Шоа

.


Где-то в Пскове, кажется… или рядом…  -  я чуть краем уха выхватил из вечно изнервленной сутолоки радионовостей... Летел пару дней назад рано утром по пустой подмосковной дороге к одному из старых разрушенных монастырей… То поднимаясь на пригорки, с которых открывались в низинах поля, речки и озерца... Полусонные, в истоме и неге парящие низкой серо-бежевой дрожащей дымкой... То ныряя вниз, в леса и рощицы, тут же, то справа, то слева обступавшие доверчиво и дружелюбно... И останавливался несколько раз, и выходил из машины, и просто стоял, и молчал, и слушал... И кажется мне, что слышал ответ... И летняя ранняя роса серебрилась в придорожных травах...

Монастырь этот сейчас восстанавливают, как могут, трудники и монахи.

Монахов там только два… И около десятка трудников…



Мне тяжело смотреть всякого рода шикарные «открытия» и «закрытия»…

Олимпиад, фестивалей, чемпионатов…

Особенно с пышными и бессмысленными салютами и фейерверками…

Олимпиады нужны, да. Запредельно шикарные и дорогие шоу по их поводу – не уверен.

Миллионы, просто выбрасываемые на ветер для потехи… Для самодовольного куража и ложно понимаемого поддержания престижа.

Красиво сделать можно не обязательно потратив годовой бюджет целой отрасли или небольшого государства....

И вот - сотни, тысячи умирающих, разрушенных, исковерканных обломков нашей культуры и истории…

На которые денег нет.



Многое восстанавливается и восстановлено…

Но так мало, по сути…

Кто ездил, видел сам, тот понимает, о чем я…



Или вдруг это восстановленное начинает разъедаться совсем другими штуками.

Игуменья вдруг купит себе мерседес за десять миллионов. Ее пристыдят, и она купит поскромнее - за два с половиной... Стоимость номера для паломников в ее монастырской гостинице от 6 тыс. в сутки и до 80-ти... С плазменными телевизорами, элитной сантехникой и эксклюзивной мебелью...

Новоиерусалимский Воскресенский храм больше начинает напоминать торговый центр или сувенирную ярмарку…

Даже великая и много чего перевидавшая Троице-Сергиева становится похожей на какой-то вселенский вокзал, где толпы, толпы, толпы… Нет, не паломников… Праздных зевак… Которых везут и везут туристические автобусы… И если ты сам не оказался там рано-рано – всё…

Китайцы, коих групп там немыслимое количество, еще как-то более-менее вежливо и уважительно… Многие прочие же иностранцы…

Часто очень трудно сдержаться, чтобы просто не дать в морду…

Ну, как же… Они же заплатили…

Монахи только устало вздыхают, да опускают глаза...

Надо заставлять чтить наши традиции и правила поведения. Заставлять вежливо. Но жестко... И я всегда делаю это, стараясь, как могу, довольствоваться только словами. Один раз, правда, все-таки не выдержал и довольно крепко тряханул за шкирку гида-итальянца, нагловато жующего бутерброд у раки с Сергием... Итальянский помню плохо. Но он понял, что дальше последует с его рожей, рука у меня тяжелая, только бы из церкви вытащить, да куда-нибудь за угол... Давясь, проглотил, извинился жалостливо... Они в таких случаях сразу меняются, и меняются радикально...



Но не везде, не везде, конечно, торжествует «бабло».

Сотни и тысячи людей тихо и незаметно трудятся, восстанавливая из руин и возвращая к жизни… Как и в том монастыре, куда я ехал… Там настоящая Россия.



Ну, вот. «Где-то в Пскове»…

Какая-то молодежная организация решила возобновить или продолжить работу с ветеранами. Нет. Не работу. Это неверное слово.

Они захотели снова поговорить, спросить, записать. Хотя, вроде бы, уже и много раз эти ветераны рассказывали о себе на праздниках и годовщинах. Но теперь другое время. Они могут, наверное, рассказать то, что по разным причинам не могли рассказать раньше…

Это великое дело.

Очень нужное.

И которое никогда не может быть закончено. Этим надо заниматься и надо будет заниматься всегда. И тогда, когда этих ветеранов уже никого не останется.

Каждый наш пацан или девчонка с самого малого возраста должны впитывать эту память, беречь ее потом, и передавать дальше.

Кладбища не нужны мертвым.

