Академия жизни очное отделение книга вторая

   Вместо  Предисловия:
              ГОДА  МОИ
(Слова  и  музыка  Василия  Гурковского)
==
Я  в  жизнь  свою, как  в  зеркало  смотрю,
Себя  ведь  и  захочешь -не  обманешь.
За  все, что  пережил, судьбу  благодарю,
Хвалю, какая  есть, другою  ты  не  станешь.
               
              ПРИПЕВ:

Года, года.      Летят - летят,
Семнадцать. Тридцать, потом –шестьдесят…
Поймать  бы  вас, назад  вернуть,
И  снова  тот  же  выбрать  путь……

==
На  сколько  серий  можно  растянуть,
Трагедий. Детективов  и  Комедий.
Обычную  судьбу и  мой  по  жизни  путь,
До  нынешних  времен. Надеюсь -не последних!
               
               ПРИПЕВ:
==Прошли  года -как  смог  так  и  прожил,
Колодцы  рыл. Пахал. Косил  и  строил.
На  несколько  садов  деревьев  насадил,
Детей  и  внуков  в  свет, я выпустил  достойных!
               
                ПРИПЕВ:
==Я  в  жизнь  свою, как  в  зеркало  смотрю,
Себя  ведь  и  захочешь-  не  обманешь.
За  все, что  пережил, судьбу  благодарю
Хвалю, какая  есть, другою  ты  не  станешь….

                ПРИПЕВ:   






                ВАСИЛИЙ      ГУРКОВСКИЙ

                АКАДЕМИЯ    ЖИЗНИ
                (ОЧНОЕ   ОТДЕЛЕНИЕ)

                Книга  ВТОРАЯ


         ВАСИЛИЙ  ГУРКОВСКИЙ. Рассказы  из  серии «Были  из  нашей  жизни»
                Тирасполь. Литера.  2009  год.

                ВЕНИКИ ИЗ-ЗА РУБЕЖА


В альбоме жизни, который мы перелистываем вместе с читателем, были представлены фотографии разные — грустные и веселые, добрые и не очень. Простите меня заранее, но жизнь есть жизнь, и настоящая быль, не разового, а такого пространного действия, на мой взгляд, самая мрачная из всех предыдущих былей, мрачнее даже были «Свидетель», хотя, казалось бы, что может быть еще мрачнее. Эта быль, как надпись на плите, под которой покоится наше село. Село в комплексе, куда входит и сельское хозяйство, и сельская инфраструктура, и те остатки сельских жителей, что еще мелькают по полуразрушенным или полностью уничтоженным селам. Абсолютно все, что будет приведено в этой были по факту, можно подтвердить документально, комментарии, выводы и предложения по всем вопросам — это всего лишь мое мнение.
Я не претендую на истину в первой инстанции, но обязан подчеркнуть, что около семидесяти лет моя жизнь связана с селом, из которых пятьдесят пять лет, уже отработано официально и именно в этой отрасли. Все процессы послевоенного возрождения, определенного взлета, затем ошибочного, а скорее всего умышленного уничтожения, затем нынешней агонии аграрного производства и вообще сель-ской жизни, происходили у меня на глазах. В отличие от «прикорм-ленных» кабинетных корифеев-аграрников, я подаю ситуацию, как говорится, из первых рук. Ныне живущие, тем более будущие поколения, должны знать причины того, почему мы две трети продовольствия завозим из-за рубежа, почему в мясе, которого и так мало, тем более в колбасе, нету мяса, в молоке — молока, в лекарстве — действующих веществ, почему в наших селах остались одни старики, а кто помоложе — все спились. А ведь будущие конъюктурные историки обязательно напишут, что всему виной советская власть, суровые погодные условия, госсобственность на землю, сермяжный, православно-прощенческий, основанный на доброте, менталитет наших беспутных крестьян — лодырей, пьяниц, ожидающих халявной

манны небесной. Они нагородят за деньги, звания и должности, еще много всякой чуши, где таки будет доля правды, небольшая, но они раздуют эту долю на весь объем «исторической» правды. И в это поверят наши потомки, да, поверят. Всего одно поколение выросло на искаженной истории, а уже молодежь сомневается, что Германия напала на СССР в 1941 году, да еще через пару поколений такой жизни ,вся российская история будет перевернута с ног на голову. То же самое будет и с официальной историей нашего села.
В этом плане настоящая быль пусть станет попыткой застолбить перед потомками истину. Все в общих чертах, естественно, но как оно было на самом деле.
Приднестровский агропромышленный комплекс (АПК) до начала девяностых годов, представлял собой территорию высокоинтенсивного производства, с лучшей в Союзе культурой земледелия. Из 204 тысяч гектаров пашни, 112 тысяч (52%) га имели довольно приличную систему орошения. Ежегодно вводились по 8-10 тысяч гектаров орошаемых площадей. Регион имел самую высокую фондо- и энерговооруженность, на поле  этой  небольшой  территории, выходило 6500 тракторов и масса другой сельскохозяйственной техники. Не каждая даже российская область, не то, что отдельные национальные округа, во много раз превышающие Приднестровье по территории, смогли бы сравниться в плане производства, переработки и экономической эффективности аграрного сектора экономики с этим регионом. Более 500 тысяч тонн плодоовощной продукции в год и столько же зерна, более 40 тысяч тонн семян подсолнечника, 60 тысяч тонн мяса, 180 тысяч тонн молока. Кроме того, виноград, табак, яйца, шерсть, коконы, мед, картофель и др.
Восемь консервных заводов выпускали до миллиарда банок консервов. Работали винно-коньячные, ликероводочные и винкомбина-ты. Регион выращивал и перерабатывал четверть миллиона тонн сахарной свеклы, получая до 30 тысяч тонн сахара и значительное количество спирта-сырца. Интенсивная система земледелия предполагала выращивание, переработку и реализацию наиболее эффективных и высокотоварных культур — овощей, фруктов, винограда, сахар-

ной свеклы. В каждом районе работали современные птицекомбинаты, крупные свинокомплексы и комплексы по выращиванию мо-одняка крупного рогатого скота на мясо и телок для воспроизводства стада. Абсолютное большинство колхозов, совхозов, межхозяйственных объединений и комплексов — были прибыльными и высокорентабельными. Один только мой родной Слободзейский район, получал в год   более 50 миллионов рублей чистой прибыли. Чтобы «пощупать» эту прибыль руками или визуально представить себе ее воочию, скажу следующее — за эти деньги в советские времена можно было купить 6000 мощных тракторов К-700 и выстроить их по линии от Кировского завода в Ленинграде, до Слободзеи, с интервалом в 300 метров между тракторами, это легко проверить (1800 км: 6000 штук). А если закупить, к примеру, популярные в то время грузовые автомобили ГАЗ-51, на ту же сумму вышло бы 50 тысяч «газиков» и выстроились бы они от г. Горького (Нижний Новгород) опять же до Слободзеи в линию, с интервалом между машинами всего в 40 метров! Теперь закройте глаза и представьте себе две эти предполагаемые, но вполне реальные и возможные линии. В АПК работало постоянно около 70 тысяч человек - 10% населения.
Вот так, уважаемый читатель, мы «плохо» работали в те пресловутые «застойные» годы, которые сегодня приводят в оправдание развала Союза и АПК «знающие» люди, для которых и Союз и его АПК, никакого значения не имели. На этой теме, на ее извращении, они просто имели имя и деньги.
С таким багажом Приднестровский АПК пришел к финалу союзного государства. Озадаченным, процветающим и с высокоразвитой социальной сельской инфраструктурой. Какие нашему региону нужны были реформы? Зачем? Да, была еще масса недоработок, но это можно было дошлифовывать по ходу дела. И если бы и сегодня сохранилось союзное государство, Приднестровье так бы и оставалось своеобразным огородом России, пусть не России, так какого-то региона, или ведомства, к примеру Газпрома, благо через нас проходит газопровод на Балканы.
Приходится признать, что развал Союза и последующие за этим различные действия, больнее всего ударили именно по Приднестровскому региону. В тех же Абхазии, Южной Осетии, Карабахе -даже близко не было такого уровня производства и интеграции с той же
Россией и Союзом вообще, как у Приднестровья. К примеру, на приднестровских животноводческих комплексах выращивалось мясо для южной группы войск, располагавшейся за пределами Союза И мы получали под это корма из союзных фондов. После того, как «почетный немец» и перво-последний президент со своим министром «иносранных» дел выбросили наши войска из насиженных мест в Европе в холодные палатки в степях и тайге, из России наше мясо больше не заказывали. И не потому, что российской армии мясо не было нужно или Россия сама стала больше мяса выращивать, а потому что для новых структур, включая государственные, гораздо привлекательнее было иметь дело с западными «партнерами». При этом выполнялись частные обещания, выданные другу «Биллу» или другу «Гельмуту» и др., а кроме того представлялась возможность непрозрачности закупок и негласных договорных цен, с целью ухода от налогов в России.
Сперва АПК Приднестровья получил сильнейший удар от союзных властей, лишивший нас основного госзаказчика, как продукции переработки, так и в свежем виде, а вторым ударом нас добила уже Россия, с первого дня допустившая переброску заказов на продовольствие того, что мы имели в избытке, на Запад, закрыв глаза на явную криминализацию этого процесса. По большому счету, это было ударом, даже по отношению к тем 300 тысячам русских приднестровцев и к абсолютному большинству населения региона, тяготеющему к России, независимо от национальности. В начале девяностых в России не нашлось ни одного разумного политика, которого озаботила бы ситуация в том же Приднестровье, где проживало в то время 730 тысяч населения и все (более 90%) на весь мир, тем более на всю Россию, кричали, что хотят жить вместе с Россией.
Будучи заместителем министра сельского хозяйства Приднестровья, имея определенный опыт и предполагая на перспективу развитие ситуации в АПК, я в октябре 1995 года выступил с большой статьей в одной из ведущих в то время газет «Сельская жизнь» со статьей «Вдали от России!?» В ней описывал положение дел в нашем АПК, предлагал взаимовыгодное сотрудничество хотя бы с отдельными регионами или отраслями. В то время у нас все еще шло по инерции, как при Союзе. И деньги ходили российские и таможенных проблем пока особых не было и мы могли сразу, без всякой раскачки, включиться в работу на договорной основе с любой российской структу-

рой. И не ели бы сегодня в той же Москве мыльное белковое заграничное мясо и каучуковые с никаким вкусом израильские и турецкие помидоры и консервы, напичканные чем угодно, «негниющие» яблоки и т.п. Ну куда там, абсолютно никто на наши предложения не откликнулся. Вспомнил я не раз поэта Николая Некрасова и его стихотворение «У парадного подъезда», мыкался по разным инстанциям в Москве. Нет, нигде не выгоняли: «О, с Приднестровья, да я, да мы, но...». Идешь, к примеру, к Лужкову, а у него проблем выше головы, идите, говорит, к Берикову (в те годы первый зам. мэра), тот посылает к Воробьеву (министр продовольствия), вроде уже по адресу, а он посылает к Матросову (министр промышленности).Спрашивается , зачем к промминистру, я же аграрник?А Матросов, говорят, курирует Украину и Молдову. Иду к нему, а он посылает еще дальше... И все улыбаются и рассыпаются в любви к Приднестровью...
Где-то на седьмой инстанции ,попался знакомый еще по советским временам ,молодой парень. Он уже без дифирамбов спросил: «Вася, что ты от нас хочешь?». Говорю: «Предлагаю совместное производство, обеспечим качество, ассортимент, сроки, дешевую себе-стоимость, только помогите с первичкой, даже не деньгами, а горючим, удобрениями, ядохимикатами, это всего 15% от всего объема затрат, остальные 85% мы сами обеспечим». «А у тебя сейчас что-то есть?» - спрашивает. «Да пока нету, год к концу идет, давай с нового урожая и начнем», - отвечаю. И тут он по-свойски, не стесняясь, говорит: «На хрена, Вася, ты мне нужен? С тобой свяжись — все будет учетно и прозрачно, таможни две с обоих сторон Украины, никакого никому навара. Зачем и мне, и всем нам здесь такое надо? Нужны нам, к примеру, апельсины, я звоню в Марокко, договариваюсь с фирмой на солидный объем, цена для Москвы полтора доллара за килограмм, к примеру, а для Рабата (столица Марокко) по доллару. С каждого кило навар полдоллара, мы их делим, половину поставщику, половину он на мой счет в банке положит, и без налогов и без свидетелей, и прозрачностей всяких. Понял? А что я от тебя буду иметь, одну головную боль - горючее закупай, перевози, жди, пока ты вырастишь, да кому это надо?!». Вот и весь интерес.
Государству на все наплевать, а выделенными деньгами распоряжаются «свои» люди. И так во всех направлениях, оборонзаказах и от «окорочков» -до помидоров. «Рынок» накрыл всю Россию, как говорят

в Украине, «мокрым рядном», по-русски можно сказать, накрыл всю ее территорию мощной мелкоячеистой коррумпированной сетью, из которой выпутаться невозможно, только если разрубить эту паутину. Но нас волнует другое — эта криминализованная сеть закрывает нам доступ к российскому покупателю. Нам, в конце концов, россиянам, гражданам России, которых в Приднестровье уже более ста тысяч, а желающих принять российское гражданство еще минимум в три раза больше, некуда деваться — слева Молдова в одним гражданством, справа — Украина, тоже одно гражданство, в России ехать некуда, так надо же хоть как-то своих граждан защищать. А россиянам невыносимо трудно стало жить за рубежом, мало, что их морально и материально со всех сторон притесняют, их еще и просто убивают. Ведь абсолютное большинство погибших в 1992 году — были потенциальными россиянами, так как за год до этих событий, голосовали на референдуме за сохранение Союза, а Россия является официально его (Союза) правопреемником.
Но вернемся к «лихим» девяностым. Когда власти и аграрники Приднестровья поняли, что наш регион никому по большому счету не нужен, начали искать выходы. Почему не один выход, а «выходы», потому что началось то, что уже давно было в России и других республиках, но пока не было у нас Начался грабеж. Так всегда бывает, когда «наши» уже ушли, а «чужие» еще не пришли. Так как главное ограничение (план госзакупок) просто пропало, собственное государство образовавшийся вакуум госзакупок заполнить не могло по многим причинам, главная из которых — для кого и за что, главное, делать закупки, то оно, государство, просто отпустило вожжи. Со-хранившиеся на тот момент коллективные хозяйства ,очень быстро
сбросили производство высокозатратных, но высокоэффективных направлений, таких, как плодоовощеводство, овцеводство, все мелкие «водства» - шелководство, кролиководство, овцеводство, коневодство, рыбоводство, пчеловодство и т.п., а затем пошли все основные отрасли животноводства и птицеводства. Скот перерезали, продали и съели, а кто, куда и зачем — знали очень немногие. Ну понятно, надо было поддерживать сельские объекты соцкультбыта, они все были на балансах хозяйств, надо было кормить армию и все правоохранительные структуры, а под этот шумок красть самим. Но все это шло с таким определенным скрежетом, потому что оглядывались еще на недавнее советское прошлое с его хоть каким-то порядком, контролем и ответственностью. Бригадиры уже сеяли вроде на колхоз, а убирали для себя. Продукция пропадала,  или вывозилась в Россию, Белоруссию, или продавалась на месте перекупщикам за валюту. Но все еще в основном было в наличии — фермы животноводческие, техника, система орошения, заводы и комплексы. Но так же не должно было быть! В России и других странах СНГ уже вовсю клубился плотный туманно-завесный хаос так называемых реформ в АПК, основным компонентом которых были: уничтожение коллективных хозяйств через распаевание коллективного имущества и государственной, но переданной в бессрочное и бесплатное пользование колхозам, земли, затем образование фермерских хозяйств и вторичное объединение бывших колхозников в КСП (коллективные сельхозпредприятия), но уже на совсем другой организационно-правовой основе. Эти привнесенные со стороны через проповедников перестройки реформы, являлись од-ним из стратегических секторов общего развала Союза и имели перед собой главную цель — ослабление, а лучше уничтожение отечественного агросектора любыми путями.
А внутри самой этой глобальной цели — главным было, как сказал один командующий армией в книге Ю.В. Бондарева «Горячий снег», «выбить танки», то есть любой ценой уничтожить крупные хозяйства, параллельно -перерабатывающие предприятия и животноводческие комплексы. Уничтожив производственную базу АПК, посеяв хаос распаеваний и вирус корысти в рассыпающихся колхозах и совхозах, можно было отбросить отечественный АПК навсегда, убрав его как конкурента, лишить ту же Россию продовольственной безопасности, ведь если ракеты можно еще год — два передержать, к

примеру, то кушать надо подавать ежедневно. Те, кто внедрял у нас на всем постсоветском пространстве (и чужие, и свои приспешники) те реформы, есть потенциальные преступники. Особенно это касается представителей власти и уж совсем особенно касается руководителей отраслевых министерств сельского хозяйства всех сельхозструктур сверху донизу, сельхозученых — организаторов, руководителей хозяйств и подразделений.
Для крупных промышленных и энергетических направлений была подготовлена своя стратегия — ввоз долларов, либерализация и появление валютных обменных пунктов, сперва выдача огромных кредитов своим людям по линии «Сбербанка» и обмен рублей на доллары, ваучеризация, девальвация рубля, искусственное банкротство нужных предприятий или без такового, создание финансовых пирамид и скупка ваучеров и, наконец, адресная приватизация пока самого важного, остальное никуда не денется; землю вначале не стали ваучеризировать, боялись крестьянских волнений.
Для аграрного сектора был другой подход — распаевание имущественное и земельное, затем, уже позже, скупка земельных паев, особенно у пенсионеров, удельный вес которых был по Союзу где-то в районе 50%. Дальше — скупка и ликвидация сельскохозяйственных производственных мощностей или их перепрофилирование. Главное — уничтожить отечественную сельхозбазу, а потом ввозить сюда всякую всячину, никуда не денутся, возьмут, раз своего не будет. В даль-

ней перспективе — скупка земель сельхозназначения, возможно, на начальном этапе и через подставных лиц. В общем, делать все, чтобы было хуже в стране с продовольствием, чтобы АПК не смог поднять-ся вообще. Пока он поднимется и нарастит объемы, продукция его будет дорогой и мешать импорту не сможет. А помощь АПК свои люди во власти не пропустят.
Так вот, это уже было везде, кроме ПМР. Уже обрадованные «независимостью» депутаты всех стран СНГ в своих Конституциях вынесли на первое место частную собственность на землю, что тоже было одним из главных условий западных доброжелателей и спонсоров, а в Приднестровье все было как при Союзе - ни реформ, ни изменений в Конституции. И вот, наконец, в начале 1998 года, явно с чужой подачи, возможно, будущих потенциальных импортеров продовольствия, при горячей поддержке бывшего министерства сельско-го хозяйства ПМР, облепленного, как ржавеющий корабль ракушками, многими коммерческими структурами, Указом Президента ПМР было дано начало реформам в АПК, сперва в одном районе, потом во всех. Заказчики реформ и здесь сыграли на корыстных чувствах сперва тех, кто был у власти, председателей, директоров, бригадиров и заведующих фермами, а потом и части рядовых колхозников, измученных неопределенностью, пообещав им и долю, и дивиденды, и землю, которую можно будет продать и т.п.
Это был пир во время чумы. Очень быстро, в нарушение всего, чего можно было только нарушить, колхозы были преобразованы в кооперативы. Ни один из них не был легитимным, поверьте автору, как юристу. Их слепили как попало, люди ничего не поняли, но уже кооперативы, не имея ни одного договора с бывшими колхозниками, ныне пайщиками, брали кредиты, рассчитывались кооперативным имуществом без согласия пайщиков и т.д. Они получили карт-бланш на уничтожение. Это не возбранялось, скорее поощрялось заинтересованными людьми. Власти на местах вообще делали озабоченный вид и не вмешивались в процессы разграбления и уничтожения некогда цветущих приднестровских хозяйств. Начала исчезать техника, списывалась как старая, а уходила новая, а старую, что осталась вместо нее, оперативно разбирали. Никаких проблем — переехал лесополосу или дорогу, и ты уже в Украине, за границей. За 6 — 7 лет было уничтожено все, что можно уничтожить.
Я почему в начале сказал, что было это мрачнее оккупации, это правда. За три года Великой Отечественной войны, производство сельхозпродукции в Молдавии снизилось на 40%, немцы и румыны не разрушили, извините, ни одного туалета, не то что животноводческого комплекса, тем более перерабатывающего завода. Если кто-то посмел бы из них это сделать, то, уверяю вас, все телеграфные столбы от севера до юга Приднестровья были бы увешаны телами руководителей всех звеньев. За это же варварство сегодня никто (да, никто!) не получил даже выговор. Вот так мы относимся к народному добру. А почему? Да потому, что немцы при оккупации даже ,думали о завтрашнем дне, а наши варвары, иначе их не назовешь, вообще ни о чем не думают, кроме себя. Поезжайте в мой родной бывший колхоз им. XX Партсъезда. Посмотрите на руины на месте полевых бригад, на исковерканную наверняка атомной бомбой, молочную ферму. Вы знаете, я по натуре добрый человек, но и то считаю, что только за ферму председатель кооператива мог бы быть многократно наказан. А он еще зарплату получает, то забор продаст, то клуб, то еще чего-нибудь, не свое, а пайщиков, и зарплату себе получает, да он будет еще лет десять там сидеть. Это уже экономический и политический, извините, идиотизм, люди уже даже плеваться перестали.
Я показал пример из нашего села, а ведь такое творится во всех селах. Сегодня вся республика производит сельхозпродукции (без зерна) столько, как раньше производил один колхоз из села Парканы. Одних овощей производим сегодня в 100(!) раз меньше, чем в предразвальном 1990 году. А овощи и фрукты — основная наша выручка и прибыль. Сегодня в Приднестровье огурцы из Польши и Венгрии, помидоры из Турции и т.д. Веники и то из-за рубежа завозим, потому что не сеем ни просо, ни веничное сорго. Вот до чего дожились, вот к чему нас привели те чуждые нам реформы. Сегодня импорт положил республику на лопатки, естественно, в первую очередь село. Причина та же, что и в Москве — импортерам гораздо выгоднее иметь дело с зарубежными поставщиками, чем с местным производителем, где все будет более прозрачно. Тем более, что заинтересованный зарубежный поставщик поддерживается своим государством и с целью наиболее полного завоевания рынка может выдать товар и под реализацию (продашь — отдашь) и в порядке кредита, и по договорным, никому не известным ценам, и еще по десятку вариан-
тов, лишь бы не упустить рынок. Импортер при этом, вывозит из ре-спублики валюту, но самое главное зло, которое он совершает против нашего государства (читай — народа) — он дает работу чужим зарубежным работникам, которые производят сельхозпродукцию, ту, которую с успехом можно производить в Приднестровье, обеспечивая наших сельчан работой, зарплатой, и на этой основе-решая и улучшая социальные нужды села. Тем более и качество закупаемой продукции на месте будет гораздо выше чужой, напичканной химикатами и выращенной на субстратах. Это уже политика, а не экономика, и не замечать этого власти не имеют права, ни исполнительные, ни представительные на всех уровнях.
А главная беспощадная правда не сельской, нет, а общегосударствен-ной экономики, состоит в том, что мы вроде бы сегодня засеваем все поля, убираем урожай и еще хвалимся этим, праздники всякие там организовываем по поводу и без повода. А везде, с каждым очередным сельскохозяйственным годом, мы уходим на 5 — 6 лет назад в прошлое и за десять лет «реформ» уже вышли на уровень 1929 — 1930 годов. И вот почему. Приднестровье с его довольно приличными почвами, наличием поливной воды, умеренно-теплым климатом, с малой территорией, но наивысшей в СНГ плотностью населения вообще и сельского в частности, просто обязано вести интенсивное земледелие с высокоэффективной отдачей. Например, сегодня основные площади пашни засеваются зерновыми культурами и частично подсолнечником Нет даже необходимости вдаваться в подробности обеднения и иссушения почвы при таком подходе, ведь мы перестали вносить органику и удобрения вообще. Это понятно. Также известно, что один гектар овощей в 10(!) раз больше дает прибыли, чем гектар зерновых, один гектар семенников овощных культур в 10 раз эффективнее в плане экономики, чем гектар овощей или в 100 раз эффективнее гектара зерновых! Это не я придумал, это реальная экономика В переводе на бытовой язык это означает, что один гектар зерновых только за 10 лет в идеале может сравниться по эффективности полученной от одного гектара овощей всего за год, а с гектаром семенников овощей за 100 лет! Впечатляет, не правда ли? Еще проще, если мы вместо овощей на поле высеваем зерно, то мы за год теряем 9-летний доход, а в сравнении с семенниками овощей теряем за год 99-летний доход. Понятно, что мы не засеваем все площади ово-
щами, а лишь 10 — 15% площади, значит, ежегодно теряем 1,5 — 2 года, то есть отступаем в прошлое, вместо того, чтобы двигаться вперед. Но, судя по нашим нынешним объемам производства и доходности, уровень которых же ниже показателей 80-летней давности, мы за год теряем позиции и уходим в никакое прошлое со скоростью 8 — 10 лет в год. Пройдет еще одно постреформаторское десятилетие, и мы выйдем на уровень сельской жизни времен отмены крепостного права в России, где-то на середину 19-го века.
Это не смех, это слезы наши, при улыбающихся и довольных импортерах продовольствия и их поставщиках. Наше низкокачественное приднестровское зерно никому не нужно, с таким содержанием клейковины оно пригодно только на корм, но кормить-то уже некого. Да и ждать, пока зерно пройдет через животных и превратится в доход, те, кто его сеют, не желают. Они взяли землю, теперь закупают мощную широкозахватную технику, сеют зерновые, все процессы при этом механизированы, работает мало людей, конно-ручных работ почти нет, и «зерноводы» далее могут иметь (и наверняка имеют, не светясь) прибыли. Они довольны. А с другой стороны, если раньше на тех же площадях работали тысячи людей, то сегодня максимум 50 — 60 чел даже в очень крупных хозяйствах, где раньше трудились по 3 — 4 тысячи колхозников. Используя сегодня всю земельную площадь села, извлекая определенную прибыль, которая вполне устраивает арендатора и то мизерное количество занятых у него людей, он, мало того, что ежегодно отбрасывает село назад, он лишает возможности других жителей села, а это может быть и 5, и 10 тысяч, у нас есть и такие села, работать и жить с присельской земли, территории, закрепленной за селом века назад.
Да, арендатор не обязан на всех работать , все население кормить и социально благоустраивать. Он же рыночник, взял землю в аренду, налог на землю платит, что же мы от него хотим? Он-то в принципе прав, это мы все неправы, особенно все уровни власти, абсолютно не задумывающиеся, а что же будет с селом дальше. Ведь раньше с этой земли все село жило. Все сельские блага, пока еще хоть как-то существующие, «выросли» из земли, водопроводы, газопроводы, дороги, линии электропередач и т.п. Они пришли еще с советских времен. Уже приходят в негодность, ведь никто ничего по ним не делает, да и делать не будет! Если сегодня не могут найти одну

трубу в сельсовете, чтобы залатать прогнивший водопровод, то откуда возьмутся средства у местной власти на замену сотни километров труб и т.п. Если местные власти устраивает то, что они имеют от тех арендаторов, то такое использование общественной земли не может устраивать все сельское население, которое, согласившись на передачу в аренду площадей, выделенные десятки лет назад селу для решения всех вопросов выживания и процветания, не может согласиться, чтобы на их землях выращивалось никому не нужное зерно, дохода от которого хватает только арендатору, а селу — ничего не достается. Еще несколько лет такой аренды, и сел в Приднестровье просто не останется. А арендатор пришел по договору аж на 99 лет! Вот уж действительно такие условия можно было узаконить только, простите, с большого «бодуна», иначе эти «99 лет» по нормальному не объяснишь. Нельзя объяснить необъяснимое.
Мало того, по таким договорам аренды земли не предусмотрено никаких условий землепользования со стороны государства, как арендодателя. Есть только уровень платы земельного налога, кстати, копеечный. Конечно, если будет производиться нерентабельное зерно, да еще вполовину спрятанное от учета, то внешне тяжело платить даже тот небольшой налог. А как же заставить арендатора постепенно переходить на более выгодные направления, то же овощеводство, садоводство, виноградарство? А никак, нет у него таких обязательств по договору, ему те овощи сто лет не нужны, и село, которому выделялись земли для жизни — тоже. И чем раньше то, проблемное потенциально для него село, исчезнет, тем ему будет легче. А работников он найдет где-нибудь. Повторяю, ему дохода и с зерна хватает. И все устраивает. Он еще и другое знает, что если вдруг замахнется на производство того, что сегодня ввозится из-за рубежа, сразу возбухнут импортеры и все ими прикормленные службы, те, что контролируют все и вся - от налоговиков до экологов. И житья ему не будет. А зачем ему это, повторюсь, надо? Сеем себе зерно, никто нас не трогает, все уровни власти, включая народных избранников всех уровней, тоже пытаются заглядывать не в глаза или рот, а в карман импортеров, одно дело словоблудить о благоденствии людей, а другое дело («святое» дело) — заботиться о собственном благополучии.
Приднестровье за эти «реформаторские» годы и особенно за послед-ние 7 — 8 лет настолько глубоко ушло в эту зловонную жижу всеоб-

щего презрения к нашему селу, оставленному вообще без ничего, что самостоятельно выбраться сможет только тогда, когда какая-то разумная сила это корыто не опрокинет и не очистит. А ведь республика-то, по сути, аграрная, и всегда агросектор был у нас определяющим фактором жизни. Не хотим мы этого понять — если останемся без села, а дело к тому идет, то останемся без Республики. А зачем тогда все эти разговоры о государстве и т.п., когда в государстве нет места государствообразующему во все времена в наших местах аграрному сектору и селу вообще? Проверяя свои суждения и взгляды на соответствие, к сожалению для себя должен признать, что все мои опубликованные и озвученные высказывания по поводу наших анти-сельских реформ   за  10-15  лет,сбылись до мелочей, только в многократно увеличенных масштабах. Оно и понятно, не мог же человек с моим сознанием, предсказать такую бесчеловечную антиприродную жуть, сотво-ренную с нами - самими нами и на наших глазах.
Причем, это все сегодня видят, считают само собой разумеющимся и не шевелят ни пальцами, ни мозгами, чтобы что-то изменить. Дикость какая-то. Младшие и средние властные структуры (село — район) все свое время и способности убивают на поиск рубля на зарплату учителям и врачам, им не до решения глубинных проблем. Выбранные высшие органы власти считают, что им и так неплохо, зачем искать проблемы вообще, тем более с теми, кто их питает (идеями). Раз,  думают они, и импортерам вообще не надо, ну, к примеру, возрождения отечественного АПК, так и мы постараемся не допустить этого, а то нам тогда места не будет. Кто же тогда будет нашим селом заниматься? А наверняка еще есть кто-то и что-то, как сказал великий Н.В. Гоголь в повести «Тарас Бульба»: «... и остались только мы, сирые, да как вдовица после крепкого мужа, сирая, как и мы, земля наша...». Безобразия все равно когда-нибудь заканчиваются, но конец этой истории, я так думаю, будет очень безрадостный для всех.
К сожалению, оказался автор прав не только в оценках, комментариях, но и предположениях по аграрной теме.
Повторяю, проверив на соответствие и ценность моих предположений еще пятнадпатилетней давности, я и сейчас убежден, что основой повышения экономической эффективности аграрного про-изводства есть, было и будет не только в Приднестровье, но и в других постсоветских республиках, той же России, например, - разумное государственное регулирование.

Предложенная мной система госрегулирования базировалась — на: передаче земли в пользование, включая обычную аренду, постановке условий землепользования по видам производств, в виде минимально допустимого уровня производства, установления единого натурального налога, увязанного с минимальным уровнем производства, определения мер ответственности за нерациональное использование земли и совершенствование управления в системе АПК. По этой системе, не имеющей аналогов, я в свое время защитил кандидатскую диссертацию в Москве. Абсолютно убежден, если бы вместо тех ненужных нашему региону реформ была бы внедрена моя система, показатели, конечно, бы снизились, в силу не зависящих от аграрников причин, но основа материальной базы и производственная структура АПК были бы сохранена. Есть живые примеры в Приднестровье, где элементы моей системы были приняты, там сохранилась практически вся база, производство, а главное — люди. Система как раз и сильна разумной системой, и думаю, мы к этому обязательно вернемся, если не в ПМР, так в других местах. Лучшего пока никто не придумал, да на сегодня пока ничего другого и не надо.
Навязываемые селу с пеной у рта, перестройщиками-реформаторами фермерские хозяйства в условиях ПМР, да и в той же России — по большому счету бред сивой кобылы. Мы хорошо помним, как запускалась эта идея еще при агонии Союза. Она, кстати, тоже была частицей той же системы развала АПК. Мы помним, кто были те, первые, еще генсековские «фермеры» - бывшие военные, партработники, авантюристы и просто чистые аферисты. Им дали деньги в помощь, кредиты, технику, льготы, а куда они подевались? Растащили все и пропали, через них даже тех, кто хотел и был настоящим фермером, считали за жуликов и мешали всем, чем могли. Кто за 20 лет что-то полезное в этом сделал? Единицы, а шуму и денег потратили немало. На мой взгляд, пропагандисты фермерства тех времен были или очень недалекие люди или выполняли чей-то заказ, третьего не дано. Разве можно было рядом с умирающими деревнями, причем в лучших местах, строить особняки и мастерские и наполнять их современным оборудованием и машинами. Даже если тот герой-фермер был нормальный человек, да разве деревня дала бы ему жить. Его или спалят, или потравят, или самого отравят. Это же   был политический идиотизм в угоду кому-то.
— Проповедники фермерства кивали на Америку, другие страны. Так надо же было вникнуть в суть той фермеризации, сплошной, кстати, когда впереди шли войска, очищая территории, за войсками шли власти, разбивали участки, за ними приходили фермеры, им выделялась земля. Не рядом с селом, а рядом с такими же фермерами. За ними шли дороги шоссейные и железные, банки, почта и телеграф, потом вся инфраструктура необходимая, торговля, сервис, правоохранительные органы, промпредприятия, готовившие сельхозтехнику, чтобы не возить ее из-за океана. Часть тех фермеров-переселенцев имела собственные средства, часть брала кредиты. Банки не беспокоились за возврат кредитов, заемщик никуда не денется, спереди глушь и ин-дейцы, сзади — океан. А землю он (фермер) с собой не унесет. Вот то была фермеризация настоящая. И хотя в настоящие времена те фермы значительно укрупнились за счет поглощения слабых более сильными, сама идея осталась.
Конечно, фермерство — это добровольное самоистязание, в какой-то мере рабство. И наш крестьянин, привыкший к какому-то определенному рабочему дню, выходным, праздникам, больничным, отпускам, включая декретные, учебные и т.п.,уже не очень-то хотел бы идти в фермеры, на 365 суток в году рабочих и без выходных и без всяких льгот, да еще за все ответственным, да еще в окружении озлобленной нищей толпы. А еще дети. Дети фермеров, даже в развитых странах, в силу специфики жизни и необходимости помогать старшим с детства, как правило, в большинстве своем, становятся людьми второго сорта Все это надо знать, прежде чем умиляться фермерской жизнью. Это жизнь на любителя и только в двух вариантах — или большими цельными группами, так денег на всех не хватит, или где-то в глуши подальше от людей. А мы лепим фермера в Приднестровье рядом с десятитысячным селом и еще придумываем ему льготы. А в честь чего? А чтобы внедрять фермерство как таковое. Фермерами в условиях развала становились те, кто сумел «увести» из колхозов технику, помещения и кое-что еще. Это бывшие председатели, инженеры и иже с ними. Это не фермеры, жуликами их назвать язык не поворачивается, они все-таки работают, но это не то, что нашему АПК надо. Их, фермеров, можно лепить там, где глухо и пусто. Но, разве вы не знаете наших людей? Вот давайте поедем, к примеру, в Ивановскую область. Места там есть пустующие, и нико-

го там вроде бы нет. Попробуйте официально начать там какое-либо дело, ну, ферму построить или что-то еще в этом роде. Тут же появится масса ОЛО (опознанных летающих объектов) в виде всевозможных инспекторов-надзирателей, экспертов и т.п. И у всех такие длинные «клювы», как у фламинго, и все они ходят с раскрытыми ими. И попробуй туда ничего не положи. Заклюют. Вот ничего нет и их нет, появилось, и вся эта свора тут же, вот она,
И так везде в любом регионе. Вывод, если кто-то, в частности, в Приднестровье, вдруг заговорит о фермерстве, как о панацее в нашем АПК, присмотритесь к этому человеку или позвоните в больницу, может, кто-то недавно от них сбежал. Шучу, сквозь слезы...
Среди массы проблемных вопросов в АПК Приднестровья есть один очень немаловажный — вопрос о земле. Единственный клочок земли из всех бывших 22 миллионов квадратных километров союзной территории, где сохранилась государственная собственность на землю. Это единственное наше достижение за последние двадцать лет. В требованиях и рекомендациях зарубежных фондов вопрос о приватизации земли стал одним из главных в ряду тех, так называемых реформ. Крючок с наживкой «земля в собственности» сразу был проглочен в новых постсоветских государствах. А ведь это была «удочка» с мощной леской, за которую можно будет водить пойманный объект. И те, кто попался сразу, вспомните мои слова, еще не раз к этому вопросу вернутся и еще не раз пожалеют об этом.
Ничего не имею против тех, кто принял поправки в свои Конституции, вводя частную собственность на землю, это их право. Просто я всегда выступал против такого права в Приднестровье и доволен тем, что и моими усилиями тоже, в регионе пока такого не произошло. Тем более, я в душе считаю, что самое понятие «собственник земли» кощунственно уже по сути. Человек не может быть собственником земли по той простой причине, что выходит из земли и в нее уходит. Как дряхлый рабовладелец может быть собственником молодого раба и т.п. Собственником не земли, а территории может быть в лучшем случае государство и то временно, сколько было государств-собственников, а земля осталась.
До недавнего времени я надеялся, что и наше духовенство тоже стоит на позициях верховенства земли, как и я, а потом услышал, что церковные земли передаются им в собственность, и раз священнос-

лужители застенчиво промолчали, т.е. согласились со всеми вытекающими последствиями, имеется в виду, что церковь посчитает, то и будет со своей собственностью и делать. А по-божески это или нет, это уже не наше дело. И я снял для себя этот вопрос публично, хотя в душе остался при своем мнении. Зная ситуацию с приватизацией земли не понаслышке, скажу, что разрешив продажу-покупку земли в той же России, государство своими руками породило самую наглую, самую грязную и самую необоснованно наживающуюся земельную мафию на всех уровнях. И приднестровцам, где нет купли-продажи земли, довольно грустно и как-то даже неудобно  смотреть, как главные лица великой страны публично с трудом решают проблемы приобретения земли для государственных нужд. Вот так, вчера даром отдали, а сегодня в миллион раз дороже выкупаем, ведь цену диктует продавец. Такое может быть только в России. В других странах тоже выкупают, но приобретенную кем-то ранее землю, а не полученную бесплатно или выгодно перекупленную. Но это только цветочки. Сейчас в России пойдет продажа-покупка сельхозугодий. Как бы россияне не предохранялись от покупки земли иностранцами и т.п., земли правдами-неправдами через подставных лиц все равно скупят. Пойдет тот же процесс, что идет сегодня в городах и селах. Но если в населенных пунктах просто идет переливание денег из одного частного кармана в другой и немного попадает государству, то при продаже сельхозугодий все это тоже будет присутствовать, но появится другая опасность, влияющая на продовольственную безопасность государства, и чем больше будет крупных собственников, тем опасность будет возрастать. Похожее уже было у нас на Одесщине 150 лет назад, когда немцы-колонисты, привлеченные в Россию императрицей Екатериной II, урожай увозили в Германию и настолько распоясались, перестав практически подчиняться российским властям, которые терпели, терпели около 100 лет, а потом объявили колонистов шпионами и выгнали из России. Так вот возможный вариант уже в наше время. Какой-то крупный землевладелец, неважно настоящий или подставной, получив взятку или без таковой, просто ради идеи, землю не сеет и не пашет или просто траву для зайцев выращивает для охоты. А может, его импортеры попросили, тоже неважно, но он ничего не производит. Раньше что было, райком, позже госадминистрация — вызовут, сей, а то землю отберем! А сегодня он — собствен-
 
ник! Хочет — сеет, не хочет — бурьян растит. И ничего ты власть с ним не сделаешь, кончилось твое время. Он знает, где в Гааге находится суд по правам человека, а частная собственность — это святое в мире. И чует мое сердце, что придут времена и придется каким-то спепподразделениям «выковыривать» тех собственников, чтобы заставить работать на прилавок государства.
Но, если в России, где всего 12 % всей территории занимают сельхозугодия, их приватизация не может стать угрозой продовольственной и государственной безопасности, то в Приднестровье, где полезная площадь составляет почти 90 % всей территории республики, введение купли-продажи земли, чревато потерей самой государственности. Поэтому сверхнепонятно, почему вдруг приднестровские депутаты с таким энтузиазмом, достойным гораздо лучшего применения, выполняя, видимо, предвыборные обещания, прямо из кожи вон лезли, уговаривая электорат за введение частной собственности на землю в ПМР, какими только нелепыми аргументами не апеллируя, до потери стыда. Тем более, зная опасность для ПМР такого шага в условиях непризнанности! Да даже если бы кто-то предложил бы ввести частную собственность на землю, народные избранники должны были грудью,все, как один, выступить против, а вместо этого они ходят и агитируют за изменение Конституции. Да, ладно с этой собственностью, если бы это помогло спасти наше село и АПК. Куда там! Кому нужно наше село, производство, люди? Земля наша нужна, без людей, от них одни проблемы.
Я вроде бы в шутку предлагал очень неплохой вариант. Мы должны «Газпрому» России деньги за газ, приличную сумму. Долг, естественно, «завис» на Приднестровье в целом. Рассчитаться в обозримом, да и в необозримом будущем, мы не в состоянии. Я предлагал простой, эффектный и эффективный выход. «Газпром» предъявляет нам иск на сумму долга, нам - это ПМР, государству, ведь мы все, живущие здесь, должны понемногу. Государство, как нынешний собственник земли, слава Богу, так как долгто общий, обращается к населению с предложением дать согласие рассчитаться с «Газпромом» всей нашей землей. Собираем референдум, люди согласны. Но «Газпрому» наша земля не нужна, и тогда государство российское платит «Газпрому» сумму нашего долга и забирает себе территорию ПМР. И пусть хоть все суды Галактики будут против, никто ничего не изменит, так как

«Газпром» выставляет иск за свою собственность — газ, а мы возвращаем ему свою общенародную собственность — землю, больше общего ничего нет. Ничего личного, как говорится, никакой политики — просто бизнес. И все вопросы государственности, признания, возврашение АПК в статус российского «огорода» были бы решены.
Смешно? Мне нет. Ведь так же очень просто и неинтересно. А что скажут наши импортеры, а что скажут «на Западе»? «Да, пошли бы они все от нас подальше, - сказал бы приднестровский народ, — хватит нас мучить, все наши предки были российскими подданными десятки поколений, а теперь нами все ноги вытирают. Хватит». И будут правы.
И тогда и веники у нас свои появятся, стыдно завозить их из-за рубежа.


КАК ЖИТЬ БЕЗ КОММУНЫ
Быль, которая будет представлена в этот раз, хотя и имеет определенный международный аспект, все же больше говорит, если не об идентичности, то во всяком случае "похожести" жизни в странах бывшего соцлагеря в те ушедшие в невозвратность советские годы. Одно могу сказать определенно, бывая в советские времена в разных странах обоих политических лагерей — восточного и западного, я всегда чувствовал к себе, по меньшей мере, уважение и терпение. Я понимал, что это уважение базировалось на том, что за мной стояло великое государство, и с ним и его представителями нужно было считаться всем, даже тем, кто нас не очень, так скажем, любил. Мы чувствовали это вдали от Родины и с достоинством ходили по территориям зарубежных стран. Бывая за рубежом уже в последние годы, стал замечать, что нас еще просто терпят, за наши же деньги, и то — до случая. Можно привести десятки примеров. Потерять уважение легко, вернуть его в таком масштабе — ох, как трудно!
Шел бурный 1989 год. Начался разгул демократии, подготавливался парад суверенитетов. По телевизору чуть ли не сутками показывали ход сессии Верховного Совета СССР, разбавляя центральные передачи местными каналами на ту же тему. Отталкивая друг друга, на трибуны пробивались новые "политики", вперемешку со старыми борцами за чего-то, пылившимися до этого в периферийных закоулках. Подавляющая часть выступающих несла откровенную ересь, набирая очки и потешая обывателей, очумевших от перестроечных лозунгов.
Как парадокс, в то самое время, когда Москве сознательно объявили продовольственную блокаду, когда не допускали к потребителю, портили, сжигали, продукцию, чтобы показать всему Союзу, да и окружающему миру, что в стране начинается голод, что необходимы кардинальные меры (именно это позже и произошло, только в обратном, еще более губительном порядке), мы, как это ни покажется странным, занимались развитием сельхозпроизводства.
Если в бывшей Молдавской ССР с производством таких видов продукции, как овощи, фрукты, виноград, молоко, мясо, яйца, было более
 
менее нормально, то с производством картофеля, ситуация оставалась сложной. Причин было много. Ну, во-первых, внимание к отрасли. Картофель на союзный потребительский стол от Молдавии никто не требовал, его было достаточно в средней полосе, да и в северных районах тоже. Тем более, качественного, и во много раз дешевле. От нас требовали то, чего не было в других районах — овощи, фрукты, виноград. Не совсем удачной для выращивания картофеля была и климатическая зона, в основном сухая и жаркая, поэтому сорта наши бы-стро вырождались. Перед нашим научно-производственным объединением была поставлена задача — обеспечить качественным семенным материалом, минимум, Молдавию.
Разрешили обратиться в соседнюю Румынию, где, надо признать, в те времена картофелеводству уделялось довольно серьезное внимание. Не знаю, как сейчас, но в этой стране в то время работало специальное министерство картофелеводства, чего даже в Союзе не было. Мы нашли взаимные интересы с этим министерством. Нам нужны были элитные семена картофеля, а румыны нуждались в хлорофосе, препарате для борьбы с колорадским жуком В Союзе этот препарат был запрещен к использованию по ряду причин, а в Румынии он широко использовался. Мы начали собирать остатки хлорофоса по всему Союзу и отправлять в Румынию, взамен они слали семенной картофель по указанным адресам. Масштабы обмена были значительны. Как всегда появились сбои во взаимопоставках, и тогда вся система остановилась. Время поджимало.
Минсельхоз нашей республики дал поручение — срочно во всем разобраться и запустить процесс снова. Заняться этим поручили мне. Подготовившись, я взял с собой соответствующих специалистов по семенам и химикатам и выехал с ними в Бухарест.
Приехали. Разместили нас в одной из лучших гостиниц под названием «Амбасадор».
Министерство картофелеводства Румынии, со своей стороны, тоже выделило специальную группу для уточнения ситуации со взаимопоставками. Курировал работу группы сам министр, он же, кстати, в те времена —параллельно - секретарь Центрального комитета компартии Румынии по сельскому хозяйству.
По прошествии лет, могу сказать определенно: с каждой фирмой или госорганизацией в те годы, с кем у нас были договорные обязательства, у нас всегда были особые ответственные отношения. У нас

во всем первенствовала политика, ни у кого из нас не было даже в мыслях, что-либо нарушать. И дело даже не в том, что боялись последствий, хотя и это присутствовало, а просто, в первую очередь, из-за нашего советского менталитета. Все, что было по договорам, даже больше того, мы всегда выполняли. Так было, в пределах того, что мне было известно, почти по всем нашим зарубежным связям.
Румынская сторона и в те годы пыталась кое-что изменить в свою пользу, но в течение недели мы во всем разобрались, сделали соот-ветствующие дополнения, акты сверок и запустили снова процесс обмена. Когда румыны поняли, что мы контролируем все действия и ничего своего не упустим, они согласились и даже нас зауважали. Министр-секретарь сам повозил нас по основным картофельным зо-нам, специалисты показали нам сортовую и объемную возможности, ознакомили с работой НИИ-картофелеводства в Брашове, разъяснил и продемонстрировал технологию возделывания, хранения и транспортировки картофеля.
В общем, все было так, как надо. Билеты на поезд — у нас на руках, и на одиннадцатый день пребывания мы должны были отбыть домой. Маршрут оказался для нас удобным, поезд София-Москва проходил и через Бухарест, и через наш Тирасполь. Но утром выездного дня, к нам в гостиницу пришел министр с довольно грустным видом и заявил, что сегодня мы не поедем, так как забастовали по какому-то поводу болгарские железнодорожники.
Что поделать — 89-й год! Начало пресловутого парада суверенитетов. И в Софии, и в Бухаресте, да и в Кишиневе ,уже шли волнения, разворачивались бесконечные митинги и просто сборища. Чужие деньги одновременно, как ржавчина и как дрожжи, начали разъедать и вспучивать общество стран Восточного блока. Все это хорошо смотрится по телевизору, пока не коснется тебя лично. Принимающая сторона в лице румынского министерства картофелеводства, вначале даже растерялась. Содержать нас в центре Бухареста, да еще непонятно сколько времени, было  им  очень  накладно. Отправлять по воздуху через Москву на Кишинев — тоже. Соответствующие органы не приветствовали никакие другие действия по нашей отправке, кроме как по железной дороге, — в надежде на то, что забастовки все равно, в конце концов, приостановятся.
Куратор-министр решил использовать самый легкий для бюджета министерства способ. Наших специалистов отвезли в Брашов и при-
строили на содержание в институте картофелеводства, а со мной он решил совершить турне по Румынии в порядке гостевого обзора. То есть, попросту говоря, пустить нас по гостям, где и накормят, и устроят, и что-то покажут вдобавок. Когда он мне этот вариант предложил, я, не раздумывая, согласился. Это лучше, чем без денег ходить по столице, да еще постоянно чувствуя, что висишь у кого-то на шее.
Да, никто из сторон, в принципе, не виноват, но платить-то им все равно надо. Тем более, что возможность вольного передвижения по незнакомым местам привлекала новизной и познавательностью. Выехали мы на министерской "Дачии", потом в Брашове пересели на наши "Жигули", как более надежную, по мнению министра, машину, и отправились в турне вдвоем. У меня на работе тоже была такая машина, так что за рулем ехали по очереди, то министр, то я. Причем, постепенно в водителя превратился я. Министр смирился с этим, хотя вначале не пускал меня за руль, возможно, боялся за мое незнание местности. А когда убедился, что машину и дорогу я чувствую лучше, передал мне все бразды правления, в этом плане.
За ним была стратегия — куда нам лучше поехать или где есть, что показать, ну и, конечно, где лучше примут. Он был на несколько лет старше меня, прекрасно говорил по-русски, так как закончил в СССР высшую партийную школу. Был крупным, веселым, очень любил наши анекдоты и песни, мог выпить и съесть, сколько угодно и чего угодно. Быстро соображал на румынском и на русском языках. Но ко всему прочему, был с людьми резок и бескомпромиссен. Для меня он был более, чем хорош, да и я его явно устраивал.
Узнав, что мне довелось работать в комсомоле, он вообще стал своим в доску, так как тоже начинал с комсомола. Как только мы выехали из Бухареста на Брашов (еще с водителем), он прямо сказал: "Будем с тобой ездить по стране, Василий, до тех пор, пока мне не позвонят, что пошли поезда, и прокомпостируют ваши билеты. Сколько бы это ни продолжалось, думаю, это не очень долго".
Первое время я называл его "товарищ секретарь". У румын, как и у нас, тогда не в ходу было обращение "домнул" (господин). Между собой, в быту, это обращение существовало, но все его называли "товарищ секретарь", и я, ествественно, тоже. А потом он стал обижаться и просил называть его просто Мирчей. Меня он называл Василием, а когда представлял в местах наших появлений, то говорил так: "Ачеаста директорул дженерал аджункт дин "месесер", Василий,
приетенул меу", что в переводе звучало примерно так: "Это заместитель генерального директора из МССР, Василий, мой товарищ". Ни он и никто другой никогда не называли нашу республику Молдовой или Молдавской ССР. Румыны всегда говорили: "ме-се-сер", видимо, это вызывало у них больше уважения и доверия. И, надо сказать, не зря. Уровень хозяйственного и социального развития советской Молдавии был тогда в разы выше румынского.
Особенно бедно у них тогда жили села. Народ, особенно в доверительных беседах за рюмкой, независимо от рангов, довольно холодно относился к власти. Практически везде не любили "сфынтул Николае", т.е. "святого Николая", руководившего в то время государством. К чему это привело, общеизвестно — в конце того же описываемого года, Чаушеску был расстрелян.
Но тема у нас — несколько иная. Девять дней мы с министром колесили по Румынии. Все это время наши бедные организмы испытывали более чем космические перегрузки, и только, видимо, тренированная комсомольская молодость и в какой-то мере осторожная партийная зрелость помогли нам это турне выдержать. Для меня это было целое независимое и неописуемое исследование, из которого я впоследствии не раз делал, да и сейчас делаю, определенные жизнен-ные выводы.
Мы объехали десятки мест в закарпатской Румынии от Брашова до северной границы с Венгрией и до западных границ с Югославией. Никогда не приветствовавший забастовки, я до сих пор благодарен тем болгарским железнодорожникам, которые своими действиями помогли мне узнать Румынию изнутри.
Из многих встреч и событий того периода я поведаю всего три характерно-показательных и, на мой взгляд, полезных сегодня, даже для нас, демократичных уже, перестраивающихся.
Одна из наших с министром гостевых встреч была в небольшом городке Меркуриа-Чук, в нескольких десятках километров к северу от Брашова. Это был один из первых наших заездов. Прикарпатье — довольно ровное место, и вокруг, как грибы после теплого дождя, — как-то разом появляются дома. Небольшой, аккуратненький такой городишко, тысяч 8-9 жителей, но сразу поражающий своей просто до неприличия удивительной чистотой. Какой-то неестественной, учитывая его местоположение, скудную землю и пустынные улицы. Примарь (мэр) города, молодой еще человек, хорошо знал мое-

го спутника-министра еще с тех пор, когда тот, пройдя всю периферийную комсомольско-партийную лестницу, был первым секретарем (читай, первым лицом) Брашовского уездного комитета компартии. А Брашов — второй по величине город Румынии. Когда министр был секретарем, нынешний мэр работал в уКоме комсомола инструктором, потому и называл министра исключительно — «учителем». Примарь тоже прошел соответствующее обучение в нашей стране и, естественно, знал русский. На мой вопрос о том, как они добились такой чистоты в городе, или служба уборки какая-то специальная, или еще что-то есть особенное), примарь заявил, что в городе вообще нет службы уборки как таковой, зато есть своеобразная и высокоэффективная система слежения, предупреждения и профилактики.
Два раза в год, рассказал хозяин города, к нему приходит территориальный цыганский барон, самый главный городской цыганский авторитет. Из выделяемого бюджета на уборку города в 100 тысяч лей, он получает от примарии половину перед началом года, а вторую половину — перед началом второго полугодия. «И все, — закончил примарь, — я  к уборке города больше не касаюсь».
На мои сомнения о том, что цыгане не столько убирающий, сколько мусорящий народ, примарь пояснил, что цыгане тоже не постоянно убирают, главное — они следят, т.е. оберегают порядок. Все улицы города "присматриваются", причем незаметно. Ну, к примеру, идет какой-то мужчина по улице и курит. Взял да и бросил окурок на тротуар. Тут же, откуда ни возьмись, к нему подлетает цыганенок, начинает вопить на всю улицу, через минуту к нему присоединяются еще несколько цыганят, вопли уже на квартал, и тут к малышам подтягиваются цыганки постарше. Все они окружают того бедолагу-курильщика, поносят разными обидными словами на всю улицу. Тот пытается как-то откупиться, чем вызывает еще больше возмущения и т.д.
Заканчивалось это обычно тем, что мужчина, бросивший окурок, возвращался и публично поднимал его, неся при этом и материальные потери, так как деньги у него все равно брали. Оплеванный, он спешил ретироваться куда-нибудь, лишь бы избавиться от общественных блюстителей порядка.
Или кто-то, к примеру, не побелил стволы деревьев на улице напротив своего дома. У всех побелены, а у него нет. К его дому подходила солидная группа цыган, выстраивалась амфитеатром и громко,

нараспев, конечно, без ругательств и сильных оскорблений, начинала позорить того хозяина. В конце концов, он, сгорая от стыда, нанимал тех же цыган за трех-пятикратную плату — для побелки злосчастных деревьев. Главным во всем этом было то, что гарантировалась недопустимость повторного нарушения — жители чувствовали, что находятся под неусыпным надзором, но в хорошем смысле, сами понимали пользу для них же, поэтому не жаловались, более того, скрепя сердце, смеялись над теми, кто думал, что может перехитрить цыган.
Так что в этом городке больше следят за чистотой, чем убирают, а устоявшийся симбиоз цыган с властью, помог сделать городок удивительно чистым.
Еще одна полезная для меня встреча, на которую стоит обратить внимание далее сегодня, состоялась... в монастыре. Мы с министром продолжали турне. Выехали из Брашова рано утром, я за рулем, ми-нистр, как всегда, за штурмана. Путь в тот день лежал у нас на запад. И вдруг, проезжая город Сымбэта (суббота), министр хлопнул себя по лбу, а меня потом по плечу и почти прокричал: "Слушай, Василий, давай поворачивай назад, а на окраине города повернешь направо. Заедем к моему старому другу. И как я мог про него забыть!" Мы развернулись и через полчаса были в живописнейшем месте, у северного склона горы Молдовану (2550 м). Там расположен один из старинных ортодоксальных (православных) румынских монастырей, Брынковянский.
Главное монастырское здание много лет назад было разрушено мадьярами. В Румынии живет много мадьяр, и проблем их взаимоотно-шений с румынами, особенно в религиозном плане, хватает и сегодня. Румыны считают мадьяр-католиков практически всегда своими недругами, взаимная неприязнь существует по сей день.
Место для монастыря выбрано чудесное, у подножья горы, все изумрудно-зеленое — лес, луговая территория, колодец, точнее, святой источник с удивительной водой, ради которой сотни людей приходят к нему из разных ближних и дальних мест.
Встретил нас настоятель монастыря, они с министром лет десять назад олицетворяли власть в уезде Брашов. Министр, как уже было сказано, работал там первым секретарем уездного комитета партии, а нынешний монастырский глава — председателем уездного Совета народных депутатов. Им было, что вспомнить, и они вспоминали разное — и грустное, и веселое, веселое даже больше. Они навспоми-

нали столько, что если бы записать все — на всю жизнь бы мне материала хватило. Вспоминали и совместных друзей, и врагов, а после обеда, плавно перешедшего в ужин, — даже совместных женщин.
Пусть это не будет смешным, но служитель культа тоже учился в СССР и тоже прекрасно общался по-русски. Чтобы закрыть вопрос языка, вынужден признать, что практически все начальники уездного уровня и выше, руководители различных НИИ, КБ и т.п., даже руководители отдельных хозяйств, как правило, обучались в нашей стране. И в партийных школах, и в других учебных заведениях. Мы в Советском Союзе учили многих людей из бывших соцстран, другое дело, чему научили, да и чему они сами научились.
Архимандрит рассказал, что монастырь удалось сохранить с величайшим трудом .Само здание полностью уничтожено, остались одна часовня, пару сараев. Постепенно начали возрождаться с самого необходимого, и вот теперь замахнулись на строительство нового монастырского здания, как он выразился, "чел май супер", просто не нашел в своем русском словарном запасе синонима. Мы ходили на стройку, где уже поднимали стены. Проект — грандиозный, современные материалы и технологии, дизайн, акустика и все сопутствующее.
Я уверен, что новый Брынковянский монастырь уже много лет работает, но тогда только начали поднимать стены. Когда, рассказывал дальше архимандрит, он почувствовал, что его скоро "уйдут" с поста председателя уездного Совета, не без помощи завистников и угодников, окружавших в то время верховную власть, которые по четным числам возносили Чаушеску, а по нечетным делали все, чтобы его опорочить, он начал думать, как жить дальше. Идти вверх — дорога заказана, идти вниз — гордость не позволяет, да и в честь чего. Выехать за рубеж — кому там нужен, ну, возможно, примут на уборку улиц или еще какую-то грязную и тяжелую работу. Одно время даже растерялся, пить начал. И тут подвернулся один старый знакомый монах. Он и посоветовал, несмотря на все грехи, очиститься от них, обратившись к Богу. Монах понимал, что истинное очищение вряд ли возможно, но если переломить себя и стать на путь иного понимания жизни, почувствовать нужность людям, тягу к добру и милосердию — может все получиться. Здесь все будет зависеть только от себя самого. А какое замечательное место пока свободно — сам Брынко-вянский монастырь. И хоть от него осталось только название, место это святое, а свято место пусто не бывает. Советую тебе взять под
себя этот монастырь, уверен, что не пожалеешь. Начинать будешь не с нуля, там еще присутствует дух святой, и не только.
Архимандрит рассказал, как вложил все свои сбережения и сбережения всех родственников в восстановление практически уничтоженного монастырского хозяйства. Собирал верных людей, в основном, молодежь, постепенно организовал коллектив — и верующих, и здравомыслящих, и верных ему и монастырю людей. Когда восстанавливали часовню, оказалось, что двое молодых монахов закончили художественную школу, и довольно неплохо рисуют. Они восстановили росписи стен, сделали интерьер и даже попробовали писать иконы, для себя, для нужд монастыря. Получилось.
Архимандрит вспомнил, что несколько лет назад у него был то ли сон, то ли видение ночью, и как будто кто-то ему подсказал, что есть у него (архимандрита) два главных источника будущего благополучия — вода из святого источника и иконы. Это его две золотые жилы. А что было делать? Прихода нет, никаких финансовых поступлений нет, одни расходы. Завели свое подсобное хозяйство, дабы прокормиться, а как развиваться? За счет чего?
Он решил попробовать продавать иконы. Иконы этого монастыря — особенные. Если русская иконопись базировалась на дереве, то брынковянская — на стекле. Икона пишется прямо на стекле, причем как бы наизнанку, с тем, чтобы с лицевой стороны изображение было четким и ясным, как бы выглядывало из стекла. Занятие это оказалось сверхтрудным, дело доходило до того, что несколько иконописцев периодически попадали в психбольницы, но дело пошло. Первые десять икон, выставленные на каком-то конкурсе в Бухаресте, имели оглушительный успех и ушли с аукциона по невиданным для соцреализма ценам. Постепенно образовалась своя неповторимая школа, монастырские иконы, и как религиозные, и как художественные произведения, стали желанными на любом солидном аукционе или выставке.
"Сегодня, образно говоря, — смеялся архимандрит, — я везу на выставку чемодан икон, а возвращаюсь с чемоданом долларов. Вот так и пошло. Сегодня из 27 человек нашей монастырской семьи — 8 художников, да пара учеников. И они нас вполне устраивают. Мы не делаем церковный ширпотреб, мы производим иконы-картины".
В небольшой пристройке нам показали "святая святых" — коллекцию икон, где-то около сотни. В центре экспозиции — большая
икона, где в лучах солнца — славы, на фоне удивительной природы возвышался тогдашний вождь румын, тот самый несчастный Николае Чаушеску. Выполненная в стиле иконы, картина действительно впечатляла. "Мы выполнили две таких работы, показали Чаушеску, естественно, как картины с подтекстом. Он одну выбрал себе, другая висит здесь. Потом он сам к нам приехал, все посмотрел, одобрил, дал соответствующие указания своим идеологам, и с тех пор я стал по-настоящему хозяином своего дела, — продолжал архимандрит, — теперь у меня, хотя и маленький, но свой вертолет. В Брашове стоит в постоянной готовности. Есть машина немецкая, я на ней добираюсь до Брашова, а там на вертолете — до Бухареста. Дальше — куда надо. Когда Чаушеску посещал монастырь, я уже, как духовное лицо (он же меня прекрасно знал еще по уездному Совету), сказал ему то, что боялись говорить другие. Я сказал, что, на мой взгляд, власть, т.е. компартия, воюя с религией, с той, настоящей, веками устоявшейся, а не с отдельными сектами, совершает очень большую ошибку. Пока мы с партией воюем, третьи силы, причем, явно недружественные к обеим сторонам, используют ситуацию и потихоньку отнимают у нас паству, особенно молодых людей. Скоро это нам аукнется».
«И что вы думаете? Вождь со мной согласился. Может быть, за столом, в гостях, но согласился", — закончил архимандрит.
Двадцать лет прошло с тех пор. Нет тех вождей, не знаю, живы ли участники этих моих встреч, но я и сегодня помню слова того "монаха поневоле" и готов подписаться под ними сейчас. Ради мощи государства, ради блага людей и мира, можно идти навстречу, чем-то поступаясь, любым силам, лишь бы цели у них были прогосударственные, и все они работали в одном направлении.
Если Брынковянский монастырь и сегодня здравствует и остается в нашей вере, — я ему и его посетителям-прихожанам желаю многие лета.
Но наше турне с министром продолжалось. Из всех десятков встреч на разных уровнях, хотел бы выделить еще один эпизод, суть которо-го легла в название этой были.
Мы находились в северном уезде Сучава. Это — зона интенсивного картофелеводства,. Министру позвонили из Бухареста и сообщили, что поезда, наконецто, пошли, и наши билеты прокомпостированы на софийский поезд завтра в ночь.

