2. Убить в Себе Тирана. Литература и Террор 1930-х

О ф е л и я.  …Мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать. – Шекспир «Гамлет». Пер. М. Лозинского
                ___________

Русские люди вообще широкие люди… широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности. – Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание»
                __________________________

МОМЕНТ  ПЕРЕЛОМА  ЛИЧНОСТИ.  ИНСТИНКТ,  МОРАЛЬ  И  ЛИЧНАЯ  ОТВЕТСТВЕННОСТЬ.  «Я  УБИЛ».  По преданию  ветхозаветный царь  Соломон, заступая на царствование, в молитве к Богу просил Его: «Д а р у й же рабу Твоему сердце разумное, чтобы судить народ Твой и различать, что добро и что зло; ибо кто может управлять этим многочисленным народом Твоим?» (3Цар.3:9) С тех пор границы добра и зла порядочно затёрлись и далеко не всегда ясно определимы. Однако история, Шекспир, Достоевский и многие другие достойные доверия личности указывают: переход границы добра и зла почти всегда связан с убийством или с опасностью для собственной жизни.

Нередко приходится встречать высказывание, что трудности – закаляют характер. В определённой степени, это верно. Но чрезмерные трудности личность слабую так же могут «раздавить» (знаменитое «среда заела!»), а сильную, как Родиона Раскольникова, – озлобить: именно привести к идее утверждения справедливости кровью, примерами какого превращения защитника угнетённых в свою противоположность переполнена мировая история. Но конкретно эта статья посвящена последовательному вслед за Достоевским нащюпыванию грани перелома личности от добра ко злу в творчестве Михаила Булгакова с проекцией на послереволюционную государственную политику СССР.

 По образованию Булгаков был врач: незаурядный психиатр по задаткам. И его, как и Достоевского, страстно мучил вопрос: где этот момент, человека – ещё вчера вроде нормальную, общественно приемлемую личность – превращающего в убийцу – подобие зверя? Сколько здесь природного плюс давление общества? Сколько падает на личную ответственность – моральный выбор? Например, у Раскольникова время для выбора было. А когда нет этого времени: когда ситуация требует мгновенного выбора?

  В экстремальных обстоятельствах опасности, когда нет времени на размышления, человек нередко вдруг ведёт себя неожиданно для самого себя: тихоня может оказаться смельчаком, а показной храбрец – струсить. В экстремальных, опасных для жизни обстоятельствах человек действует во многом инстинктивно – согласно скрытым потенциям. Ещё бы! Тебе природой определено защищать свою жизнь, а тут тебя вдруг собираются убить!.. Так в «Белой гвардии» Булгаков описывает бегство от петлюровцев Алексея Турбина:

«Д о с т а т о ч н о  погнать  человека под выстрелами, и он превращается в мудрого волка; на смену очень слабому и в действительно трудных случаях  ненужному уму вырастает мудрый звериный  и н с т и н к т.  По-волчьи обернувшись на угонке… Турбин увидал, как черная дырка сзади  оделась совершенно круглым  и  бледным  огнем…   И н с т и н к т: гонятся настойчиво и упорно, не отстанут,  настигнут и настигнув совершенно неизбежно, – у б ь ют. У б ь ю т, потому что  бежал…  у б ь ю т, потому что в бегу раз свезет, два свезет, а в третий раз – попадут. Именно  в  третий. Это с древности известный раз…  Все непреложно, а раз так  – страх прямо через все тело и через ноги выскочил в землю. Но через ноги  ледяной  водой  вернулась  ярость  и кипятком вышла изо рта на бегу. Уже совершенно по-волчьи  косил на бегу Турбин глазами. Два серых, за ними третий,  выскочили  из-за  угла… и все трое вперебой сверкнули. Турбин, замедлив бег,  скаля зубы, три раза выстрелил в них, не  целясь…» Это совершенно гениальное в духе Льва Толстого описание (смотрим в «Войне и мире» под видом отступления бегство испуганного Николая Ростова из первого боя).

Защищать свою жизнь есть природный инстинкт – обратная сторона утверждения личности. В принципе, люди способны этот инстинкт подчинить в процессе формирования личности приобретённым принципам: жертвуют же сильные личности жизнью во имя других! Для сильной личности в экстремальных обстоятельствах и убийство иногда может быть актом защиты людей. Так в рассказе Булгакова «Я убил» (1926) мобилизованный петлюровцами доктор Яншин вдруг «мгновенно» застрелил петлюровского полковника - садиста. Но за этим «мгновенно» – вся личность. Яншин в своём поступке не раскаивается. Не испытавшие на себе в ситуации смертельной опасности «момент перелома» врачи коллеги - гуманисты  пытаются Яншина хоть как-то оправдать:
« — Он умер? Убили вы его или только ранили? <…>
 — О, будьте покойны. Я  у б и л. Поверьте моему хирургическому опыту».