Им уже всё равно…

Кладбища нужны живым…



Вряд ли кто-то из этих ребят, кто будет заниматься беседами-опросами, прочитает мои записки.

Но прочитает кто-то другой, и кому-то, кто будет так же заниматься чем-то подобным, они, думаю, могут пригодиться.

Я расскажу одну любопытную историю, которой был непосредственным участником короткое время, где-то в  девяностых.

Я неожиданно чуть было не возглавил российское отделение фонда Шоа (у нас это фонд Холокост), созданного в Америке Спилбергом на деньги, заработанные его Списком Шиндлера.

Удивительно, не правда ли?

Цель была замечательная – собрать как можно полнее все оставшиеся живые свидетельства чудовищных событий времен всемирной войны.

Для нас Отечественной. Для остальных по-разному.

 И сделать так, чтобы, практически, в каждой библиотеке, в любом, самом отдаленном и незаметном месте нашей планеты, эти свидетельства были.


Потому что это совсем не про евреев только.

Это про то, до каких, казалось бы, даже теоретически невозможных бездн изуверства может добраться человек. Как быстро и легко он свое человеческое нутро может разрушить, и стать зверем, чудовищем, нелюдью…

Вот, в июне, была годовщина начала Отечественной войны. На одном из украинских каналов ток-шоу, посвященное этой дате. Там сейчас это сложно. Западеньский нацизм, злобный, оголтелый, лезет из всех щелей казалось бы декларируемой ухмыляющейся демократии. Его  лелеют западные друзья. Ему не дают ослабить хватку...

На этом канале, как могут, бьются с этим...

Рассказ Михаила Сидько. Он есть в ютубе, в нескольких вариантах.

Каждый должен найти и послушать его.

Почему?

Этот Сидько последний и единственный, кто ныне живет из спасшихся в Бабьем Яру.

Да и осенью как раз годовщина этих событий.

Каждый должен сам послушать.

А потому я кратко.

У него украинская фамилия, потому что отец был украинцем. Мать была еврейка.

Большого значения "украинство" отца уже не имело.

Конец сентября 1941-го. Ему было тогда шесть лет.

Объявление -  "всем жидам собраться" с вещами, деньгами и едой на трое суток. Идти к Бабьему Яру. За отказ расстрел.

Вроде, как после "санобработки" будут переселять или эвакуировать...

Дворничиха привела полицаев. Те сказали идти к Бабьему Яру.

Пошли. Его мать с четырехмесячным ребенком на руках, четырехлетняя сестра, он сам, и его брат, который был немного старше его.

- Я слышал среди полицаев только западеньскую речь, - говорит Сидько.

Ближе к Яру их с братом отделили от матери и сестры.

Девочка бросилась к нему.

- Ты, жидовина, куды ще? - закричал полицай.

Он бросился к ней, ударил кулаком по голове. Девочка упала.

Он наступил ногой ей на горло.

И удавил.

Мать, увидев это, потеряла сознание, упала, выронила грудного ребенка. Ребенок заплакал.

Полицай подошел.

И удавил и его.

Мать пришла в себя, заголосила в беспамятстве.

Он подошел.

И застрелил ее.

Так это было.


Как спасся?

Найдите. Посмотрите. Послушайте...

Такие вещи не должны забываться, идея собрать оставшиеся свидетельства - идея замечательная. И сейчас, через много лет я склоняю голову перед теми, кто придумал ее...



В конечном итоге, я отказался, чем поставил организаторов в не самое простое положение, конечно (им вот-вот уже надо было уезжать). И фонд возглавил другой человек, который, кажется, возглавляет его до сих пор.

Почему отказался?

Расскажу и об этом.


Но что же особенного в этой затее? - спросите вы.

Везде, во всех странах во все времена делали что-то подобное. И у нас тоже. И продолжают делать. Спрашивать, записывать, снимать фильмы и прочая-прочая.

Сейчас. Сейчас станет понятно.



Итак.

Я чуть было не возглавил это отделение фонда. Хотя в моем роду евреев никогда не было.

Для создателей фонда это было не важно. Во многих странах мира этим занимаются люди самых разных национальностей, считающие, как и я эту затею великой.

Я не люблю слово холокост в том понимании, как оно в данном случае интерпретируется. Хотя, в принципе, это не мое дело. Ну, назвали так известные трагические события…

Холокост изначально – это всесожжение, жертва всесожжения.

В этом смысле этот термин и был заимствован.

