Отец и дитя. Глава 14

     Я сижу на кровати и обдумываю сегодняшнее происшествие с Валерой. Он знает про яблоки и тесно общается с ментами. Я боюсь, что теперь если я выиграю спор и мы окончательно поссоримся, он может на меня настучать. Значит, надо работать осторожнее. Ещё и с Антохой поссорились. Антоха сегодня пришел какой-то странный. Сразу стал приставать ко мне с какими-то непонятными вопросами. Предлагал отдать все вырученные деньги якобы за «крышу». Но зачем тогда рисковать, воровать эти яблоки, если выручки никакой не будет?
      Как бы там ни говорил Антоха, я предпочту все же сам отвечать за свои поступки. А отвечать-то, скорее всего, и не придётся. Я же не попадусь. К тому же, я не вор какой-то, чтобы состоять в банде. Ведь Антоха явно предлагает ввести меня в воровской притон. Но я же не собираюсь пускать всю свою жизнь под откос ради сомнительной выгоды. Сезон яблок через недельку закончится. Мне будет нечего воровать, и я завяжу. А если свяжусь с ворами… Не завяжу. «Я не хочу завязывать» – внезапно понял я. Но я также не хочу плясать под чью-то дудку. Единоличник? Хорошо, пусть единоличник. Зато буду делать, что хочу.
     Я ещё проучу закон и ментов за то, что они так жестоко расправились с моей невинной матерью. Если надо будет, я и сам сяду, чтобы попасть к ней. А не сяду – буду по крайней мере жить кайфово. Не хочу я быть таким, как Антоха. Он чёткий пацан, но у него нет своего мнения. Только сейчас я понял, что все его понты – это то, чему ему научили воры, этот Ильич и другие. Он не вырабатывал эти правила. Он просто взял их готовыми. Все в жизни несправедливо. Какая разница, рабом какого закона быть: государственного или воровского? Я не буду ни тем, ни тем. Просто буду с тобой.
     С такими мыслями, убеждённый своей правоте, я вышел на улицу и отправился в частный сектор. Сегодня мне определённо везёт. Свернув в какой-то незнакомый переулок, я наткнулся на ветку яблони, свисающую из-за забора. На ней мало яблок, но это отличный способ бесшумно попасть на участок. Я подпрыгнул, повис на ветке, подтянулся на руках и, оседлав её, полез в сторону ствола. Ветка скользкая от прошедшего недавно дождя, я рискую сорваться вниз в любой момент. Вдруг снизу кто-то закричал:  «Вор! Вор! Держи вора!» Я от неожиданности дёрнулся, соскользнул с ветки и повис на ней, держась руками и ногами. Я решил прыгать, но опустив ноги, увидел, что в том месте, где я вишу, ветка как раз пересекает забор, и я могу упасть на него. Или в сад.
    Внизу бегает какой-то старикашка и орёт: «Держи вора! Караул!» Наводит суматоху. Антоха же предупреждал. Ну, зачем я один сюда сунулся! Тут я услышал внизу ещё один голос.
– Здравия желаю! Что здесь происходит?
Антоха!
– Вор лезет к моим соседям, смотрите!
– Сейчас разберёмся. Отойдите подальше. Я наклоню ветку, и он свалиться. Пусть только попробует сбежать!
– А вы кто?
– Оперуполномоченный Демидов. Я шел с дежурства и услышал ваш крик, – ответил Антоха, прыгая на ветку. Она наклонилась, и теперь я могу спокойно спрыгнуть с внешней стороны забора, что я и сделал. Старикашка было рванулся ко мне, но я вскочил на ноги и побежал.
– Я его сам задержу. Спасибо вам за бдительность, – услышал я голос Антохи, который уже бежит за мной.
      До конца улицы мы играли в погоню на глазах у старикашки. За углом я остановился. Подбежал Антоха и вылил на меня поток самых прекрасных русских матюгов. Но я вовсе не чувствую себя виноватым.
– Я же не знал, что он появится тут!
– Дэн, ты будешь палиться до тех пор, пока не научишься воровать. И это не тот случай, где надо учиться на своих ошибках. У тебя просто нет права на ошибку. До тебя существовали многие поколения людей, и они могут тебя научить.
– А может это ты его подослал? – внезапно догадался я.
– Ты что, головой ударился? Нахрена мне это надо?!
– Чтобы показать мне, что я лох и ничего сам не могу и заставить вступить в вашу банду.
– Дэн, я не могу тебя ни к чему принудить и не хочу. Мне просто будет жаль, если тебя закроют. Я сейчас иду от Ильича, он про тебя ещё ничего не знает. Но если ему донесут, что я здесь под мусора косил, меня опустят до чухана последнего. Ты меня сейчас подставил, и я не врезал тебе только потому, что…
– Потому, что тебе не давали такого поручения! Ты ничего не делаешь сам, пляшешь под дудку своих паханов. Я так не смогу. Я презираю даже мысль о том, чтобы подчиняться вашим правилам!
