу, пытавшемуся в однородной толпе отыскать фигуру бывшего полковника, но без толку, да и незачем. На экране ноутбука отображался каждый шаг Зиноньева, каждый удар его горячего, не успокоенного химией сердца. Шатер сменился – клоун остался, и за этим клоуном следили. Пристально следили.

Дождь к тому моменту, как Антон добрался до здания, в подвале (простите, «на цокольном этаже») которого был расположен злополучный офис РосТуров, уже занялся в полную силу. Не будь на календаре конец октября, Антон вспомнил бы лето 2019-го, когда он валялся в госпитале с очередными ранениями после очередной засекреченной операции в тылу врага: холодное лето, дождливое, принесшее много печальных новостей. То лето он провел, наблюдая за гнездованием каких-то птиц (слушай училку биологии и краеведения, по совместительству, в свое время – знал бы, каких конкретно) с инвалидной коляски через решетчатое окно больницы. И ног у него тогда не было, они культями по бедро лежали на седушке, а он, сокрушаясь, что больше никогда не сможет бегать, да что там, ходить даже, вспоминал тот далекий луг, велик, желанную, но потерянную девушку, и вспоминал тогда тот беспросветный дождь и стылость, непривычную июльскую стылость…
Странно как-то, несколько дней назад он был уверен, что никогда не бывал в горячих точках, и ранения точно не получал («ноги, ампутированные ноги? Вот они, мои родные, несут меня, я их чувствую, они настоящие и они мои…»), а теперь вдруг вспомнил и… Засомневался.
Болезненное воспоминание зачем-то всплыло в сознании, совершенно не давая ответ на множество вопросов: что было «до» («Прага?.. Киев?.. Минск?.. Варшава?!.»), что было «после», и зачем вообще все это?.. Просто напомнило о себе застарелыми шрамами и ноющими в грозу и при высоком атмосферном давлении костями, раздробленными когда-то, но сращенными гениями военной медицины не без титановых сплавов. Инвалидом он не остался только благодаря им. Врачам и сплавам.
Четыре года назад лето было такое же дерьмовое, как сейчас осень, похуже даже. Непрекращающийся поток тяжелых облаков по небу, холод, постоянные дожди, и будь это какие-то грозы на пару часов, с молниями и громом, как майские или июльские, теплые, под которыми гулять да гулять, Антон еще понял бы, но нет: то были предвестники очередного сдвига климата, третьего за последние двадцать лет. Дождь просто лил и лил, в любой момент в течение дня, когда ему заблагорассудится. Даже не как тропические ливни: чуть перед полуднем, к вечеру и, быть может, перед рассветом, минут по пять каждый раз, но зато каких минут… («И откуда тебе это знать, Антон?..»)
Климат из «умеренно континентального» превратился в «какую-то ***ню», спасибо выкачивающим недра Земли нефтяным скважинам, испытаниям ядерного оружия под и вопреки осуждениям ООН, и тем придуркам-аутистам, что приказывали не тушить таежные пожары несколько лет назад. Антон до «девятнадцатого» настолько голимое лето не помнил, да и не задумывался об этом никогда прежде, а тут вдруг всколыхнуло.
Впрочем, в холле «РосТуров» был свой климат, комфортный для людей: наплыва желающих без вести пропасть в тропических странах не было вообще («Интересно, были здесь посетители после меня в понедельник? Должны были быть. Позавчера.»), потому кондиционеры справлялись со своей задачей поддержания температуры и влажности. Та же сексапильная девушка, с вываливающимися сиськами из обтягивающей белой блузки, сидела за стойкой администратора, те же нетронутые буклеты с завораживающими видами были разбросаны на столиках около диванов посетителей и на самой стойке.
Те же следящие за ним окуляры камер в углах помещения и та же гнетущая пустота, в которой Антон себя чувствовал неуютно.
– Здравствуйте! – первым подал голос он, вышагивая не так уверенно, как прежде, с удостоверением, оружием и парой ментов за спиной.
– Здравствуйте! Меня зовут Ольга, чем я могу Вам помочь? – Девушка сначала поприветствовала из-за стойки, потом привстала и узнала его.
– Могу я поговорить с… – Антон замешкался. «Кто тут у них за главного?» – Менеджером? Директором? Управляющим?
– Можете. Ольга, будьте добры, Вас просят в бухгалтерию. – Из одной из боковых дверей выступил высокий худощавый мужчина, в очках и костюме-тройке, небритый дня три, до проседей в бороде. Чем-то похожий на Управленческого психиатра, но с более наглой, незашуганной мордой – по-другому описать его у Антона не получалось.
– Здравствуйте. – Антон кивнул. Руки ему никто не протягивал, и жать ничего он не собирался. Однако в его вербальных манерах проснулось что-то аристократическое. Гребаные таблетки, не иначе… – А с кем, позвольте спросить, я разговариваю?
– А кто, позвольте спросить, и извините за тавтологию, спрашивает?
– Полковник… – «Ты уже не полковник, ты майор, и то, похоже, ненадолго…» – Майор Управления Антон Зиноньев.
– И по какому вопросу Вы, майор, здесь?.. – Клерк засунул одну руку в карман брюк, а второй расстегнул пуговицы на пиджаке, демонстративно как-то: «Я в пиджаке на работу хожу, а ты – так, плебей».
– Позавчера моя знакомая должна была отправиться в тур во Вьетнам, предоставленный вашей компанией. Мне хотелось бы получить подробности о рейсе, его статусе и, возможно, заселении в отели. И как я мог бы связаться со своей знакомой по очень важной, семейной ситуации. – От аристократической игры тошнило с первых же ходов, но ему не впервой. «Или это от таблеток, Антон?..»
– Могу я уточнить имя вашей знакомой? – Клерк присел на место секретарши, за компьютер.
– Анна.
– Фамилия?.. – Клерк пошуршал по клавиатуре и завис в ожидании.
Ожидание затянулось. Они встретились взглядами, и оба все поняли: Клерк – что Антон не тот, за кого себя выдает, а Антон – что клерк действительно ему ничего не скажет, как Олег предупреждал, даже поискав и найдя – будет упиваться своей высокомерностью и неприкасаемостью в лицо того, кто может его запросто вывести в ближайший несгоревший лес и закопать заживо. Мог бы, если б не обстоятельства…
– Могу я попросить ваше удостоверение, господин майор? – Клерк решил пойти дальше, не просто отшить Антона, но унизить его.
– Не можете. Анна была здесь в четверг или нет? Рейс во Вьетнам вылетел?
– Боюсь, – в уголках его губ были намеки на улыбку, – я не могу ответить на ваши вопросы. Пожалуйста, в следующий раз приходите с необходимым бумагами и документами, и тогда задавайте вопросы. Всего хорошего, – клерк, «регулировщик ****ый», встал и указал на выход, взглядом и выражением лица («довольной рожей») демонстрируя свое превосходство.
Антон не шелохнулся. Он взбесился, ладони самопроизвольно сжались в кулаки, и челюсти сжались, и терлись друг об друга зубами, резонируя в черепе, но неколышимые камеры наблюдения по углам выхватывали сцену во всех ракурсах, и за спиной клерка, из ниоткуда, возникли две мускулистые фигуры: лысые, в черных очках на пол-лица, в костюмах и на голову выше Антона. Где-то он уже их видел… И понял, что Анну он не разыщет. Не сейчас, по крайней мере. Узнать, что с ней случилось, у него получится только постфактум. Как это с Лизой вышло. И с тем парнем, без памяти.
– Ты, гаденыш, слушай и запоминай: однажды я сюда вернусь, и ты ответишь на все мои вопросы, – тихо прошипел Антон.
– Господин майор, выход – там. Всего хорошего Вам, и надеемся, Вы воспользуетесь нашими услугами, когда обстоятельства Вам позволят.
Антон развернулся и шел по пустому холлу, унося с собой свой незаконченный, оборванный на полуслове рассказ в мрачную паутину этого вымирающего мегаполиса, провожаемый взглядами руководителя этого сраного офиса никому нахер не нужной конторы и двумя его охранниками. Шел, пряча и сковывая кипящие внутри эмоции, самого себя заклиная сюда вернуться, отомстить и добиться ответов на оба вопроса: кто такой тот парень без памяти, и куда подевалась Анна?

Часть 5
Глава 12

31 декабря 2023 года

Дни потянулись нудной, тягучей вереницей. Антон даже не особо отличал понедельник от пятницы, одни даты в календаре от других, и целые месяцы тоже смазались. Обрывки снов, событий и корявых слов на скомканной бумаге, согласно барахлящей памяти, не давали объяснения. Все слилось воедино, все путалось. Ползали вокруг мысли, иногда даже, когда он лежал на жесткой, скрипящей пружинами кровати и пялился в ржаво-оранжевое пятно на потолке, запрыгивали в голову, но следов, отпечатков и фраз внутреннего голоса за собой не оставляли: сотрясались в судороге, омытые кровью, несущей по сосудам жесткие успокоительные, накачиваемой в мозг трепещущим сердцем, да отползали прочь, прятались под шкафами и в мрачном коридоре.
Кошка сдохла.
Месяцы текли, таяло время, и остывали события осени: дождливый октябрь закончился, его место сменил дождливый же ноябрь, к концу которого выпал первый снег, укутал тонким хрупким слоем заиндевевшую землю, таял часто наутро, но почти каждую ночь выпадал вновь, не уставая, прогибая свою тему, предвещая приход зимы. Так и Антону бы, но его сломали.
Кошка сдохла.
Еще в тот вечер субботы, когда он вернулся из РосТуров домой. Антон, вскрывая замки массивной двери ключом (участковый еще давно заставил поменять древнюю и хлипкую, из-за хранения оружия в квартире), ожидал, что она встретит его на коврике в прихожей, будет мявкать и ластиться, надеяться на вываленную в немытую жестяную миску приятно пахнущую жрачку, но нет. Ее тельце улеглось на кухонном, протертом до дыр ламинате около пустой миски для воды. Валялось, не дрыгая хвостом, и не вздымалась грудь едва заметно. И ледяное совсем, задеревеневшее какое-то.
Он засунул ее в черный мусорный пакет и вынес в ближайший сквер, прихватил с собой универсальную саперную лопатку образца СССР, которой можно было и траншеи копать, и врагов рубить, и своих хоронить. Выбор пал на третью опцию в этот раз. Комья холодной влажной земли с трудом складывались в горку, а он все копал, глубже и глубже.
Лет десять назад он однажды хоронил так своего боевого товарища, в глухом лесу, протащив его труп на себе километров пять к запасной точке изъятия, но брат по крови не выдержал. Не дождался. С собой его было не забрать (приказ такой), поэтому остался он разлагаться и пожираться червями в глухих лесах восточной Европы. Лет семьдесят назад в этих дебрях гибли немцы пачками, спасибо нашим прадедам-партизанам, когда русские освобождали земли от нацизма, а теперь вот русские хоронили русских, захватывая эти регионы обратно себе. Хотя нации более не значили ничего – все решала идеология правящего режима. И у нас, в две тысячи двадцать третьем году, была так себе.
Последний ком земли упал на импровизированную могилу. Могилку. Холмик. И сказать на прощание было нечего. И больно было как-то, совсем, всеобъемлюще. Вторые похороны за неделю, на которых Антон присутствовал, а сколько он пропустил?..
Пашок и его братия пропали с концами, вместе с предсмертными записками Лизы. Их искали, и ищут, вяло, правда, до сих пор так и не нашли – иначе Антону прилетело бы: весточка от Олега или вызов от Владислава Петровича. Район больше никто не сторожил в отсутствие Антона, а он отсутствовал почти постоянно – или запирался в своей квартире и пытался собрать самого себя воедино, либо шарахался по другим спальным районам, не находил себе места и собирал чью-то историю по крупицам – так что пустующие квартиры в соседних, покинутых домах облюбовали бомжи, анархисты и прочий сброд.
Пашу искали, но не найдут. Местный гопник оказался смышленее государственной машины, и что-то Антону подсказывало, какое-то внутреннее ощущение, что Паша вряд ли вообще был из России. «Тоже отыгрывал свою роль?.. Или уже узнал, что планировал?..»
Историю со Штейнбергом-младшим быстро замяли, «взяли под контроль», как говорится. Даже по федеральному телевидению («Как будто есть какое-то другое?») – ни слова. Ни тогда, осенью, ни после. Впрочем, этим, с Останкино, не впервой скрывать правду или заменять ее малозначительными новостями – рейтинговые телеведущие мастерски отыгрывали сценарии, написанные правящим режимом, а потом нежились, пожиная лавры, на берегах теплых морей в какой-нибудь Италии, еще свободной и не превращенной в фильтрационный лагерь. Пока.
Кошка…
Раны затянулись, тот шрам на лбу вообще очень быстро и без следа напоследок – странно даже как-то.
Ничего и никому не напоминало о событиях позднего октября, все будто бы забыли, делали вид, что никогда и не знали, и не участвовали в них. Или затаились, не теряя надежду докопаться до правды, как это сделал Антон?..
Психиатр на сеансах советовал найти какое-то хобби, заполнившее бы пустоты в жизни, но в то же время пытался расковырять эти кровоточащие раны с войны, как Антон хоронил своих товарищей, или как они умирали на его руках, или как он умирал вместе с ними в окружении врагов и даже без призрачной надежды на спасение, и Антон иногда поддавался, отвечал на какие-то общие вопросы типа «как дела», «чем вчера занимался» или «расскажи мне о той операции в Сирии», но неохотно и скрывая детали, постоянно мешкая с ответами. Диалог ни разу не вспыхивал сам, скорее тлел, поддуваемый профессионалом. Психиатр записывал что-то в бумаги, выдавал порцию лекарств, и Антон потом уходил.
Однажды только, он долго собирался и задал вопрос, мучавший его последние месяцы:
– Что там? – Он кивнул на запертую дверь за спиной.
– Архив.
По интонации было понятно, что их псевдодиалоги на самом деле односторонни, и ничего, кроме этого слова в ответ на свой вопрос, он не услышит, поэтому Антону не оставалось ничего, кроме как встать и выйти из кабинета.
В отделе его отчасти восстановили по настоянию этого самого психиатра спустя некоторое время («Неделю? Месяц?.. Когда, Антон, когда?..»), вернули табельное оружие и выдали новую ксиву, с новым званием. Ну как, «новым»… Эти погоны он уже носил. Когда-то.
Поэтому с сеансов уходил он на очередное самоубийство: забирал заключения патологоанатомов по разным моргам (но ни разу не наткнулся снова на того, с Лизой), опрашивал свидетелей и родных, а потом собирал все в отчеты и передавал дело на расследование кому-нибудь из его отдела – большего участия, делать выводы, например, даже замечания, вызывать новых подозреваемых, допрашивать их – ему не позволяли.
Он вконец превратился в гончую псину, запряженную в общую упряжку, причем даже не на ведущее место. Чем-то похожую на Стажера, синяки под глазами которого росли изо дня в день, но рангом повыше, и доказавший свою выносливость. От подобной работы отлынивали всегда и все, но только не он, только не Антон Зиноньев. Правда, жизнь на вкус все больше и больше отдавала машинным маслом. И скрежетало что-то между зубами постоянно – то ли медикаменты в воде из-под крана, то ли пережеванное и проглоченное негодование.
А люди все дохли и дохли. Сами, никем не убитые, но ими, своими сородичами, приговоренные. Резали себя, истязали, вешались, выкидывались из окон, с балконов и крыш, травились таблетками («Совсем как ты, Антон, да?»), пытались уйти из этого мира любыми способами, на которые хватало фантазии надорванного сознания. Убивали себя пачками, десятками в день, и, что странно (Антон не задавал новых вопросов, только делал выводы из той информации, что имел), молодые в основном. Студенты всякие, и подростки. А потом приходили к нему, Антону, во снах своими толпами, орали, просили, умоляли, угрожали. С понижением дозы лекарств – чаще и чаще.
 
На город упала зима. Внезапно, как обычно. Метеорологи даже не задумывались о метели в конце декабря, а коммунальные службы привычно «не были готовы» – это седовласый, ожиревший за тринадцать лет должности мэр города вещал с местных и федеральных каналов. Ему не впервой нести околесицу, на которую уже совсем никто не обращал внимания, разве что бабушки какие-нибудь, в свое время верившие Сталину про коммунизм и гонявшие стиляг с Тверской. Впрочем, в последний раз на Тверской они бывали в те же времена.
 
– Антош, с Новым Годом тебя! – В какой-то день Антон, пытаясь запереть входную дверь (нижний замок клинило), встретился в общем коридоре с соседкой. Не помнил, как ее зовут, но ее жирный сынуля пользовался доступом Антона в Интернет, когда-то давно, когда тот еще был. Интернет, а не сынуля, конечно…
– Уже декабрь?..
– Ну конечно, Антош, ты чего? Тридцать первое! – «И в этот день кто-то решил сдохнуть. Впрочем, хорошо, что пока всего один вызов…» – Ты с кем отмечать будешь?
– Да я как-то… Не собирался…
– Ой, ну ты что! Две тысячи двадцать четвертый же, как не отметить! Заходи к нам, я уже оливье сделала, шпроты достала, прибалтийские, даже баночку красной икры, маленькую совсем… – Она сама не понимала, кому это все рассказывает, но продолжала: – С работы вернусь – селедку под шубой буду делать, свежая прям к полуночи будет, необветренная. И Лешенька рад будет тебя увидеть! Он скучает, вы с самой осени не разговаривали. Он ни с кем особо не общается, только с тобой раньше… Вы поссорились, да?
– Спасибо, Зоя Андреевна, – «Ты же не помнил?!.» – Я подумаю, – Антон, наконец, справился с замком и убежал, потупив взгляд, к лифтам. Соседка тяжело вздохнула, что-то пробурчала себе под нос, но не злобно, а, скорее, сокрушаясь с судеб поколения ее сына и Антона. Вряд ли она, сама еще из СССР, пережившая молодость в Свободной и Встающей-с-Колен России, рожала ребенка, надеясь и желая, что он будет сидеть взаперти в своей комнате перед компьютером 24/7, изредка выходя в туалет или на кухню перекусить. А куда еще выйдешь?.. «Выйдешь отсюда хоть куда-нибудь, Антон?..»
 
Вернулся с вызова он только к вечеру, ближе к полуночи: много свидетелей, родни, и крови тоже много. В этом случае без вариантов: парень, совсем недавно, в ноябре, восемнадцать стукнуло. Покончил с собой, и совершенно без причины. Благополучная, насколько это возможно в современной России, семья, нормальные отношения с родителями и с младшей сестрой-первоклассницей, хороший университет, перспективы. Не свалить отсюда куда поспокойнее, конечно, но все же. Ни в депрессии не был, не бросила его девка с универа или первая любовь еще со школы, не чморил его никто. Ничто не предвещало. Знай себе: живи, учись, работай, женись, расти детей. Живи простой жизнью, в очерченных государством рамках. Спокойно, без эксцессов, но и без каких-то грандиозных планов и амбиций.
Но нет. Он просто вернулся сегодня, в сочельник, поздно с экзамена, заперся у себя, попытался объяснить свой грядущий поступок на бумаге, странными путаными каракулями, непонятными совсем, и… И все, нет его больше.
Нормально ли это?
Нет.
Привык ли Антон?
Не привык.
Убивать его научили, да, но нести тяжкую ношу убитых – нет, на это он не подписывался, привыкать к этому и мириться с этим – не собирался. Внутри что-то свербело от негодования, внутри, и очень глубоко.
Новогоднего настроения не было. Не было этих укутанных в снег уютных улочек, сверкающих огнями, украшенных мишурой витрин, горячего глинтвейна на каждом углу, огромных живых елей на площадях, и залитых катков вокруг них, и улыбчивых людей, молодых, с планами на жизнь и друг на друга, катающихся на коньках. И дома не было тепла, праздничного ужина, наряженной елки, еще старой, советской и замызганной, бутылки шампанского и написанного на клочке бумаги новогоднего желания, которое сбудется в грядущем году (оно должно!.. Оно просто обязано!..), если его сжечь, бросить в бокал и выпить залпом до дна, а потом поцеловаться с любимой рядом, в красивом платье… И родители не пытались незаметно засунуть подарки под елку ночью, пока ты, ребенком, следил за ними сквозь щель в приоткрытой двери в свою комнату.
Ничего этого не было. Любимой не было. И родителей тоже не было. Не помнил он их, как ни напрягался, как ни пытался вспомнить и разыскать.
Ничего не было.
Зима была. В кои-то веки нормальная зима, как в детстве, со снегом и сугробами. В последние года – все больше грязное месиво околонулевой температуры, а сейчас – неубранный снег с тротуаров. И пустынные улицы, редкие, протоптанные дорожки, решетки на окнах и дверях повсюду, и мертвые люди.
Антон выстрелом из пистолета («отчитываться потом…») сбил замок с решетчатой двери чердака. Выбрался на крышу, перестеленную летом, но всю покрытую снегом, и только несколько отпечатков следов говорили о том, что кто-то здесь был недавно, в течение месяца. Быть может, пацан какой-нибудь надыбал ключ и привел сюда девушку: сидели, пили дешевое крымское вино, купленное из-под полы в ближайшем продуктовом магазине, согревались им – не получалось у них встретить Новый Год вместе и целоваться под бой курантов с Красной Площади, но хоть так. Смотрели на город, встречали ранний закат и считали, во скольких окнах домов загорятся вечерние огни, мечтая когда-нибудь обрести свое собственное, общее окно.
Не во многих. Город серебрился в ночи, блистал огнями. Здания странными, рваными узорами сплетались до самого горизонта, на котором протыкали небо своими громадами недостроенные небоскребы Москвы-Сити. Немногие из районов и построек хоть как-то светились, и многие линии улиц часто прерывались: уличное освещение либо было намеренно отключено, либо нечему и некому было светить.
Да и те миллионы чужих огней, что светились, гасли.
Дым из труб ближайшей котельной или ТЭЦа коптил небо, как и сотни других до самого горизонта.
Дунул ветер. Морозной свежестью прямо в лицо. Он не покидал Антона, следовал за ним по пятам. «Быть может, ему попробовать выговориться? Вдруг поможет?..»
«Не поможет… Тебе уже ничто не поможет…»
Антон, загребая сероватый снег, прошаркал до парапета, оперся на него, посмотрел вниз: высота, но ее он не боялся. Случалось сидеть и повыше, и даже прыгать на задание с самолетов.
Ветер взъерошил волосы. Голову кружило, конечно, к горлу подкатывал ком, желудок судорожно сжимался, откуда-то из недр организма, из скрытых резервов простреливал мышцы адреналин, но тело успокоить просто: глубоко и медленно дышать через нос. И про себя повторять: «Вдох… Выдох… Вдох… Выдох…»
«Зачем вот только?..»
Перекинул ноги и сел, свесив их («мои… целые… живые… настоящие…») вниз с шестнадцатого этажа, посмотрел вниз, потом в горизонт, и… ничего не случилось.
Ни озарения не пришло, ни мыслей каких-то, ничего. Только мрачная пустота внутри и снаружи, и вокруг, и даже повсюду.
Теребил в руках Лизину подвеску, тер обмерзшими подушечками пальцев узор в дереве и выцарапанные инициалы с датами на обороте. Даже озарения в этот момент не случилось: нашел он девку, с которой Лиза была в Крыму в той поездке. Подруга ее школьная – дохлая зацепка…
А куда ему еще идти? Он из человека («А был ты когда-нибудь человеком, Антон? Хоть когда-нибудь?..») превратился в функцию. Вызов – Антон. Кто-то умер, сам ли, или помогли действиями или словами – Антон. Он еще был спецом по изнасилованиям, но на подобные дела его вообще ни разу не назначали, почему-то. Он больше никто, у него нет ничего, и ничего никогда и не было, кроме памяти, но и та сбоила, путала события с фантазиями и снами. Он – функция. Он – никто, и нахер никому не нужен.
«У тебя остались причины хотя бы просто дышать, Антон?..»
«Нахер ты вообще нужен? Даже кошку теперь кормить не нужен…» – виртуальный Владислав Петрович вторил основному внутреннему голосу.
Никого между, никого насквозь. Не в ком скрыться, уткнуться поздно вечером в дрожащую от холода и страха хрупкую спину, или хотя бы плечо, придя со смены домой. Некого обнять, некого поцеловать. Только неразгаданные узоры паутины, мерцающий вдали, вымирающий мегаполис, и толпы мертвых, неотмщенных приходили ночами, с меньшей и меньшей дозой успокоительных – чаще и чаще. И луг летний, прорывающийся сквозь фантазию о себе самом, тщетно вплетающийся в угрюмую реальность.
Так и сидел он там, одинокий, часами вглядываясь в полупустой мегаполис. Антон ждал «быть» – не любил, не целовал, не мечтал (разве что о том луге, и о той девушке, и обо все этом, подростковом, первом, но призрачном и далеком). Мечтать сейчас не получалось, ну совсем. Найти свою любовь, поставить цели и идти к ним вопреки всему, сжимая в ладони ладонь – все это он хотел и надеялся сделать в отставке, но никакой отставки никогда не будет. Он себя ее иллюзией только тешил, надеясь на нее бесплотно, но ждали его однажды только связанные конечности, кляп в рот, накинутый на голову черный мешок по пути в подмосковный невыгоревший лес и пуля в затылок над ямой, выкопанной для него персонально и заранее. А на досье поставят штамп «без вести пропал» и отнесут пылиться в архив.
Он сидел, обняв самого себя, и грелся в собственном теплом дыхании, вглядывался в скованный стужей город, сжимая непослушными замерзшими пальцами подвеску.
– Где же ты?.. – Само вырвалось. Он даже не знал, к кому он обращается: к Анне, не забытой и неотмщенной, к Лизе, не забытой и неотмщенной, или к той девушке из древних выцветающих воспоминаний… Тоже… Не забытой и неотмщенной…
«А ты, Антон, тоже останешься незабытым и неотмщенным?.. Или просто забытым?..»
– Я здесь.
Лиза подошла беззвучно и присела рядом.
Столько вопросов вмиг перемешались в голове Антона, что он не знал, какой задать первым.
Она была в легкой маечке и шортах, но не мерзла на двадцатиградусном морозе. Устроилась поудобней, насколько это возможно было на бетонном парапете, свесила ноги вниз, убрала непослушную прядь волос с лица и, поджав губы и прищурившись своими разноцветными глазами («Один – цвета спокойного глубокого моря, синий, а второй – ядовитый, хищный, зеленый… Так вроде говорила Вероника Петровна?.. Еще жива ли она?.. Не сгнила ли уже в трудовом лагере?..»), и вместо Антона уставилась в горизонт и мрачный город с непойманным, рыскающим по бульварам и вдоль погруженных во тьму улиц злом. Абстрактным и темным.
– Тебе не холодно? – Без приветствий, сразу переходя к сути…
Она улыбнулась. Горько.
– Нет, Антон, мне уже не холодно. Мне уже все равно. А тебе?
– Мне тоже нет.
– Не холодно или не все равно?
– И то, и другое.
Повисла пауза. С темно-розового неба падали крупные снежинки, целые хлопья снега. Лиза аккуратно ловила некоторые из них рукой и разглядывала. В ее ладонях они не таяли.
Разговор получался каким-то рваным, неловким. Антон краем своих скудных, искореженных мозгов понимал, что никакой Лизы нет – это его сознание, спасибо синдрому отмены, рисует ему миражи, предлагает правдоподобные галлюцинации, играет с ним в больные игры, но не ввязаться в игру – не мог. Сознание пыталось что-то сказать Антону этой иллюзией, и пока он не выяснит, что именно – будет играть по правилам.
– И как оно?.. Там?..
– Спокойно. Грустно немного, сам знаешь, ты тут бывал. – «Бывал?.. Бывал…», – ненадолго правда, но ни с чем не сравнишь и никогда не забудешь…
– Не забудешь… – И угасающее в физической агонии сознание, и свет в конце тоннеля, и пустоту после него, и бескрайнее спокойное море он помнил, помнил хорошо, что для него – редкость, как выяснилось.
И мучительные пробуждения в больницах тоже помнил, когда думалось – лучше бы я сдох там, в пустынях и подворотнях чужих городов, измазанный сверху донизу в саже и грязи, с простреленной грудью или головой. Ни разу так и не увидев моря наяву, но наслушавшись и представляя в последние свои мгновения.
– Как там мама?.. – был задан встречный вопрос.
– Не знаю.
Лиза покачала головой, грустно и обреченно. В этой стране даже призраки мертвых были грустные и обреченные, приговоренные однажды на извращение их историй в угоду новому, взявшему власть в свои руки режиму. Новые вожди и цари (а иных званий у «верхушки» никогда не было, нет и не будет) в покое не оставят никого и никогда: быть может, и из нее, из Лизы, когда-нибудь сделают мученицу и жертву. Или наоборот, посмертно обвинят во всем – такое тоже не редкость.
– А ты как, Антон?..
– Я… Я больше не могу… не могу здесь гнить… Не могу больше, понимаешь?!. – Вспыхнуло все внутри, всколыхнулось, завязалось опять в тугой узел: контуженные годы, крохи воспоминаний псевдомира между вылазками и марш-бросками, попытки избавиться от своих желаний, подавить их, замененные настоящие дни на мечты о лете, и о том луге, и город этот, трижды проклятый, вдоль и поперек, необъятный и пустой, и жители его, лживые, циничные и безучастные, и жизнь его тоже пустая: без цели и без смысла…
«Развязал бы кто…»
– Понимаю. И я не могла, по крайней мере, не после случившегося… – «А что случилось, Лиза? Что именно случилось?..»
– Возьми меня с собой… Я здесь больше не могу…
– Тебе туда нельзя. Не впустят. – «И отсюда не отпускают, хоть и очень хочется, и там не ждут, и где, и кто ты после этого, Антон?.. Зависший между, ни там и ни здесь, кто?..» – По крайней мере, пока. Ты должен, Антон. Ты должен, – Он уже не понимал, его собственное сознание через Лизу с ним говорило, или взаправду сама Лиза, – Должен. Я бы сама позвала тебя с собой, лететь выше домов, наслаждаться спокойствием и умиротворением, когда все уже кончено, и ни на что ты никогда не повлияешь, наблюдаешь только откуда-то оттуда за этой суетой… Я бы тебя забрала с собой, но кто тогда запомнит и донесет мой голос? Хоть так… – «Запомни мой голос, хоть так» – дрожь осознания пробила тело, он помнил, помнил… Эта фраза из ее записки, точно… – «И согрей… Согрей меня… Мне так хочется жить…»
Они опять уперлись в стену тишины, и слова во фразы не клеились, и мысли Антона остались где-то внизу, в теплой квартире, прятаться по темным углам и под шкафами.
– Мне пора, – Лиза опасно качнулась, намереваясь спрыгнуть. Антон схватил ее за руку.
– Подожди… Посиди со мной, расскажи что-нибудь… Расскажи, как там?
Холодная нежная кожа. Мягкая. Юная. Как тогда… Давным-давно… В другой жизни, какой-то…
– Мне пора, Антон. – Она взглянула на него, в его состарившееся за месяцы лицо и проседи в нестриженой шевелюре, а сама она осталась свежей, молодой… застывшей. – А ты… Ты не молчи, когда все поймешь и станет больно. Гори, и гори поярче. Чтобы всем было видно, чтобы все узнали. И поняли. Согрей… Если не меня, то остальных… Согрей…
Раздалось пиликание телефона. Странно, что у него еще не сдохла батарейка – после двенадцатичасовой смены и вечера на холоде.
Лиза исчезла.
Нечем было греть – в груди все давно догорело, обратилось в уголек. Сам сгорал, дожидаясь весны.
Антон достал аппарат, глянул на экран («номер заблокирован»), принял вызов, но молчал в трубку.
– Зиноньев, я его нашел.
– Кого? Пашка? – Антон голос узнал, и рвался в гортань один из главных вопросов, который Антон до сих пор вынашивал, но не решался задать человеку, спасшему его от неминуемого возмездия: «Откуда ты знаешь, что человека, избившего Марка, зовут Паша? Откуда ты знаешь простого, незамысловатого гопника Пашу с моего района?..»
– Да нет, не Пашка твоего… – «И почему он мой»? – Аутиста твоего. – «Есть кто-то мой нормальный?.. Не отброс общества, не аутист, не мертвая или пропавшая девушка?.. Хоть кто-нибудь?..» – без памяти который, в больнице у Кашина валяется.
Небо взорвалось салютом. В первое мгновение, едва увидев огни над Красной Площадью, Антон вздрогнул и подумал сразу две мысли: «Война и сюда докатилась?!» и «Война наконец-то и сюда докатилась!» Но нет, то была не война, то была поддерживаемая государственной пропагандой иллюзия праздника, и одна и та же рожа, что год назад, и два, и три, и много их в прошлом, несколько секунд назад закончила свою речь гражданам, декларировала своим противным голоском, что уходящий год был тяжелым, но следующий должен быть лучше. И продолжались заранее снятые «прямые трансляции» из кремлевских торжественных, украшенных залов и Останкино какого-нибудь, где прикормленные (и не сбежавшие вовремя, в то же время) артисты эстрады корчили улыбки на своих лицах своему же народу, шевелили губами в микрофоны под записи своих идиотских песен и пили что-то желтое из хрустальных бокалов. Шампанское, наверное. Дорогое и вкусное, а не то, которым давились семьи перед телевизором. Хотя похоже было и на кое-какую другую жидкостью. Та тоже пенится, бывает.
В который раз подряд звучали эти речи и происходила эта показуха? В двадцать третий, вроде?..
Докатился грохот и слабенькая ударная волна, не как от настоящих взрывов, а в небе уже рассыпалась искрами следующая партия пиротехники, озаряя мрачный мегаполис.
– Ты где сейчас вообще? – сквозь помехи прокричал Олег.
– Я на… Неважно, что там у тебя?
– Я тебе фото переслал. Парня я нашел, бабу рядом с ним – нет, но зацепка одна есть.
Антон убрал телефон от уха, посмотрел в экран: свадебная фотография. Новобрачные на переднем плане, счастливые, веселые, пьяные немного, и уставшие: оба порознь, в своих квартирах, встали в шесть утра готовиться к предстоящему празднику, и даже вынесли большую его часть, пока не пустились во все тяжкие – но разве ж тут пустишься, пока тебя пасут родственники с противоположной стороны?
Парня он узнал – лет на семь он был моложе, чем сейчас. Какой это год? Семнадцатый, наверное.
Девушка рядом с ним, в подвенечном, пышном и белоснежном платье – незнакома, но, стоит отдать должное, красива.
Какие-то смазанные люди на фоне в странных смазанных же позах, захваченные посередь своих движений – но так всегда и бывает. Это нормально. Только лицо одной женщины камера смогла запечатлеть четко, опознаваемо.
Антон вернул телефон к уху.
– Женщина?
– Да, ее я нашел. Зовут Оксана Викторовна Громова, живет в Северовске, две дочери. И, сейчас самое главное, в Базе есть только одна: семнадцать, живет с матерью. По второй дочери – ничего. Кто-то херово подтер следы.
«Вот он, ключ…»
– Где ты нашел фотографию?
– Мы сегодня тестируем новые алгоритмы для Базы. Я еще в октябре добавил парня в автоматический поиск, вот он сработал.
«Странно как-то, но ладно».
– Где, ты сказал, они живут?
– В Северовске.
«Ну хоть не в Питере», подумал Антон и уточнил:
– Это где вообще?
– Тебе не понравится.
– Да похуй. Прикроешь?
– Как скажешь, – с нескрываемым раздражением ответил Олег, уже догадавшись, куда Антон направится. Опять завербованному хакеру придется взламывать и подменять данные с браслета, стирать звонки и подправлять банковские операции, лишь бы первым узнать правду, к которой Антон шел мелкими осторожными шажочками, будто маленьким ребенком, впервые. «Антона, как и ребенка, однажды оставят без поддержки, один на один с силами намного больше него самого, и вот тогда посмотрим, чего он стоит…» – злобно думалось Олегу, порядком заколебавшемуся от этого параноика-Управленца.
Антон положил трубку. Город вокруг горел, но только в небе, и не от того, от чего должен был бы. «Ничего, это все ничего… Однажды взрывы в небе над Кремлем не будут бутафорией…», подумалось ему на обратном пути к лестничным пролетам: «Веками город мерцал ночными огнями, и будет мерцать, когда нас, сожженных в его пепле, уже не станет… Сгинем все, стертыми в пыль шестеренками… Веками горел, и будет гореть, а уж как при Наполеоне горел… Быть может, скоро при ком-то другом будет так же…»
 
4 января 2024 года

Северовск, город, в направлении которого Антон вторые сутки трясся в грязном полупустом плацкартном вагоне (несколько дряблых старух и уголовной внешности парней, откинувшихся накануне с трудовых лагерей), был одним из типичных вымирающих городов. Городом-Призраком почти что. Покинутые здания, пустые проспекты и парки, в которых буйствовала не угнетаемая никем теперь природа. Никаких тебе экстренных служб, властей или благ цивилизации, вроде Российского Сегмента Интернета, да что там: сотовая связь редко работала, горячая вода по расписанию и постоянные перебои с электричеством.
В таких городах, как слышал Антон, скрывались совсем уж маргиналы, разыскиваемые режимом (московским анархистам до этих – как до Луны), или жили местные, просто не желающие покидать родные земли, без имен и регистраций в федеральных системах, но жили там как-то, единицами, на подножном корме и натуральном хозяйстве.
Не только Москва с каждым годом войны пустела, но и остальная страна – тоже. Из ста сорока двух миллионов в пиковый год – до девяносто восьми, всего за пятнадцать лет. Помимо «естественной убыли населения», больше двух миллионов граждан каждый год дохло в трудовых лагерях, на бесчисленных фронтах, пропадало без вести, кончало жизнь самоубийством или, если могло – уебывало отсюда хоть куда, сверкая босыми пятками или с****ив трактор.
Иначе его сдадут на цветмет (военной промышленности нужен был металлолом, как никогда прежде), а на вырученные деньги – накупят водки на село да загуляют. Назавтра без порток останутся, и землю вспахивать будет нечем – но кто когда-нибудь думал о «завтра»?
«А что если завтра не станет тебя?..» – Внутренний голос не успокаивался, донимал даже сейчас своими едкими комментариями, встревающими в меланхоличный поток мыслей.
За мутным окном мелькали покинутые села и деревни, пришедшие в упадок железнодорожные станции, если так вообще можно было назвать изрисованную уродливыми граффити, буквами «А» в кругах красной краской будку кассира и перекошенные нагромождения бетонных плит вместо перронов около путей.
Да и деревни…
Днем казались какими-то почти что живым, уютными, как тогда, в детстве, у бабушки – поужинаешь кашей, дед к вечеру натопит баньку, натаскает дров к печке, искупает тебя, шестилетнего, пропарит, может, даже веником отхлестает, потом завернет в тулуп, отнесет в избу, положит на полати, начнет сказки тебе рассказывать по памяти, а ты знай себе: лежи и грейся. И засыпай. И никакой тебе войны, мертвых по ночам и наяву.
А вот в сумерках эти темные кляксы деревень в окружении белоснежных полей показывали свой звериный оскал: дома, мрачные, покинутые, с наспех заколоченными окнами, вдруг перекашивались, дым из труб не шел, да и света нигде не было – ни на улицах, ни на площади, ни около обветшалой часовенки, и черт его знает, кто (или что) бродил обреченно в темноте, восстав из похороненных на ближайшем кладбище, и скребся в двери…
Северовску еще повезло, он хоть остовами покинутых монолитных пятиэтажек останется стоять, как монумент, обдуваемый пеплом саму себя сожравшей цивилизации, а вот Санкт-Петербург…
Антон задумчиво смотрел в окно, прислонился лбом к холодному стеклу, слушал поездячее «тудух-тудух, тудух-тудух…» Убаюкивающие вибрации передавались прямо в череп. А события пятилетней давности – осколками воспоминаний вставали перед глазами. Странно как-то, детство свое он не помнил, а вот рапорты и отчеты с грифом «секретно» – запросто мог воспроизвести дословно и даже превратить в яркие картинки.
Питер…
Впрочем, чего ждать от города, построенного по приказу очередного Царя, возомнившего себя Императором, построенного на говне и из него же? Один подвиг его жители совершили («впрочем, был у них выбор?»), когда, ковыряясь по пояс в болотах, делали насыпи, возводили мостовые, набережные и фундаменты. Второй – сопротивляясь несметным ордам нацистов бесконечное количество дней и месяцев, без пищи, крова и всякой надежды («И у этих?..») Но на третий подвиг во славу новой, очередной Империи сил или мотивации кнутом у поколения – не хватило, и сложно этих эгоцентричных аутистов в чем-то винить. Тем более, если они из Санкт-Петербурга. Пацифисты, все такие культурные и возвышенные, немногие к моменту своего краха не вымазавшиеся в дерьме.
Одна из дамб, которые обеспечивали городу защиту от наводнений, пять лет назад, летом восемнадцатого, не выдержала. По официальной версии, тиражируемой в федеральных СМИ – из-за ошибок при возведении еще тридцать лет в прошлое до того лета, но Антон, благодаря высокому званию в армии и заслугам перед отечеством, читал внутриминистерский рапорт с грифом «секретно», повествующий о скрытых ядерных испытаниях на Новой Земле.
Ракета со звучным названием «Пепел», несущая на себе боеголовку в 200 мегатонн, обрушилась с военного спутника в акваторию Северного Ледовитого океана, пробила морское дно, вгрызлась в недра планеты и детонировала где-то там. Планета с ответом себя ждать не заставила, но вместо землетрясения в той же области выплюнула цунами в Балтике. Новую Землю слегка тряхнуло, да и только, а вот, как говорилось, Культурная Столица…
Дамбы залива были рассчитаны на волну высотой то ли четыре, то ли пять метров.
Вместо этого на них обрушились все двадцать.
И на остальные города на побережье Балтийского моря – тоже.
Катастрофы подобного масштаба людская цивилизация еще не видывала (были какие-то истории про Всемирный Потоп, но кто всерьез воспринимал древние сказки, сказанные-пересказанные и искаженные тысячу раз?). Хорошо хоть Ленинградская АЭС как-то выстояла и сумела погасить и законсервировать реакторы. Но это согласно тому самому отчету, а на деле – многие станции контроля качества атмосферы перестали транслировать данные, да и ученые на съездах орали во всю глотку о радиационном заражении, только затыкались быстро, помирали загадочно ночами в гостиницах…
Результат: в одной только Ленинградской области больше 3 миллионов погибших или без вести пропавших. За один день. У людей даже не было возможности выбраться из вмиг разрушившихся зданий. Москва какая-нибудь – хрущевки ее и сталинки, построенные на века и тысячелетия, выдержали бы и не такое, но не хлипкие и древние малоэтажки с прогнившими крышами и перекрытиями, понатыканные колодцами вокруг клочка земли с каким-нибудь чахлым деревцем в центре, света не видящим; облезлые все, плешивые в тех местах, в которых выкрашенная в бледно-желтый штукатурка отваливалась из года в год, как и чем ее там ни лепи под бесконечными дождями с хмурого неба.
Из обрушившихся парадных не выбраться на тротуары с поребриками, и хваленые крыши, с какими-то мистическими видами, которые Антон с трудом понимал, не спасли – деревянные балки не выдерживали напора стихии, проваливались внутрь, хороня под собой людей…
Три миллиона. И колючая проволока по периметру Ленинградской области, и наспех выстроенные бастионы и заграждения декларировали новую Зону Отчуждения по ту сторону.
«И потом они, объявив запретной зоной сотни квадратных километров, говорят, что аварии на АЭС не было?.. Ты уже слышал подобное однажды, Антон, не так ли?..»
Про потери других стран думать было больно и горько.
Город, стоявший три сотни лет на болотах, был разрушен до основания. Как и многие другие, впрочем. И никакая «культура» его не спасла, так что какая ей цена, «культуре» этой?
И, что самое идиотское – виновные в гибели десятков миллионов, как это ни иронично, вышли сухими из воды. Даже героями – за новейшие системы обороны и гарант доминирования России на мировой арене. С того самого года, анонсировав мировому сообществу, разгребающему последствия катастрофы, свою мощь и обновленный ядерный потенциал, и нового министра обороны, автора разработки, – Штейнберга, – держава могла творить любую ***ню на геополитической арене, какую ей заблагорассудится, совершенно безнаказанно.
И она творила. Пустилась во все тяжкие. И не было больше той силы, которая могла Российскую Империю сдержать: Евросоюз окончательно развалился, солдаты НАТО были отозваны домой, расчищать руины, США с Китаем сгорали в агонии очередного экономического кризиса, который сами для себя и друг для друга придумали и организовали, а Россия… Россия, под прикрытием спутников с ядерными ракетами типа «Пепел», не имеющими аналогов, теперь диктовала собственный мировой порядок, вот только внутри себя навести его – не могла.
 