То есть трагедия еврейского народа здесь толкуется как жертва, принесенная этим народом за всё человечество.

С этим согласиться я не могу, конечно.

Мой дед, например, погиб на войне. Погиб за меня. И за моих детей и внуков. И за всех остальных. За Россию. И за тех же евреев, в том числе…

Кем тогда считать его? Ведь он принес себя в жертву. Отдал жизнь… И миллионы других, погибших, как он, или уничтоженных по-другому…

В общем, где-то я читал, что и те, кто этот термин в этом смысле запустили первыми, позже уже сами считали это ошибкой…



Есть грозное древнее слово Шоа.

Катастрофа.


И для народа, который так или иначе на протяжении всей своей истории, путаясь, сбиваясь, теряя и жертвуя, погибая и возрождаясь, проходя испытания и снова выходя на верные дороги и пути, и стараясь соотносить каждый свой вздох с волей Господа, не все, конечно, - еврей с большой душой становится пророком, писал Мартин Бубер, еврей с душой маленькой становится лавочником... Но так или иначе для всего народа, где и пророки, и лавочники, профессора и мастеровые, гении и посредственно заурядные - это слово особое.

В нем ураганы и вой, в нем вьюги и камнепады, в нем вопли замученных и истребленных, в нем слезы, кровь и обреченность…


Катастрофа еврейского народа времени Второй Мировой Войны. Катастрофа невиданная и немыслимая.

Почему она стала возможной?

Почему!?

Что сделали все эти дети, эти женщины?.. Которых гнали и гнали в газовые камеры… Над которыми  измывались, глумливо и презрительно…

Что сделали они?

Не с точки зрения мерзавцев, всё это делавших.

Нет. Оттуда… С высот, нам не видимых…


Никто не ответит вам.

Нет ответа.

Ни один мудрец…

Христианский, мусульманский, иудейский…

Что-то пролепечут. Мол, съела Ева яблоко… И началось…

Сам человек виноват, в общем.

Бог отвернулся…

Вот всё, что могут они сказать…


Это выше человеческого понимания.

И многие тогда переосмыслили свои устои, не найдя ответа на этот мучительный, изничтожающий душу вопрос.

К примеру,  главный раввин Рима, раввин потомственный, из древнего рода, и чьи предки были раввинами столетиями, после войны перешел в католичество...

И это совсем не то, что переход, скажем, "мессии" Шабтая Цви в ислам... Это действительно глубинная духовная и душевная драма... Может, чем-то больше похожая на драму Элиши.. Ахера... "Другого"... При всей разности масштаба этих личностей...

В 1946-м также из иудаизма в католичество перешла знаменитая танцовщица, актриса и антрепренер Ида Рубинштейн, дочь одного из богатейших людей дореволюционной южной России, который вместе с братьями владел несколькими банками, мануфактурами, пивоваренным заводом, был очень верующим, и тратил большие суммы на поддержку местной, харьковской, религиозной общины...

Ида оказалась в Париже, в 1939-м, опасаясь прихода немцев, уехала, затем в Лондоне организовала и финансировала госпиталь для раненых, после войны вернулась во Францию.

Там и умерла в полнейшем одиночестве, запретив оповещать кого-либо о своей смерти и месте похорон, а на могильной плите завещала выбить под католическим крестом только Ida Rubinstein и год смерти, 1960. Без года рождения и какой-либо еще информации...


Как я попал в эту затею?

Мне рассказал о ней мой близкий друг, некоторое время до того уехавший в Израиль, и приехавший обратно преподавать иудаику и работать в «Джойнте», организации, занимающейся поддержанием местной еврейской культуры, а ранее помогавшей евреям выехать из Союза на «историческую родину». На которой, впрочем, задерживались немногие. Большинство ехало дальше, в Америку.

Этим же занимался и «Сохнут», другая еврейская организация с подобными целями и задачами. А потому, конечно, и конкурент «Джойнта» - деньги ведь, в основном, все из одного котла… Американских евреев…

В общем, мой друг рассказал мне о затее, и спросил – не хотел бы я и прочее.

Я сказал да. И если бы ко мне с подобной идеей обратились люди любых других национальностей и религий, я бы ответил точно так же.

У меня было собеседование с приехавшими из Америки кураторами-организаторами. Которое я легко прошел.

Я довольно серьезно всегда занимался историей  самых разных религий в самом широком смысле и контексте, а кроме того, неплохо знал еврейскую традицию.


