Свинцовая юность

Хутор
Ласковое июньское солнце,  изредка скрываясь за редкими пушистыми облаками, весело катилось по лазурному небосклону, радостно улыбаясь собственному отражению в бесчисленных лесных озёрах и небольших извилистых речушках.  Бережно, по-матерински согревая бескрайние пшеничные поля, с набирающим силу колосом, густой труднопроходимый лес и дремучие топкие болота, полные всяких загадочных существ, которыми пугают маленьких непослушных детей.
Благодаря вовремя прошедшим дождям, плодородные поймы рек и красочные лесные поляны повторно поросли густой сочной травой. Что искренне радовало жителей небольшого белорусского посёлка, с красивым певучим названием «Лебяжий», насчитывающим  дворов сорок, не больше. Это был обычный белорусский хутор, каких многие сотни на благодатной белорусской земле, с такими же бревенчатыми домами крытыми тростником или соломой и, ничем характерным не отличался от других белорусских хуторов, разве что своей отдалённостью от центральной усадьбы, да крышей на доме кузнеца. Она у него была особенная, крытая листами железа и во время дождя издавала звук похожий на тревожную барабанную дробь. А если смотреть на хутор с высоты птичьего полёта, то не увидишь ни прямых линий улиц, ни перпендикуляров переулков. Строения стояли вразброс, очевидно отцы основатели этого поселения не были знакомы с законами архитектуры и обустраивали свои усадьбы, кому, где приглянулось, учитывалось лишь близость реки и наличие добротных пастбищ для скота. Однако живущим на заимке земледельцам, охотникам и прочему трудовому народу отсутствие улиц не доставляло никаких неудобств, напротив, было привычно и удобно передвигаться по тропинкам, вытоптанным за многие десятилетия сотнями ног людей и животных. Здесь из века мирно трудились, воспитывали детей и дружно соседствовали белорусы с евреями, русские с украинцами и всем вполне хватала и места и дела. Жили хуторяне не сказать, чтобы впроголодь, но и особого достатка, ни у кого не было. Почти каждая семья  была многодетная – по четыре, а то и по пять ребятишек. В еврейских семьях и того больше, у дяди Хаима, что слыл на всю округу лучшим портным семеро, а у шорника дядюшки Натана все восемь. Но зато жили дружно, помогали, выручали друг друга и, если уж решались отметить какой большой праздник, то собирались всем хутором, да и в горе в стороне не оставались.

Антон.

В начале июня, сразу после троицы, к бабке Авдотье из самой Москвы приехал погостить и поправить здоровье единственный внук, на вид лет восемнадцать девятнадцать, высокий худой нескладёшыш, в больших роговых очках с едва заметным пушком на верхней губе. Антон не был коренным москвичом, просто его отец в «гражданскую» дослужился до помощника командира полка, а когда война закончилась, то он не захотел возвращаться в родные места да так и остался служить в армии. Так что Антону прежде чем стать москвичом, довелось в детстве поколесить по стране и пожить в солдатских казармах. Он успел, и порыбачить в невероятно красивой, но непредсказуемой реке Амур, и полазить по древним уральским горам, разыскивая со сверстниками таинственную хозяйку медной горы, и неплохо держаться в седле, и даже отменно стрелять из винтовки. В 1933 году, когда Антону только исполнилось одиннадцать лет, они «служили» в это время на Урале, у него внезапно заболела и умерла мать от странной никому неизвестной «септической ангины». А в 1937ом, он пятнадцатилетним пацаном и вовсе два с лишним месяца жил один.  Отца забрали в НКВД прямо из части, Антон об этом не знал и первые три дня совсем не беспокоился, он привык к тому, что отец мог сутками не появляться дома, мало ли что: командировка, ученья, ночные дежурства, армия как никак. Но когда к нему пришёл друг отца, принёс кое-каких продуктов и рассказал в чём дело, юноша  испугался. Но как выяснилось позже, напрасно, отец через два с половиной месяца вернулся домой – грязный, обросший, избитый, но довольный. Ему вернули звание, награды и личное именное оружие – шашку и маузер с гравировкой на рукоятке. А летом 1938 года  и вовсе перевели в Москву. Вот так, совсем неожиданно юноша и стал москвичом. Где через два года закончил десятилетку и поступил в педагогический институт на исторический факультет. С квартирами в Москве было туго, и они, привычные к житейским трудностям, жили с отцом в солдатских казармах. Видно в этих трущобах Антон и подцепил вирус менингита, хорошо, что болезнь протекала в слабой форме, но врачи всё-же настояли на академическом отпуске и обязательной смене жилья. Отец ничего другого кроме как поездку на всё лето к бабушке предложить не мог, а у Антона выбора и вовсе не было, так он и оказался в «Лебяжьем».
 Первую неделю Антошку частенько видели на бабкином огороде, подъедающего прямо с грядки розовобокую редиску с укропом или только что сорванный пупырчатый огурец, а после обеда, увлечённо читающего на завалинке. Да пару раз встречали размашисто шагающего по тропинке в местное «сельпо» с бабкиной авоськой за продуктами первой необходимости, но с неизменной книжкой под мышкой. И если в магазине случалось  стоять в очереди, то он не глазел по сторонам и не вступал в разговор с хуторянами, а тут же раскрывал книгу и углублялся в чтение.  Антон привёз с собой целый чемодан толстых, в красивых обложках книжек и чтобы не терять времени зря продолжал самостоятельно изучать историю, непосредственно ход русско-японской войны, и причины поражения царской армии.
 
Александра.