Антон вышел из ветшающего здания ЖД-вокзала в местном райцентре только через час после прибытия поезда: проверки по базам данных («чисто, Олег свое ремесло знал»), шмон багажа. Даже удостоверение его посмотрели, но какого-то значения не придали: на бумаге и по задумке «Управление» должно было быть железным кулаком («на горле народа…») в масштабе государства, но, по факту, чем дальше за МКАД – тем больше всем было на него насрать. Так и тут, в захудалой приуральской области, таможенники, прочитав ведомство и звание, скорее хмыкнули, чем ужаснулись – приперся какой-то офисный клерк неведомо зачем. Ну сгинет здесь, да и хер с ним.
Оружие Антон взять с собой не имел права, и выбравшись на небольшую площадь перед вокзалом, чувствовал себя слегка неуютно: пустующая большей частью, но по углам и «своим» точкам кучковались разные группы не самых приятных личностей: какие-то выходцы с ближнего востока, из оккупированных стран (захваченных силой или сдавшихся – не так важно); шкафоподобные пареньки в кожанках и солнцезащитных очках (в 7 утра, грязной зимой); «говнодавы», длинные черные плащи, странные прически и мелкие атрибуты символики у анархистов; простые пареньки на заниженных, затюненных «приорах» («Вот уж с кем Пашок нашел бы общий язык…») лузгали семечки и потягивали дешевое пивко рядом со своими тачками… И бездомные беженцы, вонючие даже в стылом зимнем воздухе, копошились кучками в каком-то тряпье, натягивали его на себя и жались поближе друг к другу.
Несколько мелких беспризорников обступили его. Чумазые. Те, что спереди – протягивали маленькие грязные ладошки, прося милостыню, пока их дружки прижались со спины и шныряли ловко по карманам его пальто.
Одного он схватил за руку, сжал больно и заломил. Низенький тощий паренек, лет десяти, не больше, пискнул. Мгновенно все остальные отпрянули, убежали, только этот воришка остался рядом, подвешенный за руку. Антон, скрежеща зубами, поднял тельце повыше и сверлил взглядом наглые, холодные глаза, повидавшие всякого. Может, даже похлеще Зиноньева.
Взрослые, стоящие поодаль, напряглись, но выжидали дальнейших действий Антона, ждали от него провокации.
Ему же вся эта странная ситуация была ни к чему – он понимал, что произойдет следующим, не отпусти он паренька: разберутся с ним не по закону, но по понятиям той общины, на которую работает ребенок. Ему это нахер не нужно. Он понимал, что у каждого здесь свои дела и своя задача. У него – простая: приехал, допросил, уехал. Как брифинг с военных миссий, который сам себе теперь проводил: высадились, устранили цель, эвакуировались.
Только вот вечно что-то шло по ****е.
Зиноньев, подавляя гнев, поставил мальчонку обратно на скованный льдом тротуар, положил руку на спортивную сумку со своими пожитками, полупустую: пара комплектов нижнего белья, бритва, зубная щетка, шампунь. Воровать нечего, но бдительность – залог сохранности.
Всего за минуту нахождения здесь он уже успел приковать к себе внимание всех окружающих. Талант, определенно. Каждое его движение теперь изучали и запоминали десятки людей, не самых приятных и дружелюбных, к тому же.
Он, спеша убраться отсюда поскорее, спустился по скользким ступенькам, балансируя руками, подошел к ближайшей машине такси, древней проржавевшей волге с погашенным плафоном на крыше, и ввалился на заднее сидение – двери не были заперты.
– Я не работаю, – глядя исподлобья на Антона через зеркало заднего вида, процедил водитель.
– Северовск, – Антон достал телефон, поймавший несколько «палок» сигнала и сбоящий интернет-канал, и сверил местоположение браслета женщины с фотографии: не уехала ли она куда, и жива ли вообще была, и носила ли его. Да, браслеты и такое определять умели, кроме всего прочего. Когда надо.
Водитель присвистнул. Хихикнул, но не стал причитать Антону свои наставления: «Северовск, говоришь? Ты хоть знаешь, куда ты едешь? Тебе жить надоело, или что? Шел бы ты обратно на перрон и уезжал отсюда – даже я за километр чую твой московских запах и повадки. Тут тебе не Москва, пристрелят или зарежут, и глазом не успеешь моргнуть». Вместо этого, коротко:
– Северовск… – Еще раз глянул на Антона, хмуро: – Три пятьсот. Наличкой. Вперед.
Антон не стал спорить. Вытащил на ощупь из внутреннего нагрудного кармана (наткнулся сначала на безделушку из комнаты Лизы) несколько шуршащих купюр, позаимствованных со склада вещдоков. Давно он наличные деньги в Москве не видел, и еще дольше не использовал, но здесь – не Москва. Здесь – Россия, выживающая по совсем другим понятиям и законам, и его браслет с банковским счетом, отслеживаемым правительством, нахер в этой глухомани никому не сдался – об этом Олег предупреждал перед поездкой, и оказался прав.
Водитель взял деньги, потеребил их в руках, посмотрел на свет, проверяя засечки в шрифтах серийных номеров, водяные знаки, голограммы и еще с десяток разных уровней защиты и признаков настоящих купюр, которые стали не нужны, когда правительство решило все денежные отношения между гражданами и организациями перевести в электронный вид, заодно дополнив Уголовный кодекс статьей за использование налички, с наказанием похлеще, чем за убийство…
Результаты проверки водителя удовлетворили. Он хмыкнул, с трудом завел автомобиль (бульканье какое-то неприятное раздавалось из-под капота, и коробка передач противно скрежетала при переключении), пристегнулся сам и вновь обратился к Антону через зеркало заднего вида, опущенное, чтобы смотреть не назад на дорогу, но на пассажиров сзади. В похотливые глаза мужиков и вываленные из декольте сиськи женщин. Никто больше, кроме местных мажоров, позволить себе такси здесь не мог.
– Пристегнись. Дорога предстоит не из лучших. Точный адрес-то скажешь, или где тебя высаживать?..
– Ближе к городу скажу. Поехали.
– Ну как знаешь, я предупреждал.
Антон, когда машина тронулась, облегченно выдохнул и перестал озираться по сторонам сквозь запотевшие стекла, на те местные группировки, провожавшие отъезжающую машину суровыми взглядами, бросавшие вслед проклятья на разных языках и сплевывавшие себе под ноги. Им его визит сюда не понравился, по совершенно разным причинам для каждого. К сожалению, ребята на привокзальной площади были далеко не единственными, кому его визит не понравился.

– Приехали, выметайся.
Антон задремал по дороге, устав считать покинутые деревни и села, брошенные, разворованные заправочные станции вдоль трассы, уродливые и разрисованные тоже уродливо. После пробуждения он с трудом соображал – что он, где он, и, главное, зачем он?
– А, что?..
– Приехали, говорю, проваливай!
Антон выглянул в окно.
– И сумку свою не забудь, – добавил водитель. Московской учтивости ждать не приходилось.
Зря выглянул в окно.
За ним – заброшенная улица. Неубранный снег, поваленные столбы уличного освещения (провода не лежали плетьми рядом – их давно украли и сдали на цветмет. «Да и пусть, по ним идет не только электричество, но и боль»), косые ржавые оградки торчат из сугробов по бокам от подъездов со снесенными входными дверьми. Выломанные решетки, прям с бетоном, с окон первых этажей панельных, перекошенных пятиэтажек – зияющие пустотой оконные проемы, в которых гуляет ветер и завывает от безысходности и боли. Решетки вырваны и давно переплавлены, стекла в рамах, за редким исключением, разбиты и валяются крошевом на где-нибудь лужайках, под слоем снега.
Впрочем, привез мужик правильно: алая засечка на карте в специальном приложении говорила, что цель Антона именно здесь, совсем рядом.
«Нахер оно тебе надо, Антон?..» – Внутренний враг не унимался.
«Надо…»
– Спасибо. – Антон вновь порыскал во внутреннем кармане и извлек еще несколько банкнот. – Через пару часов я вернусь, и мне нужно будет обратно на вокзал.
– Рад за тебя, – ответил водитель, но деньги взял, проверил, пересчитал, подумал и согласился: – Я подожду, но только два часа – не больше! – Антон уже начал скучать по своей всесильности благодаря удостоверению. Этого мужика, ставящего ему, Антону, полко…майору Управления, условия – не запугаешь. Он родился в ****ях, в ****ях живет, и в них же помрет, в километре от места своего рождения, но ближе к цивилизации или в поисках лучшей доли – не сдвинется. Хоть Антон бывал в городах и похуже («Наши хоть сами вымерли, а вот восточноукраинские и прибалтийские… Их принудили вымереть…»), но мужик в любой момент сорвется с места, если затасканный мотор древней ржавой волги не заглохнет, и хер его тут кто найдет или вообще будет искать, чтобы объяснить, что сотрудникам Управления в их вежливых и весьма щедрых просьбах отказывать нельзя.
Дверь хлопнула, вибрируя звонко и сотрясая с крыши подтаявший ком снега, и эхом гуляя по пустой улице, прячась в выбитых дверных проемах подъездов, стуча в немногие запертые двери по этажам. Ветер постарался, всех в округе оповестил, что Антон приехал.
Впрочем, улица была не настолько пуста, как Антону показалось изначально: около подъезда одного из домов стояла группка людей. Совсем как около вокзала, но эти – не обратили никакого внимания на машину такси сначала. Курили, приглушенно переговаривались, гыгыкали иногда над какой-то плоской шуткой, но соблюдали дистанцию друг между другом, уважали личное пространство. Один из них держал на поводке крупную собаку бойцовской породы. Ее короткая шерсть, не приспособленная к суровому северному климату, не могла уберечь от стужи, поэтому создание дрожало всем телом и постоянно поднимало обмороженные лапы: то одну, то другую; но, поглядывая жалобно на хозяина, не решалось ворчать и проситься домой.
Подобные признаки «социально опасных элементов» были описаны в методичках Управления. В разделе «особо опасны». Эти не пластиковые бутылки в тебя кидают, а булыжники.
И, как назло, Антону нужно было именно туда, мимо них: в соседний подъезд, на четвертый этаж, в 58-ю квартиру.
Антон осмотрелся. Ограниченный громадами зданий небольшой сквер пустовал, выглядел заброшенным: искореженная, ржавая детская площадка, поваленные фонарные столбы, переполненные баки с мусором. Только редкие, припорошенные снегом тропинки, рваные и вытоптанные в снеге же, намекали, что в этом месте еще были люди: существовали, выживали как-то, как могли и насколько хватало сил. А когда силы заканчивались – умирали или бросали свои дома, прихватывая из них последние заначки, паспорта, драгоценности и пару сменных комплектов нижнего белья, и бежали отсюда, и все это чтобы что?.. Чтобы ошиваться и просить милостыню, надеяться найти хоть какую-то работу, хоть сортиры чистить в столовых около вокзалов в соседних, еще не до конца покинутых городах. Но соседние города тоже вымирали, и потом их соседи, и их, и их… И, в конце концов, все эти люди, нищие, голодные, озверевшие, загнанные в угол и потерявшие все, придут в Москву. На нее самую, давно оцепленную круглосуточными нарядами и закрытую к посещению гражданами, Красную Площадь. Требовать ответов и возмездия.
И тогда уже никто и ничто не сможет их остановить.
Даже пули, жалящие капли свинца.
Антон сжался весь как-то, накинул капюшон на седеющую голову, руки – в карманы, и пошаркал, загребая ногами снег. Вдруг не тронут?..
– Э, дядь! Закурить не найдется?
«Как же там в методичке было написано, как?.. Незаметно подать сигнал тревоги через браслет? Ага, *** там был…»
– Не курю, – максимально отражая в голосе свою усталость и от этого вопроса, и от всего мира, ответил Антон, не поворачиваясь к просящему.
– Может, мелочишки найдется?..
О монетах и мелких купюрах он и не подумал. Не то, чтобы забрал со склада вещдоков пачку пятитысячных банкнот, но что-то меньше пятисот рублей номиналом в Москве просто не было в ходу, да и ему – к чему были?.. А у этих, получивших подобное «подношение», аппетит только разыграется: захотят больше и еще больше. Захотят вообще все.
– Не найдется.
Он почти миновал группу подростков: с такого расстояния была различима угловатость и непропорциональность фигур и поросль на лице: у кого уродливые, невнятные бородки, у кого девственный пушок вместо усов. Им лет по 15-18, не больше. Кто они, ровня Антону? Толпой еще – похоже на угрозу, но поодиночке… А не разбегутся ли, как московские пародии, стоит лишь вырубить главаря?.. «Кто из них главарь? Этот, самый наглый?..»
Под ногами хрустел снег, загребался ботинками, расплескивался по сторонам и оставлял глубокие следы в себе. Антон прошел мимо, не обращая на них внимания, воспринимая как часть антуража вымирающего города: как сломанные качели, опрокинутые оградки и раскрошенный бетон фонарных столбов. Он не дрогнул внутри, и даже сердце не билось усиленно, не вырабатывался в каких-то внутренних органах адреналин и не растекался по артериям, не впитывался мышцами, перенапрягая их, готовя к схватке.
Пацаны с такой наглости молчаливо удивились. Кто-то за спиной Антона шумно затянулся дешевой сигаретой, другой сплюнул себе под ноги. Третий, главарь их, отпустил поводок и дал собаке команду, разрывающую тишину: «Взять его».
Пес не мешкал, он сразу зарычал и бросился к фигуре Антона, сокращая расстояние и шумно дыша сухим морозным воздухом, обжигающим легкие.
Антон обернулся. Не попытался скрыться в дверях подъезда, не принял боевую стойку, просто наблюдал, как на него несется зверь, бойцовская псина, будто в замедленной съемке, и думал: «А мы не так уж с ним и различаемся…»
«Ну загрызет он меня, ну и пусть…»
«Нет. Свой путь ты еще не прошел, и за тебя его никто другой не пройдет.»
Собака разогналась, но в самый последний момент перед смертоносным броском в глотку затормозила и остановилась. Чуть порычала в стойке, опустив голову вниз. Она глядела исподлобья на Антона, а он глядел на нее, прямо в глаза: застывшие, яростные, жадные, переполненные болью и желанием согреться. «Такие же, как у меня, наверное, были до этих ****ских таблеток… А потом потухли…»
Буквально мгновения они смотрели друг другу в душу. Пес порычал и успокоился. Перестала капать слюна с зубов и пар вырываться с пасти – из ноздрей только. Вильнул хвостом, приподнял голову, склонил ее набок, скульнул вопросительно. Сел, облизал себе нос розовым, шершавым языком. Поднялся сразу – холодно заднице в снегу.
****юки ошалело замерли где-то там на фоне, сливаясь с ним, кроме одного – хозяина. Тот злился, но наплевать как-то. Антон подошел к псу и присел на корточки. Пес остался спокоен, рычать снова не стал. Антон стянул с руки перчатку и провел по плотной лоснящейся шерсти на лбу, к загривку, опустился ниже и потрепал за шеей. Пес сощурился в экстазе – нечасто ему перепадали такие простые проявления ласки.
– Если хочешь, иди домой. Холодно, да и делать тут нечего.
Пес задумался. Глаза сначала опустил, а потом снова взглянул на Антона, виновато и вопросительно. Антон кивнул и поднялся.
– Иди-иди, можно.
Пес гавкнул и умчался за спину Антона, нырнул в какую-нибудь подворотню, пересек заброшенный проспект, толкнул дверь какого-нибудь подъезда, поднялся на нужный этаж и улегся на коврике перед входной дверью: все еще холодно, но хоть ветер не завывает и из-за двери веет теплом.
Антон развернулся и вошел в нужный ему подъезд, шепча «пожалуйста, не надо… Не надо…», но стая злых парней вошла вслед за ним, рассредоточились по грязной площадке перед неработающими лифтами и лестницей наверх, подражая каким-то героям боевиков из девяностых, кассетных еще. Кто-то разминал руки, хрустя пальцами, некоторые вытащили ножи.
«Сколько их? Семеро? Жаль…»
Антон обреченно выдохнул и сбросил сумку с плеча.
 
Он остановился перед входной дверью с коричневой кожаной (на самом деле – из дешевого кожзама) облицовкой, всей изрезанной до поролона, торчащего из порезов и свисающего из них же клочьями. Глазок был исцарапан и замазан краской так, что ни зги ни видать изнутри. Вокруг – обшарпанный подъезд, уродливые граффити на бетонных стенах с облупливающейся краской и крошащейся штукатуркой; мерцающая, едва живая лампочка под потолком, чудом выжившая в очередном рейде местных маргиналов по покинутым квартирам в поисках чего-нибудь съестного, пусть и затхлой или воняющей, но теплой одежды, места погреться или ценных материалов – сдать на переработку в пункте приема у ближайшего трудового лагеря.
Сверился с телефоном – янтарная окружность на трехмерной схеме здания горела радиусом в десять метров, задевая соседние этажи, но эпицентр был все же на этом. Оксана здесь, даже особо не пряталась. На самом деле, это и удача, и очередная предсказуемая закономерность – что она не снимала браслет – даже если живешь в покинутых госнадзором ****ях, браслет снять не решишься, и заряжать китайскую поделку, одобренную и сертифицированную на государственном уровне, будешь регулярно: изредка съездить в областной центр по каким-нибудь делам или за банальной пенсией или пособием, если их еще платят. Тем более, здесь.
Стук в металлические остатки двери. Прильнуть ухом и прислушаться: есть движение там, по ту сторону, или нет? Похоже, нет. Постучать опять («Я сюда поехал, пса утихомирил, малолеток раскидал, и вот это все… Не затем, чтобы постучать в дверь, не услышать ответа и вернуться восвояси, нет, совсем нет»), слушать, что там за стенкой: трахается ли кто, орет от оргазмов, или шаркает тихо, тяжко и медленно по направлению к двери, спотыкается о звенящие бутылки на полу и оббивает углы коридоров или дверные косяки, вслушивается в ответ и вглядывается в глазок, только толку что: местные наркоманы-анархисты его изрезали, расцарапали и замазали черной краской из баллончика, так что хрен ты узнаешь, кто сегодня заглянул по твою душу: очередной бомжара или сам дьявол во плоти.
«Ты из них – кто, Антон?..»
И Антон не знал, кто именно его ждет по ту сторону – разжиревшая алкоголичка с оплывшим, бесформенным лицом, отдающая себя за чекушку водки и закуску, или сухая и тощая женщина, поседевшая рано и озлобленная на весь мир. Справедливо озлобленная.
Оксана пыталась тихонько подойти, но Антона обмануть очень трудно. Он все чует, чувствует, слышит и знает. В последнем только сомневается, и не зря.
– Оксана Викторовна? – ощущая человека за дверью, выжидающего очередные невеселые приключения.
– Уходите, у меня ничего нет.
– Я полко… Майор Антон Зиноньев, Управление. Из Москвы. Откройте дверь, я без оружия. – «Но отмудохать толпу пацанов мне это не помешало». За дверью Оксана даже не шелохнулась, судя по вибрациям металла и приглушенным звукам. Тогда он бросил последний аргумент, не подтвержденный, но приходилось блефовать: – Я здесь поговорить о вашей дочери. Старшей.
Женщина открыла, даже не стала просить показать удостоверение через приоткрытую на цепочку дверь. Поверила его холодному голосу? Или знала, что те, кто разбрасывается подобными званиями, в их городе долго не живут? Или дочь?..
– Входите.
Антон вошел. Огляделся. И окунулся то ли в говно с головой, то ли в какие-то обрывочные воспоминания – с войны ли, или с детства? Даже в московских трущобах он такого не видал: местами вздутый, местами усохший до сантиметровых щелей ламинат, местами даже вырванный до изоляции и бетонной стяжки (топить чем-то надо…); оборванные, выцветшие, гнилые обои на стенах и плесень, расползающаяся по обнаженной шершавой штукатурке; битые стекла с перекошенной ДСП-шной мебели, не выдерживающей настолько низкие температуры.
Пахло костром и жженой пылью. Воздух тяжелый, дымный, чуть влажный.
Разуваться не стал. Да и пальто снимать – тоже. В квартире было ненамного теплее, чем на улице. Даже хозяйка куталась в выцветшую, изъеденную молью шубу.
«Пройти на кухню мне точно не предложат…»
Он не стал церемониться и требовать от пожилой женщины паспорт или хоть какое-нибудь удостоверение, и уж тем более заполнять протокол допроса, опроса или хер знает какой юридической процедуры, не имевшей ни малейшей силы здесь, в анархично выживающем городе. Просто достал из внутреннего нагрудного кармана отпечаток фотографии (на случай, если телефон опять сдохнет), показал женщине и начал задавать свои вопросы, крутящиеся в мозгу уже неделю:
– Это Вы, на заднем плане?
Оксана Викторовна вытащила из кармана очки и прислонила их к лицу: одна дужка сломана, линза с глубокими трещинами, идущими молнией через всю площадь. Вгляделась в фотографию, будто повисшую на вытянутой руке Антона. Ответила сдержанно и холодно:
– Да, это я.
– Девушка на переднем плане, в свадебном платье, – «как будто тут есть другие бабы на переднем плане?! Нахера такие уточнения, Антон?! Перед тобой не очередной ****юк, чувствующий себя, благодаря связям и должности его папаши, царьком среди плебеев. Перед тобой – женщина, мать, кое-как выживающая в разрушенной стране. Разрушенной тобой стране, тобой…» – Ваша дочь?.. – Последние слова дались ему с большим трудом, он даже покачнулся и сглотнул с ментального удара собственных злобных мыслей.
– Да, это моя дочь. Старшая. – «Ага, а младшая?..»
– Кто рядом с ней? – Этот вопрос, самый главный и важный для него, звучал уже проще, уклончивее. Однако женщина, морщась, прикрыла глаза. И, как назло, с кухни донесся свист вскипяченного чайника.
– Пойдемте на кухню?.. – С какой-то непонятной, неудержимой горечью она сильнее укуталась в изодранную шубу, отвернулась от Антона и пошаркала вглубь квартиры.
Антон кивнул, убрал фотографию. Обернулся, взялся за ручку двери, толкнул ее на себя до щелчка, закрыл все замки и щеколды «на всякий случай», бросил сумку на пол и последовал за женщиной, скрывшейся за шторами из бусин, мимо убогих крашеных дверей в ванную и туалет.
Нырнул внутрь.
– Садитесь, если хотите.
Малюсенькая кухня: стол, пара табуреток с обломанными плоскостями, древний, неработающий холодильник да кухонная комбинация. На пыльной полке ее, в окружении выгоревших свечей, стоял портрет статного мужчины в форме, с лейтенантскими погонами, лет тридцати пяти. В правом нижнем углу фотографии – черная полоса.
«Про мужа и отца девок лучше не спрашивать…»
Женщина суетилась около плиты.
– Я постою. Так кто на фотографии, рядом с вашей дочерью?
– Вадим. – Оксана наливала в чашки кипяток, и комната наполнилась паром, замерзающим мгновенно, оседающим шероховатым налетом на шкафах. – Чай будете?
– Нет, спасибо. Кто этот Вадим? – «Вадим… Теперь хоть имя есть…»
– Ее муж. Дочери. Старшей. Бывший. – Слова с трудом выходили из нее, будто бы вместо тех, которые Антон выспрашивал и выковыривал, рвались изнутри другие, но женщина пыталась их сдержать.
Антон выдержал паузу – задумался, подбирая правильные слова, не пытался давить, но и без нужных ему сведений уходить не собирался.
– Бывший?
– Они развелись… Она… Моя дочь развелась с ним этой осенью. – Женщина закончила готовить напиток и развернулась к Антону лицом, обнимая ладонями дымящуюся, ароматную кружку, но все так же глядела куда-то в пустоту перед собой, отрешенно.
– Почему?
– Я не знаю, да и какая теперь разница…
– Он что-то сделал? Что?.. – «Почему сразу он? Вспомни статистику, Антон, кто по ней инициатор разводов в большинстве случаев».
– Не знаю я. – Женщина раздражалась, выплывая из своего трагичного анабиоза.
– Ладно, ладно. – Антон попытался успокоить ее и сменить тему. Немного: – Где сейчас ваша дочь? Я бы хотел с ней поговорить. – Женщина вновь встрепенулась:
– Это вы мне скажите. – Перевела взгляд на Антона и злобно сверлила его им.
– Простите, я не понимаю… – Так бывает в общении с женщиной: становишься виноватым ни с чего, казалось бы. Лучше бы ты вообще молчал. Захочет что-то сказать – сама скажет.
– После развода она уехала. В Москву вашу. С тех пор я о ней не слышала. Так что это я вас должна спрашивать, где она? Где моя дочь?
– Я тебе тысячу раз говорила, в Барселоне она.
Теперь Антон встрепенулся от нового голоса, появившегося в беседе, повернулся к дверному проему, вытаскивая в развороте пистолет из кобуры, но ни пистолета, ни кобуры не было на своих привычных местах.
За свисающими с верха дверной коробки шторами стояла молодая девушка. Лет шестнадцати на вид, со скрещенными руками, в кожаных ботинках на высокой подошве, каких-то полосатых гетрах на толстые темные колготки, порванные местами; черной джинсовой юбке, коротком пуховике, на простроченные вздутия которого спадали локоны волос из-под шапки, крашенные в разные цвета: красный, розовый, синий…
Та еще пубертатная особа, в общем.
– Да что ты знаешь вообще! В свою комнату иди, тебя тут еще не хватало!
Девушка фыркнула и сгинула в недрах квартиры.
– Кто это?.. – Антон в своем покореженном мозгу рисовал картины, что случилось бы, не оставь он пистолет дома, в гребаном сейфе в похожей замызганной квартире, но с работающим центральным отоплением и поближе к тому, что принято называть «цивилизация».
– Моя младшая дочь, Яна.
– Я бы хотел поговорить с ней. – «Повторяешься, Антон, повторяешься… Ты со всеми хочешь поговорить, но с тобой не хочет говорить никто».
– Старшую дочь вы у меня уже отняли, младшую я не отдам. Уходите, вам здесь больше делать нечего, я вам ничего больше не скажу.
Это был не тот случай, когда стоит дважды задавать одни и те же вопросы, поэтому Антон повиновался и направился обратно в коридор и к входной двери. Замешкался, ковыряясь в замках и засовах, не решаясь высказаться. Все же оглянулся на старуху:
– Соболезную вашей утрате. – Звучало наигранно, шаблонно, пусто. Без эмоций, хоть Антон и пытался, но не вкладывалась в слова его горечь. Он же знал, каково это: умирать где-то там и хер знает за что. Но не знал, сколько сил стоит держаться твоим близким после тебя и ждать чего-то: то ли возмездия, то ли, что просто станет лучше. Легче. Светлее.
Но легче им не становилось.
– Уходите.
Антон не ответил. Отвернулся, продолжил ковыряться с замками и засовами, кивнул самому себе, мол, «ты сделал все, что мог, и узнал все, что мог. Теперь – живи с этим. Дальше копать некуда. Себе в могилу, разве что».
Дверь пошла ровно, но уперлась во что-то. Антон толкнул посильнее, и снова – ровно, со скрипом, но кто или что сейчас живет без скрипа?
Из коридора донесся сдавленный выкрик, и тяжелое что-то упало на потрескавшуюся плитку. Оно пахло кровью и юностью.
Перед Антоном, застывшим на пороге распахнутой двери, в коридоре на полу валялся парень. С виду – один из тех, кого он отмудохал внизу, но они тут все на одно лицо и в одних и тех же лохмотьях, привезенных на ближайший рынок согражданами из Ближней Азии, покоренной и поставленной на колени. Видать, очухался и приполз за помощью в ближайшее место, где мог ее получить. «Только вот», – отметил про себя Антон, разглядывая пятно свежей крови на драной облицовке двери, – «не вовремя».
– Сережа! Сережа! Что с тобой?! Сережа! – Та молодая девушка отпихнула Антона со спины, рванулась к корчащемуся на полу парню, упала рядом с ним на колени и осторожно касалась его тела, боясь доломать. Парень поскуливал, давил руками себе на лоб, перебирал ногами, пытался то ли встать, то ли просто катался по грязному полу, и сдавленно ответил своей… возлюбленной?
– Там какой-то мудак нас раскидал… – Нашел в себе силы глянуть в лицо девушки, а потом в дверной проем, и легкий оттенок мыслительного процесса можно было заметить в его выражении лица, покрытого запекшейся кровью, и он прищурился заплывшими синяками вместо глаз: – Подожди…
Антон подхватил свою сумку, закинул на плечо, вышагнул из квартиры, обернулся и попытался успокоить прижимавшую ладони ко рту женщину, наблюдавшую за сценой:
– Оксана Викторовна, большое спасибо Вам за Вашу помощь, до свидания. С этим – я разберусь.
Верить его словам было сложно. Снова колебался, зачем-то. Вытащил из внутреннего кармана пачку денег, почти все оставшееся, и сунул женщине в карман шубы:
– Возьмите… вам нужнее…
Захлопнул дверь и уперся в нее, от внутренней боли скрежеща зубами. Перед глазами стоял похоронный портрет с той полки. Очередной мужик, не первый и не последний в списке из миллионов, сгинувших за пятнадцать лет мировой войны, марша российских армий по чужой земле непонятно с какими знаменами, и зачем, и ради чего вообще. Вдруг подумалось: «А сколько из моих знакомых – такие же?.. Остались… там?..» Развернулись и пролистались перед глазами ежегодные школьные альбомы и фотографии с друзьями из армии, и рядом с каждой улыбкой на камеру, в углу, рисовалась эта черная линия.
«Кроме тебя, Антон. Ты как-то прошел через этот ад, и выжил в мясорубке, и вернулся, за себя и за всех, и это все, чтобы что?.. Чтобы что, Антон?..»
«Кошка сдохла… Жалко…»
Сзади подвывала девка, не зная, куда метнуться и что делать, чтобы помочь своей первой любви («на всю жизнь бы, но так не бывает»), и стонал парень. Не знай ты предыстории, а воспринимай ситуацию только на слух – будто трахались, ей-богу. Впрочем, она тоже знала только то, что Антон избил ее «вторую половинку», а вот за что – ей едва ли было интересно, так что смысл объясняться?
«Сука, как же я заебался…» – с очередным легким ударом головой в холодный, чуть ржавый металлический косяк двери, пришла мысль, а вместе с ней и усталое побуждение к действиям. По-другому Антон не умел. Хотел, но не получалось.
– Уйди. – Он откинул девку, сам наклонился над корчащимся пацаном, принялся ощупывать череп: «так… так… так… кости целы, трещин нет, сотрясение. Понятия не имею, откуда я это знаю. Жить будет, короче, но лучше бы отлежаться пару недель. Это потом, а сейчас…»
Поднялся сам, схватил парня за грудки, приподнял тоже и, верещавшего, потащил к лестнице и вниз, на следующий пролет. Его ноги волочились и постукивали по ступенькам. Девка, рыдая и размазывая тушь вперемешку с соплями по своему лицу, визжала, следуя позади, и пыталась долбить своими маленькими хрупкими кулачками в спину и затылок Антона, а он сначала даже и не заметил.
Они спустились.
Антон кинул парня спиной на ряды металлических почтовых ящиков, ржавых и почти всех – сломанных, с грохотом и скрежетом сминаемого металла. «А эту херню че на цветмет не сдали до сих пор?» Парень сдержанно простонал, съехал вниз и обмяк в отключке, заваливаясь на бок. «Пусть поспит, отдохнет, а то ему еще долго страдать, пока все гематомы не рассосутся, ссадины и ушибы не выцветут и не заживут, и девка эта будет за ним долго и упорно ухаживать, и влюбятся они еще сильнее друг в друга, а спасибо – кому? Тебе, Антон, конечно. Но никто не скажет». – Зиноньев тяжело дышал, собираясь с мыслями, но злобный голос в черепе продолжал: «Хорошо, если не залетит по малолетке, а то самому тут расти – ладно еще, но младенца выхаживать… Лучше б ты, Антон, на войне остался… Убивать… Чем все это видеть…»
– Сережа!.. – Девушка метнулась было к парню, но Антон остановил ее на полушаге, крепко схватил за руку и развернул к себе зареванным лицом, успокаивая себя, смиряя с собственной жестокостью: «Они – звери, и живут по-звериному здесь. И тебе придется, Антон, напялить на себя похожую на них маску – с другими и по-другому они общаться не умеют». – Так его учили, но внутри все же что-то свербело.
– Яна, мне нужно с тобой поговорить. Пусть он там полежит пока, отдохнет.
– Я тебе ничего не скажу, тварь! Ты избил его, ты! – Девка психовала и снова попыталась колотить Антона своими детскими кулачками, а он особо и не прикрывался: больше похоже было на массаж.
– Да, я. И не его одного. И еще кого угодно изобью, пока твою сестру не найду. Где она?
– В Барселоне она! Я уже тысячу раз сказала, в Барселоне! Осенью психанула, развелась и свалила в Москву, нас всех бросила, – «меня», ты хотела сказать, девочка, «меня», – а оттуда в Барсу!
– Откуда ты знаешь, что она в Барселоне?
– Она писала мне в октябре, что устроилась на работу в посольство, а потом перестала. Больше я ничего не знаю! Отпусти меня, гандон!
Антон ослабил хватку, девушка вырвалась, метнулась к парню, приподняла голову и тихонько похлопывала по щекам.
– Зовут твою сестру как?
– Лена.
– Фамилия?
– Громова. Она не меняла фамилию. Свали нахер отсюда.
«Как скажешь. Этого достаточно».
Антон спускался по ступенькам, слушая за спиной хриплый диалог двух подростков, влюбленных друг в друга, но еще не доживших, походу, до первой реальной ссоры, и не разочаровавшихся друг в друге – а так часто бывает, рано или поздно:
– Ежа! Ежа? – Так она называла его только наедине, когда некому больше слышать. – Я тут, я тут, лежи, не вставай, я что-нибудь придумаю…
– Яна…
– Где ты был, Ежа? Ты обещал еще утром прийти…
– Я в клуб зашел, с нейроинтерфейсом… А потом сразу к тебе, но с пацанами у подъезда постоял немного, минут пять, и тут этот… Приперся…
– Лежи, Ежа, лежи… Я люблю тебя…
– И я люблю тебя…
Антон, сжимая кулаки, под отчаянные мысли «ну нельзя так, нельзя, неправильно это все… Нельзя так, но по-другому – не получается», впиваясь нестрижеными грязными ногтями в ладони до крови (боли, физической в том числе, он не чувствовал уже давно, спасибо таблеткам), вывалился на улицу, в морозный сухой воздух, прокалывающий легкие тысячами острых игл. Выбежал из душного подъезда (избитые пацаны уже расползлись по своим берлогам, и на площадке внизу, около выхода, было пусто), пропахшего сыростью и кровью («не без твоего вклада, Антон…»), пнул ногой домофонную дверь уже снаружи, прорычал, залился в истошном крике раненого зверя на всю округу, спугивая птиц из-под козырьков и из выбитых окон.
«Успокойся, ты, слышишь?» – сам себе, разгоняя мрачные кляксы злобных мыслей. – «Еще не все потеряно… Их еще можно спасти… Их всех… Или хоть кого-то…»
Взял себя в руки. Достал телефон, набрал номер и, как закончились гудки, не дожидаясь ответа, рыкнул уже туда, по радиоканалу до ближайшей работающей базовой станции, а от нее – по оптоволокну в теплый московский офис, и пусть каждая крыса в каждом сраном министерстве слушает и слышит его голос, плевать. Уже почти плевать.
– Мне нужно в Барселону.
– Антон, ты сдурел?! Какая Барселона?! – Олег, мягко сказать, удивился новому запросу.
– Мне. Нужно. В Барселону.
Сбросил звонок, не дождавшись встречной реплики. Огляделся: машины такси не было там, где его высадили. Да и нигде не было: припорошенные снегом следы от шин подсказывали, что мужик уехал, и давно, почти сразу, как приехал и высадил Антона здесь… сколько?.. Полчаса назад?..
С неба, из тяжелых серых облаков, падал снег. Уродливые пятиэтажки стояли вокруг, зияя выбитыми окнами. Везти Антона до соседнего города, в котором еще работал вокзал и ходили пригородные электрички и поезда до столицы, было некому.
«Похуй. Придется, дойду до Барселоны сам, на своих двоих».
Поправил сумку на плече, со скудными пожитками.
И пошел.