Немцы ставили себе задачу не просто уничтожить евреев только за то, что они евреи.

Они ставили себе задачу  р а с ч е л о в е ч и т ь  их.

Вообще, к национализму я отношусь крайне резко.

Как надо дорожить своей культурой и  историей – так же, как своими матерями и детьми, так  нельзя ненавидеть человека за то, что он культуры другой. И видит мир по-своему.

Когда говорят «националист в хорошем смысле» - это чушь.

Хотя понятно, о чем речь.

Этот термин себя дискредитировал. Как и свастика, например. Просто древний солярный знак. Не более.

На машине со свастикой разъезжал Николай Второй, ее чертила на стене Ипатьевского дома в Екатеринбурге его жена, царица Александра Федоровна перед расстрелом, она использовалась на шевронах и нашивках бойцов Красной Армии в 1918-1920 гг, ее калмыцких, буддийских подразделений...

Но кто-нибудь нормальный сейчас прицепит себе на автомобиль этот древний солнечный символ? Не где-нибудь в Индии. А в Европе, Америке...

Я встречал национализм не так уж и редко. Среди русских, армян, грузин, евреев… Много среди кого… Эта штука тлеет постоянно…

Всегда она вызывала во мне отвращение.

Я скажу вам чем отличается националист от не националиста.

Если вдруг случится страшное несчастье.

И над женой человека или его дочерью надругается подонок.

Националисту будет гораздо легче, если это сделает человек одной с ним национальности.


Немцы выводили «за общий список» не только евреев. Еще коммунистов, цыган и гомосексуалистов. Которые должны были уничтожаться сразу.

Но только евреев, из тех, кого не уничтожили сразу, а заперли в лагерях, они хотели довести до состояния свиней, животных…

И человеку трудно, невозможно рассказать об этом…

И вот что придумали организаторы фонда.

Они приезжали к выжившему и говорили, конечно, что вот, надо чтобы об этом помнили, чтоб не могло повториться никогда. Это понятно. Это говорят все.

Но потом они добавляли.

-  Мы снимем ваш рассказ на видео. И никому не покажем, если вы не захотите. Но мы отдадим кассету вашей семье после вашей смерти.

Соглашались все. Человеку нужно, чтобы хоть кто-то здесь, а особенно его семья, знали, что пришлось испытать и через что пройти.

И у него на самом деле достаточно сил рассказать это.

Но ему стыдно, страшно…

Там ведь не только кровь и унижения -  там много чего...

Само «интервью» готовилось очень тщательно. Проводящий его должен был быть всегда  готовым к импровизации. Что, например, тренировалось следующим упражнением-состязанием: все кандидаты в интервьюеры разбивались на пары, и должны были задавать друг другу вопросы, стараясь наиболее полнее всё друг о друге узнать. Но так, чтобы вопросы не давали возможности ответить просто "да" или "нет". А заставляли дать только развернутый ответ.

Задавший рано или поздно вопрос, на который мог последовать короткий и не дающий полноценной картины ответ "да" или "нет", считался проигравшим, состязание прекращалось и начиналось с уже другим человеком.

Интервьер должен был быть готов к импровизации. Но базовые вопросы были подготовлены заранее.

И скажу вам, это не страничка. Не две и не десять.

Это довольно толстая пачка,  в страниц чуть ли ни пятьдесят, и на каждой по нескольку десятков вопросов. Которые проводящий интервью должен был знать наизусть.

Вопросы затрагивали все стороны еще довоенной жизни. Как жили, что ели, что пели… Соблюдали ли необходимые обряды и встречали ли субботу, зажигали ли свечи…

И постепенно-постепенно подводили к самому основному.

К Шоа.

- Посмотрите, - говорила проводящая подготовительный семинар.

Женщина на экране опрашивала старушку. Та рассказывала, как голодали. Как ели что попало. Как доходили до безумия.

Она спрашивала и спрашивала, и наконец, добралась до самого страшного. Это уже становилось понятно из ответов.