Шестнадцатилетняя дочь кузнеца дядьки Егора, ученица теперь уже десятого класса, была симпатичной стройной, но скромной девушкой. Носила на зависть многим сверстницам великолепную  пшеничного цвета косу до колен и смотрела на мир чистыми как майское небо голубыми глазами. Саша была единственной помощницей матери во всех домашних начинаниях, в учебное время на ней же лежала ответственность за проверку домашних заданий у младших братьев, а их у Александры было трое, которых она в шутку называла «мои родные оболтусы». Никогда не чуралась домашней работы, была прилежной ученицей, достаточно много читала, выкроив минуту другую, с удовольствием бегала к молодой учительнице Ларисе Александровне воспитывающей в одиночку замечательную четырёхлетнюю дочурку  Сонечку. Саше очень нравилось возиться с любознательным ребёнком всё время задающим смешные вопросы, и она даже иногда начинала сомневаться в выборе профессии, её мечтой было выучиться на археолога, но после общения с Сонечкой,  появлялись мысли о воспитателе или об учителе начальных классов.  Впереди у неё оставался ещё целый год школьной учебы, и она надеялась за это время окончательно утвердиться с выбором профессии. В жаркий день, если не было неотложных дел, требующих её присутствия, она, как и вся хуторская молодёжь, любила окунуться в чистой прохладной речной воде и с удовольствием понежиться на солнце. Нельзя сказать, что она любила часами праздно загорать на берегу, нет, идя на реку, Саша всегда брала с собой верного друга, замечательного пса «Рыжика» и небольшой томик стихов Есенина почитать под тихий шёпот речной волны. Все хуторские парни знали и помнили, что Александра терпеть не может панибратских отношений и всегда держали дистанцию. И только один Борька Плоткин норовил при случае облапать девушку своими вечно грязными руками, вот тут-то и выручал «Рыжик». Стоило псу показать свои белые огромные клыки, как Борька трусливо ретировался. Саша с малых лет привыкла бывать у отца на работе. Ей нравилось сидеть тихонечко в сторонке и наблюдать за тем, как в горне под воздействием мехов, казалось бы, дремлющее пламя просыпалось и, озорные язычки начинали ускоренно метаться, превращаясь из насыщенно-жёлтого цвета сначала в рубиново-красный, а потом и в бело-голубой. Огонь буквально завораживал и, ей порой казалось, что это не отец, а какой-то сказочный мастер, поколдовав над раскалённым добела куском железа, являл миру замечательную подкову, новый серп или великолепный кухонный нож. В такие минуты особенно хорошо и легко  мечталось,… нет, не о принце, она мечтала после окончания школы поступить учиться, однако не в Минск, как советовали родители, а в далёкую и загадочную Москву, но чтобы заранее не расстраивать отца с матерью пока не говорила им об этом. Она и сама иногда пугалась собственных мыслей, ведь у неё не было никакой информации, ни о порядке поступления, ни о том имеется ли у ВУЗа общежитие, кому и на каких условиях оно предоставляется. Вопросов было много, а вот ответов пока не было ни на один.  И тут появился Антон, Александра, как узнала, что внук бабушки Авдотьи из самой Москвы приехал, у неё даже ладошки зачесались от нетерпения, так ей захотелось побыстрее познакомиться и получить ответы на все интересующие её вопросы. Несколько дней Шурочка незаметно, как ей казалось, поглядывала в сторону соседского огорода, где Антошка укреплял свой организм свежими витаминами, но подойти заговорить стеснялась. Мать, видя интерес дочери к внуку бабки Авдотье, рассудила это по своему и весело подшучивала: «зачем тебе этот нескладёныш, к тому же, погостит лето да уедет»… Александра только отмалчивалась.
Однако вскоре, как-то за ужином, отец в разговоре с женой, но так чтобы слышала дочь, проговорил: «а не пригласить ли нам этого студента на сенокос? Нечего болтаться без дела, тем более у нас не хватает рабочих рук, а тут почти мужик и не беда что худой, пусть с ребятишками валки переворачивает. Ты как Александра, согласна?» Дочь, слегка смутившись, молча, кивнула головой.
На следующий день, нарядившись в свой лучший сарафан, пребывая в небольшом волнении, Шурочка подошла к сидящему на завалинке, читающему Антону. Поздоровавшись, спросила разрешения присесть. Устроившись поудобнее, представилась и изложила суть дела. Антон не раздумывая, согласился. Завязался разговор, Александре было интересно буквально всё: и где учиться, и почему приехал в «Лебяжий», и какова перспектива с поступлением у неё, если вдруг родители согласятся отпустить её на следующий год. А главное, какова она, эта далёкая загадочная и манящая Москва? Антон с удовольствием и обстоятельно растолковывал своей собеседнице всё, что знал сам. А знал он немало, недаром бабка Авдотья в разговоре с соседками любила прихвастнуть: «внучок-то мой, видать из семи печей хлеба едал, не иначе как до профессора дорастёт, вон какие очки носит». Поговорив о делах интересующих Александру, они договорились встретиться через пару часов и уже сегодня отправиться на подмогу заготовщикам сена, но при условии, если Шунечку отпустит мать, а Антон не нужен будет бабушке.

Дед Макей.

Дед Макей был из породы тех людей от общения, с которыми даже в сумрачный день на душе становилось уютно и весело. Невысокого роста ещё довольно крепкий мужичок, шустрый на ногу и острый на язык, весельчак и балагур, не зря его называют достопримечательностью всего хутора. Участник трёх войн: русско-японской, империалистической и гражданской он не очерствел сердцем, хотя видел и смерть, и кровь, и мучения искалеченных людей. Оптимист и жизнелюб, одним своим видом поднимал настроение, а когда в разговоре начинал сыпать пословицами и прибаутками да не редко с крепкими выразительными словцами, то даже самый удручённый и измученный собеседник как-то преображался, приподнимались плечи, уголки губ ползли в сторону ушей, а в глазах появлялся жизнеутверждающий огонёк. Летом дед Макей по утрам частенько сиживал с удочкой на берегу, потому как очень уважал ушицу из окушков, в сентябре октябре промышляя утку, пропадал на дальних озёрах, зимой ставил петли на зайца. Но в основном жил, что называется с огорода, выращивал картошку, огурцы, с десяток вилков капусты, смородину, яблоки и сливу. Хуторское товарищество по осени ему выделяло пару мешков муки, которую он тут же отдавал соседкам, а те сердобольные раз в два, три дня приносили ему каравай свежеиспеченного хлеба. Была у старика и официальная должность  – подвозчик воды. В его распоряжении постоянно находилась ещё не старая жилистая кобыла и телега с огромной бочкой. В период страды: посевная, уборка зерновых, сенокос или заготовка дров он ежедневно подвозил свежую речную воду к месту работы. Когда у деда кто-нибудь спрашивал о возрасте, то он сразу делался серьёзным и начинал обстоятельно растолковывать. «Я сам-то конечно не знаю и, точно сказать не берусь, но хорошо помню, как матушка мне говорила: «ты Макеюшка родился в тот год, когда в Санкт-Петербурге было покушение на царя императора». «Вот сами и считайте, сколько мне годков, а я человек малограмотный ещё напутаю чего-нибудь, да мне и не к чему. Живу – хлеб жую, помирать не собираюсь». И зимой, и летом дед ходил в потрёпанной, видавшей виды безрукавке на которой красовались два георгиевских креста и небольшая выцветшая медаль. Аверс медальки со временем здорово поистёрся, но это не сильно расстраивало старика и, при случае он с упоением рассказывал, что эту награду ему вручал его превосходительство сам генерал Куропаткин. И, поди, теперь разберись, так это было, или не так, но в момент повествования лицо деда Макея, похожее на полусухую морщинистую грушу, каким-то волшебным образом разглаживалось и просветлялось.

Борька – «заячья губа».

