Родная кровь

Саша сидел на своей свадьбе в своем родном одесском дворике, напряженно обжимая свою слегка полноватую невесту левой рукой, а правой в кармане ворошил два колечка, ожидая торжественной речи своей мамы, чтобы на виду у всех надеть их на безымянные пальцы невесте и себе, а в конце Французского бульвара в доме номер 53 на втором этаже лежали убитые супруги Циммерман, бывшие владельцы этих колечек. Саша их убил вчера ради колечек, ведь мама хотела, чтобы Саша не опозорил их семью. «Колечки должны быть, и меня не волнует как; что люди подумают!» «Саша, ты же сможешь — я знаю!» «Нужно, чтоб все было не хуже, как у людей!»

Мама выступила с речью в своем самом лучшем платье, колечки были надеты, и переполняющая Сашу счастливая спесь нахлынула на лицо, от которой обычно спустя неделю все лицо покрывалось мелкими прыщами. Далее последовала пылкая благодарная речь молодожена в адрес мамы. Ритуал был осуществлен. Мама уж в который раз показала свой фирменный взгляд гостям — мол, мой Сашка в люди пойдет, такой человек, видите, все может, все добудет! Умеет выкрутиться — главный навык для еврея.

Милиционеры Сашу даже не искали: такой мальчик не мог быть убийцей. Всегда приветливый, учтивый, сын Розы Михайловны, образцовый комсомолец в принципе не мог попасть в поле подозрений. У Саши уже давно появилась фирменная улыбка, которая работала как отмычка ко всем жизненным ситуациям — эта улыбка излучала человеческое участие и заинтересованность, но совсем не давала людям запомнить его лицо. Таких обычно даже кондуктора не беспокоят, потому что от таких людей с таким лицом шла уверенная ровная ширпотребовская и как бы «нравственная» сила честного советского человека, прямо как на всех советских плакатах. Такое выражение лица было в некоторой степени важно выработать — так легче жить в Стране Советов. Такое лицо носили очень многие. Люди давно уже стремились походить на среднестатистическое.

И поэтому, когда Саша постучался к Циммерманам под видом новенького почтальона, не было и не могло возникнуть никаких подозрений. Ну а дальше — удары по голове, и старики пали. Будучи по крови чистокровным евреем, Саша прекрасно знал, где искать золото у себе подобных. Обычно это компактная вещь, чтобы было удобно бежать в любой момент, но вещь без намеков — это печальная национальная привычка. Золото было в цветочном горшке сразу на фортепьяно. Саша всегда знал это каким-то своим особым глубоким чувством. Взял горшок и вышел. Ни следов, ни подозрений — ничего не оставив за собой. Кольца как раз были самые неприметные, классические свадебные. А горшок канул в море вместе с остальными украшениями. Ведь мама просила только колечки. Так и улик меньше, и жидов меньше, рассудил бывший пионер, а ныне комсомолец.

Прошло 50 лет. Лена, жена Саши, давно уж умерла от глубокой внутренней болезни. Она сильно располнела после рождения сына, а потом словно долго умирала внутри себя, периодически даже выдавая запахи разлагающего тела. Ее жир был холодным, и вся плоть напоминала тугую наволочку, набитую украшениями. Все тело было в странных буграх и веяло студеным холодом. Она вечно мерзла. Саша жил с ней из-за мамы. Мама была самым сильным моральным ориентиром — все должно быть как у людей, ни меньше, ни больше. И так для Саши было легче — жену можно было терпеть, ведь она подходящая для нормальной жизни.

Сын Лены и Саши же был уже давно убит в Стамбуле, будучи моряком-контрабандистом. Его убили как раз из-за магнитофона, которыми он занимался втихаря от всех. Просто воры на рынке зарезали и обчистили из-за яркого красного японского магнитофона. Настоящий шик тех времен стал сильной приманкой для шайки турецких блатных малолеток.