«Неужели…» - вдруг осеклась интервьюер. И не договорила… Испугалась догадки…

Речь совершенно очевидно шла о том, что ели трупы... своих детей…

- Посмотрите, - говорила проводящая семинар. - Она испугалась. Она испугалась задать вопрос. А та готова была ответить. Считала это своим долгом и миссией… Она плакала, отвечая. Но она готова была ответить… Пережившие такие ужасы старые люди сильнее нас… Интервьюер оказалась слабее… Не бойтесь задавать самые страшные вопросы… Эти люди сильнее нас…


Конечно, я посмотрел там много видеокассет. Со многими интервью…

Мы живем в виртуальном мире, и происходящее воспринимаем, как разворачивающееся где-то киношоу, как литературу…

И, как режиссер, я в тысячный раз пытаюсь понять.  Как можно заставить человека осознать, что это реальность… Я возвращаюсь к этому снова и снова…

Вот горят на экране тв армянские танки… Вот азербайджанские… Эффектные кадры крутят снова и снова… Идиоты или негодяи…

Там же горят сейчас живые двадцатилетние мальчишки… Горят живьем…

Как заставить осознать это?

Вот нормальная жизнь. Как сейчас. Вот начинается война, и буквально через несколько недель – «Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбища). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и проч.»

А чудовищный львовский погром еще раньше, в начале июля? Который даже и не немцы устроили… А те же "западеньци"... Немцы только с удовольствием, прилежно и тщательно фотографировали...

Значит это жило, жило в глубине, и ждало своего часа….

Это же было… Было…

Многое, если перенести на экран, скажем, совершенно не будет выглядеть достоверно.

Так не бывает. Не может быть, это перебор…

Потому что мы опутаны проклятой виртуальной квазиреальностью… Мы смотрим, как горят люди…

Нет. Так бывает. И было. И, видимо, будет. Или, по крайней мере, может быть.


Женщина с грудным ребенком.

В том же Бабьем Яру.

Тогда она была совсем молодой.

Их раздели догола.

Она стояла среди других, прижимая к себе маленький теплый комочек…

Начал стрелять пулемет. Она упала и потеряла сознание. Она не была ранена.

Упала от ужаса. От беспомощности. От шока.

Через некоторое время - может быть часы, может быть сутки - она очнулась под другими телами.

И почувствовала холод на груди. Она, упав, своим весом сама задавила своего ребенка…


Она выбиралась долго.

Очень долго выбиралась из-под других тел и слоя земли.

Выбралась, и несколько суток бродила, голая, по какому-то лесу…

Как она не сошла с ума?


Люди, рассказывающие такие вещи, говорили, практически, безэмоционально, негромко, как будто замкнутые внутри себя…



Вот другая история. Я чуть упоминал о ней. Но там это было по-другому совсем поводу, а потому очень кратко и не конкретно.

Здесь расскажу подробней.

Осень сорок первого. Маленький украинский городишко.

Полицаи, из местных, начали выгонять людей, евреев, на улицу и собирать в толпу.

Дети, украинские дети, не ведая что творят и стараясь «помочь» -  залезали в углы и  под кровати, и кричали: «Дядя, дядя, вот, вот  здесь спрятался!»

Спрятавшихся выволакивали…

Стоял дикий вой и ор.

Всех погнали за город. И с ними того, кто через много лет рассказывал это.

Ему было девять лет тогда. Только девять лет.

За городом толпа поднялась на мост. И с моста увидела на другой стороне насыпь, ров и пулеметы.

И всё поняла.

И стало тихо.

Молчание и обреченность…

Там, на другой стороне, начали отбирать вещи, одежду.

В общей сутолоке мальчик потерял свою семью.

Но каким-то непостижимым образом он, девятилетний, понял, что происходит.

Он подошел к одному из полицаев.

- Дядя,  - сказал он, - я не еврей. Я украинец. Я просто шел по улице, и меня вот сюда, со всеми…

Давайте остановимся.

Вы только вдумайтесь…

- Дядя… Я не еврей…

Каждый раз, когда я вспоминаю это, у меня сжимается сердце…


Он не знал. Не думал, что у полицая есть простой способ проверить это.

Но полицай не стал разбираться в этой суете. И отправил к кучке людей, сидевшей неподалеку.

Там были те, с кем, видно, должны были разобраться отдельно и позже. Потому что они могли «пригодиться». Столяры, обувщики, портные…

Он сел с ними рядом.

- Послушай, - обратился к нему один из них. – Если тебя отпустят, возьми мальчика, это мой сын. Скажи, что твой брат. Возьмешь?..

Спросил испуганно и с робкой надеждой. И заплакал...