Боре Плоткину не повезло с самого рождения, а по совести говоря ещё раньше, в период эмбрионального развития, что-то там с чем-то не срослось и, он родился, как говорят в народе с «заячьей» губой. Отец его погиб в гражданскую, под Перекопом, мать померла от тифа. Рос и воспитывался Боря у бабушки. Бабка Марфа была сильно набожной женщиной, здоровьем и грамотностью не отличалась, если требовалось где-нибудь расписаться, просто ставила крестик. Но как могла, так и растила внука. Главное, как она говорила: «чтобы был одет и накормлен». Первые три класса, Боря, как и все ребятишки, ходил в школу и был далеко не последним учеником. Но на весенних каникулах случилось несчастье: когда кто-то из детей в очередной раз обозвал его «заячьей губой», расстроенный мальчик пришёл домой и спросил у бабушки: «почему у меня такой шрам на губе»?  неграмотная старушка не нашла ничего лучше как сказать: «тебя аист уронил, когда нёс, вот губа и лопнула». Боря, недолго думая выбежал из дома и направился к большому дереву, на верхушке которого семья аистов занималась ремонтом гнезда, и стал карабкаться наверх, чтобы поквитаться с птицей, роняющей детей. Лез, лез да и сорвался вниз, а падая, наткнулся левым глазом на тонкую сухую ветку, пробившую и веко, и роговицу глаза. В результате случилось загноение и слепота на один глаз. Мало того, к лету глаз затянуло какой-то белой пленкой, и появились частые головные боли. Осенью, хоть и с опозданием, он все-же появился в школе, но стал часто сбегать или вовсе прогуливать занятия, учился из рук вон плохо. Четвёртый класс так и не закончил, был оставлен на второй год, но Боря решил, что с него хватит и в школе больше не появился.
Рос замкнутым, нелюдимым. Чуть повзрослев, начал шкодничать – лазить по чужим огородам и погребам, обижать маленьких. Бабка Марфа уже совсем не справлялась с внуком и на все жалобы лишь мелко и часто крестилась, приговаривая: «на всё Божья воля». Опережая сверстников, Борис вырос в крепкого, но ленивого юношу.  Нечасто престарелой бабке Марфы удавалось уговорить внука вскопать огород, а если случалось, то делал он это так небрежно, что старушке потом приходилось или просить кого из мужиков, или самой заново перекапывать. В жизни его ничего не интересовало, ко всему был равнодушен и любил лишь сытно поесть да сладко поспать. Управляющий, дядька Захар, по просьбе бабки Марфы пристроил, было, его пастухом, но и тут Борька не справился, то проспит до седьмых петухов, то пригонит стадо раньше положенного, или хуже того потеряет где-нибудь телёнка, либо пару овец. Махнули на него рукой, да отстали, а он и радёшенек, чем плохо, бабка и кормит его, и одевает, а он гуляет себе по хутору да по окрестностям, словно кум королю или сват министру. Годам к шестнадцати повадился крутиться вокруг баньки кузнеца дядьки Егора, когда там мылась его дочь Александра. За что не раз был пойман и бит, но ему всё как с гуся вода, отлежится в своём лесном шалаше  и опять за староё, так ему хотелось рассмотреть недоступные девичьи прелести. Когда подошла пора, идти в армию, Борька со сверстниками съездил в райцентр на медкомиссию, но там его забраковали и, он вначале даже расстроился, но когда вернулся домой воспрял духом, женихов-то поубавилось, значит у него больше шансов. Ведь не первый день Борька вынашивает  мечту, очень уж ему нравится Александра и, он готов хоть завтра пойти с ней в ЗАГС, но вот беда, он совсем не нравился девушке. И чтобы её завлечь, Бориске, как он сам признавался, позарез нужны были награды  деда Макея.  Ему казалось, что если он нацепит георгиевские кресты, да ещё на новый пиджак, то Александра не устоит и непременно пойдёт за него. Потому-то при каждой встрече неизменно приставал к старику и гундел своим ломающимся голосом: «дед, а дед подари мне свои побрякушки, тебе всё равно помирать, а мне для дела нужны», на что дед неизменно отвечал: «нет Борька, не подарю, для тебя они шибко тяжёлые и удачи не принесут».

Сенокос.