Уже 20 лет как 68-летний Александр Сапожников жил один — правнук династии мастеровых евреев. Удачная русская фамилия уже не раз помогала отводить людскую злобу. Саша был уже старик, кожа которого стала серой с черноватыми стариковскими прожилками и так же, как и у жены Лены, веяла холодом. Всю жизнь под надзором мамы Саша крутился в торговле и не прогадал. В начале перестройки Саша имел квартиру и очень солидную обстановку — мама это очень поощряла. Но мама умерла от обширного инсульта в 2000 году, пролежав в коме несколько дней, дав Саше понять, что смерть — это самое нелепое, что может быть с человеком. Похороны Саша организовал хорошо, но почти никто не пришел. А те, кто были, прямо на похоронах не стесняясь просили у Саши взаймы как у «как бы богатого еврея», краем глаз намекая, что если не даст, то кто-то узнает, как он живет. Саша дал, чтобы отстали навсегда, но больше никогда не давал.

Саша остался один в квартире в старом городе, из окон которой омерзительно для Саши видны были купола церкви, но маме они не помогли — они вряд ли они кому-то помогают.

Каяться за Циммерманов Саша и не думал — он был злой на свой народ не хуже самых злобных фашистов. Но сейчас дыхание его личной смерти было уже совсем близко, и было уже не до злобы — нужно было позаботиться о последних днях. И что там будет на погосте — неизвестно. Мебель и удобства с портретом мамы с собой не заберешь. Смотреть на церковь опостылело. Саша боялся такого же конца, как и у мамы — беспомощного ухода в неизвестное при полной немощности и картины разграбления его квартиры полуродственниками.

Каждое утро становилось все более холодным, и временами, когда Саша долго просыпался, его взгляд долго и надоедливо тупо смотрел в окно на купола церкви, вид которых черными пятнами портили силуэты тараканов, почему-то облюбовавших окно. Именно сегодня крупный таракан как раз сидел на главном куполе, закрывая крест.

Холодно, осень, скоро смерть. Ужас, а не жизнь. «Зачем мне она далась? Зачем?»
Тяжела поступь старика, прожившего жизнь в напрасной суете, словно уже просила землю сделать все по-тихому, без посторонних. Хотя такой старик уже всем был посторонним. Даже для кровных родственников был посторонним: Саша плюнул в лицо внуку двоюродной сестры однажды, когда тот пришел со странным свертком под Новый год — он принял его за черного риелтора.

«Что там за вечным порогом?» Мысли возвращали Сашу к земле, к холоду земному все чаще и чаще. Наследников все равно не было, и оставлять нажитое было бессмысленно тоже. Но зато умереть Саша мог комфортно. Главное, чтобы не было боли. Но все хотели Сашиной недвижимости и обстановки. И смерть стала шептать: «Возьми все с собой, так спокойней».

В стариковском уме виделись картины, как его, немощного, подло кидают и выселяют полузнакомые родственники, и потом он гибнет где-то там, на выселках, от ненужности и равнодушия. Ему виделись удавки на шее и колотые раны поутру. И тараканы на церкви в окне отнимали всякое утешение в этой жизни — пора готовиться к той, пока есть силы. Нет веры, нет жизни, нет никакого продолжения. Душа — это досадный атавизм страха смерти. Хотелось только одного: уйти, ничего не меняя, ничего не чувствуя, словно и не было никого, никакого Саши Сапожникова. Утопая в вещах, заработанных в торговле, Саша захотел комфорта и там тоже — ведь это то, за что его действительно любила мама. Она — единственный человек, который внятно дал знать, за что любят, а за что — нет. И Саша решил все забрать с собой, пока не поздно, в том числе много золота, чтобы купить себе место там: «Я уверен, что жиды и там все организовали. Договорюсь — мама научила».

Поговорив с кладбищенскими бандитами, Саша стал устраивать себе дом на тот свет, и, к удивлению своему, он встретил среди этой похоронной братии удивительное понимание. У всех на кладбище было участливое лицо, как и у Саши, — все свои, даже как-то легче стало. Экскаватор копал яму, чтобы туда поместить все, что у Саши было. Со старательной мелочностью Саша переезжал на тот свет, воспроизводя до мелочей свою комнату в виде могилы с портретом мамы. Умирать было страшно, но в привычной атмосфере, под присмотром матери, легче. Мама же была совсем рядом на том кладбище.