"Ну, слава Богу, — сказал мой сопровождающий, — рано утром двинем на Брашов, а там в Бухарест, а то от всех этих "встреч" сердце начало покалывать".
Я деликатно промолчал, хотя не знал, кто из нас был больше рад этому известию.
Но авантюрный характер министра не дал нам спокойно, безо всяких "встреч", добраться в Бухарест. В районе Брашова он вдруг заявил: "Съезжай с трассы, сейчас навестим мое родное село. Давно там уже не был, да и достали меня земляки до предела".
Заехали в село, небогатое, люди бедно одеты, на улицах — единичные прохожие. Министр вышел возле примарии, зашел туда без меня, через минуту вышел возбужденный и показал, куда ехать.
Какое-то деревянное хранилище на сваях, человек двадцать мужиков пересыпают картофель из мешков в отсеки-хранилища.
Мы подошли. Увидев именитого земляка, к нам потянулись мужики, стали полукрутом метрах в пяти, поздоровались. Возраста разного, были и ровесники министра.
А он, без подготовки, сразу на них набросился: такие сякие (ну, какой там у румын мат, так — детский лепет), меня из-за вас не только Чаушеску, меня любой партработник в Бухаресте позорит, мол, как это так, в твоем родном селе нет коммуны? В одном селе на всю Румынию! Это не позор? Как вы вообще живете без коммуны? Вот ты, сосед мой, Ионел, как ты живешь без коммуны? Расскажи!
Сосед снял фуражку и начал медленно говорить, как будто специально для меня: "А вот ты объясни. Мы в мае собираем черешню, раннюю, потом вишню — везем в Брашов, продаем, пьем немного цуйки. Едем домой, спим с женой. Потом собираем абрикосы, персики, опять продаем, пьем и спим с женой. Потом..."
"Хватит, — закричал министр, — потом скажешь, что копаете картошку!"
"Да, это у нас главное. Копаем картошку, везем в Брашов, продаем, пьем много цуйки, едем домой — и долго спим с женой, аж пока черешня снова поспеет," — закончил Ион.
Я еле сдержался, отвернулся и закашлялся, иначе бы обязательно рассмеялся.
"А пошли вы..., — по-русски выругался министр, — жалко, что я спешу, и гость у меня из месесер. Я еще приеду. Поехали, Василий".

Мы долго ехали молча. Где-то перед Брашовым, он спросил; "Ты все понял?" "Все," —честно  ответил я. Мы приехали в Брашов, пересели в машину министра, уже с водителем забрали наших специалистов и отправились через хребет в Бухарест. Никто больше не проронил ни слова .
К поезду министр приехал, попрощаться. Поблагодарил за все — и за дело, и за песни под баян, и за веселые истории, которых у нас, россиян, конечно, больше, чем у румын. Я тоже поблагодарил его за все, а главное — за то, что по-новому узнал эту страну, где тоже живут такие же люди, которым не всегда везло на верховную власть, но они-то в этом не виноваты.
А без коммуны на селе жить можно, только КАК?


ГЛУБИНКА


Глубинкой у нас называют места, удаленные от центра, неважно федерального или регионального. В общем, где-то там, в глухомани, Тмутаракани и независимо в какую сторону. Конечно, определение «глубинка» весьма относительно, даже по той простой причине, что Земля-то круглая.
В одной из старых притчей рассказывалось, как один молодой парень-туляк приехал в Москву к своему дяде. У того тоже сын, ровесник племянника-туляка. Гуляют молодые ребята по городу, и туляк спрашивает: "Слушай, костюм у тебя шикарный, где брал?" "Я его пошил, был в Париже, в командировке и пошил", - отвечает брат-москвич. "А где этот Париж?" — уточняет туляк. "Далеко, около трех тысяч километров", - отвечает москвич. "Нет, ты посмотри, какая глушь, а как шьют", - удивляется туляк. Поэтому, по большому счету, глушь или глубинка, понятие относительное. Мы же перевернем очередную страницу альбома жизни и рассмотрим конкретное пятнышко на карте — одну из сельских глубинок.
В 1956 году на всех необъятных просторах распаханных целинных земель благодаря удачно сложившимся погодным условиям, был выращен богатый урожай зерновых. Как всегда к такому хлебу не были готовы, и если убрать зерновые кое-как смогли, то все остальные действия с уже готовым зерном — перевозка, сушка, хранение и доработка — стали не только головной болью, а просто катастрофой для всех государственных и хозяйственных органов, как-то причастных к зерну, прямо или косвенно. Имеющиеся элеваторы и хлебоприемные пункты могли принять и доработать хорошо если пятую часть урожая. А что было делать с остальной массой зерна?
Многие почувствовали далекий, но вполне реальный и обязательный холодок ответственности, кто-то уже просчитывал, кто же станет крайним, чьи головы полетят за тот неожиданно богатый хлеб. Брежнева еще только за обещание дать миллиард пудов зерна перевели из Казахстана в Москву, он уж точно отвечать ни за что не будет, и начали искать выходы из очень сложной ситуации с тем, по-

вторяю, готовым хлебом (зерном). Придумали себе временную отсрочку — организовать прием и хранение зерна на местах, в так называемых "глубинных" хлебоприемных пунктах.
Суть этой, можно теперь с уверенностью сказать, аферы,состояла в том, что в отдельных населенных пунктах или для группы близлежащих хозяйств выделялись места, утрамбовывались и укатывались с влажной соломой грунтовые площадки, и на них люди, уполномоченные министерством заготовок, принимали зерно от ближайших колхозов и совхозов, которым выдавались полноправные закупочные квитанции, и шла проплата за сданное зерно государству.
Внешне все было как надо. Колхозы-совхозы свое дело сделали, зерно вырастили-убрали, сдали в счет плана госзакупок и получили деньги. Больше они к тому сданному зерну никакого отношения не имели. Зерно стало уже государственным. Но к этому несчастному "глубинному" зерну еще многие и коварные имели отношения — дождь, мороз, снег, птицы, зимующие у нас, грызуны, всякие насекомые, болезни и огонь. Да, самый настоящий огонь. Сырое зерно самосогревается, а когда перегревается, начинает самовозгораться и очень интересно и красиво горит, как газ, голубым пламенем. После этого, если зерно не доработать и не сушить, оно перегорает и превращается в черную горелую массу с неприятным запахом, уже никуда и ни на что не годную. Весной мы такое "зерно" развозили по большим балкам, там оно перегнивало. Вот такой был тогда "большой хлеб". Конечно, многое пропало, но не все. Вот об этом и наша очередная быль. Как люди боролись за то, чтобы сохранить то, что было выращено и собрано в глубинках.
Задача состояла в том, чтобы в условиях зимы максимально возможно перевезти зерно из пунктов приема к ближайшим железнодорожным станциям. Если взять колхоз, где я работал, то у нас не было глубинного пункта, у нас на территории колхоза находилась железнодорожная станция с небольшим хлебоприемным пунктом. Вокруг станции поделали площадки для приема зерна, и большинство хозяйств района свезло сюда свой плановый хлеб. Здесь проблема была только в погрузке вагонов и отправке зерна по элеваторам страны. Нас, молодых, почти ежедневно после работы вывозили на станцию именно на погрузку зерна, причем в любую погоду. У других районов нашей области, удаленных от железной дороги, главной проблемой стала доставка зерна на станции, где можно было бы его отгружать.
Вышел приказ по области выделить машины и людей для командировки в северо-восточные районы области, нам конкретно — в Комсомольский район, совхоз «Северный».Из района посылались 5 автомашин, по две из МТС и одна из Кимперсайского рудника. Я как раз закончил курсы шоферов, но права еще не получил, мне сказали — бери, принимай машину, езжай в «Северный», туда тебе права и привезут. До совхоза от нас около двухсот километров, мы все, пять машин, собрались на станции Ащелисайская, затем выехали на станцию Домбаровка, это Оренбургская область, и уже оттуда двинули на «Северный» по Оренбургской земле. Это было легче и выгоднее со всех точек зрения. Во-первых, нам предстояло возить зерно именно по этому маршруту: совхоз «Северный» — станция Домбаровка, и мы как раз пройдем по ней порожняком, узнаем, что, где и как. Во-вторых, напрямую от нас до совхоза «Северный» просто не было дороги. Летом еще можно было проехать, зимой исключено.
По дороге мы заехали на станцию, узнали, где и как сдают зерно, и выяснили все сопутствующие нюансы. На следующий день были на месте командировки, в конторе « глубинного» хлебоприемного пункта.
Там была обычная фронтовая обстановка. Вагончик целинного типа, вокруг несколько машин, бульдозер для очистки зерновых буртов и сами бурты под открытым небом, засыпанные метровым слоем снега Нас определили в свежепостроенное общежитие, но с центральным отоплением. Грело оно плохо, да и на улице температура колебалась от минус двадцати до минус сорока. Но все это мы прошли уже несколько лет назад у себя, в МТС, тоже было саманное новое общежитие, так же на голову падала сырая штукатурка, также ради воды растапливали снег в большом баке, все это было для нас не в новость. Это переживем,а вот как будет с машинами, дорогой, погодой? Поговорили с ранее прибывшими водителями, а их там было где-то человек пятьдесят. Они пытались нагнать на нас страху, что, мол, ежедневно по трассе человек 7-10 замерзают, машины ремонтируют на улице, долгая дорога и холод.
Мы, конечно, принимали к сведению мнения "старожилов", но что это были за авторитеты? Это, в основном, были дети юга, водители из Джамбула, Чимкента, Ташкента, Киева и т.п. регионов. Для них местная погода — ад кромешный, для нас — привычное, хотя и трудное дело. Задача на предстоящий месяц (на такой срок мы были откомандированы) была простой и понятной — возить зерно из «глубин-

ного» пункта «Северный» до железнодорожной станции Домбаровка. Там был хлебоприемный перевалочный пункт. Возить необходимо ежедневно без выходных и других возможных остановок. Дело серьезное, политическое, надо спасать зерно. Чем быстрее вывезем, тем быстрее зерно отправится по разным адресам, где его смогут подсушить, хранить или оперативно переработать. Уезжающие по домам, отработавшие свой срок водители поделились определенным опытом работы в практически экстремальных условиях. Они рассказали, где, что и как делать, какие проблемные вопросы возникают при перевозке, а главное, рекомендовали получше просмотреть состояние своих автомобилей, потому что дорога ничего не прощает.
Расстояние от совхоза до станции около 190 километров, трасса устроена так, что на пути не встречается ни одного населенного пун-кта, так проще и удобнее. С начала зимы маршрут проходил через пару сел, столовых там не было, но были магазины, возле них скапливались машины с зерном и шедшие обратно порожняком. Была масса ненужных инцидентов, что порождало задержки перевозки и руководство просто перестало прочищать прежнюю трассу и проложило новую, вдали от жилья и дополнительных проблем. Водителям стало трудно, но все согласились с этим, куда было деваться?
В отношении замерзающих водителей слухи подтвердились — действительно за зиму на трассе погибло несколько десятков водителей, в основном, из южных регионов. Они если где-то застревали, то все бросали машины с зерном и по 3-5 человек уходили искать какую-нибудь помощь и, как правило, обессилев, группами сбивались в кучу и вместе замерзали. Водители из северных зон в таких случаях машины не покидали, жгли кузова, шины, зерно, все, что угодно, и хотя и обмораживались, все равно оставались в живых.
За месяц командировки, который можно считать за квартал, без выходных и при двадцатичасовом рабочем дне и морозной буранной погоде, мы тоже хорошо изучили ту своеобразную "дорогу жизни". В те целодневные рейсы я, молодой парень в 17 лет, может быть еще сильнее почувствовал цену хлеба. Не потому, что был какой-то суперводитель или суперработяга. Вовсе нет. В отличие от своих коллег, которые работали водителями и прошлый и позапрошлые годы, я урожай 1956 года прошел "насквозь" — весной на тракторе закрывал влагу, потом сеял, потом на комбайне убирал и вот теперь довелось в таких условиях возить, вернее спасать труд тысяч людей. А сколь-

ко еще надо пройти этому золотому зерну, пока оно ляжет кому-то на стол готовым душистым хлебом?!
Я далек здесь от шекспировских изысканностей и аллегорий, а просто пересказываю потомкам фотографию из нашей жизни. Возможно, и не самую худшую, но правду. И поверьте, это не жалостливое нытье, тем более не бахвальство или обвинение кого-то в чем-то. Это обычная работа. Чтобы читатель хотя бы поверхностно почувствовал смысл такой работы, просто опишу один обычный день, точнее, рабочие сутки.
В половине пятого ,мы уже завтракали в столовой при общежитии, один из нас при этом (по очереди) грел паяльной лампой поддоны картеров двигателей наших машин и задние мосты, мы выходили из столовой и шли к машинам Машин, как; было уже сказано, из нашего района было пять- два «ЗИС-150» бортовых, два самосвала «ГАЗ-93» с большими зерновыми трех-тонными кузовами и от рудоуправления десятитонный самосвал «ЯАЗ» с такими светлячками-набалдашниками на крыльях.
Так вот, с помощью совхозного трактора заводили «ЯАЗ», а потом он нас всех заводил с буксира, как орехи щелкал. Пока мы брали путевки, «ЯАЗ» успевал заводить машины других прикомандированных. Дальше мы заезжали на территорию "глубинки", элеваторным погруз-чиком нас загружали зерном, выписывались товарно-транспортные накладные, мы выстраивались в колонну, два "газика" впереди, два "ЗИСа" чуть сзади и «ЯАЗ» замыкал нашу колонну. Ездили мы все пятеро вместе, также формировались и другие колонны — по автобазам, областям, районам.
Нам рассказывали, что еще осенью, когда только начали возить зерно, в степи было много дорог-следов. Целина, каждый как хотел, так и ехал, то в одной колее, то в другой, то сам новую начнет катать. Когда пошли снега, дорогу стали чистить бульдозерами, но это было почти бесполезно-идет бульдозер или снегоочиститель, а справа и слева образуются снежные стены, буран сразу заметает прочищенный коридор, и уже следующая за трактором машина не может ехать. Потом кто-то додумался сварить вместе 10 ободов колес от прицепных комбайнов «С-6», заварить этот цилиндр с боков, приделать прицеп-треугольник, залить это подобие цистерны водой, заморозить и накатывать ею дорогу. Снег себе идет, а "цистерна" утрамбовывает его, с трактором, естественно, как бы накатывая своеобраз-

ную насыпь четырехметровой ширины. Насыпи сделаны были две — одна в сторону станции для машин с зерном, другая — в обратную сторону, для порожних. Разделяло их метров пятьдесят в среднем. В принципе, удобно, едешь по накатанной снежной насыпи, встречных нет, обогнать никто не сможет, пока ты с насыпи не съедешь и т.д. Конечно, удобно, если нет снежных заносов-переметов в лощинах и балках и если не барахлит машина. У меня, слава Богу, была хорошая машина, летом она при нагрузке обычно перегревалась (двигатель), а зимой шла нормально. Но что было плохо- тогда еще в автомобилях, в моем в частности, не было печки-обогревателя. На улице мороз-буран, а в цельнометаллической кабине тот же холод, только без ветра. Но в буран тот малюсенький, часто заклинивающийся "зисовский" воздушный стеклоочиститель не то что не успевал очищать снег с лобового стекла кабины, он просто гордо стоял облепленный снегом. Ничего не видно. Укутанные старым одеялом колени мешают управлять машиной, а без одеяла холодно. У "ЗИСа" открывалась вперед-вверх половина лобового стекла, откроешь — видно, но в кабине буран, больше минуты не выдержишь и весь в снегу. Закроешь клапан — ничего опять не видно, белая пелена во все лобовое стекло. А насыпь неровная и высотой уже местами 3-5 метров, чуть левей-правей и машина сползет с мягкого края насыпи, а в кузове — зерно... Что делать — открываешь окно левой двери, облокачиваешься на кабину и так едешь. А куда деваться? А путь не близкий, обычный рейс, как повезет, 17-19 часов и вторая скорость, местами первая, редко на вершинах холмов, где ветер сдувает снег до земли, повезет, можно на несколько минут и третью скорость включить.
Если не дай Бог поломка, даже небольшая — сзади сразу очередь, десятки машин. Подойдут, спросят в чем дело, дадут десять, максимум пятнадцать минут, чтобы устранить неисправность. Кто-то чем-то поможет, если это возможно, если не получается, а выделенное время вышло — цепляют сзади тросами и сталкивают машину с насыпи, освобождая проезд, иначе дорогу задует и все останутся в степи. Жутко так, едешь — а справа-слева машины стоят в разных позах и разных марок. У некоторых что-то снято или разобрано, кто-то снял ему необходимое, а свое старое тут же бросил. Чисто фронтовая обстановка.
Снятые с насыпи машины так и стояли там, пока снег не растаял, к ним просто подобраться было невозможно, да и не было на это ни

времени, ни сил. Выехав где-то в полшестого-шесть утра из совхоза, к полуночи, в лучшем случае, добирались до хлебоприемного пункта Там как-то было меньше снега, камни голые торчат перед машинами. Не доезжая метров пятьсот до хлебоприемного пункта — очередь, сотни машин. А ты страшно устал, голодный, и голова падает, спать хочется. Записал номер впереди стоящей машины и мгновенно уснул, хорошо так. А тут тебя как будто подбросит — очнулся —уже обогнали. И так еще раз и еще раз. Разозлишься, идешь к нашему Адольфу — на «ЯАЗе». Тот, не долго думая, подъезжает к "нарушителю" очереди, я цепляю трос, тот лихач пробует включить первую скорость и тормозит, да куда там — «ЯАЗ» его, как котенка, юзом выволакивает из очереди, а я занимаю свое место. Неписаный закон.
Ну, достоимся мы до того, как подъедем к лабораторному мостику, ну, возьмут анализ, поставят штамп в накладной, потом в этом темном бедламе надо еще найти кладовщика, он укажет, где зерно ссыпать, сам его разгрузишь лопатой. Хорошо, что у моего напарника из МТС был самосвал, он быстро вывалит зерно, подпишет накладные свои и заодно мою и помогает мне выгрузиться. Так было только в первый раз. Потом мы нашли старшего какого-то там человека со-ответствующей ситуации национальности, и он нас выгружал совсем с другой стороны пункта и еще выделял рабочих. Правда, брал всего пять рублей за машину, зато сколько проблем сваливалось с плеч.
Разгрузившись, мы пару раз пытались покушать что-нибудь горячее в столовой поселка, она так удобно стояла посреди площади. Вмещала она столиков двадцать, работала круглосуточно, но была буквально облеплена машинами, так плотно, что пройти было трудно, не то что подъехать. А оставлять машины без замков мы не имели права. Что делать ?Едем обратно в совхоз. На выезде — магазин смешанный- от часов до трусов и от водки -до мерзлых колбас Купили хлеба, колба-сы, консервов, по бутылке водки. Все мерзлое, даже водка в бутылке замерзла, только в середине спирт булькает.
Выехали на холм, где начинается дорога к нам в совхоз. Рядом шахты, уголь там мелкий такой, молодой еще, говорят, добывают, весь холм грязно-черный. Съехали с дороги, продукты под капот «ЯАЗа» положили, там места много, подождали, пока они нагрелись, выпили, поели, покурили, два-три часа в кабинах передремали, вышли, снегом умылись и в обратный путь. Назад, конечно, едем быстрее, и машина порожняком бежит домой веселее, напряжение меньше и пред-

вкушение ужина и отдых в общежитии, все это ускоряет и успокаивает. Часам к пяти, а когда и раньше — уже в совхозе. Быстро осмотрел машину, что-то подрегулировал, что-то подтянул, долил, помазал, заправил, слил воду и — в столовую. Уже на мороз, буран, внимания не обращаешь. Быстро умылся, поел и спать, знаешь же, что в четыре часа вставать, и все опять начнется сначала.
Сейчас пишу и думаю, хорошо, что тогда еще не было телевизоров и т.п., а то смотрели бы эти глупые сериалы, а потом бы спали за рулем, да аварии делали. А так поели, помылись, послушали пару хороших историй из жизни, а люди там были всякие и всякое могли рассказать и показать, — и все, отбой. А в четыре-опять все по новой, грузи зерно и в путь, может быть, кто-то этот хлеб где-то ждет.
Трудность заключалась не в той повседневной "бытовухе" рейсов, а в повседневной неизвестности-каждый раз ты, как летчик перед вылетом в бой, не знаешь, суждено - вернуться к себе на аэродром или нет. Точно так же было и с нами- мы каждый день не знали, чем он закончится, потому что вокруг нас, в этом же регионе крутились ты-сячи машин и тысячи разных людей и все это в морозы и бураны на наших машинах тех лет. Сейчас смотришь старые фильмы и думаешь, как эти машины могли вообще ездить и еще что-то возить? А потом вспомнишь свое — да вроде бы ничего, работали, да еще как работали. И не обогревались, и не заводились, и никаких удобств, а мы все-таки работали. И в тот раз мы вместо месяца возили зерно почти полтора, пока не закончили. Самосвалы еще и сгоревшее зерно развозили по балкам, а нас, "бортовиков", отпустили по домам, да и посевная скоро должна была у нас начинаться, а меня еще трактор в бригаде ждал, закрывать влагу надо.
Мы тогда не были каким-то исключением. Перевозкой зерна из глубинных пунктов в тот год были заняты десятки тысяч машин и еще больше людей, гражданских и военных. Благодаря этому много хлеба спасли, и все поняли, что хлеб не только вырастить и убрать надо, его еще до ума нужно довести и, в первую очередь, сохранить. И после того первого большого урожая по всем целинным районам пошло строительство современных элеваторов, а там, где объемы по-меньше, — хлебоприемных пунктов с хранилищами, сушилками и прочей атрибутикой, т.е. повернулись к хлебу лицом.
Не хотел, но придется добавить. Недавно в России вышел "фильм года", как его раскручивали, "Стиляги" — на мой взгляд, пустой и
 
никудышный. Главный лозунг его — "свобода" и "танцуй и одевайся, как мы". Это фильм, вроде бы, о нашем времени, моих ровесниках. С напыщенностью показывают нам "проводников" свободной жизни, людей, которые своими руками не заработали даже на крошку хлеба Это им потом, в шестидесятых, стало душно и тесно, многие двинули на Запад, чтобы переждать, пока мы им построим светлое будущее, а они потом на готовое вернутся. Это они потом занимали наши места в музыкальных и других школах, вузах и техникумах, это они, абсолютно не зная жизни, тусовались по столицам и друг перед другом выпендривались, задыхаясь от тоталитарного режима.
Я посмотрел половину того эрзац-фильма, и мне стало жалко тех моих сверстников, которые в то время, когда я им по бурану возил хлеб, дефилировали по столицам в брюках-дудочках, цветных рубахах до колен. Жалко, что они так жизни и не увидели, потому что на том же Арбате что увидишь, только попугай — попугая. Мы всеми силами старались поднимать страну, на основном первичном уровне, а та пестрая публика в большинстве своем, прогуляв молодость, завалила в конце концов и нашу старость. Ну, да Бог им судья, а вот для тех, кто спустя много лет поднимает их на щит, совсем другой судья нужен.
Ну а глубинка наша все-таки жива и жить будет, ибо если ее не станет, то не станет и столиц, и вообще ничего.

ВОКРУГ ЛЕСА


По статистике десять процентов лесных площадей земли находятся в России. Лес, как нефть и газ, а также другие разновидности природных ресурсов, всегда был продуктом экспорта и приносил значительные доходы в казну государства. В силу того, что российские леса, имеются в виду товарные, расположены в холодной зоне, то наша древесина, как строительный материал, была по качеству гораздо выше, чем такой же продукт из влажных тропических лесов. Поэтому такой товар во все времена пользовался спросом.
Я никогда не жил в лесу, я степной житель, всегда, как и должно быть, преклонялся перед лесом, когда удавалось попасть в него, любовался его красотой и величием, особенно снежной зимой. И пишу вовсе не о лесе, а о том, что вокруг леса.
Раньше в лесу жили разбойники, воры, бабы-яги, лешие, сегодня вся эта нечисть живет вокруг леса, но продолжает кормиться с него. Это не я придумал, это просто так и есть. Лесным деревьям абсолютно все равно, какая в той стране, где они растут, власть, и кто их в итоге срубит, монархист или демократ, ведь кто-то все равно срубит. Но это очень не все равно для тех, кто рубит, так как все они считают, что это их лес или, по крайней мере, очень хотят этого. Вообще весь процесс лесоразработок можно условно разбить на три больших этапа. Первый — это заготовка леса и его реализация при царе, когда никто не имел возможности вывозить за границу без царского дозвола, второй — это советский период, когда тоже никто не имел право экспортировать лес, минуя власть. В то время копейку на объемах и ценах могли иметь лишь работники и отдельные поставщики леса, наконец, третий постсоветский период, безвластный до последних лет по своей сути, когда лес рубили и продавали те, кому он достался при первичном крупном дележе сфер влияния. Из альбома жизненных фотографий я достаю одну, связанную непосредственно с лесом, так, вскользь, мельком, как именно фото.
В начале семидесятых я работал главным бухгалтером колхоза в Казахстане и не знаю, по чьей воле, был включен в состав ревизи-

онной комиссии областного "Межколхозстроя". Приглашает меня как-то начальник облсельхозуправления, раньше он был начальником планово-экономической службы и знал меня по работе. Приглашает и говорит: «Есть необычная просьба. Пришло письмо из Москвы, вроде как из прокуратуры Союза, там раскручивают большое лесное дело, и упоминается наша область, с негативной стороны, естественно. Обком партии поручил мне разобраться и прояснить ситуацию, в которой область оказалась. Дело идет о заготовке леса нашими колхозами, совхозами и строительными организациями. Вроде бы мы и не заготавливали, а лес получаем вне фондов и т.п. Мне нужна ясность. Что делается на самом деле. Я должен представить объективную справку в обком через пару недель. Задействовать специалистов "Межколхозстроя" не будем, у них самих наверняка рыльце в пушку. Поэтому они ничего не должны знать о твоей работе. А ты поедешь в г. Тайшет Иркутской области, есть там комбинат "Тайшет-лес", вот прокуратура и клеит нашу область к тому комбинату. Мы решили послать тебя. Думаю, понимаешь, что все это не так просто и наверняка небезопасно. Но нам нужна хотя бы одна конкретная зацепка, хотя бы пару реальных примеров на территории области, а дальше мы здесь сами на месте разберемся».
Он дал мне командировочное удостоверение сроком на десять дней, еще раз предупредил о конфиденциальности поездки, и мы расстались.
Дома я объяснил председателю, почему еду в командировку по направлению из области, не вдаваясь в подробности, Каструбин Г.И. благословил меня, он понимал, что это не так просто, но не возмущался на руководство области, он сам был человек государственный.
Дело было летом, на машине я выехал в соседний город Орск, оттуда поездом до Новосибирска, затем снова поездом через Красноярск до Тайшета. Лето, красота в Сибири, на подъезде к Тайшету речка Бирюса, сразу вспомнил песню шестидесятых "Там, где речка, речка Бирюса, ломая лед, шумит, поет на голоса..." Но по мере приближения к Тайшету, я на красоты все меньше обращал внимания, задавался вопросами- что меня ждет там, и как мне вообще себя вести? Никого и ничего не знаешь, а надо узнать и быстро.
Приехал я рано утром на станцию Тайшет. Из вещей — только  небольшой чемодан. Без пиджака, рубашка-тенниска, брюки, сандалии. Ничего особого, обычный летний сибиряк. Решил пока никуда не ходить, в гостиницу не устраиваться, просто осмотреться. За-

шел в привокзальное кафе. Там никого, какой-то мужик средних лет, по внешнему виду было очень заметно, что и многое нечеловеческое ему не чуждо. В кафе была одна буфетчица, я попросил две кружки пива и парочку  местных  рыбок-омулей, полукопченых.
Сел за столик, недалеко от того мужика, пока без всяких мыслей, просто интуитивно. Начал пить пиво, впервые попробовал байкальского омуля "с душком". Почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, и по судорожному глотку мужика все сразу стало ясно. "Пиво не желаете?" — как-то по инерции спросил я. Он буквально вскочил и через секунду был рядом. Я ему показал на кружку, на рыбу, он с жадностью выпил целый бокал залпом. Принес еще два бокала, за-вязалась непринужденная беседа. Я сказал, что ищу работу, приехал из Бурятии. Просидели мы с ним часа два, оказалось, что мне повезло попасть на источник, пусть не совсем чистый, но с большим дебетом изливания. Оказалось, что он лет десять работал стрелочником на отделении лесокомбината при станции. Там у них свои пути, свои рампы, весы, тепловозы и соответствующие структуры. Вытягивая из него по ниточке разрозненную информацию, я наматывал ее себе на клубок, играя на том, что он был явно на кого-то в обиде. Так оно и оказалось-его недавно без всяких объяснений выгнали с работы именно за лишние разговоры. Хотели вообще прибить, но дочка его работала там же дежурным весовщиком, была замужем за каким-то авторитетом, поэтому его даже не били, а просто выгнали.
Узнал- то я многое, но слова к делу не пришьешь. Подальше от греха я отделался от нового знакомого, пошел в город на почту, позвонил начальнику в область, съездил к лесным рампам, там девятое чудо света — многометровые штабеля леса на огромной территории, на вид отдельные из них, видимо долго лежащие, уже гниют или во-обще сгнили. Человеку впечатлительному — это как фильм ужасов, по крайней мере, декорации к нему.
К обеду я пришел на вокзал и снова зашел в кафе. Шел обед, народу было много, шум, гам. Мне это даже было к лучшему, не выделяешься в общей массе. Взял обед, начинаю кушать. Смотрю, идет знакомый тот мужик, подошел — сел. Спрашивает, был ли на комбинате по поводу работы, и кто я вообще по специальности. Я сказал, что закончил лесной техникум, немного лесником работал, но на комбинат пока не взяли, своих, мол, лесников девать некуда. Чтобы по-
высить интерес у мужика, заказал ему пару пива, рыбки. Тот сказал,

что хорошо, что меня не взяли, они, мол, чужих боятся, а сами творят с лесом, что хотят. Целая лесная мафия, и никто им ничего, мол, не сделает. У них денег больше, чем на складах леса. Мне, говорит, по-хорошему надо срываться отсюда, да куда. Жены нет, дочка одна, я ее вырастил, теперь она меня кормит, живу один, так, не живу, а отживаю. Начальникам своим горло бы перегрыз, да у них зубы покрепче, но все равно когда-то отомщу. Возьму и запалю лесохранили-ще, хотя бы чем-нибудь их достану. «Брось,- говорю ему,- дурака валять, для них это еще лучше будет, если все сгорит, а леса опять навезут леспромхозы». Мужик он был, в принципе, не глупый, на фронте танком командовал, потом машинистом паровоза работал. За долгим обедом я дал ему понять, что было бы неплохо какой-то компромат собрать на своих недругов, да отправить куда-нибудь. «Да какой там у меня компромат,- сказал мужик, - у меня ничего нет, да никто и не даст мне никакой бумаги». Когда он закончил третий бокал пива, вдруг вспомнил — когда его выгнали со стрелок, он пару месяцев ,до весны ,подрабатывал кочегаром в котельной. Туда после нового года привезли из бухгалтерии комбината целую грузовую машину каких-то прошлогодних бумаг и приказали сжечь в печках котлов. «Мы их тут же и сожгли.-сказал он.- А я хорошую стопку подшитых папок в углу припрятал, дровами забросал, пусть, думаю, на растопку пригодится. Может там что-то поискать можно». Он предложил мне пойти с ним поискать, а вдруг что-то попадется интересного. Я сказал, зачем мне это дело вообще, никуда идти с ним не буду, а если вдруг он что-то стоящее найдет, то я ужинать буду снова в кафе.
По правде сказать, я не знал, как поступить. Много по жизни людей прошло передо мной. Всякие попадались на пути, и никогда я еще не ошибался в людях с самого первого общения, а тут такой случай. Какая-то подстава, вряд ли. Первым нашел его я, а не он меня. Никто не знает меня и никто не знает, что я здесь и зачем. Здесь главное не переиграть. Посмотрим, что будет дальше. Но оставаться мне теперь здесь дальше нельзя, хоть найдет тот мужик что-то или не найдет, а я его просто не знаю, а вдруг на него кого-то ловят?
Я пошел к кассе ж/д и взял билет на московский поезд до Новосибирска, купейный вагон, верхнее место. Раз верхнее, значит снизу уже кто-то едет и не из Тайшета. Билет в кармане, еще раз отправился на лесную рампу, посмотрел на эти монстры-штабеля, пона-
 
блюдал, как; кранами грузят лес. Мужик тот рассказывал, что даже в отгрузке леса есть свои нюансы — своим грузят свежепоступивший лес, а по госфондам — гонят весь лежалый. Он тоже неплохой, но уже местами подпорченый.
К шести часам подошел к кафе. Осмотрелся — все вроде нормально. Кафе снова было заполнено, и мой мужик уже сидел в углу за двухместным столиком. Его, видимо, в кафе знали, знали его нынешние возможности, но не прогоняли, знали, что зять у него в авторитете. Я подошел к барной стойке, взял пару кружек пива и традиционную рыбу-омуль, подсел к нему. «Вот здесь,- мужик показал на дерматиновую черную сумку с молнией, стоявшую у ножки стола,- я насобирал штук шесть папок, в них прошлогодние документы, все они связаны с лесом, я так думаю. Не очень в этом понимаю, но, думаю, тот, кто заинтересован, сможет в них что-то найти. Ты, я вижу, неплохой парень, может, найдешь кому передать все это, только не в наших местах. Может, хоть как-то это мафию остановит, здесь же жить уже от них невозможно. Они же не только лесом, они же всеми людьми здесь манипулируют».
В начале восьмого, я взял еще два пива, сунул в руку опешившего мужика полсотни рублей в порядке гуманитарной помощи, сказал, что мне надо на автобус, и вышел из кафе. Обогнул вокзал, оглянулся — вроде бы нормально все, вошел в вокзал со стороны перрона и сел за угловой столик уже вокзального ресторана. До поезда оставалось минут сорок. Для порядка перекусив в ресторане, вышел прямо к прибывшему московскому поезду . В вагон садился один. Неплохо. Еще перед рестораном я зашел в туалет, переложил принесенные мужиком шесть подшитых папок к себе в чемоданчик, с трудом его закрыл, а сумку бросил в коридоре. Зашел в купе, там ехала семья, муж, жена и дочка лет десяти, едут до Москвы, ну и, слава Богу, а то прямо детектив какой-то.
Я зря так весело тогда думал обо всем этом. Только позже я узнал, что уже человек десять из разных мест, выезжавших на сверку по лесу, не вернулись домой из командировки в тайгу. Конечно, я горел желанием посмотреть, что же мне принес тот стрелочник, может, это обычная макулатура, но все-таки сдержался и папки из чемодана не вынимал.
В Новосибирске пересел на одесский поезд ,  он  ходил  через  Орск , в купе ехало нас всего двое. Пока напарник спал, я все-таки достал папки, сперва

одну, потом по очереди все остальные. Если бы я нашел какой-то самородок в тайге, золото или какие-либо камни, может быть, меньше обрадовался, чем заполучив эти папки. Здесь не было водяных знаков и каких-то тайных шифров, денежных переводов и перечислений. В трех папках из шести были оригиналы полных договорных комплектов, справок о выработке трудонорм, расчет по лесу и номера грузовых квитанций на отправленный лес, куда, кому и за что. Денег там не было, был только лес, только потом переводимый в деньги.
Это была победа. Я бы никогда ничего подобного не получил, практически даром, а если бы и получил, то домой уже мог не вернуться.
Приехав домой, я соединил вместе информацию от случайного знакомого с документами, полученными с его же помощью. Вырисовывалась определенная схема по данному комбинату, скорее всего, судя по тому, что этим направлением заинтересовалась прокуратура, такая схема действовала во всей лесной отрасли. Как все простое ,схема была гениальной, действительно, ловкость рук, слов и никакого мошенничества. Образовывались специальные группы, небольшие по численности, в их числе обязательно кто-то из отдела реализации, весовщик, диспетчер, желательно бухгалтер и один-два, как говорят сегодня — дилера-договорщика. Договорщик — практически главная движущая сила. Он может работать на комбинате или в его системе, кем угодно, электриком, мотористом, дежурным, не важно. В период своего отпуска, а это два месяца по сибирским условиям, он определяет зону своего действия, посильную, т.е. выполнимую по охвату с учетом располагаемого времени. Определив зону, договорщик выезжает на место, его основная функция — вначале заключить договор.
Что он делает? Он предлагает остро нуждающимся в лесе степным хозяйствам, следующий способ гарантированного получения хорошего леса: нанимает на месте, там, в лесу, бригаду, от имени колхоза заключает с ней трудовой договор на заготовку леса. Заказчик никаких затрат не несет, просто его как бы бригада, работает в конкретном леспромхозе, за каждые 15 трудонорм бригаде (читай, заказчику-колхозу) выделяется 1 кубометр леса, бесплатно. По мере накопления трудонорм, например, набралось их на 90 м;, леспромхоз отгружает колхозу-заказчику вагон леса. Естественно, провоз за счет заказчика И только получив лес по накладным и в натуре, заказчик оплачивает бригаде, вроде как им нанятой, деньги за каждый полученный кубометр. Деньги небольшие и колхозу это было выгодно. Собственно,
работали одни бумаги, никого посылать в лес не надо, только заключи договор, получи лес и заплати как бы зарплату рабочим через лес.
Все прекрасно, колхоз ничего не знает, что там в тайге делается закулисно. А там тоже все просто. Реальные люди могут проходить по многим договорам, на бумаге лес вроде бы заготавливается, потом перевозится на склад при станции и по справкам о трудонормах, по тайному графику отправляется заказчикам.
Внешне все правильно. На самом деле этот лес, именно этот, договорной, ведь есть же и реально заготавливаемый, берется из остатков на складах. Кто их там пересчитывает при таком обороте?. Конечно, все кому надо, об этом знали, снизу доверху. Система работала во всю вертикаль и горизонталь отрасли. Если, к примеру, на овоще-фруктовых рынках Союза от Бреста до Волги доминировали представители Кавказа, от Волги до Енисея — узбеки, а от Байкала до океана этнические китайцы, то в лесном внутреннем "бизнесе" европейскую безлесную территорию ,обеспечивали леспромхозы северной европейской территории Союза, а всю степную зону Поволжья, Казахстана, Средней Азии — леспромхозы Сибири.
Можно только представить масштаб всесоюзного грабежа лесного хозяйства. Деньги делались просто на государстве, на его слабости в данном направлении. Все это можно было ликвидировать очень быстро. Но кому это было надо? Так позже поступили и с другими видами ресурсов. Что интересно, среди комплектов "законченного" цикла в полученных мною папках оказалось несколько крупных заказчиков из дальних совхозов нашей области, где не очень порядочными были «прикормленные» представители леспромхозов, которые заключали договоры, а потом сами же по доверенностям получали деньги.
Реально существующие лесорубы могли и не знать, что их используют во многих договорах. Не знаю, да и не в этом суть. Суть была во всеобщей системе грабежа государства в этом направлении. Справку по командировке я подготовил солидную, но просил больше меня в эту процедуру не включать. Не знаю, какие там были последствия наверху, но думаю, что и сегодня, через   много почти лет, ситуация сильно не изменилась. Скорее всего, просто все эти процессы легализовались и по-прежнему вокруг леса много кого и чего крутится. Не могу и не хочу знать об этом. Но тема не закрыта. Дело в том, что лет пятнадцать до моей командировки в Тайшет мне банально пришлось самому участвовать в заготовке леса, в составе бригады из 10 
человек, сформированной из комбайнеров нашей МТС и отправленной не по липовому, а по настоящему договору, с похожими условиями в один из леспромхозов на север Свердловской области.
Это была зима с 1955 на 1956 год, декабрь-январь месяц, самое "веселое" время в приполярной тайге. Группа из 10 человек вся по составу была "целинная", т.е. из приезжих. Кто откуда, от Молдавии до Алма-Аты, состав разношерстный как по возрасту, так и по жизни. Четверо из группы, прибыли в МТС как условно-досрочно освобожденные, двое просто отсидели по одному-два срока, четверо, в т.ч. автор, были просто молодыми механизаторами. Когда нас собрали перед выездом, директор подчеркнул важность заготовки леса для МТС, так как предстоят большие стройки, а по фондам идет мизер. Он также пообещал, что если мы заработаем хотя бы вагон леса, то честь нам будет и хвала, а также мы гарантировано получим по приезду новую технику, тракторы, комбайны и т.п. У меня и так был новый комбайн, только первый сезон откатался, но я не отказался ехать по той причине, что можно что-то увидеть. А то --все лето в степи, а зимой ремонт, одна дорога — общежитие — мастерская через дорогу и опять общежитие. А жить в ту пору в общежитии было слишком даже "весело".
Наобещав нам массу хорошего по приезду, директор умолчал, что пару месяцев назад туда же была отправлена группа "лесорубов", но с тех пор от нее никаких известий не поступало, на телеграмму МТС дирекция леспромхоза ответила, что группа появилась, с неделю побыла и потом исчезла Куда, что, никто не знает. Ну, мы это тоже только на месте узнали, а пока получили по 500 рублей, командировочные удостоверения, назначили нам старшего в виде бригадира Виктора Фадеева, ему было уже лет под тридцать, и вывезли нас на станцию Орск. Оттуда поездом мы отправились в Свердловск (ныне и ранее Екатеринбург).
В поезде нас ждала первая крупная неприятность. Бригадир наш, Фадеев, отсидевший пятнадцать лет из своих тридцати по разным лагерям и колониям, первое с нами организационное действие начал с того, что он хорошо умел делать —собрал нас всех играть в карты. Вагон был общий, поезд шел из Оренбурга на Свердловск и пока д-ехал к Орску, все полки, и нижние, и вторые, были заняты. Досталась нам половина отсека возле купе проводника, там разместились четверо, а остальные рассыпались по третьим, багажным полкам. Фа-

деев обошел всех и собрал вместе в своем первом отсеке или купе, если хотите. Он сказал, что от нечего делать хочет проверить, не разучился ли играть в карты. Сперва играли в "дурака", три на три с вылетом, потом он предложил поиграть на деньги в простое "очко". По инерции все согласились. В течение двух или трех часов, Фадеев выиграл все деньги, находившиеся в наших карманах, попутно успокоил игроков, что это так, просто игра, и он вернет сейчас все деньги, так как все проигрыши были записаны пофамильно. Мы успокоились. Фадеев пошел в туалет помыть руки после денег и пропал.
Никаких тревог по этому поводу никто не испытывал, но где-то к обеду к нам подошел проводник и сказал, что видел, вроде, как наш парень лежит в тамбуре вагона-ресторана с противоположной от нас стороны. Действительно, в углу тамбура, ногами к печке лежал Фадеев, пьяный и весь побитый. Подняли его, идти нам надо через ресторан, начали выяснять у официанта что и как. Он ничего не видел особенного, сказал, что этот парень пришел один, сразу взял двести граммов водки, потом пришли еще двое, подсели к нему, потом он заказал три по сто пятьдесят, потом что-то еще. Начался у них какой-то спор, рассчитались и втроем вышли вон в ту сторону, откуда его привели сейчас. И все.
Мы привели Фадеева в свой вагон .проверили карманы — пусто. Все наши денежки исчезли. Возмущенные члены бригады, а там было еще пятеро бывших "зеков", хотели сразу сбросить Фадеева с поезда, но потом все успокоились и уложились спать на своих верхних полках.
Приехали в Свердловск, а нам еще ехать на север в сторону Ивделя, на станции сказали, что ехать часов двенадцать еще. Билеты у нас были, слава Богу, до конечной станции, поэтому пересели на какой-то местный поезд, еще дореволюционной постройки вагоны и с керосиновыми лампами. Голые доски и жуткий холод. Доехали к нашей станции, там уже ждал трактор из леспромхоза, мы такой еще и не видели. Работает на древесных чурках, газогенераторный двигатель, большая кабина, вся бригада вошла. Трактор, как выяснилось позже, раз в неделю ездит на станцию, почту забирает, продукты привозит, да и таких как мы подбирает. Путь неблизкий, около ста километров до леспромхоза Как сказал по дороге одни из наших бывших "зеков": "Отсюда возврата уже нету". Да, просто так отсюда не уйдешь, да и не уедешь. Кругом тайга, мороз до 50-ти, снег по пояс, да звери всякие, особенно опасны рыси. Это мы тоже по дороге узнали. Узнали

также, что рядом никаких населенных пунктов нет. Есть одно село километров в двадцати пяти от леспромхоза, так там живут староверы, стакан воды не вынесут, а будешь возникать — тут же и прикончат. Такие новости мы получили от тракториста, пока ехали.
Леспромхоз, вернее, его центральная усадьба, была расположена на большой вырубленной поляне. Два длинных деревянных рубленных барака и солидный такой дом отдельно. С одного входа в нем размещалась контора ЛПХ, с другого входа, с обратной стороны — столовая с магазином. Нас поселили в бараке ближе к конторе. Большая комната, девять коек. Так как нас было десять, втиснули еще одну койку. Матрацы ватные, подушки тоже и по два обычных тонких одеяла. Никаких простыней-наволочек, это, оказывается, надо было привозить с собой.
Обустроились. Забыл сказать, что перед самым отъездом из МТС я из полученных на дорогу денег купил рабочий комплект со склада МТС- телогрейка, брюки ватные, валенки черные и меховые однопалые рукавицы. Шапки на меня не нашлось, а вышеперечисленное очень пригодилось, и я не раз вспоминал добрым словом нашего заведующего мастерской Гришко Д.С., это он меня чуть ли не заставил: "Иды, - говорит, - Васыль, на склад, там робочу робу привызлы, пидбэрэш, я тоби выпышу, в каси заплатыш и добрэ будэ!" Я так и сделал, да еще в общежитии старое одеяло выпросил у коменданта на портянки, так что был полностью вооружен для лесоповала. Надо сказать, что многие ребята из бригады были куда слабее одеты, в сапогах, а один блатной, даже в кепке.
С тех же командировочных денег, я купил пятьдесят пачек сигарет "Южные", половинки такие, коробку большую спичек, три килограмма соленого сала и несколько консервов, мыло, зубной порошок и полотенце. Тогда я еще не брился, не было еще чего брить в пятнадцать с половиной лет, так что никаких приборов тоже не было. Почему я так расписываю свои приобретения? Дело в том, что из полученных в кассе пятисот рублей почти триста пятьдесят ушло на покупки, полсотни я "зажилил" при игре в карты и спрятал подальше и только сто рублей проиграл. Я не игрок и никогда в жизни не привыкал к азартным играм, но тогда, в поезде, среди новых людей, отказываться было нельзя, вот и проиграл сотню, а больше денег у меня с собой не было. Другие ребята проиграли и то, что получили, вернее то, что осталось к поезду, и все, что у них было из старых за-

пасов. Фадеев своей выходкой в ресторане, поставил всех, как после оказалось в очень тяжелое положение.
Новый наш бригадир, сразу пошел к директору леспромхоза и попросил аванс, на что тот ответил, что вы у нас работаете за лес, мы за выработанные вами трудонормы, платим вашей МТС лесом, а уже они вам начисляют зарплату. Эта новость нас не очень обрадовала, мы попросили дать телеграмму, что мы доехали и просим прислать денег. На этом наши экономические связи с руководством ЛПХ закончились. Вечером, собравшись за длинным столом с приделанными с обеих сторон скамейками, мы устроили "военный совет", где основным вопросом было — что делать? Бежать — исключено, не с чем да и просто невозможно. Остается работать и ждать вестей из МТС. Тут же на стол все выложили, что у кого было — вытряхнули буквально все. Мне пришлось расстаться и с салом, и с сигаретами, консервами и пятьюдесятью рублями. Что делать — общак есть общак. По мелочи насобиралось около двухсот рублей. Еда была еще и у моего товарища, Виктора Морозова. Отличный был пацан из Владимирской области, мы потом с ним в одной бригаде на тракторе работали в колхозе "Красное поле", а осенью он уехал на родину и по-шел в армию. Я был, естественно, самый младший по возрасту, Виктор был старше на два года, остальные члены бригады шли по возрастающей, от 20-ти до 30-ти лет, тому же Фадееву.
Когда подвели итоги инвентаризации, у некоторых заблестели глаза при виде горки мятых рублей и мелочи. Были даже предложения взять бутылку спирта в магазине и обмыть наш приезд. С этой инициативой выступили шестеро бывших зеков среди нас-они привыкли жить сегодня, кто знает, мол, что будет завтра. Здесь начала вырисовываться внутрибригадная коалиция, как сегодня говорят. Из шестерых наших бывших зеков ,один сидел за убийство, вроде, как по неосторожности, пятеро были обычные мелкие воры. Я бы не сказал, что они были какие-то ужасные и коварные. Внешне нормальные ребята, безотцовщина послевоенная, вот и стали ворами, прошлись по колониям. Принцип у них один — каждый за себя, поэтому наша связка с Морозовым сыграла свою роль, мы стояли друг за друга, может быть, и самые молодые и слабые, но двое- это уже больше, чем один, "даже очень важный". Имея определенный опыт общежитийской жизни, я предложил на эти деньги купить упаковку брикетов горохового супа, сухого картофеля и макарон. Сало у нас

пока есть — протянем. Все вместе пошли в столовую, взяли коробку из ста брикетов супа по 1р. 20 коп, мешок сухого картофеля и макароны. На остатки денег, взяли чая черного, а хлеб   в  столовой  -лежал на столах. Я, как самый молодой, подошел к кухне, познакомился с поварами, рассказал, сгущая краски, нашу историю, что нашего бригадира в поезде ограбили и унесли все наши деньги и т.п.. Вид у меня, наверное, был соответствующий моменту. Женщины выложили нам остатки пищи, все что было в котлах и кастрюлях, все равно никто уже не придет, поздно, темно. Не так уж и много у них осталось, но вполне хватило для того, чтобы поднять настроение нашему коллективу. Поблагодарили женщин, пошли в общежитие.
Раздобревшие после ужина, опять собрались на совет. Утвержденным атрибутом власти совета стал огромный охотничий самодельный нож, принадлежавший новому бригадиру. Он перед началом каждого совета вгонял нож в столешницу, и так он стоял, как камертон заседания, вроде как для солидности и обязательности для всех принятых решений. На совете распределили обязанности, кто что будет делать на лесосеке и утвердили график дежурных.
Лесосека была расположена от общежития километрах в двадцати. Выезжали по темноте в начале девятого, как раз к рассвету прибывали и начинали работать. Выдали нам инструмент, самый примитивный — четыре поперечных пилы, сучкорез и одну бензопилу, а также топоры. В рабочий процесс входило — свал, это тоже надо уметь, но у нас уже были ребята с таким опытом, обрезка сучьев, крыжовка (распил по размерам), штабелевка и сжигание веток. Молодняк мы не трогали, да и выделенная нам большая делянка была из ровных, стройных деревьев. Снег слоем полметра, но рыхлый, сыпучий, морозы - до сорока, но без ветра- терпимо. Мы с Виктором занимались крыжовкой, пилили стволы по 9,6 и 4,5 метра. Тонкомером занимались двое ребят, они же обрубывали сучья. В три часа темнело, и мы тем же трелевочным трактором, который весь день тоже с нами работал, ехали в общежитие. В связи с таким циклом работ и отсутствием денег, пришлось дежурного оставлять дома и за него "упряжку" отрабатывать. Дежурному тоже хватало работы, он варил еду, грел воду, перед этим растапливал снег, топил сутки печь, воровал у столовой дрова, убирал в комнате, мыл посуду и, в общем, сутки был прислугой за все.

Неделю мы прожили более менее. Но припасы закончились. Я, конечно, нахальничал, иногда ходил в столовую, собирал остатки хлеба, горчицы, носил дрова на кухню, иногда   убирал  снег, или выносил что-нибудь, помои и т.п.
На второй выходной мы с Виктором вырубили весь забитый снегом и еще кое-чем леспромхозовский туалет, за что завхоз нам выписал по 15 рублей, и мы купили хлеба и суповые брикеты. Публика у нас была культурная, покушать всегда готова, а найти что-то сделать — никого не поднимешь. К концу второй недели пришли к краху — нет ничего.
Как раз в субботу, мне выпало дежурить, а Виктор поранил сучкорезом руку и тоже остался дома. Наши уехали, попив сладкой водички, я сахара немного вечером насобирал в столовой, а мы сидим и не знаем, что делать. Надо варить, а нет вообще ничего. С нами через стену жил лесничий, сын у него был лет восемнадцати. Они часто вместе ходили на лыжах в обход, брали свои боевые карабины, собаку-лайку и уходили на неделю или больше по заимкам. В тот раз собака осталась возле столовой, там ее кормили, пока хозяев не было. Мы с Виктором перетряхнули все свои вещи и насобирали целый рубль и сорок копеек! Вот удача! Пошли в столовую, взяли пачку горохового супа, хлеба насобирали, соли, перца, на сдачу взяли по стакану чая. Сердобольные поварихи положили нам пюре из сухого картофеля с подливой, ну, прямо, курорт. Те поварихи, пожилые нерусские женщины, коми и ханты, точно не знаю, но они не думали, кто мы, какой национальности или веры. Мы были их дети и все, и они что могли, то для нас делали. Просто так, как бы это высокопарно ни звучало, как советские простые люди. Такое отношение ни за какие миллиарды не купишь, плохо, что этого никогда не поймут «бедные» наши миллиардеры.
Выходим из столовой с нашими "богатствами", собака соседская бегает, ластится. Виктор говорит: "Вась, ты слышал, говорят, что собак тоже едят. Давай поймаем эту лайку, замаринуем, эх, ребята обрадуются с голодухи!" Я начал его отговаривать, во-первых, собака, а во-вторых лесники с их карабинами вернутся, всех нас на лесосеке положат. Виктор попробовал гоняться за лайкой, она играется, но в руки не дается. Подходим к общежитию, там на месте слива отходов, две сороки прыгают. Я спрашиваю у Виктора: "А сорок едят?" "Да ты что, - отвечает тот, - они же вонючие, а хотя..." Мы сняли на улице

длинную бельевую веревку, поставили на маленькую палку большую алюминиевую миску так, что если палку убрать, миска кого-нибудь накроет, насыпали под миску драгоценного горохового супа , протянули веревку в коридор и стали ждать, когда сороки под миску зайдут, а мы их накроем. Сидим, ждем, холодно в коридоре,  одна сорока зашла под миску и клюет горох, а вторую не пускает, видно, никогда горох не ела, понравилось…. А мы нервничаем. В конце концов накрыли мы тех сорок, ошпарили их кипятком, общипали, маленькие такие, смотреть не на что. Положили их, несчастных, с краю стола на бумажке, мало ли что, может никто в рот не возьмет, сороки все же. Сварили мы, как всегда, кастрюлю ведровую воды, в ней пачка супа в одну порцию, и несколько пятен слабожирных плавает по воде, видно, от тех сорок. Миска большая на столе, мы в нее из кастрюли наливаем, а потом с большими деревянными ложками, у которых захват как у комбайна, становились вокруг и ели.
Увидев в окно приближающийся трактор, мы вывалили "суп" в миску, разложили ложки, куски хлеба, перец, соль, горчицу, ну, прям, ресторан! Фадеев вошел первым, увидел сорочьи тушки, сразу схватил одну и бросил в рот. Вошедшие з,а ним буквально вырвали из него, что было возможно, и через пару секунд ,от сорок вообще ничего не осталось, даже костей. Потом все с умилением ели мой суп. Покончив с ужином, Фадеев заявил мне во всеуслышание: "Ты хорошо варишь, будешь постоянным дежурным!" Я ответил, что больше вообще ничего нет съестного и ни копейки денег.
Вечером собрали чрезвычайный «военный» совет. Зеки предлагали взять штурмом дирекцию и вытребовать деньги, в общем, было много предложений и, наконец, слово взял тот, кто сидел за нечаянное убийство: "Ша, - сказал он, поднимаясь, - у меня есть идея". И он рассказал, что в прошлый выходной залезал к нам в подпол. Барак был из бревен, но под ним шел один общий подвал. Под каждой стеной, разделяющей квартиры или комнаты, стояли опорно-разделительные кирпичные стенки. В каждой комнате, в том числе и нашей, был "подпол" с деревянной крышкой. У нас, естественно, было там пусто, а рядом, за стеной, жили лесник с сыном А вдруг у них что-то в подполе имеется, тем более их сейчас нету и когда будут неизвестно? Может, попробовать посмотреть, что там может быть, предложил тот бывший зек и посмотрел на нас всех. Идея сразу всем понравилась. Это, если как находящиеся на необитаемом острове люди, потерпевшие

кораблекрушение, вдруг увидели приближение корабля. Флага еще не видно, а вдруг это разбойники-пираты. А черт с ними - пусть будет что будет, лишь бы корабль к нам зашел , думают потерпевшие. Так было и у нас Инициатор взял топор, еще один парень - керосиновый фонарь, и они полезли в подпол. Кирпичи, оказалось, были положены на обычном глиняном растворе, то есть легко вынимались. Мы все стояли вокруг квадратного отверстия и с известным нетерпением ждали новостей, желательно хороших.
Где-то через минут сорок, показался тот инициатор подкопа: «Я сейчас отдохну и полезу держать фонарь, а напарник залезет в дыру, разберется, что так и как». Еще минут через десять из подпола раздался ужасно-радостный крик: "Есть, есть". "Что там?" — кричит бри-гадир. "Да что душа пожелает", - отвечают зеки. Там оказались картофель, брюква, две кадушки грибов соленых, кадушка соленого лосиного мяса, какие-то лесные ягоды и еще, еще, еще. "Что брать?" — кричат из подпола. "Что быстрее , давай картошку. Василий, ты - дежурный , вари быстрее, - кричит бригадир, - прямо в мундирах!" В общем, достали ведро картошки, с полведра грибов, большой кусок мяса. Потом кирпичи поставили на место и устроили пир. Это может понять только тот, кто на голом гороховом супе пилил лес на сорокаградусном морозе. В общем, благодать, пообъедались, и черт с ним, с тем лесником и его карабином, сегодня хорошо и ладно.
Так; мы жили еще неделю. Назрела опасность быть разоблаченными и жестоко наказанными, но опять та счастливая судьба где-то рядом витала да к нам забрела, может, перепутала с кем, может, целенаправленно, но явилась в образе прораба из нашей МТС. Оказалось, что он приехал за лесом. Мы за месяц наколотили для МТС уже вагон леса, и он приехал отобрать, что получше. Мы насели на него, привез деньги? Прораб сказал, что о деньгах никто, ничего не говорил, вас командировали на месяц, вот приедете, и с вами рассчитаются. А деньги на обратную дорогу вышлют на леспромхоз. Но есть просьба, чтобы вы еще один вагон леса заработали. Ребята хотели его уже удушить, но прораб был свой человек, тем более в тот день еще не опохмелялся, он достал все, что мог дать — тысячу двести рублей, пожелал нам удачи и уехал на станцию, предварительно переговорив с руководством леспромхоза.
Я вам скажу: тысяча двести рублей — это не моих рубль сорок. Опять у многих заблестели глаза, но что-то случилось с этими воль-
ными ребятами. Вроде все как было внешне, но уже они были не те, что выезжали по приказу из МТС. Поэтому наш бригадир, тоже тянувший "десятку" за что-то серьезное, подозвал меня к себе и при всех громко сказал: "Слышь, Васек, ты своим детским лицом не раз нас выручал здесь, будешь за завхоза, вот тебе подальше от греха все эти прорабские деньги, пойдите с Виктором, закупите все что надо из расчета на месяц, мало ли что и сколько нам придется быть. Только, прошу тебя, возьми махорки пачек 100 и пару бутылок спирта, чтобы душу успокоить". Так мы и сделали, закупили полуфабрикатов и еще кое-что и стали работать дальше. И тут к какой-то субботе появился лесник с сыном. Хотя мы уже к нему в подвал не лазили, но все равно грех-то на нас висел, и опять та судьба нам улыбнулась. Лесник сразу по приходу зашел к нам, ну можно представить себе, что мы от него ждали. Слава Богу, он был без карабина. Я и до сих пор не могу сказать, когда он обнаружил наше посещение его подвала, может, сразу, может, потом, но это уже теперь не важно. Лесник, обращаясь ко всем сразу и к бригадиру, в частности, попросил помочь заготовить лес для постройки дома его сыну. Они, мол, отобрали место, лес выписан, надо только его свалить, очистить и даже не крыжовать, а только погрузить на трактор и несколько рейсов отправить.
Вот что-то в жизни есть, чего мы не знаем, ведь вот приключилось именно у нас с ним, с тем  лесничим, благодаря которому мы две недели смогли прожить в этих вообще нечеловеческих условиях и делать еще по две, а то еще и две с половиной нормы! И он этого не знал и не желал, а мы это знали, но не желали, выхода другого не оставалось. И мы два выходных дня все десять человек работали для того лесничего или для его сына. Люди, которые всегда легко брали чужое, даже отнимали последний кусок у других, эти люди с какой-то радостью что ли, может, из-за того, что чувствовали какую-то вину, неважно, работали в полную силу и не взяли за это ни копейки! Правда, были спирт и мясо и разносолы в конце, но два дня отработали вместо отдыха.
В последние две недели нашего пребывания лесничий, чуть ли не ежедневно приносил нам свежатину, в основном лосятину, а один раз даже мясо медведя. Он тоже был из староверов, но нормальный советский русский мужик. В общем, вместо одного месяца мы пробыли больше двух, уже дни стали гораздо длиннее, и вообще все было прекрасно. Никаких инцидентов, споров, разборок у нас никогда не было, мы там были не одни, бригад были десятки и насмотрелись мы

всякого. Мы тоже могли бы что-то особое выдать, было кому, с кем и где, но не было  ничего  плохого. Можно сколь угодно рассуждать, как да что, а мы вернулись домой целыми и невредимыми.
Наконец-то пришли деньги на обратную дорогу. Ну какие могут быть по жизни идиоты?! Прислали деньги рубль в рубль на общий вагон. А то, что мы люди, что нам надо кушать и пить, никому не нужно. Поэтому вынуждены были взять до Свердловска восемь билетов на десятерых, двое человек по очереди ехали в ящиках под нижними полками целых восемь часов. Сэкономленные деньги пустили на питание до самого Орска. Наше "чередование" под лавку серьезно озадачило проводника вагона: как идет, посмотрит — люди новые сидят, через время опять - другие. По количеству вроде все нормально, восемь билетов у бригады, а лица непонятно меняются.
Ехали мы домой в приподнятом настроении, там же будет куча денег, зарплата, командировочные и все обещанные блага. Но в Орске нас никто не встретил, только сильнейший буран, ночью поезд шел как раз на Кандагач, он ходил через нашу станцию Ащелисайская. Добрались уже без билетов до станции, поздняя ночь, степь, никаких ревизоров. Со станции семь километров пешком, поземка сильнейшая, холод. К утру были дома, хотели разойтись, а потом решили, пока все вместе и до утра мало осталось, пойдем в контору, позолотим ручку, потом обмоем весь этот кошмар.
Пришли в контору, директора нет, зашли в бухгалтерию. Куда там леснику с карабином до нашей бухгалтерии?! Они нас сразу наповал убили! Подняли документы и оказалось, что все мы должны огромные суммы, якобы, взятые под отчет и в счет зарплаты. У меня лично стояло 2700 рублей аванса, у других еще больше. Эти цифры повергли нас в шок. Бухгалтерия и кассир клялись, что мы получили деньги и клялись нам в лицо! Пришлось ждать главбуха, он тоже ничего не знает, я, мол, в лицо всех не помню, а паспортов тогда у нас не было, в общем, "озолотились" мы по полной программе. Пришлось ехать в район к прокурору. Даже по датам расходных ордеров было видно, что мы не могли получать авансы, так как находились за тысячу километров от дома. Но началась такая волокита! Просто в бухгалтерии МТС уже имели опыт с предыдущей партией "лесорубов", отправленных раньше нас и пропавших бесследно. Они подумали, что и мы пойдем тем же путем, не выдержим и разбежимся кто куда. Проставили нам огромные авансы, сами порасписывались и деньги забрали.

