Отец и дитя. Глава 19

Рука соскальзывает. Все. Это конец. Свободный пооолёоот… Хорошо быть птицей. Но я не птица! А – а – а – а – а!!! Боль пронзила все тело от пяток до макушки и вернулась обратно в пятки. Лежу и ору от боли. Плохо то как, Господи! Ну почему я ещё не умер? Умереть было бы менее тяжело. Не могу больше. Крик не спасает. Такой боли я ещё никогда не испытывал. Даже не потерять сознание. Совсем всё хреново, хреново, хреново. Мира вокруг нет. Времени нет. Только я валяюсь на белом снегу и умираю. Наконец-то сознание начинает уплывать. Но боль никуда не девается. Ноги как будто пилят тупым ножом. Боль. Пустота. Бесконечность.
     Вдруг что-то яркое светит в глаза. Открываю их и вижу обеспокоенное лицо какого-то мужчины, склонившегося надо мной. Меня куда-то везут. Слышу хлопок закрывающейся двери, голоса людей. Но это все где-то там, на заднем плане. А здесь я и ужас. Налицо плюхается кислородная маска. Это говорят, что она кислородная. На самом же деле из неё идёт не кислород, а какой-то отвратительный вонючий газ. Хоть бы снова отключиться, чтобы это не нюхать. На этот раз, как ни странно, мозг слушается моей команды и врубается.
     Где я? В больнице, видимо. Ну, всё, каюк мне теперь, если в приюте узнают. Надо срочно отсюда сваливать. А это что? Неужели? А если пошевелить ногами. Да, точно, никак. Я до последнего надеялся, что эти куски гипса, висящие на ремнях над кроватью – не мои ноги.
     В постели я провёл долгие четыре месяца. Три в гипсе, и один без. Ещё полтора учился ходить. Самыми интересными были первые три дня после того, как я сюда попал. Оказывается, я пролежал на земле полночи. Меня заметил какой-то мужик, идя на работу в ночную смену, и вызвал скорую. В больницу приходили воспитатели и ребята из приюта. Приносили фрукты и книги. Если бы не книги, я не выжил бы здесь. За время лежания в больнице и очень полюбил фантастику.
     Помню, как в детстве у меня было осложнение на ноги от ангины. Я тогда три дня не мог ходить, и это казалось вечностью. Сейчас же мне пришлось лежать в десятки раз дольше. Переломал обе ноги, хорошо хоть не позвоночник и не шею. Жить буду. Даже очень хорошо буду жить. Ведь меня вчера выписали, и я вернулся в приют. К нам с Антохой за время моего отсутствия подселили ещё одного парня – Кирилла. Он дурачок какой-то. Антон очень обрадовался, что я пришел. Он чаще других навещал меня в больнице и благодаря ему весь приют уже знает о том, как «Дэн птичку изобразил». Обо мне складываются шутки и присказки, но это не обижает меня,  а напротив, забавит.
    Кроме Кирилла появились ещё две новенькие девочки – Варя и Света. Они быстро подружились между собой и ополчили против себя всех остальных своим стервозным характером. Но, несмотря на все эти неприятности, приют после больницы кажется мне домом родным и любимым. Даже пересоленная каша от поварихи тёти Люды вкуснее, чем больничное серое варево. Я даже Марию Викторовну видеть рад немного. Она вроде бы стала ко мне поспокойнее относиться. Не придирается и не орёт на каждом шагу, но точно и не любит. В приюте за мной теперь за прочно закрепилось не только прозвище летучий Дэн (с легкой руки Антохи, конечно), но и репутация оторвы и морального урода. 
     Вообще, всё небольшое население нашего отделения можно распределить на две группы: первая - бедные пай-мальчики и пай-девочки, обиженные противными злыми родителями и сбежавшие сюда от них; вторая - малолетние преступники, опасные и неисправимые, разрушающие все прекрасное, что есть на земле. Ко второй группе теперь помимо Антохи стал относиться и я. Мне все воспиталки что-то втирают про дурную компанию и про то, что надо дружить с хорошими мальчиками, чтобы не попадать в истории, наподобие той, в которую я попал с этой пожарной лестницей.
     При этом к хорошим мальчикам почему-то в первую очередь относят этого Кирилла. А что в нём хорошего? Он как овощ сидит большую часть времени и пялится в противоположную стенку. А когда начинает говорить, то хоть уши затыкай, какой он несёт бред. Вот и сейчас, когда я раскладываю по полкам в шкафу вещи, которые принёс из больницы, он заходит в комнату каждые пять минут и просит так серьезно:
– Дэнчик, дай мне пятьсот рублей, пожалуйста.
     У меня нет пятисот рублей, но просто из интереса спрашиваю:
– Тебе зачем?
– Я на машину коплю. Вот накоплю денег, куплю машину себе и тебя, Дэнчик, покатаю. Дай мне пожалуйста пятьсот рублей.
– У меня нет денег, – отвечаю совершенно правдиво.
– Пожалуйста, Дэнчик, мне очень надо пятьсот рублей! Я тебя покатаю первым, клянусь.