Страшно сильно. Особенно копать себе дом на тот свет, ничего не чувствуя. Саша совсем ничего не ощущал, только кожа чернела, и холод пробирал изнутри. Просто шла стройка на кладбище. Словно обычный переезд за город. Администрация на кладбище излучала понимание и подкрепила понимание одним из приближенных с самым участливым выражением лица — он помогал и даже строителей контролировал.
План Саши был очень простой: избежать старческой немощи и закончить с этим как можно безболезненнее под оком мамы, словно лег спать и не проснулся. Для этой цели Саша приготовил сильное снотворное. В последний день продал квартиру и накупил золота.

Под аккомпанемент грусти кладбищенских соратников Саша укладывался в могильной кровати, закрываясь по привычке сразу двумя одеялами, отмеряя каждую минуту. Кран опустил потолок, плотно закупорив комнату-могилу, включился свет, и копия комнаты воскресла под землей вместе с Сашей.

Подрожав пару минут в руке, стакан очень сладкого чая со снотворным был выпит, и серый, как пасмурное небо, Саша лег в постель и уснул навсегда.

Липкие руки и зуд по всему телу, качание на черных волнах и крики сквозь темноту. Уход был очень нелегким. Мозгу было так больно, как может быть больно, только если резать его тонким лезвием, множественно рассекая его по разным диагоналям. Руки хотели удержать голову от боли, но делали это слабо, нелепо собственными пальцами попадая в глаза. В голове проявлялись крики и стоны. Кто кричал в его голове? Кто-то уже бойко предлагал место в раю за умеренную плату — слышны были истошные базарные крики. И в один момент сквозь тьму и агонию Саша смутно увидел своих родственников по папе, похороненных неподалеку. Саша тянулся к ним, прося помощи в легкой смерти, предлагая им золото. Они сами доставали золото из всех карманов, а их глаза плакали мокрой землей прямо Саше на лицо, и они наконец-то удовлетворили его просьбу — сильный свет ударил Саше в глаза, и повеяло свежим воздухом, потому что в этот момент, на самом деле, смотритель кладбища, выждав часок-другой, с помощью копальщиков и крана взломал склеп Саши с целью ограбления и светил ему в глаза, проверяя, живой еще или нет, просыпав на него много комьев мокрой осенней земли. «Спасибо, спасибо, то-да, то-да!» — кричал на русском и на иврите обезумевший старик, которого не пробрало до конца снотворное. Обрадовавшись такому быстрому переходу в мир иной, Саша с бешеной скоростью карабкался вверх из склепа, стараясь скорее бежать от этого места, думая, что теперь осталось только найти маму здесь, теперь уже на этом, том свете.
Душа оцепенела, а тело стремглав бежало вдаль, шатаясь и падая. Надо найти маму или хотя бы кого-то из своих — единственное, что было нужно сейчас для Саши. Вера была сильнее снотворного, и тело шло и бежало, а вокруг были призраки, призраки, призраки. Земля, густо пропитанная смертями, подымала из своего чрева множество призраков от удивления видеть живого призрака. На поляне, уже далеко за кладбищем, собрался сход, и Саша упал к ногам большого скопления серых, таких же как он, не нашедших пристанища душ. «Я с вами, я с вами, где моя мама? Дайте мне маму, я вам заплачу, жиды проклятые! Вы же за деньги на все способны, я знаю это! Дайте мне маму!» Саша потянулся за мешочком золота, но его не было. Золото было у смотрителя. «Дайте мне маму! Яша, сын, позови бабушку. Кто-нибудь, приведите мне маму». Светало, снотворный яд отпускал, и Саша трезвел, осознавая себя живым, как прежде, лежащим на поле среди смеси грязи и мокрого снега. Один, без квартиры, мебели, теплого одеяла, мамы и золота, и живой. Сквозь разрезы мозга просачивались мысли, что можно всех на свете обмануть, и даже себя, и даже Бога, но не жизнь. Саша заплакал чистой водой, это плакала Жизнь в Саше от его заблудшести. Его руки, подчиняясь неведомому импульсу, стали лепить из глины надгробия, чтобы хоть с кем-то поговорить из своих снова с этого света. Так же, как дети в песочнице лепят замки и домики, Саша лепил надгробия, повторяя один за одним имена предков, которых мог вспомнить и из наследия которых состоял он сам и его жизненный путь. Все названные имена шептали Саше просьбы прощения за то, что, прожив жизни, они ее так не познали, все было насквозь ритуальным и до неведомого колена пропитано надобностью казаться, а не жить — все были мертвые уже при жизни. Все без исключения приспосабливались, все умели подражать среднему, и все как на подбор умели вертеться из поколения в поколение. Играя в такую странную игру, Саша дошел до Моисея. И слова Моисея были просты: «Все, что у тебя есть, — это только жизнь». Это вызвало такую нестерпимую тяжесть во всем теле, словно у Саши сломался позвоночник, и вдруг в Сашу влилась вода самой реки жизни — она текла сама по себе, чистая и никем не замутненная. Саша на мгновение стал всем родом человеческим и увидел, насколько легко, изображая искусственного себя, можно исчезнуть для себя в самых сложных сценариях подлого выживания. «Я просто человек! Я просто человек! ЧЕЛОВЕ-Е-ЕК!» А ЖИЗНЬ ХОРОШАЯ САМА ПО СЕБЕ, И ОНА НИЧЕГО НЕ ХОЧЕТ ОТ НАС! Но ключ понимания ее — смотреть на хорошее, и жизнь открывает свою радостную сторону. И Саша всем существом понял, что быть живым — это значит следовать чему-то хорошему, как хочет сама жизнь. И Саша захотел сказок. Сказки были единственной настоящей потребностью души. Небо словно раскрылось, и стало пронзительно ясно, что жить нужно, опираясь на хорошее в себе. И если ты просто рожден, значит, ты хороший! Значит, все хорошие! Учись видеть жизнь. А жизнь всегда выбирает хорошее. А сказки — это настоящая жизнь, которая всегда заканчивается хорошо!