Чтобы утихомирить ребят, директор распорядился выдать всем по пятьсот рублей аванса, пока прокуратура будет разбираться. Кассира срочно уволили, и она уехала, главбух вообще ушел на тот свет, как специально, и все так и зависло. Так как мы с Виктором жили и работали на центральной усадьбе МТС, то нам постепенно вернули деньги разными способами. А ребята из колхозных бригад, просто разъехались с обидой по месту своего прежнего проживания, а двое, в т.ч. Фадеев, снова загремели в тюрьму. Вот  так добро превращается в зло, так гадкие люди плюют на все, лишь бы сделать себе хорошо, хотя бы сегодня. Мне жаль тех ребят, жаль того невероятного трудного времени и жаль всего, что было нами достигнуто всего за два месяца. Мы при этом не пытались стремиться к чему-то возвышенному, кого-то или что-то исправить, мы просто хотели нормально жить. И это у нас, простых сельских ребят, получалось, и нам хватало свобод и вольностей. Когда ты при деле, настоящем, полезном людям и тебе, для тебя есть одна свобода — делать жизнь лучше, а не ждать, пока это сделают для тебя другие, те кто-то, глупые и неразумные, которых ты под ногами не видишь, но на них и благодаря им стоишь, да и живешь. Любая мразь может одним мазком, одним росчерком пера или словом, все уничтожить, как было в нашем случае.
Эти были из альбома 30 и 50 - летней давности. Я не знаю, что сейчас творится в лесном хозяйстве, но чувствую, что происходившее полвека назад было лишь цветочки, а сегодня «ягодки лесные» наверняка прибраны к рукам, но не Бабой-Ягой - с ней хотя б договориться можно.
ПРИЧАЩЕНИЕ


Возможно, я кого-то повторю, но это абсолютно неважно. За прожитые годы, кроме всего прочего, сделал для себя вывод: соприкасаясь, пусть даже на небольшое время с чем-то (с кем-то) значительным, или значимым, тем более, великим или гениальным, человек всегда только находит и никогда не теряет. Пусть все в мире относительно, пусть идет постоянная переоценка ценностей, все равно великое остается великим. Философские размышления по этому поводу появились у меня еще в далекой уже молодости и подтвердились с годами.
В конце пятидесятых-начале шестидесятых годов прошлого века довелось мне служить в Москве, в одном специализированном военном учебном заведении. Был я командиром учебной смены, вел отдельные дисциплины военной подготовки и круглосуточно находился вместе с курсантами. Кто это прошел, знает, какой это хлеб, тем более в Москве, под боком у штаба округа и Министерства обороны Союза.
Согласно гарнизонному графику, вверенной мне тринадцатой курсантской смене, два раза в месяц, выпадало суточное обеспечение караульной службы на одном из военных объектов  Москвы. Казалось бы, что здесь особенного? Обычный караул, каких ежедневно осуществляются многие тысячи? Но. Вопрос, где и как, при каких обстоятельствах это происходит?
Дело в том, что наше учебное заведение базировалось в Бирюлево, сегодня это район Москвы, кольцевая дорога проходит именно по окраине так называемого Бирюлево-пассажирского, а раньше, когда эта дорога была еще в проекте, а затем долго строилась, Бирюлево входило в Москву условно, было,   просто - областного подчинения.
И в этом тоже нет ничего необычного — большая Москва поглощала в те времена сотни пригородных сел и поселков, «очертив» свой новый ареал кольцевой дорогой. Необычным был маршрут, по которому каждые полмесяца ездили наши курсанты, в том числе и моей смены, на караульную службу.
 
Если представить себе Москву в виде такого огромного городского пятна на карте, как принято — с югом внизу и севером — вверху, то, чтобы добраться до места караула, нам каждый раз приходилось «рассекать» огромный город посередине, примерно на две равные части.
И вот реалии: наша база в Бирюлево находится на самом юге Москвы у кольцевой дороги, а объект охраны — почти на севере города. Наш  маршрут был следующим (если брать только узловые места): Каширское шоссе, Варшавское шоссе, Большая Ордынка, Красная площадь, улица Горького, Ленинградский проспект и, наконец, улица Беговая. Там, в районе генерального штаба Минобороны, и находился наш объект. Молодые, конечно, не знают, что раньше по Красной площади ездил транспорт, в том числе и мы, в караул и обратно. Вроде бы тоже все обычно, если едем из дома, то по улице Большая Ордынка по Васильевскому спуску, мимо того места, где позже построят (а в настоящее время разрушат) гостиничный комплекс «Россия», мимо штаба Московского округа, храма Василия Блаженного, Лобного места, памятника Минину и Пожарскому, вдоль ГУМа, напротив Мавзолея (тогда Ленина-Сталина) и Кремлевской стены с упокоенными выдающимися людьми, мимо Исторического музея (сейчас там построена церковь и проезда нет), мимо элитной (ныне разрушенной под реконструкцию) гостиницы «Москва», музея В.ИЛенина, здания ЦК КПСС с Домом Советов, мимо Главпочтамта, Моссовета и т.д. — до Беговой.
Правда, впечатляющий маршрут к месту караула? И вот именно тогда, где-то уже на втором моем выезде в караул, я почувствовал какой-то внутренний дискомфорт, вроде как виноватым себя, что ли (такой у меня несносный в этом плане характер), перед всеми остальными сменами, группами, взводами на всей огромнейшей территории Советского Союза, которые тоже в это время, с учетом часовых поясов, двигались к местам своей караульной службы. Одни где-то в тайге или тундре, по бездорожью при сильнейшем морозе, другие в песках, при ужасной жаре, или в горах, болотах, и еще в тысячах мест, тысячах маршрутов, и все они отличались от моего.
Мой маршрут шел через сердце моей Родины. Какой-нибудь командир, находящийся сейчас, как и я, в кабине автомобиля, и многие тысячи из тех, других солдат, рассаженных, как и мои курсанты, на досках, в обтянутых брезентом кузовах, трясясь на ухабах или буксуя в песке, наверняка мечтали хотя бы раз в жизни побывать на

Красной площади Москвы. Наверняка. А я по ней ездил на службу, и в дождь, и в снег, и в жару. Я мог просто остановить машину на этой площади, выйти, спросить, как дела у курсантов, я мог любоваться всем этим великолепием или равнодушно смотреть на все это, а то и просто спать, так как за время работы с курсантами научился засыпать и просыпаться мгновенно, максимально используя свободные 10-15 минут, тем более — поездку в караул, на которую уходило более двух часов. Хотя и «пробок» тогда в Москве не было, но через весь город все-таки.
И вот тогда я заметил то, о чем, собственно, и суть рассказа. Это мое отношение к великому, значимому. Может, это было только со мной, я стеснялся спрашивать об этом у своих коллег, командиров учебных смен, которые тоже постоянно ходили с тяжелой головой, отдыхая по 4-5 часов в стуки, и тоже ездили по этому маршруту. Поэтому говорю только о своих ощущениях.
Как только выезжали в караул, я проверял машину, размещение курсантов, садился в кабину, командовал водителю «вперед» и... мгно-венно засыпал Проблем никаких: водитель опытный, скорости большой не разовьешь, лови момент, командир, в случае чего — разбудят. Ан нет. Как только выезжали на мост через Москву-реку (если в караул едем), что-то меня (всегда!) встряхивало: «Здесь спать нельзя. Здесь место такое».
Можно сегодня по этому поводу скептически или ехидно усмехаться, но, проезжая по Красной площади, я никогда не спал, и обыденность рабочей поездки сочеталась во мне с чем-то очень значительным, даже священным, что ли. Я физически чувствовал, по какой брусчатке еду. Каждый раз, как бы пересекая спрессованные века и события, происходившие на этой площади в далеком и не очень далеком прошлом, чувствовал причастность к этому величию, пусть даже духовную.
Я заряжался за эти полторы-две минуты на полмесяца, до следующей поездки. Для меня это стало потребностью. Когда бы ни бывал в Москве во все последующие годы, даже если времени было очень мало при проездах, я обязательно шел на Красную площадь, чтобы постоять, посмотреть вокруг и зарядить свой жизненный аккумулятор до следующей встречи.
По-моему, это правильно для российского гражданина, тем более русского человека. И я никогда не пойму и не приму тех «ура
патриотов», правых и левых, верхних и нижних, центристов и глобалистов, для которых — что Красная площадь, что Елисейские поля в Париже или Капитолийский холм в Вашингтоне, — все одинаково, лишь бы им хорошо было.
Для меня Красная площадь Москвы, всегда будет главным местом государства Российского. В таком же направлении я воспитывал детей и внуков, ибо, как уже было сказано, при прикосновении к великому всегда только получаешь.
А вот пример отношений личностных, пример, как великая личность, пусть походя, пусть сама того не замечая, соприкасаясь с окружающими людьми, духовно обогащает и оставляет в их сознании, а больше в душе, след на всю жизнь.
... Наташа служила с отцом и матерью в летном гарнизоне, расположенном в селе Маркулешты, под молдавским городом Бельцы. Папа был летчиком-истребителем; бросали его, как и других истреби-телей, из части в часть, по всему великому Союзу, да по разным горячим точкам за рубежом, но в тот период им удалось целый год прослужить на одном месте и даже добиться отпуска для отца.
Есть в Одессе санаторий имени В.П.Чкалова. В этом санатории отдыхали раньше только представители ВВС. Он был союзного значения, и особой известностью пользовался в послевоенные годы. Там часто бывал сын генералиссимуса Сталина - Василий, и уровень обслу-живания в нем соответственно поддерживался.
Когда Наташин отец получил путевку, а дело было в 1968 году, то взял с собой жену и дочку. Сняли рядом с санаторием небольшой домик и отдыхали всей семьей. Днем отец был на процедурах, а на ночь приходил на съемную квартиру. Все шло нормально.
Но через несколько дней в соседний с ними домик, вселился очередной квартирант, небольшого роста молодой мужчина с бородой. После этого тихая жизнь в обоих домах закончилась. Сосед весь день где-то пропадал, а к вечеру возвращался, и всегда не один, а с компанией молодых ребят.
В домике было душно и тесно, поэтому они располагались на примыкающем к зданию и тоже небольшом, огороде. Было там что-то вроде старинной деревянной беседки — веселая компания ею и пользовалась. Они жгли костры, пекли картошку, иногда пили пиво с таранью, бычками и раками, которых тоже здесь же варили, и что-то обсуждали, шумели, читали, а больше всего пели. 
Между огородами был старинный деревяный забор, а в нем — калитка. Веселая компания притягивала к себе и Наташу, которая считала себя почти взрослой, так как перешла уже во второй класс. Она начала вечерами потихоньку подвигаться в сторону огорода, где шумели соседи.
Все это было на глазах у родителей, поэтому особых проблем не возникало. Но постепенно Наташа стала неотъемлемой частью этих вечеров. Она сидела тихонько в стороне, на стареньком детском стульчике, или стояла, держась за дерево, и просто слушала. К ней компания привыкла.
Сосед, его звали Володя, познакомился с Наташиными родителями. Они не очень различались по возрасту, и он зачем-нибудь  - иногда приходил. Наташе он не очень нравился — и красотой не вышел, и ростом. Он очень много пел под гитару — и для ребят, и для родителей Наташи. Пел таким надрывным хриплым голосом, что Наташе был жалко его слушать.
Однажды, зайдя к ним с гитарой, подошел к Наташе, погладил по голове и спросил: «Наташенька, ты такая приятная девочка, слушаешь внимательно, а ведь, я вижу, ты песни мои не любишь. Не нравятся они тебе?». И тогда девочка выдала следующее: «Дядя Володя, вам вообще нельзя петь, вам лечиться надо, горло лечить. А песни мне ваши очень нравятся!».
«Горло, говоришь? Возможно, и так», — грустно улыбнулся сосед и вышел. Был он вешне грубоват и в обращении иногда довольно резок, но какая-то невидимая внутренняя огромная человеческая сила и доброта, излучались из всего него неисчерпаемо.
Он самозабвенно пел, сливаясь с гитарой, поражая тоже не вчера родившихся одесских бардов ,разнообразием и мощью мыслей, положенных на музыку. Наташа поймет это позже, а тогда заворожено слушала дядю Володю, многого не понимая, проникаясь его страстным даром убеждения.
Дядя Володя, приходя к ним иногда днем, когда у него было свободное время, приглашал в гости, в Москву. Он привязался к Н,аташе, наоставлял адресов и телефонов, а потом неожиданно уехал. Закончилась, видимо, работа в Одессе.
А у маленькой Наташи, осталось к нему что-то такое невыразимо благодарное. Но потом началась школа, нахлынули всякие детские и недетские проблемы, и образ дяди Володи размылся в ее памяти.
 
Прошло двенадцать лет. И вот уже взрослая девушка, Наташа, включает телевизор. На экране — тот самый «дядя Володя», но без бороды.
«Мама, мама! — кричит девушка, — иди сюда, нашего дядю Володю показывают!». А диктор скорбно говорит, что скоропостижно скончался артист театра на Таганке, сыгравший много ролей в кино и автор многих известных песен, Владимир Семенович Высоцкий.
«Мама, ты знала, что тот дядя Володя был Высоцкий? — спросила она, — А чего же вы с ним не общались? Он оставлял адреса, те-лефоны?».
«Знаешь, дочка, мы стеснялись лезть ему на глаза, у него и без нас, наверное, проблем хватало, не зря же он так безвременно ушел», — ответила мама.
Вот такая история. Гениальная личность чисто случайно пересеклась по жизни с судьбой обычной девочки, но оставила след на всю жизнь. С тех пор Наташа, теперь Наталья Николаевна Морозюк, с которой мы вместе преподаем на одной кафедре нашего университета, слушает в записи хриплый голос Высоцкого, но уже в сочетании с его замечательным человеческим образом.
Она, сама того не подозревая, получила от него, нашего простого русского гения, энергетический заряд порядочности и человечности на всю оставшуюся жизнь. При встрече с великим, повторяю еще раз, только находишь. Ну, а как ты этим распорядишься, — это уже другой разговор.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ФАКТОР


В последние годы редкий месяц на Земле обходится без серьезных катастроф, аварий и природных катаклизмов. Особенно участились случаи авиакрушений. Сперва начали разбиваться самолеты авиакомпаний на постсоветском пространстве. Аналитики объясняли это раздроблением единого, мощнейшего когда-то объединения «Аэрофлот» — на многие сотни мелких компаний, отдельные из которых имели по одному-два устаревших самолета. При этом — без единой системы обновления парка, его ремонта и техобслуживания, подготовки кадров, инфраструктурного обеспечения и системы контроля.
Начали принимать меры правительства постсоветских государств в плане безопасности авиаперевозок. Народ несколько успокоили, но ситуация и не собиралась улучшаться. Стали поступать сообщения о авиакатастрофах и в других государствах мира, даже в тех, где все вроде было благополучно и с летным парком, и со всеми сопутствующими составляющими.
Беспокойство опять охватило общество. Начали искать причины аварий, пытались устранять их, насколько это возможно, так как че-ловечество уже не сможет отказаться от авиауслуг, а рост катастроф практически не влияет на уровень пассажиропотоков. Расчленяя причины аварий в воздухе и на земле, определились с тремя их составляющими — техника, природа и так называемый «человеческий» фактор.
Действительно, это те «три кита», на которых зиждется все, что связано с авиаперевозками. Именно на них, причем каждая из них не главная, но и не последняя. Можно иметь прекрасный летный парк, современнейшее аэродромное оборудование, лучших пилотов — и разбиться при каком-то вмешательстве природы, будь то смерч, зем-летрясение, пожар и т.п.
Можно иметь парк и хорошие погодные условия — и потерпеть аварию из-за ошибки пилотов или диспетчеров. То есть, все вышеуказанные составляющие причин авиакатастроф, присутствуют всегда и, к сожалению, будут присутствовать тоже всегда, как бы не совер-

шенствовались техника, навигационное и другое диспетчерское обо-рудование. Даже при сплошной автоматизации всех процессов в воз-душном флоте опасность возникновения этих причин и всего им со-путствующего сохраняется.
Сегодня стали модными разговоры о том, что, мол, раньше, при Советском Союзе, самолеты не падали так часто, как сегодня. Ну, что здесь можно сказать? В этом есть, скорее всего, только доля истины. Аварии самолетов случались, конечно, и раньше, в советские време-на. О них просто не делали информационного шума, и мало кто об этом знал. Это раз.
Второе. Не так прогрессировали основные причины катастроф. Более-менее в порядке содержался летный парк. Положено, к при-меру, двигателю самолета отработать 2000 часов, прошло такое время — и его снимают, используют в других целях. И так — с каждой отдельной деталью или узлом
Это сегодня одна компания что-то отработавшее срок снимает и по поддельным документам перепродает другой компании, а та потом и дальше, до бесконечности, пока кто-то не разобьется, и вину свалят на технику, хотя и здесь присутствует тот самый человеческий фактор.
Раньше такого и быть не могло, по сути. Ну а природные и чело-веческие факторы были и, как я сказал, будут всегда. Вопрос только в том, как постараться свести их к минимуму.
Расскажу один, хорошо известный мне случай из серии былей на-шей жизни. Знаю таких случаев немало, но приведу один, на мой взгляд, классический. Приведу еще и потому, что такое может слу-читься всегда — и сегодня, и в любом обозримом будущем, до тех пор, пока будет жить на Земле человек и будет чем-то управлять; когда все вроде бы отлично — техника, погода, пилоты и т.д., а люди гибнут вследствие опять того самого, пресловутого «человеческого» фактора. Ведь, в большинстве случаев, он и играет основную роко-вую роль, как бы мы ни пытались иногда прикрыть его какими-либо другими влияниями.
Это произошло 19 июня 1987 года. Пусть это будет совпадением, но очень многие серьезные неприятности начинаются или случаются именно в прекрасные летние месяцы. Вспомните, 22 июня 1941 года — начало самой ужасной войны, 19 июня 1992 года — трагедия города Бендеры, а в тот лее день, 15 лет назад, в городе Бердянске. Пусть не такая масштабная, но как рке было сказано, классическая.
— 582 —
В те годы, когда на всей огромной территории Советского Союза в воздухе было всего два хозяина — Аэрофлот и ВВС (военно-воздушные силы), — в трудно управляемой воздушной империи отдельные «авторитетные» люди могли позволить себе определенные вольности в пределах своей зоны действия. Например, кто-то руководил авиаотрядом в городе А., а в городе Б. жила его мать или мать жены, или кто-то еще очень близкий. Значит, придумывался авиамаршрут от А. до Б., пусть даже он был никому не нужным и нерентабельным. Ничего, - обоснуют, докажут и утвердят, раз это надо, к примеру, командиру или кому-то выше. Все это житейские мелочи.
Маршрут, о котором, идет рассказ, чем-то смахивал на «домашние» рейсы, но не в этом суть. Маршрут: «Запорожье-ОдессаБердянск». Город Бердянск находится в Запорожской же области, напрямую от Запорожья туда менее двухсот километров. Вряд ли кому в голову могло прийти, имеется в виду обычному пассажиру, добираться в Бердянск или обратно в Запорожье, самолетом. Больше времени потеряешь на подготовку (билеты, регистрация и т.п.), чем на проезд автомобилем или поездом.
Но все же сделали   такой  маршрут через Одессу. Не будем анализировать, кто там летал из Бердянска в Запорожье или наоборот, через Одессу, но рейс такой был. Летал по этому маршруту самолет ЯК-40, 28 мест, экипаж и два бортпроводника.
В этот день из Одессы до Бердянска добиралось 26 пассажиров. Все шло нормально. Погода хорошая, видимость стопроцентная, машина, экипаж — в порядке, ничего не предвещало каких-либо неприятностей, тем более аварии или чего-то подобного.
При подлете к Бердянску пилот уточнил обстановку, попросил разрешение на посадку и получил его. Но в этот момент что-то отвлекло ведущего диспетчера, возможно по причине того, что борты к ним прилетали-улетали нечасто.
Самолет пошел на посадку, обычную штатную посадку в летний солнечный день, и тут случилось то, что случилось. Диспетчер «прозевал» тучку, стремительно приближающуюся к аэродрому -справа. Через пару минут, уже при касании летной полосы, перед пилотом предстала следующая картина: слева ярко светило уходящее к закату солнце, а справа стремительно приближалась непонятная темнота.
Когда самолет пробежал по полосе около четырехсот метров, он буквально уткнулся в водяную ливневую стену. Вода залила взлетную

полосу, и тормозить в такой ситуации было нельзя — или развернет и опрокинет, или съедешь с полосы в грязь и тоже опрокинет.
Опытный пилот принял единственно правильное решение и рискнул снова поднять самолет в воздух. Может быть, это и удалось бы, но все было против. Против него, против самолета, экипажа, и естественно, пассажиров. Человеческий фактор, начиная уже с прозевавшего грозовой фронт диспетчера, начал разматывать цепь неприятностей по полной программе. Как часто бывает на аэродромах, с одной стороны его хозяйничает гражданская авиация, с другой — военная. Эти самые военные, в конце территории аэродрома соорудили что-то наподобие туалета, каркас которого держался на четырех разно-великих трубах. В обычном режиме работы аэродрома они никому не мешали, так как находились в так называемой «мертвой» зоне. А в нашем случае, именно эти необрезанные, вровень с обшивкой, трубы, усугубили ситуацию. Самолет, под тяжестью дождя потерявший при посадке скорость, попытался снова взлететь. Естественно  - поднимался  низко. Так низко, что одна из тех злополучных «туалетных» труб, распорола ему крыло, повредив трубопровод горючего и электропроводку. Машина выходит из зоны дождя, а тут влага, короткое замыкание, течет горючее и загорается крыло.
Пилот этого не видит и пытается поднять машину. Но перебои с подачей горючего уже сказываются, и самолет, преодолев аэродромный забор, ударяется обоими колесами в высокую в том месте дорожную насыпь. Не хватило, как потом показала экспертиза, всего 15-20 сантиметров.
После удара, машина на приличной скорости, перепрыгнула дорогу. Ну и упала бы в сырую пашню. Так нет. На беду, на другой стороне дороги стоял электрический столб с приставкой. Вот за нее и зацепился крылом подпрыгнувший самолет. Его сразу развернуло, затем дважды перевернуло и, как ящик с дорогими бьющимися игрушками, шлепнуло о землю.
Ситуация. Самолет «шлепнулся» на живот так, что шасси вдавило в фюзеляж Главный вход-выход на ЯК-40 находится под хвостом сзади. Его намертво зажало. Перекошенные запасные аварийные выходы — тоже не откроешь. Никого нет. Самолет разгорается потихоньку.
Слава Богу, не растерялась одна из стюардесс — с ее помощью все-таки выбили боковые запасные двери. Пассажиры в панике бросились к выходу. И тут опять сработал тот же «человеческий фак-

тор» — при опрокидывании и при ударе, многие получили травмы, а когда все бросились к выходу, то травмированных и тех, кто послабее, просто задавили. Когда все, кто мог, покинули самолет, восемь бывших пассажиров остались лежать в салоне. Бездыханными.
И опять черное совпадение. Как правило, июньские катастрофы обязательно вырывали из нашей жизни молодых людей, а именно — выпускников школ. Так было и в сорок первом году, когда фашисты бросали бомбы на головы ребят, встречавших свой последний школьный рассвет. Так: было и в приднестровских Бендерах в девяносто втором году. Так было и в восемьдесят седьмом в Бердянске.
Среди погибших пассажиров была молоденькая девушка, которая в тот день получила аттестат об окончании с отличием одной из одесских школ — вручили ей документ днем, а вечером она надеялась показать его своей бабушке в Бердянске.
Вот такой трагический случай, вот такие они — человеческие факторы. А самое неприятное то, что именно в таких случаях трудно найти виновных.
Тогда тоже нашли «стрелочников», осудили, а потом, к 70-летию Великого Октября, амнистировали. На том все и закончилось.
Так что и в советские времена аварии тоже были не редкость — на всех видах транспорта, включая воздушный. Но основными причинами в те времена были в основном «природно-человеческие». А в настоящее время в ходу другой набор причин: технические, природные, и только на последнем месте — «человеческий фактор»...



ПРАВИЛА - ДЛЯ ПРАВИЛЬНЫХ?
За много тысячелетий своей эволюции человечество пришло к государственному устройству, убедившись в том, что единая государственная власть лучше, чем родоплеменные распри. Го-сударство предполагает единые и обязательные для всех его граждан законы-правила и для их исполнения использует все имеющиеся в своей компетенции средства, в том числе уголовно-силовые.
Для осуществления контроля за исполнением законов-правил пришлось создавать многоуровневые институты контролеров-инспекторов, которые постепенно сложились в довольно солидную, неистребимую ни при каких режимах, прослойку между двумя основными государ-ственными составляющими — властью и обществом. Настолько мощную, что иногда становится непонятно, кто все-таки законодательная или исполнительная власть, а кто инспекторско-контролирующая прослойка. Инспекторы — налоговые, страховые, инспекторы — пожарные, экологи, санэпидемиологи, дорожники, лесники, фитосанитары, защитники животных и еще по нескольку сот направлений контроля — прочно вошли в нашу обыденную действительность. Я не берусь утверждать, что жизнь наша по всем направлениям развивается прямо или обратно пропорционально количеству проверяющих инспекторов, а просто пишу жизнь, как она есть, или по крайней мере о том, какой она была совсем недавно. Ситуация с контролем в принципе не изменилась и в настоящее демократично-рыночное время. Просто инспектирующая прослойка, пустив корни в обе стороны, которые она разделяет (власть и общество), начала превращать свои функции в ремесло, путая часто инспектирующую составляющую с предпринимательской деятельностью. Так забота о соблюдении государственных законов-правил начала подменяться принципом — «А что от этого буду иметь я?».
Конечно, многое, если не все, зависит от людей, которым доверена сфера контроля, независимо от направления деятельности. И, что характерно, чем выше по уровню контрольная структура, тем выше и масштабнее соблазны и возможности.
Из всех моих тысяч встреч-пересечений с представителями инспектирующей прослойки ,могу сделать простое обобщение: никогда сознательно (нагло) не нарушать законы, не бояться любого официального инспектора и — главное — никогда не заводить друзей в этой прослойке, если ты сам не инспектор. Иначе здорово об этом пожалеешь. И еще убедился: законы и правила существуют для правильних.
В порядке иллюстрации — очередная глава из альбома жизни. Перевернем страницу.
1975-й год. Работал я главным бухгалтером колхоза. Хозяйство было солидное, многоотраслевое. В те времена в стране уже были проблемы с мясом, и все чаще с пастбищ и ферм начали пропадать животные, особенно овцы, с наших отгонных пастбищ, расположенных в горах за 20-30 километров от центральной усадьбы. Чабаны начали просить оружие для охраны. Я оформил необходимые разрешительные документы, взял в охотничьем магазине счет на ружья и боеприпасы, оплатил, сколько положено, и выехал в областной центр получать все это. Взял с собой шестилетнего сына, въехал на территорию центрального рынка, поближе к охотничьему магазину. Сын при открытой двери — за охранника, ну а я ношу из магазина товар. Все-таки — 20 ружей, 100 кг разной дроби и много еще кое-чего. Когда почти заканчивал погрузку, подошли двое милиционеров — лейтенант и старший лейтенант. Спросили документы на машину, груз и водительское удостоверение, а также, почему въехал на территорию рынка. Я объяснил, что, получая боеприпасы, не могу оставить машину на улице за 25 метров от забора, потому и въехал.
— А вы знак, запрещающий въезд, видели?
— Да, видел, — ответил я.
— Значит, вы сознательно нарушили правила движения? — спросил старший лейтенант.
— Выходит так, что мне было делать.

Я понял, что им нужна причина, чтобы придраться, ведь в путевке написано, что я — главный бухгалтер колхоза. То есть со мной есть смысл иметь дело...
Раскладываю полученные боеприпасы — смотрю, старший кладет мое водительское удостоверение в карман, и они собираются уходить. — «Товарищи», — говорю им, — а вы, собственно, кто будете?
Старший назвал фамилию и добавил — начальник ГАИ. И они ушли с моими правами.

Я записал его фамилию и поехал домой. В путевом листе на полстраницы старший запечатлел мои нарушения и написал, что изъял права.
Подчеркиваю, это было летом 1975 года. Месяца три я ездил без прав по территории колхоза, даже иногда выезжал в район. Шла уборка, и мне некогда было ехать в областной центр на поиск прав, так как не было в этом острой необходимости.
Где-то рке поздней осенью позвонил мне домой наш заведующий автогаражом, Алексей Свистуненко. Жил он рядом, на этой же улице.
— Зайди, ко мне, Андреич, пожалуйста. Тут гости из области прие хали, солидного уровня, мне с ними не очень уютно беседовать. Приди, помоги, — сказал завгар.
Когда я зашел, на ковре в большой комнате сидели двое незнакомых мужчин в гражданской одежде, но с довольно независимым, вызывающим видом.
Познакомились. Один из гостей был по должности начальником отдела по безопасности движения областного автотреста, другой — его водитель.
Сидели мы за дастарханом долго, даже бешбармак два раза готовили. Я несколько раз порывался уйти, но хозяин буквально умолял меня побыть до конца, а то он не знает, что с этим гостем делать. Просидели мы весь воскресный день; дома в селе полно работы, но пришлось, раз это надо в интересах нашего хозяйства и личного нашего заведующего автотранспортным цехом.
Чтоб не утомлять рассказом, добавлю, что поздним вечером погрузили мы гостя — начальника — в его машину, положили на дорогу пару бутылок водки, кулек с бешбармаком и выпроводили...
Но перед этим, пока он был еще в сознании, я рассказал, как, за что и кто изъял мое водительское удостоверение.
— Это плевое дело, — сказал мой новый знакомый, — приезжай, я за 10 минут верну тебе права.
На следующий день, в понедельник, я заказал машину в город и попросил, чтобы завгар сел за руль. Не поеду же я сам без него. После вчерашнего начальник меня может не вспомнить.
Часа через три мы уже были у дома, где жил Сагимбай (так его все звали). Мои предположения подтвердились лишь частично. Как: у большинства «употребляющих» почти ежедневно разнопрофильных инспекторов, у него была определенная врожденная или приобретенная «остойчивость» на алкоголь. Он сам вспомнил о моих отобранных

правах и тут лее предложил за ними проехать. Но сперва куда-то заехать — попить минеральной воды. А то — нехорошо как-то.
Заехали в ресторан. Там они с нашим завгаром пригубили бутылку коньяка Я сел за руль, а они вдвоем — рядом, в двухместной кабине ГАЗ-51, и мы двинулись в сторону областной ГАИ, что на восточной окраине города. Приехали. Принявший обычную для себя форму Сагимбай пошел в ГАИ. Мы — за ним.
В картотеке моих прав не было. Сагимбай уточнил у меня фамилию инспектора, изъявшего документы. Я назвал. Он куда-то пошел, вернулся и сказал, что в городе такого нет — это был человек из района.
«Ну, — думаю, — началось! Наша область по территории в 10 раз больше Молдавской ССР, иди, ищи этого инспектора».
Но Сагимбай уже навел все справки. Оказывается, что тот старший лейтенант — уже капитан; и когда недавно в областном центре были образованы три внутренних района, его перевели в один из них начальником ГАИ.
Сагимбай тут же нашел его по телефону, и мы поехали в тот РОВД.
Зашли в кабинет к капитану все втроем — Сагимбай и я с завгаром. Сагимбай, не здороваясь, сказал капитану пару вступительных слов по-казахски, затем, вперемешку с крутейшими русскими матюками, в угрожающей форме изложил суть нашего визита. В сжатом виде его крик сводился лишь к одному вопросу: как инспектор осмелился забрать права у его, Сагимбая, друга, т.е. меня, — с немедленным требованием вернуть права хозяину. Меня поразило то, с каким испугом побледневший капитан все это выслушал и как тихо сказал:
— Права его — в картотеке областного ГАИ.
— Ты чего врешь! — закричал Сагимбай, — Нет там прав! И почему ты их не сдал в ГАИ сразу, думал навариться на главном бухгалтере? Ну, я тебе покажу!

Мы снова вернулись в областное ГАИ. Мои права лежали в картотеке в ячейке на букву «Г». Успел капитан-таки доправить их, пока мы были у него. Сагимбай вручил мне права, и тут я совершил одну из жизненных ошибок, о которой не раз сожалел в течение почти года после этих событий.
Права у меня были 1957 года, с талоном предупреждения, а как раз в начале семидесятых, объявили о замене в Союзе прав на новые, без талонов, но с категориями. Я подержал права в руках, потом вернул Сагимбаю и попросил сразу поменять их на новые.

— Без проблем, — сказал он и положил права в карман, — только передай две фотокарточки.
Затем попросил отвезти его домой. Жест был понятен. Поехали к нему, я, естественно, за рулем. По дороге заехали в фотографию. Я сфотографировался, а квитанции отдал все тому же Сагимбаю, так как фото пообещали сделать только к завтрашнему утру. В новом микрорайоне, где была квартира нашего лоббиста, снова посетили ресторан. Плотно посидели, вечером отвезли Сагимбая, и в ночь отправились домой. Завгар всю дорогу спал и уже в гараже объяснил мне причину необычного и довольно смелого поведения Сагимбая вообще и в областном ГАИ, в частности. Ну, понятно, что он был начальником службы безопасности, но так бесцеремонно вести себя в облгосинспекции мог только очень влиятельный и независимый человек, каким собственно он явно не был.
— Тогда, в чем же дело? — недоумевал я.
Все оказалось очень просто. Ситуацию, поставив машину, мне разъяснил завгар, пока мы шли из гаража по домам.
Выяснилось, что наш Сагимбай и полковник, начальник областной госавтоинспекции, женаты на родных сестрах, т.е., по-нашему, они были свояками. Сагимбай был женат на старшей сестре, да и сам был на год или два старше полковника. Потому, даже несмотря на то, что свояк, во-первых, был выше по статусу, да и на престижную должность Сагимбай попал, конечно же, благодаря ему, он, в силу мусульманских да и вообще восточных обычаев, считал себя старшим во всем.
Удивительно, но свояк-полковник не противился такому положению и доверял, да и прощал Сагимбаю многое, если не все.
Жизнь текла своим чередом. Я продолжал ездить без прав и ждал звонка от Сагимбая.
Но вместо звонков о передаче нового удостоверения, на очередной выходной я получил представительную гостевую группу — в составе Сагимбая, его свояка, начальника областной ГАИ вместе с первым его заместителем, еще каким-то их родственником, и водителя. Погода была морозная, но без бурана, да и снега в тот год было мало, так что гости без проблем добрались до нашего села на диковинных в то время «гаишных» «Жигулях». Подъехали прямо к моему дому, но так как двор был метра на три забит снегом, то машину оставили прямо на улице. Так она и стояла на проезжей части весь день, благо было воскресение, и движения по селу практически не было.

Я принял гостей дома, но чувствовал какую-то их скованность, по-этому за несколько минут договорился с соседом через дом, Темирбаевым Синтаем, он у нас забойщиком скота работал, чтобы он забил трех моих овец: одну голову прямо сейчас, и поставят варить бешбармак, а две головы попозже к вечеру. Когда поставят мясо варить, пусть к нам придет и позовет к себе в гости.
Синтай все понял Это был высокопорядочный, аккуратный и исполнительный человек, а главное — понимающий. Под стать ему была и его жена. Конечно, я знал, кого попросить, да и жили мы с Темирбаевыми как добрые соседи. Синтаю, конечно, импонировало, что именно у него будут трапезничать такие высокие гости. Народ в селе все и всех видит, поэтому и мне не надо особо светиться, тем более из-за ничего, и- Синтаю почтение.
Я позвал к Синтаю пару своих соседей. Того же заведующего гаражом, он жил напротив. Ну, агронома Хайрашева Дюсембая, и еще пару ребят-соседей. Позвал, честно говоря, для массовости, чтобы как-то отвлечь внимание гостей от моей персоны, в какой-то мере разбавить насыщенность предстоящей трапезы, а в том, что она будет насыщенной, я не сомневался с первых минут появления гостей. Да и не зря же они в такую даль ехали.
Действительно, мы провели за дастарханом часов семь. Обоюдная вначале настороженность быстро прошла, гости, в принципе, были нормальные ребята. Свободно общались, дело дошло до песен, мне пришлось баян из дому принести. В общем, все получилось, как надо. Никого не надо было штабелями грузить, как часто бывало в подобных случаях. Погрузили только двоих разделанных овец с овчинами и ошмаленными головами, да недопитые пол ящика водки. Мне неу-добно было спрашивать Сагимбая насчет моих новых прав на вождение, а сам он ни словом об этом тоже не обмолвился. Зато через день позвонил и сказал, что мои фотокарточки не получились, надо снова сфотографироваться. Тут же позвонил его свояк-полковник (видимо, они вместе где-то были), еще раз поблагодарил за прием и обещал всегда и во всем любое содействие и поддержку.
Перед новым 1976 годом, погода испортилась, пошли бураны, бездорожье, и я только недели через три, смог сфотографироваться в районе. Теперь искал оказию, чтобы передать фото Сагимбаю. Оказия нашлась неожиданно. 30 декабря в сильнейший буран, у меня в ка-

бинете появился парень с погонами лейтенанта, передал привет от Сагимбая и на словах поведал, что свояки-инспекторы где-то на ипподроме сумели купить выбракованную лошадь, и теперь в одном пригородном селе поставили ее на откорм, чтобы после поста зарезать на мясо. Им, мол, обещали достать лошадь еще осенью, но получилось только сейчас. И теперь им надо достать корм, сено и овес.
«Ну, — думаю, — слава Богу, что хоть конь у них уже есть. А то на рынке лошадь на мясо стоила тогда 4-5 тысяч рублей».
Что было делать? Выписал я себе тонну сена и двести килограммов овса, погрузили мы тюки и мешки на мощный автотрестовский вездеход ЗИЛ-157, добавил я от себя пару бараньих туш, и посыльные отправились в буранную степь. С ними я передал свои фото на права. На другой день я позвонил Сагимбаю. Не найдя его, — полковнику в ГАИ. Узнал, доехала ли машина, и поздравил с наступающим Новым годом. Полковник сказал, что все нормально, благодарил и тоже поздравлял, приглашал и т.п.
Январь нового года у меня, как у главного бухгалтера, был более чем насыщен. О правах думать было некогда — то дороги не было, то некому было поручить мои личные проблемы, а подключать случайных людей я не хотел, да и не должен был.
Когда я в начале февраля появился в областном центре, естественно, с «гостинцем» в виде двух живых крупных баранов, то с Сагимбаем не встретился, он был где-то в Алма-Ате на курсах повышения квалификации. Заехал к полковнику в ГАИ, оставил гостинцы. Посидели у него в кабинете. Затем он поводил меня по офису, познакомил с ведущими работниками областной ГАИ. Вообще, полковник, в отличие от его свояка, был довольно выдержанным, серьезным и думающим главным областным инспектором. И, что очень тоже было немаловажно при его должности, — несгибаемым и «неопрокидываемым». Мне довелось на своем веку видеть и знать многих инспекторов — от районного, областного и до республиканского уровня. Основная масса из них, неважно от направлений деятельности (охот-рыбонадзор, пожарные, экологи, ревизоры и иже с ними), правда, из тех, с кем мне приходилось общаться по долгу службы, как правило, была «сгибаемая», вернее складываемая и практически ежедневно доставляемая домой в горизонтальном невменяемом положении. Не знаю даже, стоит ли их за это осуждать. Жизнь их такими делала. А кто был другим — тот в этих структурах не работал.
Но это — отдельная тема. А я все-таки закончу эту типичную быль, просто как штрих из нашей жизни.
Постепенно я стал своим человеком в областной ГАИ. Мог решить любые вопросы не только в своем селе, но и в целом нашем районе. Смешно вспоминать, но начальник ГАИ нашего района, не раз обращался ко мне с просьбой решить тот или иной вопрос, связанный с автотранспортом, движением и т.п. И я решал любые вопросы, лишь бы в ДТП не было летальных случаев. Решал, уже не обращаясь с Сагимбаю или к начальнику областной ГАИ, а напрямую работая со службами. И самое нелепое во всем этом было то, что я, помогая многим людям, сам почти год ездил без прав!. Да мне при этой ситуации они и не были нужны.
Чтобы не сложилось впечатление, что меня инспекторы держали «на крючке» и год «доили», скажу честно, — «гостинцы», которые я им передавал, стоили, в принципе, копейки. Конечно, если собрать их все вместе, за все время, то, по существующим в те времена «нерыночным» ценам, за них можно было бы просто купить десяток удостоверений. Но то, что получил взамен лично я, нельзя было купить и за стократную стоимость всех моих, в принципе, дружеских подар-ков. Да, Сагимбай, к сожалению, при всем его уме и сообразительности, был взбалмошным и неорганизованным, а главное — «сгибаемым» очень часто до горизонтального положения. Да, может, он и думал, что держит меня в заложниках ситуации с правами, каждый раз придумывая новую отговорку — то фото не то, то бланков нет, то еще чего-то или кого-то нет и т.п. На самом деле я мог бы обойтись без него, ибо, как было сказано, — вышел на совсем другой уровень общения и влияния, действуя уже через областную ГАИ, минуя Сагимбая. Я в то же время не отталкивал его в благодарность за то, что при его посредничестве вышел на высший областной уровень. И Сагимбаю необязательно это было знать. Но время шло, уже началось лето, и впору было отмечать годовщину моего «бесправного» бытия.
Не знаю, сколько бы это еще продолжалось, так как мне было и без прав неплохо, и события мне торопить не хотелось. Не хотелось потому, что не хотел портить настроение начальнику ГАИ. Он просто не поймет, как я, помогавший стольким людям, причем бескорыстно, не сказал ему, что сам прав так и не имею. Не мог же я ему сказать, что Сагимбай взял в карман мои права и учетную карточку, и никак не может их найти, придумывая для меня различные отговорки и

уклоняясь от встреч со мной. Не хотел я становиться причиной раздора между свояками и терпеливо ждал, делая вид, что все хорошо.
Развязка наступила неожиданно и быстро. В силу непредвиденных обстоятельств, связанных со здоровьем жены и моим, мы были вынуждены поменять место жительства и вернуться ко мне на родину, в Приднестровье. Уже имея билет на самолет, я позвонил Сагимбаю домой. Жена сказала, что его нет. Шесть часов утра, а его нет? Я не поверил, и как выяснилось, правильно сделал, ибо на следующий день он должен был ехать куда-то в Киргизию, в санаторий.
Погрузив вещи и семью в колхозный «РАФ», я еще раз позвонил. Никто не ответил, и мы отправились в город. В 14.30 у нас — прямой рейс на Кишинев. Было три часа до регистрации, когда я буквально влетел в квартиру Сагимбая. Жена, бедная, забитая его жена, знала меня, молча показала в спальню. Сагимбай спал абсолютно голым, лежал поперек кровати, весь мокрый от пота. Начало августа, на улице — сорокоградусная жара, кондиционеров тогда мы не знали. Вместе с женой мы его умыли, одели, посадили в нашу машину и через минут тридцать ,были в областном ГАИ.
Сагимбай никак не мог придти в себя. В машине была минеральная вода — напоили его, привели в чувство. Не давая опомниться, я потащил его в ГАИ. В течение нескольких минут мне выписали новое удостоверение. Оформлявший все это начальник отдела с недоумением смотрел на нас с Сагимбаем, но вопросов не задавал. Машинально проставил мне в правах штамп «разрешено» — по всем категориям от А до Е, причем поперек линий. Я взял права и карточку, попрощался и вышел. В приемной спросил, есть ли начальник? Он, к счастью, был где-то в обкоме партии. Затем сел в машину и поспешил в аэропорт. Сагимбай остался в ГАИ, некогда было завозить его домой, да и не очень хотелось.
В половине пятого вечера мы были уже в Кишиневе, а в семь — у отца в Слободзее.
Все, что до тех пор было, отсеклось, как какой-то сон. Уже на второй день я вышел на работу в Совет колхозов своего родного Слободейского района, после 22-летнего отсутствия.
Еще вчера я был авторитетом областного масштаба, сегодня — никто, хотя и вернулся домой. Надо было снова завоевывать себе место и на работе, и в обществе. Но, имея определенный опыт общения с инспекторской прослойкой, дружбы больше ни с кем не заводил, и

другим не советую — по тысяче разных причин, часто от нас самих не зависящих. И какими бы хорошими и справедливыми они (инспекторы всех уровней и направлений) не казались, в каких бы дружеских отношениях вы с ними не были, если им придется выбирать между долгом, службой, совестью, личной выгодой и вами, в итоге они всегда, абсолютно всегда, выберут не вас
Такова жизнь и такова специфика инспекторской деятельности. Ничего и никогда в этом плане не изменится. И правильно говорят, что инспектирующие, как чиновники, — всегда гнобят народ, а, как люди, — они дважды грабят государство, так как наживаются именно на несоблюдении законов.
И все-таки: для кого пишутся законы-правила? Неужели только для «правильных»?


БЮСТ СТАЛИНА
Бюсты вождей — это произведения особого вида художественного искусства, причем, больше, чем искусства. Сочетание двух слов «бюст вождя», есть как минимум синтез искусства изготовления бюста с олицетворением символа вождя, а это тоже целое отдельное направление. У людей все наоборот, а у нас вообще это мало объяснимо - отношение к памяти бывших вождей прямо пропорционально не истинной памяти, а текущей конъюнктуре. Посещая последние почти полвека художественные салоны, наблюдаю чисто конъюнктурное, напрямую связанное с политической ситуацией появление или исчезновение изображений вождей, в т.ч. бюстов. Ка-залось бы, вынесли Сталина из Мавзолея в шестьдесят первом, пять лет назад перед этим развенчав культ его личности, убрали все портреты, бюсты, скульптуры, и на этом сталинская эпоха закончилась. Ан нет, чем дальше уходят те годы, тем больше внимания общество этому уделяет. У нас все идет по принципу: «Если да — то нет, если нет — то да». То есть, запретили Сталина показывать — тут же начали изготавливать всякие поделки, портреты, цеплять их на стекла автомобилей и т.п. Потом пришло послабление в отношении памяти Сталина — тут же перестали и делать и клеить! А зачем? Раз можно, то нам это неинтересно, раз да — так нет. Вот такие мы есть. Примеров сколько угодно, когда отец в душе не любил советскую власть, но пел ей и ее вождям дифирамбы, потому что ему при этом было хорошо, а сын его, тоже ненавидя любую власть, и советскую, и нынешнюю, уже паскудит советскую власть и ее вождей, его и выкор-мивших, потому что ему вот так лучше сегодня, а уже его дети будут поливать грязью вообще кого угодно и т.д. Это наша с вами биография — такая гнилая плесень среди нас постоянно присутствует и выдает себя за полезное лекарство.
Но наша задача листать книгу жизни дальше. Следующая быль связана напрямую с памятью Сталина Работал я трактористом МТС в Казахстане. Зимой в начале пятьдесят шестого, т.е. еще до двадца- 
того съезда КПСС, развенчавшего культ личности, у меня случилась неприятность. В сельском клубе после фильма убирали скамейки для того, чтобы освободить место для танцев. Ну, убрали скамейки, я принес со сцены гармонь, а ребята, в порядке разминки, начали посредине зала попарно бороться, просто так, по-хорошему. Черт дернул и меня вступить в ту борьбу. Схватились мы с одним парнем, я его перебросил через себя, и он, падая, разбил  ногой висевший на правой стене от входа портрет Сталина. В шуме борьбы это было не так заметно, стекло разбилось, но осталось в рамке и не рассыпалось. Парень, что ногой в него попал, быстро унес портрет домой. Утром в МТС стекло вставили и водрузили портрет на место. Думали, все, инцидент исчерпан. Но разве ж у нас это возможно?
После обеда нас всех вызвали в контору МТС к секретарю райкома партии по зоне МТС, т.е. замполиту Котенко Федору  Антоновичу. Он был из тех, номенклатурных кадров, недалекий по интеллекту, но очень далекий по всему остальному. Опросив всех участников, он определил для себя, что основным виновником того «разбоя» явился я, так как именно я бросил парня прямо в портрет. Всех отпустили, а меня он часа три прорабатывал, в том числе рассказал историю, случившуюся уже с ним в армии еще до войны.
Стоял он дневальным, а на отдельной тумбочке у входа в казарму стоял гипсовый бюст Сталина Дневальный Котенко, пользуясь тем, что в казарме никого не было, подошел к бюсту, протер его тряпкой, потом отдал честь и попросил Сталина отпустить его в отпуск, так -шутя. В это время в казарму вошел дежурный по части и не увидев дневального на положенном для него месте у тумбочки, прокричал: «Дневальный!» Котенко резко развернулся, опуская руку от пилотки и нечаянно свалил бюст, который напополам раскололся. Шок был сразу у двоих — и у Котенко, и у дежурного. То были серьезные  предвоенные  времена, дежурный, опасаясь за себя в первую очередь, вынес бюст или его части, в своей плащпалатке, где-то его склеили, подмазали, покра-сили. «А мэне, - закончил, угрожающе глядя на меня, Котенко,- спэрва посадили на 15 суток, дажэ нэ сказали за що, а потим  - три мисяци я мыв полы у того дижурного на квартири. Слава Богу, шо вин мэнэ в НКВД нэ сдав, а то б растрилялы». Понимая, что я в принципе прямо не виноват, как говорится, все боролись и я, но не надо было в клубе бороться. Сталина уже три года не было, так что отде-

лался я легким испугом. Но на этом перипетии с бюстами Сталина у меня не закончились. И было это уже через год после выноса Сталина из Мавзолея.
Был я командиром взвода, стояли мы в одном украинском селе, скорее пригороде небольшого городка. Казарма наша тыльной стороной примыкала к огромной захламленной территории райпотребсоюза. На работу взвод ходил строем именно вдоль этой территории. Как-то я в окно казармы увидел, что солдаты других взводов проделали дыру в горбыльном заборе и ходят на склад — рампу, где мы работали, напрямую через торговую территорию. В  один  из  дней, отпра-вив взвод, я писал какой-то отчет, а потом решил проверить путь напрямую сквозь забор. Иду по территории, там чего только не валяется - старые ржавые трубы, радиаторы, морозом разорванные, другие обломки, и среди этого хлама на боку лежит довольно большой бюст Сталина, такой у нас в селе Григорьевка в старом магазине долгое время продавался. Я подошел, поставил его в нормальное положение. Был он целый, но измазанный в грязи. Я его даже обтер слегка какой-то ветошью и пошел дальше. На второй день опять там иду — уже какой-то гад нос ему отбил, на третий — проломили чем-то голову и, видимо, ручной дрелью высверлили глаза. Ну, думаю, нельзя же так со Сталиным Метрах в десяти стоял облезлый пожарный щит, там ржавая лопата. Я огляделся — вроде бы никого, выкопал яму и «похоронил» в ней тот истерзанный бюст, аккуратно заровнял яму и забросал место обломками сухой штукатурки. На следующий день меня вызвали в особый отдел политотдела, стоявшей в этом районе дивизии. И началось. Я был членом партии, как раз из кандидатов перешел. Оказалось, что пока там все издевались над бюстом, никто ничего не видел, а как я его прибрал, поступило   сразу две «заявы» - от райпотребсоюза, что я у них что-то украл и закопал, и от кого-то из нашей части, после я узнал имя этого подлеца.
Чего только не было! И следственные эксперименты, и  служебные собаки, и вскрытие «могилы» бюста. Были бюро и собрания, партком и парткомиссия. Шло это до тех пор, пока наш командир части не пошел к начальнику политотдела и за меня заступился, как за командира взвода, так и члена бюро парторганизации части. Начальник политотдела на удивление, оказался разумным человеком, он вызвал меня и начальника своего особого отдела, прочитал отдельные бумаги из
той кучи, что на меня заготовили, сперва зло рассмеялся, потом прекраснейшим русским матом выпроводил из кабинета своего помощника, а мне просто сказал: «Иди и служи». На том бюстовская история закончилась. А жизнь продолжалась.



ПИВНАЯ МОЗАИКА
«Неважно, кто ты, неважно, с кем, когда и где, главное, какое ты пьешь пиво...» Это сегодня.
Слушаешь все это, смотришь, понимаешь, что хорошее в такой обильной рекламе не нуждается, и думаешь: «Ну что ж, слава Богу, дожили — изобилие; водка — любая, пиво — любое, сколько хочешь и когда хочешь; все средства массовой информации настойчиво «подливают» нам горячительных и «бодрящих» напитков, таких привлекательных внешне, что трудно устоять и язвенникам и трезвенникам, тем более здоровым людям в возрасте от года до бес-конечности». ..
Но разговор пойдет не о рекламе или антирекламе. Кто хочет, пусть пьет, кто не хочет, — не надо. Моя задача — продолжить историческую серию былей из нашей жизни и показать ныне живущим и будущим поколениям, как мы жили в предыдущие сто лет, как общались и соприкасались с таким общественным напитком, каким является пиво.
Это не мозаика юморесок, это просто жизнь, где-то грустная, где-то смешная, но реальная жизнь. Мне, как рассказчику, скорее всего больше стыдно, чем смешно, но мы так жили, пусть не все, но подавляющее большинство. Сегодня это уже история, а историю надо знать всем, не только чтобы помнить и не повторять то, что было плохим, а чтобы брать в будущее только лучшее.
Родился и вырос я в тех местах, где веками выращивали виноград, делали домашние вина и что-нибудь покрепче; все остальные спиртосодержащие напитки, в том числе водка и пиво, у нас всегда занимали второстепенные позиции, особенно в селах. Водку могли позволить себе, в первую очередь, те, кто имел возможность заплатить за нее деньги, а затем уже, вынужденно, — люди с повышенной кислотностью желудка. Но беда была в том, что основная масса сельского населения в прежние времена работала в колхозах, а эти организации выдавали какие-то деньги в лучшем случае один раз в год, после распределения общеколхозных доходов по начисленным трудодням.

Ситуация с употреблением пива была практически одинакова во всех сельских районах огромной страны.
Если в нашей, виноградной зоне, основным напитком являлось вино, заменяющее пиво и водку, то в тех регионах, где натуральное вино делать было не из чего, пили брагу, самогон, все, что угодно, сшибающее с ног, но опять же не пиво — из-за всеобщего сельского безденежья. Заимев какую-никакую копейку, крестьянин, жаждущий выпить, в девяносто девяти с половиной случаях из ста покупал чего-то покрепче.
Писать об этом сегодня, может быть, для кого-то и стыдно, но это история нашей страны, это многие-многие годы великих событий и многие миллионы людей. Это, образно говоря, такая  жефотографии из старого альбома нашей жизни.
В настоящее время можно думать о недавнем прошлом, что угодно, но все это было именно так. На самом деле.
Давайте размотаем одну из тоненьких ниточек огромного, довольно путаного клубка нашей прежней жизни. Пусть не главную, но достойную, по меньшей мере, внимания.
С высоты времени и возраста смотришь на нашу недавнюю «пивную» историю и недоуменно рассуждаешь: Ну ладно, проблемы с хлебом, мясом, молоком, другими видами продовольствия, одеждой, обувью, автомобилями даже как-то можно было объяснить тысячами причин, но мы же никогда, долгие-долгие годы, не имели вдоволь нормальной воды и того же пива, И дело здесь вовсе не в бывшей монархии или опять же в бывшей советской власти, которые так о нас «заботились», что не давали возможности не то что напиться, а просто выпить, когда захочется хороших воды и пива.
Дело — в веками продолжавшемся и в последнее время усилив-шемся всеобщем стремлении окружающих и не окружающих нас «друзей и партнеров» задавить-таки это непокоримое, необъяснимое и неуничтожаемое образование под общим понятием — «российский народ», который отхватил у мира шестую часть территории земного шара: сам не может дать ей толк и другим не дает.
В прежние времена огороженная «железным занавесом» Россия ,подвергалась только внешней, как правило, военной экспансии, а с прорывом «демократии», пошли другие методы воздействия. Вначале — расчленение и разжигание национальной розни, уничтожение жизненно важных отраслей и на этой основе навязывание поставок

нелекарственных препаратов, канцерогенного продовольствия, фальсифицированного спиртного, явно не перспективных технологий и еще многого того, что отрицательно влияло на российское общество в целом. И если уж не губило наш народ сразу, напрямую, то «выбивало» его из жизни постепенно — как сегодня, так и в необозримом будущем. Перспективы у нас в этом направлении, по-моему, более чем мрачные, и уже не радует изобилие ни «товаров», ни тех же напитков.
Это так, небольшой текущий комментарий. Но моя задача — наша история, наша прежняя жизнь, причем еще совсем недавняя. Казалось, зачем об этом писать? Тем более о негативном. А ведь надо.
До сих пор исследователи находят древние цивилизации, большие красивые уничтоженные города и т.п. Значит, не мы первые, не мы последние на этой Земле. История повторяется, и надо знать ее, чтобы не повторять прежних ошибок и не уничтожать себя своими же руками.
Но вернемся к теме, т.е. к пиву. Когда произносится слово «пиво», оно и сейчас, когда этого добра полно везде, даже там, где нет ни света, ни работы, ни дороги (лишь бы были люди), вызывает у меня и у моих сверстников одну ассоциацию, одну картину: «описанная», из-вините, со всех сторон деревянная будка, в ней — столитровая бочка с пивом и при ней — стандартная «двухсотлитровая» наша классическая буфетчица. Снаружи будки — потная, возбужденная, реву-щая, с оторванными пуговицами, с горящими глазами, устремленными на пивную струю из-под крана, очередь, вернее — толпа.  И обязательно — или пиво закончится, или насос сломается, или бокалы последние добьют, или буфетчице отчет надо сдавать, или еще миллион причин, но что-то помешает людям выпить того злополучного пива К сожалению, ничего другого в памяти моей не осталось. Ну, это уже после прожитого, довольно приличного периода жизни.
А впервые я услышал слово «пиво» в первые послевоенные годы. Вернувшийся в сорок шестом с фронта, мой отец работал на автомашине и по выходным дням возил колхозников на рынок в Одессу. Она всегда была основным рынком сбыта сельхозпродукции для многих приднестровских сел. Это был и «наш» город, по определению, — «спутник» Тирасполя, моложе его на два года, а для слободзейских сел, которые были намного старше Одессы, он и вовсе значился «ребенком», которого надо было растить и кормить, а потом
 
уже взрослого — обеспечивать необходимым продовольствием на взаимовыгодной основе.
Люди Слободзейщины знали и любили Одессу, ее людей и чаще ездили туда с продукцией, чем в соседний Тирасполь. Во-первых, Одесса, с ее растущими масштабами, скупала все, что привозилось, а во-вторых, там были более высокие цены.
В связи с этим между одесскими рынками и приднестровскими (в первую очередь — слободзейскими) селами постоянно курсировали грузовые машины. Грузовики местных колхозов, по спискам, возили по тем же маршрутам колхозников по выходным дням. Это была от-работанная многими годами система, действовавшая до середины девяностых годов двадцатого века — до тех пор, пока политикам не пришла мысль выставить между Одессой и нами погранично-таможенные преграды и перерезать питающую город продовольственную придне-стровскую артерию, поменяв наше естественное — на искусственные, турецкие и тому подобные суррогаты.
Возвращаясь после воскресных поездок в Одессу, отец, да и родственники-соседи, часто употребляли выражения типа — «зашли, выпили по бокалу пива». Так как говорили они,  как о чем-то хорошем, то мне, пацану, пиво представлялось чем-то особенным, приятным, и я все ждал часа, когда его увижу, а если повезет, то и попробую.
Где-то лет с 8-9 отец начал брать меня с собой на одесские рыночные поездки. Там иногда он завозил меня к родственникам, вечером забирал, но чаще всего я оставался при машине, то есть на рынке.
В те времена не было нынешних «микрорайонных» рынков, поэтому основными центрами притяжения слободзейской продукции были Новый рынок и Привоз. Для пытливого сельского пацана один день пребывания на одесском рынке, наверняка, можно приравнять к одному классу школы. За день там научишься и читать (все кругом исписано, да еще как и чем!), и считать, и историй услышишь неимоверных, и с физкультурой познакомишься.
На рынке было много сельских ребятишек, они в основном помогали родителям торговать. Еще больше было одесских пацанов, у них в те голодные годы были совсем противоположные цели и задачи — украсть, обмануть. Для меня такие поездки были определенной жизненной наукой, и я использовал любую возможность «примазаться» к отцу, если он получал задание везти людей на рынок.