В «Лебяжьем», как впрочем, и во многих других хозяйствах имелась в наличии своя техника - почти новые колёсные трактора, приобретённые на Харьковском тракторном заводе. Но ещё в прошлом году на общем собрании земледельцы решили, что технику будут использовать только на зерновых культурах, а заготовкой сена до поры станут заниматься по старинке, вручную. И сено получается качественней, без запаха керосина, и техника сохранней. Поэтому на сенокос выезжало почти всё взрослое население хутора, включая старшеклассников. Косить всегда начинали с дальних угодий, постепенно продвигаясь всё ближе и ближе к хутору. Это было практично и выгодно, на сенозаготовку в среднем уходило до двух недель и за это время, конечно, накапливалась усталость, но приближающийся с каждым днём родной дом, как правило, придавал людям новых сил.
Антону нравилось здесь буквально всё и то, как умело срезали высокую сочную траву косари, и совместная трапеза незатейливыми домашними продуктами, и посиделки у вечернего костра, и шутливые россказни деда Макея о живущих в лесах и на болотах чудищах, ворующих непослушных ребятишек. Особенно взволновали юношу задушевные белорусские песни, от которых ему хотелось сделать всем этим малознакомым людям  что-то очень хорошее. Он с удовольствием засыпал на пахучей еловой подстилке в рукодельном берёзовом шалаше под неугомонную перекличку кукушки и сойки и в приподнятом настроении просыпался под жизнерадостные трели жаворонка. Но главное, от чего ему хотелось летать как птица, это то, что рядом трудилась милая простая девушка с добрыми чистыми голубыми глазами, носившая самое замечательное имя в мире – Александра. Безусловно, Антон за свои неполные девятнадцать лет и раньше бывал в походах, и сиживал у костра, и даже не раз бывал в ночном, когда его отец служил замполитом в кавалерийском полку на дальнем востоке. Но теперешняя атмосфера и его внутреннее состояние не идет, ни в какое сравнение с той, что Антон пережил в детстве. И он ещё до конца сам не осознал, не понял причины возвышенного состояния своей души, он только начинал догадываться, что виной повышенного сердцебиения и желания просто петь безо всякой причины, является замечательная девушка, о существовании которой он всего несколько дней назад даже не подозревал.
Как-то под вечер, когда дневная работа была почти выполнена, Александра неторопливо пошла в сторону небольшого густого осинника по неотложным естественным делам. Антон,  оперевшись на черенок воткнутых в землю вил двумя руками и, положив на них подбородок, с нежностью наблюдал за удаляющейся  девушкой. И  в тот момент, когда она уже почти скрылась из виду, заметил крадущуюся  следом мужскую фигуру. «Борька!» молнией пронеслось в голове, юноша в растерянности оглянулся и, тут же услышал испуганный крик Александры.  Выдернув торчащие из земли вилы, огромными шагами понёсся на помощь. Добежав до поваленной молнией осины, Антон увидел брыкающуюся и кричащую девушку в огромных грязных руках этого изувера. Подняв вилы наперевес, Антон жёстким почти спокойным голосом сказал: «отпусти». Борька, хоть и был физически здоров, но натуру имел трусоватую. Отпустив Александру и отойдя на безопасное расстояние, он ни к кому не обращаясь, выдавил в пустоту: «мы ещё встретимся» и пропал в молодом осиннике.
В субботу вечером, когда все собрались на трапезу, управляющий объявил: «завтра к обеду будем заканчивать с сенокосом, здесь останутся человек пять шесть парней и дед Макей, надо будет доделать, что не успеем до обеда. Утром нам привезут барашка, наварим лапши  и отпразднуем окончание страды, потом все по домам, топить бани, мыться, отдыхать, а с понедельника мужики на заготовку дров, их тоже немало требуется, а женщины с ребятишками на сбор ягод».
Воскресное утро выдалось на славу, солнечно-игривое, безветренное. С каким-то необъяснимым восторгом исполняли свою неповторимую песню жаворонки, весёлый нескончаемый спор вели меж собой кузнечики, фигуры высшего пилотажа демонстрировали стрекозы, откровенно флиртовали в замедленном полёте утончённые бабочки и только где-то далёко на западе, наверное, в районе Бреста тяжело вздыхала зарождающаяся гроза, хотя небо до самого горизонта оставалось безоблачным. Такое обстоятельство кое-кто из хуторян-острословов не пропустил мимо и уже начал подтрунивать над дедом Макеем, предрекавшим ближайшую неделю ясную солнечную погоду. Часам к десяти, как и обещал управляющий, привезли тушку небольшого барашка, а ближе к полудню по всей округе начал распространяться запах варившейся молодой баранины обильно сдобренной репчатым луком. Поднимая и без того хорошее настроение и вызывая обильное слюновыделение. Предвкушая сытный и вкусный обед хуторяне работали ещё азартнее, всем хотелось отобедать и побыстрее попасть домой, прогреть в жарко натопленной бане уставшие мышцы и суставы. Когда раздались звонкие удары половника о пустое металлическое ведро, все работники кто с граблями кто с вилами потянулись к импровизированному столу. Прямо на земле был раскатан длинный половик, на котором были расставлены глубокие алюминиевые миски, горками лежал крупно нарезанный хлеб, и в полном беспорядке пучками лежала огородная зелень – петрушка, укроп и белые сочные луковицы с изумрудным пером. Примерно на середине половика стояли два двухведёрных котла, с источающим божественный аромат варевом и в двух трёх местах на обрывках газет поблёскивая крупными кристаллами, была насыпана соль. Когда все расселись, управляющий дядька Захар подал команду поварихам: «насыпай!» и сам хотел было присесть на приготовленное ему место, но заметил приближающегося рысака запряжённого в двухколёсную коляску на резиновом ходу и стоявшего на ней во весь рост ездока, размахивающего кнутом. «Кто это так гонит?» произнёс он и сделал несколько шагов навстречу, помолчал и добавил: «что творит шельмец,… угробит животину!». И тут же по коляске узнал, это был секретарь райкома партии Серебрич Степан Богданович. Секретарь с трудом остановил разгорячённого коня, спрыгнул с коляски и выдохнул: «война,… немец, будь он трижды проклят, напал на страну и бомбит наши города».      Завыли, заголосили бабы проклиная судьбу злодейку, вспоминая Господа Бога и собственную мать, повариха тётка Полина, дородная  женщина, выронив половник из рук, мешком повалилась на землю, а дед Макей смачным словом помянул германца. Секретарь что-то шепнул управляющему на ухо,  дядька Захар кивнул головой и объявил: «мужики, сейчас быстро запрягаем лошадей и едем в «Лебяжий», там соберёмся у Егора Потапыча в кузне, надо поговорить. Здесь остаются пятеро парней по желанию, закончите скирдовать, соберёте весь инвентарь и сразу домой с дедом Макеем на его кобыле, всё,  теперь быстро к лошадям. А вы бабоньки накормите тех, кто остаётся здесь, а всё что останется, везите прямо по домам ребятишкам». И повернувшись лицом к деду Макею, добавил: «ты Макей Поликарпович тут долго не задерживайся, как вернёшься на хутор, сразу к нам, в кузню, если не застанешь, тогда прямо домой к Егору Потапычу, он будет в курсе и все что нужно передаст тебе, а я в район». Повернулся и сел в коляску к Степану Богдановичу, тот тронул вожжи и рысак взял с места в карьер, не прошло и трёх минут как они скрылись из виду.
Домой косари возвращались в полном молчании, только изредка какая-нибудь женщина начинала всхлипывая причитать, но её тут же одёргивали говоря: «да тише ты и без того тошно». Добравшись до хутора, мужики, забежав на пару минут домой, потянулись в сторону кузни. Когда собралось человек пятнадцать, плотно закрыли за собой дверь и часа полтора о чём-то толковали. Потом молча, разошлись по домам и, спустя ещё полчаса из банных труб заструился синеватый дымок. А в это время пятеро парней, среди которых находился Антон и даже Борька Плоткин, закончили скирдовать последний стог и, собрав грабли и вилы, уже тряслись на старой телеге в сторону дома. Примерно за версту от хутора Борис попросил деда притормозить, слез с телеги и сказал: «пойду в свой шалаш, заберу кое-какие вещи, теперь там они уже не понадобятся, меня не ждите, сам доберусь» и зашагал в сторону леса. Как только Борька удалился на приличное расстояние, дед подал знак Антону, чтобы тот пересел поближе. И тронув кобылу, негромко заговорил: «ты вот что паря, давай-ка с сегодняшнего дня внимательней приглядывай за Александрой,  не ровён час как бы чего не случилось, не нравится мне Борис, сроду от работы отлынивал, а тут глянь-ка, сам напросился, непонятно. Постарайся так, чтобы она одна нигде не ходила, и ко мне заглядывайте, так и быть расскажу тебе о той войне с самураями, я как-никак живой участник». Антон, молча, слушал и, соглашаясь, кивал головой. Так незаметно под разговор старая кобыла добрела до посёлка, парни, спрыгнув с телеги, разошлись по домам, а дед подался до кузни, но там уже было закрыто, тогда он прямиком отправился к дому Егора Потапыча. Вызвал его из избы, и они минут десять о чём-то тихо поговорили. А рано утром ещё до восхода солнца под полусонные крики петухов от «Лебяжьего» в сторону «волчьей пади» уходил небольшой караван из четырёх лошадей запряжённых в телеги. На телегах вперемешку лежали топоры, пилы, небольшой ящик гвоздей, крепкие кованые скобы, тёплые вещи, продукты питания дней на десять, кухонная утварь и пару мешков овса для лошадей. Рядом с телегами негромко переговариваясь, шагали человек пятнадцать мужиков. У многих за плечами висели охотничьи ружья, а у четверых трёхлинейные винтовки, хранившиеся в подвалах и на чердаках ещё с гражданской войны. За крайней повозкой рядом с кузнецом Егором Потапычем шаркающей старческой походкой семенил дед Макей и разъяснял где и как лучше преодолеть дремучие топкие болота. Спустя четыре часа такой же небольшой караван увозил ещё человек двенадцать парней и мужиков, но в другую сторону, в сторону районного центра, где был расположен военкомат. Больше значимых событий в «Лебяжьем» не происходило, если не считать того, что куда-то пропал внук бабки Марфы Борька по прозвищу «заячья губа». Потянулись тягостные дни неизвестности, даже малые ребятишки перестали без дела носиться по хутору, забросили свою любимую игру в «чижика» и сидели по домам. Телефон и радио в конторе, конечно, были, но добрых вестей они не несли, а когда фашисты на седьмой день войны взяли Минск, то хуторяне и вовсе приуныли, потому как от «Лебяжьего» до Минска всего-то сто пятьдесят шесть километров, это по дороге, а напрямки и того ближе. А ещё через пару дней орды вооружённых, наглых, самодовольных захватчиков вольготно и безнаказанно передвигались по всему району. Однако в «Лебяжьем» пока не показывались, видимо считали, что небольшой отдалённый хутор в победоносной войне стратегического значения не имеет и некоторые хуторяне, немного успокоившись, решили, что жить можно и при немцах, главное не высовываться. Но когда в начале июля, километрах в трёх от хутора, где дорога близко подходит к лесу, кто-то застрелил двух немецких мотоциклистов, надумавших поохотиться в местных лесах, жители не на шутку перепугались. «Теперь жди гостей», пребывая в возбуждённом состоянии, суетливо семеня от дома к дому, предупреждал хуторян дед Макей. «Я немца знаю, он так этого не оставит».