В «Я убил» идёт явная текстуальная перекличка с «Преступлением и наказанием» Достоевского. После убийства старухи процентщицы Раскольников признаётся Сонечке Мармеладовой: «Я  просто у б и л; для себя у б и л, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, всё равно должно было быть!».  Но это случилось в мирное время, а доктор был Яншин на беспощадной братоубийственной войне. Перенося тему Достоевского в ситуацию другого времени, Булгаков с опорой на Достоевского эту тему и разрешает.

Война – есть война, и пассивная позиция здесь не состоятельна, а  личный выбор неизбежен.  И личность за свой выбор всегда ответственна: никакими внешними «носящимися в воздухе» и идеями полностью личный выбор оправдать нельзя. Расплата за свой выбор — есть  неизбежная расплата за самобытие своей личности.  Яншин в убийстве мерзавца не раскаивается, но совершённое убийство всегда  накладывает  неизгладимый отпечаток:  Яншин – человек мрачноватый.  Его как бы давит время, неотвратимо толкающее человека к необходимости тяжёлого выбора. Яншину волею истории и судьбы приходится отвечать за общественную ситуацию – за единение  в этой ситуации  общественных идей со своей личной моралью.  А  м о р а л ь  –  это уже отнюдь не природный инстинкт! И доктор Яншин, безусловно, – состоявшаяся личность.

 Л и ч н а я   м о р а л ь  –  это усвоенная и переосмысленная конкретной личностью некая сумма за века  выработанных человеческой культурой норм, которые считаются в определённое время, в определённых общественных слоях  и определёнными личностями справедливыми, милосердными, человечными либо необходимыми. Если личность все эти нормы не переосмыслит, тогда будет не мораль, а набор пустых  догматических правил и запретов. Есть разница: не красть и не убивать по запрету законов - под страхом наказания. И не красть и не убивать, потому что «Я» это считаю неправильным без отношения к законам государства: «Я» сам не хочу этого делать! Но слишком масштабное  переосмысление общепринятых норм может и сломать – разрушить целостность личности.  Так в раннем 1922 года рассказе Булгакова «Красная корона. Historia morbi (История болезни)» безымянный герой сходит с ума оттого, что общественно принятое резко не сошлось с его личным отношением. Младший брат героя добровольно ушёл на гражданскую войну вольноопределяющимся, и на глазах старшего брата осколком ему раскроило череп.

 Герой - рассказчик «Красной короны» запоздало осознаёт: братоубийственная война – это моральное безумие, которого «белые» или «красные» идеи оправдать не могут. Почему же он не остановил уходящего на войну младшего брата?! Ясно, что с общественной точки зрения старший брат ни в чём не виноват. Но личная  мораль — жгучее чувство ответственности за страшную смерть брата и за военное безумие вообще сводит героя с ума. На другом уровне эта ситуация будет обыграна Булгаковым всозданной в 1926 —1927 гг. драме «Бег»: защищающий Крым от красных белый генерал Хлудов жесток. Хлудов не только воюет на фронте, но и в тылу безжалостно вешает недовольных. Но ведь он делал это не от природной жестокости и не ради карьеры, а ради победы белой армии – ради долга, ради прежней России: штабные бездарны, должен же кто-то не бояться за них испачкать руки и удержать наступление красных?!
 
Выходит, что Хлудов – это опять некий вариант Раскольникова в широком общественном масштабе на фоне гражданской войны. Раскольников говорит: «Я  догадался… что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! <…>  Я… я захотел    о с м е л и т ь с я (курсив – Ф.М.Д.) и убил…» Так же и Хлудов «осмелился» в большем масштабе. И «вдруг» Хлудов начинает осознавать, что если на стороне белой армии и была какая-то историческая правота, то жестокость уже сделала их неправыми: белая армия обречена.Как и герой «Красной короны» Хлудов тоже не выдерживает слишком жёсткого психологического перелома: считал себя защитником отечества и вдруг оказался убийцей…  Полупомешанному Хлудову мерещатся по его приказу повешенные: он разговаривает с ними, пытаясь оправдаться...