В те годы (сороковые-пятидесятые) трасса на Одессу не проходила через нынешний поселок Первомайск, а пересекала железную дорогу напротив села Ново-Котовск, опускалась к лиману, затем через и поныне существующий арочный мост под железной дорогой обходила с восточной стороны село Кучурган. И вот там, на придорожной площади, стояла то ли чайная, то ли столовая сегодня в том месте знаменитый кучурганский вещевой рынок.
Чайная стояла на перепутье дорог, открытая для всех ветров и проезжающих. Возле нее всегда останавливались, справляли какие-то надобности, ну а кто хотел (или имел за что), мог выпить сто граммов или бокал пива.
Я с раннего детства боялся этого места. Дело в том, что бабушка Маня, когда хотела меня как-то приструнить, часто говорила; «Як бу-дэмо ихать в Одесу, в Кучургани, на бугру, стоять здоровэни козаки, в шароварах, с осэлэдцямы на голови, при шаблях, воны там украински прыкордонныкы, чи що. А з нымы страшна стара соплыва баба Так вона усих нэслухляних пацанив цылуе. Будэм ихать с тобою, так я з нэю побалакаю».
Образ «сопливой» бабы долго держался в моей голове, но так как таких прецедентов не было, я перестал этого бояться. Тем более что именно там отец впервые дал мне попробовать пиво. Отхлебнув несколько глотков, я был настолько разочарован этим напитком, что минимум лет десять после той «пробы»- пиво, как напиток, потеряло для меня всякий интерес.
Так заочная любовь превратилась в очное отвращение, продолжавшееся до самого моего совершеннолетия. И тут приходится констатировать, что, несмотря на то, что где-то лет с восемнадцати я, со-всем по-другому начал относиться к этому напитку, а мне сегодня уже почти четыре раза по восемнадцать, но нормальных дружеских отношений (пиво требует именно размеренного и теплого отношения) у нас с ним так и не получилось.
Дело в том, что свое совершеннолетие я встретил на целинных землях Казахстана и прожил там двадцать два года. Сельский советский Казахстан и пиво — это как земля и небо, космос и преисподняя. Где могло быть пиво в Казахстане (читай Сибири и до Дальнего Востока)? Только в городах (мизер), иногда летом в районных центрах или крупных селах.

Восемь возможных морозных месяцев, с сентября, даже с конца августа — до начала мая, исключали завоз пива, как бутылочного, так и бочкового. А само понятие «завоз» чего стоило? У нас на всю область, которая по территории большей всей Молдавской ССР ровно в 10 раз, был один пивзавод в областном центре — Актюбинске. Производил он, кстати, очень хорошее пиво, ну и что?
Веер развоза пива по районам — от 10 до 500 километров. О какой поставке пива можно было говорить? От нас до пивзавода было более 150 км. Ну, даже допустим, завезут когда-нибудь в село бочонок этого экзотического напитка. Ну откроют ту драгоценную бочку где-нибудь в столовой или в магазине. А дальше? Основная масса потенциальных потребителей пива в поле с шести-семи утра — до десяти вечера. Сказать жене, чтобы взяла пива в банку, в полночь надуться его, а утром с чумной головой — на трактор или комбайн...
А с апреля до октября в селе — ни отпуска, ни выходного. Ну на день Троицы, да еще если непогода, выходной. А так — каждый день в работе, какое пиво?
Это где-то там, в сытых, «культурненьких» странах, мужики по вечерам собираются в кафе-барах, беседуют, общаются, высосут за весь вечер по бокалу пива и чинно расходятся по домам. Никакие жены и дети их не вытаскивают из тех баров и не гонят домой. Они спокойно расходятся, твердо зная, что и в баре будет пиво, и общение с друзьями снова состоится. Культура! Не только привитая веками, но и материально обеспеченная. А мы за сотни лет так и не приблизились к этому.
Я сегодня могу уверенно сказать: измышления иностранных и ны-нешних наших «исследователей» о том, что российский народ генетически предрасположен к пьянству и лени, надуманы по внешнему результату, но ересь и глупая чушь — по сути. Мы сами сотворили такое с нашими людьми. И основная вина за то, что мы получили сегодня в селах, — вина властей, как бывших (царских, советских), так и нынешних демократических, с бандитским уклоном.
Проблемы есть, есть и способы их решения, но об этом в будущих историях. А пока полистаем наш жизненный альбом, посмотрим от-дельные фигуральные фотографии, так или иначе связанные с пивом.
Мне их, правда, стыдно показывать, но, повторяю, так жили многие годы многие миллионы людей. В принципе, должно быть стыдно 
тем, кто регламентировал нам такую жизнь, да где их сейчас возьмешь, многих уж нет, другие — далече, или не у дел. Да и неизвестно им такое чувство, как стыд, у них-то все было, а о людях они не знали, да и знать не хотели, как мы жили, особенно в селах.
Классическое фото пятидесятых. Осень. Слух по селу — пиво привезли! Через час все мужики — в столовой. В столовой — это образно, так как в самой столовой вместилось человек тридцать, остальные — на улице, в любую погоду и время года. Над всем этим скопищем мужиков висит негласно: «Бочка всего одна, завтра уже не будет».
Взять пиво можно только один раз, больше просто не успеешь. Ни-каких друзей-родственников никто не празднует, поэтому, если досто-ялся до пива, бери, сколько сможешь унести. А можно только шесть кружек, по три в руку. Попробуй выйти и не пролить их. Тут же рядом и пей, кружек в столовой — 15-20, тара тормозит розлив и нервирует людей. Ты пьешь, а вокруг — три-пять человек, у них буксы горят, им нужны пустые кружки, ведь время идет, столовую скоро закроют, а утром на работу и т.д. Поэтому, взял пиво — пей или отдай кому-то, но быстрее верни тару.
Какие там несчастные немецкие или чешские бары, где можно сосать бокал весь вечер... Здесь по-другому, схватил один раз — и тут же где-то в углу вливай в себя те три литра или полтора, если вас двое. Все.
Второй раз в очередь уже не станешь. Не успеешь, так как опять надо выстоять полтора-два часа, а их нет даже по распорядку работы столовой. И весь этот ужас, весь этот позор проходит не в гробовой тишине, а в сплошном шуме-гаме из матершины, оскорблений, толчков, угроз-обещаний.
Пока очередь выстоишь, все лишнее выдавят, эмоционально на-строят, обкурят, обольют, неоднократно обругают. А выпьешь, выйдешь и еще долго не сможешь сообразить, что же с тобой произошло: надутый, намятый и в тот вечер получивший от жизни все...
Дикость, а что делать, никто не знает, когда снова пиво завезут в село. Какие там минизаводы, какая культура, какое общение? Скажите спасибо, что порадовали вас пивом! Это сельская классика наших молодых лет.
Не смейтесь скептически, нынешние «продвинутые»! Если бы вы хоть одну такую очередь выстояли, то смеяться никогда бы не стали. Поэтому я и сейчас не смеюсь, а просто листаю жизненный альбом дальше.

1965 год. Декабрь. Ночь. Минус тридцать. Я на вокзале города Орска жду поезд, чтобы ехать домой — «Орск-Кандагач». Ходил он очень неудобно, где-то в час или два ночи, да еще через день. Буран, другой дороги, кроме ж/д нет. В вокзале — битком, пассажиры, бомжи, да кто угодно. Орск — не Таиланд, где и в декабре можно лежать где-нибудь в кустах только в набедренной повязке или без.
Метрах в ста от вокзала находилась пивная будка, наша, классическая, со столь же классической буфетчицей — приземистой, с бычьей шеей, которая у нее вся в каких-то болячках. Там можно было купить какую-то консерву или печенье, но в вечернее время — не подступись, набито битком, Пиво дают с подогревом. Все как обычно, но буфетчица на электроплитке подогревает пиво и доливает в бокалы. Иначе его в рот взять нельзя — просто ледяное.
Внутри будки, на пяти квадратных метрах, — попавшие туда счастливчики, вплотную один к одному, как патроны в круглом магазине старого автомата ППШ. Часть мужиков стучит ногами на улице. Идет медленная ротация — снаружи вовнутрь и наоборот.
Чтобы убить время и выпить пива (у нас же его всю зиму не будет!), попал в будку и я. Выстоял на ледяном ветру и при очередном выбросе клиентов буфета оказался во чреве будки. Там шла своя жизнь. Давка, понятно, вроде как собрание единомышленников; в качестве уважаемого президиума та счастливая пятерка, которая уже на финишной прямой, ведь она уже облокачивается на буфетный прилавок. «Президиум» передвижной. Первый получает кружку — уходит, сзади следующий заполняет финишную группу. Одна лампочка над головой буфетчицы; сплошной табачный дым и пар.
К сожалению, а может, к счастью, мне в тот раз пива попробовать так и не удалось. Я успел только втиснуться в будку и продвинуться вперед на три-четыре тела, как розлив закончился. В напряженном полумраке вдруг раздался рев, скорее даже, рык буфетчицы, и через секунду она, откинув прилавочный барьер, метеором протаранив скопление мужиков, вылетела на улицу, покрыв нас, стоящих рядом, и еще кого-то неведомого нам, многоэтажным матом.
Возникла немая сцена. Затем — взрыв негодования, и все — жизнь остановилась.
Я понял, что пива мне, по крайней мере, не видать, с сожалением выбрался из относительно теплой будки и поплелся на вокзал. За время моего отсутствия прошел какой-то поезд, и в вокзале стало сво-

бодней. Естественно, меня интересовало, почему вдруг выскочила буфетчица, оставив такое непростое место работы.
Где-то через час ситуация прояснилась. Я услышал, как беседовали дежурившие на вокзале милиционер и старший военного патруля. А случилось следующее. В тот год впервые с размахом отмечался юбилей Победы — 20-летие. Были выпущены юбилейные рубли и юбилейные медали. Рубли и медали были очень похожи. На их лицевой стороне был изображен памятник советским воинам-освободителям в Трептов-парке, в Берлине. И по размерам те рубли и медали были одинаковы, только рубли были белосеребристые, а медали — бронзового цвета. Практически все, кто служил в армии в юбилейном году, получили медали. На вокзале в тот вечер было много демобилизованных солдат. Было их немало и в пивной будке. И некоторые из них, может, денег не хватило, может, для хохмы, расплатились за пиво медалями вместо рублей.
Это было не сложно — отломить от медали ушко, где она при-креплялась к колодке, и всучить в полумраке буфетчице. Отсчитывая кому-то сдачу, та обнаружила «медальные» деньги, три там или четыре штуки, и пришла в ярость. Она кричала, что запомнила того солдата, который с ней рассчитывался, и побежала на вокзал, затем к военному коменданту и т.д.
Вряд ли она нашла тех солдат, но на оставленном ею рабочем ме-сте случилось гораздо худшее. Люди ждали-ждали, а потом один из первых очередников начал раздавать пиво всем подряд и без всякого подогрева. На халяву наш народ и ледяное пиво пить согласен.
Напитка там вроде бы оставалось немного, но когда буфетчица, наконец, вернулась, в ее будке уже никого не было. Не было и пива, и куда-то исчезла вся выручка. Все это она обменяла на четыре медали, пожалев шестнадцать солдатских кружек пива.
Перевернем очередную страницу. Вот фото уже семидесятых. Можете смеяться. Я, главный  экономист, одновременно парторг колхоза, осенним субботним вечером иду в баню. При выходе из своего переулка на центральную улицу села, встречаю Володю Клевако, председателя ревизионной комиссии колхоза. Тоже идет а баню. Через квартал — центр села, перекресток. Навстречу кто-то идет, в селе все друг друга знают, от него узнаем, что каким-то образом в нашу столовую завезли бочку пива — куда-то везли по спецзаказу, но не довезли и у нас сгрузили.

Дилемма. Стоим на перекрестке. Налево, 150 метров, — баня, направо, 50 метров, — столовая. Баня — каждую субботу, пиво — сегодня и появилось случайно, до весны точно не будет. Баня — до 20.00, столовая до 20.00, сейчас — 19.00.
Не сговариваясь, поворачиваем направо, в столовую. Там полно людей. В общем, то, о чем было рассказано выше, — наша сельская классика. Но все-таки мы успели взять по паре кружек пива, а пока побаловались жидким хмелем — почти девять.
Клевако говорит: «Давай, Андреич, для отчета понатыраем морды снигом, шоб красны булы, вроди як мы с бани, а пока магазын ще ны закрывся, сбигаю, визьму пивлитра, та пидэм до дому!» Так и сделали. Зашли ко мне домой, позвонили его жене, ну и так далее. Что здесь еще сказать? Жизнь именно так прокатывала нас на своих вальцах, а тем, кто управлял этим прокатным станом, до нас не было никакого дела.
А вот еще детское фото, тоже на эту тему. Для смеха, сквозь те же слезы.
Конец пятидесятых. Я — молодой водитель, везу в наше сельпо машину, заполненную бочками с пивом. Рядом в кабине — завторг сельпо, Комаров. Лето. Жара. На небе ни облачка. Где-то на середине пути раньше переезжали вброд горную речку Каргалу. Вода родниковая, холодная, в месте переезда где-то по колено, дно каменное.
Не доезжая до речки метров пятьдесят, чувствую, какие-то капли падают на лицо. Откуда? Температура под сорок, сплошная сушь, откуда капли? Остановился. Надо же! Вся машина в пене, кругом течет что-то непонятное.
Снимаем с завторгом брезент, и точно — одна бочка выстрелила, пробка тут же, под брезентом. Пиво и пена везде. Что делать? Заезжаем в речку, обмываем машину из ведра Потом завторг вдруг залез в кузов, на бочки, и закричал: «Подавай мне ведрами воду, будем выходить из положения!»
Мне то что, он — хозяин груза. Я подаю ведро с водой, он заливает в бочку. Не помню, сколько я подал ведер, но где-то половину бочки мы точно долили водой, а то и больше.
Залили. Поставил завторг на место пробку, я начал подавать тент. Откуда ни возьмись, — несколько мужиков, мокрые, в трусах. Оказалось, ниже переезда, метрах в пятидесяти, бригада строителей из Закарпатья строит по договору с совхозом кошары для овец из камня — горы ведь кругом. В обед они пошли купаться на речку, увиде-
ли стоящую в воде машину с пивными бочками в кузове и решили, что машина «захлебнулась». Такое тоже часто бывало, если быстро переехать хочешь. Вот и подошли. Попросили пива Завторг сразу стал в позу: «Да вы что? Пиво государственное...»
После долгих уговоров все же согласился, но при условии, что возьмут всю бочку, без тары, она возвратная, и по двойной цене. Строители сразу согласились, натащили бидонов, кастрюль, всего что угодно, и все 100 литров забрали.
Я с ужасом смотрел как завторг открывал именно ту, выстрелившую бочку, как разливал желтую, с небольшой пеной, водно-пивную смесь в разную посуду, а сам думал: «Ладно, сейчас обман, а ведь я опять скоро буду ехать здесь вброд, машину и меня они запомнят. Разберутся, то на мне и отыграются».
Ну да ладно, завторг получил от жаждущих строителей тысячу рублей, сдали пустую бочку на склад, составили акт, что бочка «выстрелила», половина бочки вылетела, вторая половина на такой жаре прокисла, заплатил завторг за полбочки по госцене двести рублей, восемьсот положил себе в карман, и на этом инцидент был закончен.
И раз пишу я об этом через пятьдесят лет, значит, те строители ничего не заподозрили, и меня, соответственно, не ловили. Как гово-рят сегодня, «форма и содержание — ничто, жажда — все». Наверное, это правда. Я мог бы листать альбом жизни с пивной мозаикой сколько угодно, но в этом нет необходимости. И сегодня, когда на рынке, даже нашем, уже сотни марок пива, с сожалением констатирую, что нас не только жить и работать так и не научили с феодальных времен до нынешних, но и пить тоже. А теперь этим же и упрекают: в селе остались одни пьяницы, а почему так стало — все молчат. Я знаю, почему, но это уже другая история и другая быль.
И еще я смеюсь, когда смотрю сегодня рекламу пива или водки. Хорошее чего рекламировать? Рекламируютто все наихудшее. Да пусть, это же двигатель торговли! А по нашему сельскому опыту скажу: наш мужик ни в рекламе водки, ни в рекламе пива не нуждается, и не скоро будет нуждаться. Он пьет то, что есть, и никакими запретами его не остановить. Ведь надо устранять причину этого, а не следствие.



КТО НА СТАРЕНЬКУЮ!
Мир действительно тесен. Когда кто-то говорит эту фразу, воспринимаешь ее чисто философски, а когда сам сталкиваешься с чем-то, подходящим под это понятие, тогда, часто с удивлением, убеждаешься, что это так и есть.
Сдавал я как-то несколько бандеролей на Ялтинском главпочтамте. Сам выстоял длинную очередь, да и за мной собралось не меньше. Отошел от окошечка в сторону — проверяю квитанции и вдруг слышу мужской голос "Гурковский, Василь?" Оборачиваюсь — лысоватый полный мужчина, моих лет, приветливо улыбается. Несколько мгновений ищу, за что знакомое зацепиться, и непроизвольно почти кричу в ответ: "Старина Кучеренко, Мыкола!"
Мы обнялись, я подождал, пока он получил денежный перевод, потом зашли в небольшое кафе и часа два посидели, вспоминая былое и рассказывая друг другу о житье-бытье.
"Позавчера як раз мэни був день народження, гульнулы с сусидом по кимнати в санатории. Так гульнулы, шо прышлось звонить додому, шоб грошив прыслалы, на дорогу. Завтра вже видправлюсь".
Я ему подарил одну из своих книг, поздравил с прошедшим юбилеем (ему исполнилось 70), и пошли расспросы-ответы. Мы с Николаем несколько лет служили в одной части и в одной роте. Потом я ушел на комсомольскую работу, а он так и остался на старом месте — был старшиной роты, особо себя не проявил, но дело знал и особых замечаний не имел.
У него было два слабых места, как у многих военных во все времена, — вино и женщины. Конечно, все это было по мелочи, не очень-то разгонишься на зарплату старшины, да еще при семье с двумя детьми, проживающей далеко от места службы.
"Ты можэ и ны помныш, як мэнэ трипалы по партийной линии, щеб чуть-чуть — и выгналы б  и   с партии, и з армии. Спасибо тоби, Василь, ты тоди одын мэнэ отстояв на партбюро, — грустно сказал Николай, — оставылы мэнэ, слава Богу, а то куда мэни було йты? Образование — тильки армия, в сели своем пятнадцать рокив не був,
так шо бэз армии мэни була хана. Та и с квартиры выгналы б ведомственной. Ты тоди уихав, я так и не поблагодарив тэбэ. А, бачь, судь-ба як свэла, аж через 45 рокив. Я тэбэ по голосу узнав, а потом уже и по облычью. Почти не зминывся, тильки посолидней якось став. Та и я тэж уже нэ той Мыкола.."
Он рассказал, что дети его уже имеют свои семьи, есть внуки, а он на старости один остался — жена долго болела, лечить было не за что, так и ушла пару лет назад.
"А мэнэ Бог, мабуть, на старость наказав. То було багато жинок разных, та чужих, а тэпэр нэма ни одной. Кому я нужен. Так сам и живу, в тий бувшей военной квартири, нэ работаю, живу на пенсию, та диты помогають, слава Богу. Вот и в санаторий на дви ныдили спровадылы."
Случай, о котором вспомнил Николай, действительно имел место много лет назад. Я тогда уже работал в комсомоле. Подразделения нашей войсковой части были разбросаны по многим местам, служба у нас была такая. В тот злополучный для Николая год, мы обслуживали войска на территории Житомирской и Винницкой областей. В те годы было модно помогать селу в уборке урожая. Школьники, студенты, да и часто военные, посменно или постоянно, принимали участие в уборке. В Житомирской области главным объектом помощи были в то время картофельные поля. Сейчас такого уже нет, по той простой причине, что убирать стало нечего на полях, а раньше уборка была для всех "ударным фронтом". Ну, это отдельная тема, а в нашей были факт оказания военными помощи селу играл чисто условную роль. Роту, где старшиной был Николай, прикрепили за определенным районом, поставили задачу, и ее надо было выполнять, несмотря ни на что, включая непрекращающиеся в тот год дожди. Полесье есть Полесье.
В конце концов, рота вернулась, а старшина где-то там застрял в одном из сел. Неделю разыскивали. Пошел слух, что любовь у него в селе горячая приключилась или что-то вроде того. Все бы ничего, но мужская солидарность иногда переходит в другие отношения и называется по-другому. Несколько сослуживцев-сверхсрочников имели квартиры в том же городке, что и Николай, и, наверняка, кто-то из них проинформировал жену Николая о его похождениях в период картофельной эпопеи.
Жены тоже бывают разные, у Николая это был "холерик" в энной степени. Она тут же собрала детей и прибыла за полтыщи километров в штаб нашей части. Не найдя, по ее мнению, должной поддержки у командования, она привела детей в кустовой политотдел и на несколько дней парализовала его работу истерическими воплями в три голоса и угрозами "идти выше". Командира части, замполита и меня, вызвал начальник политотдела: дальше рассказывать неинте-ресно, но вышли мы от него, дав твердое обещание, что данная семья больше в политотделе не появится.
Николай был членом партии, поэтому срочно создали специальную партийную группу, которая должна была разобраться со всем происшедшим, а главное — успокоить прибывшую на разборки жену и отправить ее домой. Мне, как члену партийного бюро части, было поручено возглавить комиссию и в трехдневный срок представить соответствующую справку.
Выезжали мы с начальником штаба на "место происшествия", узна-вали, расспрашивали, беседовали, т.е. делали все, что положено делать в таких случаях. А выяснять-то, оказалось, особенно было нечего. В одном из сел, где работали солдаты на уборке картошки, жила после смерти мужа молодая женщина, лет тридцати пяти, с ребенком. Работала в колхозе дояркой, была передовиком производства, имела награды (это мы полулегально выяснили в колхозе), статная, миловидная, с боевым характером. Один у нее был недостаток, хотя, конечно, с какой стороны посмотреть, — она от природы была "обкурена" или обмазана каким-то невидимым благовонием или чем-то подобным, что буквально притягивало к ней мужчин. Еще с молодости потеряла счет своим любовным связям и практически никого не отвергала, хотя большинство из них, попробовав "на зуб", сразу изгоняла со своей территории.
Вот с таким «соблазном» и столкнулся Николай. Прожил он с той безотказной вдовой около месяца и потерял голову. После своей суперэмоциональной жены, постоянно терзающей его за малую зарплату и редкие приезды, по поводу и без него проявляющей дикую ревность, — он попал если не в рай, то в его приемное отделение. Днем он мотался по взводам, а вечером его ждало все, чего он, по правде говоря, никогда и не знал. И курочки жареные, и грибки соленые, и окорок копченый, и печеное-вареное-жареное, да еще с фирменными домашними самогонкой и квасом. А дальше — перина и выражение взаимной благодарности до утра .И так почти месяц!
 
Поэтому Николай и опоздал на неделю с возвращением в часть. Готовя справку на партбюро, я особо подчеркивал, что у Николая с его местной подругой никаких серьезных намерений не было. Семью он бросать не собирался, никто от него такой жертвы и не требовал. Для его новой подруги он был обычным "попутчиком", и она готова была сменить его на любого другого, достойного ее запросам. Материальная, да и моральная сторона отношений ее не интересовала, для нее главным и самым главным являлись физические возможности партнера. И все. Это странно и по тем, и нынешним временам, но что есть — то есть. Объект уникальный, поэтому и действия, и запросы его просты и понятны.
Я тогда постарался и со справкой, и с докладом. Партийное бюро ограничилось серьезным обсуждением поведения Николая как коммуниста, объявило ему выговор без занесения в учетную карточку, взяло с него слово порвать порочную связь и больше к этому вопросу не возвращаться. Я в то время довольно часто общался и с Николаем, и с его законной женой. Конфликт уладили. Организовали Николаю недельный отпуск. Командир роты какую-то премию привез ему из колхоза, и поехал он вместе с женой и детьми в примирительный отпуск к месту проживания.
Больше эта тема в части не поднималась, и надо признать, что пока я служил в одной с ним части, он ни тайно, ни явно с той любвеобильной дояркой связи не поддерживал. Инцидент забылся, за-терся другими событиями. Однако если бы этим дело кончилось, я бы не ворошил эту быль — подумаешь, событие ротного масштаба! Но, оказалось, у этой истории было продолжение. Вот что рассказал Николай дальше.
"Ты, Васыль, нэ повирышь, як я вам усим благодарный сегодня, шо мэнэ тоди добрэ одернулы! Видно, Бог тоди на мэнэ оглянувся, спас от погибели, — продолжал Николай, — правду кажуть, шо свит тисный. Та ще й надо було мэни тэбэ зустринуть!".
Дальше пойдут ужасы, поэтому, пусть читатель меня простит, не буду я продолжать языком Николая, а постараюсь передать леденящую душу быль, своими словами.
Нынешней зимой, будучи в своем родном селе недалеко от Полтавы, он встретил земляка, Степана Притулу — вместе служили в начале шестидесятых в Житомирской области. В той же роте, где и я начинал командиром взвода. Я знал этого парня — обычный, довольно
обстоятельный, замкнутый, прижимистый и хозяйский, как говорят. Он после окончания сверхсрочной службы, остался на Житомирщине, женился выгодно, устроился водителем у какого-то начальника и жил неплохо. Сейчас на пенсии, имеет приличное хозяйство, большую пасеку, ну, в общем, хозяйствует.
Все это он рассказал Николаю при случайной встрече через 45 лет после его увольнения в запас И оказалось, что живет он, то ли в том же селе, то ли рядом с тем селом, где Николай в те годы споткнулся на жаркой страсти. Степан хорошо знал тот случай, и после третьей или четвертой рюмки поведал ему следующее. Жива, оказывается, его зазноба мимолетная. Восьмидесятилетие свое недавно отметила, а нисколько не изменилась. По-прежнему бодрая, крепкая, внешне лет на пятнадцать выглядит моложе. Живет сама. Пятеро детей с внуками и правнуками живут в разных местах бывшего Союза, иногда приезжают к ней в гости.
Степан сказал Николаю, что тому не просто повезло, что он оторвался от той женщины, его просто спасла какая-то неземная сила. И что он должен всю жизнь благодарить за это Бога. Дело в том, что когда Николай был с ней, она была вдовой после первого законного мужа, рано ушедшего на тот свет. Так вот, на сегодняшний день у той Оксаны уже числилось два законных и 18 гражданских мужей — и все они умерли от сердечной недостаточности! Все. Ни один не сумел вовремя оторваться от той райской жизни. Так-то ж были «публичные» мужья, а сколько было таких, как Николай, проходных, мимолетных! Наверно, не одна рота. Но им повезло, а тем несчастным мужьям — нет.
Странное явление — эта женщина. Она от мужчины ничего не требует другого — ни работы по дому, ни зарплаты, да, собственно, и любви. На своем гектарном огороде, с коровами, свиньями и различной птицей, со всеми работами по дому она справляется сама, а вот ночью, дорогие мужчины, извольте работать по сверхпрограмме... Ну, а как — надо было бы в свое время спросить у тех бывших мужей, которые вряд ли поняли, в какой "рай" попали.
Соседи-сельчане ее не любят, даже боятся. А она "в первое свое восьмидесятилетие", надеется, что будет и второе. Так же завлекает мужиков, независимо от возраста, с диапазоном или разницей в 20-30-40 лет. Жизнь сегодня в селе нелегкая. Мужчины, особенно заезжие, поесть и выпить на дурняк любят, но не знают они, беспечные, какую плату за это потребуют.

Вдова-вампир абсолютно не жалеет своих бывших мужей. Даже всех и не помнит. Для нее они просто не прошедшие отбор, и только. Чистый, хотя и своеобразный рынок. Пока приносишь удовольствие — живешь. А нет — значит, и тебя нет. А она все ищет какого-нибудь старого или молодого, лишь бы мог, и много, все остальное — ее забота.
"Ось бачишь, Василь, шо зи мною могло статся. Ще раз слава Богу за то, що вразумыв мэнэ тоди, та и тоби тэж," — сказал Николай в итоге.
Потом мы расстались. Я долго переваривал в себе эту быль, "сваривая" в единое целое ее части, и думал: "Надо же было мне Николая встретить через столько лет и все снова переворошить, тем более, с такими добавлениями...". Удивляться я уже давно перестал — и людям, и событиям .Наверно, если придется чему-то удивиться, то толь-ко чему-то хорошему. Хорошего стало, до удивления, мало.
А ведь та Оксана существует и еще ищет!. Так что "кто на ста-ренькую?!" Есть желающие?

ЗАХОЧЕШЬ - НАЙДЕШЬ


Если не бить в сторону футбольных ворот, никогда не будет гола. Искать иголку в стогу сена — очень проблемно, но возможно, так же, как и искать человека в многомиллионном городе, не зная адреса, тем более, не имея подробных характеризующих данных.
Вообще, тема поиска людей — очень обширна и многопланова, но над всем этим стоит то, что сказано в заглавии: «захочешь — найдешь». Приведу всего три небольших были из своей жизни на адресную тему, может бать, они напомнят читателю нечто похожее.
Конец шестидесятых годов прошлого века. Москва. Жил в столице один из моих троюродных братьев, звали его Петр. Лет за двадцать до описываемых событий его увезла с собой отдыхавшая у нас девушка-москвичка, они поженились и на моих глазах проходили обычную в те времена мучительную процедуру обзаведения собственным жилым углом.
Сперва одна комната на три семьи в общежитии — пять лет, потом та же комната уже на две семьи — семь лет, затем восемь лет «блаженства» — одни на целую комнату! И наконец — однокомнатная квартира на пятом этаже. Я потому так хорошо знал историю их житейских мытарств, что посещал их на всех стадиях: то служил в Москве, то учился или просто заезжал при транзитных проездах. Родных братьев-сестер у меня не было, поэтому поддерживал контакты с дальними родственниками. Бывает ведь и так, что с ближними меньше общаешься, чем с дальними — по разным причинам Так было и у нас с Петром. Наши матери были двоюродными сестрами, они активно общались, и мы, их дети, тоже.
Заезжая, я всегда что-то привозил в подарок, так было и в тот раз. Ехал я из Казахстана, где в то время жил и работал, — в отпуск в Молдавию. Приехав в Москву, оформил остановку на сутки и поехал к Петру. Все бы ничего, но был конец декабря, неприветливая вьюжная погода, около десяти вечера, и вдобавок чемодан с новогодними гостинцами килограммов на сорок.
 
В те времена ветки метро от Кольцевой в сторону Тушинской еще не было, поэтому, чтобы попасть на улицу Фабрициуса (ныне район Митино), где жили брат с женой, необходимо было доехать на метро до станции Сокол, а затем по Волоколамскому шоссе, улице Свободы и т.д. долго ехать автобусом. Пока я проделал весь этот путь, втащил чемодан на 5-й этаж и с облегчением нажал кнопку звонка квартиры брата, было около полуночи. После пятого или шестого звонка дверь открылась... Лучше бы меня холодной водой окатили. В дверном проеме, искаженное недостаточным коридорным освещением, показалась злое, со всклокоченными волосами, лицо женщины средних лет; сзади нее и чуть выше угадывались глаза другого человека, возможно мужа. «Чего на-а-до!?», — выпалило лицо. Я попытался объяснить, что приехал к брату, назвал его фамилию и что-то там еще сказал. У меня в голове уже прокручивалась версия — опять чемодан, автобус, ночь, метро до часу и т.д. Женщина, окончательно проснувшись и поняв, в чем дело, сказала, что всего пару месяцев назад они переехали в эту квартиру из общежития. На вопрос, куда съехали прежние жильцы, она ответила, что точно не знает, так как они вселялись в уже пустую квартиру. Но раньше, мол, жена Петра упоминала, что они получили двухкомнатную квартиру в новом четырнадцатиэтажном доме в районе Сходни, и что брат мой заслужил улучшение жилья, работая более года на строительстве стадиона в столице Индонезии — Джакарте. Как со стройки вернулся — сразу квартиру и получили. А где это, что и как — ничего новая хозяйка не знала.
Я поблагодарил за информацию, дверь закрылась. Понял, что рано расслабился, дотащив чемодан до чужой уже теперь квартиры. Чувствовал, что новые хозяева наблюдают за мной в дверной глазок, и чуть было не поднял палец к звонку. Очень уже не хотелось выходить на морозную улицу, да еще в неопределенной ситуации. Если бы хо-зяева сами предложили остаться до утра, я бы, наверное, согласился. Но они не пригласили, тем более, одна комната, а может, еще у них кто-то есть — зачем им мои проблемы...
Опять — чемодан, опять автобус. Обратно к Соколу он шел уже не по улице Свободы, а другой дорогой, и через так называемый Сходненский тупик (ныне проезд Стратонавтов) выходил на Волоколамское шоссе.
Еду автобусом, один пассажир на весь дребезжащий и промерзший салон, и думаю, сумею ли попасть хотя бы в метро, чтобы несколько часов до утра побыть в тепле.

Автобус подъехал к железнодорожному переезду. Слева (это я потом узнал) в двухстах метрах — пригородная станция Тушинская, сегодня рядом с ней и станция метро с таким же названием Проезжая освещенный железнодорожный переезд, я вдруг увидел на фоне зарева от фонарей проходящего рядом Волоколамского шоссе три незна-комых довольно высоких дома. В голове сразу — они получили квартиру в новом четырнадцатиэтажном доме в районе Сходни! Речка Сходня здесь рядом, домов этих пару лет назад не было, а вдруг это они? Рискнуть что ли?! А риск был. Автобус, скорее всего, последний. До Сокола довольно далеко. Машин даже на шоссе — очень мало.
Решил рискнуть. Что будет, то и будет. Попросил водителя ост-новиться возле новых домов. Он удивленно на меня посмотрел и выполнил просьбу. Я двинулся в сторону домов. Хотел сперва, пока буду дом искать, зарыть чемодан в снег, но быстро передумал — в чемодане ведь копченый окорок, колбасы домашние и другие деликатесы домашнего производства. На такой запах соберутся собаки всего района, попробуй тогда отними у них чемодан, да еще ночью.
Подошел к первому дому. Судя по разбросанным стройматериалам и темным окнам, дом был еще нежилой. Пошел ко второму, он стоял посредине, и в отдельных окнах горел свет. Жилой, значит. Дом одноподъездный, посчитал — да, 14-этажный. Вошел в подъезд — никаких замков тогда еще не ставили.
Стою и думаю: идти подряд из квартиры в квартиру легче будет сверху вниз, чем снизу вверх. Поднялся на последний этаж, вышел из лифта и почему-то сразу повернул налево. Прошел до конца коридора, подошел к крайней справа двери, прочитал почему-то номер — 96 и нажал кнопку звонка. Когда через некоторое время дверь открылась, на пороге стояла жена Петра — Саша...
Вторая «адресная» история случилась со мной в Ленинграде. В начале декабря 1981 года, группу пропагандистов партийной, комсо-мольской и экономической учебы, как лучших из лучших в нашем Слободзейском районе, наградили туристическими путевками в Ле-нинград. Все чин по чину, авиарейсом Кишинев-Ленинград-Кишинев. Жили 10 дней в городе Пушкин, в т.н. «китайской деревне» рядом с Екатерининским дворцом, а питались в столовой в самом дворце. Путевка была полезной особенно для тех, кто впервые посещал этот прекрасный город. К таким относился и я. Но не только дворцами, музеями и театрами запомнилась мне эта поездка.
Дело в том, что в Ленинграде жил мой уже двоюродный брат, Николай, сын младшего брата моего отца. Он так же, как и Петр в Москву, только лет на двадцать позже, уехал в Ленинград.
В пятидесятые, шестидесятые, семидесятые годы в Приднестровье отдыхали тысячи людей из северных районов Союза. Основными центрами летнего перемещения отдыхающих были Москва, Ленинград, Мурманск, ну и «транзитные» регионы вдоль основных трасс сезонной миграции. Так как за рубеж в те времена выезжали лишь избранные, то основную массу отдыхающих ,принимали южные районы Украины и Молдавии.
С братом Николаем, как уже было сказано, повторилась та же история, что и с Петром. Понравилась отпускница, и он уехал с нею в Ленинград, там женился, появился у них сын — обычная история. Все это я узнавал из писем родственников, так как Николай родился, вырос, да и уехал в мое отсутствие.
Правда, приезжая в отпуск, я пару раз видел этого подрастающего брата, а затем, когда вернулся из Казахстана в Молдавию за несколько лет до описываемых событий, видел его уже с женой и маленьким сыном. Потом прошел слух, что они плохо живут, потом вроде бы разошлись, и на этом следы их затерялись.
И вот я в Ленинграде. Время свободное есть, почему бы не найти единственного оставшегося двоюродного брата? Раньше не было компьютерных баз данных, да и кого и где искать в таком огромном городе?
Искать приезжего Николая — не хватит времени, да и мог он уже десять раз переехать — Союз большой, и проблем с внутренней миграцией особых не было. Решил искать Наташу, его жену, все-таки коренную ленинградку. По моим предположениям, они должны были официально зарегистрировать брак, иначе бы Николая в Ленинграде не прописали. Если даже они разошлись, то Наташа из-за сына вряд ли сменила фамилию.
Итак, допустим, что она — Гурковская Наташа. Отчество я ей придумал — Владимировна, год рождения поставил одинаковый с Николаем — 1956-й и заявил эти сборные данные женщине из справочного киоска на площади у Гостиного Двора, заплатив 2 рубля 50 копеек в обмен на квитанцию и обещание постараться найти искомую Наташу в течение двух дней.

Но через два дня справочная с сожалением мне сообщила, что такого адресата в Ленинграде нет. Была, мол, одна кандидатура, кое-что сходилось, но такой, как запросили, — нет. Я смотрел через окошко сверху вниз внутрь киоска, и пока женщина объясняла ситуацию и извинялась, держа указательный палец правой руки напротив записи в огромной книге со многими графами, успел разобрать данные, на которых остановился ее палец Да, Гурковская Наталья, но другое отчество, на два года старше моих данных, улица Народная, дом, квартира и ближайшее метро — станция Ломоносовская.
Сфотографировав в уме эти данные, быстро извинился перед справкой — и бегом в метро. На ходу записал в блокнот то, что увидел в адресной книге, и примерно через час был в квартире именно жены Николая. Риск оправдался. Желание осуществилось. Наташа поведала мне довольно грустную историю их супружеской жизни. Пока мать была жива, еще можно было как-то ладить с привезенным с периферии мужем, а как проводили ее в мир иной, Николай стал неуправляем. Пил, дрался, водил домой друзей-собутыльников. С ним никуда нельзя было выйти. На улице он задевал любого вдруг не понравившегося человека, толкал, вызывал на грубость, часто ночевал в милиции.
Было жалко мамину квартиру-двушку, но пришлось разменять ее на две однокомнатные. Николай нашел себе где-то на Московском проспекте комнату и ушел, а в обмененную комнату вселилась чужая семья — муж, жена, ребенок. Из уютной обжитой квартиры вышла коммуналка. Муж, въехавший, то ли студент, то ли аспирант, всю кухню забил книгами, плакатами, по ночам на кухню на зайдешь лишний раз. То же самое и с ванной, коридором. Вроде бы открытых скандалов не было пока, но все равно — приезжих больше, и они увереннее себя чувствуют при одинаковых официальных правах. Николай как ушел, так больше не появлялся, ни денег и ничего вообще. Раз позвонил, справку какую-то надо было, и все. Телефон его есть, но Наташа ему не звонит, лучше пусть как угодно трудно, но только чтобы не видеть его и не слышать.
После такого повествования, мне очень захотелось найти "брата Колю". Позвонил вечером по номеру, который дала Наташа. Неожи-данно ответили сразу. Тихий старческий голос миролюбиво спросил: "Кого надо?". Я поинтересовался, проживает ли у них Николай. Получив утвердительный ответ и выяснив адрес, в перерыве между экскурсиями поехал на встречу.
Нашему старшему группы сказал, что если не приду к автобусу в назначенное время, чтобы не ждали, сам доберусь.
Нашел я место пребывания Николая быстро. Дом большой, квартира трехкомнатная, три хозяина, две бабушки-блокадницы, как после выяснилось, и Николай — каждому по комнате и кухня на всех. Узнав, кто я, бабушки угостили меня чаем и, слово за слово, разговорились. Они значительно расширили характеристику, выданную Николаю Наташей, уже с учетом времени их совместного проживания. Пока трезвый - сосед — лучше не надо, но трезвым он почти не бывает. Как придет пьяный, начинает бабушек строить заставляет маршировать по квартире строевым шагом, кричит, толкает, ругается ужасными матами. Требует пива, и чтоб холодное было. Зимой хоть на балконе охладить можно, а летом приходилось нести пиво к соседке, просить поставить в холодильник. В общем, жизнь у бабушек — как у рядовых заключенных. Они Николая и кормят, и поят, комнату убирают, стирают, все боятся, что он куда-то обменяется квартирами и уйдет от них. Он для них изверг, но он же и их защитник. Зная, кто живет в этой квартире, не то, что воры, — соседи обходят ее стороной.
Бабушки показали мне свои комнаты и Николая. Если в их комнатах парила дореволюционно-довоенная идиллия, то в комнате Николая — чисто спартанская обстановка — ничего плюс койка-раскладушка и забранный у семьи при разделе, старый телевизор "Радуга". Ни постели, ни одежды, только эти два объекта
Набитый доверху рассказами о похождениях соседа, я поблагодарил бабушек, зашел в комнату Николая, лег на раскладушку и просто стал ждать. Уйти, не повидав родственника, я уже не мог. Пролежал несколько часов, задремал даже. Очнулся от грохота распахиваемой двери и крика на весь подъезд: "Где мое пиво?". Слышу, одна из бабушек говорит: "В твоей комнате!" Я очень жалею, что в те времена не было видеокамер. Сегодня они есть везде и снимают на 90 процентов всякую чушь; а вот для таких моментов ох как нужна видеозапись с соответствующими комментариями.
Ввалившись в свою комнату и увидев меня, лежащего на спине к нему лицом, он остановился, как пораженный током. Широко раскрытые испуганные глаза, искаженное побелевшее лицо и застывший онемевший рот, секунду назад изрыгавший ругательства. Он так и стоял онемевший, пока я не встал, поздоровался и повел его, как куклу, на кухню. Впечатление, которое произвело на него мое неожиданно
появление, скорее всего, объяснялось и тем, что все мои двоюродные-троюродные братья были значительно моложе меня.
И они, и потом племянники, почти все почему-то меня боялись. Не знаю почему, но очень боялись, причем не только те, кто жил рядом, а даже те, кто меня всего два-три раза в жизни видел. Может, их родители пугали мной в воспитательных целях, но так было, хотя я никогда никого из них пальцем не тронул.
Вот эта "слава" моя сыграла свою роль и при встрече с Николаем. В то мгновение, когда он увидел меня лежащим на его койке, он был настолько поражен, что принял меня за кару небесную.
Было уже поздно, тем более декабрь, поэтому мы посидели вчетвером на кухне, попили чаю, и я сказал Николаю в присутствии соседок: "Я теперь знаю адрес и телефон, будешь обижать бабушек, узнаю — приеду обязательно..."
Несколько раз я звонил, брала телефон бабушка Поля, у нее со слухом было получше, говорила, что Николая не узнать и т.д. Честно говоря, я не особо верил в его "исцеление", но перепроверять было некогда, а потом телефон перестал отвечать...
В завершение моих «адресных» похождений приведу быль как бы обратного действия, т.е. когда адрес был известен, но проблем от это-го не уменьшилось.
Случилось это уже в первые "перестроечные" годы. В стране шла ускоренная подготовка к развалу великой Советской державы, Москву уже начали сажать на диету, т.е. на искусственно урезанное про-овольственное снабжение. Меня вызвали на очередной Всесоюзный семинар по опять же очередным надуманным новшествам в аграрном секторе. Выезжая в Москву, я взял у знакомых новый адрес одного нашего земляка, более того, родственника моей жены, естественно, подготовил гостинцы, соответствующие ситуации.
Человека, семью которого я собирался посетить, звали Борис Филиппович, работал он тогда в Генеральном штабе Минобороны СССР. Был доктором военных и, отдельно, космических наук, а в жизни  был — удивительной порядочности и честности человеком.
Мы долгие годы дружили семьями, ездили взаимно в гости, ну и в тот раз я решил в период командировки заехать именно к ним.
Раньше они жили и работали в Болшево, затем, с переходом на работу в Генштаб, им дали квартиру на Алтуфьевском шоссе. Во всех этих местах мы их посещали. Затем несколько лет я в Москве не был, а они переехали в новую квартиру на Ленинском проспекте.

Я приехал в Москву уже вечером. Середина июля, тепло, адрес в кармане, вроде бы все, как надо. Оставив чемодан в камере хранения, взял с собой два аккуратных, специально изготовленных подарочных ящика, килограммов по 25, и отправился в гости. В них было все, что можно было найти у нас, и чего уже не было в Москве, — вино, коньяк, фрукты, овощи, сборные консервы. Из общей схемы Москвы я знал только, что Ленинский проспект начинается от Октябрьской площади и, естественно, станции метро Октябрьская.
Доехав по Кольцевой до метро, я вышел и осмотрелся. Одиннадцать часов, ночь практически. Прошелся по периметру площади, нашел начало Ленинского проспекта. Слева номера домов нечетные, справа — четные.
Мне надо в дом № 99. Сперва я подошел к предстоящему пути чисто философски: 99 поделить на 2, значит, надо пройти где-то 49-50 домов. Подумаешь! Но я не учел, что это дома не тираспольские. На этом проспекте каждый дом — это квартал по 200-300 метров. Пройдя дома 3-4 и взглянув на часы, понял, что до рассвета мне нужного дома не найти. Пришлось перейти на противоположную сторону и подождать троллейбус. Машина шла в депо, салон пустой, а я до боли в глазах всматривался в мелькающие мимо номера домов. Ленинский проспект не только широк, но и достаточно озеленен. Номеров домов не было видно абсолютно, далеко, да и ночь все-таки.
Проехав на троллейбусе несколько остановок, я вышел, снова перешел на "свою" левую сторону, посмотрел на номер ближайшего дома, плюнул с досады (даже до середины не доехал — номер 45) и пошел дальше пешком. Проспект, кстати, все время идет вверх, и с каждым пройденным домом исходный вес моих ящиков увеличивался в непонятной для меня прогрессии. Дошло до того, что, отчаявшись вообще когда-то донести эти "чугунные" ящики, я хотел подойти к милиционерам, дежурившим у какого-то посольства (кажется США), и попросить разрешения оставить ящики у них до утра Не подошел, неудобно как-то стало, решил идти. Что будет, то и будет. На проспекте — никого. Редко какие-то подростки пробегают, на меня смотрят с удивлением, но бегут или идут дальше. Сегодня подобное исключено. Обязательно остановят и обязательно ограбят, даже убить могут. Время изменилось, люди изменились. Мы потеряли, может быть, главное — чувство безопасности, которое, что бы там ни говорили, а во всех нас присутствовало. И у хороших, и у плохих.

Это нельзя ввести законом, этим надо жить. Так мы с этим и жили. Потому я без всяких неприятностей (кроме как от своих ящиков) добрался до дома № 99.
Этот дом красивым двадцатиподъездным парусником стоит на пересечении Ленинского проспекта с улицей Удальцова. Нашел я подъезд, открыл кодовый замок, поднялся на нужный этаж и нажал кнопку дверного звонка. На часах — половина второго ночи. Звонок работает, коридор освещен, но двери не открываются.
Я позвонил раз двадцать — тишина. Ну, думаю, это не страшно, лето, в коридоре тепло, светло, скоро утро, кого-нибудь дождусь. Если наши куда-то уехали, может, на дачу, то оставлю ящики у соседей, не тащить же их обратно. А утром мне в 9.00 регистрироваться в управлении на ВДНХ.
После серии безответных звонков я начал готовиться к ночлегу. У соседних дверей лежала картонная упаковка из-под большого холодильника. Я разложил ее вдоль стены, прокладки из пенопласта приспособил под подушку, примерился — все вроде бы должно быть сносно, и хотел уже укладываться. Но что-то подсказало: за дверью, куда я звонил, находятся люди, может, даже наблюдают за мной в глазок, но почему тогда не открывают? Или я ошибся адресом? Позвонил снова На удивление — сразу щелкнул замок, и дверь открылась...
Но пороге с каким-то непонятным и странным видом стояла вся семья. После немой минутной сцены, я внес ставшие ненавистными за этот вечер ящики и услышал следующее. Несколько месяцев назад к ним заезжал земляк — родственник из Казахстана и поведал им героическую историю о нашей "бывшей" семье. По его версии, моя жена лишилась почек и ушла из жизни, а я, вроде, хотел отдать ей почку, но при пересадке тоже ушел за женой.
И вот вдруг, через довольно долгое время, в половине второго ночи, я им звоню. Они спросонок на меня смотрят в глазок и не поймут, откуда я взялся, неужели "оттуда"? Поэтому и держали меня под дверью так долго. Но когда увидели, что я готовлюсь спать на картоне, то, придя в себя после сна, решились открыть дверь — что будет, то будет.
И такое в жизни бывало. Я вовсе не пытаюсь чем-то удивить читателя, а просто перелистываю альбом жизненных иллюстраций, чтобы лишний раз подтвердить простую жизненную истину: "Кто ищет — тот всегда найдет". Добавить здесь нечего.

САФАРИ


Как времена меняются!
Последнюю почти тысячу лет Россия и Турция особых  дружеских  чувств друг к другу не испытывали. Только войны, набеги, всяческие козни, интриги, политические игры и тому подобное. Была, правда, в начале двадцатого века унизительная волна белоэмигрантов, бежавших от советской власти и обосновавшихся в Турции; затем, уже в девяностых годах того же века, была челночная миграция наших людей в Турцию за дешевым ширпотребом и на заработки; наконец, с началом двадцать первого века — буквально туристический бум туда же, но уже на отдых, солидно и уважаемо.
Сегодня турецкое побережье Средиземного моря — основное место отдыха туристов из стран СНГ, и почти круглогодично. Русская речь доминирует на пляжах, экскурсиях, в магазинах. В Турции есть, что показать, и турки с удовольствием и умело используют любую возможность демонстрации местных достопримечательностей, хотя никогда не подчеркивают то, что показывают они в основном следы древней Византийской цивилизации, которую предки нынешних турок тысячу лет назад как раз и уничтожили, вышвырнув греков из Малой Азии. Сегодня на тысячелетних руинах завоеватели снова зарабатывают деньги.
Конечно, нашему нынешнему продвинутому туристу абсолютно все равно, кто там и кого завоевывал. У него, как правило, есть 10 или 20 дней, и главное для него — что-нибудь увидеть необычное, да чтобы было что, где, с кем и в доступном объеме. Все остальное — несущественно.
Есть среди отдыхающих, конечно, и небольшая прослойка тех, кого интересует не только пляжноресторанное времяпрепровожде-ние. Они хотят больше узнать о стране пребывания, ее морях, при-роде, экономике и культуре. Меня как раз к этой непопулярной и скучной прослойке можно причислить.
В первое мое прибытие в Анталию, я сразу запасся проспектами предлагаемых туристических услуг, определился, что надо в первую

очередь посмотреть, сразу закупил соответствующие билеты, чтобы разумно организовать предстоящий отдых.
Начал с предлагаемого целодневного автомобильного путешествия по окрестностям Анталии, с так называемого "сафари". Все-таки сам за рулем, без гидов и переводчиков, рейс — в полторы сотни километров по горам и долинам, с подъемом в горы на высоту более чем полтора километра!
Это меня заинтересовало. Взял билеты себе и шестилетнему внуку, Артему. 40 долларов — взрослый, 20 — детский. Но утром, в день отъезда, пожалел внука, не стал будить в шесть часов. Просто побоялся, что целый день на открытом солнце, по бездорожью, ему будет сложно выдержать. В семь к отелю подъехал автобус, собирающий всех, кто купил билеты, и к восьми мы были на автостанции города Кемер. Этот город является своеобразным базовым центром для большинства экскурсий и путешествий в данном секторе побережья Средиземного моря, — как пеших, так автомобильных, водных и смешанных.
Где-то к половине девятого на площади перед автостанцией собралась довольно солидная разношерстная группа любителей автопу-тешествий. Говорили, в основном, по-русски, хотя, как после выяснилось, среди экскурсантов были не только русские, но и немцы, казахи, молдаване и т.д. Подъехал небольшой открытый джип японской фирмы "Сузуки". В кузове стоял парень, внешне похожий на турка (позже выяснилось, что он турок-месхетинец, несколько лет назад переехал в Турцию из узбекского Андижана). Он назвался старшим по предстоящему путешествию и на хорошем русском языке объяснил суть, цели и правила предстоящей автопрогулки, рассказал о маршруте и времени пробега, а в конце сообщил, что, если кого-то остановит полиция, и у сидящего за рулем не окажется водительского удостоверения, — готовьте штраф 400 долларов, а если установят, что водитель употреблял спиртные напитки, — штраф 1000 долларов. Для меня лично такое объявление означало, что ехать мне придется в качестве пассажира, так как права мои остались дома Я и не предполагал, что они мне при десятидневном отдыхе понадобятся, тем более в Турции.
Нас разбили на экипажи, по три пары на один джип. Как правило, пары были семейные, один я из всего состава был беспарный, внук-то дома остался. Все расселись по машинам, сервисные маль-

чики тут же предложили красные треугольные платки, типа наших прежних пионерских галстуков, с надписью "сафари", и мы тронулись в путь. Машин было около двадцати, вытянулись в колонну, в головной и последней машинах ехали инструкторы, техники и медик.
Наш экипаж состоял, кроме меня, из двух молодых семей, мужья были немцы, истинно германские, а жены — полунемки, эмигрантки из России. Все понимали по-русски, и проблем с общением не было. Но появилась проблема чисто техническая — оба парня из нашего экипажа, кстати, братья, получили права вместе чуть больше года назад. Практики езды — никакой, хотя у них есть свои автомобили. Но они мало ездят, хотя и живут в северной равнинной части Германии. Горы им — в диковинку.
Внутриэкипажная ротация предполагалась следующим образом: одна пара едет в кабине, муж за рулем, жена рядом, мы — в маленьком "рабочем" кузове. Затем пары меняются, ну, а я, как пассажир бесправный, по идее, должен все время ехать в кузове. Поверьте, это не очень приятно. Тента нет, прямое солнце, +46° в тени, до металлических частей кузова притронешься — обожжешься. В кабине хоть какая-то крыша над головой, все же легче. Знали бы мы, что машины будут открытыми, хоть что-нибудь взяли, чтобы закрыться от неумолимого солнца. В чем были — так и поехали. Повязал красный платок на полголовы, да уселся поудобнее, успокаивая себя, что главное все же — то, что предстояло увидеть впереди, и это нейтрализовало любые проблемы и неудобства
Раз за рулем мне не ехать — то почему не облагородить ситуацию баночкой пива? Я очистил в плане напитков наш комнатный бар-холодильник, и в сумке, кроме фотоаппарата, у меня лежали три небольших баночки местного пива "Эфес" и две — "кока-колы". На такой жаре холодное пиво станет чаем уже через час, зачем губить продукт, подумал я, и начал с пива.
Дорога шла по равнине, постепенно втягиваясь в горы. Начало было хорошее. Сверху — палящее солнце, изнутри — холодное пиво, по сторонам ущелье, пробитое горной речкой — удивительная для моих глаз, степного человека, природа. Ну, прямо идиллия. Куда там какой-то пляж, где не знаешь, куда себя девать от убийственного солнца. Пока ехали до первого привала, я из жалости выпил вторую баночку пива, а на самом первом привале — и третью. И правильно сделал, так как третья баночка уже была теплая, а банки с "Колой" я привез в отель вечером настолько вздутыми, что пришлось выбросить.
Место первого привала было выбрано замечательно. Голубое ущелье, огромные камни, водопад и естественный бассейн с чистой ледяной водой. Тут же кафе, соответствующий шопсервис и т.п. Путешественники размялись, умылись, опорожнились, снова наполнились и двинулись в далекий путь, который, как оказалось, далеко не так прост. Пошли узкие места, где слева — отвесные скалы на сотни метров вверх, а справа — отвесные пропасти еще больших размеров.
За руль после первого привала сел второй брат с женой. И тут я почувствовал, что с машиной происходит что-то не то. Мы пару раз чиркнули левым бортом о скалу, а на резком левом повороте я вдруг увидел реку в глубине ущелья, чего раньше не было.
Еще через два-три "финта" нашего "Сузуки" я почувствовал неприятную, ниоткуда вдруг появившуюся дрожь во всем теле и понял, что машина по-настоящему не управляется. Пересев на правый борт и внимательно рассмотрев сидящего за рулем парня, я понял, что он машиной практически не управляет. Отрешенное лицо, испуганные глаза, судорожно вцепившиеся в рулевое колесо руки, антистатичность, когда машина уходит влево, а водитель — вправо, и наоборот. Он просто растерялся, но не мог нам в этом признаться. Если бы он, к примеру, шутя сваливался вправо на поворотах, то это можно было пережить. Но шутками там и не пахло. Парень явно чувствовал себя неуверенно за рулем в такой обстановке. Я молчал, хотя быть опрокинутым в пропасть в самом начале путешествия, как-то не хотелось. Но так как я был бесправный пассажир, то замечаний не делал. Зато жена сидящего в кузове брата в довольно грубой форме потребовала остановить машину: "Я не хочу, чтобы меня доставали из этой про-пасти, — сказала она, обращаясь к мужу. — Или ты садись за руль и езжай дальше, или мы пересядем в другую машину". По растерянному взгляду того и непроизвольному возгласу-крику "Я только что отдал руль!" — всем стало понятно, что он не горит желанием вести машину в верх по серпантину.
Что-то надо было делать. Наш водитель сбавил скорость, задние машины наседали, оттуда слышались крики, сигналы. Обогнать нас на такой дороге никто не мог, так что мы тормозили всю экспедицию. Сбавили ход машины, находящиеся спереди, не понимая, в чем дело.
И тут в нашей машине случилось то, что случилось в одной анекдотической "волчьей" яме, куда упали лиса, коза, волк и мужик, и никак не могли решить, с кого первого волк будет начинать...

Обе молодые пары дружно повернулись ко мне с немым вопросом... У меня было два варианта: либо сойти и присоединиться к другим экипажам, где было свободное место, либо сесть за руль.
Конечно, три банки пива и два часа на солнце в какой-то мере расслабили, но опускаться до позора, когда из пяти человек некому вести машину, было нельзя.
"Давай в кузов", — сказал я водителю. Он без слов остановился и забрался в кузов. Жена осталась в кабине. Я несколько секунд поманипулировал рычагом переключения скоростей и двинулся догонять колонну. Все пошло своим чередом .Машины упорно карабкались вверх по горному серпантину. Мне за рулем было уже гораздо сложнее любоваться красотами гор и изучать местность, но я все-таки старался не пропустить наиболее интересные места и, цепляясь за след впере-ди идущей машины, боковым зрением все же следил за местностью.
Чем хороша была та прогулка — так это универсальностью озна-комления. За каких-нибудь шесть часов можно было увидеть, образно говоря, всю Турцию, все ее основные географические и климати-ческие зоны. Именно все, так как, выезжая из приморской низменности с влажным субтропическим климатом, мы должны были подняться на горный перевал и с другой его стороны снова спуститься в приморье.
По прошествии времени,после того автопутешествия,я составляю фотографически масштабную модель мест и действий, а тогда, в процессе движения, все было новым, интересным, и каждый подъем и поворот готовили что-то ранее невиданное. Пока поднимались вдоль ущелья, вокруг вздымались огромные деревья, внизу бурлящая река ворочала многотонные камни, подтачивала основание горы и, петляя, искала в ней более слабые места. Дух захватывало от природной ве-личественности водопадов — огромные облака брызг, переливающих-ся радугой на солнце, сплошной грохот падающей на камни воды, и вроде бы полное отсутствие чего-либо живого.
Где-то через час ущелье ПОшЛО на убыль, появились холмистые нагорья, небольшие пятна смешанных рощ в местах выхода подземных вод. Попадались среди деревьев небольшие домики, более чем скром-ные, судя по трубам, — с печным отоплением. Особое внимание при-влекали встречавшиеся по пути темно-зеленые оазисы лимонных и апельсиновых рощиц, выглядевшие вызывающе на фоне окружающей выжженной горной местности.