Немцы.

Старик как в воду глядел, не прошло и двух дней, как в три часа пополудни огромный, доселе никем невиданный грузовик, в кузове которого ровными рядами сидело человек двадцать вооружённых немецких солдат, подъехал к конторе «Лебяжьего» и, выпустив облако чёрного вонючего дыма, замер серым неведомым зверем. Из кабины вылез грузный, тяжело дышащий фельдфебель, с жёлто-свинцовыми мешками под глазами, явным признаком почечной недостаточности, выполнил руками нечто похожие на разминку и закурил. Заметив небольшого годовалого щенка, неумело ставившего свою метку на переднее колесо машины, подошёл и со змеиным равнодушием попросту застрелил несмышлёныша. Кровь, окропившая его сапоги, привела немца в неописуемую ярость, и он ещё дважды выстрелил в мёртвую собачонку. Потом выбросил только что подкуренную сигарету в клумбу с незабудками и подал неожиданно для своей грузной фигуры срывающимся фальцетом какую-то команду. Двое солдат стремглав взбежали на крыльцо конторы, сбили прикладами навесной замок и вынесли два стула,  двое других уже бежали от колодца и несли ведро воды. Водитель, видимо отлично зная склочный характер своего начальника, подал ему сухую чистую ветошь. Толстяк уселся на один стул, поставил ногу на второй и, громко проклиная на языке гениального Шиллера  простую русскую дворняжку, принялся отмывать ещё не запёкшиеся пятна крови. В это время подъехал легковой автомобиль в сопровождении четырёх мотоциклистов с автоматами. Из моментально открывшейся передней двери выскочил молодой унтер-офицер и с лакейским подобострастием открыл заднюю дверцу автомобиля. Оттуда медленно выбрался высокий холёный старик с полковничьими погонами на плечах и, ни на кого не глядя, прямиком отправился в контору «Лебяжьего». За ним, бросив тряпку в ведро, поспешил болезненный толстяк в мокрых недомытых сапогах. Но почти сразу же, вышел обратно, и вполголоса ругаясь, принялся насухо вытирать свои многострадальные сапоги. Солдатам было неловко смотреть на своего обескураженного командира и они, отвернувшись, стали с притворным интересом разглядывать хутор, но тут их внимание привлёк приближающийся на полном скаку жеребец, запряжённый в телегу с двумя неизвестными ездоками. Через пару минут взмыленный жеребец остановился недалеко от грузовика, с телеги на землю спрыгнул мужик лет тридцати пяти, сорока и… Борька – «заячья губа». А ещё через минуту на крыльце конторы появился адъютант полковника и сначала на немецком языке пригласил закончившего возню с сапогами фельдфебеля, а потом на довольно приличном русском только что прибывших на телеге, пройти к полковнику. Не прошло и пяти минут как новоявленные были выставлены обратно, а ещё минут через десять появился фельдфебель с адъютантом-переводчиком. Увидев злого, с красным пылающим лицом фельдфебеля, солдаты спешно построились. Пройдясь перед строем, фельдфебель остановился посередине и объявил: «доблестные немецкие воины, господин полковник желает вам удачи в предстоящей работе, а работа у вас будет несложная. Сейчас вы группами по четыре человека пойдёте по домам, мужское население старше четырнадцати лет привести сюда в контору. Конфисковать всё огнестрельное оружие, кто будет сопротивляться расстреливать на месте, а для того чтобы быстрее и лучше соображали господин полковник разрешает сжечь с десяток домов, скот не бить, позже за ним приедет спецкоманда и конечно не забывайте про евреев... С вами пойдут два переводчика, господин унтер-офицер и господин Сологуб – его отец до революции владел в Минске мануфактурой, да ещё вот этот молодой недоумок и показал пальцем на Борьку, солдаты весело захохотали. «Что, что он сказал»? спросил Борька у своего напарника. «Он тебя здорово похвалил и пообещал подарить винтовку с патронами и целых две пачки отличных немецких сигарет, если ты застрелишь, хотя бы одного комиссара», ответил сын бывшего фабриканта. Эти господа, продолжил фельдфебель и указал на стоявших в сторонке Борьку и Сологуба добровольно изъявили желание помочь непобедимой немецкой армии в борьбе с большевизмом. «Скажи, скажи ему, что я знаю, где живёт такой комиссар»! обратился Борька к Сологубу. Тот охотно перевел Борькину просьбу немецкому офицеру. После услышанного фельдфебель подал знак первой четвёрке и те отправились выполнять приказ полковника, подталкивая перепуганного Борьку дулом винтовки, следом неохотно пошагал унтер-офицер.