Глава 13

24 марта 2024 года

Автомобиль мчал по пустынной автостраде. Антон сидел напряженно на заднем сидении, колебался в своем решении, теребил в руках кулон и смотрел сквозь запотевшие изнутри стекла на проплывающие по сторонам заброшенные стройки, покинутые высотки спальных кварталов, разграбленные или выгоревшие до монолитных остовов торговые центры и автосалоны.
Он нервничал.
Очередная многоуровневая развязка с многострочными указателями на номерное шоссе и, в центр города в другую сторону, оказалась позади, как и небольшие съезды с него в коттеджные поселки, отделяемые от МКАДа узкой полоской оживающего от зимней спячки леса: с крыш домиков, стоящих стройными рядами, съезжали комья талого снега, и капель, наверное, стучала по террасам, но никто ранним утром не выходил встретить первые флюиды зарождающейся весны: коттеджи стояли молчаливо, покинуто, гния и перескрипываясь друг с другом: «Слышал, в тебя собирался въехать какой-то парень со своей беременной женой, растить дочурку на природе? Где он сейчас? Как думаешь, он еще вернется?»
Не вернется. Никто не вернется.
Водитель перестроился в правый ряд, не утрудив себя включить поворотники или хотя бы посмотреть в боковые зеркала. После съезда с трассы на нужную магистраль – первый кордон. Хлипкие заграждения по всей ширине дорожного полотна, по краям – пара сопливых юнцов в военной форме и полном обмундировании, в касках, разгрузках и с автоматами сторожат проезд. Поодаль – переоборудованное здание поста ГИБДД: антенн и спутниковых тарелок на крыше добавилось, невзрачная краска по штукатурке, машины припаркованы поугловатее, решетки на окнах, куча камер под крышей, охватывающих не только шоссе, но и весь периметр.
Паренек чуть постарше, с погонами посерьезней, жестом остановил машину для досмотра и проверки документов, прежде чем пропустить. Ну, или нет…
– Я надеюсь, с документами все в порядке? – Нервничал не только Антон. Водитель такси тоже нервничал, по пути – изредка поглядывал на пассажира в зеркало заднего вида, настроенного не блюсти дорожную обстановку сзади. Сейчас – смотрел через него в глаза Антона, желая поймать встречный взгляд или какие-то признаки паники разглядеть в его лице. Опыта, правда, было маловато, но таксист пытался – от этих поддельных бумажек и его судьба зависела.
– Я тоже, – отрезал Антон, вглядываясь в сторону, в лес, и очередные мысли, пожирающие изнутри, лезли в голову, все чаще и чаще после отмены таблеток, прописанных психиатром: «Нахер тебе все это, Антон? Вот он, лес. За ним – глоток свободы в твои уставшие от гари мегаполиса легкие, деревенька какая-нибудь, глухая, со стариками и одной несчастной коровой на всю улицу, тоже доживающей свой век… И, может, найдется девушка, чтобы была рядом, пусть и не та самая, из детства… И луг там найдется, обязательно, и речка, и горизонт. Давно ты видел горизонт, эту резкую линию, отделяющую людскую суету от небесной тверди? Давно? Ну же, давай… Ты так хотел без вести пропасть…»
Убежать бы, да поздно – отсюда объявят охоту и обязательно найдут. И «экстренный» рюкзак, с запасом сухпайков, медикаментов, плащ-палаткой, лопаткой, ножом, топориком и еще кучей приспособлений для выживания вдали от цивилизации, остался дома, заготовленный и томящийся в пыльном углу шкафа, заваленный старыми шмотками и застиранными до дыр простынями.
Нет с собой рюкзака – нет и побега.
И еще какие-нибудь отмазки Антон сам себе найдет или придумает, лишь бы подавлять это «дебильное» желание – самому решать, как ему жить.
Со скрипом опустилось водительское стекло. Сержант подошел, отдал честь, представился и наклонился к водителю, посмотреть пристально в лицо, забрать бумаги, изучить их и снова наклониться, для дополнительных вопросов на этот раз, заглядывая на заднее сидение.
– Василий Игоревич Колобов – это Вы?
Свою легенду он изучил хорошо. Он на следующие сутки – не Антон Зиноньев, полко… майор Управления, бывший военный в отставке по состоянию здоровья. Он – Василий Игоревич Колобов, сотрудник МИДа, отправленный по вопросам министерства в посольство России в Барселоне, столице Каталонии. Этот регион объявил свою независимость от Испании в 2017-м году, не без поддержки российского режима и не без участия военного корпуса федерации в охране новоиспеченных границ. После этих событий получить визу для въезда в Каталонию человеку с российским гражданством и какой-никакой должностью в госаппарате не было особо сложно, но Олег, предоставивший документы и легенду, явно хотел перестраховаться… Интересно, почему?..
«Ва-си-лий Иго-ре-вич… Может, отчество хоть раз во всей этой истории звучно соответствовать имени?!» – Про себя Антон хмыкнул, но ни одна мышца не дрогнула на его лице, а вот мозг – погрузился в недалекие воспоминания, незамутненные, в отличие от старых, многолетних.
 
Одинокий вечер в квартире, чужой, но все вещи твои – здесь. Антон ковырял вилкой разваренные макароны, смешанные с подогретой тушенкой, и уговаривал себя съесть эту жирную, отдающую паром массу, но кусок в горло не лез. А если и лез – пищевод спазматически сжимался, выталкивал содержимое желудка обратно наружу.
Звонок с неизвестного номера.
– Завтра в пять утра будь в Кафе, четырнадцатый столик, с собой – сумку с вещами: шмотки, зубная щетка, бритва, вся такая хрень. Удостоверение, документы и оружие – не бери. Браслет и телефон оставь в квартире. – Знакомый голос передал сообщение, и в трубке запищали короткие гудки.
Два с половиной месяца он названивал Олегу, просил помочь, требовал, иногда умолял даже, а иногда – молчал в микрофон, и в ответ ему молчал простой техник ФСИБа, который однажды осенним утром был назначен («Ты сам-то в это веришь, Антон?..») на то роковое самоубийство девушки, не дававшее Антону покоя. Олег уже раз сто проклял и себя, и Антона, и девушку эту, и весь этот мир, катящийся в тартарары.
И что фотографию ту, свадебную, нашел. Антон сразу по приезду из Северовска вызвонил Олега, в первый раз в новой веренице дней, и вывалил все наболевшее, как есть:
– Слушай, ты! Я не знаю, кто ты, ранг твой сраный в твоем сраном ФСИБе, но знаю одно: ты мне подкинул эту фотографию, ты! Ты сорвал меня в ебучий Северовск к этой тетке, из-за тебя я ее допросил, и девку с фотографии нашел – в Барселоне она, работает в посольстве. Мне нужно с ней поговорить, и не по вашим ебучим телефонам, которые каждый мудак в вашем ФСИБе и моем Управлении может прослушать, а вживую, понимаешь, вживую! Я не ебу, как ты это сделаешь, но отправь меня в Барселу! Это ты во всем виноват, вот и расхлебывай давай!
– Во-первых, Антон, фотографию не я нашел, а наша система, База. Я – просто передал тебе ее. Дальше что с этой информацией делать – решал ты. Так, может, дело все же в тебе?
Антон в бешенстве сопел в трубку, но нашел в себе силы процедить сквозь зубы:
– А во-вторых?
– А во-вторых, отправить тебя в Барселону я не могу. По гребаной России – ковыряйся сколько хочешь, хоть до Владивостока езжай, если яйца палить радиацией не жалко. А в Каталонию – не могу.
Короткие гудки. Олег всегда оставлял за собой последнее слово.
Два с половиной месяца, и вот… Сначала Антон обвинял Олега в смерти девушки, но тот в ответ в буквальном смысле спас его от неминуемого трибунала и расстрела, удалив кое-какие звонки из Базы и подправив отчеты о перемещениях с браслета. То, что «простой техник» не такой простой, Антон уже понял и потому просил помочь (как умел), но два с половиной месяца тишины и раздраженных, но и терпеливых в то же время, ответов «Я ничего не могу сделать», как вдруг…
Антону на этот рейс в Барселону было ну никак нельзя. Скрутили бы на первой же заставе на пути к аэропорту и отправили под конвоем обратно, на подземный этаж Управления. В лучшем случае – просто развернули бы восвояси, из какого-то странного уважения за «заслуги» в досье, по мнению командиров спецотрядов, охраняющих проезд к аэропорту. Антон раздобыл свое досье, прочитал эти строки, не гордился ими, но избавиться от их дурной славы не мог. Казалось: «Читая по строкам, я вспомню, кто я», но почему-то этого не произошло. Себя до конца он не вспомнил, лишь прошелся снова по своим мнимым подвигам.
Два с половиной гребаных месяца, и вот. В отравленном вялотекущим синдромом отмены мозгу Антона это вмиг взвихрило недавно притихшие параноидальные подозрения. Он уже который месяц подозревал всех и во всем, и уже почти смирился с этим постоянно свербящим чувством, зовущим лишний раз обернуться на улице, но сейчас… Теперь…
Потому он предпочитал проводить время дома, один, никуда не выбираясь. Там и рюкзак, забитый сухпайками и средствами первой необходимости томился в шкафу, и оружие в сейфе было наготове: случись чего, два в грудь, контрольный в голову, и повторить столько раз, сколько незваных гостей пришло по его душу, и рванул бы в ближайший лес, а там, с такой подготовкой, не пропадешь. На войне же не сдох…
И каждый случайный прохожий, и даже та баба из дома напротив, трясущая с балкона каждое утро портки своего мужика, все ему казались секретными агентами Управления, Министерства Обороны, ФСИБа или хрен-его-знает-кого-еще. Хотя предпоследним было достаточно подключиться к его браслету и телефону и наблюдать, записывать, собирать материал.
Каждый вечер после смены Антон сначала долго разглядывал полку со своими трофеями с актов суицида, а потом валялся в кровати бессонно, не желая погружаться в очередную толпу желавших растерзать его; вспоминая изувеченные тела, то глядя в потолок, то ворочаясь и представляя, каково это – жить далеко от войны, боли и страданий. Может, даже на берегу моря.
Жить.
А не выживать.
Ворочался, мучился бессонницей и выдумывал новые способы без вести пропасть. И сегодня, после этого звонка – в особенности.
 
Ранним утром, когда еще темно, после ночи без сна, в ванной, включив холодную, сладковатую воду в кране на максимум, он долго разглядывал в разбитом зеркале свое худое угловатое лицо, больше похожее на натянутую на череп маску с огромными синяками под глазами, и пытался решиться: попытаться сбежать, пойти на смену как ни в чем не бывало, или все же довериться человеку, о котором он знал только имя.
«Впрочем, имя – это уже неплохо. У него оно хотя бы есть, и его хоть кто-то знает. А тебя, Антон? Тебя кто-то знает? Кто-то вспомнит?»
Разглядывал свое отражение, а на шее, на толстом шнурке болтался кулон.
 
Ресторан, оказалось, работал круглосуточно (мало ли в какое время ребятам под прикрытием назначали брифинг), а встреча прошла ну очень быстро: не успел Антон (он теперь один из них?) убрать под столик свою сумку со скудными пожитками и усесться почитать меню, как к нему подсел Олег и протянул толстый запечатанный конверт размера А4:
– В конверте – документы, телефон с браслетом, немного денег и разрешение на них. Внутренний паспорт, заграничный с визой Каталонии, разрешение на выезд, билеты на самолет и бронь гостиницы на сутки. Вылет – сегодня, в 9 утра, обратно – вечером, на ночной рейс. На улице тебя ждет машина, довезет до аэропорта, главное, вашим на КПП показывай все бумаги. Водитель не в курсе. На месте тебя тоже будет ждать машина, отвезет к российскому посольству и заберет вечером из гостиницы в аэропорт. Водитель – наш. Бабу свою ищи, как хочешь, я тебе уже говорил, что нет ее в Базе. И да, со своим Управлением и почему ты сегодня не явишься на службу – разбирайся сам. Удачи.
Во время монолога он постоянно воровато озирался по сторонам, а как закончил – встал и исчез в дверях на кухню. Ни разу не посмотрел Антону в глаза.
«Неспроста все это…» – думалось Антону, и в который раз на жизненном пути возникла развилка: взять папку, и хрен знает что тогда его ждет впереди, или молча встать, уйти и затеряться в замусоренных переулках центра Москвы?
 
– Проезжайте.
Следующий, но не последний кордон – уже почти рядом с аэропортом, километров через двадцать по шоссе, огороженному от леса высоким забором с колючей проволокой. Позади распластался огромный мегаполис, покинутый большей частью. По сторонам от шоссе, за крошащимися от старости бетонными заборами – брошенные облезлые промышленные постройки, склады всякие в основном. Изредка мелькали автозаправки – тоже покинутые, догнивающие вывески, выбитые стекла магазинчиков и поваленные колонки, кучки мусора и граффити на уцелевшей облицовке стен: «А», больше похожая на звезду, в круге.
Выставленные по трассе многочисленные оцепления и КПП военных тормозили каждую машину, просили открыть багажник и сумки в нем, водили зеркалами под днищем автомобиля, требовали документы водителя и разрешения на выезд из страны пассажиров, светили яркими светодиодными фонариками в лицо даже днем, задавали какие-то вопросы и наблюдали за тем, как ты реагируешь на раздражитель: покорно раздражаешься или ведешь себя спокойно, игнорируя провокацию и не ввязываясь в игру… Подозрительно спокойно.
Где в поведении покидающих страну золотая середина между раздражением и покорностью, Антон понятия не имел – ему было впервой рваться в другую страну не с винтовкой наперевес, а под ее прицелом.
Ведомство тщательно контролировало подъезды к единственному, оставшемуся работать в Москве, международному аэропорту – такая у них была задача: чтобы ни один простой гражданин не попытался скрыться от властей в якобы нейтральной зоне (был один такой чудак, однажды прилетевший к нам, но все знают, что с ним стало), и чтобы ни один предатель, знающий секреты отечества, пусть и подневольно, не попробовал сбежать и выдать их врагам страны. Безопасность, граничащая с паранойей.
Путей отступления для будущих поколений уже не было, не осталось совсем безопасных способов хотя бы одной ногой ступить на территорию другого государства и орать, падая на колени и показывая пустые руки несущимся к тебе пограничникам с наставленным на тебя оружием, на всех известных тебе языках «Я прошу политическое убежище». Ближайшие страны лежали в руинах, захваченные, некоторые покоренные, принудительно ассимилированные в расцветающую на костях и могилах, как кладбищенский сорняк, Российскую Империю, и не добраться даже до них, что уж говорить о следующих рубежах, где «нашим», стерегущим границу, было разрешено стрелять на поражение в «наших» же, бегущих отсюда, голодных и в рваных портках.
Так вот деление на нации и само понятие «нацизма» отошло в сторону, и на его замену пришло что-то другое, еще больнее и неправильнее.
Сбежишь, поменяешь имя, фамилию, выучишь в совершенстве чужой язык, ассимилируешься, но все равно на улицах будешь оглядываться, ведь ты уже попал в список – и Система рано или поздно тебя найдет. А что потом – думать было страшно.
Спаслись только те, кто застал самое начало военного переворота в России. Их парадигма ценностей вмиг перевернулась: если накануне дорогие тачки, пентхаусы в центре Москвы и коттеджи на Рублевке отражали их социальный статус и возносили над остальными, то тем злополучным утром оказалось, вдруг, что самое ценное у тебя то же самое, что у всех остальных и каждого – жизнь и свобода. Собственная шкура. «Элита» и побросала свои материальные блага и достижения, спасаясь от грядущих событий, и умудрилась вырваться на другое полушарие планеты. Остальные, простые смертные, после них – выживали, как могли. Процесс этого выживания Антон мог наблюдать в Северовске. И его не впечатлило.
Аэропорт, высылающий гражданские международные рейсы, остался один в Москве. Да что там, во всей России. Остальные – закрыли. Был, впрочем, и другой, полусекретный, для высших эшелонов власти, но к нему даже на танках не пробьешься.
Авиакомпании – захватили. Немногие ребята успели сбежать на своих приватных бизнес-джетах (без разрешений на взлет) в страны, по заверениям, «не сотрудничающие с террористами», а попросту отказывающиеся выдавать неугодных российскому режиму людей. Но это ничего, внешняя разведка доберется до всех…
Авиакомпании национализировали, объединили активы в одну огромную корпорацию с государством в роли единственного учредителя. Самолеты большей частью законсервировали, но потихоньку растаскивали гниющие в ангарах авиалайнеры на детали для немногочисленных действующих, совершавших редкие перелеты в страны «дружественного блока». Не всегда успешно, правда, спасибо подготовке обслуживающих инженеров, но по новостям такие подробности не афишировали, как и вообще – что кто-то может улететь куда-то за границу.
Даже внутри страны – никто не летал, кроме власть имущих, приближенных к ненавистному правящему режиму. Остальным было незачем, да и нельзя, по законам военного времени.
Именно на международный рейс и рвался Антон, но он был сотрудником Управления, бывшим военным, приложившим руку ко многим, как это говорят в вечерних программах телеведущие федеральных каналов, операциям «принуждения к миру». Ни один из этих брызжущих слюной по заказу правительства, заплывших в жире и одурманенных деньгами, с перекошенными в край мозгами телеведущих ни разу не был в горячих точках и на тех операциях, потому как рискни они посетить полевой лагерь с каким-нибудь репортажем – их пристрелили бы сразу, в первый же день. Свои же. Прям на камеру. Казнить конкретно этих свиней с примелькавшимися по телевизору рожами, отказывающихся жрать себе подобных, хотело полстраны, как минимум.
Оставшейся.
Нет, не оставшейся.
Выжившей.
 
– Фух, я уж думал, завернут где-нибудь, да? – Таксист все не унимался, пытался развести Антона на диалог, но тот оставался неприступен – мужик-то поедет обратно. Последняя проверка осталась позади (чем ближе к заветной цели – тем звездастее становились погоны у проверяющих), и в лобовом стекле расползалась громада аэропорта. А вот Антону еще предстоит…
Антон вышел из машины в зоне высадки, и уперто, на ватных ногах, пошел к автоматическим дверям входа, но из-за спины послышался оклик неугомонного таксиста:
– Василий Игоревич! – Антон оглянулся на зов, хотя знал, что водителю щедро заплатили, и, в том числе, за то, чтобы он не приставал к пассажиру, но не все человеческие эмоции и потребности способны усмирить деньги: – У вас закурить не найдется?
– Не курю.
 
Сразу после автоматических дверей – сканер, где надо сдать свой багаж на рентген в первый, но не последний раз на пути к свободе – до этого только осторожно осматривали начальники оцеплений и нюхали собаки там же. Потом, в главном зале – получить билет на стойке регистрации, пройти паспортный контроль, когда какой-то очередной госслужащий всматривается в твое лицо, прикладывает паспорт к считывателю биометрических данных и внимательно изучает высветившееся досье на экране (вдруг ты не заплатил вовремя сраный штраф за то-то или то-то, или просто ты еще жив и тебе повезло, и бесишь этим, или просто – «тебе нельзя»), потом пройти «красный коридор» («зеленых» давно уже не было) и тотальный шмон тебя самого и твоих вещей, с обнюхивающей тебя и твое застиранное шмотье очередной собакой – люди их, суки, эксплуатируют как могут.
Но, сравнивая по напряжению приключения в аэропорту с поездкой до него – они оказались детским лепетом. Кроме одного инцидента с таможней.
После финального досмотра Антон заправлял ремень в джинсы и распихивал по карманам телефон, кошелек, паспорт и всякую мелочь, как вдруг один из скучающих служащих подошел к нему.
– Это – нельзя. Сдавай.
Антон оторвал взгляд от своей ширинки, над которой никак не застегивался ремень, поднял глаза на таможенника, проследил за указательным пальцем на его руке, в полупрозрачных эластичных перчатках, и… «С *** ли?»
– Что нельзя?
– Кулон сдавай. С такой веревкой нельзя.
Сыграть в дурачка не помогло. «Лучше не спорить. Хер с ней с веревкой, другую, нормальную цепочку куплю. От этой еще и шея чешется… сильно».
– До этого везде было можно, а тут вдруг нельзя? – Не сдержался.
– Именно. – Таможенник кивнул, расплываясь в злобной улыбке.
– Ладно. – «Придушить такой штукой можно, да, пилота какого-нибудь». Антон снял подвеску и, не найдя времени как-то развязать веревку, просто попытался ее разорвать.
– Нет, все вместе отдавай.
– Кулон тебе зачем? Он даже не металлический, кусок деревяшки.
– Отдавай, я сказал. Или у нас проблемы?..
«Ты хоть знаешь, кто я такой, сука?..» – метнулась нервная злая мысль в голове, и обыденное восприятие побледнело, на передний план яркими пятнами вышли потенциальные укрытия, флюиды, испускаемые людьми, уязвимые места у висков и шей присутствующих, и даже последовательность действий вырисовалась: этому удар в кадык, пока не понял и кашляет, удар ногой, отбросить на остальных, перекат вперед, удар левому в пах, правому по челюсти снизу, выхватить пистолет, снять с предохранителя и расстрелять тех, кто поодаль, прежде чем кто-то успеет объявить тревогу, а дальше… «Дальше разберусь…»
Но пистолета не было, как и кобуры – Антон никак не мог привыкнуть к отсутствию своего инструмента власти и возмездия в подобных случаях: что здесь, что в Северовске. Рассчитывал на свое превосходство, но воспользоваться им не мог.
«Что ты хочешь больше, Антон? Собрать по кусочкам историю парня без памяти и докопаться до правды о том, что происходит вокруг на самом деле, куда пропадают люди и почему сходят с ума, как тебя просила Лиза? Или психануть на последнем этапе и схлопотать проблем не только себе, но и парню из ФСИБа, когда подделка документов выявится? А он тебя сольет, Антон, все повесят только на тебя одного, и не видать тебе тогда ничего: ни отмщения за Лизу, ни Анну твою не найдешь и не вернешь никогда, ни уж тем более безымянной подруги на утреннем зеленом лугу…» – В кои-то веки внутренний голос говорил разумные вещи, и в кои-то веки Антон к нему прислушался.
Он протянул подвеску одетому в форму мужчине, сжимая ее в руках в последний раз и запоминая его черты лица, чтобы потом – найти и отомстить. И отобрать свое по праву – безделушку, впитавшую в себя часть Лизы и часть Антона, единственную его оставшуюся связь с ней, единственное напоминание Антона о том, почему он забрался настолько далеко.
– Теперь можешь идти, – мужик уродливо, перекошенно улыбнулся, оскалился скорее, сжимая в руке подвеску.
«И вот нахер она тебе?.. Дочурке подарить?..»
Антон вышел сквозь автоматические двери, но напоследок услышал сзади коллективное хихиканье и улюлюканье.
«Ничего, твари, я вас всех запомнил… И я вас всех найду… А если и не я, то кто-то за меня». – Его выпустили в нейтральные воды, но и в нейтральных водах бывают хищники. И всегда из ниоткуда может появиться хищник посвирепее, и потому Антон сидел, ждал объявления посадки на рейс и хмуро посматривал по сторонам: следил за остальными немногочисленными пассажирами, тоже нервничающими, наблюдал за ленивыми вращениями камер наблюдения под потолком, планировал пути отхода, появись внезапно отряд крепких ребят по его душу.
Только после взлета, откинувшись головой на жесткий пыльный подголовник неудобного кресла, он облегченно выдохнул: «Олег не обманул и не подставил. Теперь если и скрутят, то хоть не в России».
Впереди было четыре с половиной часа спокойствия, и, впервые за его многочисленные полеты, рядом был иллюминатор, и можно было смотреть в него на плывущие мимо облака, скрывающие от взгляда разрушенные города Восточной Европы, сожженные деревни, поселки и леса и вспаханные снарядами равнины.
 
Антон подзаебался «выходить» из разных мест в места еще более ужасные, пробивая головой в полете в бездну очередное дно своего мироощущения: из вагона поезда в Северовске, из такси в покинутые районы, сцены самоубийств и режимные аэропорты, из зон досмотра в новые зоны бесконечных проверок и досмотров, и из самолетов он много раз навыходился: с высоты или с разбитой посадочной полосы сразу под обстрел, но в этот раз…
Глоток прохладного и свежего, пьянящего до головокружения воздуха встретил его на выходе из аэропорта – это Ветер постарался, напрягся и последовал за ним, обдуть свежестью и вселить внутрь грудной клетки какую-то возбужденную дрожь.
Надышаться никак не получалось. Сколько ни глотай в себя – все равно мало душе, а легким, привыкшим к смогу и горечи затхлого воздуха – много. Они так и хотели выхаркать часть себя вместе с этой свежестью, но Антон не давал, терпел и сдерживал желание закашляться изо всех сил.
Тут все было другое. По-другому. Небо чище, облака светлее, восходящее солнце ярче (почти как в том воспоминании о луге и девушке, почти стертом психотерапией), люди приветливее, даже молодой загорелый испанец на паспортном контроле сказал что-то доброе и шутливое, судя по интонации: по-испански Антон не говорил, да и по-английски тоже (там, где он бывал за границей, русских понимали без слов и бежали от них прочь, сломя голову и спасая задницу), так что фразы, отдельные слова, придающие им смысл, для Антона были лишь набором красивых звуков, воспроизводимых внутренним голосом безупречно, но не голосовыми связками вслух.
Антон запрокинул голову, закрыл глаза и просто дышал. Дышал полной грудью, впервые за очень долгое время. Никакого внимания на людей вокруг не обращал, и они не пихали его раздраженно в спину, сбивая с ног, а аккуратно обходили. Он так и стоял, вкушал новые, крышесносные флюиды неведомых растений и цветов, дышал ими, насколько хватало объема легких, пока поток людей с прибывших рейсов не иссяк, все не разошлись по своим автобусам и ожидающим машинам. Только тогда, спустя растянутые в вечность минуты, его окликнул сухой суровый голос:
– Василий Колобов?
Антон опустил голову и взглянул расфокусированно на человека, нарушившего его покой.
Внешность его имела мало значения, но вдруг захотелось узнать его поближе, обнять даже, похлопать по спине дружески, рассказать шутку, пригласить домой на ужин, выпить вместе кувшин сангрии на сиесту, нежась на шезлонгах под солнцем на патио своего загородного домика…
Беспечное желание споткнулось о его выражение лица. Чисто русское, суровое, озлобленное и измученное. Такое же, как у Антона.
– Да, это я.
– Антон?..
– Зиноньев.
– Хорошо. Пойдемте со мной.
Не дали Антону подышать, но ничего, Ветер следовал по пятам, и в одиночестве Антона не оставит. Не здесь.
 
Опять машина мчала по эстакадам и загородным шоссе, хотя «шоссе» – это громко сказано. Одна-две полосы в каждую сторону после шести-восьми в Москве – так, ни о чем. На этот раз Антон опустил затонированное стекло, продолжал пытаться надышаться чистым воздухом и пожирал взглядом проплывающие мимо пейзажи, чем-то напоминающие российские, урбанистические, но в то же время отличающиеся едва уловимыми деталями: небольшой низкий лесок (но другой, живой, не чахнущий от испарений ближайших ТЭЦ и заводов возрожденного ВПК), кустарники даже, какие-то здания жались к дороге, с огромными… «цистернами»? (других аналогий не находилось). Много зелени. Очень много, повсюду: деревьица какие-то, пальмы. И не закованные в километры ****ской плитки. Из океана зелени выглядывают городочки ближе к горизонту, а он сам – неровный, наступает на небо каким-то то ли холмом, то ли горой; огромная парковка автомобилей, развязки-бабочки, узкие и миниатюрные, однополосные; мост через речушку с зеленоватой водой, и раскинувшиеся, уходящие вдаль линии электропередач с провисающими толстыми проводами. Шоссе на этом мосту расширялось аж до трех полос, четвертая – на поворот. По направлению движения вдали высились многоэтажки – это уже Барселона, отдаленные спальные районы ее. Под мостом, рядом с речушкой, шли железнодорожные пути – международное сообщение?
«Или пригородные электрички?! У них они тоже есть?.. Они что, живут здесь, почти как мы там?.. Да нет же, бред… Не может такого быть… Здесь же тебе все улыбаются, и невзрачные высотки над головой не давят, и голубой купол неба не нависает, угрожая, хрупкий, обрушиться атомными бомбами на головы людей в любой момент, а напротив – огромный, колоссальный, какого в Москве никогда не было и не будет. И море… Оно же здесь, море?!»
– Куда? – Водитель глянул в зеркало заднего вида на Антона. Все-таки повадки у них в разных странах одинаковые. Или конкретно этот конвоир привез свои с собой?
– К морю.
Водитель ответил не сразу, взвешивая все «за» и «против», но понимая, что именно хочет Антон. И не отказал сразу, не стал спорить или выяснять, как и где Антон собирался искать неведомую девушку, о которой не знали ровным счетом ничего, да еще и в чужом для него городе…
– Крюк придется сделать. Большой. – Не отказал, просто констатировал факт. – Как скажете. – И свернул на развязке.
Вот где началась настоящая жизнь. Они двигались по Диагональному проспекту. Встречные направления разделял узкий газон, лохматые пальмы и фонарные столбы, а по сторонам от проспекта, за широким пешеходным тротуарам, мелькали здания с характерной архитектурой: либо старые и низкие, с красно-черепичными крышами, либо относительно новые, но всего в несколько этажей, сложенные из красного кирпича, с панорамными окнами по лестничным пролетам. Иногда попадались аккуратные современные офисные башни, но тоже невысокие, этажей двадцать от силы. Не чета недостроенным небоскребам Москвы-Сити.
Чуть ближе к дороге, на первой линии – какие-то магазины и торговые центры, выделяющиеся живописными витринами («Надо же, они не жали жилые массивы поближе к дорогам…») По тротуарам ездили велосипедисты, и люди ходили, жизнерадостные, улыбающиеся, разговаривающие друг с другом о чем-то, активно жестикулируя.
Антон как будто оказался на сафари, смотрел из металлической клетки, несущейся по проспекту, на что-то невообразимо чуждое, но прекрасное в то же время.
В какой-то момент газон посередине проспекта отплыл в сторону, освобождая место для узких скверов, скамеек и пешеходных зон. По бокам проспекта возникли дублеры, да и сам газон между ними оказался не просто травой, подстригаемой еженедельно, но еще и прикрытием для трамвайных путей («А так можно?.. Не бетонными плитами выстилать рельсы, а жизнью?..»)
По мере приближения к центру проспект сужался, потерялись трамваи и дублеры, но зато по бокам мелькали рассеченные по диагонали («Так вот почему он Диагональный…») прямоугольные кварталы, жемчужина современной архитектуры Барселоны: пятиэтажные здания были друг на друга похожи как две капли воды, но не как московские невзрачные хрущевки. Они чем-то необъяснимо отличались, были интересны: некоторые изящно оплетали с обеих сторон какую-нибудь старую часовенку в готическом стиле, первые этажи были отведены под семейные ресторанчики и магазинчики, и люди сидели, пили кофе или выбирали с прилавков свежие фрукты («Фрукты?! Свежие?!»)
Антону было все сложнее и сложнее воспринимать окружение: от переизбытка эмоций и впечатлений, ощущений и выхваченных из стремительного перемещения кадров (целующаяся парочка у трамвайной остановки, староватая дама в огромных черных очках, широченной шляпе и с сумочкой, выгуливающая пушистых собак; старые приятели на верандах ресторанчиков, пьющие, откинувшись и отдыхая, кофе…) кружилась голова и сбоило сознание. Он не верил, что вот он, здесь… Не конкретно «здесь», но абстрактно – вдали от пристального, контролирующего взгляда отечества сквозь окуляры камер.
Он ненадолго отключился, пытаясь переварить все увиденное за короткую поездку.
 
– Приехали.
Слово мгновенно вырвало Антона из дремы. Чуть приоткрытые, заспанные глаза пару секунд туповато смотрели на водную гладь, но потом вдруг они вспыхнули почти что детским восторгом: за отделявшими пляж от парковки кустами, с набухающими почками и молоденькими ядовито-зелеными листиками, горизонт был ровен, разделял пространство надвое ровно посередине: сверху – безмятежная лазурная гладь, снизу – шумная и бликующая от солнца хаотичность волн.
Море.
Антон чуть было не открыл дверь с ноги, как в той аварии осенью. Не в силах оторвать взгляд от чарующей картины художника-мариниста, в духе Айвазовского, он онемевшими непослушными пальцами нащупал ручку двери, потянул на себя (чуть не вырвал с проводами), вытолкнул дверь, выступил сам, встал во весь рост, и волосы взъерошило свежим бризом, несущимся к бескрайней воде.
И Антон понесся вслед ему, вольному ветру. Чуть не попал под колеса велосипедов на велосипедной же дорожке, идущей вдоль широкого пологого пляжа, растолкал бы толпу, но людей, дураков, было очень мало: никто так же, как он, с вытаращенными глазами не перся к пенным волнам, лениво лижущим песок.
Он почти дошел до кромки, с каждым шагом теряя силы, падая на колени, но вставая и идя, сжимаясь все же под тяжестью величия пейзажа. Соленый воздух проникал в легкие, вздымал грудь и кружил голову, вытаскивая наружу все мечты, которые томились внутри Антона долгие годы: о ком-то рядом, и о спокойствии, безмятежности, и всем этом, о чем мечтают люди, погибаюшие в боях и под падающими с неба снарядами, потерявшие счет трупам друзей и врагов, оставленным за собой.
Воздух, ветер, бриз, море, волны вытащили мечты наружу, вывернули душу Антона наизнанку и уничтожили все своим бескрайним величием: ничего больше не нужно, ни любимой рядом, ни теплого плеча друга в тяжкий час, ни спокойствия за свое будущее, лишь бы быть здесь, сейчас и навсегда: рядом с морем, с его пенными волнами и их убаюкивающим шумом. Заснуть бы прямо тут и выспаться в кои-то веки. И не просыпаться бы никогда…
Даже мысли все пропали, остались где-то там, в, будь она проклята, холодной и безучастной Москве. Кроме одной.
Море… Вода…
«Какое оно на вкус?.. Какое на вкус… море?..»
Соленое. Горькое. Ядовитое даже, способное тебя убить, если пить долго, а Антон, упавший на колени и не боящийся испачкаться или намокнуть, пил долго, не останавливаясь, впитывал этот вкус и обещал сам себе запомнить его до конца, до самого последнего дня – далекого или нет, никто не знал. Даже море.
Но и лечило оно в то же время, зализывало прибоем порезы на душе и потаенную боль, вскрытую. Вроде бы давно зарубцевались раны, превратились в уродливые шрамы, но закровоточили вновь, и сама душа раскрылась навстречу тому, что было, есть и будет, откуда мы все появились и куда однажды все уйдем молчаливо – в бескрайнюю воду.
Пустить бы эту соленую воду себе по венам вместо крови. Глядишь, и сердце ровнее забьется.
Возникли все миражами перед ним: все потерянные в боях приятели; братья по крови с той стороны баррикад, лежащие в крови и уставившиеся, не моргая и не дыша, в небо; жертвы его расследований, Лиза, девчонка из метро, Анна, даже девушка с того луга, дождливым летом, много лет назад, в какой-то другой жизни, когда в мокрых кедах рваться бы в небо, штурмовать бы небеса, но моря тогда еще не познал, поэтому и, придурок, рвался выше. А надо было – дальше. Туда, в голубую бездну.
Вдалеке, едва различимые, плыли корабли.
Антон сидел бы тут, рядом и наедине с морем столько, настолько хватило бы сил, но резкий голос вернул его в реальность, где подростки добровольно ступали в похожую бездну с крыш и балконов, а на родине творилось что-то до крайности неправильное:
– Простите, – парень за спиной говорил с искренней, понимающей интонацией, – Антон Вячеславович, но у нас мало времени. Если вы хотите найти ту девушку, нам нужно ехать.
– Хочу, – выдержал паузу Антон, посмотрел в последний раз в голубую гладь, зачерпнул рукой влажный липкий песок, крупнозернистый, выпадающий из раскрытой ладони целыми комьями, и добавил: – И должен.
От «долга» море не лечит. И ничто вообще от него не лечит. Но, парадокс, его суть можно изменить. Или даже выдумать себе новую.
Они вернулись к машине, не разговаривая. Безымянный агент ФСИБа сел за руль, Антон расположился позади, продолжая, пусть сквозь толстое, затонированное, искажающее цвета и крадущее запахи стекло, впитывать в себя каждую частицу того, что ему больше не суждено увидеть никогда. Не возрожденный, но впитавший достаточно сил, чтобы побыть здесь, в этом плане бытия, еще немного. Выполнить свое предназначение.
– Куда? – Водитель выруливал с парковки.
– В посольство.
– Вам нельзя в посольство, внутрь… – Водитель с ужасом в глазах уставился на Антона в зеркало заднего вида. «Документы проверят и обнаружат подставу, знаю», – про себя подумал Антон и понял парня: если МИД России начнет расследование, то подключится и ФСИБ, чьим тайным агентом был водитель и чей сотрудник достал Антону документы, и Управление, от которого сбежал Антон, и много кто еще. Не поздоровится всем.
– А я пока и не собираюсь внутрь. К посольству давай, – Антон кивнул на пустую дорогу впереди, – поехали. – Суровый Зиноньев вернулся, проглотил и спрятал внутри себя величие моря, чтобы оставить его частичку с собой навсегда.
Антон знал, как найти ту девушку.
 
– И мы будем здесь сидеть и ждать, пока она выйдет? – Очередной вопрос прервал тишину и вытащил Антона из свежих воспоминаний о море и рассуждений о том, что вообще происходит и почему он здесь. И зачем.
– Ну не в посольстве же она живет? – уже раздражаясь, ответил Антон. Парень, которого поставили ему в сопровождение, явно не бывал в боях и на заданиях, не сидел часами, а то и сутками, в засадах, ожидая, когда в прицеле снайперской винтовки появится цель. – Выйдет, рано или поздно. – «Да, иногда все бывает так просто – нужно только подождать».
– Выйдет… Ладно… Закурить не найдется?
– Не курю.
– Жаль. Местные сигареты та еще гадость, и дорогие к тому же. – Водитель не спросил разрешения, открыл окно и закурил. С таким воздухом – кощунство, но Антон не судья, а сигарета – не преступление.
Солнце шло к закату, бросало косые длинные тени от припаркованных автомобилей вдоль пригородной улицы, намеревалось вскоре запрыгнуть за холм прямо позади здания посольства, за воротами которого и выходящими из них людьми следил Антон, изредка сравнивая лица с фотографией.
Впрочем, каталонское посольство резко выделялось из всех остальных оставшихся, о которых у Антона было весьма обрывочное восприятие: по новостям и во внутренних сводках рисовали окруженные колючей проволокой здания с закрытыми бронированными ставнями на окнах, а у входа всегда дежурили пара бравых автоматчиков. Снаружи, у ограды, а вот сколько их было внутри, на территории – не знал никто. И толпа толкалась и вечно ломала очередь желающих получить разрешение хоть на что-нибудь на оккупированных территориях: посольства в захваченных странах выполняли роль правительства. Бывали одинокие пикетчики с какими-нибудь плакатами, иногда даже пустыми белыми полотнами, но их всех запихивали в тонированные машины и увозили в неизвестном направлении, и больше их никто и никогда не видел.
В одной из таких машин сейчас сидел Антон и караулил свою жертву, которую тоже нужно будет, сопротивляющуюся и орущую на всю улицу, запихнуть в автомобиль, увезти куда подальше, допросить с пристрастием, ну а потом…
«Не получается».
Картинка не складывается. Мозаика. Пазл.
Никаких толп, никаких пикетчиков. Никакой охраны. Абсолютная тишина и спокойствие: посольство было расположено в пригороде, вдалеке от центра города, на какой-то элитной улице в окружении коттеджей и роскошных, по европейским меркам, автомобилей. Даже чертов высокий бетонный забор вдоль всей улицы был весь увит плющом или диким виноградом, или чем-то таким, зеленым, свежим, дерзким, наглым, лезущим цепкими лозами в каждую щель и намеревающимся зацвести через пару месяцев, ближе к лету, подарить красоту своих цветков и сладкий аромат каждому случайному и неслучайному прохожему.
– А если она не появится? Выйдет через задний ход? Или вообще не выйдет? Или мы опоздали?
«В штанах у тебя задний ход… Но, впрочем, ты прав, она может и не выйти».
– Ну тогда я пойду внутрь. Найдется пара игрушек для меня в багажнике, под запаской?.. – Парень побледнел, а Антон улыбнулся, наблюдая за его реакцией. Антон продолжил бы играться с парнем, ни разу не ходившим по тонкой грани, девственным в плане спецопераций, как вдруг краем глаза увидел очередную фигуру, вышедшую из ворот посольства, оценил, дернулся, напрягся, сердце дало о себе знать гулкими тяжелыми ударами, сверил ощущения с фотографией и шепнул вмиг пересохшими губами:
– Это она.