Оазисы располагались и в небольших межгорных долинах, естественно, при достаточном количестве местной влаги. Здесь же пристраивались небольшие деревни. В некоторых дворах были автомобили, как правило, старые и иностранных марок. Было заметно, что единая сельская инфраструктура отсутствует. Каждый живет сам по себе.
Полевая пыльная дорога, десятка два домов — мы их проходим, не останавливаясь. На плоскогорье ехать стало легче, но я уже руль никому не предлагал, да и никто не просил. Так мне спокойнее. За пятьдесят лет, прошедших с тех пор, как я получил права водителя, твердо усвоил, что наиболее безопасный способ передвижения на автомобиле — это когда ты сам за рулем.
А подъем продолжался. Проехали вброд пару крупных ручьев. Несколько машин заглохло, но в район второго привала, уже на высоте в тысячу двести метров над уровнем моря, прибыли все машины, и без людских потерь.
Селение, где по графику должен быть второй привал, было побольше, чем те, что попадались нам по пути. Назвать его горным — язык не поворачивается, но оно-таки было на "высоте" — хотя располагалось на такой большой округлой вершине горы, что место казалось больше равнинным, чем горным Но совсем другие дома и совсем другие люди, чем на побережье. И хотя на отдельных домах светлели тарелки спутниковых антенн, а в кафе — современные напитки и сигареты, разница в цивилизационной оценке этой деревни и любой, такой же по размеру, на побережье — минимум век.
Особенностью данного привала были бассейн с форелью на заказ, по 10 долларов за штуку, огромное дерево, стоящее метрах в 150-ти от кафе, которое не смогли обхватить пятнадцать наших водителей. По словам местных жителей и организаторов похода, дереву 1200 лет. Их таких — три подряд вдоль горного ручья, два поменьше, а одно постарше и побольше.
Конечно, я тоже погладил ствол этого удивительного великана, сфотографировал. Правда, никак не мог понять, как на высоте более тысячи метров над уровнем моря (собственно, на горе!) смогло вырасти такое чудо. Скорее всего, там много составляющих — замечательный источник, довольно обильный, все село поливается его водой. Вода — чудо! Много воды из родников я пробовал за свою жизнь, но такой, как в колодце рядом с тем деревом, — никогда. Ну и, наверное, — земля, климат. Жители-аборигены предлагали ишаков, коля-

ски типа "рикша" и т.п. "услуги", чтобы мы могли преодолеть те 150 метров от дерева, название которого я так и не понял, до места нашей стоянки.
После сорокаминутного отдыха, двинулись дальше. Я уже никому руль не предлагал, да и ехать в кабине было гораздо лучше, чем на солнце, которое уже стояло почти в зените.
Где-то еще час, мы продолжали подниматься потихоньку вверх, на перевал. Это было несложно — видимость хорошая, серпантинов, по-воротов и пропастей — нет.
Дорога полевая, неровная, но все-таки не по обрывам. Маршрут наш был построен как бы с юга на восток, затем — на север, на запад, и снова — на юг. Обогнули горы и снова повернули на юг. После перевала мы шли вдоль горного хребта на высоте 1500 метров, а, буквально рядом с дорогой, километра полтора в глубину тянулась другая долина, отделяющая наш перевал от следующего. И такова вся Турция — до самого северного побережья Черного моря.
Сверху, когда летишь над этой страной, видны в основном желторыжие безжизненные горы и небольшие, довольно редкие пятна зеленых оазисов. Там, где я бывал в Турции, нигде не видел засеянных чемлибо полей, может, где-то они и есть, но в большинстве своем Турция — это горы и горы, со сходом к побережью Черного моря на севере и Средиземного — на западе и юго-западе.
Проезжая по каменистым склонам, можно наблюдать такую картину: из горы бьет родник, вокруг него естественное или искусственное углубление, из которого самотеком по тонким, где-то в полдюйма толщиной, полимерным шлангам в три-четыре направления стекает вода. Так как дорога шла вдоль одного из шлангов, я проследил за этим водным путем. Шланг от родника подавал по склону горы воду метров на 600-700 ниже. Там, где шланг заканчивался, было устроено что-то вроде бетонного накопителя. Рядом — примитивная каменная избушка под черепицей, пара искривленных жизнью и ветром деревьев, и загон для овец голов на десять. А кругом — выгоревший черный склон. Вдалеке видно, как несколько человек рубят в балочке кустарник с редкой зеленью, пакуют его в большие черные полиэтиленовые мешки и грузят на подобие двухколесной арбы с ишаком в качестве движущего устройства. Так они заготавливают корм на зиму. Ни сена, ни соломы на многие километры нет. И хотя над теми избушками кое-где висят спутниковые антенны, наверняка, многие из
живущих в горах турок, вряд ли знают, что где-то километрах в 70-80 от них, на побережье, идет совсем другая жизнь. Но они, даже если знают об этом, все равно живут своей, пусть трудной, но их жизнью. И живут там веками. Бытовые условия, основная одежда, утварь хозяйственная, а главное — образ их жизни вообще-то не очень отличаются от условий многовековой давности. Наверняка, молодежь спускается с гор в другую жизнь, но раз в горах и сегодня живут люди, значит, выросшая в суровых условиях молодежь со временем снова возвращается в родное гнездо, и жизнь в горах продолжается.
Попетляв по выгоревшим, внешне безжизненным горным склонам, наше путешествие опять начало приближаться к побережью. Чаще пошли небольшие зеленые оазисы, где вода уже была не так дорога, как в горах. В одном поселке какой-то шустряк-мальчишка даже полил нас водой из шланга. Ближе к морю, долины стали пошире. На окраинах небольших городков появились теплицы. В них турки выращивают овощи, до трех урожаев в год.
Когда подлетаешь к Анталии, кажется, что побережье усыпано небольшими озерами, но только опустишься поближе, становится понятно, что никаких озер там нет, — зато любое свободное место занято теплицами. Дело это в Турции выгодное. Я позже посетил такую теплицу уже на побережье. Они в основном пленочные, почва под овощи — субстрат, т.е. специальная смесь, где и земли-то в обычном понимании практически нет. Экономное капельное орошение, минимум затрат электроэнергии, использование современных технологий и сортов — дают возможность выращивать недорогие овощи (хотя часто сомнительного качества) и обеспечивать ими как местное потребление, так и экспортировать их за рубеж, в ту же Россию, Украину, Молдову, где свои теплицы давно уничтожены.
Как правило, в турецких теплицах, не в небольших приусадебных, а более значительных по размерам, работают бывшие "наши" люди, чаще всего женщины-азербайджанки. Я с ними беседовал. Условия работы и проживания у них хуже, чем в местах заключения для особо опасных преступников. В теплице днем +70°, работают с 6 до 10 утра (летом с 4 утра), и с 6 до 10 вечера. Вечером в теплице чуть прохладнее +50-55°. Работают, обливаясь потом, в плотных шароварах и туфлях, так как по земле в теплицах ползает, что угодно, — от змей до ядовитых насекомых. Зарплата у женщин по тем местам мизер — 250 долларов в месяц. А они работают и дорожат местом, так
как у себя на родине получают в 5-6 раз меньше. Жалуются, что у них нет света, т.е. электрического освещения, ни в теплице, ни в их жилищах. Хозяин не разрешает включать свет под угрозой штрафа и увольнения — итак, мол, видно, зачем вам свет давать.
Но это все попутные ощущения. А наше автопутешествие между тем приближалось, где-то часам к трем дня, к наиболее приятному привалу, за которым следовал уже равнинный этап.
Мы заехали в уютную долину, в полукилометре от берега. Много сотен лет назад здесь река впадала в море, образуя удобный, защищенный с трех сторон залив. Место по красоте — неописуемое. На месте реки остался небольшой ручеек, теряющийся летом в песчаном побережье. Остатки процветающего когда-то города-порта, прекрасный песчаный пляж. Турки называют его "черепаховым", так как там черепахи откладывают яйца в тысячах гнезд, затем маленькие черепашки уходят оттуда в море. Пляж охраняется государством и, несмотря на золотой песок и большую площадь, в аренду не сдается.
Но купаться нам разрешили. Освежившись, мы вернулись к месту привала, где, собственно, и была кульминационная часть путеше-ствия — обед. За счет, естественно, турфирмы. Главной "приманкой" трапезы, неоднократно упоминаемой в рекламе и агитационных выступлениях организаторов, была форель "по заказу". В бассейне плавает рыба Ты можешь показать, какую тебе поймать. Ее сачком подцепят и в специальной скорлупе-сковородке испекут в духовке. Очень неплохая получается закуска.
Я не стал показывать пальцем на приглянувшуюся рыбу, так как понимал — нас более ста человек — кто там будет следить, где чья рыба. Да и не это меня, в общем-то, волновало. Я практически основную массу времени провел за рулем, впечатлений от всего увиденно-го и услышанного набрался предостаточно, поэтому жара и довольно трудная непривычная дорога, в какой-то мере, возраст, естественно, давали о себе знать. Немного устал...
Но теперь-то начнется обычная государственная трасса, мне, как "бесправному", ехать там уже нельзя, значит, можно и расслабиться?! Съел свою форель в специальной приправе и все то, что причиталось на обед, выпил два фужера холодного пива и был готов остаток пути "прокантоваться" в кузове, как говорится, с чувством исполненного долга.

Но не тут-то было. Мы обедали раздельно, а когда собрались у машины под сенью красивого огромного дерева, я увидел, что обе пары нашего экипажа уже сидели в кузове. Жест был понятен, но необоснован.
Я без всяких вступлений заявил: "Ребята, я проехал основной маршрут, более трех часов за рулем, сейчас пойдет трасса, прав у меня нет, давайте — кто-то за руль".
Никакого впечатления на попутчиков мои слова не произвели. Одна из жен заявила, что их мужья думали, будто я и дальше буду ехать за рулем, поэтому выпили по два бокала пива, входившего в стоимость обеда, и теперь, как законопослушные немцы, за руль не сядут.
Посмотрел я на эту публику "законопослушную" и ничего не сказал. Они и так знают, что я без прав, что пиво пил и до, и во время обеда. Не с кем говорить. А ехать надо.
Сел за руль, "внедрился" в середину колонны (какой полицейский именно меня будет из колонны выдергивать!) и поехал. Сперва по предгорью, а последние километров двадцать — уже по оживленной трассе. К вечеру мы прибыли в Кемер, а часа через полтора, нас раз-,везли по отелям.
Казалось бы, ну что там особенного, — полторы сотни километров проехал. Для меня же это автопутешествие стало целым набором картин и действий, как будто прочитал хорошую книгу со многими иллюстрациями, да еще сделал простой жизненный вывод: компаньонов, как и соседей, подбирать надо, чтобы не подвели не только в большом, но и малом И еще: второй раз я в такое автопутешествие не поеду — слишком много впечатлений и переживаний для одного дня и для одного небезразличного человека.
диплом
В принципе «диплом» (аттестат) — документ, свидетельствующий о том, что его обладатель, конечно, если это касается системы образования, прошел определенный курс обучения, прошел соответствующие контрольные испытания и получил ту или иную специальность. Человечество за многие годы эволюции пришло к ныне действующей системе засвидетельствования права индивидуума на официальное признание его специального образования. Несмотря на общеизвестное замечание о том, что не надо иметь высшее образование, лучше иметь среднее соображение, внимание к об-разованию и особенно распространенное стремление к получению диплома не потеряли актуальность и в наше время. Не только в нашей стране, но и в большинстве стран мира понятия «получение об-разования» и «получение диплома» постепенно разделились по сути.
Раньше превалировало желание получить образование, т.е. чему-то научиться, то диплом в этом случае не играл самостоятельной роли. Он был просто фиксацией факта получения образования, и шел, действительно, образовательный процесс Так было до тех пор, пока в этот процесс не вмешались деньги.
Оказалось, что диплом просто можно купить, причем чуть ли не по любой специальности. Похожее случилось и со спортом, культурой, искусством и т.п. Появилась возможность покупать не только дипломы и почетные места в конкурсах и состязаниях, но и депу-татские мандаты любых уровней и т.п. В принципе, этими действиями сегодня никого не удивишь, да я и не пытаюсь это делать. С высоты прожитых лет, можно более философски относиться и к этому. Ну, покупают — и пусть себе покупают. Рынок ведь. Спрос диктует предложение, кому это мешает!
Одно могу сказать определенно — по жизни есть масса примеров, когда какому-то конкретному человеку, действительно мастеру своего дела, независимо от вида деятельности, можно выдать аттестат или диплом, даже без прохождения им специального курса обучения. И на оборот, — бывают такие «обученные», что и им диплом
 
не стоит выдавать далее после неоднократного прохождения того или иного курса обучения.
Такова жизнь, и жаль, что такие принципы не культивируются официально.
История, которую хочу рассказать, произошла в начале семидесятых годов прошлого века. Это было время, когда наши родные партия и правительство на какой-то период более пристально оглянулись на свое же село, в том числе на его обитателей. Появились на селе паспорта, стало более свободным перемещение по стране, наконец, стало модным награждение передовиков сельхозпроизводства льготными или бесплатными путевками в санатории, дома отдыха и т.п. Конечно, и в этом было немало бутафории, так как таким образом заполнялись места в пустующих в межсезонье санаториях. Но крестьяне, тем более передовики, и не могли идти в отпуск летом, в разгар страды, поэтому с удовольствием заполняли зоны отдыха позд-ней осенью или зимой. В городах, напротив, на этот период давали путевки далеко не передовикам производства.
Зимой семьдесят пятого года большая группа передовых механизаторов нашей области была облагодетельствована путевками в Кабардино-Балкарию, в город Нальчик. Был среди них и представитель нашего колхоза, очень добросовестный и серьезный человек, казах по имени Мухтар. Волею случая, он стал свидетелем были, о которой пойдет дальше речь. Но рассказал мне он об этом не сразу после приезда, а гораздо позже. На то были причины.
Когда они всей группой прибыли в Нальчик, их расселили в одном санатории. Соседом по комнате оказался тоже тракторист — из соседнего с нашим района в Казахстане. Мухтар, когда рассказывал, все подчеркивал, что сосед по комнате, звали его Ахметкиреем, был откуда-то с юга, то есть, как он выразился, «не нашего джуза» (клана, ареала, племени). Этим порядочный Мухтар хотел как-то дистанциироваться от соседа по комнате, подчеркивая, что «наш» так бы не поступил. Когда они немного освоились, вместе начали ходить по городу, на процедуры. Ахметкирей был помоложе, хотел развлечений, начал ходить на танцы, с кем-то знакомиться, потом где-то ночевал, но Мухтар на это не обращал внимания — молодой парень, первый раз из дома вырвался, пусть гуляет, лишь бы плохого ничего не делал.
Но однажды утром Ахметкерей попросил Мухтара пойти вместе с ним к бювету — попить воды. Раньше они ходили вместе «на водо-

пой», потом он как-то откололся, и вдруг просит пойти с ним снова. По дороге к бювету он признался, что не просто так пригласил Мухтара. На днях, когда он пил воду, к нему подошел прилично одетый молодой парень, по виду кавказец, спросил, откуда приехал, сказал, что бывал в наших местах, а минут через пять прямо спросил: «Тебе надо диплом университетский?» Ахметкирей, как тракторист, от такого вопроса опешил, а как человек, сразу ответил: «Да, надо». Парень тут же спросил: «А какой, на кого?» Узнав перечень направлений, по которым готовил специалистов единственный в республике университет, остановились на наиболее близкой для Ахметкирея специальности — зоотехник. Цена вопроса, читай, диплома — 3000 рублей. Договорились, что Ахметкирей за пару дней согласует вопросы по телефону с женой, а через день, то есть, сегодня, он к указанному времени должен прийти к бювету уже с деньгами и получить диплом.
Ахметкирей понимал сложность ситуации, поэтому и пригласил Мухтара пойти вместе на эту рискованную встречу. Деньги вчера жена прислала телеграфом, они при нем, поэтому может быть всякое. Однако все прошло чисто. Парень появился точно в назначенное время, показал диплом, вкладыш с оценками и даже университетский нагрудный знак. Посмотрели Мухтар с Ахметкиреем на все это хозяйство, вроде все правильно, и отдали деньги. Взяв диплом, расстались с молодым человеком — и больше его не видели.
Дело вроде было сделано. На Кавказе еще в советские времена можно было купить любой документ, в т.ч. диплом, поэтому не котировались кавказские дипломы, в первую очередь, у самих кавказцев, которые, зная ситуацию, просто не верили в подлинность даже настоящих дипломов.
Надо признать, что тенденция сперва купить диплом, а потом уже учиться специальности, существовала не только на Кавказе, но и в республиках Средней Азии, Казахстана. Я мог бы привести многие примеры, когда человек, показывающий какой-то аттестат или свиде-тельство — водителя, киномеханика или там младшего животновода, в глаза не видел автомобиля или киноаппарата, а техник-механик не знал, что такое болт и резьба. Диплом был у них символом права, а про знания никто никогда не вспоминал, да никто и не спрашивал.
Как-то раз, сидя по какому-то поводу за дастарханом у одного уважаемого аксакала, я в конце тоста сказал ему: «Будьте здоровы». Хо-зяин в ответ: «Какой здоров, какой здоров! Псе ми больной. Главное,

Баска (так старики меня звали), чтобы был диплом и папка». Когда он произносил это «и папка», то засунул ладонь правой руки подмышку левой руки, показав место той папки, как символа должности. Любой, лишь бы при ней быть. Но так было раньше, может   быть, получение диплома тогда являлось одним из способов заявить о себе тем, кому трудно было сделать это другими способами.
Сегодня — времена другие. Деньги, связи, отсутствие комплексов решают почти все, а образовательный бум снова набирает силу. Непонятно почему, но вернемся к нашей были.
Когда Ахметкирей вернулся из Нальчика, он первым делом пошел к директору совхоза, сказал, что больше не желает работать на тракторе, и выложил тому на стол университетский диплом зоотехника. Садык, так звали директора, был одноклассником Ахметкирея, но более расторопным и сообразительным. Он закончил какую-то годичную специализированную школу, лет десять работал бригадиром на ферме. Умел угождать кому и когда надо, потому, когда ушел их директор, его поставили во главе совхоза. Садык долго и внимательно рассматривал диплом и нагрудный знак, а потом заявил: «Ну что ж, я сделаю тебя заведующим овцефермой, но при условии, что ты мне тоже привезешь такой же диплом».
Через несколько дней Ахметкирей уехал в Нальчик и где-то через пару недель привез Садыку диплом зоотехника. Ну, привез — и привез, ничего же не изменилось, Садык, как был, так и есть — уважаемый директор. Жил бы себе, работал на здоровье, пустив слух, что поступил заочно учиться, ездил бы под видом сессии в свой же отпуск и выжидал время. Но нет, диплом тщеславным огнем жег Садыку карман, и он не выдержал. На ближайшем районном партийно-хозяйственном активе Садык появился в новом блестящем костюме, на лацкане его пиджака сверкал новенький университетский знак. Где-нибудь в других странах никто бы не обратил внимания на этот злосчастный знак и не придал бы ему особого значения, но только не у нас.
В районе все друг друга знали, тем более руководители хозяйств. Во многих головах тут же появилось летучее желание немедленно выяснить, почему у него есть, а у меня нет? Где он взял и т.д..
В итоге, через время, к Садыку нагрянули двое ребят в штатском из областного КГБ. Проверили диплом, затем изъяли его и уехали. Эта история стала достоянием гласности на уровне области. Естественно, как всегда бывает в таких случаях, все, особенно районное ру-

ководство, отмежевались от Садыка. Недели две-три ждали, что же будет дальше, одни сгорали от жажды чего-то доказать, другие просто с интересом, третьи — с опаской за свое положение. А в Нальчик была отправлена специальная группа из области. Когда она вернулась, то было обнародовано заключение, что диплом... п о д л и н н ы й. На этом инцидент был окончен. Скорее всего, кем-то окончен. Ни Мухтар, ни я об этом так и не узнали, да и зачем нам это было надо. Сейчас — тем более. Диплом сегодня купить — так же просто, как и любую другую вещь.
Да дело и не в этом Ведь в начале нашей были было сказано, что некоторым людям можно выдавать дипломы, звания и т.п. атрибуты отличия, просто по их жизни, другим же вообще выдавать не стоит, даже если они чему-то обучались, вернее их обучали, но они ничему так и не научились. Да и не научатся!
ХАЛТУРА


Понятие «халтура», от греческого корня «халкос» (медная монета), означает — побочный и преимущественно легкий заработок сверх основного, обычного. Как действие, халтура подразумевает небрежную и недобросовестную работу, обычно без знания дела.
Ну, это в принципе, для всеобщего так: сказать пользования, мы же заострим внимание на одном из направлений такой деятельности, называвшейся в прежние годы музыкальной халтурой.
Это особый подвид халтуры вообще. Если выразить это действие обычным бытовым языком, то молено сказать, что оно стало в одно время разновидностью услуг населению при проведении каких-либо мероприятий — свадеб, юбилеев, проводов в армию и еще многих видов семейных, да и несемейных торжеств. Многие знающие люди могут сказать, что такой вид услуг существовал с незапамятных времен и поныне существует, но это не совсем так, если говорить именно о музыкальной «халтуре».
Где-то до шестидесятых годов прошлого века люди, имевшие возможность, нанимали музыкантов на подобные мероприятия, но это была не халтура. Это была работа. Тяжелая не только с физической точки зрения, хотя в этом и была главная трудность для наемных музыкантов — ведь вся музыка шла вживую, безо всяких усилителей, микрофонов, магнитофонов и т.п. Гармонь, баян, аккордеон, скрипка, бубен, реже — саксофон, труба, тромбон. Из этого набора у каждой музыкальной группы был свой выбор. В первой половине прошлого века популярными музыкантами в селах были гармонисты-парники, т.е. гармонь-бубен, реже — только гармонь. Баяны тогда в селах были редкостью, только в больших могло быть два-три баяниста на заказ, не более. В городах баянисты были более популярны, гораздо реже — аккордеонисты, и совсем редко, только где-нибудь по окраинам, работали платные гармонисты.
Как правило, такие музыканты были одаренными от природы, музыкального образования не имели, но работали на совесть, до семи потов отрабатывали договорную мизерную плату.
 
До пятидесятых годов можно было увидеть и услышать бродячие цыганские группы. Обычно это три человека: один с гармошкой, обязательно кто-то со скрипкой, и третий — с гитарой или бубном. Цыгане обычно предварительных заказов заранее не имели, просто ходили от села к селу, их приглашали любители экзотики, имевшие возможность заплатить уже по ходу их появления в районе или большом селе. Конечно, среди тех музыкантов-любителей были люди одаренные. Внутри этого небольшого «братства» существовали какие-то неписаные правила, кто, когда, кому и т.п. Лучших из них приглаша-ли и в другие села, даже на значительные расстояния — на то они и лучшие. Отношения между музыкантами такого уровня, независимо от известности, были доброжелательными и товарищескими. Ни зависти, ни подсидки или подляны. Часто они объединялись или пе-регруппировывались под обстоятельства, хорошо знали друг друга и мирно сосуществовали, по большому счету, ни один десяток лет. Среди музыкантов не было ханыг и проходимцев, больных и людей с отталкивающей внешностью. Это, в абсолютном большинстве, были веселые, жизнерадостные, здоровые и зажигательные ребята, одно появление которых в любом месте, в любой компании, поднимало на-строение и программировало всю дальнейшую тональность любого празднества. Ребята не только могли играть на разных инструментах, но и петь — как по заказу гостей, так и просто в контексте отмечаемого события.
До тех пор, пока не появились различные виды радио и звукозаписывающей аппаратуры, а после — усилители, микрофоны и все, что с этим связано, страна наша, по крайней мере, после войны, именно так отмечала различные события довольно долгие годы. Музыканты-любители натурально играли и пели, никто их не «раскручивал» и не выталкивал в «звезды», а реклама шла естественным путем — от человека к человеку, от мероприятия к мероприятию.
Перемены наступили сразу с разных сторон. Появились в городах и крупных селах, естественно, во всех районных центрах, музыкальные школы — наплыв туда в первые годы был ошеломляющим. И хотя хороших музыкантов от этого не добавилось, но уже в коллективах, работающих на заказ, нет-нет, да и стали появляться более подготовленные молодые люди. Параллельно с этим новшеством пошла примитивная оркестровая техника — электробаяны, электрогитары, позже клавишные и т.п. Это был пик подъема любительской му-

зыки для бытовых нужд. В нашем селе Слободзея, в конце пятидесятых появилось музыкальное училище, одно — на всю левобережную Молдавию в то время. За несколько лет работы оно не столько означило себя выпуском профессиональных музыкантов (это тоже было), сколько всколыхнуло весь наш регион. На конкурсных отборах абитуриентов жизнь показала, что наша республика, особенно наш рай-он, где проживало 120 тысяч населения, а географически внутри района был расположен еще и 150-тысячный город Тирасполь, да город Бендеры рядом, со всей этой плотнонаселенной территорией имеет столько талантов, певцов и музыкантов, что, наверняка, их хватило бы, чтобы «озвучить» какую-нибудь солидную европейскую державу. Мне довелось побывать в разных европейских странах, и могу сказать определенно — по насыщенности музыкальными талантами, при любом сравнении, мы богаче их всех, только возможностей у нас нет таких, как у них. Ну да ладно, не в этом суть данной были.
Короче говоря, появление более квалифицированной прослойки среди «лабухов» (так называли первых примитивных исполнителей-любителей, работавших на публику), не только повысило уровень исполнения, но и способствовало интенсивному появлению музыкаль-ных групп «а ля битлз» и т.п. Как часто бывает в жизни, — возросли не только предложение, но и спрос Как раз в наших приднестровских краях с середины шестидесятых и почти до конца восьмидесятых годов был бум экономического и связанного с этим социального подъема. Невиданными темпами росло производство, соответственно — зарплата и благополучие населения. Это где-то у кого-то был «застой», как часто стали хаять тот период всякие недоброжелатели, свои и чужие (свои даже стали хуже, чем чужие), а у нас, и не только в сельском хозяйстве и перерабатывающей промышленности, а буквально во всех отраслях народного хозяйства был подъем. Нам не надо было никаких реформ и перестроек, надо было только адапти-роваться под новые времена, и все. Так вот, именно в то время спрос на хорошую веселую музыку значительно возрос
У людей появились деньги, пусть не такие большие, но достаточные, чтобы заказать музыкантов на какое-либо торжество. Именно тогда и появилось среди музыкантов то, возможно, обидное определение — «халтура». Появилось вначале среди штатных музыкальных групп, которые вне своего рабочего времени, вроде как нелегально, а на самом деле шумно и с большой рекламной помпой, играли на
различных семейных торжествах. Сперва на инструментах, взятых с работы, а затем, обжившись и утвердившись, — уже на своих. Постепенно определились с уровневым статусом, кто, где и кого обслуживает — не все группы были одинаковы по мастерству и престижу, и по цене тоже.
Групп этих было не так много, но они, в общем, удовлетворяли спрос, брали за услуги практически копейки, но добросовестно отрабатывали полученные деньги. Группы были автономны, иногда внутри них шли ротация, обмен музыкантами и аренда на время. Была, конечно, и конкуренция. В их составах часто были талантливейшие ребята-универсалы, они по 2-3 и более раз в неделю, а то и чаще, ходили на ту самую халтуру, и там потихоньку пропадали. Дело в том, что пробиться куда-то вверх или за рубеж; могли лишь чьи-то дети и родственники, как правило, не стоившие, образно говоря, мизинца многих ребят, игравших по окрестностям на местном уровне. Те, «продвинутые» кем-то, не чувствовали своей никчемности, а талантливые музыканты, понимая свою невостребованность, искали утеше-ние в другом...
Они очень много играли-пели, и всегда много пили. Такая уж была их трудная доля. Чтобы ходить на халтуру, надо было не только уметь и иметь, на чем играть, не только уметь петь и вести все организаци-онные дела, надо было еще иметь и железное здоровье. В наших краях большая часть торжеств, особенно свадеб, проводилась на улице, под брезентовыми навесами, где, в идеальном случае, была слегка плюсовая температура, а музыканты всегда располагались с краю, на ветру и холоде. Без спиртного долго не выдержишь, а часто приходилось играть и петь почти до утра; на другой день — опять продолжение...
Да, непьющих музыкантов были единицы, они долго в группах не задерживались, даже если были мастерами. Все остальное — пили. Слабые долго не выдерживали, сходили с дистанции, оставались те, кто по своей конституции мог выпить, сколько угодно, всегда оставаясь «в строю».
В те застойные годы, по вечерам село гудело, в разных местах играла музыка, и процесс шел непрерывно до начала девяностых. Потом пошел развал страны, потеря сбережений в сберкассах, закрытие границ, появление разных валют и т.п. неприятности. Главным в жизни стали деньги, а не музыка, и не каждый уже мог позволить себе нанять музыкантов, тем более, хороших. С появлением дисковых но-
сителей и мощных усилителей, воцарилась уже действительно халтура. Группы уменьшались до 2-3 человек — включали новую аппаратуру, и почти перестали не только вживую петь, но и играть. Все пошло под «фанеру».
Главным лицом группы стал солист-ведущий, а классные музыкан-ты были в качестве сопровождающих — все исполнение шло под запись. И сейчас так поют, как настоящие халтурщики. Для разнообразия одну-две песни выдадут вживую, а все остальное — фанера. Деньги стали решать все, причем, на любом уровне.
Если бы на каждой «халтуре» кто-то записывал отдельные эпизоды событий, т.е. отмечаемых там уникальных торжеств, можно было бы собрать их на миллионосерийный фильм, причем не игровой, а натурально-документальный, как было на самом деле. Сколько различных случаев, историй самых неожиданных и необъяснимых могли поведать миру участники тех халтур! А так как мы продолжаем серию былей из нашей жизни, то я вам напомню одну из таких «халтур», случившуюся в начале девяностых годов прошлого века. Она — классическая по характеру и примерности исполнения.
Один из моих дальних родственников был как раз таким музыкантом, который обслуживал торжества по вызову. Виктор, так его звали, был потомственным баянистом, раньше играли на людях его старший и средний братья. Вообще, весь их род отличался музыкальными талантами, и до сих пор — не только на любительском, но и профес-сиональном уровне — выступают более молодые отпрыски этой семьи — дети, внуки и правнуки.
В отличие от старших братьев, Виктор был не только музыкантом и певцом высокого класса, но и обладал более спокойным и рассудительным характером, практически не пил «на работе», т.е., на гулянках, был бережлив и расчетлив. Работал, как правило, без сопровождения, что, в плане выпивки, являлось огромным преимуществом. В компании или группе практически невозможно не пить — сразу станешь «больным» или «сволочью», а вот если один — всегда заставлять затрудняются. Ну, примет вежливо стопку от хозяев — и на том все. Никто больше его не трогает. Мастерство и невысокие, по тем временам, расценки сделали, как сегодня говорят, рейтинг этого человека довольно высоким — слава о нем разошлась за сотни километров.
Как раз в зените его успехов, где-то в начале девяностых, к нему заехал очередной заказчик из райцентра соседней Одесской области.
Причем, не на какой-то там «Волге» или паршивой столетней иномарке, которые появились тогда у «крутых» ребят. Нет, он приехал на огромном новеньком «Урале», естественно, с одесскими номерами. Машина явно была военная, совсем недавно где-нибудь стояла на колодках в боксе, так что на вид — как будто с завода.
В те годы, кто мог, тот и растаскивал имущество перебазирован-ной из Восточной Европы в Молдавию Южной группы войск, в том числе ее ведущего структурного подразделения — 14-й армии. Граница с «самостийной» Украиной — рядом. Перейти ее — как сходить в магазин, поэтому шло откровенное ограбление армейских частей, особенно по части техники всех видов и имущества. Приехавший на «Урале» заказчик был прапорщиком уже украинской армии. Молодой парень, лет 25-ти, килограммов за сто весом, с лукообразным лицом лилового отлива, мутным тупым взглядом и волосатыми растопыренными пальцами. Ну, типичный «новый украинец» тех лет.
Он ввалился к Виктору в дом и с неописуемым апломбом, не предполагающим возражений, заявил, что через неделю у него свадьба, и он хочет, чтобы Виктор на ней играл.
Виктор посмотрел свои записи. Хотя программа очередной субботы у него еще не была точно оговорена, все-таки сказал, что занят, но можно договориться на более поздний срок.
«Ты шо, не поняв, шо я женюсь? — приблизил свои бычьи глаза, налитые кровью, заказчик. — Значит, так! Слухай до мэнэ — машину туда-сюда я дам. Знаю, ты бэрэш 60 долларив. Даю 90. И ще, запомны, добавляю пивсотни, но привэзы с собою якогось тромбониста, дуже люблю, як тромбон пырдыть!», — добавил прапорщик и раскатисто заржал.
Пока он выступал, Виктор слушал и быстро соображал: «Двойная оплата — раз, хотя расстояние более сотни километров; будет транспорт заказчика — два; тромбониста долларов за 20-25 можно найти — три; в принципе — выгодно».
И хотя рожа заказчика ему явно не нравилась, и можно было быстро поставить его на место и отшить, Виктор согласился — даже не из-за выгоды, а из-за нежелательного резонанса о своей персоне за «рубежом».
В субботу, как и было обещано, снова подкатил к дому Виктора тот самый «Урал», только за рулем сидел не прапорщик-жених, а дядя, брат его отца, целый старший прапорщик — плюгавенький му-

жичонка с бегающими глазками, но с теми же большими амбициями. Виктор погрузил аппаратуру, позвонил Петру — тромбонисту, с которым договорился заранее, что за ним по пути заедут, и «Урал» тронулся в сторону Одессы.
Тромбонист Петр поехал с удовольствием, так как его группа давно распалась, в последнее время подрабатывал в оркестре «Спецзеленстроя» на ритуальных выездах. Виктор пообещал Петру оплатить за каждый день свадьбы по 15 долларов, и тот с радостью согласился. Заработок, по тем временам, неплохой, да и еда-питье — на «халяву».
По дороге Виктор имел неосторожность спросить, зачем, мол, гнали такую большую машину, она же жигулевский бак бензина съедает за 100 километров. В ответ водитель самодовольно заржал, снисходительно похлопал Виктора по плечу и просто сказал, что он является не только начальником ПФС (продовольственно-фуражного склада), но и заведует военной автозаправкой. Больше никаких вопросов у пассажиров не возникало, все было понятно.
По дороге дядя жениха разоткровенничался и сказал, что «пыть будуть ны якый ся там чимиргэс (самогон), чи то поганэ вино, а чыстый спырт!». Добавил, что почти задаром достал 50 литров медицинского спирта, разбавил его дистиллированной водой и подарил племяннику на свадьбу около 100 литров, как он выразился, «чудо-пойла». «Мы им покажэм, як надо гулять свальбы», — закончил дядя-старший прапорщик, въезжая в свое село.
Виктор с Петром установили аппаратуру, все подключили, проверили и стали ждать ритуальных для данного события команд. Основным распорядителем на свадьбе был староста, он же — младший брат отца жениха, он же, как уже было сказано, — старший прапорщик, привезший музыкантов.
На дворе — ноябрь, снега не было, но мороз к ночи — 8-10 градусов. Под огромным, во всю длину двора, брезентовым навесом, с одним, хотя и мощным тепличным обогревателем, было не совсем комфортно, тем более музыкантам, традиционно примостившимся у открытого выхода. Но это было вначале свадьбы. После третьей-четвертой рюмки (читай — стакана) для гостей холода уже не существовало. Они пили-ели, гуляли, танцевали. Разбавленный спирт делал свое дело.
Начало свадьбы было назначено на три часа дня, но уже к двум часам все гости были в сборе и с трудом дождались молодых с регистрации. Для музыкантов такой распорядок дня был необычным, по

крайней мере, для свадьбы. В наших краях и, особенно на сельских молдавских свадьбах, приглашали гостей к шести-восьми вечера, а они (гости) сходились к десяти. Потом еще ждали «нанашулов», т.е. посаженных отца и мать, без которых гуляния не разворачивались по установленным канонам. Некоторые из нанашулов, зная требования обычаев, специально тянули время, появляясь часам к одиннадцати — половине двенадцатого ночи. Как правило, это были богатые родственники, местные авторитеты или просто такие гадостные, простите, по натуре люди, желавшие лишний раз выпятить свое превосходство. Учитывая поздние начала, молдавские свадьбы в первый день продолжались практически до утра. На другой день — другой ритуал.
Здесь же, на Украине, такой временной роскоши не было, даже по той простой причине, что в те времена были частые и повсеместные «веерные» отключения электроэнергии. По данной зоне отключения по графику были с одиннадцати вечера до семи утра. Даже несмотря на суперавторитет участвующих в свадьбе прапорщиков и тот факт, что среди гостей был начальник местной подстанции, все вместе они сумели на свой страх и риск продлить световое время всего на один час, т.е. до двенадцати ночи. Понятно, что если нет света, то, считай, нет и гулянки, ведь если нет освещения, то молчит и музыка, страдает все сопутствующее.
Гости все это знали, поэтому не теряли времени зря, и уже часам к восьми вечера, свадьба поредела наполовину. Причем, сразу были «выбиты из строя» главные действующие лица. Первым унесли отца жениха, т.е. хозяина дома. Он что-то начал, протестуя, кричать, но был изолирован на месте. Вторым на ровном месте упал его брат-староста, которого тоже отнесли домой, благо, он жил напротив, через дорогу. Потом вдруг закачался жених, он, видимо, не один день готовился к этому событию. Ну, его вместе с невестой-женой как можно торжественнее проводили к каким-то родственникам, на первую брачную ночь.
Судя по располневшей фигуре невесты и ее заметно округлившемуся животу, было понятно, что первая ночь у этих молодоженов прошла не один месяц назад. Но обычай есть обычай, поэтому с молодыми соблюли все, как надо. «Обезглавленная», по сути, свадьба, предоставленные самим себе гости — стали более раскованнее и решительнее. Частые и обязательные тосты попросту прекратились. Гости сами наливали, закусывали, сами себе кричали «горько» и друг друга
сами целовали. Ситуация стремительно ускорялась, за столами уже никто ничего не мог понять, и тогда присутствующий на свадьбе главный сельский электрик куда-то позвонил, скорее всего на подстанцию.
Свет начал мигать, предупреждая о том, что скоро его не будет. Для гостей это не было неожиданным, так происходило ежедневно, поэтому они поняли это как сигнал к действию, быстро допили все, что было на столах и возле, а потом спешно разошлись по домам.
В «живых», т.е. на своих ногах и в здравом уме, остались четверо — хозяйка, мать жениха, музыканты Виктор и Петр, а также соседская девочка-подросток. Родители ее ушли домой, а она, наоборот, пришла к соседям, потому что знала — после такого перебора отец обязательно будет гонять маму по огородам, обзывая разными плохими словами, через час-два, наконец, ввалится в дом и где-нибудь в сенях заснет. Потом мама его разденет и затянет в хату. Так было всегда, так будет и сегодня. Поэтому она и пришла к соседке, может, чем-то помочь надо. Виктор попросил нагреть чаю, потому что, в отличие от перегревшихся спиртным и танцами гостей, сильно промерз, да и у Петра мундштук тромбона начал прилипать к губам.
Просьба согреть чай застала женщину врасплох. Ей было стыдно признаться, что в доме никто никогда чай не пил. Вино, рассол, иногда компот домашнего консервирования — его полный погреб. А тут чай! Чайник она так и не нашла, кипяток согрела в кастрюльке, чая для заварки, естественно, в доме тоже не было. Виктор пошел в сад, наломал вишневых веток, прироста текущего года, сложил их в кастрюлю, прокипятил. Чай из вишневых отростков — чудесный напиток! Куда до него всему этому зарубежному рекламируемому мусору! Что по цвету, что по запаху, что по вкусу!
В общем, почаевничали с хозяйкой музыканты, торт специально из Киева привезенный проводниками, разрезали — гости до него так и не дотронулись, не дошла, видно, очередь. Потом убрали все ценное со столов, занесли в погреб и пошли спать. Место музыкантам определили в летней кухне, т.е. в отдельном домике, наличие которого в каждом дворе просто считается обязательным. Конечно, кухня зимой не отапливалась, но хозяйка нанесла одеял — по нескольку штук на каждого, так что опасности замерзнуть — не было.
После шумного «бала» музыканты с трудом засыпали, буквально оглохнув от тишины. Главное было сделано; завтра еще часа три-четыре, больше гости не выдержат, да и на работу большинству в понедельник, так что вроде бы все идет нормально.
 
Так думал Виктор, да и, наверное, Петр, засыпая в чужом селе, в холодной летней кухне, после кошмарного по исполнению и организации первого дня свадьбы. Виктор не помнил, как забылся и заснул, зато на всю оставшуюся жизнь запомнил то, что было после.
Где-то часа в четыре утра, хлопнула дворовая калитка, кто-то вле-тел во двор с душераздирающим звериным воем и какими-то нечленораздельными возгласами.
Громкий стук в дверь. Слышно, как вышла хозяйка. Тихий разговор. Наконец, рев в два голоса, какие-то крики, разобрать нельзя ничего.
Минут через пять две полураздетые женщины буквально ввалились в летнюю кухню. В руках одной из них, как оказалось позлее, хозяйки, — горела свеча.
«Помогите!», — кричала хозяйка, «Караул!», — вторила ей обезумевшая соседка. Они сели перед музыкантами на лавку и, перебивая друг друга, что-то пытались сказать. Понять их было невозможно. Прошло еще минут десять, пока стало ясно, что «сгынув», т.е. ушел из жизни, староста, тот самый дядя жениха, он же старший прапорщик, он же человек, сидящий на военных харчах в складе.
Прибежавшей женщиной оказалась его жена-старостиха. Из нее хмель еще не вышел — она была взъерошенная, страшная и беспре-рывно кричала: «Ой, пропав, ой, вже холодний, ой, шо ж мы будэм робить тепэр?», ну и так далее. Идти домой боялась, вся тряслась, каталась по лавкам под навесом и по-волчьи выла, вперемешку с от-дельными выражениями.
Хозяйка попросила музыкантов сходить через дорогу во двор старосты, хоть положить его куда-нибудь по-человечески, а то, по словам соседки-невестки, «вын валяеца, як дровыняка на кухни».
Музыкантам пришлось собираться: что делать — свадьба резко перешла в похороны. «И зачем я согласился с тобой поехать? — завыл вдруг напарник Петр, — теперь нам за воскресенье не заплатят, пропали мои 15 долларов». «Заткнись ты с долларами, видишь, горе у людей», — прошипел Виктор, и они вышли во двор. Потом прошли через улицу в усадьбу старосты. Хозяйка с невесткой — за ними. Невестка показала, куда идти. Виктор взял свечку. Зашли в кухню. Детей у этой пары не было (может, и были где-то, но в тот момент в доме не жили). Если в обычном холодильнике температура — 10-14 градусов тепла, то в том доме (кстати, во многих домах газа и сегодня нет) температура была, если и не минусовая, то близкая к нулю.
Как  там люди жили, одному Богу и жильцам известно, но, что было — то было. В узкой расщелине, между обычной сельской плитой и старинной койкой, лежал тот самый староста, что вчера утром привез их на «Урале». Тело его вытянулось, было холодно-несгибаемым. Пришлось даже отодвинуть койку, чтобы можно было подойти к нему.
Рядом стояла метра в три длиной старинная скамейка, на ней — оцинкованный бак с водой. На воде — легкая пленка льда. Бак пришлось убрать. Жена покойного постелила на скамью вязаный половик, и на него положили негнущееся тело старосты. Свечка стояла на плите. Все четверо молчали, не зная, что делать дальше. А часам к двенадцати дня, должны были собраться гости, чтобы опохмеляться...
В общем, страшно было подумать о том, что будет дальше. Присели. Кто-то начал вспоминать аналогичные случаи из жизни, потом начали успокаивать друг друга, что-то предлагать и т.п. Чудовищная нервная оторопь прошла, реальная дикая действительность заняла все мысли, даже посторонних, вроде бы, музыкантов.
И вдруг — грохот! Вроде как упали несколько поленьев и досок на металлический пол. От испуга свалилась со стула хозяйка дома, старостиха. После этого в доме разорвалась атомная бомба или что-то еще хуже — среди жуткой тишины скрипучий противный голос прокричал: «Манюня, твою мать, дай швыдче воды, де ты шляйся?»
Все резко повернулись в сторону лавки. Староста, этот мерзлый суповой набор, лежал на полу и негнущейся правой рукой пытался протереть глаза. Жена его — в обмороке, и слава Богу, а то бы пришлось ее укладывать на лавку.
«Одеяло, быстро одеяло! — безумно заорал Виктор Петру, — неси одеяло или два с нашей постели!». «А вы, — он обратился к пожилой хозяйке, — ставьте быстро кипяток, будем чай пить!».
Петр принес два одеяла. Запеленали слабо сопротивлявшегося старосту и перенесли в дом, где гуляли свадьбу — на всякий случай, а то очнется старостиха, увидит живого мужа, и точно один покойник будет.
Как бы там ни было, но оттерли, отогрели славного старосту. Старая хозяйка понесла чай невестке — отошла и та. Своим помутненным неопохмеленным сознанием она согласилась, что муж ее живой и тотчас пьет чай — это для нее тоже была новость, как и то, что она сама, ночью, пьет сладкий горячий чай, а он оказывается такой хороший и приятный.

Закончилась та торжественная ночь тем, что уже часов в семь утра, когда появился свет, за одним из свадебных столов, собрались-- хозяйка дома, староста с женой, два музыканта и примкнувший к ним, очухавшийся к этому времени, хозяин дома. Заключительным аккордом всего происходящего стал неожиданный вопрос старосты: «Слухай, Витек, а ты знаешь такую песню — «Как провожают пароходы»? Услышав это, все дружно рассмеялись. Живой, значит!
Все договорились — никому не говорить о случившемся. Дальше все пошло по инерции: пришли на похмелье гости, попели, попили, потанцевали и довольные разошлись. Но когда староста, который за день прочувствовал все, что с ним произошло, потому не пил и молчал, подъехал вечером на том же «Урале», чтобы вести музыкантов в Тирасполь, Виктор категорически от такой услуги отказался. У него перед глазами навсегда осталось его застывшее тело.
«Нет, лучше мы на автобусе доберемся», — заявил он. Хозяин все понял. Наняли какого-то сельского милиционера, тот и доставил музыкантов домой.
Эти сутки «командировки» на халтуру, Виктору врезалась в память на всю оставшуюся жизнь, он так и до сих пор не определился, что это было — смешное или страшное...
А халтура живет и процветает, но уже совсем в другом качестве, чаше всего действительно как халтура. А почему? Вроде бы качественно все изменилось к лучшему. Сегодня каждая песня — целый мини-спектакль, где сама песня — уже только фон, багет, а не картина. Причина, на мой взгляд, в том, что музыку и, в частности, песню, стали лапать грязными руками, покупать за деньги. Из песни вынули душу. А песня без души — как человек с искусственным сердцем. Только и того, что живет, да и то — недолго.


Рыба    в степи


Что ни говори, а рыба в России становится экзотическим продуктом, и с каждым годом все больше и больше. Заходишь в магазин и уже не удивляешься диковинным фруктам и овощам с трудно выговариваемыми названиями, соответственно, — с трудно воспринимаемыми ценами. Тут, как говорится, дело такое — не нравится или дорого — не бери, иди дальше. Но ты понимаешь, что где-нибудь в Нижнем Новгороде или на Урале апельсины или лимоны не растут, поливай — не поливай. Тем более ананасы, кокосы, бананы и иже с ними. А раз так — то, если можешь себе позволить,
— клади в корзину и не жди, у нас такого своего все равно не будет. Другое дело — мясо, рыба, яйцо и прочие продукты. Чтобы иметь
то же мясо или рыбу, нам не нужны тропики и субтропики, какие-либо теплицы или тепличные условия. По большому счету, Россия
— страна говядины и рыбы. Почему говядина? Да потому, что осно-ву рациона крупного рогатого скота составляют зеленые корма, силос (сенаж) и сено. Этого добра в России, если поскрести, можно найти предостаточно, и не только чтобы иметь говядину для своих нужд, но и на экспорт.
Я уже не говорю о том, что мы фермы разрушили или под бунгало всяким там звездам по дешевке распродали, я говорю о принципе: если Австралия — страна баранины и шерсти, то Россия — по-тенциальная страна говядины.
А рыба? Границы российские выходят на два огромных океана и целую кучу морей. Рек и озер у нас — бесчисленное множество. Да при таком раскладе, любой рыбы у нас реально может быть столько, что хватило  бы для обеспечения нескольких таких государств, как Россия. Во-первых, — рыбой и рыбоморепродуктами, рыбной мукой для кормодобавок, удобрениями, лекарствами, во-вторых, еще много-много чем и, в том числе, валютой. Это мы «можем».
Но на самом деле в наших магазинах — чужая рыба, не только по названию и местам лова, нет, даже по принадлежности. То есть, рыба чужая, покупная. Распродав за бесценок и уничтожив свой рыболовный
флот, мы получаем рыбные объедки от других «рыболовов» — от тех, кто по лицензии ловит рыбу в наших водах, кто ловит ее на наших бывших судах, да и от тех, кто скупает контрабандную рыбу у наших судов за валюту, а потом втридорога продает ее нам же. В общем, «в понедельник нас мама родила», и ничего у нас не ловится. Наверняка, и в России на этом кто-то немало «ловит», но только не потребитель.
Самое удивительное то, что, ликвидировав все, что можно было ликвидировать и превратив себя из рыбораздающей в рыбозависящую державу, мы еще что-то там пытаемся говорить о рыбообеспечении. Какую-то там аморфную структуру содержим — вместо ушедшего в небытие вместе с судами, портами, переработкой и моряками, министерства рыбной промышленности, а рыбу в итоге едим чужую. Захотят — нам ее поставят, не захотят — не поставят, захотят — поднимут цену, еще захотят — еще выше поднимут. Всем хорошо: и тем, кто разрешение на отлов выдает, тем, кто завозит, кто в наших водах ловит и т.д.
Нам плохо, россиянам. Плохо и стыдно жить в такой рыбной державе, где нет своей рыбы. Понятно, что кто-то это сделал умышленно. Так надо и найти его (их) и положение исправлять. Непонятно, как вообще существует эта уничтоженная рыбная отрасль. Ведь кто-то же руководил, вернее, уничтожал все это. Поневоле вспомнишь послевоенный анекдот, в котором беседуют трое летчиков (американец, англичанин и русский), находящихся в центре реабилитации одного из швейцарских госпиталей. У американца не было ноги, но он хвалил-ся, что в США есть такие протезы, с которыми он запросто будет летать даже на истребителе. У англичанина не было руки, он тоже хвалился, что ему обещали протез такого качества, что он будет летать на самых больших пассажирских самолетах. На это русский летчик, у которого не было руки и ноги, равнодушно заметил, что в России нет пока таких совершенных протезов, но это и не обязательно. У нас, мол, даже если у человека не будет рук, ног, головы, останется одна задница, простите, то и ее могут поставить директором МТС (машинотракторной станции).
Тут поневоле подумаешь, а не стояли ли такие люди в перестроечный период во главе той же рыбной отрасли, сельского хозяйства, многих других ведомств и даже на самом верху?!
Конечно, мы и сегодня не теряем надежды. Вернет себе Россия статус одной из ведущих рыбных держав, и власти надо взяться за

это нужное дело, да и нам надо поддержать власть в этих вопросах. А то шумим много, а когда на наших глазах творятся разные безобразия, мы их не замечаем, если нам это выгодно или просто из-за врожденноленного своего менталитета.
Надеюсь, читатель почувствовал уже вкус рыбы нынешнего времени и зарядился уверенностью на будущее...
Мы же перевернем очередной лист альбома былой нашей жизни и поговорим о рыбе в степи. Да-да, о степной рыбе. Казалось бы  есть- океаны-моря-реки-озера — и все равно рыбы нет. О какой степи может идти речь в рыбном плане? И все-таки да, о степи. Дело в том, что полвека из своих энных лет я прожил в селе и в степи. Пусть это не покажется смешным, но в моем доме тогда всегда была рыба, И свежая, и соленая, и вяленая, и любая. В степи!
Апогеем или высшей точкой нашего семейного рыбообеспечения было начало семидесятых годов прошлого века. Если до того времени рыба в дом поступала из разных случайных источников, то где-то с года шестьдесят девятого мне удалось найти солидный легальный способ иметь рыбу постоянно.
Подчеркиваю — это были времена СССР, еще Союзу было суждено 20 с лишним лет существовать, но вирус разрушения уже работал. Причем в самом центре государства, не где-нибудь на камчатских или сахалинских «куличках». Так мы жили, и мне не стыдно об этом писать, так как даром я никогда и ничего не брал, ни у людей, ни у государства. Да, плохо, но мне другого не было дано. Расскажу быль тех лет, хотя не уверен, что и сегодня в тех местах наведен хотя бы элементарный порядок. Думаю, там стало гораздо хуже.
Казалось бы, куда уж хуже, чем в Орске Оренбургской области... Был там в те времена колхоз «Рыбак». В старом городе находилась его контора. Может, и сегодня есть, не знаю....
А сорок лет назад все было именно так. В колхозе работало всего трое штатных работников: председатель, бухгалтер и главный инженер-ихтиолог. Все остальные работники были наемными, т.е. временными. В ведении колхоза было кое-какое имущество, снасти, лодки, ва-гончики и т.п. Имел колхоз несколько своих искусственных озер, по балкам, перегороженных плотинами. Не помню, сколько их было, видел одну возле Орской биофабрики. Там колхоз запускал мальков и выращивал рыбу для города. Но пруды эти были так, — для солидности и видимости рыборазведения. Главная рыба колхоза находилась

в государственном Ириклинском водохранилище, это в сотне километров от Орска, выше по реке Урал. Там было, да и сейчас, наверное, находится, «золотое дно» того «рыбацкого» колхоза, Урал, пе-регороженный в том месте плотиной, образует довольно обширное водохранилище — более чем в сотню километров длиной, почти до северной границы области, и местами — до двадцати километров в ширину. С запада и севера этот водоем подходил к границе с Баш-кирией. Запертая плотиной река, залила глубокое межгорье, и глубина водоема местами достигала многих десятков метров. Недалеко от плотины, с ее восточной стороны расположена Ириклинская ГРЭС, довольно мощная электростанция, обеспечивающая энергией напичканную разнопрофильными промышленными предприятиями зону Южного Урала. Рядом со станцией — поселок энергетиков под одноименным с названием.
Чем отличалась и, тем более, сегодня, отличается Россия от других стран в плане природопользования? У других стран все природные ресурсы, независимо от вида, качества и ценности, находятся или в частной собственности или в собственности государства. С частной собственностью все понятно: есть хозяин, и все, что ему принадлежит, без него никто не тронет. Его право защищено не только законом, но и устоявшимся менталитетным осознанием незыблемости главного права капиталистических государств — права на частную собствен-ность. Это как бы само собой разумеется. В то же время, то немногое или многое, неважно, что имеется в собственности государства, находится под еще более пристальным вниманием всех — и частников, и государства — из-за того, что все стараются не допустить, что-бы кому-то досталось больше из обобществленного (национального) кармана То есть, все общество следит за тем, чтобы никто ни бесплатно, ни подешевке из общегосударственных ресурсов не поживился — иначе общество, давно привыкшее к элементарной, пусть даже только декларируемой, справедливости, просто взорвется.
В России все не так. В России такое огромное количество общегосударственных ресурсов, что прямой устоявшейся взаимосвязи государственной собственности и общественной (читай, народной) практически не существует. Как сегодня, так и раньше. При царе общество было убеждено, что всеми государственными богатствами рас-поряжается царь, и это от Бога, а значит, так и должно быть. В советские времена все богатства страны принадлежали государству, в

сознании людей особой реформации по этому поводу не произошло: ну, был хозяином царь, а теперь хозяин — власть. Популистский лозунг насчет того, что «все вокруг мое», так лозунгом и остался, потому что государственное так и осталось государственным, и попробовал бы хоть кто сделать из него «мое». В советское время хозяевами над «моим» (государственным) могли считать только представители власти, естественно, не афишируя это.
Перестроечная демократизация привела к легализации притязаний отдельных личностей на лакомое, которое они давно хотели вычленить как «мое». Сегодня все те, кто сидит на каких-то там вентилях и кранах, кто экспортирует уголь, перебирает золото и алмазы и т.п., абсолютно убежденно считают, что все то, что лежит в земле или растет на ней, плавает в воде или бегает по земле, это все — для них! Какая там госсобственность! Какие там граждане и их нужды! Это для нас казаки освоили Сибирь и Дальний Восток! И т.д. Так они сегодня считают (не казаки, конечно).
Это желание урвать что-нибудь из общего котла, стало врожден-ным. Мы другому так и не научились. Не почувствовали, что государственное — это для всех, и никому не дано право использовать свои возможности, власть, связи, бесстыдство и безнаказанную наглость, чтобы посягать на собственность всего общества .
Сегодня это легально, и этим гордятся. В советское время это было нелегальным, но все равно этим на своих кухнях тоже гордились. Не в укор кому-то, просто в качестве были, проиллюстрирую вышесказанное на конкретном примере. Небольшом, но классическом.
Перед этим мы упомянули вполне легальный колхоз «Рыбак» и реальное Ириклинское водохранилище. Давайте просто посмотрим, что и как их объединяло, какое отношение эти два объекта имеют к нашему разговору об общенародных ценностях и рыбе, в частности.
Все началось с того, что мы решили после окончания посевной кампании, провести что-то вроде торжественного мероприятия, так называемого «сабантуя». В общем, отметить механизаторов всех трех полевых бригад. Чтобы как-то разнообразить меню праздника, решили найти хорошей рыбы. Мясо, мол, всегда было, а давайте добавим еще и рыбу.
Степная зона. У нас было свое водохранилище, но рыбу-сеголетка только запустили. Можно было поехать в дальний Иргизский район нашей области, где было много озер и пересыхающая река. Рыбы 
там вдосталь, но в основном озерной — карась, черный такой, и болотом отдает. Можно было поехать на Аральское море, на юг нашей области, там раньше было рыбы полно, разной и дешевой. Так ведь 600 километров в один конец, да еще дело к маю, на дворе жара — рыбу не довезешь. Можно наловить карасей в наших мелких водоемах, так это мелочь.
Решили послать меня в разведку в Орск, разузнать, где можно найти хорошей рыбы. Я созвонился со знакомым снабженцем одного из ведущих орских заводов и попросил выяснить возможность приобретения сортовой рыбы. Знакомый, назовем его Владимиром, был человеком ответственным, много лет работал с нами, он оперативно все выяснил, с кем-то там договорился и сказал, что можно приезжать. В условленный день часов, в пять утра я сел за руль бортового вездехода ГАЗ-63 и выехал в Орск.
Встретились с Владимиром. Сел он в кабину. Подъехали к конторе рыбколхоза. Председатель нас выслушал, сказал, что, в принципе, все можно сделать, но рыбу разрешено брать только в ларьке. Назвал его координаты, сказал, что продавщицу зовут Надежда, а рыба у нее в продаже — ежедневно. Подъехали к ларьку. Познакомились с продавщицей — она как раз привезла рыбу. Посмотрели мы на нее и поняли, что большая часть улова до ларька попросту не доходит, где-то растекается по дороге — от Ириклы через промежуточный город Гай и затем весьма немалый город Орск. В ларек попадали остатки той рыбы, что была либо травмирована, либо долго находилась в сетях, либо где-то временно хранилась. Привезли килограммов сто, а брать было нечего. В основном — скоропортящийся сиг с вылезшими наружу ребрами и судак.
После долгих уговоров мы нашли общий язык с продавщицей. Заплатили ей деньги за 100 кг сига и 200 кг прочей рыбы. Сиг шел в розницу по 2 рубля за килограмм, вся остальная рыба (карп, сазан, судак) по 0,78 рубля, а сом — по рублю 20 копеек за килограмм. По словам Надежды, сомы ловятся редко, мы на них и не рассчитывали. Надежда выписала нам накладную на 300 кг рыбы, якобы полученные от бригады, и мы отправились на Ириклинское водохранилище.
Как выяснил я уже в последующие поездки, мы тогда были единственными законопослушными покупателями в этой системе и выглядели белыми воронами на общем черном фоне бездокументных сделок. По крайней мере, считали мы, нас достойно встретят и до-

стойно отоварят, даже если для этого придется понести дополнительные издержки.
Владимир перед этим поинтересовался, в чем особенно нуждаются именно в этот период коллективы рыболовецких бригад (в машине у меня лежали солидная туша баранины, ящик свиной тушенки, десять коробок заряженных патронов, стандартный мешок дроби, ну и, конечно, ящик водки). Это так; — в порядке возможной компенсации за качество, скорость и т.п. Стоимость рыбы мы-то уже оплатили, остальное, решили, посмотрим на месте.
Путь на Ириклу был не близкий, через Орск — новый город, мимо города Гая, с известными медными рудниками, и до плотины через Урал. Продавщица нам сказала, чтобы держались левого берега водохранилища, если смотреть с юга на север. Там, по берегу, расположены рыболовецкие бригады орского рыбколхоза. В первый раз ехать было сложно, до плотины дорога хорошая, а дальше — только следы по степи, да по оврагам. Попадались по пути какие-то небольшие села, но мы в них не заезжали, потому что день уже клонился к вечеру, а без четкой дороги ночью рыбаков не найти. Да еще все овраги, идущие в сторону водохранилища, залиты водой. Только прошло половодье, в некоторых балках еще снег не растаял. А тут еще послед-ний день апреля, завтра — первомайский праздник, до дома — двести километров, так; что рыбу надо взять сегодня.
Так я думал, мыкаясь по холмам и оврагам, двигаясь на восток в сторону водохранилища. Мы рассчитывали с самого начала идти вдоль берега, вверх по реке, но это оказалось невозможным, как было уже сказано, из-за многочисленных залитых водой оврагов. Наконец, где-то к заходу солнца, поднявшись на очередной холм, мы облегченно вздохнули — метрах в трехстах, поблескивая в лучах заходящего солнца, расстелилась до самого горизонта водная гладь. Но, когда машина почти наполовину поднялась на холм, я резко затормозил, и настроение сразу почему-то упало. Лучи заходящего солнца не только золотили водную гладь, они четко высветили и многое другое — на берегу стояла большая деревянная будка на колесах, к берегу пришвартованы несколько баркасов, а вокруг всего этого обычного для рыболовецкой бригады пристанища, стояли в разных положениях десятки легковых машин, и не просто машин, а особых машин.
Здесь были в большинстве своем чиновничьи «Волги», потому что такие машины у частников на периферии в то время были редкостью, а также размалеванные машины ГАИ, ВАИ и других спецведомств.