Несколько часов Саша вслух бормотал сам себе сказки, которые полились рекой из его еврейской крови. Через Сашу словно хотела пробиться к жизни вся самая прекрасная еврейская сторона его народа, общий смысл которой — будем жить! Сказки согревали и наполняли жизнью еще недавно жаждущего смерти еврея. На следующий день Саша рассказывал сказки на Дерибасовской возле фонтана, да так забавно, что собрал вокруг себя кучу народа. И его радовало его сумасшествие, подаренное живым настоящим посмертным опытом. Родня его охотно приютила — впервые в жизни он понимал, что счастье, когда есть даже плохие родственники — ведь живы же, значит, все будет хорошо! По-настоящему плохие просто не рождаются. Мы все просто живем, как можем и как научились. Но можно жить лучше — нужно всего-то лишь немного постараться вбирать в себя лучшее, чтобы река жизни стала слаще — это ее единственное желание! Не одни мы живем, а все вместе — все хорошие, потому что живые! Со временем его глаза наполнились вечной радостью удивления от жизни, а особенно от того, что люди с ней вытворяют. Кожа стала обретать человеческие оттенки, и Саша стал любимым «очередным сумасшедшим» дедушкой города, каких в Одессе бывало уже немало. А вечерами, устраивая уже целые искрометные спектакли, Саша тихо радовался тому, что раньше он был скверным плохим родственником даже для своих, а теперь он родня сам себе — просто живой, а это значит, хороший человек, и теплота его сердца еще успеет сделать что-то хорошее в этом мире, пока дышится, дышится и дышится!

Через некоторое время у Саши появилась удивительная слушательница с глазами, до боли напоминающими мамины. Это была девочка лет пяти, Роза Циммерман, которая была правнучкой тех самых… И она уговорила свою маму пригласить дедушку Сашу к ним домой. Это была возможность показать свою самую лучшую сторону жизни, и Саша понял: вот что является настоящим покаянием перед жизнью и самим собой и перед своими грехами — просто быть человеком среди людей.

Ну а на Новый год, сами понимаете, роль Деда Мороза сама прилипла к Саше, к еще недавно никому не нужному старику еврею. Шалом, друзья!)