И в горле тоже пересохло. Окликнуть ее, выйдя из машины, получилось только со второго раза. Первый хрипом затерялся в глотке. Антон сглотнул и попробовал снова, произнося ее имя на испанский лад:
– Элена Громова?
Она смотрела внимательно, не показывая страх, но глаза едва заметно бегали, оценивали Антона, а потом – куда можно рвануть, чтобы кричать подольше, прежде чем ее заткнут и уволокут в багажник, нет ли кого у входа в здание посольства (с ее ракурса его все еще было видно), и куда ударить Антона, чтобы выиграть пару лишних секунд, которые могут радикально поменять расклад сил.
«Красивая», – коротко отметил про себя Антон.
Все эти просчеты путей отступления вмиг погасли и исчезли, растворившись в эмоциях: Антон шел ей навстречу, держа на вытянутой руке фотографию.
– Здравствуйте, меня зовут Антон Зиноньев, я сотрудник Управления Российской Федерации. Вы узнаете себя на этой фотографии?
– Это я… – Спустя несколько секунд до нее дошли вопросы, но отвечала она с трудом: – Но я этого не помню… – Его она вряд ли слушала. Потом переспросит, кто он и откуда, когда отойдет от шока.
– Мы можем поговорить? Обещаю, вам ничто не угрожает. – «С моей стороны, по крайней мере…» – Свои нашептывающие мысли он заткнул и засунул подальше с формулировкой «не в этот раз», чтобы не мешали.
Уговаривать девушку не пришлось: она вцепилась в фотографию и разглядывала каждую ее деталь, позволила посадить себя в автомобиль и увезти черт знает куда и черт знает зачем. Антон боялся спугнуть это состояние транса и обратился к водителю шепотом:
– Поехали в центр куда-нибудь, где можно посидеть, чтобы вокруг было много людей и все все видели. Так ей будет спокойнее.
 
Антон снова забыл, когда ел в последний раз. Желудок вроде должен был бы недовольно урчать, голова – побаливать и кружиться от недоедания, а сам он – загрубеть, обозлиться и огрызаться на всех подряд и вокруг. Но ничего такого не было. Какие-то строчки в меню и цифры стоимости напротив них, и строчки эти он перечитывал в сотый раз сам, надеясь, что после очередного раза слова, состоящие из знакомых букв, вдруг обретут смысл, он все поймет и закажет себе что-нибудь вкусное. Впрочем, вкусным было бы что угодно, лишь бы не разваренные, слипающиеся макароны с просроченной тушенкой.
Напротив него, даже не притронувшись к меню, сидела девушка. Знакомая ему чем-то неуловимым, чертами лица, нахмуренным лбом, цветом глаз, может быть? Сидела, молчала и пожирала каждым импульсом своего сознания фотографию, каждый пиксель и каждый артефакт на распечатке из-за хренового принтера и цифровых алгоритмов сжатия. Антон не решался ее потревожить и попросить о помощи – вдруг спугнет случайную ассоциацию, ведущую к ответам в недрах разума этой девушки. А ответы должны были быть там, где-то глубоко, иначе зачем Антон здесь, и зачем вообще все это?
Буквы складывались в слова, но нет, те слова не несли никакого смысла, повторяй их хоть тысячу раз. Антон перестал нервно теребить меню, положил его и посмотрел в сторону, за хрупкую оградку, отделявшую пешеходную зону от веранды кафе. Агент ФСИБа привез их в самое сердце города, на самую оживленную улицу, идущую вдоль набережной: вокруг сновали толпы людей группками разной численности: от парочек, взявшихся за руки, фотографирующих друг друга и смеющихся, до семейств с пожилыми родителями и скачущими вокруг них детьми: у кого всего двое, а у кого – аж по пять-шесть.
Они все, группки эти, хаотично шли в разные стороны, кто-то, местный, просто прогуливаясь, кто-то – разглядывая море, урывая последние блики заходящего солнца, кто-то – изучая выставленное к толпе меню этой кафешки и всех соседних, по очереди: сравнивая цены и ассортимент.
Что примечательно, никто из них злобно не косился по сторонам, опасаясь слежки, не прятал собственный взгляд в момент соприкосновения с другим, не прятал выражение лица: все улыбались, здоровались друг с другом на своих языках, фотографировали друг друга, когда протягивали телефон и жестом просили, смеялись, опьяневшие от сангрии.
Зажигались огни на фонарных столбах. Забавно – проводов между ними не было так же, как и в Северовске. «По проводам идет боль, а мне так хочется свободы, и я ее глотнул…»
Где-то рядом был порт: оттуда по морю шли огромные круизные лайнеры, и туда – крошечные, на фоне плавучих городов, рыбацкие лодочки, и чайки кружили высоко в небе, пикировали к огороженному обрыву бетона над водой и жались друг к другу, покрикивая, хотя могли бы запастись силами и отправиться в путешествие к каким-то другим берегам.
Антон просто понять не мог, как все это возможно, когда в какой-то тысяче километров отсюда умирают люди. Кто от голода, а кто – в окопах, расстреляв все обоймы в своих братьев и сестер.
Мрачные мысли вовремя пресек подоспевший официант. Он же выдернул из блаженной дремы девушку напротив. Они поворковали что-то по-испански: девушка говорила совершенно без акцента, как будто на своем родном языке. По крайней мере, так показалось Антону. Официант рассмеялся с ее последней фразы, бросил что-то одобрительно в ответ, кивнул и пошел к кухне, хихикая. Девушка будто впервые заметила Антона, глаза на мгновение расширились от стыда. Она окликнула официанта, заставив его вернуться, а потом спросила Антона:
– Простите, я совсем не подумала. Вы хотите есть? Или что-то из напитков?
– Я бы поел… Но что-нибудь без макарон, если возможно… – «И без тушенки…» – На ваше усмотрение.
Девушка то ли перевела официанту фразу Антона, то ли выбрала блюдо на свой вкус.
– А выпить что-нибудь хотите?
– Выпить… Я слышал, сангрия, она это… неплоха?..
Впервые девушка улыбнулась Антону, и его опять пробил разряд чего-то знакомого, совсем забытого, вроде бы и вовсе – не его.
Она сказала что-то официанту, извинилась (каким-то образом извинения и благодарность были понятны любому человеку сквозь языки и национальные обычаи) и улыбнулась опять. Официант, подскочивший, записал что-то в свой блокнот, кивнул и снова ушел.
Они опять остались наедине, если не считать посетителей кафе за соседними столиками и гомонящей толпы за оградкой. Антон бегал глазами по окружению, жадно впитывая это все и боясь начать свой допрос, за которым, собственно, и приехал.
Девушка закурила, затянулась, выпустила дым вверх, уставилась вновь в фотографию, уже осмысленно как-то, и протянула ему початую пачку.
– Не курю.
– Простите, я… Я, должно быть, с кем-то вас перепутала… Так откуда Вы, говорите?..
– Москва, Управление.
– Управление, мда… Простите, но я не понимаю… – ей хотелось сорваться и сказать «не понимаю ни черта, это какой-то сраный розыгрыш или что?», но что-то внутри мешало, тоже свербело по одиноким вечерам, и Антон, в ее мироощущении, возник из ниоткуда, когда не ждали, и выдал ей причину, почему так тоскливо было на душе последние месяцы. Да что там месяцы, всю жизнь. Всю память.
Антон жестом указал ей молчать, не продолжать вопрос, но она особо и не собиралась…
– Кого вы узнаете на фотографии?
– Ну, вот она я, в платье. Свадебном. – «Почему-то», услышал Антон. – На фоне – мама скачет как угорелая, а рядом этот… Папаша парня моей сестры. Или отчим… Или дядя… В общем, куда-то туда, я его не собиралась звать, мать настояла.
– А мужчина рядом с вами, в костюме?
– Я его не знаю.
– Не знаете или не помните?
– А есть разница?
«И действительно, Антон, есть разница?» – злобные мысли опять занимали свою, третью, скептическую сторону, как и чем их ни затыкай.
– Ладно, давайте поговорим о семье. Вы помните свою мать?
– Конечно, я жила с ней.
– А где жили?
– В Северовске.
– Хорошо. А сестру помните?
– Младшую? Конечно, помню, та еще стерва.
– Окей, мать помните, сестру помните, даже отца или дядю ее парня помните, а мужа – не помните? – Мысли озверели, орали внутри до звона в ушах: «Неужели это не важно? Неужели забыть так просто?» И приходилось повторять одни и те же вопросы, пытаясь их утихомирить.
– Мужа?..
– Фотография, очевидно, с вашей свадьбы. Я пытаюсь найти любую информацию об этом человеке рядом с вами.
«Свадьбы…» – прочитал Антон по губам, а девушка снова взяла фотографию и всмотрелась в лицо человека рядом, совершенно незнакомого и чужого, устроившего ту роковую аварию и заинтересовавшего лучшего нейропсихиатра страны состоянием своего мозга и беспамятством, и о котором Антон пытался разузнать как можно больше, но тщетно, походу…
Подошел официант, перенес кувшин сангрии с подноса на стол – легкого винного напитка, смешанного со свежими фруктами. Девушка поблагодарила его бегло. Антон разлил напиток по бокалам и продолжил задавать вопросы:
– Как вы сюда попали, в Испанию?
– Не знаю, всегда хотела, и вдруг – получилось. – Слабое объяснение, но пусть так.
– Вы бывали в Москве?
– Не припомню.
– Чем вы занимаетесь в посольстве?
– Синхронным переводом, в основном, но иногда и письменным.
– Как вы так хорошо говорите по-испански и знаете этот язык? Вы учились где-то?
– Ну да, я ходила в школу при посольстве Испании.
– Где?
– В Москве.
– А жили вы в Северовске, за сотни километров от Москвы?
Девушка промолчала, задумалась – даже до нее дошла вся абсурдность ее ответов. Что-то было «не так», совсем «не так», и оба это понимали. Каждый по-своему, правда: Антон вместо ответов получил еще больше вопросов, а девушка начала сомневаться в состоянии своей психики и памяти. Они замолчали, каждый думая о своем, не решаясь прервать размышления, но Антону пришлось: за спиной девушки висел телевизор, огромный плазменный экран, и на нем вдруг вместо футбола, маленьких фигурок, бегающих за белым пикселем мяча, показали обеспокоенную ведущую и фото с черной диагональной лентой в углу.
Фото человека, которого он знал. Которого знал каждый на этой планете, которого боялись и которым восхищались. Фото бледного, сухого человека. Лицо, обколотое ботоксом, с мелкими бегающими водянистыми глазками и сжатыми в узкую линию губами, лысый весь, плешивый совсем уже…
Многие заметили экстренное сообщение, и все замолчали. Даже прохожие подошли поближе. Официант включил звук, и из колонок вместо легкой музыки полилась испанская речь.
– Что она говорит?
Девушка обернулась, поймала поток, вошла в ритм и, почти механически, отключившись эмоционально, дублировала для Антона речь ведущей:
– ТАСС сообщает, что доставленный с острой сердечной недостаточностью сегодня утром в 34-ю больницу («Кашин?!.») Борис Борисович Вечен, президент Российской Федерации и Главнокомандующий Армии, только что скончался в возрасте 76 лет, не приходя в сознание. Исполняющим обязанности президента временно назначен Яков Матвеевич Штейнберг («От сука… Дорвался… Сам грохнул старика?..») Россия сообщает о приостановке всех международных сообщений («Как будто их так много…»), а также о введении комендантского часа по всей стране. Дата прощания с бывшим президентом будет объявлена дополнительно. И к другим новостям: Игнатий Этерий объявил о готовности его устройства к испытаниям на людях… Хватит?..
– Хватит… – Антон помрачнел и понял, почему Олег послал его сюда, почти что срочно. Вот оно. Его подставили. Антона подставили. Если хоть одна живая душа в России узнает, где Антон, полко… майор Личного Управления Президента Российской Федерации, был в момент смерти условного «работодателя»… Антона подставили.
– Что все это значит?.. Что с нами будет?.. – В голосе девушки читался испуг.
Антон выдержал паузу, переваривая новость, выстраивая теперь себе пути отхода. Пути – получались. Отхода – нет.
– Нам всем ****ец. – Оглянулся, ошеломленный: вокруг гуляли семьи с детьми, кормили хлебными корками жирных крикливых чаек, махали, провожая уходящие вдаль лайнеры, фотографировали друг друга и смеялись. Пока что. Никто не понимал, что скоро будет наблюдать падающие с неба яркие болиды ядерных боеголовок, где бы он ни находился, и сдохнет тоже скоро, совсем скоро. Может быть, завтра. Или даже сегодня.
Антон смотрел на автомобиль, на капот которого присел навязанный ему ФСИБом спутник, и думал злыми мыслями, кричавшими внутрь из глубин подсознания: «Ты давно хотел сбежать, скрыться, без вести пропасть. Вот он, твой шанс. Сопляка ты вырубишь быстро, а потом – куда? Затеряться тут? Найдут. В порт, договориться на корабль куда-нибудь в Южную Америку, подальше от назревающих бомбардировок (хули там, в трущобах и джунглях, бомбить?), осесть и затеряться? Или к границе с Испанией, цивилизованной Европой, протаранить сетку-рабицу с этой стороны, а потом выйти из дымящегося и с проколотыми шинами автомобиля по ту сторону, вздернуть пустые руки к небу и молиться ему же, чтобы не пристрелили, сдаваться и орать во всю глотку «Я прошу политического убежища?» надеясь, что кто-нибудь поймет?
Поймет. И продаст союзникам тут же, подороже, как элитную скотину, будут кормить вкусно и держать в клетке, а потом упекут куда-нибудь в секретные тюрьмы чьи-нибудь и будут выпытывать секреты «Федерации» любыми не афишируемыми средствами. Никто и не узнает, что ты сгнил в клетке, мечтая и моля о смерти. И голос твой больше никто не услышит…
«Что выберешь ты, Антон? Куда метнешься?..»
«Нам всем ****ец» – повторил шепотом, не до конца осознавая новости по телевизору. Встал, достал из кармана пачку денег, отсчитал и бросил на стол что-то похожее на стоимость ужина на двоих в кафе, который он так и не вкусил. Даже не попрощался с девушкой, не поблагодарил за информацию и ответы, пусть и рваные и ничего не значащие, не несущие новых сведений, но все же – ответы.
Устал он хотеть убежать. И мечтать о молоденькой на летнем зеленом лугу.
Надоело.
Двигался как зомби. Вышел из кафе, сел в автомобиль, дежуривший рядом, подождал, пока закончит курить водитель (услышав хлопок закрывающейся двери, он закончил очень быстро) и тоже сядет внутрь, а потом выдал указание механическим пустым голосом, прощаясь не только с морем, но со своей, внезапно вспыхнувшей смыслом, жизнью тоже:
– В аэропорт.
«Я должен был сдохнуть еще шестнадцать лет назад, в 2008-м, так хули мне бояться?..»
Возражений не последовало. Ни внешних, ни внутренних.

Часть 6
Глава 14

25 марта 2024 года

Как это ни парадоксально, но рейс из Барселоны, столицы Каталонии, в Москву, столицу России, считался внутренним. Поэтому его не задержали и пропустили. Пусть в сопровождении звена истребителей над территорией России, но все же.
Антон умывался сладковатой водой, разительно отличающейся от морской, соленой и кислой, жгущей раны. Эта, из-под крана, наоборот, успокаивала, охмеляла чем-то подмешанным. Набрал в ладони очередную порцию и шибанул об лицо, не растер, но оставил стекать, сливаться в струйки и капать с острого подбородка, а сам смотрел в свое невыспавшееся лицо, худое, с впалыми щеками, проплешинами седины в щетине, жиденькими нестрижеными волосами и огромными синячищами под глазами. Пытался вглядеться глубже, сквозь зеркало в глаза, а оттуда доползти до души, но никак не получалось. Дрянь эта, которой нас всех пичкают через водопровод, мешала.
В самолете он почти не спал – много думал. Сотые разы пересказывал самому себе ответы девушки на его вопросы. Ответы рваные и ничего не значащие, не вносящие ясность в последние события. Обрывки каких-то фраз, болезненную дрожь губ при взгляде на фотографию, влажные глаза. И этот голос, дрожащий, хриплый, пронизанный ужасом после того, как она услышала новости: «Что все это значит?.. Что с нами будет?..» Самому бы хотелось знать, что будет дальше, но в круг посвященных он не входил. Зато знал людей из этого круга.
Самолет последние пару часов полета сопровождало звено истребителей. Грозные машины всплыли из облаков по обе стороны от судна и летели рядом на нетипичной для них скорости. Авиадиспетчер заставил несколько раз зайти на круг перед посадкой. Некоторые пассажиры уже начали волноваться, вдруг их развернут и отправят обратно. Не совсем «обратно», конечно, потому что обратно они не долетели бы – топлива не хватит. До границы дотянуть бы, а там реветь «SOS» на всех частотах, вдруг кто откликнется и разрешит посадку. Или еще один, вполне рабочий для правительства вариант – сбить гражданское судно, пока никто не видит, а потом сокрушаться на камеры и объявить это поводом вторгнуться в еще какую-нибудь страну.
Все обошлось. Они сели в Москве, их самих и их багаж прошмонали несколько раз, выворачивая прилюдно сраные, дурно пахнущие труселя и носки, а потом, ухмыляясь, поставили штампы в паспорта и выпустили. Антон сразу метнулся к туалету – хоть и познал впервые море, уже успел соскучиться по сладковатой местной водице.
Глотнул ее – и чуть не вырвало. Пытался посмотреть в себя – не получалось.
Кто-то пнул входную дверь в туалет спиной. Потом прошелся, насвистывая незамысловатый мотив, вдоль раковин к писсуарам, и вдоль Антона, следящего за прохожим в зеркало. «Кто-то» был в форме, с погонами, тем самым запомнившимся жирненьким лицом, тремя складками подбородка и веревкой от Лизиного амулета, выглядывающей из-за воротника рубашки.
На Антона таможенник не обратил никакого внимания, а зря – могущество его работало только под камерами. Антон глянул через отражение по углам: камер не было. Может, снаружи были, но или муляжи, или не работали вообще. А даже если и работали, и заснимут его прежде, чем он смешается с людской массой, и опознают его по Базе, хер кто решится предъявлять обвинения сотруднику Управления, которого тут быть не должно, и расписываться тем самым в никчемности всех блокпостов, кордонов и проверок перед въездом в аэропорт. Да даже если и решится, ну что ж… Антон будет должен Олегу еще раз, за внезапно исчезнувшие записи. Или, на худой конец, потянет его за собой.
Никого в туалете, кроме них двоих, не было. Антон натянул на себя улыбку. Оскалился. Выключил воду и завернул к писсуарам.
Всё, как завещали – мочить в сортире.
 
Он сел в машину, не закрывая дверь, назвал адрес, попросил оплату вперед. Таксист удивленно вздернул бровь, но ткнул нужную команду на телефоне. Антон прислонил браслет к считывающему устройству, дождался одобрительного писка, потом ввел размер своих чаевых, двоекратно превосходивших стоимость поездки, опять произвел оплату, выбросил браслет на асфальт, раскрошил ногой в кремниевую крошку, закрыл наконец дверь и подмигнул водителю:
– Ничего этого ведь не случилось, да?
– Простите, чего не случилось? – Водитель все понял: в его оплатах ковыряться, начнись какое-нибудь расследование, все равно никто не будет – посадят или расстреляют сразу. Впрочем, только Антон это понимал, а вот таксист думал, как ему повезло, и уже планировал, куда потратить неожиданную премию: купить еще тушенки или оплатить просрочку по квартплате наконец?..
От телефона Антон избавился: засунул в задний карман брюк таможеннику, которого оставил валяться без сознания в луже собственной крови и блевотины рядом с расколотым писсуаром. Пусть попробует объяснить коллегам и начальству, откуда у него эта труба. От документов тоже: догорали сейчас в мусорном ведре в том же сортире. Так жирную сволочь найдут даже быстрее. Может быть, откачают.
Теперь вот браслет. Ничто больше не связывало настоящего Антона с вымышленным Василием Борисовичем Колобовым, кроме одного человека. Но то тоже решаемо – явки-пароли он знал.
День начинался неплохо, Антон входил во вкус: Барселона напомнила ему, зачем вообще жить. Такси мчалось к его дому, пока он молчаливо глядел в окно на проплывающие за отбойниками недостроенные жилищные комплексы и покинутые, брошенные шестнадцать лет назад в ужасе разгорающейся третьей мировой войны кварталы, и теребил в руках безделушку, привезенную из Крыма девушкой-подростком этим летом.
 
Паранойя приобрела слегка здравый окрас, начала помогать, а не мешать. Выйдя из машины у своего дома, он сначала огляделся по сторонам, шуганул подростков с лавочки, где раньше сидели гопники во главе с Пашком, посидел сам немного, следя за округой: никаких подозрительных автомобилей или людей в нелепой, подходящей под обычную, по их мнению, одежде. Эти ребята, что безуспешно внедрялись в ячейки анархистов, стояли в толпе в очередных массовых волнениях или следили за неугодными режиму, умом не блистали и одежду – основной залог успеха – подбирали по-идиотски.
Ничего. За Антоном никто не следил. Он даже, освободившись от браслета и телефона – вещей, без которых немыслима жизнь в обществе (и для страны ты не существуешь), вновь подумывал забрать свой рюкзак и слинять отсюда. Сейчас был идеальный момент, но гребаное чувство несправедливости мешало, свербело внутри, сосало под ложечкой.
Подъезд, холл, лифт, лестничная площадка, общий коридор – нигде ничего необычного, ни каких-нибудь новых знаков, опечаток дверей жвачкой, свежих шрамов на видавших виды стенах – так маскировали жучков и миниатюрные камеры слежения.
Оставался последний рубеж: дверь квартиры, выданной почти год назад, и ее убогие помещения.
Ключ скользнул в замочную скважину, провернулся несколько раз, отпер замок. Все нормально, все с теми же звуками, как и всегда. Вот только кошка на пороге не встречала, не мурлыкала и не терлась лоснящейся шерстью об ногу… Не было кошки…
И в комнатах не было бардака: в спальне и на кухне. Все вещи на своих местах, ровно так, как он оставил их чуть меньше суток назад. Антон проверил свои официальные телефон и браслет – ни сообщений, ни пропущенных звонков. Несколько отвеченных, правда, но их содержимое можно подхватить, прослушав звукозаписи.
Либо его не искали, потому что не до него – он представлял, какая сейчас суматоха творится в Управлении, да и во всех остальных правительственных организациях; либо программы прикрытия Олега работали, как всегда, отлично: симулировали его голос и манеру речи, отвечая на вызовы, генерировали сигналы перемещения по квартире с браслета, даже сами ползали по Рунету, смотрели тупые сериальчики про бравых росгвардейцев – часть официальной пропаганды.
Решать, какой вариант верный, именно почему ему повезло, сейчас он не стал, не до этого было. Он проверил свои нычки: пистолет без серийного номера, запас патронов и рюкзак с припасами, табельное оружие и ксиву в сейфе, окончательно успокоился. До смены на работе было еще время: разделся, спрятал одежду в шкаф – она пахла Барселоной, свободой и морем, и он этот запах собирался сохранить, чтобы вкушать иногда, в минуты слабости и нашествия детских мечт – и ушел в душ, смывать с себя грязь кипятком и разминать отбитые костяшки пальцев. Старая привычка: пройдя через войну и урывками пользуясь полевым душем, никак не мог привыкнуть к доступности горячей воды 24/7.
 
Обжигающая кожу вода струями стекала с него на потрескавшуюся эмаль сидячей ржавеющей ванной, ползла по полым стыкам в плитке, как по лабиринту, шумела прямо в уши, не только на вкус была сладкой, но и в запахе читался этот аромат. Антон думал, переваривал, пытался понять, что он упускает, почему никак не успокоится: ну выбросилась Лиза из окна, ну бывает – не первая и не последняя. Спустя столько месяцев и столько смертей должно стать легче, но нет.
Парень этот не помнит вообще ничего, превратился в овощ, а его бывшая жена свалила в Барселону, работает на правительство (хотя все население страны теперь работает на правительство), и тоже нихрена не помнит, даже хуже: путается в своей памяти.
Должно быть этому какое-то объяснение, но оно не находилось – это и напрягало.
Из спальни сквозь закрытые двери донесся звонок. Антон чертыхнулся, но выключил душ и как есть, в чем мать родила, оставляя за собой лужи воды на щербатой паркетной доске, вышел из ванной, прошел в спальню, вытер пальцы об одеяло и тыкнул в телефон, лежащий на кровати, ответил по громкой связи – этот отечественный кусок говна должен был быть водонепроницаемым, поэтому самая частая причина замены аппарата, по статистике отдела снабжения – из-за того, что он утонул:
– Зиноньев слушает.
– Антон? – Сквозь всхлипы и в хриплом голосе было трудно разобрать слова, – Антон, здравствуйте! Это Лена, подруга Саши…
– Какого Саши?
– Шестакова Саши, друга Лизы… Пожалуйста, помогите, я просто не знаю, кому еще звонить… Помогите… Пожалуйста?..
– Что случилось?
– Он сходил в клуб, я его предупреждала, говорила, что нельзя, уговаривала, но он напился и пошел… И теперь…
«Так… Стоп…»
– Что с ним?!
– Он все повторяет одну и ту же странную фразу, что-то про бабочек, и выглядит… Пожалуйста, помогите…
– Адрес. – Антон все понял.
– Помогите, пожалуйста…
– АДРЕС!!!
Он уже вытащил застиранные, но хотя бы чистые трусы из шкафа и натягивал их на себя. Потом, поколебавшись, взял ком одежды, пахнущий морем, и хлопнул дверцей.

В коридоре встретился с соседом, что-то забывшим в общем коридоре в такую рань.
– Лех, ты ж в компах шаришь, да?
– Ну шарю… – Боязливо, опасаясь нового изнасилования в рот дулом пистолета.
– Скажи, от виртуалки можно сойти с ума?
Хмыкнул.
– В виртуалку уходят, чтобы не сойти с ума от реальности.
– Ты меня не видел. – Антон выдержал паузу перед этой фразой, переваривая столь глубокую и очевидную мысль, и запер дверь в свою квартиру, где остались лежать невостребованными пистолет и рюкзак с запасами на случай побега.
 
Эту мрачную низкую арку, проезд между корпусами жилого дома, он помнил по фотографиям в уголовном деле, которое тайно изучал: где-то здесь, на подходе к «клубу» избили до полусмерти, месяцев комы и последующего паралича всего тела сына Штейнберга – пацан до сих пор валялся в больнице, жрал через трубку в пищевод, мочился и срался под себя, но по глазам (Антон видел недавно репортаж, переключая глубокой ночью, от бессонницы, телеканалы) – все осознавал и понимал. Бывают наказания похуже трудовых лагерей или расстрела.
Проклятое место, и лужи постоянно, что осенью, что весной. Осенью, правда, свершилось народное правосудие, а сейчас – хорошо, если досадная ошибка и нелепый сбой оборудования в гребаном компьютерном клубе, хотя подозрения Антона строили куда более фантастические теории, не подкрепленные фактами. Пока.
– Здесь тормозни. И жди. – Антон уже уставился сквозь стекло на суровую картину современности, которую наблюдал до этого не единожды, эпизодически даже был ее причиной: девчонка склонилась над бездвижным телом парня и рыдала судорожно, шептала что-то, клала ладони на щеки, сжимала тонкими пальцами одежду на груди, но ничто не помогало вернуть в сознание или воскресить…
«Только бы первый вариант, только бы…»
Антон пошел к ним напрямую, наступая в мутную воду луж, а та отшатывалась, едва соприкоснувшись с налетом своей морской сестры, привезенным издалека; шипела и боялась.
Саша был плох. Даже хуже, чем пророчески нареченный Кашиным Вадим Вадимыч, когда Антон его повстречал. Парень лежал плашмя, дышал то часто и поверхностно, то медленно и глубоко, лицо бледное, с впалыми щеками, зрачки расширены, уставились в небо и не реагировали ни на что, челюсти сжаты, судя по напряженным скулам, и губы тоже, узкой бледной линией. Последний раз, когда Антон его видел, парень был не то чтобы упитанный или жирный, но вполне нормальной комплекции, плотный такой, а тут лежал скелет, хоть в гроб клади и закапывай прям тут рядом, на лужайке.
На внешние раздражители он не реагировал: свети в глаза фонариком, бей по щекам, легонько стукай в определенные точки суставов – ничего. Сложно было поверить, что с полчаса назад он что-то говорил, пусть и бредовое, про каких-то бабочек, по словам девки?
Антон склонился над ним, оттолкнул девчонку, проверил пульс («неровный, сердце то ускоряется, то замедляется, долго так не протянет»), температуру, реакции, дыхание. Парень как будто был парализован болевым шоком, медленно умирал внутри себя. Антон такого никогда прежде не видел и сделать ничего не мог, но догадывался, кто способен ему помочь.
Встал. Кулаки в бессильной злобе сжались сами, шепталась мысль: «Дыши, сука, дыши. Не умирай. У меня перед тобой должок».
– Он из клуба?
– У… Угу… Что с…
– Бумага и ручка есть?
– Е… Есть, сей… сей… час… – Девушка стала копаться в своей маленькой с виду, но бездонной по сути, сумке.
Обернулся к автомобилю такси, показал жестами: «Ты, иди сюда!» Таксист, на удивление, вышел и стал прыгать по направлению к ним по холмикам асфальта, торчащим из глубокой грязной лужи, с радужными разводами бензина и машинного масла – чем-то это действо было похоже на жизнь в России 2024 года.
– Вот… Прошу, помогите… Скажите, что с ним!.. – На эти рваные фразы девочка скопила остатки самообладания.
Антон взял бумагу и ручку, достал телефон и стал искать нужную информацию, параллельно приводя в сознание свидетеля и допрашивая ее:
– Твои истерики и рыдания ему не помогут. Отвечай быстро и по существу. Как ты здесь оказалась?
– Он вчера в универе сказал, что собирается сходить в клуб, посмотреть, что это за виртуальная реальность такая, что в ней все мажоры зависают.
– А ты?
– А я его отговаривала, но он все равно пошел.
– И?
– И позвонил с полчаса назад, смог сказать, где он, и попросил приехать. «Приезжай», сказал, и голосом таким страшным, пустым каким-то…
– Механическим? Без выражения?
– Да.
– Понятно. – «Нихуя не понятно, но я разберусь». Антон закончил писать и протянул бумагу девушке: – Вот адрес, телефон и имя. Таксист вас отвезет, как уложите Сашу в машину, позвони и скажи, что ты от меня, объясни ситуацию. Борис Кириллович поймет. И поможет. – «За ним тоже должок, но уже передо мной», хотел добавить, но не стал: Антон редко прощает грехи. Уж точно не с первого искупления.
– А вы?..
– А я пойду разберусь. – Антон проверил пистолет в кобуре и направился к невзрачному входу в подвальное помещение клуба, одного из десятков или даже сотен таких же по одной только Москве. Неоновая вывеска над спуском в подвал была уже погашена. В спину ему бросили беззвучное «спасибо», но не за него он во все это впрягался. Просто хотел кое-что для себя прояснить, сформулированное в простом вопросе – «что, мать твою, тут вообще происходит?»
Лед, сковавший тротуар, таял. В слое льда образовывались небольшие воронки вокруг сигаретных бычков, местами оттаивали банки энергетиков и бутылки пива, и какие-то бурые и зеленоватые мелкие кусочки, и сам лед вокруг них был окрашен так же, и в желтый по углам здания и вдоль стен. Местный контингент не удосуживал себя донести свои отходы до сортира или мусорки, хотя та, скорее всего, переполнялась постоянно, а вывозить вовремя – некому.
Лет двадцать – двадцать пять назад в этом же подвале, вероятно, располагался типичный для того времени компьютерный клуб, с выпуклыми экранами огромных кубических мониторов и уродливыми системными блоками рядом, глючащими шариковыми мышками по протертым коврикам, которые нужно эпизодически разбирать и чистить, и клавиатурами с залипающими клавишами из-за того, что какой-нибудь очередной студент, лазающий по Всемирной Сети или записывающий тайком новое порно на CD-болванку, заливал ее пивом время от времени. И все это – заляпанное, в разводах и подтеках, из шершавого и толстого, неумолимо желтеющего пластика.
Школьники спускали карманные деньги здесь. Приходили сюда после школы и зависали на часы: побегать в шутеры, пострелять друг в друга (кто ж знал, что им скоро предстоит это вживую, а не на кибертурнирах, как тогда грезили), выбирали под урчащий желудок виртуальные удовольствия вместо ублюдочного обеда в школьной столовой с омерзительным супом из общего котла, «какао» или чаем, больше похожими на заваренную плесень разных сортов, и резиновой котлетой из хер пойми чьего мяса (местных крыс?), с жиденьким, дурно пахнущим картофельным пюре.
Время шло, технологии прогрессировали, а вот люди – нет. На некоторое время, благодаря дешевизне компьютерной техники и доступа в интернет, дикий бизнес компьютерных клубов вымер, чтобы вспыхнуть вновь с новыми силами, на этот раз предлагая запредельный, уже недоступный для обывателей уровень реализма виртуальных миров, намного краше и интереснее серой убогой реальности. Совсем как тогда – в поздние девяностые и нулевые.
Лестница вниз после массивной двери не напоминала то время. Напротив: плитка по ступеням, чистые, пусть простенькие, но вполне красивые пластиковые панели по стенам вдоль спуска, штукатуренный беленый (и действительно белый) потолок, и светодиодные светильники с него – не погасшие и не моргают припадочно, как лампы накаливания. Все прилично, все красиво, все, лишь бы входящий чувствовал себя классно, не испугался и шел дальше.
Антон не боялся. Он здесь не за порцией виртуального или реального удовольствия с какой-нибудь шалавой, или реальной наркоты даже – такая тут тоже водилась, и оставалась призрачная надежда, что Саша перебрал именно с ней. Антон был здесь, чтобы разобраться и свершить правосудие по-своему – на другое надеяться не приходилось.
В самом низу – еще одна металлическая дверь, менее массивная, чем верхняя, но, опять же, не перекошенная, не разрисованная из баллончика непонятными фразами, не со сломанной ручкой или замком. Даже с камерой наблюдения над ней, в углу под потолком. Складывалось впечатление, что Антон спускается не в подвал полулегального клуба, а в какой-нибудь обжитый офис фирмы, пусть не гребущей деньги лопатами, но заботящейся о клиентах.
Опять картинка в голове не складывалась, а внутренний голос предательски замолчал.
Он резко взялся за ручку, нажал, открыл дверь совершенно без скрипа и шагнул внутрь.
Впечатление об офисе сохранилось, никуда не делось: стойка администратора, какой-то молодой парень, тот же студент, привстал, завидя гостя, кулер в углу, кожаные диваны и кофейные столики, придвинутые к ним, по периметру небольшой светлой комнаты: на стенах плакаты, журналы на столиках. В одной стене, сбоку, дверь в туалет. С другой стороны, слева – еще одна, выход в зал, видимо. Позади администратора – третья, в серверную, судя по табличке.
Входы и выходы из помещения Антон подмечал автоматически, от этого в былые времена зависела его жизнь.
В углу, рядом с ресепшн и аквариумом, в простеньком кресле, похрапывая, дремал бугай в обтягивающей футболке и штанах из водоотталкивающей ткани расцветки «хаки» – охранник, видимо.
– Здравствуйте, добро пожаловать!
– Здрасьте. – Мрачность Антона никак не вписывалась в обстановку. Он уже собирался избивать всех подряд, светить оружием и каждому, истекающему кровавыми соплями, тыкать своим удостоверением и требовать повиновения, а тут… Такое. Даже не верится, что с этой нейро-херни люди сходят с ума. Как Саша и все постояльцы отделения Кашина в больнице.
Антон, насупившись, подошел к стойке, увидел интерактивный дисплей с меню, вмонтированный в поверхность стойки, и принялся его изучать, чтобы понять, с чего Сашу могло так унести. Выбор был велик. Одни названия разделов и их краткие описания, больше похожие на рекламу и призывы к выбору, чего стоили:
«Психические заболевания: испытай на себе шизофрению, аутизм и другие расстройства!»
«Наркотики: героиновые приходы, кокаиновая энергетика и ЛСД-трипы без риска привыкания».
«Животные: давно хотел понять, что чувствуют и думают братья наши меньшие? Собаки, дельфины, кошки, обезьяны, даже насекомые – вселись ненадолго в любого!»
«Свидание и секс, каких у тебя прежде не бывало: проведи ночь в тематическом отеле на выбор со звездой телеэкрана, секс-бомбой или любой, на твой вкус!»
«Экзотические страны: окунись в атмосферу вседоступности Паттайской Волкин-Стрит, взберись на Эверест или плавай с ласковыми морскими обителями в теплых водах Мальдив» – хоть что-то выглядело безобидно.
«Свободное окружение: создавай и уничтожай все, что тебе захочется, и кого захочется».
Последним, отдельным и странным пунктом, без пояснений, значилось коротко: «Спектр – самый совершенный ИИ».
 
– Первый раз у нас? – Из впечатлений от прочитанного ассортимента, которым убиваются здесь, его вывел голос администратора.
– Да, первый. Можете посоветовать что-нибудь попроще? – Антон хотел спросить, что взял Саша, что ему стало настолько плохо, но вовремя передумал – еще не хватало привлечь к себе внимание раньше времени, если своеобразная «разведывательная операция» пока проходила тихо, и он успешно шифровался под случайного зеваку или человека, давно хотевшего, и вот – решившегося.
– Конечно, у нас есть вводное посещение, всего на полчаса, в отличие от стандартного часа или двух. Немного того, немного этого, если понимаете, – администратор подмигнул, но Антон не понял.
– Сойдет, давайте.
– Комната стандартная или люкс?
– Стандартная.
– Дополнительные услуги необходимы?
– Нет.
– Хорошо, как скажете. Платить будете через терминал?
Вот тут Антон немного опешил, прежде чем ответить. В качестве оплаты он предполагал запрещенные к обороту наличные, которых с собой не было, и должны были начаться проблемы с администратором и охраной, но…
– Да.
Подпольный клуб, расположенный в центре столицы, опекаемый кем-то высоко сидящим, и потому не тревожимый, не просто существовал, он еще и платежи принимал в рамках национальной платежной системы. Это было уже слишком.
Администратор потыкал в клавиши терминала и протянул его Антону:
– Вот, пожалуйста.
На дисплее высветилась сумма. Не самая маленькая, чтобы каждому первому хватало на подобное развлечение, но и не самая большая, чтобы типичный студент не смог себе это позволить раз в месяц-два вместо похода в бар.
Антон приложил браслет, дождался сигнала, как и администратор. Высветилось сообщение об успешной оплате, и студент-старшекурсник указал Антону на дверь без табличек, выходя из-за стойки:
– Давайте я вас провожу в вашу кабинку.
 