Что они здесь делали вечером, накануне 1-го Мая, нам было понятно. Вот только и им всем вместе взятым, наверняка, стало бы вдруг непонятно, а что здесь делает перед праздником вездеход из другой республики. Я и сегодня абсолютно уверен, что ни у кого из тех «крутых» машин не было оплаченной квитанции на рыбу, какая имелась у нас, но хорошо, что они нас тогда против солнца не заметили. Не заводя двигатель, я спустил машину с тормозов и потихоньку съехал в балку. Надо было попытаться искать другие бригады. И нам повезло. Объехав очередной овраг, где-то в километрах пяти-семи, наткну-лись на другую бригаду. Такая же будка, баркасы, вмазанный в камни большой котел. Подъехали. Солнце уже село, но было еще видно. Нашли бригадира, потом вышел из будки учетчик. Оказалось, что Володя знаком с ними обоими. Бригадир — бывший военный комиссар города, учетчик — бывший начальник городского отдела внутренних дел, пенсионеры. Мы им показали квитанцию и спросили, как насчет рыбы. «Какая там, на хрен, рыба, — рассмеялся бригадир, — все, что сегодня взяли, давно раздали. Мы никогда на ночь рыбу не оставляем, а завтра, тем более, Первомай».
Никакие уговоры, посулы и предложения воздействия на руководство бригады не возымели. Бригадир, конечно, был прав с любой точки зрения — ночь, метровая волна, ребята-рыбаки уже помылись, хорошо «заправились», да и весь день «заправлялись» посменно, куда их пускать «в море», как выражался бригадир?
А что делать? Ехать впустую да еще в такую даль домой или ждать до утра? «Задобренный» подарками бригадир пообещал утром послать ребят «потрясти» сеть, если не будет сильной волны. Зашли в будку. Воздух там был настолько пропитан неистребимым запахом рыбы, пота, табака, портянок и немытых тел, что хоть мажь его на хлеб. На предложение спать в будке, я вежливо отказался, ссылаясь на то, что машина не закрывается (да и товара там у меня было что взять), и ушел спать в кабину. Ночью я не раз пожалел об этом. Мы не рассчитывали где-то ночевать, днем было двадцать градусов тепла, я был в легком костюме, а ночью тут — около нуля, да еще вода ледяная рядом Думал, включу печку, нагреюсь. Включил, так сразу десятки матов получил из будки. Пришлось заглушить двигатель и бегать вокруг машины всю ночь.
Когда начало рассветать, я провел обследование территории бригады. Два баркаса, огромные такие, шестивесельные, как корабельные

боты, двигатели на берегу сохнут. Вся будка обвешена вяленой рыбой, всевозможных сортов. Большие, широкие, аппетитные лещи, судаки, сиги (я их впервые видел) и другие особи, и ни одной мелкой рыбешки. Значит, сети у них только крупные. Метров в двадцати от будки — примитивный подвал. Зашел и туда. Там явно свой «левый» товар: где-то с десяток бочонков от комбижира, обложенных большими полиэтиленовыми мешками, а в них рыба солится. Отборная, одна в одну. Был еще на территории котел под еду, и все. Еще —масса всякого мусора, тогда экологи, видно, только по воде к ним захо-дили, а если и были на берегу, так их не мусор привлекал, а рыба.
Когда встало солнце, поднялся сильнейший ветер. Волна — метра полтора. Чувствую — не видать нам рыбы и сегодня. Первым вышел бригадир, посмотрел на небо, на воду, потом зашел за будку и снова в нее вошел. Так как никаких движений в будке не ощущалось, пришлось мне самому туда войти. Бригадир сидел у окна и брился, все-таки кадровый офицер, и праздник сегодня. Рядом сидели учетчик и наш Володя. На мой немой вопрос бригадир вытер лицо мокрым полотенцем и сказал: «Видишь, волна! А сети полкилометра почти от берега. Кого я туда пошлю?» — он махнул в сторону спящих рыбаков.
Что делать? Без рыбы возвращаться нельзя. Рыба вот рядом, в сетях, так взять нельзя. А ветер лишь крепчает. Нары в будке — двухэтажные. Сползает с верхних нар здоровенный обросший детина. Первые его звуки были: «А водка есть?». «Есть», — говорю. «Неси сюда — говорить будем», — прохрипел рыбак. Я принес бутылку. Он выдавил сургучно-бумажную пробку, вставил горлышко бутылки в рот и запрокинул голову. Через пару минут опустил бутылку на стол, на дне в ней еще плескалось граммов сто-сто пятьдесят. Поднялся, подошел к ведру с водой, набрал кружку, выпил и заявил, обращаясь к бригадиру: «Я пойду на баркасе, но пусть кто-то пойдет со мной».
Зависла пауза, желающих не было. Я, как главное заинтересован-ное в рыбе лицо, быстро сказал: «Я пойду». Все молча согласились. Лучше бы я хоть секунду подумал, а так — слово не воробей. Уже очень скоро горько сожалел о том, что согласился, но дело было сделано. Рыбак-доброволец начал надевать свой прорезиненный костюм Подобрали и мне подходящий по размеру, столкнули гуртом баркас с берега, поставили мотор.
«Водки возьми», — предложил-потребовал рыбак. Взял я бутылку, полез в баркас. Он взял ее у меня подержать и куда-то засунул под
 
сидения. Завели мотор и пошли к сетям. Огромные волны переваливали  баркас с борта на борт, но посудина была довольно остойчива и уверенно шла вперед. Рыбак сидел у руля, я — посредине баркаса, для баланса. Сети стояли довольно далеко от берега. Места их якорных креплений были отмечены большими кусками пенопласта, видно их было далеко. Водяные брызги сплошной массой обдавали и баркас, и нас. От этого на дне баркаса начала быстро прибывать вода Я ее интенсивно вычерпывал большим таким черпаком, сделанным из толстой фанеры, окаймленной по краям жестью-нержавейкой. Температура вряд ли превышала 4-5 градусов.
Пока дошли до крайней сети, моя одежда под рыбацкой робой стала мокрой. Остановились у контрольного буя. Смотрю, рулевой мой достает поллитру, снимает пробку, затем почему-то черпает ладонью воду из набежавшей волны, заливает ее в рот, потом левой рукой хватается за борт, а с помощью правой очень быстро так вливает в себя все содержимое бутылки. Выбрасывает бутылку за борт, берет весло, поддевает верхний трос сети и кричит: «Тяни на себя сеть».
Мы вместе попробовали сделать то, что рыбаки делают ежедневно — приподнимать сеть, выбирать из нее рыбу и опускать сеть обратно. Конечно, если тихая погода, да бригада человек шесть-семь, то это не проблема, а обычная работа. Но если стоящий на месте баркас того и гляди перевернет, а качка не дает возможности вытащить сеть во всю ее четырехметровую глубину, да еще с застрявшей в ней рыбой, то съем этой рыбы будет большой проблемой.
Сколько мы ни пытались — сеть шла не в баркас, а под его днище, усугубляя наше и без того небезопасное положение. Я тянул сеть, стоя на коленях, рыбак стоял во весь рост, упираясь ногами в шпангоуты, и пытался втянуть хотя бы часть сети в баркас. Пару раз он едва не вывалился в воду, так как укрепленный на якоре трос сети и баркас резко расходились в разные стороны, а он не бросал трос и занимал горизонтальную позу — ноги в баркасе, туловище — в воде. Может быть, принятый им литр водки согревал и возбуждал его, но одновременно влиял на координацию движений, да и как потом вы-яснилось, на разум .
После десятков неудачных попыток приподнять сеть и вытряхнуть рыбу рыбак взвыл каким-то редко употребляемым матом, достал нож и отрезал сеть от троса якоря. Затем уже идиотски грубым способом мы где-то за полчаса втянули в баркас всю длинную сеть

вместе с рыбой. Отрезали ее от второго якоря, завели мотор, развер-нулись и попытались начать движение к берегу.
В мире часто бывает так: все вокруг хорошо, тепло, солнце, радость — и вдруг в каком-то месте в такую идиллию падает на голову людям атомная бомба. И все, нет больше ни идиллии, ни людей. Так было и со мной в тот час. Первое мая, солнце, двадцать градусов тепла на берегу, а я практически тону в ледяной воде, всего в полукилометре от берега, где глубина, может быть, метров сто, а помощь ждать просто неоткуда.
Безнадежность нашего положения я понял, как только мы втянули в баркас сеть с рыбой. Баркас так просел, что волны  запросто перекатывались через него, каждый раз через ту же сеть, доливая воды. Вычерпывать воду не было возможности, так как сеть горой заполнила все пространство. Баркас садился все больше и больше, мы с рулевым примостились на корме. Баркас с трудом шел, но и это было не все. Где-то на половине пути к берегу заглох двигатель. Дергали, дергали заводной шнур, перестали. Одно весло торчало из-под сети на корме, остальные пять были под сетью. В общем, рулевой гребет и правит веслом, я — гребу черпаком. Метров двести осталось. Потихоньку идем, баркас практически похож на подводную лодку, двигающуюся в надводном положении. Сердце колотится, никакого холода не ощущаешь, все подчинено одному движению, а взгляд пожирает-приближает берег.
У меня даже появилась какая-то дикая мысль: «Хорошо, если баркас перевернется, сеть вывалится, а мы на баркас взберемся, будем кричать, заметят — выручат». В такие моменты судьба человеческая где-то там лежит и, поочередно лениво открывая глаза, наблюдает за тобой, как ты там барахтаешься где-то — в воде, огне или еще где-нибудь. И когда она почувствует, что пора ей вмешаться — она вмешивается, а бывает, что и дремлет дальше...
Если бы мы уходили на дно — никто бы этого и не увидел, но так как мы еще болтались на плаву и неистово гребли, из будки кто-то вышел. Наверное, увидел баркас, потом, видимо, позвал других. Все выбежали, кинулись ко второму баркасу, начали сталкивать его в воду, устанавливать мотор, потом пробовали его завести, он не заводился. Мы все это видели, и уже ничто нас не могло остановить, на худой конец, вплавь бы добрались. А там уже, как Бог бы дал. Короче говоря, мы дошли сами до упора в берег, в том месте он был доволь-

но пологим. Нам помогли вытащить баркас, потом вывалить на большой расстеленный брезент сеть с рыбой.
Под неумолкающий мат и угрозы бригадира за то, что отрезали сеть, мы прошли в будку. Мой напарник попросил водки, мне бы тоже не мешало тогда влить в себя хорошую порцию, так ведь нельзя, предстояло ехать за рулем довольно далеко, да еще в праздник, да еще через два города. Пришлось ограничиться огромной кружкой чая. Где-то через час, обогревшись и подсушившись, я вышел из будки. Картина, которую я увидел, была более чем неожиданная: рыба, вернее сеть с рыбой, спутанная таким цельным огромным клубком, так и лежала на брезенте. А в стороне, рядом с нашей машиной был расстелен еще один брезент, на нем расположилась вся бригада и торжественно отмечала Первомай, используя мою водку и тушенку. Уже валялись семь или восемь пустых бутылок и с десяток банок из-под тушенки. Им рыба была не нужна, да им вообще уже ничего не было нужно; шел оживленный разговор, а времени было уже около девяти часов утра.
Володя говорит: "А знаешь, Андреевич, я же сегодня старший колонны от нашего завода, так надо попасть в Орск хотя бы до конца демонстрации!" Я ему шепчу: "Ты попроси ребят, пусть рыбу из сети вытряхнут, там же не подойдешь. Судаки такие торчат — ничего взять невозможно. Не знаю, как они вообще ее разбирать будут".
Володя, под шумок, передал двум рыбакам по бутылке водки. Они тихонько отошли, потом быстро вернулись к "столу" — как ни в чем не бывало. Дали знак, что все сделано. Володя отозвал бригадира, попросил все-таки дать нам рыбы. Они пошли к сети. Через минуту истошный мат бригадира дал понять, что случилось что-то неординарное. Я пошел к ним. На брезенте лежала гора рыбы, но сети не было. Как позже выяснилось, те двое рыбаков с помощью перочинных ножей быстро освободили рыбу, а то, что осталось от сети, куда-то спрятали.
Чтобы смягчить удар по бригадиру, я оставил ему баранью тушу и все, что осталось из питья и еды, а также боеприпасы. Он успокоился, потом подошел к куче рыбы, вытянул из нее самого крупного сома (я его еще взвесил для интереса, чтобы потом ориентироваться —12. 600!), отбросил в сторону со словами: "Это для Нади (продавщицы), у вас сом не выписан. Остальное выбирайте".
Здесь же стояли обычные напольные весы. Мы с Володей быстро собрали сига отдельно, все остальное — тоже отдельно. Причем, ки-
лограммов десять оказалось уже несвежей рыбы, той, что была пропущена при прежних выборках, но мы ее тоже взяли. Погрузили в кузов, прикрыли свежей травой и двинулись домой, в Казахстан.
Город Гай мы объехали далеко, а Орск просто так не объедешь: две реки, Орь и Урал, так укрывают город, что ехать надо только через него — в принципе, через центр нового города. Машина — бортовая, из другого "государства", праздник, куча свежей рыбы — при всех наших правах это было бы соблазнительно для любого желающего с каким-либо удостоверением и даже без него. Но встречавшиеся по пути следования милиционеры, лишь усиленно махали жезлами, показывая — быстрее, мол, проезжайте. Не было у них в тот день обострения интуиции.
Я высадил Володю в центре нового города, а сам двинулся на мост через Орь. Через пару часов был дома Из 100 килограммов сига в тот первый раз половина примерно пропала. Ну, не совсем пропала, а потеряла товарный вид. Сиг — чудесная рыба, с небольшой головкой и мелкой чешуей. Вкусная, жирная, ее даже коптить нельзя — вся стекает, одна шкура да хребет остаются. Ее надо так — поймал, сразу внутренности выбросил, присолил, потом — вези. Если это не сделать, — через три часа кости брюшины вылезут наружу. Так у меня и получилось в первый раз.
Рыбу в тот первомайский день я практически всю сдал в столовую, и на ужин в бригаде впервые была рыба, и какая рыба! Сети на Ирикле в большинстве своем "десятирики", т.е. с ячейкой 10хl0 см, мелочь не ловится, а то, что ловится, меньше 2-3 кг не бывает. Боялся я, что купание утром в ледяной воде скажется, но нет, слава Богу, обошлось, и доехал нормально, и на праздник в компанию успел, да еще с рыбой.
Та поездка была разведывательной. Больше я не искал председателя или продавщицу, а ехал прямо в бригаду. Так было и удобнее, и проще с любой стороны. Тем более, как я потом узнал, никто и никогда к продавцу не шел. Да и вообще, в ларек или через ларек шла, хорошо, если треть улова. А две трети оборота шли в деньгах. Деньги рыбаки брали на месте. Официально они получали аккордно за каждый выловленный и сданный в ларек килограмм рыбы по 35 копеек. Поэтому им гораздо выгоднее было продавать рыбу на месте по розничной цене (помните, сиг по 2 рубля, сом — 1.20, остальное по 78 коп. за кг). Часть денег они пропускали через ларек, т.е., по бума-

гам получалось, будто сдавали рыбу (по 35 коп). Кто там знал, сколько на самом деле рыбы отловлено и сколько реализовано! И ведь не только себе надо было «иметь», но еще и восточную половину области, причем, заметьте, лучшую ее половину, руководящую, надо было обеспечить и рыбой, и деньгами! Так что, ловись рыбка, да кормись те, кто может.
Как было уже сказано, все работники в рыбколохозе были наемными, они ничего этого не знали. Их присылали по линии отраслевого министерства откуда-нибудь, где путина уже прошла или люди появились свободные. Конечно, отправляли в такие командировки больше тех, кто дома не был нужен. Они ехали с удовольствием,   знали- что, там кормят, ежедневно поят, зарплату дают, да еще командировочные получаешь. И семьи рядом нет — красота! Эти «работяги» и делали навар тем, кто присасывался к рыбным берегам, т.е., руководил «процессом». Так было еще при Союзе. Сегодня все это уже узаконено и осуществляется вполне легально. Хоть на рыбе, хоть на крабах, на икре, золоте, алмазах, нефти, газе, лесе и т.п. Сейчас к этому добавилась земля.
Не знаю, как сейчас, но и тогда особым злом, кроме рыбколхозного, было то, что все лето вокруг таких бригад крутились десятки прикрытых браконьеров. Они, в большинстве своем - жители Орска, Гая и др. населенных пунктов, брали отпуск и шли как бы «в помощь» на работу в рыболовецкую бригаду, т.е., под ее «крышу». Катера рыбинспекции регулярно бороздили водохранилище, вытаскивая якорями снасти, расставленные браконьерами вдоль берега. А свои, которые под «крышей», ставили сети и снасти в затонах, устьях оврагов и т.п. Весь свой отпуск или просто свободное время, рядом с бригадой, вернее, внутри бригады, они ловили рыбу для себя, отправляя ее ежедневно домой или в условленное место. Чтобы понять выгоду всего этого, можно сравнить: одна голова большого вяленого леща на рынке стоила 5 рублей, и то ее трудно было достать. Купить такого леща у рыбаков можно было всего за рубль. Посолил, провялил — мини-мум четырехкратная прибыль! А если ты не купил, а сам поймал? Завези бригаде трехлировую бутыль самогона и лови рядышкм неделю!
Ну да ладно. После той первой поездки, затем второй, за рыбой для «сабантуя», я начал ездить на Ириклу по мере необходимости, когда запасы рыбы подходили к концу. Деньги уже практически не брал с собой. Денег у них своих хватало. Я получал заказ и по рыночным це-

нам того времени завозил рыбакам то, что им было необходимо и что в городе тоже становилось дефицитом, — разные виды мяса, сметану, творог, овощи. Рыбу я уже брал не подряд, а на выбор и, конечно, отборную. Рыбаки научили меня долговременному хранению рыбы. Если раньше я при засолке рыбы каждый раз менял рассол и ждал, пока бочка закончится, то потом один и тот же рассол использовал месяцами. Да и рыбу тоже. Снизу из бочки вытянул две-три штуки — сверху добавил столько же. Получался постоянный засолочный оборот, и я всегда имел любую рыбу, готовую к употреблению. Вытащил из бочки, на чердак под металлическую крышу подвесил — через пару часов полувяленая рыба. А со свежей летом поступал проще. Как-то раз привез килограммов двести. Взял в основном сазана и карпа. Мощные, толстые такие, на вид, как молодые поросята. Я их запустил на время в двухкубовые металлические баки, там у меня вода грелась для полива Так вот, запустил утром и ушел на работу. А через забор у моего дома была колхозная столовая. Звонит заведующий: «Василий Андреевич, у вас по всему огороду что-то прыгает». Пошел домой — да, действительно, прыгают по огороду карпы и сазаны двух-трехкилограммовые. Этот вид рыбы очень живучий, когда я их привез — лежали смирно, а как пустил в воду — сразу ожили и начали выпрыгивать из воды, баки-то открытые были. Попросил поваров столовой собрать и взять себе, а на баки сделал деревянные решетки. И все лето у меня там плавала рыба. Надо — берешь вилы овощекартофельные, с тупыми концами, и какую захочешь рыбу, такую и «ловишь» этими вилами.
Кругом на сотни километров — степь, а у нас в доме всегда была рыба Как я уже писал, браконьером никогда не был и не буду, даром ничего ни у государства, ни у людей не брал, но рыбу имел и в степи. Позже, когда вернулся домой, в рыбные вроде бы места — море рядом, Днестр, озера естественные и искусственные, а рыбы   такой  уже не было. Уже выловили и «выели» всю. Людей много, рыбы мало. Такова жизнь. Не знаю, как сегодня на Ирикле, но если мне скажут, что там сейчас все отлично, все контролируется и т.п., я не поверю. Слишком много у нас появилось тех, кто любит брать, потому что им и их окружению хочется кушать. А такая некачественная плесень, как показало нынешнее время, размножается во много раз быстрее, чем та же рыба, скот и птица, да и все, что есть на земле живое и съедобное. Берегитесь люди!

РАЙ ДЛЯ ИЗГОЕВ


Помните притчу: "Куда путь держите, бабушка?" — миролюбиво спрашивает таможенник. "Туда, где хорошо", — отвечает бабушка. "Э, бабушка, хорошо там, где нас нет!" — смеется таможенник. "Вот именно, где вас нет, сынок!" — смеется в ответ бабушка.
Почему-то абсолютное большинство живущих на земле людей, в каком бы прекрасном месте они не жили, считает, что если где-то и есть райское место, то только не у них, а где-то там... К сожалению, мы часто не ценим то, что имеем, и только после того, как помотаем-ся по свету или по жизни, понимаем, что видимый где-то рай часто служит лишь своеобразным агитпунктом для неопределившихся лю-дей, и когда они туда попадают, то очень быстро понимают, что это и не рай вовсе. Да изменить уже ничего не могут. Рай ведь не столько в красоте природы, как мы его всегда себе представляем, а в красоте жизни. Если бы человек жил на Земле хотя бы лет двести, то, наверняка, думал бы так: ладно, лет сто поработаю, помучаюсь, поищу, найду себе райское место и вторую сотню лет там и проживу. Но так как редко кому суждено хотя бы разменять ту заветную сотню, то находится немало таких, которые спешат обрести земной рай как можно быстрее. Одни понаприобретают себе всевозможных бунгало в разных концах земли, хотя бывают там раз-два в год или вообще не бывают. Других, например, фанатов-филателистов, внутренне греет сам факт обладания дорогущим раритетом. Третьих — факт пребывания в том или ином экзотическом месте...
На мой взгляд, для таких любителей вообще не существует понятие "рая". Если ты застолбил за собой право жить во многих чудных местах, то твое стремление к "райской" жизни постепенно размывается, сменяется пресыщением и превращается в банальную показушность. Каждая новая вилла где-нибудь на экзотическом побережье — это то же самое, что новый наряд или новая жена или муж. Если человечество за многие тысячи лет пришло к необходимости установления праздников, и люди ждут эти самые праздники больше духовно, чем телесно, то для тех, у кого каждый день вроде бы праздник, — теря-
 
ется врожденное чувство ожидания лучшего и, к большому сожалению, исчезает интерес к этому ожиданию. А это неизбежно приводит к деградации если не нынешних любителей и обитателей райских мест, то их потомков — однозначно. Для человека рай должен быть целевым стремлением и высшим желанием, ибо тот, кто посчитает, что уже достиг рая (на земле), обязательно получит неудовлетворенность, которая, и тоже обязательно, перерастет или трансформируется совсем в другие ощущения. Ведь рай и ад (как его антипод) в принципе находятся рядом, как говорят — через улицу.
Рай на земле — это не только какое-то конкретное место, это все вместе взятое. И райскую жизнь (не место) можно построить своими руками, где угодно, не только на тропических побережьях и островах. Рай у человека в душе и сердце, все остальное — лишь художественное оформление. Это многие понимают, но чаще всего с большим опозданием. Рай или райскую жизнь на земле, должны выстраивать люди, своими руками, головой, умением. Кроме естественного всеобщего старания, главным условием в построении такой жизни, всеобъемлющей системой, должен стать и быть далее круговорот труда и капитала, что-то сродни кругообороту воды в природе. Такой кругооборот, труда и капитала, предполагает, что люди, живущие в той или иной стране, в частности в России, все время из поколения в поколение, работают на благо того места, где они проживают. Вложенный ими в этот процесс труд, с каждым новым поколением — с увеличением возвращается, поэтому должен снова и снова включаться в воспроизводство. Так и каждая заработанная на своей земле копейка должна быть снова вложена в развитие той же самой своей земли. И неважно, что в результате этого нескончаемого кругооборота появится у нашей России нового — заводы и фабрики, машины и технологии, зоны отдыха и развлечений, жилье и спортивные соорукения, дороги, самолеты, машины или культурные ценности, расцветут наука и искусство, важно, что все это — плоть от плоти будет и останется российским. Именно так может быть заложен фундамент пусть не райской сразу, но, по крайней мере, достойной жизни.
Если же люди, родившиеся в России, зарабатывают в России правдами или неправдами большие или малые деньги, а вкладывают их в другие регионы и страны, то нам, в России, не видать не только райской жизни, но и жизни вообще. Если мои предки, казаки, ценой своих жизней "прилепили" к России кусок земли от Урала до Чукотки,

а кто-то ловкий сегодня выкачивает из этих просторов бешеные барыши, то пусть хотя бы вкладывает их в те же территории или любую другую зону, но российскую. И пусть купленные на эти деньги корабли и самолеты, яхты, футбольные команды живут и играют под российским флагом, иначе быть просто не должно.
Бывшие раньше в России богатые люди, никогда не скажу, что безгрешные, тянули все домой, в Россию. А теперь уже почти сто лет растаскивают культурно-исторические ценности из России, и их еще в наличии — огромное количество. Значит, веками заработанное россиянами или просто оставалось в России через вложения во что-то полезное, или тратилось на приобретение этих самых культурно-исторических ценностей, затем перемещаемых домой, в Россию. Так зачем сегодня нашим людям вкладывать свои капиталы в чужие экономики и вывозить капитал за рубеж, когда любому инвестору понятно, что наиболее благоприятное место вложения капитала — Рос-сия?! Но если наши не хотят вкладывать свое в "наше", значит, боятся, и боятся не реакционности нынешней власти, как они всегда заявляют, а боятся, что станут известны источники и способы появления их капиталов. При такой постановке вопроса рай (образный) на нашей земле появится не скоро.
Но, хватит об этом. Тема этой были проста и понятна. Сколько действительно замечательных, "райских" мест в той же нашей Рос-сии! Сегодня все имеющие что-то, конечно, солидное что-то, бросились в Сочи. Думаете, жить там желают? Отнюдь. Там запахло большими деньгами, и тамошний субтропический рай далеко не главная привлекательная сила. То же самое в Москве, да еще в нескольких регионах, где вращаются большие деньги. Глупые мы люди, ведь понимаем, что не в деньгах счастье, даже в больших. Что если прижмет? Не спасут ведь никакие деньги, все под Богом ходим. И ради нескольких лет или их десятков терять то, что человечество вынашивало в себе тысячелетия — стыд, совесть, порядочность и честь — не стоит ни за какие триллионы.
Так получилось, что наше время — своеобразный трамплин в будущее России. Никто не придет к нам строить райскую жизнь, а будем так себя вести — отнимут последнее, так что вся надежда — на нас самих.
Бывая во многих зарубежных странах, объездив практически весь бывший Союз, могу сказать, что наша земля не менее прекрасна, чем
те места, перед которыми умиляются отдельные наши соотечественники. Просто надо ею заняться, постепенно довести до ума, и к нам будут ездить и умиляться жители других стран. Надо не абстрактно любить, а жить и работать на своей земле. А тем, кто хочет жить в других "раях" и выхватывать хорошие куски из нашего котла, ведь можно и руки укоротить.
Я уже говорил, что рай в душе человека. Может быть, я чересчур привередлив? Хотя, вряд ли, ведь где бы я ни был за рубежом, на какие бы красоты не глазел, все оставалось чужим. Постоянный душевный дискомфорт сводил на нет все тамошние прелести. Я никогда бы там не смог жить, пусть у них действительно полный рай или его отделение. Чужое всегда было чужим и осталось до сих пор. Не может даже зверь жить вне своего ареала, а уж тем более — человек. А если может, то берегитесь его, он уже чужой, со всеми вытекающими последствиями.
Место в России, о котором я хочу рассказать, вполне реальное и простое, но для меня оно именно в духовном плане до сих пор ассоциируется с райской обстановкой, с райской жизнью. Может быть, жившие там люди, да и ныне возможно живущие, сами и не понимали, где они живут и как. Со стороны виднее. Поэтому я и хочу рассказать об этом. Посетил я те места ровно пятьдесят пять лет назад, летом 1954 года. Так получилось по судьбе. А память сохранилась об этом навсегда и не просто так.
В том году я, сельский пацан, окончил школу-семилетку и пошел работать в МТС учеником токаря. Отец мой в то время тоже в МТС работал, комбайнером. В марте того же года было принято по-становление ЦК КПСС и Советского правительства о начале освоения целинных земель на Востоке Союза, в Казахстане, Сибири, Поволжье и Южном Урале. По радио пели целинные песни, перед началом кино, в журнале "Новости дня", показывали, как ехали на целину добровольцы, ну, в общем, обычная пропаганда и агитация. Но потом вдруг, явно с чьей-то очень больной головы наверху, поступил приказ: от Слободзейской МТС отправить 12 зерновых комбайнов на уборку урожая в Башкирию. Приказ был, как гром среди ясного неба, — середина июля, полным ходом идет уборка хлебов, и на тебе — 12 комбайнов отправить. В другое время, может быть, к этому приказу отнеслись бы с прохладцей, но ситуация была непростая. Всего год назад умер Сталин. Партию возглавил Н.С. Хрущев, прави-

тельство — ТМ. Маленков. Постановление о подъеме целины предполагало большие и дорогие изменения в сельском хозяйстве. Поэтому и руководство МТС, и района, и выше, не рискнуло нарушить приказ из Москвы — начали готовить комбайны к отправке. Из всех МТС Тираспольской зоны был сформирован грузовой состав с комбайнами. От нашей МТС пошли 8 самоходных и 4 прицепных комбайна. Такое же сочетание было примерно и в других МТС. Конечно, комбайны выделили самые старые, лучшие оставили заканчивать уборку. Отправляемые комбайны кое-как подделали, потом неделю собирали состав на Тираспольской рампе, на эти сборы ушел весь июль, и 2 августа поезд ушел на Восток.
Помощник отца не пожелал ехать с комбайнами, поэтому вместо него поехал я. Отличительной особенностью этого состава было то, что люди ехали вместе с комбайнами, на открытых платформах. Нам объяснили, что дорога будет не более 5 дней, на улице тепло, дали по 300 рублей командировочных — и с Богом. Сразу скажу, что про это путешествие можно долго рассказывать, но отмечу только, что везли нас ровно 31 день. Со 2 августа по 1 сентября. Деньги командировочные у многих закончились, еще когда грузились в Тирасполе. Можно представить себе наш путь, длиною в месяц, на открытой платформе, под комбайнами, и без копейки в кармане. Пока ехали по Украине и по России до Волги, можно было хоть картошки накопать на ближайших к железной дороге пристанционных огородах, а как выехали за Волгу — там голые степи, и никаких огородов, да температура ночью уже стала приближаться к минусовой. Не до-езжая Уфы, повернули на юг, к станции Кумертау. На узловой станции Дема кто-то по ошибке отцепил платформу с нашими прицепными комбайнами, и они уехали дальше, в Сибирь.
На станции Кумертау выгрузились, но никто не захотел нас брать к себе. Местные власти не желали принимать наши старые комбайны, приводя в виде аргумента, что мы, дескать, вместо этого металлолома получим новые и т.п. Отправляйтесь, мол, назад, тем более что уборка у нас практически закончилась.
Куда назад! Мы двое суток уже не ели, все грязные, оборванные, месяц ведь на ветру, на платформе, без ничего! Все бесполезно, нас не берут.
К вечеру приехал какой-то нормальный мужик из Ермолаевской МТС, как оказалось, главный инженер, и согласился взять наши 8 са-

моходных комбайнов. Есть же и люди на свете, не одни бюрократы, которым нет дела ни до людей, ни до самого дела. Инженер посмотрел на наши изможденные лица, задал пару наводящих вопросов и сказал: «Сейчас подойдет бензовоз, заправит комбайны, а я постараюсь немного заправить вас».
Зашли в привокзальное кафе, он нас покормил и сказал, чтобы ехали за ним, но осторожно, дорога пойдет через горы, а какие там тормоза у старых комбайнов! Мы в Слободзее тормозами и не пользовались, равнина у нас. А там пришлось тормозить двигателем, но доехали до Ермолаево нормально. Большое село в большой долине. Наутро нас распределили по колхозам зоны МТС, по одному комбайну туда, где еще нужно было что-то докашивать. Уборка уже почти закончилась, остались клочки по горам. Местные комбайнеры их оставили напоследок, ну, и достались они приезжим.
Нам с отцом определили колхоз на самом юго-западе и района, и Башкирии в целом, а уже в самом колхозе нас определили в бригаду на хуторе Сандин. Хутор был небольшой, домов 25-30. Одна улица на склоне холма. Два ряда домов, въезд с нижнего ряда. У верхнего ряда дворы и огороды идут вверх, у нижнего — опускаются к небольшой речке с чистейшей горной водой.
Только много лет позже я понял, какое место на земле достойно называться райским!
Днем мы с отцом буквально ползали по клочкам горных полей, выкашивая оставленные участки, вечером отдыхали в одном из хуторских домов. Бригадир определил нас на квартиру к одной пожилой женщине. Жила она сама, муж погиб на фронте, а сын служил на Черноморском флоте. Мужиков на хуторе было три или четыре человека, остальные не вернулись с войны. Зерно от комбайна возил пацан, мой ровесник. Возил повозкой с одним волом. Это было проблемой: пока повозка была пустой — ничего, а если с зерном, то по горам ехать было невозможно. Повозка толкала вола, пацан пытался тормозить ее, всовывая в колесо большую жердину, тогда груженая повозка шла юзом, и дважды мы собирали зерно в балке после ее опрокидывания. Поэтому мы, когда набирали половину бункера зерна, выезжали комбайном на ровное место и лишь там ссыпали зерно в повозку. Так мы работали пятнадцать дней, пока не обработали все нескошенные участки. Это было очень сложно. Склоны полей — крутые, зерновой бункер у комбайна расположен высоко, ма-
 
лейший предельный крен — и комбайн опрокинется. Да и при косьбе вверх по косогорам постоянно буксовал. А для такой махины пробуксовка по-сухому — жди аварии или крупной поломки.
Но не об этом речь. Жизнь на хуторе, забытом и заброшенном, протекала со своими особенностями. Метрах в пятидесяти ,за речкой, из скалы тоненькой такой струйкой, чуть толще спички, все время текла нефть. Да, самая настоящая нефть. На хуторе была установлена очередность, при которой каждый двор подставлял под струйку нефти свою посуду, в основном двухсотлитровые бочки. Так все заготавливали горючее для растопки печей на весь год. Дрова заготавливали в ущелье, и тоже через речку. Чуть подальше от капающей нефти, где-то с километра полтора-два, был расположен открытый угольный разрез. Маячный. Там во вскрытых породных отвалах, можно было навыбирать столько прекрасного антрацита, что его хватило бы хутору на ближайшую тысячу лет.
Я видел сам, как в подвалах домов нижней улицы одна, две, а то и три стены были из чистого черноблестящего угля. Пласт угля достигал хутора. В домах — по две коро,вы, минимум, молодняк, гуси, утки, куры, козы, овцы. Хозяйка нам часто варила домашнюю лапшу. Сварит и мне говорит: "Вась, прыгни в подпол, принеси масла к лапше". Даст большой деревянный черпак. Я открывал крышку в подпол, он здесь же, в большой комнате, а в нем бочка, литров на 100, сли-вочного масла — ярко желтого, душистого. Зачерпну с полкило — и наверх. Кроме масла, в подполе еще бочки с грибами, какой-то ягодой, помидорами, огурцами, да и еще с чем-то. У хозяйки где-то сотня гусей, мясо ежедневно было у нас три раза в день.
Солому от комбайна сперва по домам развозили, а потом уже у небольшой фермы складывали. Очень простые и открытые люди. Такие же отношения между ними. И главное, что не портило эти отношения, — между ними не терлись деньги. Жили они не бедно, находящийся рядом рудник охотно покупал их продукцию, но у них не было главного зла — больших, по меркам хутора, денег. Поэтому они и жили, как одна большая семья.
А предыстория появления этого хутора была более чем печальна. Все его жители были или участниками или детьми-внуками тамбовских депортантов 1920-21 годов. Был в те годы крестьянский мятеж в Тамбовской ныне области. Главарем у них был некто Антонов. Революционный комбриг Григорий Котовский со своей кавалерий-

ской бригадой остановил отряды мятежников. Многих тамбовских крестьян тогда осудили, расстреляли. А часть — выселили, в том числе и в Башкирию, в глухие места. Так и появился хутор Сандин. Дед там один был, сторож, так он, как стакан выпьет, начинал выступать: "Мы, мол, тамбовские волки!" Была такая поговорка раньше: "Тамбовский волк тебе товарищ!" Так это оттуда, из того невеселого времени.
Ни света, ни радио на хуторе не было. Одни керосиновые лампы. Как-то раз мы приехали с поля; рано заканчивали, потому что и днем по горам ползать комбайном опасно, а ночью — тем более. Помылись. Слышим, шум по хутору — кино привезли! Пошли и мы. Два рубля билет. Кино во дворе маленькой четырехклассной школы, где все четыре класса учатся в одной комнате. Прямо на стене приколота простыня. Аппарат — узкопленочный, кино — без конца и начала, но называется "Школа злословия". Я потому запомнил название, что эту довольно нудную картину показывали еще в нашем колхозе им. Молотова в Слободзее, и не одни раз. Но весь хутор шел и смотрел, кино ведь.
На хуторе не было ни баяна, ни гармошки. Был один очень гордый пацан, так он на гитаре мог выбивать что-то наподобие вальса и что-то типа польки. Молодые девчата и ребята специально ездили в Маячный за конфетами, потом шли к нему, упрашивали, задаривали и получали взамен несколько мелодий для танцев. Чисто натуральная жизнь.
Вспоминается небольшой классический случай с хуторским бригадиром. Он нам ежедневно на двуколке обед привозил. Утром и вечером мы питались у хозяйки, а обед от той же хозяйки ,привозил бри-гадир. Отец у меня был с большим чувством юмора. Как-то утром хозяйка положила, на всякий случай, два бутерброда с маслом. Подъезжает бригадир, башкир,узнать, не надо ли чего. Мы стоим. Я шприцем смазываю подшипники, отец подтягивает ремни цепи. Увидел бригадира, взял у меня шприц, раскрутил его, набрал с бутерброда на палец масла и стал медленно накладывать его в шприц-нагнетатель. Подходит бригадир, спрашивает, что отец делает. Тот объясняет, что готовится смазывать комбайн маслом. Бригадир спросил, сколько надо масла на день. Отец ответил, где-то полкило. Наверное, с неделю бригадир ежедневно возил нам из дому солидный кусок масла. Потом как-то заехал тот самый главный инженер МТС, спросил, как; идет работа, какие проблемы. И надо же — подъехал бригадир, протянул
отцу брикет масла. "А масло зачем?" — спросил инженер у бригадира. "А он комбайн мажет", — ответил тот. Инженер улыбнулся и  молча - уехал. Правда, масла больше не привозили.
Мы закончили уборку и уехали в МТС. Была середина сентября, на земле по утрам уже был иней. Подошвы на моих тапочках стерлись вовсе, и я ходил босиком, просто у тапочек остался верх, а снизу несколько ниток медной проволоки, и босая нога. От рубашки остались воротник и передняя планка, все остальное истлело и развалилось. Правда, под пиджаком не было видно, да и мои босые ноги, прикрытые сверху, тоже. Так я закончил свои первые два рабочих месяца и мою первую уборку урожая.
А главное, я увидел, как натурально могут жить люди. Тогда мне это было непонятно и смешно. Сейчас, после стольких прожитых лет, я думаю о той жизни по-другому. "Тамбовские волки", тогда изгои советского общества, минимум до войны с фашистами считавшиеся врагами народа с соответствующим к ним обращением и общественным мнением, выселенные в глухомань, жили лучше остальных российских крестьян, внешне лояльных к советской власти, именно потому, что вокруг и внутри них присутствовали главные элементы райской жизни, той жизни, к которой тысячи лет стремилось и стремится человечество.
Разве живет в раю человек, имеющий в своих активах миллиарды, собственник десятков дач и вил в разных элитных местах, личных яхт и самолетов? Когда он каждую секунду ждет, что его или "грохнут", или "замочат". Какое там ощущение райской жизни, когда постоянно ждешь конца, любого, со всех сторон! Окружение такое же — продаст, подставит любой: друг, жена, брат, дети, да кто угодно — под адским лозунгом: "Ничего личного, бизнес есть бизнес".
Нет и не будет для них рая на земле по той простой причине, что невозможно объединить элементы жизни хуторян Сандина, которые никому ничего не должны и не обязаны, которые искренне радуются каждому восходу солнца и встрече с себе подобными, готовыми поддержать и взаимно защитить любого, с элементами жизни нынешних "продвинутых", которые сами покинули элементарный земной рай, и дверь за ними уже закрылась навсегда. Эти люди — в подвешенном состоянии: уже находясь в аду (тоже человеческом), дергают за ручку райской двери, которая в любой момент может оторваться...
Единицы могут понять такое свое подвешенное состояние, но только единицы. Так что есть в нашей жизни примеры, на которых можно строить современную жизнь, пусть не райскую, но достойную граждан такой великой и богатейшей, по определению, страны, как наша Россия. Причем, достойно и красиво можно устроить жизнь практически в любом регионе нашей Родины. Нам бы отмыть себя от нынешней грязи, может, где-то и припудрить да подкрасить себя же, и мир будет ехать к нам, в наши "райские" места, и поражаться российским красотам!
А пока что мы стремительно катимся совсем в другую сторону!
—

МЕДЕО


В советские времена, практически во всех отраслях народного хозяйства практиковалось проведение переаттестаций, курсов повышения квалификации и переподготовки специалистов разных уровней. Это было хорошим подспорьем нам, практическим работникам. В период, о котором пойдет быль, относился как раз ко времени начинаемых реформ во многих отраслях, в том числе и в моей родной — сельском хозяйстве. Когда в 1964 году к власти в СССР пришел Брежнев, сразу были предприняты попытки что-то изменить в хозяйстве страны. Был принят ряд крупных по масштабам реформистских решений, в 1965 году — по совершенствованию экономических отношений в АПК, как внутри отрасли, так и ее взаимосвязях с другими отраслями и государством, в1966 году — по мелиорации, где тоже предполагались многие усовершенствования и новые подходы. Был принят еще важных документов по введению гарантированной денежной оплаты труда в колхозах и отмене тру-додней. Здесь, кстати, надо сказать, что это было непродуманное решение, а по-простому — величайшая экономическая, политическая и социальная глупость на государственном уровне, сродни будущему введению частной собственности на землю и распаеванию государственной земли.
Короче говоря, в те годы, новое руководство страны пыталось что-то изменить в лучшую сторону, в частности на селе. Все эти новшества надо было переварить в головах исполнителей и применить на практике. Необходимо признать, что, по крайней мере, в те времена в Казахстане была очень сильная экономическая аграрная школа. Честно говоря, я не встречал позже ни научных работников, ни практиков экономистов-аграрников такого уровня. Поэтому, попадая на курсы повышения квалификации в Алма-Ату, мы, сельские экономисты (кто хотел, конечно), узнавали не только много нового теоретического, но и прикладного — практического. Участвуя в различных деловых играх, расчетах отраслевых норм и нормативов, а также дискутируя по тем или иным вопросам с ведущими экономистами-теоретиками,

мы взаимно обогащались, и в этом была основная полезность таких переподготовок.
Но позже, к концу семидесятых, работая на более высоких ступенях аграрной иерархии, я начал замечать тенденции специализированного, можно сказать, специфического отбора кандидатов на подобные мероприятия. Участников уже вызывали на переподготовку по линии республиканских органов, хотя раньше графики учебы составлялись на местах — и не раз в три-пять лет, а по три-пять раз в году. Такие тенденции появились в национальных республиках еще задолго до развала Союза. С вызываемыми на курсы в заранее определенное время шла совсем другая «переподготовка». Они позже стали опорой и основой для возникновения различных "народных фронтов" и проведения демаршей и демонстраций во время всяких там цветных, розовых, оранжевых и подобных революций. Упрощенно можно констатировать, что за деньги Советской власти, готовились разрушители этой власти. Ведь все затраты по "переподготовке" продолжало нести государство.
Что было, то было, не было этого тогда только в России, потому что в России тогда вообще уже ничего не было. Развальные идеи и действия хоть и генерировались в Москве, — но после того, как их утверждали за рубежом. И российских "фронтовиков" не переподготавливали в Москве, как во всех других республиканских столицах, а посылали на "курсы" за рубеж. У себя дома такая переподготовка не прошла бы и не определилась в нужном направлении. Впрочем, это все будет позже...
А пока — 1965-й год, лето, я, главный экономист колхоза, приехал в Алма-Ату на месячные курсы повышения квалификации. Из нашей области в столицу прибыло двое — со мной еще экономист из со-седнего колхоза. Звали его Федор. Сельхозинститут, который был базовым учебным предприятием, кстати, тоже в те времена довольно солидный, не мог обеспечить таких, как мы, курсовиков, общежитием, поэтому организовал договорную систему съема жилья у частных лиц. Так как курсы были постоянно действующими, "скользящими" по всем   ведущим сельхозспециальностям, то и договоры найма жилья как для приезжающих на курсы, так и для желающих студентов, особенно семейных, действовали круглогодично. За умеренную плату в 30 рублей сдавалась комната на месяц.
В один из таких домов привели нас с Федором и еще одного парня — Акрама. Был он из   соседней  с  Алма-Атой,Талдыкурганской области и работал там главным экономистом совхоза. 26 лет, женат, двое детей. Надо признаться, что в те времена специалисты колхозов, по всему Союзу, в том числе и в Казахстане, находились в гораздо худших, в материальном плане, условиях. В совхозах специалисты такого же ранга, ежемесячно получали заработную плату, различные надбавки и добавки, стимулировались по итогам года. Нам же, в колхозах, начислялись "трудодни", нечто вроде коэффициента трудового участья. Если по итогам года доход колхоза позволял что-то распределить среди всех колхозников и на все усредненные трудодни, то какие-то копейки начислялись. Если свободных средств не оставалось, значит, и нам ничего не доставалось. Причем, в совхозах заработная плата начислялась в размере 100 процентов оклада или тарифной ставки, независимо от результатов деятельности совхоза Более того, специалисты колхозов были при трудоднях гораздо в более худшем положении, чем рядовые колхозники. К примеру, я, главный экономист колхоза, получал 90 трудодней и 30 рублей аванса за месяц. На трудодни в течение года ничего не начисляли, вот и оставались только 30 рублей аванса. У меня — трое детей. Кроме того, что я экономист, я еще и парторг колхоза. Меня, как экономиста и как парторга (без оплаты), через день куда-то вызывают, в район, область. То партхозактив, то бюро райкома, то какая-нибудь профсоюзная или любая другая конференция, то слет механизаторов, то животноводов, то семинар, то отчет и еще сотни причин для вызова. Расстояние до райцентра — 40 километров, до областного центра — 150. 8 месяцев зима в тех местах. Если вызывают на 10 утра, значит, надо выезжать в пять часов, потом добираться, буксуя, копая, толкая, зарываясь в снег, а в те годы дорог не было, значит, и в грязь. И каждый раз, выезжая, берешь в кассе немного денег, надо же пообедать хотя бы. Немного — 3, 5, 10 рублей, а за год набирается тысячи полторы. Если рублей 300-500 начислят по итогам года, то тысяча зависнет как долг. А с нового года деньги опять брать надо, даже на те же поездки. Заниматься каким-то дополнительным бизнесом, как говорят сегодня, было невозможно, и не только потому, что парторг, но и из-за нехватки времени. Мы работали с утра до вечера, без выходных и без отпусков. Зимой, когда у полевых работников и специалистов появлялось свободное время, у нас, бухгалтеров-экономистов, добавлялось

еще больше работы — с планами, отчетами, анализами и т.д. Колхозникам нашим тоже было не сладко, но они хотя бы не несли ненужных дополнительных расходов.
Так что, когда мы поселились втроем на частной усадьбе, наш с Федором "стартовый капитал" существенно расходился с возможностями Акрама. Он был сыном ушедшего на пенсию директора совхоза, того же, где сам теперь работал, получал 200 рублей зарплаты, в Алма-Ате лет пять назад закончил сельхозинститут, остались кое-какие знакомые и т.д. Поездка на курсы для него была чем-то вроде туристической или развлекательной экскурсии. Так как нам с Федором было не на что ходить по ресторанам, то мы летними вечерами писали рефераты, делали какие-то расчеты, которые просили сделать преподаватели, в будни никуда не ходили, а по воскресеньям отправлялись в центральный парк — полюбоваться его великолепием, посидеть в шашлычной. Разве можно было устоять, когда приличный шампур бараньего шашлыка стоил 24 копейки, а вместе с бутылкой хорошего пива всего 50 копеек! Мы наедались на рубль, отдыхали и шли домой, а Акрам всегда вечером уходил в город.
Уже после недели совместной учебы и проживания мы, с Федором поняли, что, как экономист, он никудышный, разобрались, зачем он приехал, и не обращали на все его походы внимания. Парень он, в общем, был общительный, безвредный, поэтому никаких инцидентов у нас ни в институте, ни дома не возникало.
Прошла первая неделя, и Акрам поехал домой — может, деньги кончились, может, переодеться, или дела какие. До его дома было километров сто, так что в понедельник к началу занятий он прибыл вовремя. Довольный такой приехал, все время шутил, а вечером, как обычно, ушел. Пришел поздно, еще более довольный, чем был днем. "Ну, — говорит, — ребята, я такую девушку нашел, просто чудо. В меру пухленькая, лет 17-18, волос золотистый, как солнце, глаза голубые, даже описать трудно. Я ее еще в пятницу в ресторане "Ала-Тау" увидел, запал на нее, а сегодня она опять там была, Я ее танцевать пригласил, думал, откажется, а она пошла! А назавтра я заказал в ресторане столик в нише. Она немного поломалась, потом, когда мы станцевали еще раз, согласилась. Так что завтра я эту булочку белую обязательно разломлю". На следующий вечер Акрам побрился, надушился. Мы пошли смотреть к хозяевам телевизор, а он направился к той "булочке". Ночью Акрам не пришел, мы не беспокоились, по-

нимая, в чем дело. Не пришел он и утром, и на занятия тоже. Мы и тут не беспокоились, бурный вечер, бурная ночь, трудно, наверное, было, да куда он денется, казах в Алма-Ате знает все входы и выходы.
Но на втором перерыве пришел дежурный с вахты и спросил: "Кто из вас Гурковский?" Я сказал: "Я — Гурковский, а в чем дело?" "Вас на вахте ждут!" Кто меня может ждать на вахте в Алма-Ате? Пошел. Смотрю, какой-то молодой милиционер-казах стоит, а у крыльца — милицейский "газик" с работающим двигателем. Не понятно. Поздоровались. Лейтенант спрашивает: "Вы знаете Акрама?", — и называет фамилию. У меня в голове другой Акрам, у нас в колхозе заведующий овцефермой был Акрам Садыков, я не понял фамилии и говорю: "Нет, не знаю". "А он вас знает, и попросил найти!" Тогда я понял, о ком идет речь, мы же Акрама по фамилии никогда не называли — Акрам и Акрам. "А, говорю, извините, — знаю, конечно, мы вместе живем и учимся". "Тогда я вас прошу проехать со мной, — сказал лейтенант, — так надо!" Ну, надо, так надо. Поехали, оказалось — в самый восточный в городе участковый пункт милиции. Там я увидел Акрама. О, вот где надо было иметь фотоаппарат! В отдельной маленькой комнате он сидел... в набедренной повязке, сплетенной из какой-то травы. "Потом все объясню, — сказал Акрам, — а пока съезди с этим лейтенантом, он мой знакомый, к нам на квартиру, там у меня несколько пар брюк, рубашки, белье, туфли. Возьми весь комплект, чтобы можно было одеться и поехать домой".
Я все так и сделал. И вот мы сидим в нашей комнате. Хозяйка ничего не знает — милиционер нас до угла улицы довез и уехал. И Акрам мне поведал следующее. Как и договорились, он пришел в ресторан, ему показали столик в зашторенной нише, он сел, немного подождал — пришла его благоухающая желанная. Посидели, выпили шампанского. Тут к столику подходит еще девушка, как оказалось, — подруга его знакомой. Минут через пять пришел какой-то парень — представился другом подошедшей подруги. Потом подошли еще парень с девушкой, и за столом их стало шестеро. Ну, шестеро, так шестеро. Горя желанием побыстрее разделаться с ужином, Акрам подошел к официанту и попросил расширить заказ с двух до шести персон. Официант все записал, Акрам вернулся к столу, и все вместе снова выпили шампанского.
"Больше я ничего не помню, — продолжал Акрам, — очнулся от холода, горы вокруг, я лежу на траве, недалеко вода журчит. Одежды

— никакой. Солнце из-за горы выходит, смотрю — рядом старая пачка от папирос, из нее деньги выглядывают, вытащил — 3 рубля. Нарвал травы, сделал повязку на бедра, пошел к шоссе, оно — метрах в двадцати, рядом. На мое счастье "Волга" с шашечками откуда-то ехала Взял меня таксист, за три рубля довез, как раз хватило. Эти сволочи меня аж в урочище Медео завезли. Раздели и бросили».
«Но самое неприятное, — Акрам понизил голос, — у меня в кармане были 300 рублей своих и 1000 рублей отцовских, которые я должен был передать, нашему бывшему партийному секретарю. Он теперь в Алма-Ате живет, юбилей у него скоро, отец пообещал ковер подарить. Но так как ковер здесь можно быстрее и дешевле купить, то передал деньги. Деньги, эту тысячу, я потом привезу из дома, а вот как прожить неделю, ума не приложу. Выручайте, чем можете, я ведь те триста рублей взял у жены, она у меня кассиром в совхозе работает, в счет зарплаты, стыдно через день опять просить".
Дали мы ему вечером с Федей по 15 рублей, а когда он дождался выходного, съездил опять домой, и вроде бы все успокоилось. Потом несколько раз Акрам и его знакомый милиционер дежурили у ресторана "Ала-Тау", но ни пышной блондинки, ни ее подруг, по крайней мере, пока мы там были, — не встретили.
Акрам загрустил и в оставшиеся две недели никаких знакомств уже не заводил, а наоборот, знакомые еще по институту приходили к нему, но это были уже другие встречи.
Не знаю, чему научился главный экономист Акрам за период тех курсов. Но все же, надеюсь, время не прошло для него даром. Чему-то все-таки научился. Хотя, кто его знает. Материальный ущерб для него, как мы поняли, был копеечный, а вот другой ущерб, человеческий, может быть, и обошел его стороной. Не будем гадать. Тогда случившееся с ним было необычно, дико и гадко. Слава Богу, что живым оставили, да три рубля на дорогу. Сегодня уже бы не оставили — ни жизни, ни денег. Тогда даже для подонков жизнь что-то стоила, сегодня это потеряно и, наверное, навсегда.
Что хочется добавить. Тогда я впервые услышал это выражение — "урочище Медео". Уже позже пошли сообщения, что под Алма-Атой целенаправленным уникальным взрывом была устроена противоселевая плотина, чтобы обезопасить чудесное урочище Медео. Позже сообщали, что там планируется строительство современного высокогорного катка. Потом этот уникальный комплекс был построен. Самый быстрый лед считался на Медео. Туда съезжались конькобежцы всего мира. 
Все это было в нашей жизни. Не знаю теперь, что там осталось в том ущелье, может, каток, а может, голое место, не знаю. Знаю одно, когда я слышал слово "Медео" по разным поводам все эти годы, я сразу представлял себе Акрама в набедренной повязке из дикой травы, ползком подбирающегося к шоссе. И мне всегда было непонятно — смеяться или грустить по этому поводу. Это тоже жизнь.

ЖАЖДА


На земле столько воды, что если бы покрыть всю ее (землю) ровным, довольно толстым слоем воды, то она стояла бы всюду, и суши просто не было видно. Воды много, а пить нечего. Вроде и не должно и не может такого быть, но, к сожалению, это действительно так. И если от голода страдает треть землян, то от жажды уже больше половины и это несмотря на таяние ледников из-за потепления. А что же ледники? В основном они поляризованы, если и тают, то стекают в те же горько-соленые океаны. А там, где ледники тают в теплых краях, то и там через реки тоже стекают в моря и океаны. Постепенное потепление пока ничего хорошего не сулит. Пустыни расширяются, наступают стремительно на всех континентах, реки и озера, даже отдельные моря высыхают. Проблема воды, питьевой и поливной, с каждым годом заявляет о себе все сильнее. Для человека вода стоит на втором месте после воздуха, жажда, действительно, все. И если где-нибудь в Карелии или Финляндии о питьевой воде можно просто разглагольствовать, то в Казахстане, Средней Азии, Калмыкии, Ставрополе, на юге Украины, Крыму, да еще во многих регионах России и постсоветского пространства, о воде говорят совсем по-другому. Там вода — это действительно жизнь.
Мне тоже довелось не раз испытать истинную жажду и много раз, так что знаю не по-наслышке, что это такое. И ничего вроде бы не было такого необычного или вообще из рук вон выходящего, просто была жизнь. Можно не верить, но я не раз пил из колесного следа повозки. А что было делать? В молодости, у меня был велосипед начала двадцатого века, с одной левой педалью, а правой вообще не было, даже рычага. Я привязывал телефонным кабелем левую ногу к педали и так ездил. Вниз — давлю на педаль, вверх — тяну ту же педаль и той же ногой. А вместо камер — полова набита в покрышки, приплющенно так едешь, тяжело, но едешь! Попутно скажу, что тот, допотопный велосипед по общему качеству был во много раз лучше, чем поставляемые сегодня велосипеды по импорту. Сегодня это даже не мусор. А тогда что-то там подтянешь, молотком подравняешь, сел и поехал!
Конечно, после моего велосипеда, особенно при +40°, хотелось пить, поэтому то, что попадалось на дороге, ямка с водой, какая-нибудь колея и т.п., все использовалось. Но не ради этого я пишу эту быль. Хочу показать, как пацаны, мои сверстники, выросшие в условиях войны, голода, разрухи, были не чета нынешним их сверстникам. Их, босых, раздетых и всегда полуголодных, не брала никакая зараза, они не болели, потому что не могли болеть, тем более «косить» под больных, потому что любили жизнь и просто жили, они были людьми.
Летом пятьдесят шестого до уборки, у меня был трактор ДТ-54, работал я в бригаде Даниила Георге в колхозе им. Чапаева. Начало июня, 36 — 38 градусов днем, идет сенокос. У меня на этот период штатная прицеплена машина — грабли тракторные. Одни агрегаты сено косят, это день полный на солнце, потом я граблями десятиметровыми сено согребаю и делаю такие валки, а третий участник или агрегат, подбирает валки в специальный копнитель и ставит копны в ряд. Потом их перегрузят в стоговозы и перевезут к месту хранения, то есть на сеновал: вот вся сенокосная технология. Вечером бригадир мне сказал, что на самом дальнем нашем поле у другого села, Рождественка, два дня назад скосили половину поля, гектаров 50. Первую половину того поля скосили раньше, и согребал ее агрегат из другой бригады, они как раз там рядом работали, а у нас докосить было нечем. Теперь докосили, так грабли уехали, а если, мол ,завтра не согребем, по такой жаре от сена одна пыль останется. Поэтому срочно езжай пораньше туда, там есть две бочки с водой, и трактор «Универсал» нашей бригады подбирает валки. Ехать туда напрямую километров десять, но грабли широкие, а кругом посевы зерновые, уже в рост пошли, придется объезжать все поля кругом, это еще километров десять. При максимальной скорости трактора 7 км в час, три часа езды.
Получив задачу на завтра, мы с прицепщиком все проверили, подтянули и были готовы к утреннему выезду. Утром подождали бригадного повара дядю Колю, пышный был такой веселый мужик, он в полшестого подъехал, сделал чай, а потом говорит: «Ну, пацаны, я вас сейчас рыбкой угощу, вчера от сына из Мурманска посылку получил». Он выдал нам по средней такой вяленой рыбине, внешне похожей на леща. Мы этот деликатес с аппетитом уплели за обе щеки, выпили чая, нашли пустую поллитру, налили туда воды на всякий случай и двинулись в далекий трехчасовой путь. Двигались по краям полей и часам к десяти были на месте. Я хотел промочить горло, начал
искать бутылку, нашел ее, но пустую. Пацан-школьник, мой прицепщик, пока я вел трактор и полулежал, оперевшись на боковину кабины, просто воду выпил. Ну, выпил и выпил.
Подъезжаем к скошенной загонке — бочка деревянная стоит, большая такая кадушка без верхнего дна. Подходим к ней, заглядываем — на дне бочки где-то на сантиметр - вода, а в ней — предста-вители всех живущих в том регионе насекомых всех видов — летающих, ползающих, кувыркающихся и тысяч сто, не меньше. Ну что, сцедили мы воду в мою фуражку и, поделив, выпили, гдето с литр. Поехали согребать сено. Дело к полдню. Солнце вертикально почти, пыль, дышать нечем, да и рыба соленая дает о себе знать. Выехали на второй конец поля, там тоже у дороги стоит кадушка. Побежали к ней, а там тоже, что и в первой — на палец воды и мириады насекомых. Опять сцедили всю массу в фуражку и выпили. Больше никаких запасов воды нет. Вижу, с другой стороны поля трактор стоит нашей бригады, тот, что копны делает. Поехали к нему, никого нет, что-то там на двигателе у него разобрано. Поискали, может, какая-то емкость с водой — нет ничего, абсолютно. Уже два часа дня, трактор, куда ни дотронься, горячий, пальцы обжигает. Что делать? Мы согребаем, ездим из конца в конец, а уже в глазах темно. Я пацана в кабину взял, ему еще хуже на солнце, чем мне в кабине, хотя и мне в этой печи не сладко. У нас был кусок троса, я из МТС привез, мы его к рычагу гребки приделали, и пацан прямо из кабины автомат включает — выключает. А пить-то уже невозможно хочется! Можно,конечно, было бросить все, нас же обманули с водой, хотя бригадир мог и не знать, есть там вода или нет. Но воды нет. Ну что, отцепить грабли и ехать в бригаду, полтора часа туда, полтора назад, поле не закончим, это завтра опять сюда ехать? Да с какими глазами я утром войду к бригадиру? Нет, согребаем дальше. Потом — шальная мысль, а соседский трактор! Мы подъехали к нему и спустили из его радиатора две фуражечки воды, каждому по одной. Вода из радиатора старого трактора была похожа на жидкость, если по современным меркам, это как испорченный томатный кетчуп, разбавленный поганой кока-колой, густая такая, темно-коричневая. Мы несколько раз подъезжали к тому бедному трактору, пока из радиатора стала кусками вываливаться грязь. Все, и этот источник иссяк.
Должен сказать, сознание того, что больше ничего нет, кроме килограмма разнокалиберных насекомых, придало нам, не знаю, какие
силы, мы закончили поле и поехали в объезд, в бригаду. Но не по той же дороге, а километра на два дальше, мимо родника. Ледяная такая, чистая вода, и солнышко уже село, и хорошо-то как на свете жить. А внутри наших желудков чего только нет, всего полно, кроме воды и пищи. Да разве это главное, да разве мы поле не закончили, да завтра будет день, и дядя Коля еще даст рыбы из Мурманска, только согребать будем уже с водой!
Повторяю, я не выставляю нас какими-то великомучениками с куриными желудками, переваривающими даже щебень. Нет, это была рутинная, обычная работа, и у нас были обычные молодые желудки, которые ничего не боялись, и так должно было быть, в плане здоровья имеется в виду, и сейчас А сейчас такие пацаны слягут от кислого молока, не то что воды из радиатора. Есть о чем подумать и срочно.