     Антоха, подумав, сказал негромко:
– Хорошо, раз ты такой самостоятельный, иди против системы. Только вот оглянуться не успеешь, как она тебя сожрёт.
     Он ушел. После этого разговора я чувствую себя нашкодившим ребёнком, которого поставили в угол родители. Но я быстро взял себя в руки. Придётся доказать Антохе, что я чего-то стою. Не как вор, становиться им не в моих планах, а просто как человек. Помню, он начал презирать меня после того, как я не отомстил Рыжему и его дружкам за обман. Что ж, я отомщу. Но как? Можно обчистить его богатую квартирку – подумал я, но тут же осекся. Ведь я и вправду ничего не умею. С Антохой все прошло бы удачно, как и в школе.
     Я ещё некоторое время гулял по району и думал. Неужели я на самом деле ничего не могу без него? Зачем я вообще должен что-то ему доказывать? Он ведь мне никто, так почему же я готов рисковать, чтобы доказать ему что-то. Нет! Не для Антохи я буду мстить, а чтобы самому уважать себя. Где-то в глубине души я понимаю, что не смогу уважать себя до тех пор, пока не добьюсь уважения Антохи. Он – ничтожество, кукла в чьих-то руках. Но кто же тогда я, если попал в такое неловкое положение, и он меня спас? Антоха, несмотря на все его личные качества, профессиональный вор. Но я не хочу становиться вором. Воровать ведь плохо.
     В приюте меня ждали новости. На следующей неделе будет организована встреча с ветераном…
     Раньше я никогда не бывал на подобных мероприятиях. Мы все уселись в гостиной за столом. Ветеран оказался не очень старым и довольно таки бодрым дедушкой.
– В 43-м году, помню, - рассказывал он медленно, - мы захватили вражеский танк. Он был подбитый, но на ходу. А потом мы несколько раз подъезжали на нём ночью к немецкому лагерю, проводили разведку, передавали все по рации своим и так и стояли в немецком лагере до подхода подкрепления. Немцы все на нас отвлекались, а в это время советская пехота их заставала врасплох. Но потом, когда мы присоединились к основным силам второй ударной армии, этот танк шел с нашими в одном строю и налетел на мину. Меня тогда в нём не было, мы по очереди ездили на нём. А была не моя очередь. Двое погибло парней наших – Олежка Фёдоров и Ванька Трифонов, - ветеран вздохнул.
- Мы потом когда в наступление перешли, приехали в деревню в Ванькину. Всё везде пусто. Ходят бабы полгода назад тридцатилетние, а нынче все седые. А деток нет. Мы их спрашиваем «Где ваши дети?», а они в плач и ничего не могут сказать. Только одна ответила, что их фашисты в речке утопили. Она вообще была тихая такая. Вокруг война, их мучают, бьют, а она будто не здесь. Я ей говорю: «Вы такая спокойная, будто и войны нет». Она говорит: «У меня-то деток малых не было. Только один взрослый – Ванюша мой на фронте, тоже танкист, в таком-то полку воюет. Он храбрый. Вы нас отвоюете, я верю. А полк она назвала наш. И фамилия её сына была Трифонов. Потом проверил - других бойцов с этой фамилией в полку нет. Но пока я узнавал, мы уже с той деревни уехали. Так и не успел ей сказать, а похоронка когда ещё придёт.
     Кто-то спросил:
– А правда, что на войне было почти нечего есть?
– Ну это когда как. Но не пировали мы точно. Ни мы, ни немцы. Когда на Берлин шли, нас немецкие бабы в деревнях иногда кормили. Мы им говорим: как же так – мы же ваши враги. А они на ломаном английском отвечают: «Хоть кто. Только бы война скорее закончилась». Простые то люди понимают, что война – это беда. Они нас в своей стране освободителями считали от Гитлера. Смотрел я на них и думал: это они нас сейчас кормят, а я, может быть, их сыновей на фронте убивал. Знал бы, не убивал… А разве мы не знали, когда идут враги, что у них тоже есть дома семья? Нет, все мы знали. Но все равно убивали, иначе никак. Приходилось. Ради своих матерей!
     Война всегда была для меня чем-то далёким. Когда-то там воевали, победили, молодцы. Теперь же передо мной как наяву разворачиваются картины сожженных деревень, проезжают перед глазами танковые колонны, плачут женщины, оставшиеся без детей.
– Как вы считаете, какая самая главная причина победы Советского Союза?
– Главное то, что русский человек всегда остается человеком. Мы никогда не убивали беззащитных людей, только мстили напавшим на нас. Наша война была за справедливость, а их, фашистов, война – за пустую идею.