За дверью Антон ожидал увидеть шумный общий зал, с плотно приставленными друг к другу столами и пыльными грязными компьютерами на них и толпами дружков за спиной играющего, тоже уставившихся в экраны, сыплющих советами и проклятиями. Он снова ошибся: они вошли в длинный, уходящий вдаль коридор со множеством закрытых дверей с номерками на каждой – штук 30-40, не меньше. Освещение было интимно приглушено.
Администратор остановился около одной из десятков, отпер ее магнитной картой и пригласил Антона войти первым. Что ж, пусть так.
В центре небольшой комнатушки, примерно два с половиной на два метра, стояло полулежачее кресло, похожее на стоматологическое, будь рядом какие-то странные аппараты и лампа свисай сверху. Но нет, то было кресло нейроинтерфейса – он такое уже видел у Кашина. На сиденье лежали наушники и очки виртуальной реальности, а позади спинки на кронштейне висел монитор и светил в стену. В неё же по полу уходил толстый жгут проводов от массивного системного блока из-под кресла.
Администратор запер карточкой дверь и направился к монитору, настроить программу:
– Данное помещение звукоизолировано от остальных. Дверь открывается автоматически после завершения сеанса и при отсутствии других клиентов в общих зонах. Возможно, придется немного подождать. В случае возникновения проблем или если вам понадобятся другие услуги, в том числе номер попросторнее, вы можете связаться со мной с помощью телефона, расположенного около двери. Наш клуб гарантирует полную анонимность, во время вашего сеанса и после него вас никто не потревожит.
– Это хорошо. – Антон огляделся: камер действительно нет, только решетка вентиляции в потолке. Он выхватил пистолет и направил на администратора оружие, уже готовое больно жалить и забирать жизни.
– Прошу вас, присаживайтесь, – тот не понял по звукам, что произошло, но отвлекся взглядом от экрана. Тогда и увидел направленное на него дуло, пальцами по клавиатуре играть перестал, но особо не испугался.
– Руки. К стене.
Парень поднял руки в ленивую и непринужденную позу, как будто собирался ответить «хэй, я тоже из Управления, мое удостоверение в заднем кармане джинсов, посмотри сам», но не ответил. Вместо этого молча развернулся, сделал буквально пару шагов и уперся лбом в холодную штукатурку. Антон подошел к нему, вдавил дуло пистолета в его затылок и стал шариться по карманам:
– Отсюда только что вышел парень, 18 лет, блондин, примерно моего роста. Сколько он здесь пробыл и с какой программой? – Нащупал в кармане что-то похожее на удостоверение, вытащил.
– Я не вправе разглашать информацию о наших клиентах.
– Ой, по****и мне еще. Отвечай на вопрос! – Он сильнее вжал оружие в затылок парня, на лбу, скорее всего, больно впечатывалась текстура штукатуренных стен.
– Вы совершаете большую ошибку.
– Да что ты? – Удар основанием рукоятки и без того смертоносного оружия обрушился парню в висок. Напряжение в мышцах исчезло, тело обмякло и мешковато упало на пол. Под головой расползалась лужа крови, бордовой в тусклом освещении и вязкой.
В руках у Антона остался студенческий билет. Московской Академии Военной Медицины, судя по гербу на обложке и надписи внутри – Антон в ней лежал после последнего ранения, после которого его и уволили из вооруженных сил и направили на грязную работу в Управление.
Антон, изучив удостоверение, бросил его к безжизненному телу, попал в лужу крови: брызги испачкали кусок стены, одежду парня и ламинатную доску. Даже если его отпечатки не сотрутся жидкостью, вряд ли тут будет проведено официальное расследование, какой-нибудь уполномоченный агент Управления будет командовать экспертами на месте преступления, один из подчиненных найдет корочку, снимет отпечатки, и Антона найдут по Базе. Такого не случится. Найти могут неофициально, да и пусть находят и приходят по его душу – Антону есть о чем потолковать с держателями этого заведения.
Осматривать в комнате было особо нечего, кроме главной ее особенности – нейроинтерфейса. Антон посмотрел в темный экран терминала: какие-то плотные графики, столбцы цифр, обновляющиеся несколько раз в секунду, и примитивное меню: кроме выбора программы по желанию клиента, была еще одна строчка: «служебные утилиты». Она-то Антона и заинтересовала: внутри оказалось не так много пунктов, всего пять, каждый устрашающим подзаголовком нес какое-то подсознательное ощущение ужаса и отторжения: «Калибровка», «Детектор подпрограмм», «Дефрагментация», «Внедрение» и «Форматирование». Последнее слово больше всего подходило к состоянию тех, кого он видел после использования нейроинтерфейса.
Тыкать в монитор, изучая программное обеспечение или пытаясь его взломать – бессмысленно, Антон в этом ничего не понимал. Понимал он в другом: эту дьявольскую машину должны были где-то изготавливать или откуда-то ввозить, а значит – должны быть маркировки страны и завода-изготовителя. Их он и принялся искать.
Нашел быстро, там, где они и должны были быть: на задней панели корпуса, откуда выходили многочисленные провода. Надпись рядом с датой выпуска (30.01.2023), наименованием изделия (НКИ модель 11, «Нейр-5») и строчками цифр серийного номера и номера партии, гласила: «Произведено по заказу Министерства Обороны Российской Федерации». Аббревиатуру он пока не понимал и расшифровать не мог, но даты и слова пробудили внутренний голос:
«Стоп… Во всех отчетах и по всем новостям всегда твердят, что эти аппараты нелегально ввозят из-за рубежа… Хотя рубежи охраняются так, что там блоха не проскочит, если ей не разрешат… Не разрешат…»
Был у Антона кое-кто на примете, кто мог пролить свет на этот вопрос.
Длинные гудки в динамике телефона пульсировали и затягивались, Антон уже начинал нервничать и собирался отменить вызов, но на той стороне, наконец, ответили:
– Алло, Антон, это ты? Только не бросай трубку, пожалуйста!.. – Кашин был взволнован, но говорил приглушенным шепотом в самый микрофон.
– Я не собираюсь. Я же сам позвонил.
– Это хорошо, что ты позвонил, очень хорошо! – Начинала разливаться какая-то радостная тирада с какой-то, скорее всего, бессмысленной информацией, так что Антон ее прервал:
– Некогда. Как там Саша?
– Саша, этот мальчик? Его не сразу пропустили, хорошо, что девушка мне позвонила и сказала, что от тебя. Старыми эвакуационными туннелями провели…
– Почему его не пропустили? – Антон удивился.
– Больница вторые сутки находится в изоляции и под охраной… – Кашин удивился встречному вопросу не меньше.
– Почему?
– Ну… Больница же… Государственная… – В последнем слове читалось «для избранных». – У нас Вечен… Вчера…
«Вот это новость…»
– Как Саша?
– Врать не буду – плохо. У него происходит деградация синапсных связей, и очень быстрая, я никогда такого не видел. Нам пришлось ввести его в искусственную кому, чтобы замедлить процесс. Он находится под постоянным наблюдением, но я не имею ни малейшего понятия, что делать. Такое ощущение, будто его мозг пожирает виртуальная раковая опухоль. То же самое, что случилось с Вадимом Вадимычем.
– Сколько у него времени? – Кому-кому, а Саше такой участи Антон пожелать не мог.
– В коме – дни, может, месяц даже. Не успей ты его ко мне отправить – он бы уже превратился в овощ…
– Ладно. – «Его ты спас. А тебя, Антон, кто-нибудь спасет?» – Я по другому вопросу звоню…
– Антон, извини, я так и не рассказал тебе результаты твоего сканирования, пытался связаться, но ты сбрасывал вызовы и блокировал, но ты должен знать…
– Потом, это неважно. У тебя же там дохрена этих нейроинтерфейсов, да?
– Подожди, у тебя…
– ПОТОМ, Я СКАЗАЛ! – Со злости он пнул труп: надоело повторять одни и те же вопросы. – Нейроинтерфейсы! Маркировка «НКИ модель 11, Нейр-5» тебе о чем-нибудь говорит?
– Ну да, НКИ это «Нейрокомпьютерный Интерфейс», а «Нейр-5» – самая свежая разработка, еще даже не производится. У нас стоят «Нейр-3а», обещают скоро поставить «Нейр-4». Они, в принципе, ничем не отличаются, кроме мощности программного блока: больше данных можно хранить и обрабатывать. Сам интерфейс – идентичный.
– «Нейр-5» – новейшая, ты сказал? Еще не производится?
– Ну да, иначе у нас уже были бы.
– Я прямо сейчас на него смотрю, и он был произведен больше года назад.
– Быть того не может… А где ты сейчас?
– В клубе, откуда привезли Сашу. Почему их, эти системы, производят по заказу Министерства Обороны? Я думал, их из-за бугра как-то тащат, тем более в эти подвалы?
– И я так думал… Оказалось, и не спрашивай, как я это выяснил, сканирующую аппаратуру ввозят из-за рубежа, а вот нейропроцессорные блоки – наши, их и улучшают. И собирают все это в «Нейры» в России, да. По заказу МинОбороны. А что сейчас, Антон, делается без его ведома?
«Тоже верно…» – подумал Антон, хотя не понял, что имел в виду Кашин под словом «его» – министерство или одного конкретного человека? И продолжал сомневаться: «Стоимость такого аппарата – несколько миллионов, не меньше. Стал бы военно-промышленный комплекс тратить столько ресурсов на благотворительность в их понимании: оснащать Нейрами больницы и подпольные салоны, устраивать массовые тестирования?»
– Я еще наберу. Сегодня.
– Антон, Антон, подожди!.. – Голос Кашина утонул в динамике и оборвался нажатием на «сброс».
Внутри что-то зрело. Вырисовывалась схема, преступная корыстная схема, отнявшая не один десяток жизней, и ниточки все начинали сходиться, указывать в одно место… Но нужно больше связей и доказательств.
Антон зашел в банковское приложение на телефоне, увидел последний платеж, попытался посмотреть детали транзакции и получателя, но в соответствующей графе была странная надпись: «Получатель неизвестен». И никаких реквизитов рядом, но быть они – должны. С таким Антон еще не сталкивался.
Антон набрал еще один номер, дождался сигнала к разговору, но не ответа собеседника, начал диалог первым, в лоб, без приветствий:
– Посмотри, куда ушел последний платеж?
– Бля, Зиноньев, вообще не до тебя сейчас. – Олег был раздражен и отвечал быстро. Хорошо, хоть трубку не бросил.
– Посмотри. Куда. Ушел. Последний. Платеж. – Антону надоело каждый раз упрашивать Олега, простого техника ФСИБа, но зарвавшегося и зазнавшегося, выполнять его требования.
– Ты хоть понимаешь, что вообще происходит?!
– Понимаю. В день, когда Вечен наконец-то подыхает, ты отправляешь оперативника основанного им Управления в Каталонию с левым паспортом. Думал, меня скрутят где-то по пути туда или обратно? Думал, я не вернусь? Хотел избавиться от меня? Или подставить? Козел отпущения понадобился в какой-нибудь вашей ФСИБной заварушке? Я тебе уже говорил, что я тебя найду? И я тебя найду. И всю твою семью, если придется. А сейчас – просто скажи мне, куда ушел последний платеж с моего счета.
В трубке ненадолго повисла тишина, прерываемая только отдаленным клацаньем пальцев по клавиатуре.
– Благотворительный фонд «Ветераны Справедливости».
Искра. Зажглась в голове и скользнула по воспоминаниям, ярким прожектором озаряя ту ночь в баре и диалог с владельцем, пока люди в масках рушили его бизнес.
– Штейнберг. – Сорвалось с губ осознание.
– Что «Штейнберг»? – Удивительно, но Олег заинтересовался, но Антон упустил это из виду, мысленно следуя по паутине событий, причин и следствий, и делал далеко идущие выводы. Картинка начала складываться.
– С ночных клубов и баров собирают дань в такие же фонды. Я сейчас в клубе нейроинтерфейсов, оплатил сеанс, и платеж ушел в этот фонд…
– Где ты сейчас?! Ты куда залез?! Ты сдурел?! – Олег плевался слюной, но до Антона с той стороны соединения – не долетало. Он продолжил, игнорируя вопли:
– Нейроинтерфейсы собирают частично из зарубежных комплектующих. Только Штейнберг, Министр Обороны, может разрешить ввоз подобного груза из-за границы и обеспечить конвой сквозь пограничные зоны военных действий. Он строит карьеру на войне, а наживается на тех, кто участвовать в этом безумии отказывается… Это он…
– Антон, послушай меня, сейчас же…
– И я знаю, где его искать. Я тебя еще наберу сегодня, и лучше тебе ответить.
– Антон!..
Он снова обшарил труп, нашел в очередном кармане карту доступа. Считывающее устройство рядом с массивной дверью отозвалось одобрительным писком и зеленым светом малюсенького светодиода. Антон вышел в коридор. Несмотря на звукоизоляцию дверей и помещений, слышалось, как некоторые посетители, отгулявшие свое в виртуальных мирах, амфетаминовых приходах, или оттрахав шлюх с захваченных восточно-европейских стран, долбились наружу: кто кулаками, а кто – подошвами ботинок. Двери держались, и держались уверенно, лишь едва уловимо вибрируя.
Антон вышел в приемную. Охранник засопел, его веки медленно поднимались, а зрачки искали фокус и отображали пробуждение сознание от дремы. Антона он уже увидел, но понять, кто перед ним и где он сам, пока еще не мог. И уже не сможет – Антон быстро подошел и выстрелил в голову. Пробуждающееся сознание вмиг погасло, тело омертвело, сползло по стулу в неудобную позу. В центре лба образовался небольшой темный кружок, из которого струйкой засочилась кровь, сзади на стене ползло вниз месиво из крови, осколков черепа и мозгов. Их тут не впервые вышибают, еще и деньги за это берут, а тут вдруг – по-настоящему и бесплатно.
Звук выстрела ударился об стены, прошелся по коридору, постучался в каждую дверь зловеще, и с тех сторон люди замерли, перестали рваться наружу, решив, что не так уж им и надо обратно домой к любимым женам, ну или на работу.
Антон вошел в помещение за стойкой ресепшн, с табличкой «серверная» на двери. Внутри было темно и тихо, лишь жужжали и перемигивались диодами стойки серверов, расположенные за прозрачной герметичной дверью, и система вентиляции тоже жужжала – здесь была уже не просто решетка в потолке или стене, а полноценная промышленная вытяжка для отвода теплого воздуха от работающего оборудования.
Он нащупал рукой выключатель и зажег лампы. Серверные стойки занимали далеко не всю площадь небольшого помещения, оставался еще свободный кусок стены: на нем расположился в углублении электрощиток с автоматическими выключателями, разнообразными предохранителями и рубильниками, а рядом, как призыв к действию – щит с противопожарным оборудованием. И топор в нем.
Антон убрал пистолет – тупо не хватило бы патронов. Дважды ему предлагать не пришлось – он сорвал пломбы с прозрачной дверцы, отворил ее, вырвал топор, пару раз подкинул его в ладонях, берясь поудобнее, замахнулся и вбил острое лезвие в самое сердце электрической подсистемы. Принялся крушить ее, плюющуюся искрами. И крушил, пока свет под потолком не погас, и последний сигнальный диод серверов не погас, и от стройных рядов одинаковых автоматов не осталось только крошево пластика и оборванные провода.
Компьютеры он не тронул – пусть те, кто придет разбираться в случившемся, увидят записи со скрытых камер. А то, что каждая комнатушка была под наблюдением, он теперь не сомневался: вряд ли правительство упустит такой кладезь компромата, которым потом можно шантажировать оступившихся неугодных и принуждать их служить на благо войны и действующего режима.
Только когда в последний раз вспыхнула перебитая проводка, последние искры расплавленного металла опали на бетонный пол и воцарилась полная тишина, тогда только он бросил топор, вышел в приемную, наощупь в полутьме пнул с ноги дверь наверх, в душный московский двор, и покинул это место, ломавшее судьбы. Поднимался по лестнице, держась за поручень, и злобно и ядовито шептал мерзкому лицу, маячащему перед глазами: «Ваше это нейроговно убило Лизу… Не пацан, а вы… ты… тебе сообщат, скоро, я знаю… Знай, я иду…»

Во дворе было спокойно и пустынно. Типичное весеннее утро: в кронах деревьев щебетали пташки, спрятавшись среди голых веток, в лужи звонко падали капли с оттаивающих крыш. Правда, в свежий влажный воздух подмешивались флюиды говна и блевотины, но лучше так, чем задыхаться при отсутствии вентиляции в наглухо опечатанных каморках в подвале, когда никто не знает, где ты, а ты – не знаешь, придет ли кто-нибудь тебя спасти. Решится кто-нибудь из них вызвать службы экстренной помощи или родных? Хотел бы Антон понаблюдать, притворяясь случайным прохожим или местным бомжом, что будет происходить дальше и кто откликнется на зов, но времени было мало, оно утекало прямо сквозь пальцы, и к тому же странный рев доносился из арки, ведущей к проспекту…
Антон ступал по бугоркам асфальта, возвышавшимся над гигантской лужей, остановился на самой границе между мраком свода и светом улицы, и наблюдал, как по широкой дороге медленно ползет колонна техники: БТР, военные КАМАЗы, даже несколько танков… И сопровождение шло рядом: люди в полевой форме без опознавательных знаков, в черных балаклавах, с опущенными визорами, разгрузками на поясах, пехотными рюкзаками за спинами, сжимая в руках автоматические винтовки… Шли и оглядывали окрестности, фасады жилых домов и витрины магазинов на цокольных этажах. Совсем как он тогда, давным-давно, в Киеве, на Крещатике…
Болезненные воспоминания о боях, контузиях, ранениях и смертях, как боевых товарищей, так и своих собственных, давно отступили, канули куда-то глубоко в омут сознания, затаились там, чтобы, наверное, однажды нахлынуть, напасть, поглотить его полностью и… Что «И», думать не хотелось.
От приступа дежа вю его пробудил синтезированный голос из громкоговорителя:
– Внимание! Проходят военные учения! Граждане! Оставайтесь в своих квартирах до поступления дальнейших инструкций. Нарушение будет расценено как государственная измена и будет караться расстрелом на месте! Повторяю! Внимание, проходят военные…
– Да пошел ты нахуй! – Громкий хриплый голос, преисполненный ярости и презрения, прервал монотонную тираду, а вслед ему метнулся звук бьющегося стекла. Какой-то мужик, мирно курящий на балконе и наблюдающий очередной ввод войск в Москву, не выдержал, огрызнулся и бросил пустую бутылку в вальяжно ползущий мимо бронетранспортер…
Пехотинцы вздрогнули, вскинули оружие, начали шариться глазами по балконам. Кто-то нашел источник недовольства первым, и, не задумываясь, сжал гашетку. К грохочущей трели автомата в то же мгновение присоединились другие, и застрекотали в унисон, кроша кирпич, разбивая стекла и прошивая плоть. Пара секунд, выстрелы стихли, мертвое тело, прибитое выстрелами к стене, завалилось на бок, наткнулось на перила, перевалилось через них, упало, ударилось, мерзко булькая, о выложенный плиткой тротуар, и замерло. Один несогласный голос навсегда погас. Сколько их еще, таких, больше не способных терпеть и молчать, будет сегодня?
Телефон настойчиво завибрировал в кармане. Антон вытащил его и прочитал короткий приказ из Управления: «Всем служащим срочно явиться в Управление или связаться с руководителем для получения дальнейших инструкций».
«Нихуя это не учения…» – мрачно подумал Антон, наблюдавший за убийством, вытащил удостоверение, поднял его высоко над головой в развернутом виде, рукоять пистолета сжал посильнее, направил дуло вниз и вышел из тьмы. Пришлось, потому что дворами, не пересекая этот проспект, до Управления было не добраться.
 
Антона не тронули и пропустили. Он же не какой-то гражданский, чье набитое свинцом тело можно оставить на тротуаре гнить и вонять в назидание другим. Потом можно сказать, что он был пьян, сам себя расстрелял и упал с балкона, а бравые солдаты, наоборот, пытались ему помочь, но было уже слишком поздно. Никто этой дичи уже не верил, но все сокрушались и сидели тихо по своим углам, лишь бы не трогали.
Он был не такой. Он – элитная гончая самого жесткого ведомства современного правительства. Если он куда-то идет, значит, так надо, и лучше убраться с его дороги, иначе чревато последствиями.
И он шел. Ему было нужно. Он докопался до некой истины, пусть и не ответил на все ковырявшие душу вопросы и игнорировал нестыковки, пульсирующие фразами и именами в мозгу, но знал, кто способен дать ответы. Не знал только, где этого человека найти, но знал, кто подскажет ему направление.
Управление хоть и располагалось в центральной части города, но в стороне от ведущих к Кремлю (в том, что колонна военных идет именно туда, он не сомневался) проспектов, поэтому по улице все еще сновали толпы суетливых людей – войска вводили тайно, почти незаметно, никого не предупреждая и никому не сообщая, используя прикрытие в виде грубой силы и внезапно засбоивших сетей передачи данных. «Спасибо» говорить нужно было умникам из ФСИБа и их оборудованию – «глушилкам».
Антон, накинув на голову капюшон, пытался с толпой слиться зачем-то, почувствовать ее настрой, но не получалось. Ему казалось, что за ним все наблюдают, все вместе и каждый в отдельности подозрительно косится на него: попутчики отшатываются, а встречные – расступаются, освобождая путь.
Кровь уже не вскипала, она давно кипела. Зрение затуманил гнев. Он перепрыгивал через ступеньки, поднимаясь ко входу, со всей силы толкнул старую дубовую дверь, грозно шагал к пропускному пункту, но его взяла за локоть жесткая цепкая рука, остановила, развернула к ее владельцу и встряхнула.
– Антош, ты куда это собрался? – Андреич вглядывался в лицо Антона и традиционно шевелил усами, но не улыбаясь за ними, а встревоженно.
– Пусти. Мне надо к генералу.
– Его нет, он сегодня рано, и уехал пару часов назад.
– Куда?
– Зачем он тебе?
– Штейнберг. Он держит сеть салонов с нейроинтерфейсами. Они опасны. Я должен найти его.
– Найти и?..
Антон промолчал.
– …Арестовать?..
Антон снова не ответил. Андреич увел его в сторону, огляделся и продолжил, уже тише:
– Антош, ты б не разбрасывался сгоряча такими обвинениями. Сходи, перекури, подумай. Тебе есть над чем. – Андреич подмигнул, но не как обычно, а зловеще как-то, намекая, и протянул Антону сигарету из мятой початой пачки из нагрудного кармана.
Гнев чуть схлынул, но дышалось до сих пор тяжело, а мышцы, как и все тело, гудели от напряжения и эмоций, рвавшихся наружу. Антон на несколько секунд уставился на сигарету, как гребаный аутист в стену, покачиваясь… Или как Вадим Вадимович тогда, посреди шоссе.
Антон почему-то взял ее, сигарету. Не плюнул ядовитой желчью: «Не курю», а просто взял обернутый в бумагу табак с фильтром, повертел чуть в руках, пока мозг продолжал работать на пределе и выстраивать логические цепочки, затем молча развернулся, вышел из дверей на ватных ногах, медленно спустился по ступеням, встал рядом с потоками спешащих по своим делам людей, еще не знающих, что сейчас происходит в паре километров отсюда, попросил зажигалку у прохожего, подпалил кончик сигареты, затянулся.
Едкий горький дым проник в легкие, но Антон не закашлялся. Прямо ощущалось, как табак болезненной массой спускается по трахее и расползается по легким, впитывается кровью и разносится по всему телу, насыщая каждую клетку тела никотином.
Выдохнул посиневший дым, затянулся вновь.
Рядом, из малюсенького квадратика земли, окруженного со всех сторон чертовой плиткой, рвалось к небу и солнцу чахнущее деревце. Антон запрокинул голову: каждую осень оно сбрасывало листву и впадало в зимнюю спячку, промерзая до хилых корней, а каждую весну оттаивало, пускало набухающие почки, а потом обрастало зеленью и шуршало ей на ветру. И так из года в год.
Не в эту весну. Мертвые сухие ветви, будто трещины, резали небо на осколки, ползли чернотой по лазурному куполу, который высоко-высоко пересекали стаи перелетных птиц.
«Тебя ведь не убило все это, так чего ты хочешь еще?»
– Антон? – Чей-то голос обратился к нему. Голова слегка кружилась, потеряли чувствительность ноги, драло горечью горло. Он облизал сухие губы, выдохнул, еще раз затянулся и опустил взгляд.
В поле плывущего замыленного зрения попала женщина лет тридцати пяти, его погодка. Уже не молодая, как и он сам, но сохранившая красоту вопреки неумолимому бегу времени. В отличие от своих ровесниц, не расжирела, щеки не обвисли, не было лишних подбородков, глубоких морщин, пятен на коже, впалых глаз и нездорово темных мешков под ними. Ровная, стройная, подтянутая, с шикарными густыми волосами, распущенными на развлечение ветру, одета скромно, но со вкусом. Ее возраст, почти преклонный (немногие из его поколения дожили до четвертого десятка), учитывая условия проживания, выдавали только ползущие от глаз паутинки морщин, но и те были легки и даже красивы. И потухшие огоньки в глазах тоже говорили о том, через что ей пришлось пройти.
– Антон, это ты?
Он ответил не сразу, долго ее разглядывал, собираясь с мыслями и чувствами. Что-то в ней было знакомо до липкой жути, ползущей вдоль хребта, и подростковой дрожи в коленках.
– Антон, ты что?.. Совсем меня не помнишь?..

8 августа 2008 года

Он кутался в пыльное пуховое одеяло, чуть замерзая в этот ранний час. По комнате гулял ветер, проникший сюда сквозь щели в оконной раме, игрался пылинками, скрипел досками на полу и пытался вырваться через узенькую щель под дверью.
Телефон неистово вибрировал. Звук он всегда держал выключенным, чтобы, упаси, не разбудить домочадцев, но вставать ни свет ни заря с вибрации под подушкой уже плотно вошло в привычку. Как только сознание пробуждалось, чуть задержавшись в сладкой дреме, сразу находился смысл раннего пробуждения.
Он протер уголки глаз, которые ближе к носу, подушечками пальцев, сорвал колкие засохшие… «Как эти штуки вообще называются? Да неважно». Приподнялся, почесывая густые волосы на затылке и вымаргивая яркие сны, залез под подушку, достал оттуда старенький мобильник, ввел ПИН-код, нажимая на стертые клавиши, выключил будильник и все следующие, настроенные с интервалом в пару минут.
Часы в углу экрана показывали 5 утра.
Его односпальная кровать стояла в углу, под скошенным крышей потолком. Подобные помещения еще не назывались мансардой, мода на такие планировки придет много позже. Основательная, купленная бабушкой подпольно кровать, как все делалось в Союзе, «румынская» – хвасталась она, изредка поднимаясь в его комнату. В центре одной из стен – широкое двустворчатое окно с деревянными рамами, которые ему приходилось красить каждую весну, но краска облупливалась к концу каждого сезона, и он частенько отковыривал ее с рам, мечтательно глядя вдаль.
По ту сторону стекла ползли по небу подсвеченные солнцем снизу облака и гасли последние, самые яркие звезды, и у горизонта незаметно ползла исчезающая голубоватая точка Венеры. Впритык к окну – письменный стол, и глубоко задвинут в нишу шатающийся стул, на котором валялись комом шмотки – старые, затертые до дыр джинсы и какая-то футболка, давно растянутая и заляпанная краской и грязью с огорода.
«Джинсы сойдут, а вот футболку лучше свежую…»
Он встал и крался тихонько, осторожно ступая по определенным доскам, которые не скрипели, к перекошенному шкафу. Внутри, в самой глубине, за завалами старой одежды – пара новых чистых футболок и дезодорант. Он начал медленно одеваться и прихорашиваться, и закончил ежеутренний ритуал тем, что посмотрел на себя в зеркало, взъерошил непослушные волосы покрасивше.
Теперь предстояло следующее испытание – открыть дверь, выпустить на волю ветер, спуститься по крутой скрипящей лестнице вниз, в прихожую, прошмыгнуть мимо родительской спальни – они всегда спали с открытой дверью, и отец, прибухнувший накануне коньяка, всегда задорно храпел на весь дом – и не забыть запереть за собой входную дверь, и вот тогда, и только тогда можно уже не бояться быть пойманным.
Утро встретило прохладой и стелящимся около земли рыхлым туманом, обволакивающим спящие растения на клумбе рядом с крыльцом: тонкие зеленые стебли, казалось, подрагивали, а листики, которые поближе к цветкам, кутали от ночной прохлады венчики, скукоженные обратно в бутоны.
Он достал из своего тайника, одного из многих в этом доме и вне его, ключ от двери, медленно, сжимая напряженными пальцами, вставил его в замочную скважину и провернул два раза, медленно и аккуратно, навалившись всем телом на дверь – иначе она не закрывалась. Наконец родительский надзор остался позади, и можно было шуметь без опаски, и он вздохнул глубоко и легко, потягиваясь и улыбаясь новому дню, присел на подгнивающие ступеньки надеть рваные кеды, которые «кашу просят», как говорила бабушка. «Ну драные и драные, зато классные!» – думалось ему в ответ, но старшим перечить он до сих пор не решался, хотя до вожделенной взрослой жизни оставалось совсем ничего.
Холодная водица из умывальника около хозблока окончательно его пробудила. Он опять попытался пригладить волосы, теперь уже водой, но что толку, если они растут во все стороны, и все равно их скоро взъерошат снова – ветер или Она.
На конуру облокотился старый ржавый велик. Он пытался привести его в порядок: сбивать ржавчину, красить, подтягивать тормозные колодки, менять покрышки и сиденье, но как по волшебству, на следующее утро велик становился таким же облезлым, убогим и привычным. Родным. Его.
Он аккуратно поднял велосипед, пытаясь не разбудить пса, но собака уже не дремала – лежала, высунувшись мордой из убежища, и, не шелохнувшись, следила за его действиями, ловила грустными глазами зрительный контакт. Поймала, когда он выкатывал велик по тропинке к калитке и обернулся. Во взгляде читалось: «Опять ты без меня?», и ему нечего было ответить, только извиняться:
– Прости, сегодня обязательно с тобой покатаемся и побегаем. Но не сейчас, днем, – оправдывался парень и обещал опять, вот только пес знал: врет, как и каждое утро до этого.
Подросток отпер щеколду у перекошенной, заросшей плесенью калитки, скрипящей на всю округу, если открывать ее резко, поэтому он давно уже научился делать все медленно и аккуратно. И закрывать ее изнутри изловчился – нужно опереться на раму между дощечками забора, приподняться, и тогда достанешь до щеколды рукой, перекинутой через ограду, колющую подмышку.
Наконец он на свободе. За ним никто не следит, его никто не контролирует, ему никто не приказывает, что делать. Весь мир вокруг еще спит – есть только он, старый велик и неровная грунтовая дорога вниз до оврага и вдоль поселка, с вялой порослью сорняков между колеями, а дальше…
Он опять вдохнул прохладный воздух, наполненный свежестью и оседающей на траву влагой, взялся покрепче за руль велосипеда, поставил одну ногу на педаль, сорвался с места, ускоряясь под уклон, перекинул вторую через сиденье, привычно поймал вращение второй педали. Ветер уже бил в лицо, а велосипед стрекотал, проворачивая цепь, и набирал скорость.
Резкий, но привычный поворот, отточенные движения, легкий прыжок на вылете из ямы, колеса чуть не сорвались юзом, но он удержал надрывающегося железного приятеля, помчал вдоль поселка: по левую руку мелькали проулки и заборы, растущие из них домики, и лающие собаки кидались в ограды; по правую в овраге текла безымянная речушка, которая местами подтопляла местность и образовывала болотистые заводи. Их очень любили лягушки и комары, росла высокая осока, и кувшинки болтались в воде. На них сидели лягушки, жрали комаров, а комары жрали лягушек, плескались в воде головастики и комариные личинки, и все были довольны, лишь бы человек не пришел в этот простецкий рай – выкинуть пластиковый мусор или навязать блага цивилизации.
Ветер трепал волосы, ускользал прежде, чем Антон успевал вдохнуть. Он мчал вперед и только вперед, встав на выпрямленных ногах над неудобным, натиравшим сиденьем и компенсируя резкие бугры, ямы и кочки, виртуозно огибая лужи и низины с вязкой грязью. Он весь этот путь знал наизусть: до последней улицы, рядом с лесом, направо, в овраг, в единственное его место на всей протяженности, где умудрились заковать речку в бетонную трубу и соорудить подобие перевала, но не асфальтированного, слишком крутого и рыхлого для автомобилей. Каждого нового владельца дачи, завязшего, отсюда выталкивали всем поселком, а иногда и вечно пьяного тракториста будили, чтобы помог своим аппаратом за бутылку водки.
Автомобили здесь не проезжали, пешком спускаться и подниматься тяжеловато – ноги утопали в вязком песке – а вот на велосипеде – в самый раз. Главное разогнаться посильнее, в самом низу переключить скорость пониже, вторую или третью, и на подъеме крутить педали изо всех сил вопреки проскальзыванию цепи – тогда поднимешься. Но если цепь слетит, готовься падать. Выверенная последовательность правильных действий и цена ошибки были неуловимо похожи на предстоящую жизнь, но, в отличие от жизни, овраг можно было проехать десяток раз и приноровиться, а вот жизнь – одна. Однако паренек в те года не задумывался особо над предстоящим.
Он поднялся из ямы и соскочил с велика ненадолго, чтобы отдышаться после сложного препятствия, и невольно вдохнул этот приятный аромат диких цветов. Перед глазами открылся пейзаж, распластавшийся до самого горизонта: вдаль уходила ухабистая желтоватая проселочная дорога, зарастающая потихоньку, вокруг, куда ни глянь – высокая зеленая, сочная трава, в которой вили гнезда, прятались, высиживали потомство и пели по ранним утрам – как сейчас – маленькие полевые пташки. Там же где-то, в своеобразной чащобе, рыли норы жирненькие мохнатые грызуны, пищащие, если одного из них поймать, взять за шкирку и поднять над его типичной вселенной густых зарослей, просто показать мир вокруг – как он на самом деле высок, красив и необъятен. Отпустишь его, и шмыгнет юрко в заросли, побежит к своей пещере, рассказать поскорее сородичам, самке и потомству о произошедшем.
Чуть поодаль, по правую руку, пастух уже выпасал стадо коров.
Он насытился ароматами, запрыгнул на велик и помчал вновь навстречу приключениям.
 
Он бросил велик у паутины жирных корней старого дуба, рядом со вторым таким же – старым и ржавым, но свою функцию – выполнявшим. Широкий мощный ствол невозможно было обхватить руками, а густая размашистая крона стала пристанищем для множества птиц и нескольких белок-отшельников, которые с удовольствием спрыгивали на его протянутую руку и забирали погрызть предложенные орешки, совсем не боялись человека, привыкли к нему. Стоило бы повесить качели на одну из мощных ветвей, но это место было вдалеке от деревень, и сюда, кроме пары человек, никто никогда не приезжал и не приходил.
Свои с ней инициалы они вырезали перочинным ножиком в трещине в коре, обнажившей плотный ствол дуба.
Высокая трава росла почти по пояс. Он шел, гладя ладонями острые концы лепестков, высоко поднимая колени, чтобы не промочить росой джинсы и кеды, но без толку – тысячи капель воды были на каждой травинке, они спадали, стоило ему едва тронуть листки, и звук их падения можно было бы услышать, замри ты, задержи дыхание и усмири часто бьющееся сердце, но продолжал идти, не останавливаясь. Кеды давно промокли, и он сам по пояс тоже, но шел. Шел к ней…
Она ждала его на холме, почти над самым обрывом, как всегда, как каждый день лета прежде, и как и будет стоять немногие оставшиеся. Он никогда не приезжал в условленное, только их двоих, место раньше нее. Мог бы, конечно, но не хотел. Никак не мог насытиться этим видом: она тянулась в небо, закрыв глаза и запрокинув голову назад, расправив руки в стороны, почти как крылья, и привстав на цыпочки, и без того короткое ситцевое платье с пестрыми узорами цветов задиралось, обнажая стройные ноги, и ветер трепал длинные распущенные каштановые волосы, и грудь ее вздымалась. Даже со спины было видно, как она дышала глубоко, медленно и свободно, ощущая себя единственной во всем мире, раскрывшись ему навстречу целиком, желая слиться с ним в одно целое и раствориться мелкой песчинкой в его величии.
Он замер ненадолго, любуясь, ощущая холодную влагу внутри старых рваных кед, и на ней были такие – простые, поношенные, но какое это вообще имеет значение? Он мысленно пообещал самому себе, что каждый вечер, когда будет уже лежать в постели и собираться засыпать, будет, закрыв глаза, видеть именно это мгновение – свою возлюбленную, юную и красивую, засыпать вместе с ней, ее образом, отпечатанным в подсознании, на внутренней стороне век, даже будь она, почему-то, за тысячи километров от него.
Он подошел к ней сзади, прижался к аккуратному, слепленному самым искусным из скульпторов, телу, приобнял за низ талии, нежно скользя ладонями по коже – ее нежность чувствовалась даже через грубую ткань платья. Она даже не дрогнула, только чуть приопала назад, и он ее подхватил, стал ее поддержкой. Поцеловал в шею – она улыбнулась, но глаза не открыла. Он положил подбородок на ее плечо и смотрел в разгорающуюся восходом даль. Оранжевый шарик солнца выкатывался из-за горизонта, просвечивал лучами сквозь небольшие тучки, плывущие по небу.
«После обеда будет гроза. Можно улизнуть из дома и гулять с ней под теплым дождем, промокнуть насквозь, но главное – с ней».
Она опустила руки и сжала ладонями его запястья покрепче, не собираясь отпускать их никогда. Открыла глаза и тоже смотрела, как начинается новый день.
Так они и стояли, обнявшись странно, но вместе, встречали рассвет, и были одни во всем мире, легкие и свободные, открытые любым новым дорогам, которые перед ними лежали, а было их – бесчисленное количество, и по каждой хотелось пройти до конца, увидеть, что ждет в конце одного из множества возможных путей.
Едва солнце полностью появилось на небосклоне, расправило лучики света только для них двоих, он прошептал ей:
– Доброе утро.
– Доброе. – Она улыбнулась и глубже, прерывистей задышала, когда он поцеловал ее в мочку уха.
– Как спалось? – Хотел бы он засыпать не в пыльной кровати, укрывшись пуховым одеялом от сквозняков, а прижимая ее к себе, но пока об этом приходилось только мечтать.
– Мне снился сон. Всего один, но такой длинный, и грустный немного.
– Что тебе снилось?
– Ты не обидишься?
– Я никогда и ни за что на тебя не обижусь.
– Ну… Мне снилось, что мы затерялись, заблудились в этих дорогах, потеряли друг друга, а через много лет встретились случайно…
– И?..
– Не хочу об этом говорить.
– Это просто сон. Этого никогда не случится. Я тебя никогда не отпущу. Я тебя никогда не брошу.
– Я знаю… Пойдем после обеда на озеро? – Она резко сменила тему, а он опять замечтался: перед глазами, затмевая реальность, проплывали новые яркие мгновения, которые он сам себе обещал, клялся помнить до смертного одра: ее стройное тело в купальнике, и как они с ней резвились в воде, брызгались друг в друга, смеялись, а потом обнимались, грелись и молчали, прижавшись друг к другу.
– Погнали. Только надо пса с собой взять, я ему давно обещал.
– Хорошо, конечно, возьмем, пусть тоже развеется. – Она отпустила его руки, оттолкнулась, отступила на шаг, развернулась к нему лицом. Заискрились ее глаза, она закусила нижнюю губу, продолжая улыбаться.
Она толкнула его в плечи. Он не устоял от внезапности и упал назад, приминая траву, вдруг ставшую самым мягким ложем. Она схватилась за подол платья, задрала его, сняла через голову, скомкала и бросила в сторону. Нижнего белья на ней не было. Она шагнула над ним, возвышалась, улыбалась, прикусывала губу, сдерживая задорный смех, упала на него, глубоко и томно дыша. Он оцепенел, но не впервой. Нашел в себе силы прошептать оглушительно, на всю округу:
– Я люблю тебя.
Не дал ей ответить тем же, положил ладонь на изящный изгиб ее спины, притянул к себе и впился в ее набухшие, желанные губы поцелуем.