СТАТИСТИКА


То, что статистика знает все — все об этом знают... Статистика на базе оперативного или бухгалтерского учета стала основой практически любой информации. Беспристрастная фотографическая информация, в свою очередь стала отправной точкой для принятия управленческих решений практически на всех уровнях. Независимость статистики здорово пошатнулась, когда в ее деятельность вторглась конъюнктурщина, корысть и умышленный от-кровенный обман. Резко поменялся вектор интересов в использова-нии статистических результатов, причем при переходе от «социали-стической» (советской) статистики к либерально-рыночной интерес развернулся на 180°. При советской — все статистические уровни по производству, надоям, урожайностям и т.п., даже прибылям старались завышать, лишь бы сиюминутно выслужиться, а дальше уже ничто и никого не интересовало. При либеральной — те же показатели по понятным причинам пытались и пытаются занижать, в то же время негативные показатели в эти времена гораздо чаще выпячиваются с целью вырвать побольше бюджетных денег или с целью опорочить (подсидеть) действующую власть какого-то уровня, чтобы легче было занять освободившееся теплое место.
Бедой государственной, особенно советских лет, было то, что верховные руководители охотно верили представленным им проектным и итоговым статистическим показателям Я хорошо помню, как вы-ступая на очередном пленуме ЦК КПСС, Н.С. Хрущев на всю страну заявил, что недавно, когда он был в Минске, ему позвонили из редакции газеты «Правда» и просили согласовать публикацию обязательства Рязанского обкома партии о том, что область в следующем году выполнит план госзакупок мяса на 380%! Редакция боялась публиковать такие авантюрные соцобязательства. «Я, - продолжал Никита Сергеевич, - сказал редакции: публикуйте. Ларионов (первый секретарь тогда на Рязанщине. В.Г.) - человек ответственный и он слово сдержит». Чем все закончилось — известно. Во-первых целый год тот секретарь ходил в фаворе, его звали на работу в ЦК КПСС, а он

жеманно так отказывался, подождем, мол, конца года. Да, область Рязанская тогда сдала четыре годовых плана по мясу. Они выбили весь скот. Дело доходило до того, что крестьянин забивая дома курицу, должен был сдать ее государству (на бумаге) в счет плана госзакупок, а потом выкупить ее обратно и съесть.
Ларионова взяли-таки на работу в ЦК КПСС, а когда он понял, что в очередном году область вообще мяса сдавать не будет по причине его полного отсутствия, то там же на работе и застрелился. Зато год ходил в супергероях. Вообще, зная ситуацию со статистикой советских лет изнутри, могу сказать, что лучше бы ее вообще не было, чем такая, доведенная до абсурда.
Помню, после правления Л.И. Брежнева в Молдавии в районах ходил такой анекдот — быль. Получил колхоз по два поросенка от свиноматок, ну мало же — отчитался в район, что получил четыре, ну опять мало — в районе еще два добавили, в Кишинев пришла сводка на шесть поросят, вместо фактических двух. Ну, положили на стол Брежневу ту сводку, он посмотрел и говорит: «Чтобы было справедливо, мы две головы заберем в счет плана госзакупок, а остальные че-тыре головы пусть пускают на воспроизводство»...
Борьба за нужную информацию, за какую-нибудь десятую долю процента была чуть ли не главной целью всей властной иерархиче-ской лестницы.
Все от тебя ждут больше и больше, чуть ли не вытягивают из тебя — только отчитайся, только давай прирост. Что потом будет — неважно, ведь той десятой доли процента ждут все и никто потом ничего выяснять не будет, давай сейчас. А каких только не было видов отчетности! Работал я главным бухгалтером. Казахстан, начало лета, зерновое хозяйство. Телефонограмма, вводится оперативная сводка о лете бабочек зерновой совки. Есть такой вредитель, когда комбайном убираешь, вместе с зерном в бункер сыпятся такие светлые червячки, в 10-15 миллиметров длиной. Они наносят солидный ущерб и вот еще до уборки вводят отчетность о наличии таких вредителей, ежедневно. Технология определения наличия совки довольно проста. Агроном-семеновод расставляет по полю небольшие корытца со свекольной патокой, в разных местах, в определенной последовательности. Затем объезжает поля и считает, сколько совки попало в корытца, и составляет информацию. На наших огромных полях, по 1000 и более гектаров, сбор такой информации был типичной «филькиной
грамотой», но никуда не денешься — надо отчитываться. Агроном наш пару раз сводку составил, потом перестал ходить в бухгалтерию, то ли корытца закончились, то ли совка пропала. А район продолжает сводку требовать, доводя женщин нашей бухгалтерии до нервных срывов.
Как говорил наш главный агроном Лысенко И.Т., утро начинается... с водки. Он пропустил предлог «со». Один раз я взял трубку -требуют сводку о зерновой совке. Я посмотрел в журнал, переставил числа местами и передал. И тут девушка-агроном из райсельхозуправления,уточняет, а сколько среди совок мужских и женских особей? Я наугад назвал цифры, а она еще уточняет, для себя что ли, а как вы определяете их пол? А черт его знает, но тут же выдаю — а мы их, мол, про-пускаем через зубы, если яички в зубах застревают, значит пол мужской, если нет, значит женский. Девушка бросила трубку и больше из района сводку о лете зерновой совки от нашего колхоза не требовали. Видно, уже сами на месте определяли, кто к какому полу относится.
Была у меня еще и более прозаическая история, хочу уже, как ныне профессор, поделиться с молодежью, особенно студенческой.
На третьем курсе в институте был у нас обычный программный предмет «Общая статистика». Позже, на пятом курсе уже была своя «родная» сельскохозяйственная статистика, а на третьем пока общая. Так как я учился в Москве, а жил на расстоянии почти в две тысячи километров, где не было в полном объеме специальной литературы, а в библиотеке института в сессионные дни не протолкнуться, то приходилось много учебников покупать в Москве. Мне это было удобно, так как я работал главным бухгалтером, учился по своей же специальности, и закупаемая литература не только помогала в учебе, но и была необходима в повседневной работе. Перед каждой сессией, я шел в магазин «Глобус» возле музея Маяковского и покупал недостающие по данной сессии и вообще учебники, пособия и справочные материалы. Так я и поступил, приехав на учебную сессию за третий курс Купил несколько учебников, в том числе «Статистику» Хазанова. Нет, не того «Хазанова», а другого, профессора-статистика. Приходим на первое занятие по этому предмету. Заходит сухонький аккуратненький такой преподаватель, уже в возрасте и говорит: «Я буду читать вам общую статистику, фамилия моя Хазанов. Есть много учебников по общей теории статистики, но я вам все-таки рекомендую мой недавно вышедший учебник, он еще есть в книжных магазинах, там-то и там-то». Показывает нам свой учебник. Синяя та-
 
кая обложка и белым написано «Статистика». Именно такую книгу я и купил несколько дней назад, ни у кого другого во время первого знакомства с профессором такого учебника не было. Надо отдать должное тому Хазанову, он блестяще знал статистику, умел ее преподать и именно от него я услышал замечательную определяющую фразу: «Главное в статистике — правильно сделать форму, а уже заполнить ее легче». Что тут добавить? А вот в конце сессии случился у меня с ним казус.
Приходим на экзамен. И вот здесь проявилась наша раболепская сермяжность, причем групповая. Вся группа, тридцать один человек, пришла на экзамен с книгой Хазанова, и все выложили книги на стол, как выражение покорности и благоговения. Один я не принес книгу, стыдно было нести ее на экзамен. Профессор обошел аудиторию, потом оставил пятерых студентов, остальные вышли, и экзамен начался. Где бы я ни учился, на экзамен всегда шел первым и это не обсуждалось. Так было и в тот раз. Взяв билет и быстро решив задачу, я пошел отвечать. Статистика для меня, ежедневно с ней сталкивающегося, не представляла каких-либо проблем.
Отвечаю по билету, а профессор меня не слушает вовсе. Когда закончил вопросы и, объяснив задачу, замолчал, смотрю, он, ни слова не говоря, ставит мне в зачетку цифру «3».Еще не успел поставить прописью «удовлетворительно», а я ему : «А почему мне «три»? Вы за время сессии видели меня в деле, а книгу я Вашу купил еще до сессии, раньше всех, даже не зная Вас, а на экзамен брать ее посчитал для себя и Вас — несолидно». Он поднял на меня глаза и говорит: «Да чего же Вы мне раньше об этом не сказали?... А я подумал... Да Вы же прекрасно знаете статистику! И что, в «Глобусе» была моя книга?» Он тут же поставил мне «5» в ведомость, в зачетке аккуратно исправил цифру «3» на «5», написал прописью «отлично», и я по-лучил через него еще один жизненный урок — отказ от демонстрации лояльности в общей массе, всегда может быть неправильно понятым и привести к нежелательным, а то и более сложным последствиям, при всем твоем внутреннем благородстве и преданности. Ее, преданность, лучше воспринимают внешне выраженную, даже если внутри тебя все наоборот. Такая вот статистика жизни.
МИНИМУМ ПО НЕМЕЦКОМУ


В мои школьные годы в основной массе школ изучали иностранный язык - немецкий. По крайней мере, в тех районах, где я учился и жил. Может это было следствием только что закончившейся войны, но в селах изучали немецкий и редко в городах — английский. В школе мы изучали еще и молдавский язык, как республиканский, а все остальные предметы шли на русском. Несмотря на то, что я жил на русской части села Слободзея и дома с детства говорил по-украински, ни с русским, ни с молдавским и немецким, у меня проблем не было. В техникуме иностранный тоже был немецким, без выбора, так что кое-какая база по этому языку у меня определилась, и в дипломе об окончании техникума у меня стояла оценка "отлично". Естественно, поступив в институт, я выбрал группу с немецким языком. По программе немецкий язык мы должны были проходить на первом и втором курсах. На первом было сорок часов, в основном грамматики, на втором шли переводы, в т.ч. специальные, и разговорная речь.
В группе у нас было пятнадцать ребят и семнадцать девчат. На пер-вую пару по немецкому пришла молодая женщина-преподаватель с гордым лицом орлицы и внешним видом независимой светской львицы. Высокая, мощная, в кожаной безрукавке и вся увешанная золотыми побрякушками, каждая из которых тянула граммов на сто, внешне по крайней мере. Мы были студенты-заочники, она же постоянно работала в какой-то престижной столичной (московской) школе и с первого дня, таким заметным брезгливо-пренебрежительным видом, уже выдавала свое отношение к нам. Ну, это делу не мешало, мало ли кто и что думает.
Прошло пару дней. Вызывает она к доске одного парня из Коми АССР, половина группы была приезжие со всех концов Союза Вызывает, диктует предложение и предлагает студенту разобрать его построение и структуру. Парень предложение с трудом написал, видно было, что он и буквы по-немецки слабо знает, ну а по структуре он начал что-то невразумительно мямлить несколько минут, чем привел преподавателя буквально в бешенство. Она, эта увешанная золотом красавица-орлица, вскочила и не сдержавшись, выпалила: "И таких баранов еще принимают в институт!" Такой, по правде говоря, обоснованный, но неуместный вопль, вызвал бурную ответную реакцию аудитории. Сидящий рядом со мной студент, майор, начальник ОБХСС одного из московских районов, тоже вскочил и закричал на всю аудиторию: "А, мы — бараны! Все, больше ноги моей не будет на немецком!" — и вышел в коридор. За ним вышел тот обиженный "знаток" немецкого. Потом потянулось все мужское составляющее нашей группы, как бы в знак солидарности, что ли. Вышел и я, не будешь же белой вороной. Выйдя на улицу, мы договорились никуда и никому не жаловаться, просто на немецкий не ходить, но узнавать, что там будут проходить, и готовиться дома, т.е. в общежитии. Договорилисьто договорились, но мы же люди! И все разные, и многие думают о себе любимом и определяют как себя вести, исходя из этого.
На второй день на занятия по немецкому пошел парень, который в нашей группе был за старосту. Ну, мол, нельзя старосте не ходить на занятия, за ним так незаметно, потихоньку, по двое-трое в день, потянулись и остальные, даже тот, из-за которого скандал разгорелся. Короче говоря, в течении 4-5 дней все "забастовщики" сделались "штрейкбрехерами" и как ни в чем ни бывало пошли на немецкий. Остался я один. В душе я сочувствовал преподавателю, но раз вышел к ней в "оппозицию", так в ней и остался. Ходил на все занятия, по шесть-семь пар в день, но кроме немецкого, хотя брал и переписывал вечерами все то, что было наработано по данному предмету за день. Но всему приходит конец. Пришла пора сдавать зачет по немецкому. На первом курсе — зачет, на втором — экзамен.
Пришел я на зачет, подаю той гордой женщине свою зачетку и хотел взять билет, а она смотрит на меня и говорит: "А я вас что-то на занятиях не видела!" Открывает журнал, а наш староста — подлец такой, на всех двадцати парах против меня проставил букву "Н", даже за те два дня первых, где я присутствовал! "Нет, я вас не видела", — уже просмотрев журнал, заявляет преподаватель и возвращает мне зачетную книжку. "Зато я вас видел, - заявляю я, - и допустите меня к зачету, я готов к нему, вот все записи за всю сессию". "Нет", - отрезала она. Ну, нет так нет, и я поехал домой с "хвостом" по не-мецкому и без справки о прохождении сессии. По положению было
так — нет справки — нет сессии, нет оплаты и дней и 50% проезда Сессия тогда была продолжительна по времени, и мне, главному бухгалтеру колхоза, чтобы не терять лицо перед подчиненными учетными работниками, среди которых тоже были студенты  заочники, пришлось свой учебный отпуск переоформлять как обычный трудовой.
На следующий год и курс — вновь немецкий и снова двадцать пар, в основном специальных переводов. Как уже было сказано, в конце этого курса — экзамен, тут уже не до дураков и "баранов", тем более такой дрянной солидарности.
К нам пришла уже другая женщина-преподаватель, как выяснилось позлее — заведующая кафедрой иностранных языков. В пожилом уже возрасте, сухонькая такая, но четкая, строгая и знающая не только свое дело, но и то, с кем ей придется заниматься. Срывов она не допустит, но и стребует от нас все возможное.
Для меня, многие годы работавшего бок о бок с настоящими немцами, часто общавшемуся с ними и по-немецки, тем более после школы и техникума, проблем с языком на этой сессии вроде бы быть не должно. Но я с первой и до последней пары, был далее слишком активен, тянул руку и выступал по любому поводу, переводил, составлял разговорные предложения, неплохо ориентировался в специальных терминах. Естественно, активность моя была целенаправленна — надо сдать экзамен, да еще зачет "завис" с  первого курса.
Наконец настал день экзамена. Где бы я ни учился — всегда шел на экзамен или зачет первым и никто и не оспаривал эту "почетную" миссию. Так было и на немецком. Но здесь я решился на авантюрный психологический эксперимент: у преподавателя за прошедшую сессию сложилось обо мне определенное мнение как о, по крайней мере, для нашего уровня, хорошо подготовленного студента. Я взял билет, для порядка посидел-подумал минут десять и вышел отвечать. По вопросам билета и дополнительным преподавателя ответил быстро, четко и полностью. Заведующая кафедрой сказала: "Достаточно, отлично", - и взяла со стола мою зачетную книжку. Полистав ее, она спросила: "А где ваш зачет за первый курс?" "Там где-то в книжке", - бесстрашно и равнодушно отвечаю. Она ищет. А что там искать, два курса всего пройдено, два листка заполнено. Она полистала, полистала — нету. Я говорю: "Может, не записали, давайте поднимем прошлогодние ведомости". "Да что вы, молодой человек, у нас двенадцать тысяч студентов, сколько времени надо искать! (Тогда еще в системе образования компьютеров персональных не было вообще, слава Богу! В.Г.) Давайте я вам поставлю четверку", - чуть ли не попросила она меня. Не могла она представить себе, что лучший, в плане немецкого языка, студент группы, не имеет зачета за предыдущий курс. Я, конечно, грешным делом, тоже на это рассчитывал, что она такого не могла и подумать. В итоге, пользуясь своим правом заведу-ющей кафедрой, поставила мне зачет за первый курс и оценку "хорошо" за экзамен. У меня хватило совести не возмущаться по поводу потери заслуженной "пятерки", а, в общем, вопрос с немецким языком у меня по институту был снят, я думал навсегда.
Но оказалось, что далеко не все еще в этом направлении закончено. Уже много позже, я поступил в аспирантуру, была у меня в разработке одна актуальная идея, и я бы защитил кандидатскую диссертацию еще в конце восьмидесятых. Срок защиты совпал с разгульным в национальном плане восемьдесят девятым годом Летом того года я многократно и ежедневно ездил в нашу тогдашнюю столицу Кишинев и никак не мог досдать установленный кандидатский минимум. Обещают, что сегодня комиссия соберется, приедешь — нет кворума, то заняты, мол, другими проблемами, то еще что-то. Пять дней подряд я на ту комиссию ездил, а секретарь председателя комиссии, а дело было в одном из отраслевых НИИ академии наук МССР, все находила какие-то отговорки. Но тогда еще был Советский Союз, а я все-таки возглавлял экономические службы самого экономически мощного в том Союзе аграрного района, Слободзейского, поэтому в конце пятого дня, бесцеремонно отодвинув от дверей секретаршу, я вошел в кабинет ее начальника и шефа необходимой мне комиссии. Картина стала мне понятна мгновенно — практически все члены комиссии сидели полукругом в креслах, перед ними на столике стояли чашки с кофе или чаем, а напротив - работающий телевизор кишиневского производства. В те дни целодневно транслировали ход сессии Верховного Совета СССР горбачевского разлива. Я сам иногда смотрел эти передачи, где к трибуне чаще всего нахальной силой прорывались выступать народные избранники, которые считали, что в историческом и в любом плане, каждый из них ценнее, чем Марксы, Ленины, Сталины и все остальные великие вместе взятые. Большинство выступлений были похожи на репортажи из дурдома, они несли явную чушь до гадливости, хотя некоторых из них потом чуть ли не канонизировали. Среди них были и радикально настроенные
 
представители Молдавии. Вот этот спектакль ежедневно и смотрели члены комиссии. Скорее всего, они тоже были из того легиона, что вскоре громил МВД, выгонял на улицы молодежь, требовал убрать русских за Днестр и т.п. Вот этим важным делом комиссия и была все эти дни занята.
Я тут же высказал этой компании все, что о них думаю, пообещал им такой же прием у нас, если придется, чем вызвал всеобщее возмущение и вопль председателя, что меня заставят делать предзащиту на национальном языке. Я послал сразу все, и предзащиту, и их НИИ вмести с ними, довольно далеко, плюнул на все и уехал. Естественно, появляться в Кишиневе по вопросу диссертации было неразумно, а тут пошли выходы из Союза, развал и т.п., это заставило забыть об аспирантуре, а заниматься прикладными, практическими вопросами выживания. Да и тема в новых условиях потеряла актуальность.
Но жизнь продолжалась, я читал лекции в Приднестровском госуниверситете, а также в филиалах других вузов, расположенных в г. Тирасполе. Сам по себе возник вопрос научной деятельности, я опять выбрал сверхактуальную тему, провел необходимые исследования, оформил все и практически подтвердил выводы и уже на базе Приднестровского госуниверситета решил все-таки защитить кандидатскую диссертацию в одном из университетов Москвы.
У меня необходимый кандидатский минимум был сдан еще много лет назад. За давностью и по реальной ситуации, меня заставили пересдать комплексный экзамен по специальности и философии, а по немецкому языку разрешили оставить прежнее заключение, но необходимо было пройти нострификацию справки о сдаче немецкого, то есть подтвердить соответствие этого документа нынешним российским условиям. Нострификация стоила эквивалентно 100 долларам и по сроку исполнения была до полутора месяцев, так мне ска-зали официально. Ждать мне было некогда, и я решил пересдать экзамен кандидатского минимума по немецкому языку в том самом вузе, где много лет назад учился. Пошел в отдел аспирантуры, получил разрешение ректора и пришел на кафедру иностранных языков, ту самую, где когда-то разыгралась у меня драма с немецким. Комиссию назначили приказом, определили время, я пришел. Так как у меня на руках была справка из Кишинева, где стояла оценка "хорошо", то с меня не потребовали письменного реферата, а сразу дали незнакомый текст с описанием сельхозпроизводства в ГДР. Я его с 
ходу перевел, потом были разные вопросы по-немецки, ответы, в общем, все, что положено официально при сдаче такого типа экзаменов. Комиссия единогласно решила оставить мне хорошую оценку. Потом выписали, и все подписали справку , выдали ее мне. И вот здесь я в который раз убедился, что люди все-таки разные, и ничего в этом мире не меняется, а если меняется что-то у людей, то, к сожалению, в худшую сторону.
Уже выходя, я сдуру спросил, а не работал ли кто здесь на кафедре в те годы, когда я здесь учился. Одна из членов комиссии, вроде бы нормальная на вид женщина, нынешняя зам. зав. кафедрой иностранных языков, сказала: "Я тогда уже работала на кафедре лаборантом". И тогда я, в порядке хохмы, рассказал членам комиссии ту давнишнюю историю с зачетом по немецкому. Думал, все посмеются за давностью времени, и я с ними. Но не тут-то было! Та, бывшая лаборантка, как вскочила, как понесла: "Да если бы я знала, я бы никогда не позволила и т.п.". Один из них был мужчина, он начал ее успокаивать, говорит: "Так вы чем недовольны, его нормальными знаниями языка или лично?" Она еще больше распалилась. Было у меня с собой пару бутылок нашего, лучшего на сегодня на постсоветском пространстве тираспольского коньяка, хотел оставить им после экзамена, но посмотрел на них, ничего не сказал и вышел.
Защитился я вскоре и довольно успешно, а осадок остался, такой, нерастворимый. А что поделаешь, такова правда. Как: сказал в муль-тфильме один разбойник: "Не мы таки, жизнь така!" А кто же делает ее такой? Опять же мы...

АТЛАНТЫ И АРЛЕКИНЫ


Интересная у нас жизнь пошла в так называемом шоу-бизнесе. Раньше было как — на сцене выступают атланты, арлекинами заполняют перерывы. Сегодня арлекины заполняют все сценическое пространство и используют все, опять же сценическое, время. Попытки арлекинов выходить на сцену были, по правде говоря, и в прежние времена. Тот, кто не имел ни слуха, ни голоса всегда лез на сцену. Им было гораздо легче, чем тем, кто их слушал, по той простой причине, что в отличие от слушателей, Бог их не наделил способностью оценивать самих себя. Несмотря на их пробивное упорство, в прежние времена посредственные исполнители, как пра-вило, отсеивались жизнью еще на дальних подступах к большой сцене.
Так как в шоу-бизнесе основным стержнем и на сегодняшний день является песня, то и в предлагаемой были речь пойдет о песне, о том достойном и объяснимом явлении в природе, объяснимом потому, что песня состоит из двух основных составляющих ее компонентов — слов и мелодии (музыки). Наши предки, пытаясь выражать какие-то свои чувства, по мере эволюции скорее всего начинали с мелодии, что-то там, простите, мычали, гудели и воспроизводили голосом — для себя и для какой-то публики. Когда научились говорить, и уже умея воспроизводить мелодичные звуки, начали выражать те же чувства более предметно и направлено. Так появилось еще одно чудо в человеческой природе. Именно через песню человек освобождался от наполнявших его душу эмоций, радостных или печальных, и делился этим с окружающим его миром, в первую очередь, людьми.
С момента своего появления в человеческом обществе песня была не только выражением чего-то, а и способом закрепления в памяти людей каких-либо событий. Не имея возможности что-то зафиксировать для памяти на будущее, люди использовали песни, былины и т.п., как своеобразные летописи, оставляя через них своим потомкам достоверную или приправленную жизненную информацию, передаваемую из поколения в поколение. Каждый, постепенно выделяемый из общей массы народ или нация, через свой язык, свое воспри-
ятие жизни и отношение к происходящим событиям находил соб-ственный стиль, методы и способы выражать все это именно в своих песнях. Разные народы слагали разные песни и по-своему их ис-полняли. Главным зеркалом нации были ее песни. Здесь все — и характер, и эмоциональность, и разумное освещение событий, и наверное основное — духовный стержень нации. Правду говорят — песня душа человека.
Вся моя жизнь так или иначе связана с песней, довелось на лю-бительском уровне петь песни на разных языках, особенно на близких мне украинском, молдавском, ну и, естественно, русском. Сам являюсь автором слов и музыки ко многим десяткам песен, поэтому могу сказать с полной ответственностью, что у любого народа есть своя органическая связь со своей же песней. И никто другой не спо-собен подать любую национальную песню так, как представители на-ции, породившей ту или иную песню. Самый лучший, самый высококвалифицированный российский оркестр или отдельный исполнитель никогда, поверьте на слово, не исполнит молдавскую мелодию так, как даже не самый лучший молдавский оркестр или певец .И то же самое происходит, когда молдавские исполнители воспроизводят что-то русское или украинское. И в этом нет ничего предосудительного. В песне, музыке должна присутствовать душа, душа данной нации.
Я более чем интернациональный по сути, у меня была не одна моя родная русская мама, а и мама-казашка, мама-немка, мама-украинка. Не просто по моему желанию, а непосредственно они сами называли меня своим сыном, где старшим, где младшим. Это к тому, что у меня нет различий по нации, а только по человеческим качествам. Были в моей жизни пересечения и с негодяями-русскими и с порядочнейшими и честными немцами. Но песни у нас всегда были у каждого свои, хотя наши песни, русские, любили все мои друзья, от немцев до чеченцев. И я ничего не имею против того, что, например, ребята из Африки поют русские или украинские песни. Помню, где-то в начале шестидесятых, студенты Киевского госуниверситета, темнокожие, симпатичные такие парни, пели "Маричку", естественно на украинском языке. Пели они замечательно и слава Богу. Понятно, что они жили в Киеве — потому и пели.
Я против того, чтобы, к примеру, украинские исполнители вместо того, чтобы показать, что они есть порождение одной из самых песенных наций в мире, начинают по обезьяньи кричать и кривляться
и появляются на публике в одежде одного из зулусских племен. Это даже не позор, это публичный плевок в душу прекрасной украинской нации. А душу за деньги не купишь. И те, кто считают себя истинными украинцами, и тем более национально продвинутые, должны были в самую первую очередь вернуть на сцену и в обиход истинно украинскую песню, как народную, так и современную, но не "роботошимпанизированную". Модная ориентация "на Запад" особенно для русскоязычных певцов, по сути ничтожна, так как оригинал всегда лучше копии и тем более костюмы настоящих представителей африканских племен всегда будут оригинальнее и восприимчивее, чем у наших певцов-подражателей. В прежние времена ценилась песня, сегодня она стала просто фоном, фоном для миниспектаклей, от-снимаемых клипов и т.п. способов подачи, где прыжки, ужимки, све-товые эффекты и невообразимый грохот настолько "раздавливают" саму песню .что смысла в ней уже никто не ищет, тем более, зачем искать то, чего в большинстве современных песен нет. Просто вначале оглохни, поймай ритм грохота и балдей, не вникая в суть происходящего. Большую часть молодежи уже привели к этому. Для них песня без конвульсий и дерганий уже не песня. К этому мы пришли довольно быстро. И вся тысячелетняя эволюции человечества и песни развернулась в обратном направлении и скорее всего не так далеко то время, когда люди снова начнут мычать без слов, так как мыслить для них и трудиться, чтобы выразить мысли через песни, станет сверхсложно, и это будут делать за них. Имеется в виду, песни готовить и воспроизводить их, а также варить, стирать, возить, убирать, вылупливать и выращивать эрзац-детей будут роботы-компьютеры. Все может быть, но у нас несколько иная дорога в этой были из нашей жизни. Мы оглянемся в очередной раз в свое прошлое, не где-то там абстрактное, а свое родное, российское.
Во все прежние века более чем тысячелетней Руси много чего происходило на ее просторах. Разными были эти века по насыщенности различными событиями, как обычно текущими, так и эпохальными. Но наиболее ярким, спрессовавшим в себя по нескольку веков, если не все вместе взятые, за всю историю России, был век двадцатый. Две мировые войны, война гражданская, три крупных революции, перевернувших весь мир, коллективизация, индустриализация, массовые репрессии, восстановление и развитие народного хозяйства, «холодная война», освоение новых земель, запуск первого в мире спутника

Земли и первый выход человека на космическую орбиту, сибирские стройки века, включая БАМ (Байкало-Амурскую магистраль), расцвет культуры, искусства, образования и спорта, а также рост авторитета страны в мире. Все эти события не только фиксировались исторически и статистически, они обязательно отражались в наших песнях. По количеству, да и качеству песен, выпущенных в свет за полвека (40-е-80-е годы) в «Российском» Советском Союзе, этот период был непревзойденным по отношению как к прошлому, так и обозримому будущему. Состояние, уровни жизни и отношения людей в любой исторический период отражали песни. Это как определенный катализатор, синтезирующий все-все вместе и выдающий общую оценку. Именно общую оценку жизни через состояние людских душ.
Разве могут понять те убогие или платные нынешние критики совокупного образа жизни в тот, доставшийся в те годы жившим людям, в т.ч. мне, благословенный период, что именно в то время наше российское общество достигло наивысшего по его менталитету всеобщего развития. Естественно не идеала, его среди таких разных людей никогда не достигнуть, зато по всем основным общественным составляющим это был апогей, высшая для нашего народа точка развития. Повторяю от имени себя, прожившего этот период с начала до конца, и всех моих сограждан, абсолютное большинство которых уверено в том же, что да. это было не идеально, но приемлемо и жизненно. Это был фундамент нового общества. Не коммунизма, которого никогда не будет по причине разноликости людей, их действий и помыслов, а нормального взаимотерпимого, социально ориентированного общества. И мы воспевали эту жизнь в песнях и не под диктовку власти. Были, конечно, и песни под диктовку. Конъюнктура была и будет всегда. Плохо только то, что те авторы песен, которые заглядывали в рот вождям и на этом неплохо зарабатывали, чуть позже сами, а уж тем более их тоже обласканные властью потомки, стали обливать грязью и прежних вождей, и ту власть и снова на этом зарабатывать.
А песня жила. Не было направления в жизни, даже самого малого, которое обошла бы вниманием песня. Если, к пример, взять военную тему, то трудно найти что-либо, о чем не пелись песни, причем многие песни и на одну тему, и все классные и любимые народом. Песня про винтовку и пулемет, пушки, «катюши», танки, самолеты, сапоги, фуражку, пилотку, тельняшку, бушлат и бескозырку, махорку и
папиросы и т.п. Песни о доме, родителях, природе, степях, лесах, морях, цветах, стройках, дорогах, машинах и еще тысячах направлений и, больше всего о жизни и любви. Весь этот набор не напишешь под диктовку, да и никто те конъюнктурные песни петь не станет. А песня — это то, что хотят петь люди. И очень многие песни после первого же исполнения идут в народ. Их поют всегда и везде, сольно и в компаниях, это показатель народности, жизненности песни и жизненности самого народа. Много вы слышали, чтобы кто-нибудь по-вторял песни, которые поют нам сегодня из трех или четырех букв? Где надо чага-чага и все, ничего больше?
Я и мои сверстники с диапазоном возрастного разброса в 5-10 лет просто счастливые люди. Мы вырастали и жили теми знаменательными событиями и зеркально отражающими их прекрасными песнями, которые можно петь и сегодня, и завтра, и всегда. А какие были исполнители! Их было мало, но зато каких и вполне достаточно, чтобы выпустить в свет огромное количество поистине народных, до боли любимых и душевных песен. Мое личное счастье еще и в том, что я почти всех песенных «атлантов» видел и слышал вживую. Безголосых, по большому счету, но гениальных, проникающих в душу исполнителей, которым подражала вся поющая держава — Леонида Утесова, Марка Бернеса, Клавдию Шульженко, звонкоголосую и особенную Лидию Русланову, затем Сергея Лемешева, позже прекрасных певцов украинской школы, пожалуй, лучшей в Союзе — Беллы Руденко, Ирины Мирошниченко, Дмитрия Гнатюка, Анатолия Петренко, Виктора Соловьяненко, Юрия Гуляева, еще позже из украинцев, Софии Ротару, казахов — Бибигуль Тюлегенову, Ермака Серке-баева, Розу Багланову, бакинцев — Рашида Бейбутова, Муслима Ма-гомаева, Полада Бюль-Бюль Оглы, белоруса — Ярослава Евдокимова, россиян — Ольгу Воронец, Александру Стрельченко, Екатерину Шаврину, Майю Кристалинскую, Аллу Пугачеву, несравненную Людмилу Зыкину, Иосифа Кобзона, Эдуарда Хиля, Льва Лещенко. Это цвет нашей песни, они - проповедники великого достояния нашего народа. Были еще многие исполнители, рангом пониже, тоже замечательные и любимые, просто выделил я самых-самых. А какие замечательные были песенные коллективы! Хор им. Пятницкого, хоры радио и телевидения, взрослый и детский, народные хоры Воронежский, Северный, Сибирский, Оренбургский, Волжский, украинский хор им Г. Веревки, Кубанский казачий хор и др. А прекраснейшие военные

ансамбли песни и пляски военных округов и флотов во главе с главным академическим ансамблем им. А. Александрова!
Мне довелось вживую видеть и по нескольку раз многие военные ансамбли. Особенно нравились смотры флотских ансамблей. У каждо-го из них всегда была какая-то «изюминка» и обязательно своя фирменная песня. Например, у ансамбля Черноморского флота это была песня «Легендарный Севастополь», у Балтийского — «Морская гвардия», у Северного — «Песня о севере», у Тихоокеанского — «Океанский размах» и т.д. Ни один народ в мире, ни один, не имеет и не способен петь хоровые песни так, как их поют родные по крови, душе и мыслям братские народы Белоруссии, Украины и России. Мы и в бою, и в песне, всегда шли хором, вместе, и если даже каждый пел свою партию в общей песне, так это же только облагораживало и возвышало нашу хоровую совместную жизнь, подчеркиваю слово «хоровую» с двумя «о», а не с первой «е», как пытаются нам вдолбить недруги наши, как внешние, так и продажные или недалекие свои до-морощенные, нами же, к сожалению, и выращенные. А русская песня живет. И как вызов нынешнему навязанному и вредному для нас и потомков наших всеобщему эстрадному арлекинскому «Балагану безлимитед», люди, в том числе современная молодежь, все чаще об-ращаются к песням 30-40-50 летней пробы, к песням, пронизанным идеями добра, справедливости, достойного поведения и отношения к своей Родине, родным и близким, и земле своей, почти осиротевшей.
А молодым людям, поющим и не поющим, хотелось сказать следующее: не теряйте времени, используйте редкую возможность творческого общения с ныне, к счастью, живущими ,действительно «Атлантами» российской песни. Среди коллективов — это Академический ансамбль песни Российской армии им А. Александрова, среди певцов-мужчин — это неповторимый Иосиф Давидович Кобзон, а среди женщин-певиц — Герой социалистического труда, истинно народная певица СССР и России несравненная Людмила Георгиевна Зыкина.
В год выхода этой были, Л.Г. Зыкина будет отмечать свой юбилей. В песне,   «Песня  о  лебединой  песне», написанной мною в подарок великой певице,которую  я  передал  ей, в  её  кабинете, на  Фрунзенской  набережной,    в  канун  Женского  Праздника  2009  года, есть такие слова:
   … Сколько песен, веселых и грустных, по жизни пропето!
     В каждой песне навечно осталась частичка души.
     Лебединная  песня  моя, может  пишется  где-то,
     НО  прошу  тебя, автор,её  выпускать – не  спеши!....



ЧУДЕСА


Говорят, что чудес на свете не бывает, а я в чудеса верю, не по наитию, а жизнь заставила. По поводу чудес можно много и по разному рассуждать, пересказывать услышанные где-то случаи и загадки, поэтому в отличие от других былей, с длинными вступлениями и комментариями, просто расскажу о тех событиях, участником которых был непосредственно, и иначе, как чудесами, их не назовешь, при всей их кажущейся внешне случайности. Хотя элементы случайности тоже имеют место, но не в тех, что происходили на моих глазах. По крайней мере, я так считаю.
В порядке разъяснительной ремарки, думаю, стоит вставить в предисловие, характерную для темы старую притчу. Раньше, в царской России, во всех учебных заведениях был предмет «Закон Божий». Везде, и в школах, и в университетах, его изучали в обязательном порядке. Церковь тогда была идеологической опорой государства. В университете, на естественно-географическом факультете, идет лекция по «Закону Божию». Батюшка читает лекцию, тема «Чудо Господне». За-кончил лекцию и решил закрепить и проверить знания и отношение студентов к этой теме — чуда Господня. В конце лекции он привел пример чуда — в одном селе золотых дел мастер обновлял крышу колокольни на высоте 30 метров, сорвался и упал на землю. Потом встал, как ни в чем ни бывало. Это преподносилось как чудо, именно Господне. Богослов еще раз обратился к студентам с предложением высказать свое мнение по этому поводу. Поднял одного молодого парня-студента и прямо спросил: «Вот ты, Иванов, веришь, что это было чудо Господне?» Студент-географ уклончиво ответил: «Думаю, это была случайность». «Что! - Поднялся с места батюшка. —Случайность, говоришь? Так вот, знай, Иванов, тот мастер снова полез на колокольню и снова упал и опять ничего — это ли не чудо!?» «Скорее всего, батюшка, это совпадение», - пробормотал студент. «А! — Закри-чал во весь голос батюшка. — Совпадение? Да знаешь ли ты, - пошел вразнос батюшка, - что он опять полез туда и опять упал и ни-че-го! Это не чудо?!» «Наверное , это уже привычка», - более уверен-

но выдал студент, понимая, что батюшка вошел в экстаз и потерял ту «чудесную» нить. Наверняка в нашем сознании при упоминании о чудесах, скорее всего присутствует эта тройственность мысли «случайности, совпадения и привычки», но все-таки что-то необъяснимое в таких случаях все же присутствует.
Вот живые примеры. Лет десять тому назад жили мы в г. Тирасполе в районе Колкотовой балки по улице Комсомольской. Прямо от нашего дома шла дорога вниз и упиралась в рынок. На полдороге к нему, на небольшой площади, напротив овощного магазина, стояла деревянная старинного типа будка «Ремонт часов». Она по возрасту была явно ровесницей микрорайона, лет пятьдесят на этом месте стояла, облезла краска на ней, но мастерская работала. Я иду мимо на рынок. И черт меня дернул проходя мимо будки, вдруг подумать: «Как это ее до сих пор не спалили, стоит в стороне?» Воскресенье, ясный день, десять утра. Через час иду обратно — будки нет! Сгорела дотла, только болтики да шестереночки среди пепла валяются! Стою и не знаю, что и думать - чудо это или гадкая случайность? Ответа до сих пор не знаю.
Еще раньше. Харьков. Восемьдесят шестой год, я на месячных курсах повышения квалификации. В воскресенье, святое дело, иду на стадион «Металлист», футбол, чемпионат СССР, играют «Металлист» местный и алма-атинский «Кайрат». Естественно, Казахстан моя вторая Родина, болею за «Кайрат», хотя в принципе в футболе полвека до «оранжевых» событий, болел за киевское «Динамо». Рядом с правой стороны, сидит незнакомый молодой парень. По его возгласам, я понял, что он тоже в данном матче болеет за «Кайрат». На перерыве разговорились. Он, оказывается, местный, харьковский, но уже лет пять живет в городе Джетыгара, Кустанайской области в Казахстане, поэтому и болеет сегодня за «Кайрат», а вообще так же, как и я ,болеет за «Динамо» (Киев). Ну прямо родню встретил! После матча мы просто расстались и все. На следующий выходной снова иду на стадион, играют на кубок СССР тот же «Металлист» и московское «Торпедо». Конечно, сам Бог велел мне, как временному харьковчанину, уже болеть за «Металлист». Смотрю, «болею». Слышу вроде знакомый голос слева. Поворачиваюсь — рядом сидит все тот же парень, мой «земляк»! Совсем противоположная сторона футбольного поля, мы с ним ни о чем не договаривались, билеты брали в разных концах города, а снова оказались сидящими рядом, только наоборот,

уже он сидел слева от меня. Скажете не чудо, а совпадение? Ну что ж, возможно, но что было, то было. И необъяснимо.
После третьего курса я перевелся из Москвы в Кишиневский сельхозинститут, проучился там еще два года, а когда пришла пора выходить на итоговый экзамен, в деканате подбили мои итоги по программе и оказалось, что из-за разницы в программах, мне придется досдавать ряд предметов, которых в Москве просто не было, например «Виноградарство», «Хранение и переработка овощей и фруктов» и др. Прихожу я в отдел хранения кафедры овощеводства сдавать зачет. Взял билет, ответил, все как положено, получил «зачет», а потом заведующий отделом меня спрашивает, откуда, где работаю. Я сказал, что из Слободзеи. Мужик тот очень возбудился и зло так говорит: «Там в Слободзее одни жулики и воры!», и начинает мне рассказывать случай тридцатилетней давности, в котором участвовал и я! Оказывается, где-то в конце сороковых годов ,тот преподаватель после второго курса техникума, проходил практику в совхозе «Кременчуг», что на правом берегу Днестра, напротив моей Слободзеи. «Сидим мы, - рассказывает преподаватель мне, - со сторожем, возле лодки, там, где рабочих из Слободзеи перевозят, ждем пока будут люди идти с работы, чтобы не допустить воровства овощей и фруктов с их стороны. Сидим, а тут эти разбойники так смело идут прямо на нас с фруктами. Вот наглецы. Сторож с ружьем и я, агроном, сидим внизу, под обрывом, а они прут на переезд и в одних трусах». У меня тогда на кафедре перехватило дух - спустя столько лет он рассказывает мне, про меня! Дальше расскажу о себе сам. Да, не от веселой жизни мы переплывали Днестр и воровали с растущих среди леса плодовых деревьев яблоки и груши. Там такая богатая плавневая почва, много влаги, лес, нет ветра, поэтому фрукты были самые высококачественные. Мы их брали просто на еду для всей нашей босоногой улицы.
Фрукты мы накалывали на полумиллиметровую медную проволоку, потом обматывали ее вместе с фруктами вокруг тела и так переплывали Днестр. В тот день, о котором рассказывал зав. отделом, мы «отоварились», ну, идем к спуску с обрыва, болтаем себе. Подошли уже к краю обрыва — они двое, сторож и практикант, сидят метрах в трех ниже нас. Увидели, начали кричать и кинулись к нам. А мы как рыцари в броне из фруктов, нам бежать было не с руки, не сговариваясь, прыгаем через них в воду. Под той стороной течение быстрее, сразу унесло нас вниз. Сторож сдуру стреляет поверх наших голов. А

у меня проблема — у двоих моих коллег яблоки, а у меня груши. При резком ударе о воду проволока лопнула и начала разматываться вокруг тела, в отличие от яблок, груши тонут. Длинная грушевая «гирлянда» спутала мне ноги, тянет на дно, а тут еще охранники орут и стреляют. Пришлось избавляться от груш и спасаться самому. И вот на тебе через столько лет, мне с тем агрономом-практикантом довелось встретиться.
Сколько раз надо сказать «если», чтобы встретиться именно на досдаче зачета, да именно с тем парнем, да именно мне? А пришлось! Скажете, что у меня это вошло уже в привычку, возможно. Но, буквально на днях, еду за рулем, начинаю петь песню «Надежда, мой компас земной», попутно включаю радио и тут же Лев Лещенко как бы подхватывает песню, продолжая меня — «а удача — награда за смелость!». Я был просто ошарашен, перестал петь, стало просто не по себе. Что, опять, совпадение? Ну, знаете! ….


                НЕ ПЛЮЙ В КОЛОДЕЦ


Есть такая народная мудрость: "Не плюй в колодец — может, пить из него придется". Это действительно так, причем под словом "колодец" здесь понимается не буквально колодец, как таковой, действие народной мудрости гораздо шире. Имеется в виду источник жизненный, например, семья в целом и отдельные ее члены, в частности — отец-мать, братья-сестры, дедушки-бабушки, школа, работа, село или город, Родина вообще, ну и естественно тот самый колодец. Сюда можно добавить и друзей, и жену, и детей, ну и т.д. И в приложении ко всему указанное выражение будет правильным. И это не какой-то постулат или какая-то библейская догма, это просто жизненная правда. К сожалению, все мы об этом знаем, но или забываем значение этих слов, или просто пренебрегаем этим .Думаю, что очень многие люди, и ныне живущие, и жившие до нас, могут поведать множество примеров попрания другими людьми или ими самими этого принципа по рассеянной забывчивости или целенаправленно. Но во всех таких случаях итог почти всегда один — все действительно возвращалось на круги своя, и горько и стыдно было всегда тем, кто все-таки плевал в тот или иной "колодец".
У меня тоже было в жизни немало таких случаев, когда плевавшие в мою сторону люди приходили опять с покаянием и просьбами о прощении. Главная наша православная беда в том, что "колодцы" наши, куда отдельные люди "плюют", как правило, добрые и отзывчивые, зла долго не помнят, и это часто порождает цепной негатив. Ведь о нашей доброте знает и плюющая сторона и надеется на безнаказанность. Это, в принципе, нехорошо, но такие мы по своему внутреннему содержанию и другими уже вряд ли будем, и не будем никогда рассуждать о том, насколько плохи доброта и прощение.
31 марта 1976 года я заехал из Москвы к отцу в Слободзею. В Москве был в командировке по делам службы, ну и решил проведать отца, так как года три уже не встречались. Была у меня и еще одна проблема, которую надеялся попутно, по крайней мере, прояснить. В те годы в моем родном Слободзейском районе ,шла закладка само-

го большого цельного массива межколхозного сада "Память Ильичу". Это была уникальная задумка (см. "Высохшая память" в книге I) и осуществлялась она в те годы ускоренными темпами. В районной и республиканских газетах пестрели объявления о наборе рабочих, специалистов в новую организацию, обещались соответствующие условия оплаты, обеспечение жильем и т.п. Узнав об этом и подстегиваемый необходимостью перемены места жительства из-за здоровья жены, я написал письмо в адрес руководства межколхозсада с предложением своих услуг по определенным направлениям. Получил ответ — приезжайте на беседу, посмотрим, как поступать дальше.
Поэтому я и заехал буквально на пару дней в Слободзею, потому что дома меня, главного бухгалтера колхоза, ждал отчет за первый квартал. 31 марта я приехал, на следующий день, 1 апреля, пораньше выехал в Тирасполь, а оттуда в межколхозсад. В те времена правление сада располагалось в здании конторы третьего отделения - еще не построили в то время контору в Первомайске. В Тирасполе -я зашел на почту и позвонил к себе на работу, в Казахстан. Сказал председателю, что завтра, т.е. 2 апреля, прилечу в Актюбинск, тогда из Кишинева туда ходили два прямых рейса, и попросил меня в аэропорту встретить. Каструбин Г.И. спросил, какая здесь, в Тирасполе, погода? Я сказал, что 20 градусов тепла, все цветет и зелень кругом. Тогда он добавил, что в прошедшую ночь у нас замерзло в степи около двести голов коров и молодняка. Поступило из района распоряжение, в связи с невыполнением областного плана  закупки мяса по первому кварталу, срочно, 31 марта, отправить скот на мясокомбинат в Актюбинск. Людей и машины с животными, не доехавшими до бывшего нашего райцентра сЛенинское(Кос-Истек), накрыл страшный буран с сильнейшим морозом. Измученные и обмороженные водители кое-как добрались до села, а скот остался в машинах и просто стоя замерз. Вроде бы договорились с мясокомбинатом, что примут мерзлые головы, как "сонное" мясо, поэтому желательно срочно мне быть дома, предстоит много канители по документам и расчетам.
Ошарашенный такой новостью, я поехал в межколхозсад. 1 апреля 1976 года был четверг, был день приемов по личным вопросам председателя сада. Я зашел в приемную, спросил, есть ли председатель, и, получив утвердительный ответ секретаря, назвал себя, сказал по какому вопросу пришел, а также показал письмо за подписью предсе-

дателя, где меня приглашали на беседу. Секретарь записала меня, и еще там было человека три, занесла список начальнику, и мы стали ждать вызова. Начало приема было с десяти утра
За каких-то полчаса трое ожидавших приема вместе со мной, поочередно зашли и вышли, я ждал. Уже двенадцать часов, час дня, обращаюсь к секретарю, узнайте, пожалуйста, вызовут меня или нет. Она зашла-вышла и говорит — он сейчас занят , ждите, вас вызовут. В пятнадцать часов я снова обратился к секретарю — снова тот же ответ — председатель занят.
В приемной было душно, кондиционеров тогда еще не было, я утром не завтракал, в шесть утра выехал, на обед никуда не ходил, да и вообще никуда не выходил, боялся, что он уйдет, а я такую даль проехал, а завтра с утра — самолет. Но решил выдержать испытание (я так себе это представил) до конца. В половине пятого, секретарь опять зашла к председателю, долго не выходила, потом позвала меня на беседу. Когда я зашел, председатель читал журнал "Садо-водство".Мне уже, честно говоря, не хотелось ни работать в этой организации, ни видеть того "занятого" председателя. Но побеседовали, он так высокомерно мне сказал — зайдите к главному бухгалтеру, Старунский его фамилия, вроде бы ему нужен заместитель, но у нас, мол, все не так просто, очень высокий уровень, очень высокие требования, будем принимать по конкурсу и т.д. Я уже знал, что работать мне с ним не придется, поэтому поблагодарил и уехал в Слободзею, а утром вылетел домой. Это не тавтология, что я из дома выехал домой, тогда мой дом действительно был в Казахстане.
Но, не зря мы начали эту быль с народной мудрости "Не плюй". Прошло около семи лет. Мы с семьей переехали в Слободзею, в невероятно сложных для меня условиях пришлось доказывать и здесь свою пригодность. Был я уже заместителем председателя райсовета колхозов по экономике, и в один уже из моих приемных дней по личным вопросам заходит секретарь, она у нас была одна на председателя и заместителя, и говорит — пришел заведующий четвертым отделением межколхозсада, к вам просится на прием. За эти семь лет председателем в межколхозсаде стал новый человек, а прежнего переместили на заведующего отделением. И тогда я вспомнил тот, его приемный день, когда он просто так продержал меня восемь часов в приемной, не дал далее родственников повидать по-человечески. Сижу и думаю: «Что с ним делать? Сказать, что занят? Так я не он, другой

я совсем, и это, наверное, плохо, но, к большому сожалению, таким как он, я стать не смогу. Я больше чем уверен, что он, конечно, не помнит меня по тому случаю, это для него был проходной, обычный для его натуры момент. А я хорошо все помню». Когда он зашел ко мне, квадратные его усы были как-то грустно опущены, и он очень просил подсказать и помочь в довольно больших проблемах, возникших у него уже в бытность заведующего отделением. Не стал я ему ничего напоминать, помог в решении возникших проблем чем только мог, и он ушел довольным. А я, ругая себя за, возможно, несвоевременную и безответную доброту, одновременно сидел и думал; "А еще говорят, что Бога нет! Не плюй в колодец, напиться придется!" Надо об этом всем и всегда помнить. Мы же люди.
               

                ЯБЛОКИ  НА  СНЕГУ

Яблоки на снегу, с точки зрения экономиста-аграрника, это, как говорят сегодня, "нонсенс". Причин такой, прямо скажем необычной ситуации может быть несколько. Или не успели убрать, или рано упал снег, или то и другое вместе, или что еще хуже, никому эти яблоки не нужны и их просто бросили и не стали убирать. Есть на земле благословенное место, с какой стороны не посмотри. Его, это место, Карпатские горы, такой огромной своей дугой-"челюстью" как бы выкусили из территории раньше Киевской Руси, а теперь из Украины. Место это так просто и прикладно называется "Закарпатье". Не будем вдаваться в исторические причины образования этого региона в нынешнем виде, скажем только одно — люди, живущие там веками, не пришли с Запада, нет, в абсолютном большинстве своем они пришли с Востока, а значит, это славяне, перевалившие когда-то Карпатский хребет и заселившие самую середину внутренней излучины Карпат.
Территория, сегодня она называется Закарпатской областью, во многом уникальна. Во-первых, она единственная на всем постсоветском пространстве граничит с четырьмя зарубежными государствами, Румынией, Венгрией, Словакией и Польшей, здесь, скорее всего, самый теплый и мягкий в Украине климат, так как Карпатский забор защищает от северо-восточных ветров, и было бы здесь море — был бы схож с южным берегом Крыма. И, что очень немаловажно, насе-ление Закарпатья не настолько ассимилировано западными соседями, в отличие от тех же прикарпатских областей Украины, расположенных по другую сторону Карпат в так называемых Подолии, Волыни, Галиции. Большинство жителей этого региона называют себя "русинами", заметьте не "мадьяринами", "романинами", "чехинами" и "словакинами" или "полякинами", даже не украинами, а именно русинами. Думаю, даже не надо комментировать и разъяснять, откуда, по их мнению, идут их корни.
Сохранению такого этноса, находясь в соседстве со странами с довольно агрессивной, в большинстве своем, и ассимилятивной внешней
 
политикой, способствовало, на наш взгляд, несколько причин. Первая, то, что территория веками входила в состав Киевской Руси, а позже России. Кроме того русины были сплошным национальным анклавом, плохо "растворяемым" среди чужих, и в том, что путь, проходивший из Европы в Азию, был не "проходным" через центр Карпат, и все войны и походы, основные имеются в виду, шли выше и ниже Карпат, то есть в обход Закарпатья. В связи с этим прикарпатские области с восточной стороны Карпат были подвержены гораздо большей ассимиляции, со стороны особенно румын в Черновицкой области, поляков, чехов и мадьяр в других областях, где по большому счету мало чего осталось русско-украинского.
Русины же остались русинами. Да, есть на территории целые села, в большинстве своем состоящие из представителей других наций, на-пример, мадьярские, польские, но они не являются определяющими. В тоже время русины с ними долгие века по соседству уживались. У русинов свой, специфический язык, но генетически они тянутся к славянам, в тоже время легко говорят по-русски и, естественно, по-украински.
Живописна природа этого края. Карпаты вообще красивы с обеих сторон, но так как в Закарпатье теплее, чем в прикарпатских зонах Украины, то и природа там богаче и разнообразнее. Население довольно лояльно относится к русскоязычному населению вообще и к русским в частности. Есть в Закарпатье проблема, тоже пока неразрешимая. Красоты неописуемые, людей хватает, а работы мало. Поэтому, особенно в советские годы, многие тысячи закарпатцев в летний сезон выезжали на работу в Россию, Казахстан, другие республики. Летом зарабатывали деньги, везли их домой, за зиму приводил в порядок свои домашние дела, отдыхали и набирались сил, а с ранней весны отправлялись опять на заработки. У многих бригад из Закарпатья были годами проторенные маршруты, многолетние договоры, я сам с ними не один год работал в Казахстане. Необходимо отметить, что закарпатцы были отличными мастерами, в первую очередь в работах по дереву, художественным изразцам и вообще по строительству и благоустройству. В основном, ребята верующие, они не пили, как наши местные строители, с перерывом на работу, а делали свои дела быстро, качественно и в срок, чем привлекали к себе внимание заказчиков.

С развалом Советского Союза выезд по старым адресам стал проблемным, и вектор ориентации закарпатских мастеров переместился на Запад, в страны Европы и Америки. Этот обратный разворот с выездом на работу в чужие, в принципе, места очень огорчил закарпатцев. Как общее синтезированное мнение об этом высказали мне лично рабочие Хустовской фетровой фабрики. Когда я посещал эту фабрику в 1993 году, мне главный технолог показывал образцы шляпной продукции, в том числе серую шляпу "а ля Горбачев", ее так и называли "горбачевка", вроде бы, ему дарили, и тому понравилась. Так вот, именно тогда, клянусь, это не мои слова, простые рабочие сказали вполне серьезно следующее: "Если бы мы знали, что он так поступит со всеми нами, мы бы ему не шляпу, мы бы ему непроницаемый фетровый мешок на голову сваляли со шнурком на шее!". Похожие высказывания я слышал еще от многих закарпатцев — простых людей разного пола и возраста, особенно от пожилых людей.
Развал Союза очень больно ударил по региону, и одно время там даже начали пробиваться сепаратистские настроения и высказывания о выходе из состава, независимости и т.п. Позже все эти разговоры утихли, независимость Закарпатья в таком алчном окружении просуществовала бы не больше месяца. Это всем стало понятно, даже неразумным реформаторам и провокаторам.Потом ситуация подуспокоилась, осталась только обида и на Москву - за то, что предали, и на Киев - за то, что до Карпат у них (властей) еще есть силы и желание добираться и заниматься, за Карпатами, как поется в популярной украинской песне, "нычого нэ выдно".
Читатель может подумать, с чего это автор к Закарпатью прицепился, хотя вроде бы для него это вообще чужой регион. Ну, во-первых, для меня, как гражданина России, нет "чужих" регионов на бывших российских землях. Во-вторых, все мои предки, в обозримых для меня семи поколениях и многих поколениях для меня не обозримых, были российскими подданными, т.е. имели самое прямое отношение к российским территориям и по их расширению, и по сохранению, и защите. В-третьих , мне довелось побывать там именно в 1993 году, поздней осенью, уже после того, как расстреляли Белый Дом в Москве, в тот период, когда приняли особую, новую конституцию России и выбирали новый состав парламента, более лояльный к властям того времени. Это был ноябрь-декабрь девяносто третьего. Именно в этот период нам с женой удалось побывать в одном из закарпатских санаториев под названием "Шаян", рядом с поселком с таким же названием. У Тираспольского завода "Литмаш", была своя доля в этом санатории еще с советских времен, поэтому путевку туда, тем более зимой, можно было взять без проблем. Санаторий "Шаян" в то время не был чтобы уж очень "супер", но нам был нужен не блеск, а лечение. Изумительное место, в лощине между гор, на берегу небольшой горной речки, а вокруг невысокие горы, сплошь покрытые лиственными лесами. А шаянская вода — это действительно чудо природы, буквально по всем основным параметрам, высоколечебная, вкусная и природного сильного газирования. Пить воду в бювете, подогретую, - это лишь полдела, а со скважины, через кран, откроешь — многометровый столб умеренно холодной газированной целебной воды. Что еще лучшего надо?
Целебные ванны, души, другие процедуры, чистейший воздух, тишина, отсутствие трускавецкого, моршинского или пятигорского шума и гама — это действительно лечение. По моему мнению, может быть, субъективному, шаянская минеральная вода по всем признакам в совокупности лучше любой лечебной воды на всем постсоветском пространстве. Возможно, когда-нибудь в тех чудесных местах появятся многие санатории комплексного лечения, Шаян того заслуживает. И вот что еще хотелось добавить. В районе Шаяна, рядом с румынской границей, в горах очень много садов, в основном яблони, груши, сливы. Лазая по горам и лесам, мы обнаруживали многие места "схронов" яблок, по несколько десятков тонн. Многие деревья в садах были увешаны крупными спелыми яблоками разных сортов, заметно было, что многие участки не убирались вовсе. А когда выпал первый снег, я, выросший в садовом краю, впервые в жизни видел, как на ослепительно белом снегу большими разноцветными пятнами (деревья все мощные, с широкой кроной) лежали прекрасные яблоки, и никто их не убирал.
Потрясенный, я, в то время заместитель министра сельского хозяйства Приднестровья, начал выяснять в чем причины такого варварского отношения к такому довольно ценному продукту, как яблоки, особенно к яблочному соку. Мне в колхозе объяснили, что заготовители, сговорившись между собой на фоне небывалого урожая, сперва платили за яблоки спиртом-сырцом, чем споили все население и колхозного и частного сектора, а когда после женских бунтов от спирта все отказались, они снизили закупочные цены до такого уровня, что

выгоднее, чтобы яблоки пропадали, чем нести убытки по их уборке и реализации. Поэтому часть яблок собрали, ссыпали в расщелины и ямы, присыпали листьями впрок, а остальные не стали убирать. Люди плачут, жалко добра и труда своего, купленные власти молчат, переработчики не берут. Рынок! А я ходил, смотрел на эту дикую нелепую красоту яблок на снегу и думал: "А ведь эти ценные яблоки тоже как наши люди и сельские крестьяне, в первую очередь. Искусственно сделано так, как будто никому они не нужны, с целью доразрушить село полностью, а потом прибрать все в свои руки, производство, земли, да и людей. А куда они денутся!"
Горько было и стыдно смотреть и понимать все это. У нас тогда такого еще не было, но пришло все равно, только позже. Процесс-то ведь пошел "по всей великой стране!"