 При жизни Булгакова «Бег» не увидел свет рампы: вокруг этой якобы антисоветской драмы разгорелась яростная печатная полемика. Почему драма эта была заклеймена антисоветской?  Да с какой стати у белого генерала автор находит совесть?! Не помогло и заступничество за пьесу Максима Горького. А  личное предложение Сталина внести в драму изменения драматург проигнорировал: многие на его месте решились бы на такое?!

Предлагаемые умным тираном изменения полностью изменили бы идеологию пьесы: стёрли бы преемственность темы от Пушкина и Достоевского. И даже ради постановки своего произведения на такой компромисс Булгаков не пошёл. Булгакова интересовало не изображение врагов революции, а момент осознания – момент перелома сильной личности, ибо принцип организации личности един – у белых, у красных, и у представителей любой партии, с чем правительство СССР, естественно, не желало соглашаться. Булгаковский психологический анализ личности в общечеловеческих масштабах был в принципе чужд руководству СССР сталинских лет, как, кажется, не устраивает такой въедливый анализ и всякое правительство.

 Поскольку руководство СССР 1917 – 1930-х, мягко говоря, тоже не отличалось особым милосердием, то тень от пьесы неотвратимо падала и на них: иногда несказанное сильнее сказанного. Яснее Булгаков сказать не мог, но его малоизвестные ранние тексты теперь говорят об этом. Судил о происходящем в стране он не с чужих слов, - вопрос правомерности убийства занимал его, когда в стране убийства были санкционированы власть и человеческая жизнь ценилась ни во что:
«П о с л е д н ее, заключительное злодейство, совершенное палачами из ЧК, расстрел в один прием 500 человек, как-то заслонило собою ту  длинную  серию преступлений, которыми изобиловала в Киеве работа чекистов в течение 6 – 7 месяцев.

 Сообщения в большевистской печати дают в Киеве цифру, не превышавшую 800-900 расстрелов. Но помимо имен, попавших в кровавые списки, ежедневно расстреливались десятки и сотни людей. И большинство этих жертв остались безвестными, безымянными... Имена их Ты, Господи, веси... Кроме привлекшего уже общественное внимание застенка на  Садовой, 5 - большинство убийств, по рассказам содержавшихся в заточении, производилось в темном подвале под особняком князя Урусова на Екатерининской, э 16.

Несчастные жертвы сводились поодиночке в подвал, где им приказывали раздеться догола и ложиться на холодный каменный пол, весь залитый  лужами человеческой крови, забрызганный мозгами, раздавленной сапогами человеческой печенью и желчью... И в лежащих голыми на полу, зарывшихся лицом в землю людей, стреляли в упор разрывными пулями, которые целиком сносили черепную коробку и обезображивали до неузнаваемости…  –  Мих. Б.(один из псевдонимов М.А.Б.)»(«Киевское эхо», август-сентябрь 1919 г., републикация в еженедельнике "Литературные новости" э 6, 1994 г.) В Киеве тогда зверствовал член Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета бывший батрак и большевик из гвардии Ленина печально известный  Янис Лацис (1897-1937). Хлудову до описанных зверств было  ещё далеко: Хлудов сотнями не расстреливал. Да и знаменитому Батьке Махно до жестокости Лациса было не так уж близко.

 Но это ведь не в столице – в Киеве всё было! – можно сказать. А в столице или в Петербурге, разве, было «мягче»?! Вопрос: как после всего этого страшного своими глазами увиденного последовал прекраснейший текст «Белой гвардии» о тех же событиях в Киеве?! В этом тексте нет ни одной эмоциональной передержки «толкнувшей» бы читателя к ненависти и поиски врагов с пеной у рта. Виновником пролитой крови в «Белой гвардии» как бы оказывается общественное безумие и вместо поисков правых и виноватых Автор заставляет задуматься: прикинуть в подобных обстоятельствах своё поведение. Что и есть цель художественного творчества.

Из романа «Белая гвардия» врач Алексей Турбин наиболее автобиографический герой. К концу 1930 года положение драматурга Михаила Булгакова стало тяжёлым: все его пьесы были сняты, в прессе травили. В письме на имя Сталина от 30 мая 1931 года драматург открыто сравнит себя с убегающим от петлюровцев  Алексеем Турбиным: «С   к о н ц а  1930 года я хвораю тяжёлой формой нейрастении с припадками страха…  На широком поле словесности российской в СССР Я был один единственный литературный  волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашенный ли волк, стриженный ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет меня гнали…»
 