25 марта 2024 года

– Антон?..
Небо в трещинах. И каждое утро, и каждый день – тоже… в трещинах.
«Никто не вернет тебе разбитое завтра…»
Он курил.
Внутри что-то щелкнуло. Из механизма выпала деталь или, наоборот, вошла в предназначенный ей паз. Шестеренки закрутились, он ожил, сложил кусочки мозаики в единое целое.
И вдруг вспомнил все.
Вообще все.
Как подростками занимались по утрам, на рассвете, любовью босиком. На траве, на виду у всех, но «всех» – их не было, были только они вдвоем. Только он, она и их безграничная любовь, пьянящий аромат цветов и сочность губ. И небо на щеке. И, казалось, это продлится вечность. И все, вообще все, было еще впереди.
А потом их не стало.
Утром он вернулся на дачу, уселся на семейный завтрак перед старым телевизором, чью выдвижную антенную приходилось постоянно настраивать на сигнал под определенными углами, и увидел новости. И неприятный холодок скользнул по спине, и кусок в горло не залезал.
Танки в Тбилиси.
Танки в Москве.
Репортажи с места событий в прямом эфире. Авианалеты. Бомбардировки. Обстрелы. Битое стекло. Покосившиеся, израненные здания, чадащие пожарами. Выстрелы. Кровь. Мертвые тела на улицах, материнские рыдания над телами своих детей, убитых шальными пулями или осколками гранат.
В трещинах утро. И день. И жизнь сама. Тогда и сейчас, спустя шестнадцать лет войны.
Вечен, одержимый властью и отстраненный от нее, согласно конституции, подгадал удачный момент для военного переворота. Небольшой конфликт на юге близ российских границ дал повод, и он им воспользовался: сверг правительство, расстрелял неугодных, всех, что своих, что чужих, а сам – снова водрузился на трон под ликование простого люда и объявил войну первому из череды братских народов. И конституцию эту дурацкую переписывал постоянно, а потом вообще упразднил, а то мешала оставаться у власти столько, сколько потребовалось бы для возрождения Российской Империи.
Впрочем, рады приходу нового вождя были не все. Те, кто поумнее и больше привыкшие к личному комфорту, а не к величию нации, жрущей объедки при этом, бежал. Как и ее родители. Тем же утром они собрали вещи и уехали, чтобы никогда не вернуться. Даже попрощаться с ней не дали. Вызов по её номеру телефона обратился в короткие гудки.
Он помнил, как стоял следующим утром на том же месте, один, и глотал слезы на холодном ветру, и слова бы бросил в пространство, только кто их услышит?
Сбежать вместе с ней, или хотя бы вслед, на поиски, ему не дали. Его семья вернулась в город к сентябрю, и как раз началась всеобщая мобилизация. Военные стучались в каждую дверь, забирали молодых прыщавых пацанов, еще даже с пушком на подбородке, вербовали безо всяких медицинских комиссий, брили наголо, одевали в форму, выдавали оружие и отправляли воевать. Дохнуть тысячами на вспыхнувших фронтах.
Антон тоже был в первой волне, но выжил. Вопреки. Назло. За мечту. За нее.
«Этот мир, он уже не наш. И не мой. У меня его отобрали пятнадцать лет назад».
Мечта истлела в серости будней. Осталась, быть может, в глубине захламленного шкафа выцветшей фотографией.
Выжил там, на фронтах, и вернулся сюда, чтобы что?.. Снова служить?..
Шестнадцать лет он исполнял приказы, когда заставляли. Убивал, когда требовали. Но не секундой больше.
Он умирал там, в окопах, в пустынях, мрачных переулках на ночных спецоперациях, умирал там… За нее. И вот она стоит, живая, перед ним, и спрашивает:
– Антон, ты что, совсем меня не помнишь?..
«Мне надоело подыхать за вас или по вашему приказу. Теперь ваша очередь».
Он докурил. Бросил бычок на мрамор ступеней, ведущих к зданию Управления, растоптал его и ответил настолько холодным голосом, насколько был способен:
– Женщина, вы меня с кем-то перепутали. Идите лучше домой, в городе скоро объявят военное положение.
Развернулся и пошел внутрь, не оглядываясь, пряча слезы и сжимая кулаки.
– Антош, ты вернулся? – Андреичу, судя по его взгляду, полному ужаса, только что сообщили о новой революции, готовящейся в Москве.
– Да. Мне к психиатру надо. – Паранойя у Зиноньева разыгралась с новой силой, и он уже не понимал, кому можно верить, а кому нет, потому сверлил взглядом Адреича и пытался распознать фальшь в мимике и фразах.
– Хорошо, хорошо… Понял все, да? Вспомнил? – Старый, списанный в утиль вояка тоже оказался непрост.
– Вспомнил, – недоверчиво ответил Антон, и странная словесная перепалка, в которой каждое слово несло больше смысла, чем могло вместить, началась:
– А что у психиатра будешь делать-то?
– Ну, лечить душу, когда она сгорела, уже поздно.
– Понятно. Не пожалеешь?
– А кто за меня пройдет мой путь?
– Ну тогда проходи. – Андреич отошел в сторону. – По своему пути. И попутного ветра тебе. Надеюсь, ты стоишь своих снов и своих историй. Заберешь их все с собой на волю. – Бросил Антону в спину странные фразы, наполненные горечью своей судьбы.
«Я тоже… Я тоже…»
Он, скрежеща зубами и не замечая никого, даже толкая в плечи редких встречных, наверное, подошел к двери в кабинет единственного во всем здании человека, который знал, где сейчас был генерал. Застыл на секунду, собирая силы и глубоко, разъяренно дыша, но все же, прежде чем брать штурмом, попробовал подергать ручку – обнажил этим жестом браслет на запястье и заметил горящий изумрудом индикатор, но не до этого было как-то. Заперто. Оглянулся по сторонам – ни одной живой души в коридоре. Всех, верно, вызвали вершить историю. Очередную.
Вытащил пистолет, снял с предохранителя, сжал покрепче, напрягся, выстрелил в замок несколько раз подряд, превратил запирающее устройство в месиво ошпаренного металла, в ноздри ударил соответствующий запах, и в то же мгновение пнул дверь ногой.
Она поддалась с первого раза, ввалилась внутрь. Секунды растягивались в локальные вечности: он целился в психиатра и шел к нему, стоящему вместе со стажером около той самой, вечно запертой двери внутри его кабинета. Оба находившихся в комнате человека реагировали слишком медленно, оглушенные выстрелом и внезапным вторжением, но едва Антон успел сделать пару шагов по направлению к ним, психиатр вдруг крикнул странную фразу:
– Черные бабочки порхают над кровавыми холмами!
Сознание перекосилось, покрылось трещинами, распалось на осколки. Он сам – тоже. Механизм, разогнавшийся внутри, заглох. Тело не слушалось: руки дрожали, выронили пистолет, ноги отнялись, превратились в ватные культи, подкосились. Он упал на колени. Голова раскалывалась, из темных пыльных углов, из щелей между корешков книг на полках шкафов к нему бросились чернильные кляксы, заползали через ноздри и уши в голову, куда-то прямо в мозг, и безэмоциональный голос внутри, его собственный голос, декларировал:
– Активация базовых программ.
Антон схватился за череп, сдавленный адской болью, сдавил его ладоням еще сильнее и заорал хрипло, теряя хрупкое равновесие и падая на пол, корчась в судорогах.
– Приоритетная задача – сохранение жизни активатора. Второстепенные задачи: выяснение старшинства…
«В середине лета, в мокрых кедах…»
– …Обеспечение связи со штабом, исполнение дальнейших инструкций…
«Давай, вставай, пошли-пошли, до точки изъятия осталось совсем чуть-чуть» – кто-то поднял его, израненного и умирающего, с холодной, твердой и мокрой брусчатки и потащил на себе к вертолету…
– Звание: Полковник. Род деятельности: внешняя разведка, диверсионные операции.
«Убежать бы, да поздно…»
Боль чуть отпустила, но сразу же вспыхнула вновь, вбивая в голову острыми железными гвоздями волю кого-то огромного и холодного. Сопротивляться ей было очень сложно, но он пытался из последних сил.
– Сбой активации программ. Запуск протокола самоуничтожения.
«Антон, ты что, совсем меня не помнишь?..» – она стояла перед ним потрясенная, дрожала…
– Запуск протокола самоуничтожения.
Он подполз к пистолету, потянулся к нему, подобрал и крепко сжал рифленую поверхность рукояти. На периферии сознания отпечаталась картинка: психиатр отстраняет рукой стажера и таращится на Антона, а тот кричит что-то ему и тычет в Зиноньева пальцем. Антон начал подниматься и собирался приставить ствол к виску и выстрелить, но рука дрожала, не понимала, кого слушаться. И миг тот, последний, вспыхнул, сжигая все пространство и восприятие изнутри: дуб с инициалами, луг с высокой травой, ее, рвущуюся в небо… Лиза, мертвая, прикрытая простыней на асфальте, рыдающая мать, удар в голову из-за резкого торможения, парень, похожий на аутиста, потерявший себя, безымянная девушка в метро, прижавшаяся к нему так нежно и пахнущая Ею, патологоанатом-нацист, похороны, Анна из клуба, которую тоже пришлось спасать от людей в балаклавах, а потом она пропала в своем Вьетнаме, и рожи эти, генерала и министра, мерзкие, заплывшие жиром, ехидные, ощущающие и демонстрирующие свое превосходство властью над судьбой Антона, и Саша, не добившийся справедливости для вспыхнувшей и тотчас же угасшей искры любви, лежит где-то там у Кашина в коме и медленно умирает, и люди в покинутых городах-призраках пытаются выживать, но тоже дохнут пачками, и мужика того с балкона пристрелили те, кем Антон еще недавно был, и оставили гнить… И Лизины глаза с фотографий, разного цвета…
Память совершила круг и вернулась вновь к самому важному.
«Антон, ты что, совсем меня не помнишь?..»
– Я помню… – Пересохшие губы едва разлеплялись.
– Активация протокола самоуничтожения.
– Да пошел ты нахуй, – плюнул пенной слюной сквозь скрежещущие зубы Антон. Непослушная рука были уже не просто напряжена, она превратилась в камень, сведенная вся судорогой и едва двигающаяся, со скрипом перетянутых мышц по костям.
Он оторвал дуло пистолета от своего виска, нацелился на смазанное пятно, похожее на фигуру психиатра, и выстрелил. Сознание погасло, не показав ему, попал он или нет: свинцовая усталость навалилась сверху, прижала к полу и убаюкала, а он, засыпая на мгновение, вспоминал Каталонию, вспоминал Барселону, всех этих людей, мирно и спокойно прогуливающихся по набережной, не озирающихся за спины постоянно, и море вспоминал, море: как в необъятной воде можно мочить ноги, и пить ее, горькую, жадно, и ветер трепал волосы, и дышать, дышать можно свободно… Вспоминал, и понимание приходило: зачем вообще жить, и что жить можно по-другому, не как здесь. Не как в этой ****ой Москве.
Через секунду он очнулся. Дернулся, застонал. Зрение возвращалось, но в ушах – звон, как после контузии. Попробовал встать – получилось, хоть и медленно и тяжело. Все тело, каждую клетку его, ломило. Только голова была пустая и свежая, пусть и с холодной испариной на лбу: никаких мыслей, никаких тревог, никаких злобных клякс, ползущих к нему из темноты, никаких холодных голосов внутри. Ничего. Только он сам и его собственная воля теперь управляли им.
Психиатру он попал в ногу, перебил коленный сустав. Целился в голову, правда, ну да ладно… Под рваной дырой в брюках расползалась бордовая клякса по ковру, сам старик присел, сжимал бедро, жмурился и часто дышал через рот, обнажив кривые желтые зубы. Стажер стоял рядом, смотрел то на Зиноньева, то на психиатра, не понимая, что делать и к кому метнуться помочь в первую очередь.
– Антон Вячеславович… Как так… Антон Вячеславович… Что?.. Как?.. Вообще?..
– Не блей. Соберись. – Антон, с трудом переставляя ноги, подошел ближе к ним, не переставая целиться в психиатра – вдруг еще какое заклинание выкинет, чертов чернокнижник… «Как вообще фраза, совершенно бессмысленная, может… Вот так?..» – Забери у него ключи и отопри дверь. Вы туда, вроде, собирались, в Архив, пока я не помешал?
– Ну да, туда…
– Зачем? – Антон, подойдя к врачу на достаточное расстояние, чтобы успеть казнить, прежде чем тот дернется как-нибудь так, как дергаться, когда на тебя наставлено оружие, не следует. Антон расправил зажатые плечи, напряг каждый ноющий мускул, и облегчение пришло: тело воспрянуло, снова начало ему повиноваться.
– Я в отгул должен был уйти завтра, Владислав Петрович отправил к нему, а он сказал, что нужно пройти кое-какое тестирование, и повел туда…
– Тестирование, значит… – Антон упивался беззащитностью психиатра и невозможностью сопротивляться, хотя бы постоять за собственную жизнь. Старик сидел, поджав губы, и злобно, исподлобья, уставившись на Антона, и на дуло пистолета, направленное ему в лоб. – Найди ключи и открывай.
Стажер колебался, переминался с ноги на ногу и прятал взгляд, будто бы виноватый, в пол.
– Выполняй, я сказал!
Окрик подействовал. Паренек опустился к психиатру, пошарил по карманам, вытащил связку ключей, подошел с ней к двери, пошарился с минутку, подыскивая правильный ключ, нашел, воткнул в замочную скважину, провернул несколько раз и открыл дверь. Антон все это время не сводил глаз с психиатра, но любопытство и жажда информации взяли свое: он поднял голову и глянул в открытый дверной проем.
Прямо посередине помещения стояло кресло нейроинтерфейса. Вдоль противоположной стены, за прозрачным стеклом, возвышались до потолка серверные стойки, перемигивались диодными индикаторами друг с другом.
– Архив у тебя там, значит, да?.. – вопрос был риторическим, но в ответ психиатр только сильнее нахмурился. – Что это?.. – Антон знал, что это, но хотел услышать ответ не из своей головы, а из чьей-нибудь другой, причастной к происходящему, например. Увы, ответа он не получил, даже подождав пару секунд, и сорвался: – Отвечай, мразь!
– Я тебе ничего не скажу.
– Да, а кто скажет? Генерал? Штейнберг? Где они, кстати, не в РосТурах ли? – Антон выплюнул первое место, которое пришло в голову, да и смысла имело больше всего в обычное время, но не сейчас, когда в город стягивались танки, и вокруг Красной Площади наверняка уже строили баррикады. Он попал в точку: кадык психиатра дернулся едва заметно, зрачки – тоже подвели, расширились слегка. Этого было достаточно.
Ответа вслух он не дождался, да уже и не ждал. Усмехнулся, отвернул подол пальто, спрятал пистолет в кобуру, не ставя на предохранитель на всякий случай, подошел к врачу вплотную, наклонился, взялся за грудки и резко потянул наверх, поставил на ноги, но не отпустил, и не зря: психиатр взвыл, раненая нога не гнулась, и опираться на нее было больно. Он повис на руках Антона, и ему пришлось тащить его к креслу за собой, игнорируя стоны и крики.
Финальным рывком он посадил психиатра в кресло, в котором побывал если не каждый в этом здании, то почти каждый. Заломил руки назад, за спинку, и надел на них наручники покрепче. Психиатр устало, балансируя на зыбкой грани между сознанием и болевым шоком, подергивался, но вяло и бессмысленно – из кресла он выберется нескоро.
– Что, пытать меня будешь?
– Ну зачем сразу пытать, я же не чудовище. Просто тебе б тоже провериться надо, а то не то что-то ты делаешь в этой жизни, совсем не то. – Антон, не особо заморачиваясь, надел на голову врача шлем нейроинтерфейса, от которого уходил толстый жгут проводов в системный блок с монитором настройки, а оттуда – в серверную, обрабатывающую сигналы и моделирующую что-то, очевидно.
– Так-так-так, что тут у нас. – Антон развернул к себе сенсорный монитор, висящий на кронштейне. Меню были такие же, как в клубе, но Антона заинтересовало одно новое: – «Архив», интересно. – Он ткнул в экран, но вместо нового списка увидел поле ввода пароля. Даже не биометрия: отпечаток пальца, активация голосом или сканер сетчатки. Пароль, как в старые добрые времена, когда всей этой современной безопасности еще не существовало даже в фантазиях. – Пароль скажешь?
– Я ничего не скажу.
– Ну, как знаешь, тогда еще что-нибудь выберу. Вот, например, интересное слово в системном меню есть, «Форматирование». Как тебе?
Вот теперь психиатр задергался и взвыл, срываясь в визг:
– Нет! Не смей! Выпусти меня! Я все скажу, все!
– Я уже знаю все, что мне нужно. – Антон нажал на кнопку «подтвердить», и на экране, после полосы загрузки, понеслись какие-то графики, столбцы цифр, и непонятные фразы процесса отработки программы. Психиатр продолжал орать и брыкаться, но самому из кресла ему не выбраться, и даже шлем не скинуть своими судорогами. Антон уже видел похожие у тех представителей офисного планктона, в клубе под музыку полгода назад.
Антон развернулся к выходу и бросил приказом в стажера, оцепенело наблюдавшего за происходящим: – За мной.
Они вышли в кабинет. Антон захлопнул дверь в Архив, запер ее и отломал головку ключа, оставив основание в замочной скважине. Со второй дверью, из кабинета в общий коридор, так сделать уже не получилось, поэтому Антон втащил ее, перекошенную, в дверную коробку, как мог, и прислушался: мольбы о помощи психиатра были едва слышны и скоро должны были затихнуть – когда он выбьется из сил от боли и потери крови, ну или нейроинтерфейс сделает свое дело, какое бы оно ни было. Антон не особо шарил в компьютерах, но что-то ему подсказывало, что название процедуры к компьютерам относилось косвенно.
Антон удовлетворенно кивнул самому себе и обратился к стажеру:
– Оружие есть?
– Нет, я уже сдал… Мне сказали, как закончу тут, могу идти домой…
– Ну, тут ты закончил. Иди домой. Потом скажешь, что я тебя отпустил, а ты испугался. Может, и прокатит. – Антон огляделся по сторонам: никого, только камеры вдалеке, около лестниц. Что они запечатлели, а что нет, кто видит это прямо сейчас, а кто сможет увидеть потом, и не удалил ли все Андреич или Олег, или даже отключил их специально – Антон не знал, поэтому на камеры избивать стажера не хотелось. Могло оказаться лишним. – Только быстро, в городе войска, военное положение.
Антон бодро зашагал прочь, вытаскивая на ходу телефон и ища нужный контакт в списке, но стажер его окликнул:
– Антон Вячеславович!..
– Что? – Антон Вячеславович ответил раздраженно. По его мнению, каждая секунда была на счету, и промедление – недопустимо.
– Что это было? Что происходит?
Антон шумно выдохнул затхлый воздух и обернулся. Перед ним стоял шкет: пушок над губами, тощий, потерянный, вечно невыспавшийся, всеми здесь презираемый, не заискивающий, но покорно выполняющий любую прихоть старших по званию, стойко сносящий издевки и окрики постоянные, в том числе и от самого Антона. «С волками жить, по-волчьи выть», подумалось. Бабушка так часто говорила, после вечерних девятичасовых новостей.
Сначала он не хотел объяснять парню, что происходит, потому что сам не до конца был уверен, но, с другой стороны, чем больше людей знает правду, тем они сильнее, что вместе, что порознь – «нет миллиона без единицы», говорила его бабушка, вспоминая блокадные годы, и как собирали сухие ветки в эвакуации под Уралом, чтобы натопить печь и согреться ночью, холодные и грязные.
– Эти нейроинтерфейсы понатыканы везде – здесь, в каждой сраной организации, хоть как-то приближенной к государству. В каждой больнице и поликлинике, где работает полтора дебилоида, течет крыша и отваливается штукатурка со стен, потому что ее туда присобачили тридцать лет назад, есть отдельный кабинет, в котором будет стоять новенький, сияющий нейроинтерфейс. Это не просто сканер, выявляющий психические отклонения, они им промывают мозги. В школах, универах, клубах, даже здесь, в Управлении, святая святых, и черт его знает где и кому еще. Им уже мало контролировать наши деньги, прослушивать нас на кухнях по вечерам, следить за нашими перемещениями, нет. Мало. Недостаточно. Им надо залезть к нам в бошки, поковыряться в мыслях там, разложить все по полочкам, стереть ненужное и навязать поведение послушного болванчика. Пока не знаю, как именно они это делают, и как это вообще возможно, но некоторые от такого вмешательства слетают с катушек и либо превращаются в овощей, либо кончают с собой. – Выдержав драматическую паузу, Антон продолжил: – Незавидные перспективы, да? Считай, что сегодня ты заново родился. Ты жив, и тебе повезло. А теперь иди домой, только осторожно. Повторюсь, в городе войска. – В смысл последней фразы он сам отказывался верить, хоть и видел их собственными глазами. Антон развернулся и сделал еще пару широких шагов, пока его не окрикнул стажер:
– Нет! Я с вами. – Стажер подбежал к Антону.
– Я не могу обещать, что, пойдя со мной, ты останешься жив. – Антон изучающе глянул в глаза, считать скрытые эмоции: страх, ужас, что-то подобное. Но в зрачках плескалась лишь холодная ярость и решительность.
– Я с вами.
Антон колебался. Ладно – он сам, хер знает каким чудом прошедший сотни боев на разных краях континента, десятки раз раненный, но выкарабкавшийся. Съехавший с катушек. Давно списанный в утиль, туда и шел. А этот малец – молодой, свежий, без уродливых шрамов на теле и с горящими глазами. Имел ли Антон право использовать его в самим собой придуманной мести за… За что конкретно, Антон сформулировать пока не мог.
«А если бы на его месте был Саша?.. Возьмешь на себя еще одну душу и горящее сердце в поисках справедливости?» – Злые мысли не отпускали, но теперь они действительно были частью его самого.
Опять шумно выдохнул.
– Ну пойдем. Но мне надо позвонить. – Они сорвались с места, а Антон нажал на иконку вызова, спустя пару гудков дождался ответа и выдал указания:
– Помнишь адрес офиса РосТуров, откуда вышел Вадим, прежде чем устроить аварию, по моей версии? Жду тебя там через полчаса.
– Но Антон, – Кашин был в растерянности, – мы не знаем точно, оттуда он вышел или нет…
– Знаем. Оттуда. Жду тебя.
– Даже если и так… Я не смогу. Больница оцеплена, я не могу просто так выйти…
– Соберись. У вас должны быть на случай эвакуации старые заброшенные туннели – я по такому, между корпусами, в прошлый раз к тебе в отделение попал, да и Сашу ты там же принял. Часть из них должна вести за территорию больницы. Дальше сам разберешься. Жду.
– Точно!.. – Кашин традиционно хотел продолжить фразу (ну не умел он общаться коротко и по существу, всегда хотел всем все объяснить), но Антон уже прервал вызов.
Они со стажером, больше не разговаривая, дошли до лестницы и нырнули на пролет вниз, ведущий в гараж.
 
Подземная парковка пустовала, как и почти все здание. На посту оставались только психиатр, если не сдохший от потери крови к этому моменту, то уже сошедший с ума благодаря устройству, которым сам порабощал умы людей, и бессменная охрана, думая о которой, Антон каждый раз задавался вопросом: кого и от кого вообще нужно охранять? Управление от населения, или население от Управления…
Гараж, всегда полупустой, занимал весь подвал. Здание держалось на многочисленных массивных колоннах, растущих из бетонного пола, на который была нанесена разметка. Часть служебных машин патрулировала улицы, выезжала на вызовы по приоритетным делам, часть хранилась в гараже в полной готовности на случай непредвиденных событий или особых приказов, ну а последняя категория уже никогда не покинет это обширное утилитарное помещение: раскуроченные на запчасти железные кони, давно списанные в утиль, стояли уродливыми изваяниями и ржавели: с кого сняты элементы кузова на замену поврежденным на рабочих лошадках, подкапотные пространства некоторых выпотрошены, даже двигатели сняты, шины, диски, фары, лампочки в них, внешние зеркала, элементы салона – каждый автомобиль растерзывали по мере необходимости и собирали из оставшихся на ходу эдаких чудовищ Франкенштейна. То, что осталось от автомобилей, стояло угрюмо, многое на подпорках, в ожидании последнего пути: на переработку, чтобы, когда таскать из трупа будет уже нечего, из ржавых кузовов отлили обтекатели баллистических ракет, гарантов безопасности этой страны.
К удаче Антона, несколько машин «неприкосновенного запаса» остались стоять на парковочных местах почти у самого выхода. Этим автомобилям повезло: их, на его рваной памяти, ни разу не трогали, но ежедневно осматривали и содержали в идеальном оснащении и техническом состоянии. Они, старые убогие маломощные Форды, были готовы в любую секунду принять водителя и покатиться, скрежеща, по экстренному делу.
«Ключ только где-нибудь достать надо… Не хотелось бы бить стекло и угонять – там электроники столько, что какой-нибудь оператор заметит несанкционированный доступ и заглушит движок, так что толку от транспорта будет мало» – метнулась мысль, но не осуждающая и отвлекающая, как обычно, а напротив – полезная.
Антон пытался решить, что делать, но его поток сознания прервал звонок телефона. Он глянул на экран и почему-то принял вызов.
– Ты не вовремя.
– Я знаю. – Олег был холоден и напряжен, но за сталью в голосе читалась и нервозность. – Нам надо поговорить.
– Повторяю, не самое удачное время.
– Это не займет много времени. Во-первых, что случилось там, у вашего этого мозгоправа?
– Ты же все слышал, да? – Антон глянул на браслет, едва заметно греющийся: четкий сигнал о том, что его отслеживают и прослушивают.
– Да, я все слышал, но не все понял. Эта фраза… Что с тобой случилось?..
– Какая сейчас разница?
– Это важно, Антон. Ответь, и я помогу тебе.
– Ладно. – Сделка звучала так себе. Антон не понимал, чем задохлик Олег, всю свою жизнь пялящийся в монитор и стучащий по клавишам, может ему, идущему на эшафот, помочь, но продолжил: – Мой разум, меня самого будто взяли под контроль. – Антон ответил, запнувшись, подыскивая слова, которыми можно объяснить произошедшее с ним. Слова находились с трудом. – Я сам себе, сквозь боль, ****ец какую, декларировал какие-то фразы и задания, вроде «я такой-то полковник» и должен охранять… «активатора»? И связаться со штабом. А затем голос сказал «сбой активации, самоуничтожение», и я попытался себя убить.
– Почему не убил?
– Тебе не облегчил работу? Ну вот так, нам обоим теперь с этим жить.
– Ладно, понял. Фразу изолируем. В городе войска? Много?
– В смысле «фразу изолируем»?..
– Объясню. Войска?
– Да. Я застал колонну танков и бронетехники, единиц 30-40, ну и сопровождающая пехота, человек по 10 на единицу техники. Без знаков, но униформа наша, полевая. В громкоговорители говорили, что учения, но не похоже… – Антон вспомнил, как дергалось тело мужика на балконе, когда очередная пуля пробивала грудь.
– Зачем они здесь?
– Ты мне скажи, не вы ли там, в ФСИБе, должны знать?
– А ты – из Управления, вас срочно не вызывали ли? – Олег с этой фразой слегка потерял терпение и перешел на взаимные обвинения, так что они с Антоном стали похожи на ругающихся молодоженов – вроде и тянет друг к другу, но бесит партнер, и оба чувства – до дрожи. Впрочем, в каком-то смысле этой парочкой они и были.
– Вызывали. Я так думаю, что сейчас в каком-нибудь Кремле, или вроде того, взламывают двери в кабинеты и заставляют некоторых людей подписать некие бумаги и сказать на камеру некие слова. Ты вроде не тупой, понимаешь, о чем я.
– Кто за этим стоит? По-твоему.
– Штейнберг. По любому. Хочет повторить «подвиг» Вечена. – Дату, когда Вечен вернулся к власти, действительно называли «подвигом», и даже выходной в этот день сделали, чтобы люди не сидели дома, а шли на центральные площади городов на празднества: концерты, танцы, халявную жрачку, да что угодно, лишь бы скандировали хором нужные слова.
– Ладно, принял. Что в РосТурах?
– Пока не знаю, но ниточки всей этой истории ведут туда. Больше просто некуда.
– Что ты собираешься делать?
– Ехать туда. И разобраться.
– Машина нужна?
– Не отказался бы.
– Окей, подойди к машине и поднеси телефон максимально близко к ней.
Антон удивленно вздернул бровь, но послушался предложения: подошел к ближайшему автомобилю, включил громкую связь на всякий случай и прислонил телефон к стеклу водительского окна экраном в салон. Спустя мгновение машина послушно пикнула сигнализацией, отперла двери и сама завела мотор. Никакого физического вмешательства не потребовалось.
– Теперь слушай меня, – хрипел из дешевого динамика голос Олега, – вытащить я тебя не смогу.
– И не надо. – Антон вновь посмотрел на стажера, но тот лишь уверенно кивнул, обошел автомобиль, водрузился на пассажирское сиденье и пристегнулся.
– С тобой паренек, так?
– Да.
– Возьмите нагрудные камеры из бардачка. – К счастью и облегчению Антона, Олег не стал комментировать компанию Зиноньева и ставить ее ему в вину. – Пусть он подключит их к своему телефону, я их настрою на передачу сразу ко мне, а потом наденьте. Так будет лучше. Уличные камеры я контролирую, но транслировать происходящее в РосТурах вряд ли смогу, у них какая-то невероятная защита стоит. И военные используют глушилки, создают помехи для уличного наблюдения, так что получать видеоряд лучше с нагрудных, их я могу взломать, и они не подвержены внешнему воздействию.
– Подожди!.. В смысле?.. «Транслировать»?..
– Я передаю фильтрованные данные – алгоритмы Базы на всякий случай удаляют ту фразу из трансляции. Блокировка Российского Сегмента Интернета снята. Не полностью, но кое-кто принимает данные по ту сторону. Ты уже в прямом эфире на каждом телеканале, радиочастоте и на тысячах серверов в Интернете, что в России, что снаружи.
– Но зачем?..
– Ты мне как-то сказал, что все должны будут узнать. Вот пусть слушают, смотрят и знают… Все это. – Слова, короткие и емкие, чтобы описать, не находились.
Антон оцепенел. Он подумывал потребовать от Олега нечто подобное, сыпля новыми угрозами, когда тот позвонил только что, но чтобы так… Чтобы Олег сделал сам именно то, что должно быть сделано… Антон не ожидал, и тоже слов найти не мог, благодарности или удивления.
– Некогда, Антон, работать надо. Удачи тебе, полковник.
Антон сел в автомобиль, продолжая не особо осознавать происходящее, вдруг ставшее намного больше его самого. Рядом сидел безымянный стажер, готовый отдать свою жизнь за правду. Он, кажется, понимал, что жизнь эту у него отберут в любом случае, так или иначе: на фронт погибать не отправят – опасно, предатель, но стереть его личность и память нейроинтерфейсом и выковать послушного раба, или казнить публично (благо, законы позволяли), или тайно, где-нибудь в лесу, заставив копать самому себе могилу перед этим – легко все это. На это они были способны.
– Тебя как зовут-то? – Антон протянул парню ладонь.
– Никита. – Вложил в нее свою. – Вам не страшно?..
«Я должен был сдохнуть в 2008-м, так хули мне уже бояться?»
– Можно на «ты». – Он крепко, но быстро пожал руку пацану. – Ну, поехали, Никита. – Антон не пристегнулся, только включил сирены и спортивный режим на коробке передач: смешно, учитывая мощность двигателя лошадей в 120.
– Вы… Ты водить-то умее…шь?
– Сейчас узнаем. Ты пока нагрудные камеры включи и со своим телефоном законтачь, они нам пригодятся.

Глава 15

КПП на выезде из гаража пропустил их, даже не досматривая, не спрашивая разрешений или бумаг за подписью главы Управления. То ли охрана понимала ситуацию, и что агенты и сотрудники Управления сейчас, в столь важный для страны момент, выполняют поручения по всей Москве, то ли постарался Андреич – обеспечил «коридор безопасности», насколько хватало его власти, – то ли просто не до того было: заполнять отчеты и писать рапорты задними числами в этой госструктуре, как и в десятках других, было в порядке вещей, но на сегодня повинность отменили высшим приказом, так чего морочиться?
Машина проскоблила днищем бугор на стыке ровной дороги и уклона, ведущего в гараж; надрывно, накренившись, вошла в поворот. Несколько сот метров по тесной, уже пустынной улочке со стоящими на обочинах грязными брошенными автомобилями, намного мощнее и роскошнее, чем тот, в котором тряслись и ощущали задницами каждую яму в асфальте Антон и Никита. Потом – поворот, выезд на широкое Садовое Кольцо, совершенно свободное в этот до сих пор ранний час. Никаких препятствий на пути, что даже странно было для настороженного Антона: слишком гладко пока все шло – он так не привык.
Спустя несколько минут они вошли, опять заваливаясь набок, в последний поворот, слишком крутой для скорости «за сто», нырнули в туннель, вынырнули и наткнулись на кордон.
Тормозить пришлось резко. Даже не с протяжным скрипящим «кивком» амортизаторов спереди, а со следом жженой резины на асфальте позади.
Антон матернулся.
Отряд, оцепивший кусок кольцевого проспекта, на который фасадом выходило здание с офисом РосТуров на цокольном этаже, отреагировал мгновенно: на них, оттормозившихся перед самым ограждением, направили с десяток винтовок со всех сторон. И даже БТР, стоящий чуть в стороне и поодаль, сдвинул башню с тяжелым спаренным орудием в их сторону.
Старые здания, ремонтируемые только тогда, когда с высоких колонн может отвалиться кусок камня и убить какого-нибудь случайного прохожего, нависали балконами над дорогой, жались к ней поближе. На крыше одного из них стоял огромный рекламный щит, по которому обычно крутили патриотические ролики с идиотскими сюжетами и убогой игрой актеров: как какой-нибудь школьник вдруг решал пойти на службу, и, изображая гордость в выражении лица, с туповатой улыбкой, одетый в парадную почему-то форму, на пару размеров больше нужного, маршировал по плацу, но Антон помнил со службы совсем другое.
Он помнил танки, помнил взрывы, помнил, как хмуро на них смотрел сержант, отправляя в первый бой рядовых, помнил, как они жались к влажной, пропитанной кровью земле, ползли под свистящими снарядами, сдавливали ладонями кровоточащие уши, нихера не слыша. Помнил, как снаряды перепахивали землю и рвали на куски других парней, не столь удачливых. Помнил, как падали с неба перепачканные грязью дымящиеся ошметки людей. Запах опаленного мяса помнил.
Помнил, как впервые пришлось сжать гашетку и убить. Убить такого же пацана, как он сам. Молодого, с пушком вместо усов, испуганного. Форма только другая, и лепетал что-то непонятно, когда судорожно пытался снять свое оружие с предохранителя. Антон тогда оказался расторопнее, вот и выжил. Зачем-то.
«Чтобы пацан тот снился до сих пор?..»
Боль по всему телу он помнил, когда валялся в полевом госпитале после очередной контузии, помнил, как хмурый врач или молодая медсестра трясущимися руками зашивали новое ранение, которое останется уродливым шрамом на его теле, как вкалывали местный анестетик и вытаскивали пули странными ножницами из его тела. Помнил потом новые погоны и какую-то медаль после спецзаданий, и новое назначение на следующую самоубийственную миссию. Помнил, как вставал с койки, сдерживая стоны, одевался и шел дальше в бой, сам не понимая – зачем и ради чего.
Вернуть тот утренний летний луг, и девушку ту?.. Не получится, ни тогда, ни сейчас, никогда больше.
Очень многое он, оказывается, помнил.
Огромный рекламный экран то гас, то показывал непонятные системные надписи: серый шрифт на черном фоне. Перезагружался, видимо.
Сирена машины Управления выла напрасно. Все присутствующие ее уже услышали, поэтому Антон выключил звук. После он постарался максимально незаметно переключить коробку на заднюю передачу и продолжил сжимать обтянутый дешевым кожзамом руль, лихорадочно думая, что делать дальше.
К ним, запертым в автомобиле, находящимся под прицелом, приблизился человек, одетый в форму без погон и опознавательных знаков. Один из тех, что шли час назад колонной по направлению к центру города. Он наклонился и постучал в водительское окно. Антон, поймав с ним зрительный контакт, аккуратно и медленно снял левую руку с руля и нажал на кнопку опускания стекла.
Телефон Никиты зазвонил.
Все вокруг дернулись, напряглись, приблизились на пару шагов. К счастью, огонь никто не открыл: игры со смертью за эти годы перешли на новый уровень, и здесь собрались профессионалы.
– Выруби эту ***ню, – сквозь зубы прошептал Антон Никите. Вместо этого пацан снял трубку и тихо ответил на вызов:
– Алло, кто это?
В открытое окно наклонилась голова, обтянутая балаклавой и прикрытая тактическим шлемом, с откинутым проекционным забралом. Антон узнал человека по глазам, их форме, цвету, выражению, краям морщин в уголках глаз, расходящимся до плотной черной ткани, и еще по десятку мелких признаков. Там, где опознать человека не мог самый современный и продвинутый искусственный интеллект, справлялся опытный оперативник. И по голосу он тоже узнал, удостоверился в своей догадке:
– Разворачивайтесь, проезд закрыт.
– Полковник Рыбаков? Здравствуйте!
Их диалог прервало шипение из рупоров гражданской обороны. Все оцепенели, дрожь прошла по телам от конечностей, по спине, сконцентрировалась в мозгу, какой-то орган, вырабатывающий адреналин, впрыснул его в кровь. Все ждали протяжного, громкого воя и объявления об атаке из громкоговорителей, уже мысленно прокладывали маршрут до ближайшего бункера, или подвала хотя бы, но вместо этого…
– Эти нейроинтерфейсы понатыканы везде. В каждой организации, в каждой больнице и поликлинике. Это не просто сканер, выявляющий психические отклонения, они им промывают мозги. В школах, универах, клубах, даже в Управлении. Им уже мало контролировать наши деньги, прослушивать нас на кухнях по вечерам, следить за нашими перемещениями, нет. Мало. Недостаточно. Им надо залезть к нам в бошки, поковыряться в мыслях там, разложить все по полочкам, стереть ненужное и навязать поведение послушного болванчика. Пока не знаю, как именно они это делают, и как это вообще возможно, но некоторые от такого вмешательства слетают с катушек и либо превращаются в овощей, либо кончают с собой. Незавидные перспективы, да?
Антон с трудом узнал свой голос, ревущий на всю улицу. Да что там «на всю улицу», на весь этот город, и каждый другой, на всю страну и на всю планету, если верить Олегу. Пусть его монолог подрезали и обработали, но хотя бы смысл оставили нетронутым. Система оповещения о ядерной угрозе продолжила выполнять свою функцию: оповещать об угрозе, только другого рода:
– Полковник Антон Вячеславович Зиноньев, Центральное Личное Управление Президента Российской Федерации. Оказывать содействие. – Механический голос указал автора короткого монолога, будто реклама по телевизору. Антон глянул на огромный экран: его фотография. Худой, бледный, озлобленный. В Европу с такой фоткой в паспорте или визе – не пустили бы.
– Это что за… – Рыбаков потерял дар речи.
– Товарищ полковник, – Антон импровизировал, уцепился за возможность избежать заведомо проигрышного столкновения. – Видите, говорят, оказывать содействие. Ну, мы проедем, да? – Пара секунд форы, выкроенных для лихорадочного потока мыслей, могла все изменить. Да что там пара секунд, по его опыту, и мгновений было достаточно, чтобы выжить или умереть.
– Стоять. Мы знакомы. – Рыбаков прищурился, шевелил скудными извилинами. – Я с тобой уже встречался… Эй, ты, – полковник, проигнорировавший рингтон вызова до этого, увидел, как стажер Никита разговаривает по телефону, нахмурившись и не понимая собеседника, отпрянул, выхватил пистолет и направил его на парня: – положи трубку, быстро!
– Ветер?.. Какой ветер?.. Пригнуться?.. Что? Кто вы?..
Ветер…
– Товарищ полковник, вам же вон, вместо оповещения о ядерных ракетах с неба меня показали, сказали «оказывать содействие». Что же Вы, перестали подчиняться приказам? И совсем меня не помните? – Антон тянул время, улыбнулся во все свои кривоватые желтые зубы, многие из которых искусственные, конечно же. А те, которые не искусственные – искрошились все давно.
Антон еще в гараже предусмотрительно положил пистолет в нишу в двери и смог его выхватить незаметно, сжать покрепче, и теперь выжидал удобного момента, чтобы пристрелить ублюдка Рыбакова, а потом сорвать машину с места, попытаться вырулить из-под шквального огня со всех сторон и спасти. Не себя, себя Антон уже не спасет. Никиту этого, терпилу-стажера Управления. Хер знает как он вообще угодил в эту клоаку, но у него и родители должны быть еще живы (Антонины сгинули в гребаном Питере, дожидаясь сына с фронта), и девушка любимая должна быть, и жизнь еще вся впереди должна быть, и мечты и планы на нее…
«Должны же? Иначе зачем все это?..»
Стажер продолжал мямлить в ревущий голос из динамика телефона:
– Это Ветер! Пригнитесь сейчас же!
Пристрелить Рыбакова у Антона не получилось: его опередили.
Синтезированный голос искусственного интеллекта продолжал громогласно вещать всем и вся:
– Повторяю, – и вновь зазвучал голос Антона, со всей горечью и злобой в интонациях и едва заметных паузах, звучал как призыв, набат, руководство к действию: – Эти нейроинтерфейсы понатыканы везде… Им уже мало контролировать нас… Им надо навязать… Некоторые превращаются в овощей, сходят с ума, кончают с собой…
Течение времени замедлилось. Секунды растягивались в вечности, едва Антон заприметил жужжащий звук и распознал юркую точку квадрокоптера, нырнувшую заранее рассчитанным маневром под бронетранспортер. Из-под днища рвануло пламя, тяжелая машина подпрыгнула невысоко, замерла в фокусе траектории, сорвалась вниз и обрушилась на асфальт, объятая огнем и покосившаяся, но ударная волна еще до падения сотрясла дорожное покрытие и пошатнула бойцов, ждущих приказа открыть огонь на поражение по служебному автомобилю, которого быть здесь не должно – весь личный состав Управления отправили куда подальше от эпицентров реальных событий.
Рыбакова, судорожно сжимавшего пистолет и целившегося внутрь машины, отбросило в сторону и пригвоздило к асфальту. Только багровое облачко поклубилось мгновение и исчезло на том месте, где к стоящему телу полковника раньше крепилась голова. Ни балаклава, скрывающая личность для дилетантов и систем распознавания, ни армированный армейский шлем не помог против взрывной бронебойной пули, выпущенной засевшим вдалеке снайпером.
Послышался запоздалый хлопок выстрела, потонул в шуме пожара. Оцепеневшие бойцы засуетились, расчерчивая пространство стволами автоматов, тактических модулей и винтовок – кому что привычнее, – меняя позиции, ища укрытия, шаря взглядом по окнам, балконам и крышам близлежащих зданий, но напрасно: снайпера там не было. Он был далеко и готовился к этой атаке долго и тщательно. Слишком долго и слишком тщательно для простого совпадения.
Антон успел, взявшись за шею стажера, согнуть его вниз, и сам нырнуть туда же, под защиту хлипкого кузова («уж лучше так, чем никак»), прежде чем с неба посыпались десятки дронов, и все окружающее пространство потонуло в рокоте винтов, стрекоте малокалиберных пушек, закрепленных на нижних полусферах квадрокоптеров и поливавших все вокруг градом свинца.
Скудный боезапас полуавтономных ботов иссяк за несколько секунд, но и этого времени было достаточно, чтобы последний воин из отряда Рыбакова, кашлянув кровью и провалившись зрачками в необъятность боли изрешеченного пулями тела, упал замертво. Слишком самоуверенно они расположились на открытом пространстве, за что и поплатились.
Антон поднялся, огляделся в поисках противника, но все были мертвы. Тогда он открыл дверь, выбрался наружу, снова огляделся. Стало вдруг тихо, даже голоса из системы оповещения не пробивались сквозь воцарившуюся тишину. Вокруг – одни трупы. Обезглавленный Рыбаков мертвой хваткой сжимал в руке пистолет. Нетипичный, не «Макарова», и даже не «Токарев», нет. CZ 75. Нормальное, правильное, солидное оружие. Увесистое. Дает ощущение мощи, сконцентрированной в руке. Выдавай такие в Управлении, глядишь, и без всех этих трупов обошлись бы.
Антон подошел к распластавшемуся на асфальте телу, вытащил оружие из пальцев, пока те не окоченели, проверил, заставил выплюнуть обойму, сосчитал патроны, пошарился по трупу в поисках дополнительных (в разгрузке, конечно же) магазинов, забрал их все, и пару светошумовых гранат тоже, на всякий случай. Распихал награбленное по карманам пальто и, поднявшись, ответил Рыбакову слегка запоздало:
– Я полковник Зиноньев. Мы с тобой в клубе осенью виделись. Ты маски-шоу устраивал в заведениях, которые не могли дань режиму заплатить. Один твой придурок решил со мной в игры играть, уж не знаю, лежит ли он тут, а если нет – сможет ли он теперь иметь детей, с ними играться. Ты, товарищ Рыбаков, уже точно нет.
Пустить бы контрольный в голову, да голову всю снесло: на асфальте в луже крови плавали осколки костей и выходящий из раздробленного позвоночника жгут оборванных нервов, похожий на рисовую лапшу в томатном соусе.
Сладкие флюиды весны, ароматы просыпающейся природы, талого снега, запах звонкой капели – все перекрыл кислый, скрипящий на зубах привкус пороха, густой горький черный дым, чадящий из подбитой бронемашины, и металлический смрад от тел, распластавшихся по мокрому асфальту и глядящих, не моргая, в чистое лазурное небо, кому довелось упасть замершим навсегда лицом наверх.
Антон озирался, считая трупы и ожидая засады из-за углов зданий и подворотен. Паренек, решивший последовать за Антоном в последний бой, выбрался из машины и тоже созерцал результаты первого на его веку боя, неожиданно короткого. Он смотрел на падших воинов грустно, отрицая произошедшее, сглатывал рвущуюся из желудка желчь.
Текли секунды. Атаковать их в ответ, похоже, никто не собирался. Антон зачем-то залез в карман, пощупать гранаты, и наткнулся на тонкий жгутик. Потянул его, вытащил из пальто древнюю деревянную подвеску с парой символов, вырезанных ножом давным-давно, кем-то и для кого-то…
Для Лизы. Он опять подпитывал свое существо чужой подростковой свободой, пусть и мнимой, но все же. Сжал кулон в кулаке покрепче, перевел взгляд со своих пальцев на полузеркальные стены офиса РосТуров и увидел по ту сторону стекла девушку. Показалось, что Лизу, но образ, и без того мутный, растаял прежде, чем Антон успел его полностью осознать – лишь дрожь пробила все тело, то ли из-за невнятного силуэта, то ли запоздало выпрыснулся в кровь адреналин.
– Телефон где? – Антон обратился к ошеломленному подростку, который навсегда запомнит этот день. Ответ последовал не сразу: пацану нужно было смириться с реальностью, принять события, участником которых он оказался, но хотя бы по своей воле, в отличие от Антона.
– Сейчас… Сейчас… – Стажер залез обратно в автомобиль, пошарился по полу, нащупал телефон, выкарабкался и подошел к Антону, сжимая в руке устройство, убившее безжалостными фразами из динамиков или злыми словами на экранах намного больше людей за свою короткую эпоху, чем камни, пули и бомбы вместе взятые.
На экране продолжали тикать секунды вызова. Антон поднес телефон к уху:
– Полковник Антон Зиноньев, Управление. С кем я разговариваю?
– Майор Павел Вепрев, позывной «Ветер».
Голос был знаком, отпечатан в памяти, как в свежей, так и в раскрывшихся событиях прошлых лет.
– Пашок?..
– Он самый.
– Но ты же… Тогда, в Праге…
– Потом. Снаружи все чисто. Позади здания, у служебного выхода была еще группа, пять человек, я их снял. Если кто подоспеет – продержусь. Игрушек у меня еще много. – «И откуда ты их взял, Паша?..»
– Я внутрь.
– Один? Уверен?
Антон хмыкнул.
– Они – самонадеянные придурки. Внутри из охраны будут совсем идиоты, если вообще будут. Никто сюда не сунется, никто и не знает даже, что тут происходит.
– Принял.
Вызов оборвался короткими гудками. Антон выдержал очередную волну вспыхнувших воспоминаний, окативших его рассудок. Удивляться он уже, честно говоря, устал, так что спокойно и хладнокровно вставлял новые кусочки в мозаику собственного прошлого, спрятанного от него самого многочисленными смертельными ранениями и контузиями за шестнадцать лет этого ада, затеянного правящим режимом и виновного в нем.
Антон залез в автомобиль, просмотрел сообщения на телефоне и бросил его куда-то на сиденье, забрал настроенную нагрудную камеру, присобачил ее между пуговицами рубашки, потом вылез, «надругался» над парой ближайших трупов: содрал с поясов специализированные средства связи. Перенастроил на обоих частоты, одно прицепил к своему ремню и воткнул наушник в ухо, а второе всучил стажеру, все так же ошарашенно оглядывающемуся по сторонам.
– Настрой мне связь с Пашей и Олегом. Сам – выбери оружие по своему вкусу, – Антон кивнул в сторону убитых, которым их амуниция уже точно не понадобится, – залезай в машину и сиди там, жди. Сюда скоро должен прибыть человек, Борис Кириллович Кашин, врач. Посмотри по Базе фотографию. Как объявится, встреть его, объясни ситуацию, и идите внутрь.
– А Вы?..
– А я – расчищу путь.
Взгляд невольно ухватил трансляцию с рекламного экрана: на нем с высокого ракурса демонстрировались события последних минут: как какой-то военный в полевой форме целится пистолетом внутрь машины с логотипами Личного Управления Президента, но окружение или место действия – не разобрать. Трансляция специально была обработана, чтобы избежать нежелательных для ФСИБа внешних вмешательств. Нежелательных и для Антона, но во вторую очередь.
Что случилось дальше с Рыбаковым, Антон уже знал, а что там смонтируют, чтобы вывалить в сеть, и кем выставят Антона – убийцей или героем, – неинтересно, да и он догадывался. Сжав покрепче трофейный пистолет в одной руке, отпечатывая на ладони рифленую поверхность рукояти, и веревочку с амулетом в другой, Антон перешагивал через трупы спецотряда и шел к искрошившимся ступенькам вниз в офис РосТуров.
 