     Посылаю этого идиота далеко и надолго и продолжаю разбирать больничную сумку. Скоро слышу во второй, третий, четвёртый раз, как в других комнатах Кирилл ходит и также клянчит у всех пятьсот рублей, обещая каждому, что покатает его первым. Идиотизм. Надо валить отсюда. Нет, не совсем валить, конечно. Я ещё прошлый побег не забыл. Но надо хотя бы сходить погулять. У меня ноги есть, и они ходят. Какое счастье! А погода на улице стоит летняя, прекрасная. Просто грех не пойти гулять при таких замечательных обстоятельствах.
     Воспиталка меня отпустила без вопросов. Наверно, понимает, как для меня важно впервые за долгое время выйти самому куда-то кроме больничного двора. Сегодня я впервые решил надеть те самые ворованные часы. Если их и искали, то теперь уже точно не ищут. Столько времени прошло. Да и кто будет тёплым летним вечером присматриваться к тому, что там висит на руке у какого-то мальчишки. У людей сейчас другие заботы. Кто-то думает о предстоящем отпуске, кто-то гуляет с любимыми, кто-то как и всегда, зимой и летом одним цветом, спешит на свою работу.
     Есть особая порода людей – трудоголики называется. Они всегда работают, и нет другой цели в их серой жизни. Не хочу стать таким. Идти в частный сектор нет смысла. На деревьях сейчас пусто, а акробатические упражнения типа перелезания через забор мне с моими ногами пока ещё противопоказаны. Кости срослись, конечно, но бегать и прыгать я сейчас не рискну. А значит и воровать нельзя пока что. От ментов не убегу. Что ж, буду гулять и дышать свежим воздухом. Но это скучно.
     А может, пойти к Оле? Точно, так и сделаю. Она наверно уже про меня забыла. Я её разыщу и признаюсь ей прямо во всём, и про цветы объясню, как когда-то давно обещал Валере. Всё это было, словно лет десять назад. А ведь не прошло ещё и года стих пор, как мы последний раз виделись в школе. Я тогда унёс случайно её сумочку. Надеюсь, она её всё-таки нашла.
     От приюта до моей старой школы идти далеко. Я уже изрядно устал с непривычки, когда пришел на олину улицу, названную именем какого-то Воронова. На улице, несмотря на час-пик, почти пусто. Только один какой-то парень вышел из дворов и двинулся мне навстречу. Когда он подошел ближе, я с удивлением и испугом узнал в нём того старшеклассника с какой-то птичьей кликухой, у которого осенью брал зажигалку в день, когда увезли маму.
     Тогда получилась нехорошая история. Я его подставил случайно. Он мне стрелку забивал, а я не пришел. Интересно, он меня узнает? Если узнает, будет ли мстить за старую обиду? Вспомнит ли? Как его, забыл. Что-то короткое. Имя Володя, а погоняло… Ястреб, коршун… Нет. Сыч! Точно, Володя Сыч из десятого Б. Помню, помню. Сыч меня тоже узнал, и судя по тому, как он недобро на меня смотрит, он все вспомнил. Бежать – трусость. Тем более, тут может рядом гулять Оля. Каким же я рыцарем покажусь ей, убегая от этого Сыча. Да и не убегу я от него. У него ноги в два раза длиннее моих и не больные.
– О-па! Какие люди, да без охраны! Ну, здорово, артист бродячего театра. Все ходишь-бродишь, смотрю, на неприятности нарываешься.
– Здравствуй, Сыч. Как жизнь? – максимально дружелюбно попытался спросить я.
Но Володя явно не оценил мой добрый настрой. Он разозлился и влепил мне такую пощечину, что я пошатнулся, запутался в собственных ногах и упал, с криком:
– Я тебе не Сыч, клоун. Я тебе Владимир Алексеевич теперь, усёк, имбицил гребаный?
– Я не слышу, усёк ты или нет? – Сыч ударил меня ногой в бок. Что-то хрустнуло. Надеюсь, не ребра сломались. В глазах потемнело. Сыч побил меня крепко и основательно. Он требует, чтобы я ему заплатил за моральный ущерб. Говорю как давеча Кириллу:
– Нет у меня денег.
– Нет денег? – взревел Сыч.
– Значит расплатишься по-другому. Это что такое? – дёргает меня за руку с часами.
 – Это… Это не моё. Не трожь! – жалко и отчаянно как кричу я из последних сил, зная, что он заберёт часы. Может, оно и к лучшему. Баба с возу, как говорится, кобыле легче. Теперь меня хотя бы за них не посадят. Сыч забрал часы, сказал мне, что я не пацан, а чухан последний: слово не держу, со стрелок линяю и вообще кретин и лох и, наказав, чтобы меня больше никто в этом районе не видел, ушел, наконец…
     Я посидел ещё некоторое время на земле. Синяки болят. Обидно немного. Но, слава Богу, по лицу он не бил. Как я с фонарями показался бы воспиталке? Ладно. По крайней мере, я поступил по-мужски. Не струсил и не сбежал, а вытерпел все. В душе теплится несбыточная надежда на то, что сейчас придёт Оля, бросится ко мне со слезами и пожалеет, обнимет, поддержит. Но не поддержал меня никто. Как всегда. Я пошёл в приют, обнимаемый лишь холодным ветром, грустя о том, что меня не любит никто, кроме мамы. А мама неизвестно где, в тюрьме, отбывает наказание, которое она не заслужила. Болит всё. Когда я пришел в приют, я сразу же завалился на кровать и проспал до утра сладко, как младенец.