Накануне, пятого июля дед Макей бегал к дядюшке Натану, заказал новый чересседельник, старый-то на сбруе его кобылы совсем поистёрся и держался только на честном слове, а возвращаясь, завернул к Антону, пригласил его назавтра к себе, но чтоб непременно с Александрой. «Шестое июля, день памяти моей супружницы, царствие ей небесное, померла с голодухи в тридцать третьем году, пока немец нас не тревожит, хоть помянем по-человечески, да и поговорить есть о чём». Сказал, прощаясь, он Антону. Утром шестого по многолетней привычке старик поднялся до зари, сбегал на речку, наловил десятка полтора жирных линей и примерно столько же окуней, возвращаясь с рыбалки, посетил сельпо, приобрёл в обмен на линей бутылку вина, полкило пряников и кулёчек конфет, получивших в народе название «дунькина радость». Дома почистил окуней, наварил свежей ушицы и стал ждать гостей. В начале второго, как и обещали, пришли молодые, сели за стол, отобедали. Дед хотя и был доволен, что не один поминает  мученицу, но был как никогда молчалив, шутил редко, да и шутки получались смазанными и почти не вызывали улыбок. Мысли о войне, так внезапно ворвавшейся в их мирную жизнь, не позволяли расслабиться и неотступно преследовали любого здравомыслящего человека. Но даже дед Макей, этот обожжённый тремя войнами бывалый солдат не мог себе представить всей глубины катастрофы обрушившейся на страну. Когда старик разливал смородиновый чай, Антон заикнулся было о войне 1905 года, но старец, махнув на него рукой произнёс: «вы ребятки крепче про эту думайте, она, видать, пострашней той будет, две недели как воюем, а всё бежим, всё катимся. Никак не можем зацепиться, почитай двести с лишним вёрст родной земли чужой сапог топчет, отец твой с мужиками»…, хотел было продолжить, но три сухих пистолетных выстрела подряд заставили его замолчать. Отодвинув кружку с чаем, он подошёл к окну, осторожно отодвинул занавеску и почти минуту молчал, потом чертыхнулся и объявил: «ну вот, и до нас добрались» и какой-то словно сдувшийся опустился на лавку. Но почти сразу вскочил, нервно шевеля губами и одновременно потирая морщинистый лоб, засеменил от стола к окошку и обратно, каждый раз приподнимая занавеску и, тщательно всматриваясь.
Когда он в очередной раз глянул в окно сердито выдавил:  «однако беда, Борька змеёныш немцев по хутору водит, того и гляди ко мне заявятся» и, обращаясь к девушке, жёстким, не терпящим возражения тоном произнёс: «Шурка, слушай и запоминай, сидеть в подполе, пока всё не стихнет, дня два, а то и три. Как только выберетесь из хутора, если выберетесь, веди студента в «волчью падь», туда немец не сунется. И ещё, если доведётся встретиться с отцом, передай ему, что это я, тех двоих…, на мотоцикле, он поймёт». Повернув голову к студенту, продолжил: «отыщешь в правом углу завёрнутую в мешковину двустволку, патроны в стволах, заряжены жаканами, прихвати с собой, когда в лес пойдёте, пригодится. Стрелять то приходилось? Ну да ладно, разберёшься, не маленький». Потом снял с гвоздя холщовую сумку, быстро убрал в неё кружки, из которых пили чай парень и девушка, немного подумав, сунул туда же остатки хлеба, вложил сумку в руку, ничего не понимающего Антона и, скомандовал: «теперь за мной». Вывел молодых людей из дома и повёл к старому заброшенному сарайчику, где когда-то держал овец. Не доходя метра четыре  до сарая осторожно отгрёб небольшую гору золы и всевозможного мусора, нащупал рукой кованое железное кольцо и уверенно потянул вверх. Открылся небольшой лаз, из которого потянуло сыростью. «Полезайте» скомандовал дед и добавил: «в углу найдёте бочонок мочёных яблок и квашеные огурцы, не пропадёте, там справа от лесенки отдушина, я сейчас её открою, через неё и дышать станете и слушать, что наверху творится, сидеть тихо, чтоб, даже мыши вас не слышали, да…, с огурцами поосторожней, не переусердствуйте». Закрыв крышку за молодыми людьми, присыпал её золой, набросал вокруг старой полуистлевшей соломы вперемешку с овечьим навозом, потрусил до угла сараюшки, отодвинул видавшую виды лавчонку на чурбанах, вынул тряпицу из четырёхугольного деревянного желоба, тянувшегося под землёй до схрона и, быстро вернулся в дом. Сел за стол, отхлебнул уже остывший чай и стал ждать. Не прошло и пяти минут, как резко открылась дверь и в горницу ввалились четверо: немецкий унтер-офицер в сопровождении автоматчика и двое в штатском. В одном из них дед Макей сразу признал Борьку Плоткина. «Так вот оказывается, куда ты пропал», мелькнуло в голове у старика. «А мы-то грешные решили, будто ты в добровольцы подался», а вслух произнёс: «проходите гостюшки, жаль вот только угостить нечем, разве что сухари с луком да смородиновый чай, как говорится, чем богаты – тем и рады». И сделал приглашающий жест рукой.
 
В подземелье.