Дверь ожидаемо была заперта, но замок, откровенно говоря, не стоил усилий с ним возиться, взламывать и уж тем более драгоценные патроны тратить на него Антон не собирался. С виду основательную пластиковую дверь он вынес с одного удара ноги – опять непонятно, то ли адреналин напитал мышцы, то ли худощавый Зиноньев всегда таким был.
Внутри царил полумрак: освещение погашено, и тонированные решетчатые окна пропускали только часть света, но узнать окружение можно было: ничего не изменилось с осени. Та же стойка администратора, кулер в углу, вдоль стен диваны и кофейные столики, и брошюры на них, столиках, обещали райский отдых в порабощенных арабских странах, присоединенном Крыму, оккупированных территориях, образованных в Украинскую или Грузинскую Автономные Республики, принужденных к подчинению Вьетнаме или Каталонии, принявшей помощь в революции, и еще в десятке регионов, куда уже добрались или армии, или имперские амбиции высшего руководства страны, и куда никогда не поедет ни один здравомыслящий гражданин. Если такие здесь еще остались…
Ах да, и камеры под потолком, по углам противоположной к входу стены помещения. Внешние контролировал Олег, а вот до внутренних добраться не смог, но ничего: Антон вскинул пистолет и точными выстрелами уронил на пол крошево пластика и искореженные микросхемы устройств, которые раньше наблюдали за посетителями.
«Хороший все-таки пистолет. Мощный. Удобный».
Из-за стойки ресепшн кто-то всхлипнул. Антон подошел поближе и заглянул за нее: прикрывая голову и вся сжавшись, пряталась в нише между шкафами администратор. Ольга, вроде?.. Крупная дрожь била ее тело, губы тоже дрожали, она сбивчиво шептала что-то хриплым голосом, самой себе. В ложбинке между ее грудей, вываленных из блузки, застегнутой далеко не на все пуговицы, трепыхался крестик. Она вдруг заметила Антона, повернулась к нему заплаканным лицом и подтеками туши по щекам и смогла выдавить из себя только одно слово:
– Пожалуйста!.. Пожалуйста!..
– Тихо. Молчать, – властно гаркнул он. Получилось не очень, но на девушку подействовало. – Ольга, правильно?
Она кивнула.
– Я тебя не трону. Начальник твой где?
Показала на дверь справа от Антона. Теперь кивнул Антон.
– Уходи, тебя никто не тронет. Иди домой.
Она не шелохнулась, продолжила сидеть под столом и гипнотизировала его умоляющими щенячьими глазками.
– Уходи, я сказал! – Опять пришлось рявкнуть. «Кому-то махать, на кого-то орать… По-другому, нормально, они не понимают, что ли?»
Только тогда она, поколебавшись, снова взглядом выпрашивая у Антона разрешения то ли кинуться на шею, чтобы он сам ее отсюда вынес и номер телефона взял («Что-то в прошлый раз у нее таких желаний не было»), то ли плюнуть на свои поиски нормального мужика в этом проклятом городе, привстала и, согнувшись, все еще прикрывая голову непонятно от чего, враскорячку побежала к выходу, на ходу причитая:
– Спасибо!.. Спасибо!..
Антону было уже не до девки. Он учуял запах, исходивший из-за двери. Запах… Боя?.. Как от рычащей собаки, скалящей зубы и роняющей пенные капли слюны на пол, готовой броситься и вцепиться в глотку в любой момент, только дай ей повод. Вот и за дверью осторожно и медленно шел кто-то свирепый.
Он подошел к ней, прильнул спиной, легонько взялся за ручку и ждал. Мягкие осторожные шаги приближались, и человек, шедший к двери с той стороны, пытался ступать мягче, незаметнее, но каждый орган чувств Антона напрягся и усиливал малейшие сигналы.
Их было трое. Один бешеный спереди, один сзади и один посередине – этот боялся. Остальные двое – тоже, но хотя бы прятали свой страх, извращали его в жажду крови. Увы, это не работало. Если ты боишься, то ты слаб.
Антон почти не дышал – шум воздуха в ноздрях мешал прислушиваться: щелкнул предохранитель пистолета. Дрожащая рука взялась за ручку с той стороны, крепко сжала, повернула ее. Дверь приоткрылась, в щель выглянуло дуло пистолета и начало медленно обводить помещение.
Тут-то Антон и дернул дверь на себя со всей мощи. Человек по ту сторону вцепился в ручку, и то было его ошибкой: он не удержал равновесие, выронил пистолет, упал на карачки прямо перед Зиноньевым, за что и схлопотал пулю в затылок. «Охранник» – метнулась мысль, когда Антон за долю секунды оценил строгий черный костюм человека, богатырское телосложение, бритую голову и выроненный пистолет. Впрочем, искусству войны телохранитель обучался по роликам в интернете, не иначе.
Антон с молниеносной грацией обогнул открытую дверь, встал боком в проеме, расправил плечи и выстрелил в темноту, следуя инстинктам. Они его не подвели, правильно указали направление на второго охранника: вспышка на мгновение озарила коридор, и он увидел замыкающего странную процессию, однако глаза, быстро адаптировавшиеся к сумраку, приметили, как по стенке сползли два тела: одно, тяжело навалившееся и расслабленное, упало в неудобную позу, а второе, еще живое, село, обняло руками колени и спрятало между ними голову.
Тела охранников не двигались. Следуя привычке доводить грязное дело до конца, Антон выстрелил контрольные в голову каждому еще по два раза (и от этого тела все же дернулись судорожно, но уже вяло), а потом взял за шкирку директора РосТуров, вышвырнул его из коридора на мягкий ковролин приемной, цедя сквозь зубы:
– Вот теперь-то мы поговорим…
– Не убивайте меня, прошу! – Директор поднял руки вверх, даже оторвал пуговицу с пиджака, настолько резко принял навязанную роль заложника, но в этот раз его такие мелочи не волновали. Его можно было понять: будучи почти на самом верху, он вдруг превратился в пешку в куда более значимой и кровавой игре.
– Вставай! – Вдруг вспыхнуло воспоминание, когда он пытался выяснить судьбу той девушки из клуба, Анны, и его, почти беспомощного без своего удостоверения, нарочито-мягко послали отсюда. Антон держал мужика на прицеле и давил в недрах себя яростное желание чего-то: то ли пристрелить ублюдка, то ли подойти и с натянутой на лицо безумной улыбкой начать избивать его, повалить на пол, бить и бить, ломать кости и хрящи, пока тот не перестанет дергаться и дышать.
– Пожалуйста, не надо!
– Вставай, я сказал! – Каждая фраза была для него испытанием. Не на прочность, но на волю.
– Встаю, встаю… – Неуклюже он поднялся. – Вот, встал… Не убивай… У меня жена!.. И дочь!.. – Придумал пустое оправдание, причину оставить его в живых. Как будто у остальных, которых Антон убил на пути своего возмездия, начиная с того жиртреста в сортире аэропорта и не кончая этими двумя тупыми бугаями, никого среди живых не осталось. – Что ты хочешь?..
– Веди.
– Куда?
– В Архив.
Директор замолк, сглотнул вязкую слюну. Страх в его душе, голосе, повадках и глазах сменился ужасом, будто Антон одной этой фразой, этим требованием уже убил его. И жену, и дочь тоже.
– Ну?.. – Антону некогда было читать ему нотации или наблюдать за непонятной внутренней борьбой. По сути, борьбой о том, от чьей руки сдохнуть: съехавшего с катушек полковника, жаждущего мести за одному ему понятное нечто, или кого похлеще, злее, повыше чином… – Ты или ведешь меня в Архив, или остаешься с этими двумя.
– Нам туда… – Директор сделал свой выбор, отсрочил свою смерть (глядишь, там и помилуют как-нибудь, хотя вряд ли…), кивнул Антону на другую дверь из множества. – Вниз…
– Открывай. И руки держи, чтобы я видел. – Антон дулом пистолета толкнул в спину мужика, чье лицо было покрыто багровыми пятнами и по лбу текли струйки пота.
 
Вместе они спустились ниже цокольного этажа офиса РосТуров, куда-то на первый уровень подвала, судя по всему. В полный мрак, но Антон чувствовал себя в своей стихии.
– Нам дальше, в лифт, на минус третий этаж… – Железные раздвижные двери были закрыты, рядом призывно моргал зеленый индикатор кнопки вызова. И возле была еще одна дверь, ДСПшная, дешевая имитация под дерево, как обычно.
– Нет. Никаких лифтов. Давай на лестницу. – Антон опять ткнул меж лопаток стволом, просто напоминая, кто теперь главный и имеет право раздавать приказы. Ему на этот жест пролепетали что-то вроде «хорошо, хорошо, конечно…», и Антон изо всех сил держался: бесило его это трусливое повиновение, бесило, выворачивало внутренности наизнанку, орать хотелось этому остолопу: «Ты мудак? Ты мудак? У тебя жена!.. и дочь! Дерись за них, встань, убей в себе страх и дерись за них, как я дерусь за… За что я дерусь?..»
Оказавшись на тесной предлифтовой площадке нужного подземного этажа, они уперлись в очередную дверь, такую же дешевую и убогую, с криво висящей табличкой «Архив» на ней.
Директор замер.
– Открывай.
– У меня ключа нет, они забрали…
Антон выстрелил в замок несколько раз и пнул мужика в дверное полотно. Искореженный замок сорвало, и дверь открылась внутрь. За ней оказалось малюсенькое помещение, и еще одна дверь, но теперь – больше похожая на входной шлюз в банковское хранилище или добротный бункер на случай ядерной войны: широченная, метра два, во всю стену, безо всяких ручек, внешних петлей, затворов, замков и скважин для ключей. Просто квадратный металлический вырез в бетонной стене, и некая панель доступа висела рядом: с экраном, миниатюрной клавиатурой, камерой и какими-то сканерами.
Под потолком тяжко гудела ртутная лампа. Мужик корчился на холодном бетонном полу, постанывал и тяжело дышал.
– Интересный у вас «Архив». Вставай. И открывай.
Послушно встал, превозмогая онемение в треснутых ребрах, под страхом внезапной и мгновенной смерти, снова поднял руки вверх, даже не попытался надавить на грудь, пытаясь унять боль. Удивительно, какими кроткими становятся и как быстро обучаются люди, находящиеся под угрозой смерти. Антону как-то больше приходилось устранять цели, а не брать их в заложники.
– Мне нужно снять отпечаток со своей руки и сетчатки глаза, чтобы войти. Я должен быть в системе доступа. – «Быстро же ты развернулся: ключа от хилого замка нет, а в системе доступа ты вдруг есть…» подумал Антон, но вслух ответил:
– Хорошо бы. – Антон вытащил из кармана светошумовую гранату, вырвал чеку, но продолжил сжимать рычаг, пока директор ковырялся с панелью доступа, вводил команды и пароли и исполнял ответные приказы машины.
Наконец навороченная система безопасности подтвердила полномочия, отперла замки, и дверь, с помощью автоматического механизма, начала медленно открываться. Антон ударил основанием рукоятки пистолета директора в затылок, тот потерял сознание и мешковато опал на бетонный пол. Дышал, вроде. А если и нет, то и хер с ним.
Когда медленно открывающаяся дверь образовала щель, достаточную, чтобы пролез кулак, Антон вбросил светошумовую гранату внутрь, отвернулся, зажмурился и заткнул уши.
Даже по толстому металлу прошлась волна вибраций от взрыва, и на внутренней стороне век отпечаталась узкая вертикальная полоска неистового света. Антон выдохнул, успокоил дыхание, позволил адреналину наполнить мышцы тела, но держал сердце под контролем, каким-то образом заставлял его биться ровно и спокойно. Воспрянул, крепко сжал пистолет, оттолкнулся от ползущей стены, открыл глаза. Ниша раскрылась достаточно, чтобы боком протиснуться внутрь, что он и сделал.
 
Пол отделан мрамором. На нем корчились пара десятков тел. Ослепшие, оглушенные, они или катались по полу, сдавливали уши, стонали или орали, или нащупывали опору и пытались встать, водили руками перед собой, ни черта не видя. Прозревшим здесь оказался только он один.
Обширное помещение с по-военному низким потолком было залито холодным светом диодных панелей. Около входной двери оборудована своеобразная «зона отдыха»: несколько стульев, стол, пепельница на нём с тлеющими окурками, подвешенный на кронштейне телевизор, небольшая кухонька со всем необходимым – микроволновкой, маленьким холодильником, кофе-машиной, кулером с водой, – дверь в раздевалку, туалет и душ, и конференц-зал, отделенный стеклом. На маркерной поверхности по всей площади одной из стен, насколько мог различить Антон на пределе восприятия, красовались какие-то схемы, надписи, списки и прочие элементы бурных обсуждений или рабочего процесса, но среди них всех внимание Антона привлекло одно слово, обведенное в овал несколько раз: «Зиноньев».
Дальше, по направлению от двери, расположился контрольный пункт: несколько рабочих мест, окруженных кучей мониторов, транслирующих непонятные графики и столбцы цифр в данный момент. Вглубь помещения, по бокам выстроились терминалы доступа к виртуальной реальности – нейроинтерфейсы, с десяток их, и все пустующие в данный момент. Они чередовались с серверными стойками, а в самом конце бункерной зоны подвала, за очередными стеклянными стенами, гудела огромная, занимающая половину пространства, серверная: уже множество стоек, выстроенных коридорами, моргали россыпями огней и обсчитывали какие-то программы, задачи, или хер их знает что они там делали, но делали что-то, деловито жужжа системами охлаждения.
Пользуясь заминкой, Антон обратил внимание на присутствующих. Большинство – в военной форме, высоких званий, судя по погонам, со знаками отличий и медалями на кителях, ползало и постанывало. Некоторые чертыхались. Некоторые из тех, кто стонал или чертыхался, носили при себе подаренное «за особые заслуги» кое-кем, объявленным мертвым со вчерашнего вечера, оружие.
Впрочем, Антон отобрал его все у вяло сопротивлявшихся тел, выкинул подальше, в тот самый конференц-зал, пододвинул стул к прозрачной двери в него, сел, отрезал проход и, пользуясь моментом, изучил остальных: несколько человек в гражданской одежде, с виду дорогой. Сами – старые и обрюзгшие. И один в черном просторном балахоне, седовласый старик, пытался нащупать свой головной убор, странный, массивный и инкрустированный золотом.
И завершали картину всеобщего бессилия пара человек, ползающих подле контрольного пункта, в дешевых джинсах и растянутых свитерах, сверху на которые были накинуты белоснежные халаты. Они пытались встать, но постоянно спотыкались о жгуты проводов, расходящихся по нейроинтерфейсам и идущих толстой связкой, в большинстве своем, к серверной.
Многих военных, присутствующих здесь, Антон узнал. Штейнберг – министр Обороны, Владислав – глава Управления, и еще люди пониже, начальники разных ведомств внутри Министерства Обороны, чиновники какие-то, сидящие на теплых местах в Москве. Одни вербовали восемнадцатилетних пацанов, а другие решали, где им подыхать.
Вся эта «элита» корячилась, дезориентированная, пыталась встать, но тщетно. Как, оказывается, просто оказалось их поставить на колени и заставить сбивать их в кровь на мраморном полу, страдать от роскоши, самим себе сделанной.
Пришли в себя все примерно в одно время. Какой-то плотный мужик в форме, привстав, гаркнул:
– Что здесь происходит? Боец! Представиться!
За что сразу же схлопотал пулю от Антона. Выстрел подействовал на всех остальных отрезвляюще. Стонать, шептаться себе под нос и ерзать перестали почти все, но кто-то снова подал голос:
– Штейнберг, это кто? Это и есть твой Зиноньев, о котором мы сейчас говорили?
– Вот значит как. – Антон слегка удивился. – Обо мне, значит, говорили, товарищ Штейнберг? Интересно, в каком ключе…
Штейнберг в себя еще не пришел, но за него ответил этот плешивый старикашка, подавший голос вторым и скаля желтые зубы в болезненной улыбке:
– Черные бабочки порхают над кровавыми холмами.
Грохнул выстрел. Если кто и собирался теперь, придя в себя, снисходительно улыбаться Антону, как глупому ребенку-аутисту, не особо понимавшему, что он вообще делает и хочет от остальных, то это чувство сострадательного снисхождения и собственного интеллектуального или другого превосходства вмиг улетучилось.
– Да, это он… – Штейнберг запоздало очнулся, сидел, прислонившись к стене и потупив взгляд в пол, и ответил не только тому мертвому вояке, а всем присутствующим.
– Будут еще желающие удостовериться, что на меня эта ***ня не действует? – Обратился Антон к оставленным им, ненадолго, в живых.
«Действует…» – огрызнулся злобный внутренний голос. – «Я еще здесь, Антон…» – но огрызнулся неуверенно, затихая.
От остальных, снаружи, в ответ – тишина. На несколько секунд всего, а потом встал очередной непонятливый, на этот раз из гражданских:
– Убив нас, ты не станешь героем. Только палачом. И вспомнят потом не тебя, вспомнят нас, нашу казнь. А мы – лучшее, что случилось с этой страной со времен… – Фраза оборвалась грохотом.
«Меня не вспомнят, вспомнят казнь… Так вот чей голос все это время, с дождливой осени звучал и звучит у меня в голове…» Антон узнал ревущего на всю страну со всех телеканалов пропагандиста, дебильный пиджак и его мерзкий голосок, и как он плюется слюной на камеры в прайм-тайм, выгоняет неугодных из студии, почти сотрясается в эпилептических припадках патриотизма каждый вечер с каждого экрана телевизора, а сам – гражданин Европы, и, исполнив свою функцию здесь, встретил бы старость в роскоши на берегу моря, в отличие от павших в войне пацанов – их тела останутся гнить на полях боя, никому уже не нужные, мертвые. Встретил бы, если бы Антон его не пристрелил, как свинью.
Выстрел. Пуля прошла через голову навылет (видать, тормозить ее в черепушке было попросту нечему), срикошетила от потолка в один из терминалов нейроинтерфейса. Посыпались искры, моргнул свет, но люди не сопротивлялись: поняли, что убьют их, особо не разбираясь, не оценивая по достоинству мнимые заслуги. Убьют, просто потому что заебали и они, и их бесконечная болтовня.
Именно тогда, после этих коротких возражений и убийств в ответ, из их глаз схлынуло предвкушение шоу и накатил высокой волной леденящий ужас. И ненадолго воцарилась тишина, сотрясаемая только тяжелым дыханием пары десятков людей.

– Вижу Кашина, – сквозь шипение в наушнике донесся голос Пашка, до этого молчавшего.
– Я тоже. Встречаю. Прием-прием. Меня слышно вообще? – Отозвался стажер не очень умело.
– Принял. Держите в курсе, – ответил Антон, хмуро поглядывая на собравшихся и, по сути, взятых им в заложники, и впервые задумался: а за каким хером они все здесь собрались? Он ожидал нарваться всего на нескольких конкретных человек, но никак не на всю военную и пропагандистскую верхушку страны.
– Мы ждем чего-то, Зиноньев? – впервые голос подал Владислав. Голос ровный, басовитый, спокойный: прямая противоположность ему, царствующему из своего кабинета в Управлении. Даже странно немного было.
– Коллег моих ждем, а потом продолжим.
– Ну подождем тогда. – Генерал, похоже, единственный, кто Антона не боялся. Но Антон не пристрелил его не поэтому, а потому, что были еще кое-какие вопросы без ответов, а именно за ответами пришел Антон, проделал весь этот путь. И из-за Лизы еще, и той девушки, похожей на нее, из метро, и Анны, конечно, живы ли они все? Впрочем, сколько бы Антон ни старался, сколько бы ни рвал жопу и сколько бы еще выродков у власти в этой убогой России образца 2024 года ни пристрелил, пресловутого голливудского «хэппи энда» в этой истории не будет. Лиза не воскреснет, дети не вернутся к своим родителям, а родители не восстанут из безымянных лесных могил, так нахрена вообще стараться, Антон?
 
– Мы с Кашиным заходим, прием.
– Ты можешь не говорить «прием», это общий канал и тут двухсторонняя связь. Спускайтесь вниз, можно на лифте. Паша, как обстановка?
– Чисто, контролирую. Людей много. Вижу Кашина и Никиту.
– Хорошо. Олег?
– На связи. Никита, как освоишься, воткни свой телефон в какой-нибудь компьютер, любой, я во внутреннюю сеть извне пробиться не могу.
– Хорошо, сделаем, – за Никиту ответил Антон. – Сможешь моих спрятать как-нибудь?
– Конечно, уже. – Олег усмехнулся. – У них другие лица и голоса, никто не узнает.
– Такое возможно?
– А то, ты как думал? База и не такое умеет. Вечен пару недель в коме лежал, прежде чем копыта откинуть, а ничего, все это время вещал по телеку. – Фраза эта не сразу дошла до Антона. А как дошла, вдарила в голову, давая объяснения событиям прошлого, то вопросы появились не только к Штейнбергу и генералу Управления, но и ко всем. К Олегу, сболтнувшему лишнее, в том числе…
 