Его отпустили. И он пошел по пыльной степной дороге. Пошел в никуда. Под огромным  бездонным синим небом. Держа  за руку четырехлетнего мальчонку. И слыша грохот пулеметов за спиной…

Он не помнит, сколько они шли.

Но дошли до какой-то деревни, и постучались в дверь.

Открывшему -  украинцу, не ставшему подонком, подонков в любой нации всегда меньше других, настоящих, он рассказал всё, как есть.

Тот сразу и без раздумий взял его к себе. Второго отвез к своей родне, и они уже больше никогда не виделись.

Соседям этот человек сказал, что мальчик его родственник. Они, конечно, понимали в чем дело. Но не выдал никто.

Догадывались, видимо, и заходящие местные полицаи. Но и они не выдали. К тому же он обильно угощал их самогоном…

Потом пришли наши.

И что вы думаете?

Этот человек получил пятнадцать лет лагерей.

Почему?

Ему не поверили, что никто из полицаев не стащил штаны с мальчика и не узнал истину. Узнали наверняка. И раз его, прятавшего у себя еврея не тронули – значит он с ними сотрудничал…

Вот так…

Он пытался потом разыскать этого человека. Но, кажется, безуспешно. Там, в лагере, он вроде бы и погиб…



Но почему же я отказался?

Как ни удивительно, вдруг начались довольно для меня странные разборки внутри самих потенциальных интервьюеров. И я стал свидетелем их.

Например, поднимался очень немолодой человек в шляпе и с широкой,  с проседью, бородой. Как мне сказали, он отсидел лет десять в советских лагерях за диссидентскую деятельность.

- Знаете что, - говорил этот человек, обращаясь к американке, и в его словах была своя, выстраданная собственной жизнью правда, – моя семья всегда соблюдала традиции. Во все самые жесткие советские времена. Еще до прихода немцев. Когда почти никто ничего не соблюдал. И если они не соблюдали субботу, то какие же они евреи!? Почему мы должны считать их пострадавшими, как мы!?

Американка оторопело вскидывала брови.

Немцев, понятно, этот вопрос совершенно не волновал. Кто там и как встречал или не встречал субботу... Они просто и с встречавших субботу, и с не встречавших стягивали  штаны, и передергивали затвор…

Но что бы я мог ответить этому человеку?

- Раньше, - почти кричала хорошо и стильно одетая женщина, распространяя вокруг себя ароматы элитных дорогих духов, - евреем было быть не модно, все скрывали, что они евреи! А теперь стало модно, вот все и ринутся…

- А будут ли что-то платить тем, кто будет давать интервью? – интересовался невысокий хмурый человек… - Нет?.. Почему нет?..

Но, возможно, с этим бы я еще как-то совладал, я вовсе не красна девица, и важность и ценность самой затеи помогли бы мне всё это разрулить.

Может, потому мой друг меня и предложил.

Чтобы был кто-то со стороны и не еврей.

Главное было другое.

Многие из тех людей, что прошли такие чудовищные испытания, они… не то что бы только надломились… хотя и это тоже… Они перестали верить этому миру.  Совсем… С его  религией и без нее… С его сиюминутностью, забывчивостью и неизбежной  повторяемостью…

Уехавшие и живущие в Америке и Европе как будто чувствовали себя более «защищенно», что ли. Оставшиеся здесь - меньше.

Но и у тех и у других осталось последнее.

То, за что они могут держаться. Как за какой-то самый последний малый уступчик над разверстой бездной. Под ветрами и бурями, норовящими каждый миг сбросить их вниз…

Осталось последнее.

Их самость. Их еврейство.

То есть, у позвонившего кого-нибудь из ЖЭКа, например, по самому пустяковому вопросу, этот человек, даже не вдаваясь в суть проблемы, спросит только одно. Спросит негромко и вежливо. Но твердо:

  - Простите, вы еврей?.. Нет?.. Знаете, простите пожалуйста, вот придет сын, он сам вам обязательно позвонит… Простите еще раз…

И с большой вероятностью, не стали бы говорить и со мной…

Я понял это. И подошел к организаторам, и сказал. Что это великое дело – то, что они делают. Но всё-таки возглавить и разруливать  должен кто-то изнутри...


Вот такая была история.

Вот, что бы я рассказал этим замечательным псковским ребятам.


Им, нашим ветеранам, ветеранам всех национальностей, убеждений и вероисповеданий есть еще что рассказать.



И что мы должны знать и помнить всегда.



2020-2021

_____________