Антон первым опустился по ещё довольно крепкой лестнице вниз и, пока дед Макей давал последние указания Александре успел бегло осмотреться. Бункер оказался небольшим, примерно два на два с половиной метра и в высоту около двух. Кроме лестницы там находился небольшой самодельный топчан, застеленный овчинным тулупом, два деревянных, литров на десять бочонка, бутыль с какой-то мутной жидкостью, за бочонками лежал аккуратно увязанный свёрток метра полтора в длину, наверное, двустволка подумал Антон и старый, местами поржавевший серп, примерно, такой же он видел у своей бабушки в кладовке. И тут наступил мрак, это дед закрыл крышку лаза. Молодые люди стояли в кромешной темноте и не знали что делать. Прошла, показавшаяся вечностью минута и слабый, едва заметный лучик дневного света пробился через деревянный желоб, «это деда открыл отдушину» - сказала Александра. Когда глаза привыкли и стали смутно различать контуры предметов, вначале Антон, а за ним и Александра начали по очереди подходить к отдушине глотнуть воздуха и прислушаться. Вначале было тихо, только откуда-то, как из колодца доносился лай потревоженных собак, «наверное, по дворам ходят» - предположила Александра. Антон согласно кивнул и спросил: «а что им здесь нужно»? «Как что? Ты разве не слышал про тех мотоциклистов, что нашли недалеко от хутора. Вот приехали разбираться. Теперь покажут – кто в доме хозяин». Говорить больше не хотелось, и они надолго замолчали, старательно прислушиваясь к слабым звукам доносившимся сверху. Время тянулось издевательски медленно. Примерно через полчаса, когда Александра в очередной раз подошла к отдушине, она скорее почувствовала, чем услышала, что наверху началось какое-то движение. Стала слышна лающая, непонятная уху немецкая речь, раздались первые одиночные выстрелы, заголосили бабы и испуганно заревели ребятишки, а ещё через какое-то время в подвал начал проникать воздух насыщенный гарью, так пахло, когда зимой после забоя мужики смолили кабанчиков. Напуганные стрельбой, завыванием женщин и душераздирающим криком ничего непонимающих ребятишек, молодые люди чуть было не предались панике, но Александра, вспомнив напутствие деда, негромким, но твёрдым голосом сказала: «нам надо сидеть тихо». И они сидели, напряжённые, охваченные диким животным страхом. Когда еле заметный лучик света, проникающий к ним через отдушину начал постепенно таять и наконец, совсем исчез, а в подземелье стало совсем темно, сознание молодых людей непроизвольно отключилось, видимо сработала какая-то защита в нервной системе и они незаметно для себя провалились в тяжёлую дрёму. Из небытия их вырвал непонятный, похожий на плач страдающего ребёнка звук и доносился он не через отдушину, а откуда-то сверху и так этот звук действовал на психику, что казалось волосы, шевелятся будто змеи. Но через несколько томительных минут всхлипывание прекратилось и вновь стало тихо. Встав с топчана и немного размяв затёкшее тело, Александра тихо проговорила: «сейчас бы перекусить». Антон тут же начал шарить двумя руками по топчану, затем под ним и через мгновение довольный своими действиями встал, держа в руках холщовую сумку. «Здесь же хлеб, я помню, как старик положил в неё хлеб», достал немного мятую краюху и, разломав её пополам, протянул Александре. Несколько минут они, молча, жевали, затем Антон сказал: «ну вот, теперь пить хочется, тут в бочонках яблоки и огурцы, тебе что подать»? «Лучше яблоки, я огурцы не очень, да и дедушка предупреждал, чтобы с огурцами поосторожней» ответила Александра. Антон раскрыл бочонки, на ощупь определил где что, достал пару яблок и подал их девушке, сам же, морщась и что-то приговаривая, съел пару огурцов. Но лучше бы он этого не делал, не прошло и получаса, как у него в желудке начался необратимый революционный процесс, сопровождающийся громким вызывающим урчанием. Лоб и спина у Антона покрылись испариной.  Он, то начинал ходить по замкнутому пространству, то резко останавливался, приседал, садился на топчан, вновь со стоном вставал, проклиная немцев, огурцы и ту минуту, когда согласился на лето поехать к бабушке. Прилёг,  пристроившись на краешке топчана, подтянул колени к подбородку и, обхватив колени руками на мгновение замер, но сразу поднялся и, обращаясь к Александре, изрёк: «мне срочно надо наверх». Но только он поставил ногу на нижнюю перекладину лестницы, как сверху, почти над ними раздались подряд несколько выстрелов, следом донеслись обрывки разговора на лающем немецком языке и хохот пьяных мужиков.  Александра, видя состояние Антона, сняла мешковину с двустволки, обмотала ею свою голову, плотно прикрыв уши, села на топчан лицом к стене и спряталась с головой в огромном дедовском тулупе, как улитка в раковине. «Делай свои дела здесь», услышал мучившийся Антон. Когда юноша освободился от содержимого буйствовавшего желудка, почти сразу наступило облегчение и одновременно начала работать голова. Он нащупал серп, наковырял им из стены приличную кучу земли и, присыпал ею, побывавшие в желудке ненавистные огурцы, так, что даже запаха не осталось. Немного повеселевший присел на ступеньку лестницы и стал прислушиваться к своим ощущениям. Через несколько минут боль возобновилась, но уже не такая резкая и Антон решил, что это терпимо и жить можно. Много позже, когда закалённые пережитым горем и опалённые страшной войной, они будут биться с ненавистным врагом сначала в партизанском отряде отца Александры, а потом в действующей армии, то вообще перестанут обращать внимание на человека, справляющего нужду. Но сегодня, сейчас, сами того не понимая, молодые люди получили первый опыт самосохранения, взаимовыручки и выживания в эти трудные дни жесточайших испытаний.

Шок.

Не сразу, но Антону все-же удалось поднять крышку засыпанную золой и прочим мусором. Выбравшись из убежища первое, что они увидели это бездыханное тело чёрного с рыжими подпалинами пса, задние ноги собаки были простреляны автоматной очередью и держались только на сухожилиях. В мёртвых глазах собаки блестели застывшие слёзы и, было непонятно, толи это слёзы обиды, оттого что в этот раз он не справился с сильными и жестокими врагами, толи слёзы сожаленья, что не успел на прощание лизнуть тёплые руки своей хозяйки. «Рыжик, это мой рыжик», осипшим от волнения голосом проговорила Александра. «Он приполз, чтобы проститься со мной, это он скулил, прося помощи, а я и не поняла». Но вскоре боль о потере любимого пса отошла на второй план, забылась, потому-то их взору предстал сгоревший до основания дом деда Макея и окровавленное тело его хозяина, оно было привязано вожжами к коновязному столбу и не подавало никаких признаков жизни. Голова с опалёнными волосами безжизненно свисала на грудь, рядом валялась его безрукавка со следами грязных сапог, а на том месте, где обычно красовались георгиевские кресты и медаль, зияла огромная рваная дыра. От увиденного молодые люди пришли в ужас. Из почти четырёх десятков домов целыми оставались пять, шесть, не больше, на месте остальных возвышались чёрные печные трубы, молчаливые свидетели страшного преступления. У пепелищ лежали застреленные или заколотые штыками хуторяне, на берёзе возле школы висело подвешенное за одну ножку бездыханное тельце четырёхлетней Сонечки Дербуш, единственной дочурки молодой учительницы. Сама же Лариса Александровна совершенно нагая лежала на крыльце школы с выколотыми глазами и вспоротым животом. Истошно выли уцелевшие собаки, до хрипоты ревели не доенные коровы и только рыжая, с обгоревшим хвостом кошка кормила свой полуслепой помёт, поочерёдно облизывая то пострадавший хвост, то мирно посапывающих котят. И посреди всего этого ужаса медленно бродила видимо выжившая из ума бабка, пропавшего невесть куда Борьки Плоткина, в одной нижней льняной рубашке с иконой Богородицы в руках. Седые нечесаные волосы грязными серыми полукольцами спадали на плечи и лицо старухи, придавая и без того страшной картине какой-то потусторонний оттенок. Бабка бродила от пожарища к пожарищу и, отыскав очередной труп, опускалась пред ним на колени. Разворачивала тело лицом на восток, складывала непослушные руки мертвецов  на груди и долго молилась, в конце приговаривая: «на всё воля Божья». Перепуганные до полусмерти, не представляя, что делать и как быть, молодые люди подошли к молившейся старухе и, Александра задала совершенно бессмысленный вопрос: «баба Марфа, что здесь произошло»? Но старая женщина, будто не слыша обращения, продолжала общаться с Господом, вымаливая прощения для себя и для всех убиенных и сгоревших хуторян. Потом подняла на девушку уже не вмещающие горе глаза и тихо сказала: «твоих Александра всех постреляли,… ты не ходи туда, не рви сердце,… им уже не поможешь, а себе навредишь» и немного помолчав, добавила: «а Борька-то мой… подлец! Чистый сатана оказался». После этих слов с Александрой случился удар и если бы Антон не успел подхватить девушку, она бы упала к ногам старой обезумевшей женщины. Юноша и сам был не в себе, но всё-же держался, как мог и, даже постарался привести в чувства Александру и потому не обратил внимания на приближающийся звук работающего автомобильного мотора. И тут, старая измученная женщина будто вырвалась из адовых грёз, повернулась к пришедшей в себя Александре и быстро, быстро заговорила: «бежать вам надо…, слышишь, гудит? Видать едут. Борька сказывал, что возвернутся они, скот собрать, да и так проверить, не объявится ли кто? Про тебя всё пытал и про хлопца вот этого тоже, ты юнак бабулю свою не ищи…, нет её больше, в бочке утопили, руки связали и в бочку вниз головой, недолго мучилась сердешная. Так что в лес вам надо, давайте поспешайте. За меня думку не ломай, я к вечеру обойду всех, попрощаюсь, речной водой сполоснусь, да и помирать лягу, ежели Борька вернётся, то может и похоронит, а нет, так вместе с хуторянами останусь, нам теперь уже всё одно. Живыми останетесь, потом расскажете про извергов  энтих и про внучка мово Борьку.