У меня невольно вырвалось:
- То есть, ради справедливости даже война хорошее дело?
Ветеран посмотрел на меня и ответил:
– Война – это не дело, мальчик. Это боль и ненависть. А вот справедливость – хорошее дело. Здесь ты прав. Справедливости надо добиваться.
     Спустя два дня я поехал с заведующей в суд. В тот самый районный суд, до которого я в прошлый раз так и не дошел. Когда красная машина заведующей несла нас по мрачным улицам осеннего города, я уже точно знал, что скажу. Тревога и волнение, надежда и радость, ненависть и страх встретились сейчас в моей душе. Я сегодня увижу маму. Может, вообще последний раз в жизни. В этот суд пропускают почти также строго, как в арбитражный. На входе сидит тётя в чёрной форме охраны. Заведующая показала ей повестку и мы, сняв куртки, пошли в длинный коридор. Здесь всё одного серого цвета: пол, потолок, стены. Ровное свечение квадратных светильников заполняет все пространство.
     Но этот коридор все же отличается от всех других подобных ему серых коридоров. Здесь дышится тяжело. Как будто воздухе витает сотни душ людей, прошедших по этому коридору на казнь или помилование. Причём, они даже не знали, на что именно идут. И все их тревоги, страх, слёзы, возможно муки совести, сожаления о сделанном и не сделанном будто впечатались, въелись в эти серые стены. По этому же коридору шли десятилетиями суровые судьи и переживали о том же. Странно. Одни идут судить и властвовать, а другие – беспомощно ждать приговора, ну чувства у тех и у других похожие. Здесь, наверно, шла и моя мама. Или ещё пойдёт. Наконец, мы подошли к двери с номером 108. Около неё дежурит такой же чёрноформенный охранник. Он даже немного похож на того из арбитражного суда. Предъявив ему повестку, мы вошли в зал. Точнее, я, наплевав на всё, вбежал в него впереди заведующей и уже за спиной услышал казённый голос охранника «проходите».
     Сердце чует, что она здесь. Зал небольшой. Прямо - стол судьи, рядом ещё один маленький столик, за которым сидит крысоподобная тётка-секретарша с безразличным лицом. Слева за столиком прокурор в погонах просматривает какие-то бумажки. Но всё это я заметил, рассмотрел, осознал потом. Когда я влетел в зал, первое, что я увидел, была мама. Она сидит… в клетке. Я подбежал, крича неизвестно что, просунул руки сквозь безжалостные железные прутья и обнял её. Мы снова вместе. Снова всё хорошо. Хотя нет. Никогда все уже не станет по-прежнему. Я другой. Прошло всего два месяца с тех пор, как маму забрали, а я уже изменился, живя в приюте. Да и мама тоже многое пережила. Это видно по её уставшим глазам.
– Мальчик, здесь находиться запрещено. Сядь в зал.
     Я отлип от мамы и поднял глаза. В них нет слез. Я просто не могу себе позволить заплакать здесь при ней. Мама никогда бы не простила себе моих сегодняшних слез. Мой взгляд упёрся в очередного мужика, у которого на груди жёлтым по чёрному написано «охрана». Эта надпись скоро станет мне сниться. То же бесформенное лицо, как с конвейера, одно из тысяч подобных.
– Сяду. Я сяду, – только и ответил я. Нет ни смысла, ни желания, ни слов, чтобы говорить что-то ещё.
– Всем встать! Суд идёт! – провозгласила крыса в пиджаке. Я сидел рядом с заведующей и был сам себе противен. Я хотел крикнуть судье, что украл больше неё. Меня нужно посадить вместо мамы. Прокурор и судья что-то говорят. Выступают незнакомые тётки из органов опеки. Я знал, что я скажу им и, наконец, дождавшись своей очереди, я твёрдым уверенным шагом вышел кафедре, взглянул в глаза судьи…и замер. Я внезапно понял, что он знает все, что я сейчас скажу. Вся заготовленная речь о том, почему моя мама хорошая, как мы с ней замечательно жили и почему её ну никак нельзя лишать родительских прав бессмысленна перед этим беспристрастным взглядом. Но от меня все чего-то ждут. Я должен сказать что-то. А что? Я растерялся. Странно, я готовился к этому моменту почти две недели и, оказывается, совершенно не готов. Я сказал:
- Судья. Моё мнение не важно. У вас хватит власти решить, как надо. На этом всё.
– Вам больше нечего сказать суду? – удивился прокурор.
– Второго шанса говорить у вас не будет.
Мама смотрится жалко.
– Сядьте.
– Сяду, – снова. Странно, но это слово сегодня постоянно вырывается у меня.
     Этим все закончилось. Суд признал недостаточными основания, которые нашла опека для лишения моей мамы родительских прав.