ЗОВ МОРЯ



Есть такое выражение: "Море зовет!" Оно, в принципе, аллегорично, под ним понимается, что не какое-то реальное море тебя приглашает, — это внутри себя ты чувствуешь неистребимую тягу к морю, взаимную, определяющую, что ли. Быль, которую я расскажу сейчас, в принципе, прозаична И, одновременно, необычна именно тягой, но, наоборот, тягой моря ко мне, как бы парадоксально это ни звучало. И все это, кстати, документально подтверждено.
Родился и вырос я в Приднестровье. Как; и многие мои сверстники, с апреля по сентябрь, практически ежедневно купался в Днестре, со второго класса переплывал эту довольно быструю и приличную по ширине в наших местах реку. Так как мы росли на Днестре, то наш край был одним из поставщиков кадров для флота, в первую очередь, Черноморского. Такая судьба была уготована и мне.
К седьмому классу я был чемпионом района по бегу на 100-200 метров и прыжкам в длину. На здоровье не жаловался, никаких уколов-таблеток не принимал как больной, а первый свой укол в каче-стве прививки получил, уже когда призвался в армию. Закончив семь классов, решил поступить в Одесское мореходное училище. С парнем из параллельного класса мы взяли справки в поликлинике, поехали в Одессу, сдали документы в мореходку. Там готовили штурманов дальнего плавания и мотористов-механиков. Я подал заявление на штурмана, мой напарник — на моториста
Не знаю, почему, но вступительные экзамены шли тогда в два потока, с 20 июля — штурманы, с 1 августа — мотористы. Экзаменов было два — диктант по русскому языку и математика. Дома я ничего не говорил о том, что поступаю в мореходку, деньги на билеты, тогда они стоили недорого, я все равно собирал месяца три. В то время я уже был учеником токаря в МТС. Учился у классного токаря, Андрея Димитренко, нашего соседа Он меня отпускал в Одессу, и никто об этом не знал
Диктант и математику я сдал на отлично и уже считал себя курсантом — зачисление на наше отделение намечалось на 31 июля.

Ждать всего ничего — неделя осталась. Но когда я приехал в Одессу узнать, приняли или нет, в отделе кадров потребовали свидетельство о рождении. Его у меня просто не было. Не было и никаких архивных данных по предвоенным годам, и хотя я сказал, что родился в 1938 году, и мне уже 16 лет, в кадрах потребовали хотя бы какое-то подтверждение сельсовета или районных властей. Дело в том, что в училище принимали в возрасте не моложе 15 лет, чтобы, проучившись три года, выпускник мог в 18 лет получить загранпаспорт.
Мне вынужденно пришлось рассказать обо всем дома. Мама моя работала тогда главным бухгалтером Слободзейского райисполкома и, конечно, могла взять любую справку о моем возрасте, даже при отсутствии архивных данных. Но когда я об этом ее попросил, она сперва была в истерике, а потом сказала: «Я не хочу, шоб мой сын утопывся дэсь у морях, та ще и с моею помощью».
Никакие уговоры и слезные просьбы не помогли, мама заявила, что не только сама брать никакие справки не будет, но и предупредит об этом всех, кто может их дать. Вопрос был исчерпан.
На следующий день я поехал в мореходку и забрал документы, сославшись на то, что мать меня заставляет идти в восьмой класс. Но уже через неделю я выехал с отцом, в качестве помощника комбайнера, в командировку от нашей МТС в Башкирию.
Так я поменял море воды на море степей. Но впереди была еще целая жизнь, и если я отказался от моря, то море от меня не отказа-лось. После Башкирии я попал в Казахстан, и там еще лет пять меня никто не трогал. Если в Одессе я сам приписал себе лишних два года, чтобы поступить в училище, то в отделе кадров уже в МТС, на целине, мне просто добавили в трудовую книжку два года, потому что посадили на зерновой комбайн — на такой работе младше 16 лет работать не разрешалось.
Ну, добавили и добавили — я же от этого старее не стал, работаю, как и работал. А в 1957 году нас, всех ребят призывного возраста, отвезли в Новороссийск  ( в  то  время- наш  райцентр), там поставили на воинский учет и выдали бронь —освобождение от службы в армии. В те годы из целинных районов механизаторов практически в армию не брали, не было смысла собирать механизаторов по всему Союзу на целину, чтобы потом оттуда забирать их в армию. На следующий год нас уже и не вызывали в военкомат, и я грешным делом подумал, что с армией для меня покончено.

Потом женился, но жить было негде, и решил вернуться домой, в Слободзею. Однако в Молдавии целины не было. Как только я появился дома, через неделю пришла повестка - явиться на сборы призывников. Районный центр тогда был в Тирасполе, там же был и военкомат. Но нас почему-то собрали в клубе села Слободзея, на русской ее части, то есть, в родном селе. Собрали призывников южной половины района — от Слободзеи и ниже, до Незавертайловки. Человек двести молодых ребят. Тут же находилась медицинская комиссия — мы прошли ее, и дней через пять стало известно, что первым от Тираспольского района на флот пойду я.
Но это должно было свершиться   через  какое- то  время, а пока мы маршировали, бегали, ползали по грязным огородам. Один день работали на винпункте, катали бочки, мыли и т.п. Зима, холодно на улице. Вина там любого, сколько угодно. Бочки специально с кранами стоят под навесом. Хочешь белое, хочешь красное, только без закуски. В Казахстане от вина отвык, а тут компания, совместная работа, выпил, конечно.
Утром жена протягивает мне повестку — к 9.00 явиться в сельсовет на молдавскую часть Слободзеи. Зачем — непонятно. Выпил вчера — да, но пришел домой нормально, никого и ничего не трогал. Пошел, по дороге встретил двух призывников, их тоже вызвали. Но вчера на винпункте их не было, тогда зачем же нас вызывают вместе?
В сельсовете нам сообщили, что из слободзейской группы мы трое попали во флот. А с завтрашнего дня здесь же, в Слободзее, в Доме пионеров (он был раньше там, где сегодня в центре молдавской части стоит универмаг) начинаются месячные курсы основ военно-морского дела.
На следующий день там собралось человек тридцать ребят. Это были все те, кто весной от всего Тираспольского района должны были пойти служить во флот. Целый месяц мы втроем — я, Федя Звягинцев и третий, не помню по фамилии, но по школе у него была кличка «Тюня Рыжий» (пусть он меня простит, его уже давно нет на этом свете), ходили на курсы. Основным преподавателем у нас был председатель Бендерского морского клуба ДОСААФ, бывший мичман. Толковый парень. Он нам читал устройство корабля, шлюпочное дело, вел строевую, огневую и физподготовку.
Все у меня получалось хорошо, только была проблема с флажным семафором. Ну никак у меня не получалось сигналить флажками. Я

уже дома себе флажки смастерил, жена там какие-то лоскуты нашла, и по вечерам я упорно занимался. Прорвало меня, простите, при «написании» одного многословного ругательства, и сразу пошло!
Мы закончили курсы. Целый день шли экзамены. Приехала флотская комиссия — три офицера. Старший из них, капитан-лейтенант, лично принимал экзамен по флажному семафору. Так он мне поставил единицу. По всем предметам — отлично, а по семафору — единицу. Я подошел к мичману, тот — к экзаменатору. Мол, не может быть, Гурковский лучший по этому предмету в группе. Они повздорили, но мичман решил не сдаваться. Позвонил в Бендеры — друг у него там был, уже лет шесть-семь как уволился в запас Он на флагманском корабле Черноморского флота был в свое время сигнальщиком. Тот часа через два приехал.
На виду у всей группы и, естественно, комиссии, он начал писать мне произвольный текст. Я его прочитал вслух. Потом я ему написал текст, который мне дал капитан-лейтенант, естественно, незнакомый для сигнальщика. Сигнальщик прочитал один текст, потом второй и сказал: «Этого парня можно уже сейчас брать на службу. Он так быстро и грамотно пишет, что читать приятно». Оказалось, тот член комиссии, что поставил мне единицу, просто не мог читать мое писание из-за скорости. Но в итоге, пришлось и ему поставить мне отличную оценку. Из всей группы я один получил грамоту «за отличное знание основ военно-морского дела».
Это было приятно, но в будущем меня, как оказалось, ждало мало приятного. На следующий день поле окончания курсов нас вызвали уже в райвоенкомат в Тирасполе, как выяснилось позже, — на отборочную комиссию. В итоге того отбора, который проходил в нынешнем здании Тираспольского Дома Советов, мне было записано в заключении — «годен на подводные лодки и торпедные катера». Не прошли отбор двое моих земляков-слободзейцев, они в итоге вообще не попали во флот, а один даже был комиссован по какой-то серьезной причине.
Когда я прошел комиссию, меня подозвала к себе какая-то женщина. Она оказалась слободзейской, бывшей подругой моей мамы. Они вместе раньше в райисполкоме работали, потом мама моя ушла в мир иной, район перевели в Тирасполь, и она перешла работать в райвоенкомат.
Много лет меня не видела, но очень хорошо запомнила. Пожалела, что ушла мама, а потом сказала: «Знаешь, Вася, тебя уже определили в такую-то команду, и недели через две заберут во флот. Я слышала, ты с женой приехал, как же дальше будет? Тебя сейчас призовут, девять месяцев ты будешь служить как бы «даром», а с осеннего призыва — положенные на флоте четыре года. В общем, придется заряжаться на пять лет. А как же будет с женой?»
Я спросил, а что если я уеду опять назад в Казахстан? Я там даже не увольнялся, вроде как в отпуск уехал на два месяца. Работы там сейчас особой нет. МТС ликвидировали, а в колхозе работы пойдут только весною.
Просто так уже уехать нельзя, сказала та женщина, на тебя заведено большое дело, две комиссии, да еще отборочная, курсы, экзамены, решения всякие и т.д. И, тем более, ты уже в команде на отправку!
На мой немой и умоляющий вопрос она все-таки сказала, что решила поставить мне штамп убытия в приписное свидетельство, но в течение недели мы с женой обязательно должны уехать. «А там, на месте, в сельсовете, скажешь, что ездил в отпуск и потерял где-то или оставил его у отца. Но я тебя не знаю и не видела, и ты меня — тоже».
Я поблагодарил ту добрую женщину, и дня через два мы выехали снова в Казахстан. Приехали. Зима, бураны... Я, как ни в чем не бывало, забрал трудовую книжку на автобазе и пошел на работу в бывшую МТС. Она теперь называлась «специализированной ремонтной мастерской». Там я был свой человек — дали мне автомашину, и я как бы продолжил работать после «отпуска».
Прошли весна, лето, наступила осень. Появились объявления о призыве в армию. Всем молодым людям призывного возраста надлежало прибыть в военкомат. Районный военкомат теперь был свой, в райцентре Кос-Истек. Как законопослушный гражданин, я поехал. Но перед этим зашел в наш сельсовет и заявил, что не знаю, где мое приписное свидетельство. Начальник военно-учетного стола, которая меня хорошо знала и видела часто, в течение пяти минут оформила мне новое. Прибыв в военкомат, предъявил его и в общей массе призывников начал проходить медицинскую комиссию.
В военкомате, естественно, не могли найти мою учетную карточку, так как она находилась в Тирасполе. Посчитали, что где-то затерялась при переездах, но виду не подали, сказали позже, что нашли. На самом же деле выписали новую. Какая мне разница, все равно медицинская комиссия определила меня во флот!

Мне нет необходимости в такие годы говорить неправду, ведь все можно, в конце концов, проверить, но меня призывная комиссия ошарашила уже второй раз в жизни — я первым и единственным в 1959 году из Степного района Актюбинской области был определен во флот!
В тот же день вечером всех, кто прошел комиссию, отвезли в Актюбинский облвоенкомат. Не знаю, как сегодня, а раньше он располагался в центре города, напротив колхозного рынка. На второй день снова была медицинская комиссия уже для всех, прибывших из разных районов. Комиссия не стала мудрствовать лукаво и оставила в силе районный диагноз — флот. Парадокс ситуации состоял в том, что ни из одного района, так как основная территория области — сухие степи и полупустыня, не было кандидатов во флот. Да и вообще, не было, видимо, заказа во флот от этой зоны. Не знаю, кто и что там думал, но я на тот момент был единственным флотским кандидатом от области. Всех тех, кто проходил со мной комиссии и в районе ,и в области, в течение пары дней распределили по командам и раздали приехавшим за ними «покупателям». Из той партии я остался один. Однако меня никто везти не собирался — все флоты далеко, в разных сторонах от Актюбинска. Так я пробыл в облвоенкомате целых пятнадцать дней.
Призывники приходили, формировались в команды, потом их увозили, а я оставался. Меня сделали за старшего, типа коменданта. Я расставлял часовых из призывников, вручал им учебные с просверленными стволами автоматы ППШ, утром строил в одну шеренгу и прогонял на территории   двора военкомата, чтобы собрать окурки и прочий мусор. Ребята меня кормили, потому что все свои запасы продуктовые и денежные я закончил еще в первую неделю. По ночам я отпускал местных актюбинских ребят «прогуляться». Приходили в основном их девушки, я записывал адрес, оценивал «клиента» на увольнение до утра по внешнему виду, и ни разу никто меня не подвел.
Наверно, я так долго бы «служил» в облвоенкомате, все меня уже там знали, если было надо — ругали, был уже кем-то наподобие нештатного работника. Я никому не мешал, наоборот, постоянно по-могал, но все равно надо было как-то меня отправить. Я уже подходил к заместителю военкома, просил перекомиссовать в любые сухопутные войска, но он сказал, что никто уже ничего переделывать не будет, жди своего часа.

Наконец, попалась и для меня оказия. На Балтийском флоте был такой крейсер — «Комсомолец Узбекистана» или «Узбекский комсомолец», уже не помню, да это и неважно. Ежегодно на этот крейсер отправлялась команда достойной молодежи для службы на нем .Поезд из Ташкента шел через Актюбинск, и там стоял приличное время. Вот к этой команде меня и прицепили, на флот же едут. Но те узбекские комсомольцы довезли меня до Калининграда, там сдали военному коменданту, а сами поехали куда-то дальше. Я же в их команде не числился и не был, наверно, по их мнению, достойным чести служить на их фирменном крейсере. Комендант, посмотрев мои документы, отправил меня на какой-то сборно-пересыльный пункт. На пункте было много людей — призывников, все они были потенциальными моряками, из которых ежедневно формировались группы, которые отправлялись по разным частям Балтфлота. А меня опять неделю никто не брал. Я уже ходил во всем флотском, так как обменял новую телогрейку на бушлат, костюм — на комплект «робы», туфли — на ботинки. Осталась на мне только шапка своя, неплохая кожаная, черная, но не нашлось клиентов на обмен, слишком была большая.
Сидеть без дела я не мог, сам ходил к старшине, просил работу: то сено на замерзшем озере два дня косил для наполнения матрацев и подушек, то помогал на кухне, в общем, делал, что поручали.
Сменялись команды, а я оставался. Но все-таки через неделю вызвали меня на беседу. Приехал капитан третьего ранга, позже я узнал, что он был замполитом учебного отряда подводников. Я даже не знал, что в Актюбинске мне сделали ту же запись, что и в Тирасполе, — «годен на подводные лодки и торпедные катера». Поэтому подводник меня и вызвал. Расспросил, что и как, откуда, где и т.д. А потом сказал: «Знаешь, Вася, я вижу ты уже не пацан, пять лет отработал, ме-даль имеешь, почетный знак ЦК ВЛКСМ за освоение новых земель, на баяне играешь, я слышал в ленкомнате, ты физически крепкий, нам такие ребята нужны. Но, у тебя жена, маленькая дочка, и каково им будет четыре года без тебя? Да потом служба у нас непростая. Попадешь на атомную лодку, будут проблемы со здоровьем, да и домой вернешься не скоро. Старые лодки сейчас списывают, попадешь на такую — опять вся служба кувырком пойдет. Даже если будет со-кращение армии, а слух такой идет, так тебя, как молодого, не сократят, а будут опять кидать с места на место. Что же с тобой делать?».
Я сказал, что можно направить туда, где хотя бы три года служить, естественно, в рамках флота. Замполит порылся в своей записной книжке и сказал, что есть у него знакомый сослуживец, морской летчик, тоже майор или, как говорят на флоте, «кап-три». Он, дескать, сейчас командует учебной ротой в одной спецшколе, входившей раньше в систему Балтфлота. Сейчас, мол, он ему позвонит и узнает, что и как.
Действительно позвонил, и в итоге трое человек, находившихся вместе со мной на сборном пункте, в сопровождении старшины первой статьи ,были направлены в Москву, в годичную школу командиров взводов для береговых служб флота. И осталась у меня от флота только буква «Ф» на погонах. Потом и ее убрали — на красном знамени школы был пришит флаг — Военно-морского флота Еще, прав-да, начальником школы был капитан первого ранга, старый морской волк. Вот и вся история с моей флотской службой. Проучившись в той школе (она, кстати, находилась в поселке Бирюлево-товарная, а это сегодня уже Москва) четыре месяца, я сдал экстерном экзамены за полный курс, и в связи с тем, что наш командир учебной смены был направлен на учебу, я еще восемь месяцев «доучивал» своих же сокурсников.
Но флот не сдавался. Он пытался меня догнать и позже. Где-то года через четыре я работал освобожденным комсоргом войсковой части и одно время замещал отсутствовавшего помощника по комсомолу в нашем кустовом политотделе. Пригласил меня капитан, начальник особого отдела, и так серьезно произнес: «На тебя, Вася, розыскные документы из нашей конторы пришли, ищут тебя по стране уже пять лет почти. По заявке Тираспольского военкомата. Ищут тебя, как дезертира, сбежавшего из команды, готовой к отправке на флот. И теперь вот нашли. Так что, собирайся, лет пять отсидишь, а потом опять на флот отправят, дослуживать будешь. Сейчас в армию призывать некого, даже девчат брать начали. Так что готовься, дезертир».
Ну, посмеялись. Я ему все, как было, рассказал. Он кратко куда-то отчитался, что я не такой-сякой, и на том уже окончательно моя флотская эпопея закончилась.
Позже я не раз думал, а как бы повернулась моя судьба, если бы я поступил тогда в мореходку? Или пошел бы в подводники? Или в первый, или во второй раз? Как бы жил и кем бы стал? И что было бы лучше?

История не знает сослагательного склонения — «если бы» да «кабы». Значит, так было определено судьбой. Наверняка, я бы стал хорошим моряком, стал же я, как люди говорят, хорошим экономистом. Поменяв море на степь, я всю жизнь учился после московской школы — техникум, потом институт, университет, аспирантура. Профессор, академик. Но, признаюсь, где-то там, в глубине душе, живет моя генетическая страсть к новому, особенно к новым местам, не зря же я пытался стать штурманом дальнего плавания, чтобы постоянно видеть новый мир. За всю жизнь и так довелось многое увидеть, но с земли, а не с моря


СЕМЬЯ


Семья — это действительно шедевр природы, ее высшая точка эволюционного развития. Ведь паруются не только люди, а и звери, птицы, да и другие живущие на Земле обитатели, в жилах которых тоже струится кровь. Но судьбе было угодно, чтобы семья во всей ее комплексной ценности, не только животно-физически, а осознанно-выраженно-публично-официально-подтвержденно и душевно – обозначено, была только у людей, как высших разумных существ на Земле. Сегодня, особенно российскую семью, пытаются снивелировать, обесценить, растворить в разглагольствованиях о никчемности официальных браков, в демократичных «цивилизованных» отношениях мужчины и женщины, где нет ни стыда, ни совести, ни чести. Помните как поют «честь — это где-то чушь, а где-то лесть», - так это все оттуда, из той зловонной ямы, куда другие уже упали, а теперь нас «цивилизованно» загоняют. Неужели за сотни тысяч лет человечество, выстрадав и определив для себя семью, как основу жизни, как легальный способ развития и воспроизводства, как постоянное обновление корней и веток всеобщего древа жизни, не поняло, что каждая новая воспроизведенная семья - это очередной трамплин, следующая ступень, придуманная природой, но усовершенствованная уже самим человеком, как именно «человеческий» способ продолжения жизни на нашей Земле.
Открывая очередную страницу альбома жизни, мне с одной стороны вроде бы легко и просто, а с другой стороны, довольно сложно открыто говорить о своей собственной семье. Семья наша или ее история, заслужила честь быть представленной, как быль, в первую оче-редь потому, что на момент написания данного рассказа, моей (нашей) семье идет пятьдесят первый год, официально.
В каждом деле всегда есть что-то стержневое, главное, на которое нанизывается все остальное, у нас таким стержнем твердо стоит связка «полвека вместе». Все остальное производное, и не так принципиально
А начиналось все по-славянски просто. Более двух лет мы с будущей женой, Ниной, дружили. Все в нашем поселке об этом знали, мы были молодыми и радовались жизни, по-человечески. Никаких взаимных интересов, материальных, карьерных, да вообще никаких, кроме того, что мы были нужны друг другу, как люди, как парень и девушка, как будущие навсегда муж и жена, то есть будущая семья. Плохо это или хорошо, сегодня абсолютно не важно, значит так было по жизни надо, чтобы мы встретились и были вместе. Я в то время работал трактористом-комбайнером, Нина — почтальоном. Возможно, мы бы в год нашей свадьбы и не вступили в брак, но я собирался уезжать домой, в Слободзею, а оставлять Нину — уже не имел права. Клянусь всем и всеми, кто у меня сегодня есть - у нас за все время дружбы ничего недозволенного не было, да и быть не могло, мы же люди, а не просто неразумные животные, живущие по инстинкту. Всему в жизни определено свое время, и часто ожидание и предвкушение чего-то, бывает не менее приятным, чем то «чего-то» или то, что ты ожидаешь. Через много лет я могу с уверенностью сказать, что в каждом деле, особенно в таком деликатном, как создание семьи, самое главное - почувствовать всем своим существом, надо тебе это или не надо, стоит ли делать такой шаг или не стоит.
Все советы, выгодные расчеты, подсказки и подталкивания молодых друг к другу, все эти браки по расчету, по договоренности, контрактам и всевозможным сделкам для меня лично — простите, чушь собачья, потому что все возвращается в итоге на круги своя, и все то, что надуманно и «по расчету», в абсолютном большинстве случаев, возвращается адом на Земле для тех, кто пошел не по своей дороге и не со своим спутником. Человеку много ведь не надо, это только кажется, что мы все ненасытны. Ковшом черную икру кушать не будешь и коньяк ведрами пить тоже, даже если будешь иметь такую возможность. Женщина, имеющая в своем гардеробе десяток самых дорогих шуб, и вся увешанная с ног до головы золотом, внутри себя (в душе, сознании) всегда будет считаться более «раздетой», чем женщина, у которой одна шуба, обручальное кольцо и пара хороших сережек. А ей больше и не надо, она знает, в чем истинное счастье. Это очень многие понимают, возможно, и не сразу, все зависит от того, насколько человек богат самим собой, внутри себя и способен понять, что же все-таки в жизни главное. Жизнь-то дается человеку один раз.

31 октября 1958 года мы пришли в сельский совет казахстанского села Григорьевка (Ащелисай) и были зарегистрированы, как муж и жена. Регистрацию проводил сам председатель сельсовета в то время- Кошарный Федор Кондратьевич. У Нины была проблема с возрастом, не хватало полгода до 18-ти лет, но жили мы вроде ближе к Востоку, где в жены брали девушек от 12 лет и выше, так что эту проблему председатель решил в несколько секунд. Когда мы расписались, и он выписал нам свидетельство о браке, я открыл бутылку водки, налил ему полный стакан, он выпил, понюхал ломоть хлеба, а второй, налитый стакан, поставил на подоконник, накрыл его тем самым куском хлеба и сказал: «Цэ потом!». На этом торжественная часть нашего бракосочетания была окончена. Потом был скромный семейный свадебный вечер, без фаэтонов, фейерверков, оркестров и т.п. Наверное потому и провели мы с женой более чем полвека вместе и между нами ни корысти, ни выгоды, ни грубых расчетов и взаимных обвинений не было, нет и теперь уже не будет. У нас есть то, чего купить нельзя за все ценности мира. Не голая горячая любовь и страсть, а неистребимая семейная ценность, то, к чему человечество эволюционировало последние полмиллиона лет, и то, что сегодня усилиями наших внешних и особенно внутренних недругов разжижается и распродается.
Мы начинали семейную жизнь не то что с приданных и резервов, даже не с нуля, а с минуса. С комнаты в 4,5 м2, где стояла солдатская койка, а рядом - плита, на которой, когда она остывала, спала наша дочка. Нам приходилось иногда занимать рубль на билеты в кино, так как в колхозе денег не давали, а только раз в год, по доходу. Не хвалюсь этим, мне обидно и стыдно об этом говорить, но с 15 лет, мне никто даже майку не купил. Мать ушла из жизни, отец женился на другой женщине, я, единственный в семье, вышел на «вольные хлеба» после седьмого класса. Жаловаться было некому, некогда да и незачем. С 4 июля 1954 года, за месяц до моих 14-ти лет, я официально работаю. Время написания данной были — 55-й мой рабочий год. Вот такая основа, такой фундамент нашей семьи. Рыхлый внешне сначала, он оказался на самом деле сверхпрочным.
Нашей семьей как бы начиналась новая эра родового возрождения. Особенно по моей линии. Мои родовые линии до дедов-прадедов были разорваны и уничтожены коллективизацией в начале тридцатых годов двадцатого века. Все движимое и недвижимое имущество
 
было или отнято (реквизировано), или разграблено. Родственники по-старше были разжалованы и разбросаны по лагерям и колониям. А на нас, детей их и внуков надолго было поставлено клеймо «кулак», что было то же самое, что и «враг народа». Причем, по нашим предкам это было не следствием каких-то действий, а просто следствием черной зависти своих же односельчан. Именно по их доносам и подставам ,разгромили наш род, старики от горя ушли на тот свет, молодые от безысходности сломались и тоже отправились за ними. Так я и остался один. Скорее всего оснований быть недовольным властью у меня было в разы больше, чем у тех, кто в те же годы бренчал под гитару где-нибудь на Арбате и кому не хватало воздуха свободы в Союзе, тем более, что многие из тех «свободолюбивых» знали, что за «бугром» их ждут неважно каким путем, но заработанные на той же «ненавистной» для них власти, деньги. А я хорошо знал, что у меня все отняли уже давно и никто ни копейки мне даром не даст - ни дома, ни за границей. Можно было пойти тоже по пути обид, наделать разных глупостей, но я избрал простой путь рабочего человека, не раба, а работника, и стал постепенно, но целенаправленно строить свою лсизнь. Создание семьи и было первым и, возможно, самым главным шагом в этом направлении. Я поступил в той ситуации наиболее правильно, вступив в семейную жизнь в 19 лет и без ничего. Во-первых, сразу определилась стратегия дальнейшей жизни. У же не надо было искать, ходить в мужские компании и делать массу дел, которые при создании семьи просто теряют значение,уходят на другие планы или исчезают вовсе. Меняется время, меняется стиль, меняются все виды отношений, все купируется через призму семьи и уже не распыляет, а концентрирует и мобилизует.
С появлением детей (некоторые умные очень люди расценивают появление детей, как конец свободной жизни, часто употребляя выражение «плодить нищету») семья, настоящая, наоборот радуется, еще более сплачивается на решение уже новых задач и с каждым ребенком, все больше раскрывается и расцветает. Здесь смеяться не надо, что, мол, чем больше детей — тем больше «расцвет». Поверьте, я знаю, о чем говорю, надо иметь детей столько, чтобы радость от их появления на свет не переросла в ненависть и боязнь. Каждая семья сама решает вопросы деторождения, случайные дети в семье — радость. Но как бы странно это ни звучало, но именно многодетные семьи, даже в элементарных (минимальных) социальных условиях более счастливы и благополучны, чем семьи с одним-двумя детьми.

Нам часто приходилось бывать в семьях, где было по 12-13 детей, казалось, с ума можно с ними сойти, а они жили лучше многих. В тех семьях совсем иная внутрисемейная атмосфера, царит взаимо-поддержка и выручка, ступенчатое самовоспитание, дисциплина, ответственность и участие всех членов семьи в решении любых задач, без насилия, а на добровольной основе. Там все при деле, друг за друга стоят стеной, чего не скажешь о семьях, где вообще отсутствует частично или полностью все вышеперечисленные достоинства большой семьи. У нас в семье трое детей, все как положено, двое уйдут со временем, зато трое останутся. Нормальное воспроизводство. Все дети выросли ,слава Богу, есть пока семеро внуков и одна правнучка. Ну какие наши годы, вырастим еще!
Думаю, после всего сказанного, нелишним будет пройтись по членам семьи более предметно, и все лишь не потому, что нас много или мало, хорошие мы или плохие, а даже потому, что семье уже (еще) пошел пятьдесят первый год. А жизнь ведь продолжается, и мы, не теряем надежды,готовы отметить еще не один юбилей!
Начнем с главного действующего лица нашей семьи — Нины Ивановны, по должности жены, по сути — мамы, бабушки, прабабушки и стержневого такого мощного троса, гибкого, но не рвущегося. Она основа. Почти все из нее вышло и потом по жизни помогало. Она, с десятью классами вечерней школы и курсами младших юристов, более тридцати лет занималась колхозными кадрами, одновременно поднимая троих детей, а потом всех без исключения семерых внуков. Благодаря ее такому мощному тыловому (семейному) обеспечению и поддержке, всю свою до сих пор прожитую жизнь, я мог работать и учиться. Во всех моих многочисленных образовательных дипломах, степенях, почетных и научных званиях, есть значительный вклад жены. Она понимала мое желание учиться и совершенствоваться, часто прикрывала от текущих домашних семейных забот, понимая, что учусь и расту я тоже в интересах нашей семьи.
Наша семья стала стартовой площадкой, своеобразным «Байконуром» для детей и внуков. Именно отталкиваясь от такого фундамента, они уходили в жизненный полет. До нас, в наших родительских семьях никто не имел даже среднего-специального образования, сегодня уже все наши дети имеют по одному-два вузовских диплома, работают на солидных работах. Высшее образование имеют две старшие внучки, на подходе третий по возрасту внук, студент юридиче-

ской академии. Так как возрастной разброс между внуками довольно большой, в семье старшей внучки уже есть наша правнучка, самому младшему на сегодня из внуков всего четыре года, а следующим - десять, тринадцать и т.д. Есть нам с бабушкой еще много работы, подымем внуков, а там и правнуки подоспеют. Так что третья семейная волна только начинается. И все-таки еще о семье, как таковой.
Когда я работал на разных постах в районе, республике, в Верховном Совете, приходили на прием многие люди, причем большинство были те, кто или был родственником или бывшим коллегой по работе. Отдельные из них жаловались, что дети мол бросили, теперь некому даже стакан воды подать, а я, знавший всю их жизнь, наверное, не хуже их самих, смотрел на них и думал, а где же вы были раньше? Как вы относились к своим детям, так они с вами и поступают. Когда вы ездили по турпутевкам и круизам, я вымаливал у начальства отпуск и ехал не в Сочи, хотя и имел на это право, менял кабинетное кресло на штурвал комбайна, глотал пригоршнями таблетки и почти сутками косил, потому что трое детей, их надо обуть, одеть и накормить, да и нас с женой тоже. То, что лучшие капвложения это в детей, всем понятно, а попробуй ты с одной зарплаты на пятерых сделать эти самые вложения.
Стыдно говорить, но вот такой, мелкий штрих. Живем в селе, за-били, к примеру, курицу. А у нее — один такой вкусный желудочек, одна печень и одно сердце, слава Богу, что две ножки. А детей-то трое! Так вот пока не вырос наш третий младший сын, мы с женой все тридцать лет, начиная от старшей дочки, этих деликатесов не видели. Нам просто не доставалось, а от детей мы никогда и ничего не прятали. Я, грешным делом, мечтал, вот удастся когда-нибудь, куплю полведра куриных желудочков и...наемся! Смешно, но правда! Когда пришли «изобильные» рыночные времена, я так и сделал, пошел и купил целый брикет и желудочков, и сердец, и т.п. Заставил жену наварить сразу кучу, съел штук пять, плюнул и бросил. Или время прошло и аппетит пропал, или желудки те от суррогатных западных кур такими были.
Всю жизнь мы жили и живем ради детей и внуков. Не на показ, а на генном нашем уровне считаем себя этому обязанными и будем такими, пока будем жить. Дети и внуки нас понимают, они тоже на генном уровне чувствуют это, не зря же у нескольких наших внуков первым в жизни словом было «деда». Это о чем-то говорит.
Семья у нас — самое главное государственное звено, это защитная густая спаянная кольчуга, защита организма России, и любые инсинуации по поводу семьи в газете, на радио, телевидении, навязанная так, вроде бы попутно ,антисемейная пропаганда в виде свободы регистрации однополых браков и всякой подобной гадости — есть антинародная и антигосударственная пропаганда, чего нам самим и нельзя допускать, ни на общественном, ни на бытовом уровне. Семья — это действительно шедевр природы вообще.


НЕ ИМЕЙ СТО РУБЛЕЙ...
Не имей сто рублей, а имей сто друзей», - говорили в старину. Позже «сто друзей» заменили на «сто тысяч». Сегодня от этой поговорки осталось собственно ничего, ни количественной со-ставляющей, что там те сто рублей, даже сто тысяч, да и качественная часть выражения испарилась, выветрилась, что делать — «ничего личного», только бизнес, а в нем — ни друзей, ни родственников, только выгода, выгода, выгода. Этот принцип, вернее беспринципность, культивируется в нашем обществе все круче и есть реальные опасения, что выйдя за предельные рамки дозволенного, такие подходы поставят крест и на самом обществе.
Это сегодня, а мы продолжаем листать простую, обычную и все же удивительную книгу жизни, и откроем страницу, где как раз идет речь о людях, наших друзьях, с которыми волею судьбы приходилось пересекаться по жизни, контактировать по разным вопросам, и насколько это оказалось полезным для нашей семьи. Абсолютно бескорыстная человеческая дружба, когда ты кому-то просто близок и приятен, как человек, и у тебя все это тоже взаимно — вот одна из вер-шин человеческого счастья. Ты никому ничего не должен и не обязан, и тебе тоже никто ничего не должен - вот основа настоящей дружбы между людьми. Все остальное — лишь производное от этого базиса. Много лет назад у нас появились проблемы со здоровьем жены, особенно в зимние периоды. В Казахстане, в северной его части, «зимние» периоды — это холод, бураны, бездорожье. В нашем селе был свой фельдшер Мартын Мартынович Вибе, он был на голову выше любого районного врача и без всяких анализов говорил, что у жены проблемы с почками. Но районные доктора это отрицали и при очередном приступе, когда я привозил ее в район на машине, в сопровождении гусеничных тракторов, в страшнейшие бураны, обязательно что-нибудь у нее выщипывали или удаляли, то аппендикс, то какую-нибудь кисту и т.п. Дошло до того, что хорошо знакомый мне хирург, главврач районной больницы, после очередной операции заявил мне, что знает мою жену лучше, чем я. То, что он вообще ниче-

го не знает, несколько позже убедились все. За многие случаи почти окончательных приступов, когда жена уже была на грани самого плохого, в райбольнице, оказывается, даже не удосужились сделать снимки почек, хотя бы для того, чтобы убедиться, что с ними все в порядке. То у них аппарат не работал, то пленки не было, то рентгенолога, то головы у кого-то, неважно. А я продолжал возить туда жену при очередном приступе. Это перешло в такую стадию, что и жена, и мы  все, начали бояться очередного приступа, как последнего.
И вот в мае семьдесят четвертого года, я как раз в понедельник должен был ехать в Москву на сессию, а в субботу вечером позвонил Каструбин Г.И., председатель колхоза, предложил поехать с ним на реку Урал и посадить там бахчу, для себя. Территория нашего колхоза не выходила к реке, но соседний колхоз «Доброволец» выделил нам целый остров на реке, который по карте отходил к Казахстану и числился за соседним колхозом. Собственно, это был полуостров, весной его вода вообще весь заливала, потом уходила, оставляя с нашей стороны небольшую протоку, делающую выступ островом, а летом вода высыхала, и полуостров становился доступным для техники и пригодным для посевов и посадок. Почва была лессовая супесь, с севера территория омывалась Уралом, за рекой уже была Россия. То было идеальное место для посадки бахчи. Арбузы, дыни, тыквы,там росли превосходно, для этого были все условия. Мы даже не всегда могли убирать весь урожай, и после нашей уборки, там еще лакомилась треть расположенного на правом берегу города Новотроицка.
Вот туда мы и поехали с председателем в воскресное утро, прихватив с собой семена бахчевых и четыре сапы, так как ожидалось еще двое гостей из города Орска. Приехали на Урал, встретились с городскими гостями. Один был хорошо знакомый мне Горожанов Михаил Максимович, представитель одного из крупных орских заводов, второго я видел впервые, он назвался Рудольфом Рудольфовичем. Посадили бахчу, разместились на берегу, май, тепло, трава зеленая. Сидим, закусываем, обмениваемся новостями и впечатлениями. Я спросил Рудольфа, почему он не пьет? За рулем, говорит, а через город ехать. А ты чего не пьешь,спрашивает, не из-за того же ведь, что тоже за рулем, кто тебя в этих горах остановит? Да, говорю, мне ехать завтра, с женой не все в порядке, и дома трое детей. И тогда он говорит - я главврач одной из орских больниц, ты привези ко мне жену, я ее просмотрю, может, что-то определим. Вот что такое судь-

ба. Не пригласи меня председатель на посадку бахчи, я бы не поехал, не будь знакомым моим Горожанов, а он в свою очередь знакомый с Рудольфом — мы бы никогда и не встретились. Сейчас даже страшно подумать, как бы развивались события, если бы все было не так.
Недолго думая, я рано утром в понедельник отвез жену в Орск, к Рудольфу Рудольфовичу Пиддэ, он работал главврачом туберкулезной больницы в старом городе, оставил ее там, а сам уехал в Москву. Уже в институте меня нагнала срочная телеграмма с просьбой немедленно появиться в Орске, жене необходима сложная операция. На второй день я был там, взяв академический отпуск в институте. Ситуация был сложной. Пиддэ Р.Р., сам рентгенолог, сделал в своей больнице снимки почек жены, и оказалось, что вместо правой почки у нее огромный камень — коралл, заполнивший все почечное гнездо. В городе Орске еще тогда была довольно разумная специализация среди заводских больниц, одни занимались чистой хирургией, и к ним везли нуждающихся со всех заводов, другие занимались урологией и т.д. Пиддэ отвез жену в другую больницу, где главврач Шиянов А.Н. был прекрасным урологом и сам оперировал по этому профилю. Он только посмотрел снимки, сразу же положил жену в больницу, сделал анализы и стал готовить к срочной операции, а затем вызвал меня. Операция прошла успешно, мы получили в подарок огромный серый коралл, чуть не стоивший жене жизни. По словам Шиянова, вся не-чисть уничтоженной почки начали поступать и в здоровую, и жить жене оставалось месяц-полтора...
Вот вам и бахча, вот вам и наш районный главврач, не удосужившийся за столько лет даже снимок почек сделать, а  только вырезавший каждый раз какую-то мелочь, как поганый телемастер из первых наших телевизионных лет. Слава Богу, все обошлось. Нет на свете уже ни Каструбина, ни Горожанова, ни Пиддэ, ни Шиянова, а жена, благодаря им живет, и мы с ней будем благодарны этим людям, сколько будем жить. Они того достойны.
А вы говорите «ничего личного — только бизнес» - да провались он пропадом тот бизнес без хороших людей рядом.



                ВСТРЕЧИ


Помните  из  песни:  “Что  я  не  ту  открыл  бы  дверь».. «Другой  бы  улицей  прошел»… «Тебя  не  встретил  и  т.д.»  И  все  это  о  Встречах.
Бесчисленное  количество  встреч  между  людьми,  случается  постоянно, ежесекундно, ежеминутно, ежечасно  и  ежедневно. Встречи  бывают  разные, - оговоренные  заранее, случайные, деловые,  интимные, желательные   и, наоборот, неприятные, но  все  равно – Встречи  и  часто - неожиданные
Встречи – родные   братья-сестры  с Расставаниями. Понятно, что  не  будь  расставаний, то  не  было  бы  и  встреч. В  этом –вся  прелесть  этой  связки.
В  связи  с  большим  количеством  встреч  на  жизненном  пути, люди  не  всегда  (тем  более  не  все)- их  запоминают. Но  почти  у  каждого  человека,  по  жизни  бывают  такие  встречи,  которые  запоминаются  ему  на  всю  жизнь. Как  правило, они  связаны  или  с  последовавшим  после  этого   каким-то  событием,  или со  знакомством  с  публичными, широко  известными  людьми.
Случались  подобные  встречи  и у  меня. Хочу  поделиться    информацией о  них  с  читателями. Вовсе  не  для  того, чтобы  кого-то  чем-то  удивить, а  возможно,  помочь им  что-то  вспомнить  из  своего  подобного   «встречного»   прошлого. Встречи, о  которых  я хочу  поведать, для кого-то   может  быть  прошли  бы  незамеченными, но  для  меня  они  явились  знаковыми  и  врезались  в  память   навсегда. Выбрал  я, конечно, не  все ….А  дальше- судите  сами.
Началась   эта « Встречная  знаковая  кампания»  для  меня, зимой  1960  года. Я  тогда был  курсантом   специальной  годичной  военной  школы  в Бирюлево (ныне  район Москвы). К  нам  приехал  бывший  военный  летчик, Девятаев, который  раненым  попал  в  плен  к  фашистам, находился  в  концлагере  под  чужим  именем, а  потом – совершил  побег  на  немецком  самолете, прихватив  с  собой  еще  9  товарищей. А  самолет  тот  оказался  напичканный  всевозможной  секретной  аппаратурой, в которой  наши  специалисты, в  том  числе  конструктор С.П.Королев, нашли  очень  много  интересного  для  своих  разработок. Девятаев  об  этом  не  знал, он, вместо  благодарности, попал  в  разработку  наших   специальных  органов, не  поверивших  в  возможность  его  подвига. Дойдя  в  своем  рассказе  до  этого  места, этот  мужественный  человек, не  мог  сдержать  слез.
Звание Героя  Советского  Союза, он  получил  только  в 1957  году, именно  по  ходатайству, того  же С.П.Королева.
 Мы, пацаны-курсанты, слушали  его, как  завороженные. Подходили  к  нему, пожимали  руки, расспрашивали  отдельные  детали. Он  охотно  отвечал. Это  было  не  кино, не  лекция о  ком-то  знаменитом- далеком, это  была  добрая  жизненная  встреча    молодежи  с  настоящим  русским  человеком. Солдатом. От  него  просто  веяло  чем-то  таким  нашим, простым, надежным  и  понятным. С  ним  не  хотелось  расставаться. Весь  зал  и   он – были  пару  часов, как  одно  целое. Я  уверен,  чувство  сопричастности  к  достойному, простому  и  в  то  же  время –великому, проникло  тогда  в  каждое  наше  молодое  сердце. Такой  для  меня  была  эта  первая  знаковая  встреча. Такое – не  забывается.
Второй  по  счету,  для   себя,  я  считаю  встречу  несколько  иного  плана:
Тот  же  1960  год.  Было  заранее  известно, что  в  конце  мая  месяца, сборная  СССР  по  футболу  в  рамках  чемпионата Европы, будет  играть  со  сборной  Испании, в  Москве, на  стадионе, в Лужниках.
Наш  командир  взвода, москвич, спортсмен, капитан Лобанов, имел   на  стадионе  в Лужниках знакомых  людей  и  договорился, что  наш  учебный   взвод, по  выходным  дням, будет  помогать  вести  подготовку  стадиона  к  предстоящему  сезону.  Больше  двух  месяцев, мы  убирали  снег, потом  мусор   с трибун, счищали  краску  с  сидений, потом  красили  их  снова, писали  номера  мест  и  т.п..За  работу – получили  50  бесплатных  мест  на  матч  - СССР-Испания. Он  проводился  в  последнее  воскресение  мая . Конечно,  мы  ждали  этого  события. Правда  на  взвод  в  70  человек, дали 50  билетов, но  не  все  были  страстными  болельщиками, так  что  нам  и  этого  хватило.
Но, буквально  за  день  до  начала  матча, было  объявлено, что  сборная  Испании - не  приедет, не  пустил  её  к  нам  правящий  тогда там диктатор - Франко. Вместо  этого  был  назначен  матч  из  первенства  Союза –«Динамо» Москва- «Динамо» Киев. Погоревали  советские  болельщики  и  мы  вместе  с  ними, но  ничего  на  сделаешь- пришлось  смотреть  то, что  пришлось. Сборной  Испании  тогда  засчитали  поражение  (0:3), и, возможно, благодаря  и  этому  случаю  тоже, наша  команда  тогда  стала  чемпионом  Европы….
Нам, конечно, достались  не  самые  лучшие  места, на  «торцевой»  трибуне, но  может  быть,  это  было  и  хорошо. Я  сидел  сзади  ворот «Динамо» Москва. Считай  рядом,  - в  воротах , уже  тогда  известный  Лев  Яшин….И  вот  момент-Встреча  на  всю  жизнь (для  меня). В  ворота  москвичей  назначается  одиннадцати  метровый  удар. К  точке  подошел  нападающий  киевлян –Валерий  Лобановский. Он  тогда  был  высокий, худой, рыжий, с  таким   огромным, модным  тогда  «коком»  на  голове. Яшин  оглянулся  назад, в  сторону  ворот  (в  сторону  нас, вставших  с  трибун), таким  напряженным  взглядом  и  приготовился  к  прыжку. Естественно, в  своем  традиционном  темном  свитере  и  фуражке. Лобановский, то  ли  с  опаской, то  ли  небрежно, покатил  мяч  внутренней  стороной  левой   ноги  в  сторону  ворот. Мяч  прошел   сантиметров  семьдесят  левее  штанги.
Этот момент  я  видел  позже  и в  киножурнале, но  уже  с  другой  позиции, и  это  видели  многие  люди, но, для  меня  на  всю жизнь  запомнилась  эта  встреча, теперь  можно  сказать – великих  наших  футболистов  и  рядом, на  моих  глазах. Позже  я  не  раз  видел  их  игру  и  вместе,  и  раздельно, но  такой  Встречи –больше  не  было. И  я  благодарен  судьбе  за  это.
А  жизнь  продолжалась.
В  начале 1962  года, я был  избран  делегатом  Окружной  комсомольской  конференции Киевского  военного  округа. Вот  там  действительно  было  очень  много  встреч  с  не  то, что  интересными, а  действительно  значимыми  людьми!. Они  сегодня –легенды, а  в  то  время – мы  могли  с  ними  общаться, беседовать, фотографироваться. В  то  время –там  треть  зала  блистала  наградами, а  имена  какие – А.И. Покрышкин, трижды  герой  Советского  Союза, в  то  время-  генерал-лейтенант, командующий  Отдельной  армией  ПВО, дважды  герой  Советского  Союза, генерал-полковник А.Ф. –Родимцев, герой  Сталинграда, генерал-полковник, Герой  Союза   Кошевой, командующий  в  то  время  Киевским  Округом  и  многие  другие  известные  в  стране  люди.  Общаясь  с  ними  в  кулуарах  конференции, мы  часто  забывали  в  какой  обстановке  находимся, кто  мы, и  кто  они. Мы  преклонялись  даже  не  перед  ними  и  их  Звездами, а  перед  тем, что  они  прошли  и  что  за  ними  стояло  -перед   их  делами, положенными  на  алтарь  Родины. Такое, и  такие   Встречи,  -не  забывается.
Придется  сказать, что  через   много  лет, для  меня  лично, на  ту  память  вылили  бочку  дегтя, даже  не  дегтя, а  чего-то  более  зловонного.  Тогда,  в  первый  день   конференции -1962, в  Киевской  окружной  газете  «Ленинское  знамя», во  весь  верх  первой  страницы, была  помещена   большая  фотография  делегатов  конференции. Мы  там  стояли  группой  возле  памятника    В.И.Ленину, стоящего  в  сквере, на  таком  круглом  постаменте  с  надписью  на  украинском - ЛЕНIН - в  центре  Киева. После 2014  года, этот  постамент  часто  показывали  по  телевизору, но  уже  без  памятника, который  какие-то (язык  не  поворачивается  сказать –люди), свалили  и  зверски  разбили. Вот  такая  тоже  встреча. И  без  комментариев. Но  я – помню;  и  не  только я….
Поздней  осенью  1983  года , в  Москве  играли  футбольные  сборные  СССР  и ФРГ. Играли  в  Лужниках, был  легкий  морозец, зрителей  было немного. Я как  раз  был  в  Москве и  решил  тоже  пойти  на  матч, честно  говоря, надеялся  встретить  там  Олега  Блохина, лучшего, по  моему  мнению,  футболиста   времен  СССР. У  меня  была  его  фотография, где  он  был  снят  с Суперкубком, который  киевское  «Динамо»  выиграло  в 1975  году.  Ту  фотографию  я  носил в  портфеле  несколько  лет, надеясь  когда-нибудь  все-таки, бывая  в  разных  местах Союза, пересечься  с Олегом. Один  раз  пробился  к  нему, в  Одессе, так  фото  не  было, с  тех  пор  носил  постоянно  с  собой. Отсидел  на морозной скамейке  матч  с  немцами, который, кстати,  наши  выиграли (1:0),   и  пораньше  направился  к  раздевалкам. К  раздевалке  ФРГ, вплотную  подъехал  автобус, вижу,  выходят знаменитости- Беккенбауэр, Руменниге, и  другие. Но мне  они  не  нужны, я,  метров  в  пятидесяти  от  нашей  раздевалки, жду  Блохина. Наконец, он  быстро  выскакивает  в  сером  джинсовом  костюме  и  мчится  вдоль  стены. Я  его  останавливаю  (встреча –лицом  к  лицу) и  прошу   подписать  его  фото. Сзади  него  бежит  толпа  фанатов, видно  прозевали  его  у  выхода. Блохин  бросает  мне  на  ходу: «Слушай, друг, если  я  остановлюсь  сейчас, они  меня  разорвут!» Он  прыгает  в  стоявшую  рядом  с  тротуаром  машину, оранжевые  «Жигули»,  тоже  игрока  сборной  и «Спартака» -Гаврилова  и, только  успевает  закрыться  изнутри, как  большая  толпа  молодых  людей  облепила  машину. Просили, потом  требовали  его  выйти, начали  машину  раскачивать. На  счастье, подъехал  милицейский  «УАЗ», сдал  назад, вплотную  к « Жигулям»,  и  таким  «тандемом», они  прошли  через  толпу  и покинули  стадион.
Встреча  у  меня  состоялась, а  автограф на  фото, я  тогда  так  и  не  получил….

В  августе  1989  года,  произошло  широко  разрекламированное  событие  и  не  только  в  спортивной  жизни  Советского  Союза. Отмечали  60-  летний  Юбилей  великого вратаря Л.И.Яшина. На  стадионе  «Динамо», в  Москве,  готовился  грандиозный  праздник. С  14  часов  дня  и  до  вечера, планировалась  обширная  программа. Торжественная  часть, потом  футбольный  матч  ветеранов «Динамо»    со  сборной  ветеранов  мира, потом  еще  один  матч, уже  действующей  команды  «Динамо» со  сборной  из  действующих  ныне  футболистов  из  разных  стран. Намечался  розыгрыш  многих  призов, в  то  числе  легковых автомобилей, даже  одной  иностранной  диковинки –японской «Мазды», обещали  фейерверки, салюты  и  многое  другое. Разгар  «перестройки». Событие (предстоящее)  супер  разрекламировали  загодя  и  как  всегда,  довели  дело  до  абсурда. Входной  билет  по  номиналу  стоил  10  рублей. Перекупщики   довели  стоимость  до  100  рублей, и  то   билетов  было  не  достать. Мне  помогли  с  билетом  знакомые, через  Генеральный  штаб  Министерства  обороны.
Я, конечно, подгадал  командировку  в  Москву, в  Госкомитет  по  науке  и  технике, который  финансировал  наш  Тираспольский  НИИ  овощеводства, с  таким  расчетом, чтобы  закончить  командировку,  как  раз  в  день  того  праздника. Август  месяц, все  было  нормально  и  ничего  не  предвещало  беды.
Но, еще  с  ночи, резко  похолодало, и  пошел  не  просто  дождь  или  ливень, а  что-то  необъяснимое – как  будто  небо  упало  на  голову. Темно, ветер, холодно  и  непрекращающийся  ливень. Я  решил  до  обеда  закончить  дела  в  ГКНТ  и  к  14  часам  прибыть  на  стадион. Билет  в  кармане – ну, а  дождь - может  быть,   перестанет  до  обеда. Но  на  улице  творилось  что-то  страшное. Купил  в  киоске  какую-то  клеенку, набросил  на  плечи, и  поднимаюсь  по  улице  Горького, в  сторону  ГКНТ,  он  находился  рядом  со  зданием  Моссовета. Иду  напротив  ветра  и  дождя, практически  ничего  не  вижу. И  вдруг –упираюсь  лбом  в  грудь  идущему  навстречу  человеку. Если  бы  я  шел  сверху, то  точно  бы  его  сбил  с  ног, а  так  подхватил  его  под  руку, смотрю :  Никита Симонян!  Наша  советская  футбольная  звезда! «Простите.- говорю,- Никита  Павлович!» А  он: Откуда  ты  меня  знаешь?!». «Да  кто  вас  не  знает!»-отвечаю  я. Он  хлопает  меня  рукой  по  клеенке  и  мы  расходимся. Он  уже  тогда, наверное,  направлялся  через  метро  на  стадион, я  его  позже  там  видел, на  празднике. Сколько  раз  я  впоследствии  вспоминал  об  этой  Встрече! Надо  же  было  мне  из  десяти  миллионов  москвичей, уткнуться  в грудь  именно  Никите  Симоняну!.
Кстати, он  молодец! Столько  лет  прошло!  А  совсем  недавно (июль 2018  год!), когда  наш  Президент В.В.Путин, во  время  проведения  Чемпионата  мира  по  футболу  в  Москве, приглашал  к  себе    ряд  выдающихся  в  прошлом  футболистов  мирового  уровня, Никита  Павлович  тоже  там  присутствовал  и  сидел  рядом  с  Президентом России.
 Ну, а  чтобы  довести  мысль  до  конца- добавлю-. В  тот  дождливый  августовский  день, Судьба  жестоко  наказала  проходимцев  и  перекупщиков, вьющихся  у  стадиона. Они  намеревались  в  день  проведения  мероприятия,  реализовать  билеты  по  баснословным  ценам. Но  не вышло. Народ  не  пошел  на  стадион  по  такой  погоде. Десятки  распространителей, рассыпавшихся  вдоль  забора  стадиона, пытались   продать  билеты  хотя  бы  за  полцены. Тщетно. На  самом  стадионе –кошмар:  люди  стоят  по  щиколотку  в  воде, сесть  нельзя, кругом  заливает, ветер, ничего  не  видно. У  меня  был  билет  в  престижную  зону, там  стояли  в  основном-  приглашенные. Кого  там  только  не  было!  Чиновники, чемпионы  всех  уровней, видные  артисты, ветераны,  «своя»  молодежь   и  прочая,  и  прочая…. Была  бы  погода –можно  было  целый  альбом  автографов  набрать….
Да  не  до  этого  было….Первая  игра  ветеранов – это  был  не  футбол, а  водное  поло, мяч  плыл  по  воде, ко  второй  игре  дождь  перестал, а  грязь  осталась. Какие  там  салюты-фейерверки! Только   шипение  и  грязь. Стадион  заполнен  был  где-то  на  треть, но  и  те  все-таки  ждали  -Розыгрыши  призов. Вряд  ли  кто-то  тогда  что-то  выиграл, правда,  машину, «Мазду»  подарили   Льву  Яшину. С  открытым  тентом  его  провезли   вокруг  стадиона  по  гаревой  дорожке. Это  была  моя  вторая, близкая  по  расстоянию, Встреча  с  этим  Человеком.
В  декабре  1999  года, я, в  то  время  Депутат  Верховного  Совета Приднестровья, был  по  поручению  Руководства, в  Государственной  Думе  России. Присутствовал  на  заседании  родственного  мне  комитета  по  вопросам  агропромышленного  комплекса, потом  на  заседании  Думы. Когда  пришло  время  обеда, один  из  работников  Аппарата, который  занимался  со  мной  с  утра, предложил  не  идти  в  думскую  столовую, там  сейчас  будет  много  народу, а  пойти  перекусить  рядом, в  кафе.
Вышли  из Георгиевского  переулка, перешли  на  другую  сторону  улицы Горького. Там, вдоль  тротуара, чередой  выстроились   небольшие  кафе, типа-бистро. Сегодня  их  убрали, а  в  то  время, они  пользовались  успехом. Несколько  столиков. За  одним  из  них, к  нам  лицом, сидят  депутаты  Госдумы, Владимир  Жириновский  и  Александр  Митрофанов. Первый –сидел  с  краю, второй –у  окна. Они, естественно, знали  моего  спутника  и  пригласили  нас  за  свой  столик, на  два  свободных  места.  Им  уже  принесли  заказ, они  кушали, на  столе  стоял  наполовину  пустой  графинчик  водки.  Мы тоже  сделали  заказ. Жириновский  узнал, что  я  депутат  из  Приднестровья, выдал  дежурную  фразу, что  это  наши  братья,  потом  разлил  остатки  водки  из графинчика  в  четыре  рюмки. Мы  тоже  заказали  графинчик  водки, получили    закуску  и  начали  обедать. Попутно –беседовать. Жириновского  я  несколько  раз  видел  у  нас  в Тирасполе,   во  время  праздников. Присутствовал  он  и  на  заседании  нашего  Верховного  Совета.
В  этот  раз  мы  встретились, как  говорится, за  одним  столом. Так  как  они  пришли  раньше, то  и  закончили  обед  быстрее  нас. Перед  уходом, Жириновский  рассказал (выходит  -мне, все  остальные  сидящие  за  столом  это  знали), как  летом  того  же  года, Государственная  дума, пыталась  объявить  импичмент  Ельцину. Импичмент  не  прошел, по  той  простой  причине, что  в  то  время   там  правил  бал  альянс  «Наш  дом – Россия». Они  имели  абсолютное  большинство  в Парламенте  и  им  не  были  нужны  голоса  поддержки  от  той  же  фракции ЛДПР. Без  них  хватало, но   фракция  либеральных  демократов  все  же  голосовала  - против. Уходя, Жириновский  сказал – наша  фракция, знала, что  импичмент  не  пройдет, голосовала  против  и  получила  “достойное» одобрение  такой  позиции, а  эти  «умники –коммунисты», он  кивнул  в  сторону  моего  сопровождающего, тоже  знали, что  импичмент  не  пройдет, но  голосовали «За».  И  кто  здесь –выиграл?. Я  в  их  разговор  не  вмешивался. Но  такая  Встреча  у  меня – была.
Когда  начинаешь  ворошить  память, оказывается, что  и  у  обычного  человека, которым  я  себя  считаю, тоже  бывают  ожидаемые, а  чаще –неожиданные,  встречи и  общения с необычными (публично  известными)  людьми. Так  у  меня  было и  с композитором В.Я Шаинским (вместе  были  членами  жюри  на  конкурсе  детской  песни), телеведущей  Ангелиной Вовк, народными  артистами Людмилой Хитяевой, Еленой Драпеко,  народным  писателем, Героем  Социалистического  труда, Ю.В. Бондаревым, которого  считаю  своим Учителем, и  другими  известными  в  стране  людьми. Это  радует.
Но  была  у  меня,  в  жизни, по  моему  мнению, всем  Встречам –ВСТРЕЧА. Может  быть, для  кого-то  ничего  необычного  в  ней  не  было, но  для  меня  она  была –Знаковой. Где-то, В  2007  году, партия  «Справедливая Россия», проводила  кампанию  по  объединению  под  свои  знамена, нескольких  небольших  политических  партий, типа-  «Родина, Жизнь, Пенсионеров»  и др.. Новой, объединенной  партии, нужен  был  Гимн. Объявили  конкурс. Я  тоже  принял  в  этом  участие, написал  песню «Справедливость  России»  и  передал  в  Москву. Когда  представители  руководства  партии, были  по  предвыборным  делам  у  нас, в Тирасполе, я  показал (спел)  им  эту  песню. Она  им  очень  понравилась,  и  позже  меня  пригласили  на  объединительный  съезд  новой  партии, в Москву. И  вот  там  и  состоялась  та   «Встреча –Встреч». Такое  вообще  редко  бывает: - на  сцене –я,  один, неизвестный  пенсионер-любитель  из  перифирии, автор-исполнитель  новой  песни, а  в  зале –кого  там  только  не  было! Выдающиеся  певцы, музыканты, артисты, спортсмены, чемпионы  мира  и  Олимпийских  игр, писатели, чиновники  высоких  уровней, партийные  функционеры, и  все  они  смотрели  на  одного  меня, не  понимая, откуда  я  взялся.
Прямо  напротив   меня, в  двух  метрах, на  первом  ряду, сидел  Валерий Золотухин, левее    его  Евгений  Сидихин, правее  Евгений  Плющенко, а  вокруг- что  ни  лицо- то  Имя! Трудной  была  для  меня  эта  Встреча. Глаза  разбегаются  от множества  знакомых  лиц, но  я  же  не  для  этого  на  сцену  вышел! Необычность  ситуации  была  ещё  и   в  том, что  раньше –они  всегда  были  на  сцене  или  на  экране  и  я  на  них  смотрел, а  тут- поменялись  местами….Собрался я  и  спел  свою  песню. И, знаете, эти  все  великие  и  известные – долго  мне  аплодировали. Уже  не  помню, как  я  ушел  со  сцены,  тогда.
Но,  в перерыве, ко  мне  подходили  люди  и  благодарили. Один   пожилой  ветеран  сказал, что  очень    емкий  и  понятный  припев: «В  Справедливости- Сила, Наш  партийный  девиз: Современной  России- Справедливую  Жизнь!». Стоявшая  рядом  с  ним  женщина, добавила: здорово  у  вас  там  про  равенство: «Не  бороться  за  равенство  всех, а  бороться  за  равенство  равных!». Мне, конечно, было  приятно, но  песню   мою  тогда  не  приняли  за  гимн, по  причине  коньюктурной  возни  внутри  партии.  Ну, а  в  моей  памяти, все  это  осталось, как  Большая Встреча.
Из  многих  своих  встреч  по  жизни, чтобы  не  утомлять  читателя, я  выбрал  лишь  несколько Знаковых. Уверен,  -  впереди  -  у  всех  нас  еще  будут  и   разные  встречи,  и  расставания, на  то  она  и  жизнь!.

                Василий   Гурковский