Побег.

Сначала они бежали, сколько хватило сил, спотыкаясь, падали, вставали и снова бежали, лишь, когда полностью выбились из сил, упали под высокую берёзу, часто дыша открытыми ртами. Немного отдышавшись, поднялись и долго, долго молча, шли, говорить не хотелось, каждый думал о своём. По всем меркам уже должны были подходить к волчьей пади, но видимо пережитый стресс и сгущающаяся темнота сделали своё дело и, Александра, остановившись, виновато посмотрев на Антона, сказала: «по-моему, я заблудилась, может, здесь заночуем, дальше идти нет смысла – темно, а утром определюсь,  куда идти дальше». Короткая летняя ночь жила своей обычной жизнью: всё так же перемигивались звёзды на чёрно-фиолетовом небосклоне, изредка вскрикивала потревоженная сойка, где-то звонко трещали сухие ветки под копытами бродившего кабана, кому-то вещала кукушка, но ничего этого молодые люди не видели и не слышали, выбившиеся из сил, спали крепким младенческим сном. И только когда первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев, а откуда-то сбоку потянуло прохладой, они проснулись. Поёживаясь, встали и, услышав где-то поблизости всплески воды, негромко и почти одновременно спросили друг друга - что это?  В недоумении пожали плечами и, не сговариваясь,  пошли в сторону раздававшихся всплесков. Шли осторожно, чтобы не хрустнула сухая ветка под ногой. Пройдя всего тридцать сорок шагов, замерли от увиденного: перед ними лежала чистейшая гладь небольшого лесного озера и почти у самого берега с царственно выгнутыми шеями плавали сразу две пары белых лебедей, а рядом резвились ещё не сменившие детского серого оперения их детёныши. «Так вот почему Лебяжий», еле слышно прошептал Антон. «Да… и это озеро тоже называется Лебяжье», также шёпотом ответила Александра. Хотелось пить и умыться, чтобы смыть с себя всю грязь вчерашнего дня. Но они стояли, не шелохнувшись, продолжая наблюдать за первозданной красотой… и, тут прогремел выстрел, от неожиданности Александра присела, зажав себе рот рукой. Антон притаился рядом. А белый красавец лебедь, влюблённый в жизнь, в свою верную подругу и в это мирное озеро, несколько раз ударив крылом по воде, затих. Голова на великолепной длинной шее безжизненно погрузилась в воду. Остальные в панике скрылись в ближайших камышах. И буквально сразу, всего в нескольких метрах от места, где притаились Александра с Антоном, из густого кустарника на берег вышли два полупьяных мужика с винтовками в руках: широкоплечий крепыш лет сорока, в немецком полевом кителе явно с чужого плеча и Борька-заячья губа, на лацкане пиджака которого поблёскивали награды деда Макея. Громко обсуждая удачный выстрел и то, что теперь у них будет королевский завтрак, подошли к одиноко стоявшему полусухому кусту шиповника, прислонили винтовки и закурили. Затем Борька снял пиджак и как был в сапогах штанах и рубахе полез в воду за добычей, а широкоплечий подошёл к кромке воды и, расстегнув штаны, начал оправляться.

Жалости и страха не было, Антон понял это сразу. Была дикая, непреодолимая злость, на этот китель мышиного цвета, на белую, режущую глаза повязку на рукаве с надписью «Polizei». На это чудовище, стоявшее на берегу озера и оправлявшееся прямо в чистую небесного цвета воду и он, подняв двустволку, выстрелил. От удара жакана в позвоночник, тело полицая резко дёрнулось вперёд и упало туда, куда он только что оправлялся. Услышав выстрел, Борька резко повернулся…, сначала увидел вздрагивающее в смертной агонии тело своего напарника, ничего не понимая, даже сделал пару шагов назад, к берегу и, только потом разглядел Антона и Александру, подходивших к кусту, где стояли винтовки. Дикий ужас охватил всю его мелочную продажную душонку, не понимая как могли оказаться здесь именно эти двое, он судорожно, со свойственной ему звериной сноровкой, начал пятиться, разгребая руками воду, взметая при этом тысячи брызг, стараясь как можно дальше удалиться от молча наблюдавших за ним молодых людей. Когда ноги перестали чувствовать дно, попытался плыть, но толи он совсем не умел плавать, толи страх сковал всё его тело, начал быстро захлёбываться, выкрикивая матерные проклятия в адрес Александры и Антона. Через пару минут всё было кончено. Когда разошлись последние круги и, озёрная вода вновь стала как зеркало, Антон подошёл к валявшемуся Борькиному пиджаку, осторожно отцепил дедовские награды, достал свой носовой платок, бережно завернул в него кресты с медалью и спрятал в нагрудный карман. Подошёл к Александре, и они обессиленные упали на берег лесного озера. Опустошённые, их уже совсем не волновал мучительный голод, длившийся последние несколько дней, затихая, притуплялась боль от потери родных людей и любимого хутора, но их страшно пугала чёрная, испепеляющая душу неизвестность...
А война, эта  страшная незваная тётка, питаясь человеческими жизнями, сжигая и разрушая всё на своём пути, уходила всё дальше на восток...