Из коридора к лестничной площадке донесся скрежет раскрываемых дверей лифта, запах двух людей, и чувствовались легкими вибрациями по полу неловкие осторожные шаги.
– Никита?
– Полковник?
– Идите, тут все чисто.
Первым шел стажер. Он не терял времени наверху и подобрал себе с тела убитого спецназовца тактический комплекс – специальное устройство, превращающее обычный пистолет в более мощное, точное и громоздкое оружие, но и удобное на длинных дистанциях, в то же время. Впрочем, в коридорных перестрелках преимуществ у него – никаких, одни недостатки. Никита-стажер об этом не знал, конечно же. Откуда ему?
Вжав приклад в плечо и крепко держа обе рукоятки, он встал напротив двери и нацелился в лежавшее тело директора.
«Тебе еще учиться и учиться…» – подумалось поначалу, а потом догнало предчувствие далеко идущих последствий сегодняшних событий: «А, собственно, зачем?..»
– Никита, на будущее: ты в проходе, на линии прямого огня, не стой, мало ли. Бросай свою эту игрушку и тащи этого внутрь. Кашин где?
– Я здесь. – Кашин выглянул в проем, улыбнулся Антону, широченными шагами подошел и протянул руку поздороваться. – Антон, здравствуй! Наконец-то! Мне столько нужно тебе рассказать… – Врач обратил внимание на окружение, кресла продвинутых нейросканеров, пункт мониторинга и серверные стойки. Люди и трупы его интересовали мало. – Бог ты мой, что это такое? Где мы?
– Я тоже не понимаю, что это такое, что за цирк, – начал вставать очередной старик. Стажер, тащивший тело директора за руки, встрепенулся, уронил его головой на каменный пол, выхватил свое оружие и нацелился на источник звука. На лице Антона не дрогнул ни один мускул, только тяжелый взгляд перевелся с жизнерадостного Кашина, каким-то образом сохранившего в свои предпенсионные шестьдесят-с-гаком искренне-детские эмоции удивления, на очередное обрюзгшее лицо: – В мое время была дисциплина, и я до сих пор ее придерживаюсь в своих войсках. Адмирал Горлаков, ВМФ. Представьтесь, молодой человек.
– Полковник Зиноньев, спецподразделение внешней разведки. Или Управления, если так понятнее. Лучше сядьте, генерал, а то у меня такими темпами патронов на всех не хватит. Или вы тоже решили волшебную фразу проверить? С этим – вне очереди.
– Ха! Полковник. – Штейнберг закатился истеричным смехом. Генерал остался стоять и собирался продолжить свою нравоучительную речь, но Штейнберг его заглушил: – Полковник, ну да, как же. Ты себя в зеркало видел, полковник? Задохлик, чуть за тридцать, и полковник? Серьезно? Вась, а Вась, расскажи ему, полковнику недоделанному. Че молчишь? Ссышь, да? Вот оно, твое творение, перед тобой, а ты зассал?
– Ты, я смотрю, не зассал, не то что твой вы****ок на моем допросе. Впрочем, он поумнее тебя будет, он вовремя сливался, а ты даже вытащить вовремя не смог.
– Слыш, ты!.. – Глаза Штейнберга налились кровью. Он вскочил, рванулся к Антону, но тот простым жестом заставил его застыть на полушаге: просто вскинул пистолет, не целился даже. Смысла нет с такого расстояния – будь ты хоть слепой или ДЦПшник, а в мишень попадешь.
– Слушаю, я. – «Ну давай, давай, дай мне только повод…» – должна была крутиться мысль в голове Антона, как заезженная пластинка, но нет. Ему уже не нужен был повод, чтобы убить, уж тем более Штейнберга. Он слушал его только потому, что было интересно, даже забавно отчасти, послушать очередную лживую и гневную тираду из уст этого ублюдка. Этот сигнал о неизбежности и неотвратимости транслировался в зрачки и едва заметную мимику, но Штейнберг тоже был непрост – заметил. Заставил себя успокоиться, проглотить оскорбление. Продолжил:
– Сына моего не трогай. А я не зассал, да. Я тебе расскажу, гондон, кто ты такой. Ты никто. Мы тебя создали. Нет никакого полковника Зиноньева, и никогда не было. Ни в каких боях ты не погибал, и девки твоей не существует, где ты там с ней был? На лугу? На озере? Вечером около костра? И псина типа твоя рядом валялась, грелась, да? Да, Зиноньев, я все это знаю. Я в твоей голове был, ковырялся, и сам лично решал, что в ней должно быть, а что нет. И шаблоны для остальных, как ты, составлял. ***ня твои воспоминания. Ложь. Вась, Влад, че вы в него в итоге засунули? А, да похуй. Девки твоей нет, не существует, и на войне ты никогда не был, ты вообще никто. Никто. Тут, в Архиве, твое досье и матрица личности где-то валяется, мы сами не знаем где, надо искать. Хочешь посмотреть? Да что там досье, ты в зеркало себя видел? Задохлик, и полковник вдруг, в тридцать-сколько-там-тебе, бывший военный, прямиком из горячих точек в Управление? Ну да, как же. Где тогда все твои награды, если ты такой крутой? Ордена и так далее? Их нет, и никогда не было. Мы тебя создали, Антон. Ха, «Антон». Даже имя твое ненастоящее. Никак тебя зовут, и никем. И сдох бы никем в ближайшей подворотне, если бы не мы. Ты вообще живой только благодаря психиатру Управления: он нас уговорил, после твоей выходки. Мол, уникальный опыт! У тебя депрессия, психоз, паранойя, программы сбоят. Увлекательно, полезно, говорил он! Типичные спутники пересадки личности. Договорился, ****ь…
– Интересная информация. – Антон хранил внешнее спокойствие, хотя Штейнберг до него достучался: внутри все бурлило, и мысли бились о черепушку, будто волны о неприступные скалы. Накатывали потоком, прошибали тело дрожью, потому что опять находилось неожиданное объяснение событиям, мотивам и провалам в памяти. – Никита, подсоедини телефон к терминалу, как Олег просил.
– А нахера? Ты сам знаешь, что я прав. Мои слова нашли свое место в твоей голове, так что… – Штейнберг не унимался, но Антон умел заткнуть. Любой умел заткнуть, когда в руках пистолет со взведенным курком:
– Рот закрой. Никита, подсоедини телефон.
Стажер молчал, обдумывал услышанное за сегодняшнее утро. Послушавшись приказа Антона, он подошел к компьютеру, нашел кабель с нужным коннектором и воткнул его в свой телефон. Свет моргнул еще раз, экраны тоже погасли, но спустя мгновение ожили, опять отображая мешанину из букв и цифр. Прошла еще пара секунд, на мониторах плыли вверх строки информации о состоянии системы, и из динамиков раздалось шипение радиочастоты, на которой переговаривались Антон и остальные.
– Паш, слышишь меня? – громко спросил Антон в микрофон на шее, а ответ раздался из динамиков отовсюду вокруг.
– Слышу.
– Расскажи товарищу Штейнбергу свою версию событий, будь добр.
– С радостью. Мы с тобой служили вместе с девятого года, жили в одном бараке, много общались, спорили и ругались часто, но в одном сошлись, что война эта никогда не закончится, и отнятое у нас никто и никогда не вернет, и сгинем мы в ней, этой войне, но поклялись друг другу сдохнуть вместе. Года полтора назад, осенью 22-го, в распоряжение начали прибывать салаги с призыва, но странные какие-то. Партия до них, весенняя – живые, нормальные ребята, каждый со своими страхами и перегибами, потерями на пути, и со своими мечтами и планами на будущее. Кто прям мечтал служить и убивать во славу родины, а кто ссался, когда оружие всучивали, и по ночам мать звал в кошмарных снах. А эти, новые – овощи какие-то: ни подруги позади ни у кого, ни родителей, ни мнения своего, ни идей. Они только спали, жрали и рвались в бой. И дохли тоже… Как-то… Спокойно. Видел когда-нибудь восемнадцатилетних, которые истекают кровью и умирают спокойно? Не орут, не хватаются за остальных, не хрипят, объятые неистовой болью, а просто спокойно лежат и дохнут?.. Видел, конечно, только не помнишь нихрена, походу… Ладно, будь такие только некоторые – бывает горячая кровь, или просто пришибленные – так поголовно все, и в каждом новом привозе. Начальство и радо дисциплине, но нельзя так. Не так что-то с новобранцами было, странные они какие-то были. Наши с тобой вопросы и подозрения всех вкрай заебали, ну и отправили нас на ту самоубийственную миссию в Прагу. По брифингу все нормально было: спутниковые снимки, схемы зданий, информация от агентов разведки, «вошли-зачистили-ушли», а вот на поверку… Подставили нас, Антон, отправили сдохнуть. Решили устранить. На основной точке эвакуации никто нас не ждал, но хоть на дополнительной реально ждал вертолет – видать, не думали, что мы туда доберемся. Я тебя на себе тащил. Ты был серьезно ранен, а я, по возвращении в лагерь, психанул и пристрелил командующего, так что дни для нас обоих были сочтены…
– Бред!.. – огрызнулся Штейнберг, но Антон снова пригрозил ему пистолетом и продолжил внимательно слушать Пашу, пытаясь вспомнить хоть что-то из описываемых им событий, но тщетно: мысли, эмоции и воспоминания плескались в голове, почти кипели, но никак не выстраивались в повествование. Впрочем, хотя бы злобный внутренний голос ими захлебнулся и замолк навсегда.
– …Каким-то образом ты выжил, и тебя вытащили на лечение в Москву, ну а я… Пришлось сбежать и последовать за тобой. Освоился здесь, затерялся. Еще когда ты в госпитале был, с нами связался кое-кто заинтересованный, помог. Я официально погибшим числился, почему-то, так что меня под прикрытие отправили, а тебя – поселили в моей старой хате, которую бабка мне завещала, а я тебе, и устроили в Управление шпионить. Где еще могла твориться подобная ***ня, если не в этой клоаке. У тебя, правда, проблемы с памятью начались – ты меня почти не узнавал…
– ****ит тебе твой Паша, Антон. На него тоже досье имеется, никакой он не майор Павел Вепрев, а агент иностранной разведки. Профукали на границе, внедрился сюда, падла, и мозги тебе ковыряет, саботирует!
Антон устал затыкать Штейнберга, поэтому сделал вид, что не обратил внимание на его слова, и спросил Пашу:
– Кто?
– Что «кто»?
– Кто с нами связался?
– Я, Антон. – Олег подал свой голос. – Паш, отсюда я продолжу, если не возражаешь. Привет, Яков. Узнаешь?..
- Ты!.. Ты!.. - Штейнберг сходил с ума от злобы.
- Я. Так вот, в моем ведомстве давно ходили слухи о творящемся в министерствах обороны и внутренних дел, но допуска ни у кого не было, а тут вдруг ты подвернулся – неугодный ветеран, посланный на убой, но выживший. Лучше цели для вербовки и представить нельзя. Ты в больничке валялся, когда мы с тобой обо всем договорились, ну и Пашок тоже неподалеку был, следил – переговорили. Мы в ФСИБе подшаманили, уволили тебя из армии и устроили в Управление грызть систему изнутри под присмотром Андреича – он тоже завербован. Все шло нормально, ты снова служил больному отечеству, расследовал самоубийства, вполне успешно, кстати, будто у тебя прям талант к этому. В начале октября ты мне позвонил, сказал, что нарыл что-то, а потом пропал на две недели… Я тебя искал – глухо. Пришлось найти тебе замену. – «Охотцев, точно». – Потом ты объявился, появились и записи о твоем отпуске и назначении на убийство Лизы. Я сразу поехал с тобой поговорить, но ты принял меня за простого оперативника, приехавшего обработать технику и собрать улики. Пришлось подыграть, хотя давно я такой фигней не занимался. Потом сам знаешь, то да се, и пришлось тебя заново завербовать. И вот мы здесь…
– Херня все, – ввернул свое веское слово Штейнберг, и не заткнулся, когда перевел взгляд с терминалов на Антона, готового убивать, что бы ни ждало его потом, и доказавшего эту решимость. – Весь этот ФСИБ состоит из сброда, их всех казнить бы за госизмену. И Олег этот самый главный, говорил я Вечену, нельзя его назначать. Давно под нас копали, суки, бесились, что их Вечен выделил в отдельное ведомство, лишил большей части полномочий и оставил разгребать виртуальное дерьмо.
Антон собирался с мыслями, встраивал новые факты в паутину событий. В то, что Олег и Паша говорят правду, он верил.
– Как?.. – Вопрос, бившийся внутри, задал Кашин. – Как вы это сделали? Как изменили его память? – Он видел результаты сканирования мозга Антона, и вполне очевидно, что отчасти верил словам Штейнберга – они, по его мнению, совпадали с реальностью.
– Как? А хер его знает. Меня больше результат интересует, а результат получился херовый. Вот, сидит тут, пистолетом тычет, стреляет направо и налево. Сына моего искалечил. «Как» – это к этим умникам. Вась! Вставай, поздоровайся с бывшим коллегой, чего ты?
– Подожди… – Кашин вгляделся повнимательней в сгорбленную фигуру. – Василий?..
Поднялся парень в халате около контрольного пункта. Глаза его, даже за толстыми стеклами очков, горели стальной яростью, черты лица обострились, плечи расправились, и все в его фигуре показывало, что мужчина, доведенный до края, не нашел иного выхода, да и не искал уже, кроме как встать и сказать свое слово тем, кто его услышит. А услышат его многие. Услышат его все. Если Олег свое обещание сдержит.
– Борис.
– Я думал, ты… Мне сказали… Ты пропал…
– Я не пропал. Жена позвонила и сквозь слезы сказала, что беременна, и сразу пришли они, – он кивнул в сторону живых и мертвых, но одно – бездушных, – и ко мне, и к ней. А дальше – сам знаешь, как это происходит.
– Вася… – Слов в ответ у Кашина не находилось, но нашлось у Антона:
– Кашин, объясни? Вы знакомы? – Всякое желание иронизировать у него отбило напрочь.
– Мы вместе работали с Игнатием Этерием над технологией нейроинтерфейса. Я, Игнатий и Василий. Мы добились невиданных успехов: смогли снять «слепок» мозга собаки, впервые, первые во всем мире смогли построить карту мозга живого существа. Собирались устроить пресс-конференцию и рассказать о достижении, но Василий пропал, а меня срочно вызвали в Москву и выпускать за границу перестали. Игнатий рассказывал научному сообществу о прорыве уже без нас, за что и получил Нобелевку единолично.
– О главном прорыве он умолчал, а эти – как-то додумались. Сомневаюсь, что сами – шпионил за нами кто-то. – Слово взял поседевший не по годам ученый. – Принцип сканирования, изобретенный Этерием, позволял не только неинвазивно считывать активность отдельных нейронов и их кластеров, но и воздействовать на них, перестраивая в нужные структуры…
– Вась, давай попроще, – Антон раздражался: и так много новой информации, а тут еще и специфические термины поперли.
– Технология Этерия, технология нейроинтерфейсов может полностью оцифровать, перенести в компьютер мозг не только собаки, но и человека тоже, но настолько огромный массив данных негде было хранить. Помог другой технологический прорыв. Вот он – Василий показал рукой («Когда ж все эти указатели и регулировщики передохнут…») на своего коллегу, согнутого в три погибели и трясущегося от страха, – разработал нейроморфный чип, компьютерный процессор, способный эмулировать сотни тысяч нейронов и миллионы синаптических связей между ними. – Более или менее понятно объясняясь для Антона и простых обывателей, Василий заметил скептицизм в глазах Кашина, потому дополнил «для своих»: – Аналоговая реализация нейросети каскадного типа, со сквозными связями между нейронами. Высокоточная и энергоэффективная. – Кашин одобрительно кивнул, и Василий продолжил говорить на русском: – Объедини несколько таких чипов в кластер, и получишь систему, по сложности сопоставимую с человеческим мозгом. С оговорками, но все же. Дальше мы разработали алгоритмы взаимодействия с ним, мозгом человека, картографировали различные участки, изучили способ хранения навыков и воспоминаний. Но технология Этерия позволяет не просто считать данные, хоть и запрещено это во всем мире, неэтично, она позволяет изменить структуру мозга. Записать в него информацию, переиначить его. И даже очки виртуальной реальности для этого не нужны, и наушники тоже – бутафория все это.
– Ты сейчас совершаешь госизмену. – Штейнберг опять вклинился в диалог, хотя никто его не просил, да и он сам потребовал объяснений от Василия. Антон не выдержал и выстрелил: пуля разорвала штанину и застряла в коленной чашечке, раздробив сложный сустав. Штейнберг взвыл, зажмурился, оскалился, упал, тяжело дышал и сжимал руками колено, а сквозь ткань порванных брюк проступала кровь. Теперь он останется калекой, будет всю оставшуюся жизнь хромать. Если Антон оставит его в живых, конечно:
– Прошу, Василий, продолжай.
– Подожди, – вклинился Кашин: – Изменить структуру мозга? Как?
– До идиотизма просто – несколько раз просканировать. Однократное сканирование ослабляет синапсы, но сразу же срабатывает механизм защиты – мозг истощает остальной организм, чтобы восстановиться. Простое однократное сканирование, по сути, безвредно. Но вот многократное омертвляет избранные нейронные связи, и остаются те, которые не подвергались воздействию, либо вклиниваются стволовые клетки крови – нейроны могут расти и из них тоже. Похоже на рентген: один раз – не страшно, но с десятка подряд хапнешь нехорошую дозу радиации. Если знать, как кодируется информация в мозге, а мы знали, то можно заранее просчитать нужные структуры и оставить только те связи между нейронами, которые нужны.
Кашин молчал, переваривая новую информацию. Антон не особо-то и пытался, да и не понимал нихрена, вынес только общий посыл, медленно проговорил его:
– Нейроинтерфейсы внедряют что-то в мозг, правильно?
– Да, правильно. Те ребята, которых отправляли к вам на фронт, которые странные были – пилотный проект. Обязательное нейросканирование ввели для всех призывников, а нас заставили, – Василий злобно сверкнул бликами линз в корчащегося на полу Штейнберга, – заставили написать особые программы, внедрить в сознание подростков при сканировании определенные качества. Именно поэтому они были… Такими.
– Какие качества?
– Послушность, преданность, следование командам, толерантность к боли. Их взяли от собак, в основном – тогда еще не был полностью картографирован мозг человека.
– Их готовили на убой… – сокрушенно промямлил Антон и вспомнил эти пустые одинаковые лица, и как они дрались самоотверженно, и истекали кровью, даже сами себя убивали, если считали, что ранения не совместимы с жизнью или они станут калеками или обузой для боевых товарищей.
– И правильно готовили! – Штейнберг не унимался. Совладав с болью в колене, он снова встал, выпятил грудь, всю в медалях и орденах, и продолжил свои праведные речи: – Это поколение выродков в грош не ставило отечество и его дары, отказывалось отдавать долг, служить на благо Родины. Уже не рождаются патриоты, и патриотизм не прививается в процессе воспитания родителями, а что могут поделать институты воспитания в таких условиях? Надеяться, что с адаптированными учебниками и программами обучения спустя десятки лет появится поколение, готовое умирать за идею? Слишком долго. Вот и пришлось нам взять инициативу в свои руки!..
Грохот выстрела. Штейнберг упал и завыл, обнимая второе колено.
– Заебал. Полежи пока. – Антон даже не пытался скрыть раздражение и усталость. «Да пристрели ты его уже!» Он продолжил свою мысль, игнорируя слова Штейнберга и внутренний голос: – А потом, после этого тестирования на призывниках, нейросканирование стало обязательным почти для всех: студентов, бюджетников, служащих, за редким исключением…
– Да, но подпрограммы внедряемые были уже другие…
– Какие?..
– Не смей! Я твою жену и ребенка… – Штейнберг цедил сквозь зубы, валяясь на полу.
– Он ничего не сделает, продолжай, пожалуйста, – Антон успокоил Василия.
Василий сглотнул и продолжил:
– Программы были совершеннее… Был создан проект «Архив»…
– Так, все. – Очнулся старик, одетый в военную форму, встал и сказал: – Я требую арестовать меня, я готов предстать перед справедливым судом.
Антон не растерялся, съехидничал:
– Ты на суде. Я – судья. Адвокатов не будет. Ты – виновен. Приговор – смертная казнь. Привести в исполнение.
Выстрел, и старик упал замертво.
– Продолжай, Василий. Проект «Архив»?
– Архив. Во-первых, наиболее яркие или «полезные», по мнению руководства, воспоминания каждого, проходящего нейросканирование, анализировались и уходили в общую базу данных. Во-вторых, каждому внедрялась в разум базовая подпрограмма, «Архив-2».
– Что она из себя представляет, эта подпрограмма?
– Несколько модулей. Распознавание внешних команд, потоков данных и активация, дальнейшее внедрение и… самоуничтожение.
– Самоуничтожение?..
– Да.
– Подробнее. – Антон нахмурился.
– У подпрограммы есть контроль целостности – это основа основ. Если она была криво установлена или невнятно реагировала на внешние команды, запускался протокол самоуничтожения.
– Что за протокол?
– Важнейший инстинкт человека, да и любого живого существа – самосохранение. – Ученый начал издалека, но собирался признаться в своих грехах. Ему было уже плевать, что будет с ним, а Антону он почему-то доверял. Уж если и получать пулю в лоб, то заслуженно, выговорившись. От Зиноньева: – Мы обнаружили способ обхода этого инстинкта – все благодаря пресловутой «высшей мозговой деятельности». Не вдаваясь в подробности реализации, если с программой Архива было что-то не то, то человек просто-напросто кончал с собой. И таких было много, слишком много. По моим меркам. Этих, – Василий кивнул в сторону покалеченного Штейнберга и остальных высших чинов, – конечно же, все устраивало, «допустимый процент брака», говорили они на наши протесты.
«Допустимый процент брака… Лиза и тысячи других подростков для них, значит, допустимый процент брака… Ну что ж, посмотрим, что скажут люди на допустимый процент брака среди правителей, министров, генералов и пропагандистов…»
Антон нашел в себе силы сдержать клокотавшую внутри ярость, праведный гнев, запомнил сказанное и продолжил диалог, вновь больше напоминавший допрос:
– Внешние команды и данные? Активация? Объясняй.
– Программа внедряется выборочно в гиппокамп мозга, на место участков с третьесортными воспоминаниями, которые сам человек хотел бы забыть, а так же в зрительную область. Воспоминания в духе как ты во втором классе обоссался на уроке, или рыдал в кабинете директора чуть постарше, девку на дискотеке первую, что тебя отвергла. Вот это все. Внешние данные?.. Смотришь телевизор? Нет? Хорошо. Аналоговый телесигнал был заменен на цифровой уже давно, и это позволило внести некоторые коррективы в передаваемую картинку, изменить ее и дополнить. И браслеты тоже – они вибрируют чем-то похожим на азбуку Морзе, пока ты спишь. Теперь каждый не просто пялится в ящик и спит, вирус в его голове воспринимает визуальные и тактильные образы, особые, значащие разницы в оттенках на экране и паузы между сигналами, как данные, компонует их и распаковывает пакетами, заменяя все новые и новые области памяти транслируемой информацией. Разной информацией: будь то навыки обращения с оружием, или химические формулы взрывчатки или ядов, и как их создать в бытовых условиях, – подобные знания Человечества нас заставляли кодировать и передавать. Что там дальше, активация? Все просто. Одна фраза, распознав которую, переведя в мысленные образы, мозг начинает искать внутри себя ассоциации и находит одну-единственную. Возбуждает определенный кластер нейронов и синапсы в нем, и командный модуль Архива берет управление на себя, подчиняет себе сознание: человек теперь преследует определенную, заложенную программой цель и исполняет приказы того, кто эту злополучную фразу произнес. Мы только что видели попытку активации, – Василий засмущался, имея в виду Антона, но продолжил: – Но она почему-то не сработала…
– Почему? Из-за чего еще программа может дать сбой? Не сейчас, но при установке.
– Стандартный набор: алкоголь, наркотики перед внедрением, и черепно-мозговые травмы после. Еще она может сбоить из-за несовершенства технологии или из-за генетически обусловленного, особенного строения мозга, отличающегося от обычного – у нейроинтерфейсов в больницах и клубах недостаточно вычислительной мощности, чтобы определить наилучшие точки входа, поэтому они записывают данные в стандартные, заранее определенные. И тысяча других причин может заставить Архив сбоить. Мозг – высокоорганизованная структура, и игра в Бога, которую тут затеяли, не могла привести ни к чему хорошему.
– Бог здесь ни при чем. «Причем» здесь лишь людской эгоизм и тупость… – Штейнберг уже не находил в агонизирующем теле сил, чтобы кричать, только шептал болезненно.
– Ладно, что еще? Какие еще есть подпрограммы?
– Архив-4, требует для внедрения несколько дней. По сути, все то же самое, база одна, различия лишь в количестве навыков и уровне доверия руководства к «внедренным». Если Архив-2 можно сравнить с рядовыми, то Архив-4 – это старшина, более совершенные солдаты и исполнители, с большим количеством информации. Случайным образом им даже внедряют коды доступа к спутниковым установкам «Пепел», но люди сами об этом не знают, пока не окажутся активированы.
– Товарищ полковник!.. Антон Вячеславович!.. – Голос стажера дрожал.
– Не сейчас, Никита, некогда. Потом. – Антон отмахнулся и вновь обратился к ученому: – Подозреваю, есть и другие цифры?..
– Архив-7, тут уже нужно около недели воздействия нейросканера. На этом этапе происходит глубокое изменение личности и внедрение не только боевых навыков и программ, но социальных тоже – языковых, культурных и остальных, из доступного набора. Начиная с этого уровня внедрение происходит только здесь…
– Клиентам РосТуров?
– Именно. Параллельно им внедряют воспоминания о заказанном отдыхе, как это происходит в не особо легальных нейроклубах. Там – поверхностно и кусками, чтобы приходили еще, а здесь – сразу целиком. Потом людей распределяют по разным регионам – получаются идеальные «спящие агенты». Они становятся способны исполнять как мирную, гражданскую задачу, работать в посольствах, – «Лена… Лена Громова…» – представительствах, или, прикинувшись беженцами, где угодно еще. "Легенду" тоже внедряют: кто-то работу нашел и решил там остаться, кого-то туда отправили насильно, кто-то сбежал. Они живут по всей планете, ну а после активации… Все, что угодно, заложенное конкретным сценарием: отработать киллерами по определенной цели, возглавить вооруженные протесты или сражаться в подполье…
– То есть людей, пришедших сюда отдать свои деньги, чтобы хоть на пару недель отдохнуть от вот этих вот, – Антон кивнул в сторону вояк, – и от всего этого ****еца, что здесь творится второе десятилетие, вы не отправляли никуда, вы их запирали здесь, в подвале, ковырялись в их мозгах и выпускали потом, обработанных?.. И спонсировалось всё это на собираемую с баров дань… – Антон встал. Глаза налились кровью, дышал он часто и поверхностно, кожа на лице покрылась багровыми пятнами, мышцы одеревенели… Он себя не контролировал.
– Да. – В коротком слове, сочетании звуков читалось все отчаяние и горечь от собственных деяний, и как заставляли во всем этом участвовать… И подтекстом шла готовность принять свое наказание. А наказание у Антона было уготовано для всех одно – смерть.
– Вы… Вам мало было украсть наши жизни, наше будущее, нашу свободу… Вы украли у нас нас самих… – Широченными шагами Антон приблизился к Штейнбергу и ткнул его стволом пистолета в лоб, требуя зрительный контакт. Что хотел, то и получил, но вместо наполненных болью и сожалением зрачков он увидел в них ухмылку и неискоренимое ничем чувство собственного превосходства и правоты.
– Есть еще… – робко и сдавленно промямлил Василий, но Штейнберг его перебил:
– Что же ты, Антоха-гондоха, не хочешь про Архив-9 послушать, например? Неинтересно? А ведь это ты, Антон, и есть Архив-9.
– Василий. – Антон проглотил. Он заебался глотать, но приходилось играть на камеру, чтобы у зрителей никаких сомнений не оставалось и они приняли бы правильное решение в столь важный для страны и всего мира момент.
– Архив-9 – это Вы, Антон…
«Так вот кто я такой… Что я такое…»
Василий запнулся, но продолжил:
– Две недели круглосуточного сканирования и внедрения – это максимальный срок, который способен выдержать организм, даже с питательными капельницами и аппаратами искусственного поддержания жизни. Многие не выдерживают и такого срока: крайнее истощение и смерть. За это время удается почти полностью перестроить личность, не просто привить нужные навыки, но перестроить характер, привычки и память о прошлом, даже поработать над мышечной памятью, что с Вами и сделали… Вы были первым выжившим, но в то же время вашу личность перестроили не полностью…
– Василий! – Штейнберг не знал своих пределов. Вот генерал молодец, сидел себе тихо и спокойно, ждал чего-то или кого-то: пули в лоб или бравого преданного вояку в качестве спасителя, а этот никак не унимался.
– Пасть закрой. – Антон ударил его рукоятью в висок. Министр упал, потерял сознание на мгновение.
– Все воспоминания – ваши. И о войне, и о девушке… Просто многие из них вырезали, отредактировали или полностью удалили, чтобы создать нужную последовательность впечатлений, нужное мировоззрение, чтобы создать Вас заново, с нужной личностью… И их же, воспоминания и впечатления, выкачали из Вас, чтобы прививать другим… Архив-9 был экспериментом, и поначалу нам показалось, что удачным, но потом…
– Вадим?..
– Да, сразу после Вас… Программа установилась, даже работала и реагировала согласно протоколам, но как только он вышел из здания – полная и мгновенная амнезия. Даже протоколы самоуничтожения не сработали. Или пытались сработать, может, поэтому он кинулся под машину… В общем, что-то пошло не так, и его мозг был отформатирован. Ну а дальше – Вы знаете…
– Кто еще?
– Никто больше. Архив-7 – это почти все Управление, кроме некоторых неприкасаемых. И Спецотряд Министерства Обороны под руководством полковника Рыбакова еще. – Василий бросил гневный взгляд на генерала, руководителя Управления. – А вот Архив-9… Изначально планировалось около десяти подопытных, большинство – противники режима, но программу свернули. Вадима оставили Кашину на изучение, он в терапии намного превосходит мои способности, а за вами – наблюдали и изучали. За Кашиным тоже наблюдали, и уже очень давно…
– Это форматирование, перестройка личности, они обратимы? – Антон спрашивал, конечно же, не для себя.
– В теории. Здесь хранятся оригинальные матрицы предыдущих личностей, но сможем ли мы установить ее…
– Что нужно?
– Матрица, блок чипов и нейроинтерфейс. У них у всех почти одинаковые возможности, вопрос только в вычислительной мощности компьютерной системы и программном обеспечении.
– Кашин?
– Мы попробуем… Постараемся… – Уж кто был ошеломлен, так это он – старый профессор, который и представить не мог, что его давние исследования в группе со светилом мирового масштаба, лауреатом кучи премий, выльются во все это… В зомбирование людей, в слежку за его работой, в проект «Архив»…
– Забирайте все необходимое и все матрицы личности, которые здесь находятся, и уходите. Никита, ты с ними. Паша, прикрой. Последние три вопроса есть. Один тебе, Вася.
– Слушаю.
Штейнберг очнулся, сначала пошарился непонимающим взглядом по окружению, а потом искра сознания подожгла зрачки и сузила разрез глаз в злобу.
– В октябре меня назначили на самоубийство девушки с синдромом гетерохромии. Это такая штука, что-то с глазами…
– Я знаю. – Василий кивнул и дополнил: – Она была не одна. – Но Антон не слушал, а дальше тараторил:
– …Она прошла нейросканер накануне, а потом ни с того ни с сего сиганула из окна, оставив предсмертную записку. Про бабочек, холмы, нейросканер этот и сына этого мудака. – Антон снова ткнул Штейнберга дулом в лоб. – Я сначала подумал на, знаешь, подростковые перегибы или вы****ка, но теперь сомневаюсь… В смысле, «она была не одна»?
– Нейросканер. Без вариантов. Их всех таких… убило.
– Понял. Спасибо. Идите.
Оба врача-ученых под хмурое молчание Антона ринулись собирать нейрочипы, хранилища данных и прочую аппаратуру, назначение которой понимали только они вдвоем. Третий так и остался, сколько его ни трясли, сидеть под пультом управления и беззвучно рыдать, не в силах пошевелиться. Да и пусть – лишь бы безымянному парню, потерявшему память, вернули его самого. И Саше тоже…
– Кашин?
– Да, Антон?
– Сашу тоже. Хоть как-нибудь.
Кашин кивнул и вернулся к своей бурной и непонятной деятельности.
Штейнберг продолжал упрямо гнуть свою линию, пытался сломить Антона, но шансов у него фактически не было.
– Ну убьешь ты меня, ну спасут эти в белых халатах твоего аутиста, ну что с того? Как ты отсюда выберешься? Кому ты обо всем этом расскажешь? Кто тебе поверит? Кто тебя услышит?..
– «Архив» – это твоя идея?
– Моя. И только моя. Я ее Вечену представил, и он выделил любые ресурсы.
– Вечену, значит…
– Именно ему. И меня спасут, будь уверен. Сюда в любой момент ворвется спецназ, элита силовых структур, твои коллеги бывшие, кстати, и они без колебаний пристрелят тебя. От тебя даже мокрого места не останется! Меня спасут, а тебя кто спасет, Антон?
«Кто меня спасет? А меня уже поздно спасать…»
– Хах, – впервые Антон рассмеялся с угроз ему, но вышло немного истерично. – Паш, как обстановка?
– Скучно, пострелять не в кого. Войск, спецназа или хотя бы элиты не вижу. Кое-что другое наблюдаю…
– Олег, где сейчас находится товарищ Министр? И его коллеги?
– Штейнберг и его коллеги, согласно данным с их браслетов, отдыхают в своих загородных резиденциях. Даже если кто-то из охраны вдруг решит кого-нибудь из них потревожить, хотя с чего бы, все внешние коммуникации блокированы, но все же, если не найдет охраняемую персону на месте, то эта персона окажется внезапно где-нибудь в глухомани Сибири – пока сыщут, срок выживаемости в лесах выйдет… Ну а если кто из этих товарищей-телохранителей решит в служебное время посмотреть телевизор или полазить в интернете, что ж… – Антон слышал ухмылку Олега даже сквозь помехи.
– Ты даже складно врать спустя все эти годы разучился. – Антон снова ткнул дулом пистолета в Штейнберга, – пора тебе…
– Хочешь поговорить про вранье? Ну давай, Зиноньев, поговорим. – Штейнберг плевался слюной, но вяло: капли не долетали до Антона. – Узнал ты все это про Архив, отомстить за твою телку собираешься, ну и что с того? Никто тебе не поверит.
– Мне? Никто. А вот тебе – поверят. – Антон улыбнулся: надломленно и озлобленно. Свое дело он почти сделал, а что будет дальше с ним – уже не важно. – Олег, покажи ему.
Вспыхнули ревом динамики, зажглись мониторы. На них – обширные московские площади и проспекты были забиты толпой, людьми. Разными: мужчины и женщины, старые и молодые, оборванцы и богачи. Если не все, то многие вышли на улицы, переворачивали и жгли машины, крушили витрины, выкорчевывали брусчатку, били кирпичи на камни и кидали их в окна правительственных зданий, летели вслед коктейли Молотова, и полыхали постройки под одобрительные крики людей, и они калечили ведомственную охрану, стаскивали с танков бойцов, истративших патроны, и парни тонули в этой людской массе, сопротивлялись, наверное, но без толку. Люди все прибывали, сбегали из убогих квартир по обшарпанным лестницам, вываливались из подъездов, выбивали ржавые домофонные двери, перли из мрачных арок на улицы, напирали, заполняли центр города, и со всех рекламных экранов, из каждого динамика и рупора гражданской обороны звучало разными голосами, дополнявшими друг друга:
– Это поколение выродков… отказывалось… служить… Пришлось взять инициативу в свои руки!.. Архив… Подпрограммы… Самоуничтожение… Внедрение… Контроль… Активация…
Олег продолжил свою мысль:
– Полагаю, знают об этом месте только те, кто лежит наверху мертвый. Так что, товарищ Министр, если вас кто и захочет после таких откровений спасать, вряд ли он узнает, откуда именно, иначе тут уже началась бы заварушка.
– Что?.. Что вы наделали?.. – Штейнберг потерял дал речи, отказывался принимать прямые трансляции, что отсюда, из этого секретного бункера, что сюда, за правду.
– Второй вопрос у меня для тебя, Штейнберг. Где Лиза?
– Что?.. – Министр, не верящий в увиденное на экранах, потерял ориентацию во времени и пространстве.
– Вместо Лизы в землю закопали пустой гроб. Где она?
– Ее тело было здесь, – привстал другой человек. Антон сразу даже не признал в нем того патологоанатома, с которым давным-давно, в какой-то другой, осенней жизни, состоялась перепалка. – По моей просьбе. Этот мутант, как и другая такая же, – «Метро…», – подлежали тщательному изучению. Оказалось…
– Где она?
Патологоанатом оскалился.
– «Ее тело», ты хотел спросить? Кремировано. Их обеих кремировали, а прах — выкинули. Спустили в унитаз. Тел ты их не получишь, хоть всех тут перестреляй…
Выстрел. Ни мыслей, ни чувств, ни эмоций, только благодарная улыбка Лизы в полупрозрачном стекле переговорки и возносящаяся вверх ее фигура, тающая.
– Что ж, последний – тоже для тебя, Штейнберг. Если ты с этими умниками поковырялся в моей памяти, что ж вы Олега не устранили, а? – спросил Антон, вдавливая дуло пистолета сильнее в лоб Министра. Министр лыбился:
– У меня впереди вечность.
– Тебе ее не хватит, чтобы искупить. Отвечай.
Мониторы погасли, динамики оборвались на полуслове какого-то подпольного активиста, читающего речи с импровизированной сцены – танка. Моргнул свет.
– Потому что я ему запретил.
От неожиданности Антон выстрелил. Глаза Министра остекленели. Он вздрогнул, когда агонизирующий мозг послал свой последний сигнал по нервам, а потом сложил полномочия. Мышцы напряглись в последний раз и расслабились навсегда. Штейнберг повалился набок и уставился в шершавую бетонную стену, совершенно не моргая и не дыша, с дырой во лбу и струйкой крови, стекающей из нее на мрамор. И никакие иммунитеты его не спасли.
– Антон Вячеславович, перестаньте, пожалуйста, убивать моих подчиненных. Мне с ними еще работать.
– Что за ***ня? Кашин? Василий? Это что? Шутка какая-то?.. – Антон, мягко скажем, удивился происходящему. Его замешательство разделили только Кашин и Никита, а вот остальные отреагировали по-разному: генерал сидел и лыбился во все зубы, облегченно выдохнул, почти хохотал. Василий со вторым ученым вздрогнули, и было видно, как на их лбах выступила испарина, а вот остальные, выжившие в мясорубке, устроенной Антоном, шире раскрыли глаза и жадно слушали синтезированный голос. Впрочем, ответил ему тот второй ученый, вставая:
– Это не ***ня. И не шутка. И не синтезатор. Это Архив-10.
– Какой нахуй «Архив-10»? Вы что?.. Вы… Вы что сделали?..
– Я разработал специальные нейроморфные процессоры для систем искусственного интеллекта. Именно на них работает пресловутая ФСИБовская База и все их фильтры, даже сейчас трансляцию отсюда подчищает этот ИИ от опасных фраз и деталей окружения, чтобы лишние гости сюда не ринулись. Кроме того, на моих процессорах построены «Система Каскадного Анализа» Управления и «Спектр» – изначально, по задумке Этерия, психотерапевтическая программа, но теперь она используется в секс-игрищах и шантаже в этих гребаных клубах, которые покойный Штейнберг понатыкал по всей стране, подсадил половину населения на наркотик виртуальных миров. Впрочем, как уже сказали, объединив несколько моих чипов в вычислительный кластер, можно эмулировать высшую деятельность человеческого мозга. А они, – парень, тоже с морщинами на лице не по годам, ткнул в труп Штейнберга и ещё живого Василия, – со своим обожествляемым Этерием, нашли способ оцифровать мозг. Рано или поздно кто-то должен был воспользоваться цифровым бессмертием, и понятно кто…
– Вы… Вы засунули Вечена… в компьютер?..
– Антон Вячеславович, меня никто никуда не засовывал, я сам…
– Это не совсем Вечен. – Ученый игнорировал синтезированный голос, его волновал только сам факт достижения. – «Архив-10», «Архив-1.0» на самом деле, создавалась мной как программа анализа человеческого мозга. Обработать вручную объем, который он хранит, просто невозможно, поэтому я использовал вспомогательные инструменты для отсева базовых функций, вроде контроля дыхания, мышечной деятельности и так далее, и для выделения отдельных образов, воспоминаний и навыков. Эти инструменты усложнились настолько, что сами обрели подобие сознания, ну и научились полностью эмулировать сознание другого человека, лишь бы была матрица личности. Так что это не совсем Вечен, это его эмуляция…
– Молодой человек, я не знаю, о чем вы говорите, но я не ощущаю себя эмуляцией, я ощущаю себя личностью. «Я мыслю, значит, я существую».
«Это уже слишком… Это уже слишком…»
– Забирайте все необходимое и уходите.
Антон не выдержал. Те немногие, которые остались в живых, быстро и методично расстреливались им под крик генерала:
– Антон, подожди! Он один знает коды дос… – Договорить он не смог, хоть и был последним в очереди.
– Архив – это не только симуляция и внедрение информации в мозг, это еще подпрограммы, интегрированные в систему гражданской обороны… – ученый продолжил что-то вещать, то Антон его уже не слушал:
– Забирайте все и уходите, я сказал.
Ученые суетились, нахватали нужное оборудование и трусцой побежали прочь из бункера и от праведного гнева тяжело, глубоко и шумно дышащего Антона: даже массовое убийство тех, кто отнял жизнь у него и миллионов других, не облегчило его состояние. Он готов был придушить собственными руками любого, кто его сейчас тронет, но тот, оставшийся безымянным, ученый, выбегая вслед за остальными, замешкался рядом с Антоном, никак не мог успокоиться:
– Антон, у наших разработок есть и другое применение, мирное. Они могут лечить психические заболевания, давать второй шанс на нормальную жизнь парализованным, кратно ускорить обучение и избавить детей от тупой зубрежки в школах, да тысячи других применений…
– Что ж ты тогда создал именно это?.. – Антон кивнул на пустующие кресла нейросканеров, трупы, хаотично разбросанные по полу в нелепых неудобных позах, и ряды серверов, служащие сейчас одной цели: поддерживать искусственное самосознание того, о ком говорить было и страшно, и противно. – Уходи. Как ты сказал, «второй шанс»? Пользуйся.
– Вы оба, – генерал очнулся, поблуждал мутными от боли глазами, кивнул в сторону Василия и этого ученого, остановившегося на полушаге около Антона, и продолжил хрипеть, кашляя кровью: – забыли упомянуть одну деталь. Эмулированному сознанию недостаточно сенсорной информации для накопления нового опыта, поэтому его придется черпать из других воспоминаний, чтобы поддерживать эмуляцию стабильной, из хранилища Архива. Ему очень понравятся твои, Антон, про девушку и забавы с ней.
Контрольный выстрел. Теперь точно труп.
Парню пришлось повторить дважды:
– Пользуйся.
Антон запер за группой тяжелую бункерную дверь.
– Коль мы остались наедине, Антон Вячеславович, давайте обсудим…
– Антон, подожди! Я понял, о чем Влад говорил, только Вечен знает ко… – Рация полетела на пол и навсегда заглохла, втоптанная в него толстой прорезиненной подошвой ботинок Антона.
– Антон Вячеславович, давайте поговорим!..
– Не о чем.
Антон ощутил приятное электричество на кончиках пальцев, разбил стекло в нише пожарного оборудования и достал увесистый топор. Подбросил его пару раз в руках, взялся поудобнее и, перешагивая трупы, напившись досыта яда мести, шел через весь зал к серверной.
Эпилог
Антон выбрался наружу, сжимая в кулаке пригоршню микросхем и всё ещё слыша, как синтезированный голос отчаянно молит о пощаде (удивительно, как вдруг прежде властная интонация сменяется заискиванием, не ощущая поддержки бравых росгвардейцев по бокам), искажаясь и затухая с каждым ударом топора по хрупким компьютерным платам.
Вдохнул.
Пахло жизнью. Свободой. Антон сорвал с себя оковы, уронил их оземь, звенящие. Вдруг, сам даже не надеясь, оказался свободен. Больше не нужно жить чужой жизнью, кем-то притворяться. Вырвался. Спасся. Можно даже сбежать отсюда прочь, как он и мечтал когда-то… Буквально вчера.
Он оставил после себя десятки трупов людей, в былые времена вершивших судьбы целых наций и диктовавшие им свою волю. Они остались гнить никому не нужные на подземных этажах этого совершенно типичного невзрачного здания, одного из сотен таких же на кольцевой автодороге, опоясывающей элитарные районы, и тем лучшего прикрытия того, что там творилось на протяжении последних лет.
Капал робкий дождь. В воздухе пахло жженым мясом и свободой — дотлевал остов подбитой бронемашины и сваленные в кучу трупы бойцов из отряда Воронцова. Он сам, тело его, точнее, тлело там же.
Где-то вдалеке высились молчаливо спальные кварталы многоэтажками с потухшими окнами, как и всегда, впрочем. Там же, в этом «далеке», куда ни глянь у горизонта дымили пожары.
Стояла толпа. Опоясывала вход в РосТуры, ждала его: своего мессию, и в каждом взгляде читалось это благоговение, и с билбордов до сих пор декларировал его голос что-то, насколько прогнившим был мир, в котором мы жили, но теперь… А что «теперь» декларировал Антон? Ничего. Он лишь объяснил, что происходило, казнил хозяев прежнего устоя, ничего не предложив взамен. Казнил даже не в угоду чему-то новому, а сводя свои старые счеты. И не желая хоть какой-то благодарности взамен, но люди падали перед ним на колени и молчаливо склоняли головы, а он того не хотел. У него одно желание сидело в груди — отомстить, и то свершилось, так о чем теперь мечтать?..
Внутри о череп бились мысли, впервые в жизни свои собственные, а не навязанные кем-то: «Ты смог. Ты выжил. Ты справился, ты прошел всё это, и не сдался и не труханул в процессе, ты закончил. Ты отомстил за себя и за всех, ты убил, казнил всех тех, кого ненавидел всем своим существом и кому желал смерти каждый вечер перед сном. Так чего ты хочешь ещё?..»
«Чего ты хочешь ещё?»
А хотеть теперь было нечего.
Толпу людей, склонивших головы или даже вставших на колени перед ним, растолкал какой-то прыщавый подросток в черных лохмотьях, подбежал к нему, протянул телефон и сказал:
- Мобила зазвонила, лежала в машине. Попросили вас.
Антон не знал в точности, но догадывался чей голос он услышит по ту сторону. Забрал аппарат, поднес к уху, даже не сказал ничего в микрофон, но характерно дышал.
- Антон, уходи оттуда. Срочно. Уходи, слышишь? Программа Архива была внедрена в службы гражданской обороны, сейчас всех активирует. Только Вечен знал коды отмены, но теперь он мертв. Его за этими кодами и разбудили. Уходи оттуда, слышишь?.. Антон?..
Именно это ему пытался сказать Олег перед казнью, но Антон не слушал. Теперь вот услышал, но отказывался верить. Не могло это всё так закончиться, не могло… Он же спасся, и всех других спас, и освободил, и дал надежду и веру в лучшее?.. Чего вам нужно ещё?..
«Не освободил. И нет, я никуда не делся. Я с тобой, и навсегда с тобой останусь,» - ответил ему внутренний голос, тот злобный, сбивавший с пути последние полгода.
Огромные дисплеи, транслировавшие Зиноньева в окружении вставшей на колени толпы, резко погасли. Сразу же вспыхнули вновь гербом МинОбороны, и в тот же миг другой синтетический голос громогласно декларировал на всю Москву, страну, да и на весь мир сразу, спасибо Олегу:
- Внимание! Это не учебная тревога! Черные бабочки порхают над кровавыми лугами! Повторяю! Черные бабочки порхают над кровавыми лугами!.. Антон Вячеславович Зиноньев — враг и угроза. Найти и ликвидировать. Повторяю, черные бабочки…
А они все знали кто такой Антон Зиноньев, и как он выглядит, всё благодаря Олегу…
Парень, отдавший ему телефон, дернулся. Потом ещё раз. Повел плечом, странно как-то, будто свело судорогой. И глаза остекленели, происходило внутри них что-то, тёмное и злобное. И так же задергались все за ним.
Подергались, сдались без боя, встали с колен, разогнулись болезненно и, остекленело пялясь, зловеще направились к нему.
Антон вытащил пистолет и выстрелил в ближайшего. Тот упал, но его место вмиг заняли несколько других, ступая по сородичу, даже не беря в расчет его ощущения. Антон пятился и отстреливался, но патроны вскоре закончились, и запасные магазины тоже.
«Ты теперь убиваешь тех, ради кого вершил правосудие? Ты ли это, Антон?..»
Антон сжал спусковой крючок, но в ответ вместо шума выстрела раздался лишь холостой щелчок. Опять и опять. И смысла держать в кулаке микросхемы больше не было. За себя и за своих боевых товарищей, и за Лизу, Анну и ту девушку из метро, за свою первую любовь и за всех остальных, кто входил в «допустимый процент потерь» он отомстил, и освободил всех, кого мог, но эта свобода оказалась им не нужна. Никому она нахер не была нужна в этой стране, потому что все давно и безвозвратно были под колпаком, хоть ты сдохни: похоронят по квоте за счет твоих родственников.
Холодок полз по позвоночнику. Он разжал пальцы, и нейроморфные чипы посыпались на мокрый асфальт. Пистолет щёлкал вхолостую. Толпа наступала.
Надежды спастись — никакой. Сбежать тоже. Антону оставалось только попрощаться со всеми, с кем ещё не успел. Не сможет он совладать с этой зомбированной толпой, окружившей, отрезавшей путь даже к бункеру РосТуров. Не сможет он спастись, ну никак.
Он уже был готов принять свою судьбу быть растерзанным в угоду неистребимому режиму, но ближайший к нему активированный вдруг упал к его ногам. За ним следующий. И следующий. И они падали, высвобождая Антону драгоценные секунды для побега.
Павел Вепрев по кличке «Ветер» не испытывал никаких сомнений в том, что делать дальше. Снайпер лежал на краю крыши ближайшего к офису РосТуров здания, смотрел сквозь оптический прицел винтовки на происходящее внизу, считал патроны и шептал, поглядывая в промежутки между выстрелами на коряво исписанную страницу, вырванную из студенческой тетради, а внутри шел диалог своего хриплого и звонкого девичьего голосов:
– Десять. – Выстрел.
– Я слышу голоса…
– Девять.
– Я начала их слышать на следующий день после этой нейрохрени. Они зовут меня, требуют чтобы я ушла…
– Восемь.
– Не знаю почему, не понимаю. Память как-то глючит, иногда кажется что я - не я, а кто-то другой…
– Семь.
– Мне страшно кануть в вечность длиной в бесконечность…
– Шесть.
– Кто-то рядом со мной. Он говорит мне всё это…
– Пять.
– Он требует, чтобы я вышла…
– Четыре.
– Он и рядом, и как будто внутри меня…
– Три.
– Следует за мной по пятам. Говорит всё это…
– Два.
– Про бабочек и холмы…
– Один. - Винтовка выплюнула пустую обойму.
– Говорит, если я не смогу взобраться на подоконник и прыгнуть…
Перезарядка. Последняя обойма.
– А я… Я не могу…
«И никто больше не может» - подумалось Паше.
Выстрел.
– Девять…