Булгаков не перешёл им ещё в ранних своих рассказах намеченную черту капитуляции перед обстоятельствами, черту, которая означала бы перерождение личности. Ибо даже насильственно принятые чуждые законы выживания означали бы в данной ситуации крах прежних идеалов: крах определяющего единство личности. Булгаков брал на себя ответственность за объявленные «лишними» гуманистические идеалы дореволюционной русской литературы.  Под категорию «лишнего» писателя при сталинском режиме попал и «великий психолог» Фёдор Достоевский, и сам  Булгаков, и ещё многие.
_______________________________________
                ______________________________________________________



– Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему. – М. Булгаков «Собачье сердце»
                ________________________________

НЕДО-ЛИЧНОСТИ, «МЁРТВЫЕ  ДУШИ»  И  ДОПУСТИМОСТЬ  ТЕРРОРА. В общественном масштабе – на уровне средне статической личности в массе (психология толпы) в смысле психологии поступка всё гораздо туманнее и неосознаннее личного: грань между добром, злом и пользой в обществе нередко размыта пропагандой склоняющегося к террору государства. Например, уничтожение граждан не арийской расы будет возведено в ранг обязанности и заслуги в фашистской Германии. В СССР при Сталине доносительство тоже было навязываемой нормой.

 Насколько одна личность способна  противостоять довлеющим в обществе убийственным идеям? На фоне двух русских революций и далее кровавых репрессий сталинских лет заданные Булгаковым вопросы приобретают особенно острую и доныне не избытую актуальность. Где же всё-таки грань, человека превращающая в зверя?! И у каждого ли эта грань есть? Есть ведь и как бы недо-личности.
 
Недо-личностями можно назвать полностью и грубо зависящих от внешних социальных масок и животных инстинктов (литературный пример: дворник – Нерон, пытавшийся задержать Николку Турбина). Но писатель ведь не хирург и не фельдфебель: в поисках ответа писатель не может препарировать общество скальпелем или расставить ответственных личностей, недо-личностей и остальных ещё непонятных в три шеренги. Писатель ищет ответ с помощью своих героев – определённых типажей общественного поведения. Закономерно эти типажи почти всегда имею те или иные черты личности или биографии автора, как человека своего времени.

Выходит, что писатель не в последнюю очередь исследует свою душу, свою психологию. На что всегда нужна смелость, тем более в опасные годы террора! Пытавшиеся писать дневники, знают, что честно о самом себе давать ежедневный отчёт – очень трудно. Писатель как бы отдаёт часть себя попадающим в разные актуальные в данном времени обстоятельства героям (что, возможно легче, для владеющего основами психиатрии врача!). Такая проза в аспекте психологии во многом – авто биографична, но не есть в прямом смысле автобиография писателя. К такой автобиографичной прозе можно отнести и фантастический в духе фельетона рассказ Булгакова «Похождения Чичикова. Поэма в двух пунктах с прологом и эпилогом» (1922), где действие бессмертного романа Гоголя «Мёртвые души» заново разворачивается в Москве времён НЭПа. В «Похождениях Чичикова» звучит резкий протест против политики НЭПа, когда одни купались в роскоши, а другие жили впроголодь.

 Автору фельетона снится «Д и к о в и н н ы й   с о н... Будто бы  в  царстве теней, над входом в которое мерцает неугасимая  лампада с надписью "Мертвые души", шутник-сатана открыл двери. Зашевелилось мертвое  царство и потянулась из него бесконечная вереница. Манилов в шубе на больших медведях, Ноздрев в чужом экипаже... А самым последним тронулся он – Павел Иванович Чичиков в знаменитой своей бричке».

И произвёл мошенник Чичиков в нэпмановской Москве «чудеса»: обманом заработал триллионы и скрылся. Тут автор фельетона (во сне) «к а к  некий   б о г   на машине» сам взялся за расследование: «Н а б р а л  воздуху и гаркнул так, что дрогнули стекла:
      – Подать мне сюда Ляпкина-Тяпкина! Срочно! По телефону подать!
      – Так что подать невозможно... Телефон сломался.
      – А-а! Сломался! Провод оборвался? Так чтоб он даром  не мотался, повесить на нем того, кто докладывает!!
     Батюшки! Что тут началось!
      – Помилуйте-с... Что  вы-с... Сию... Хе-хе... Минутку... Эй! Мастеров! Проволоки! Сейчас починят.
     В два счета починили и подали. И я рванул дальше <…> Гром пошел по пеклу...
      – Вот черт налетел! И откуда такого достали?!  А я:
      – Чичикова мне сюда!!
      – Н... Н... Невозможно сыскать. Они скрымшись...
      – Ах, скрымшись? Чудесно! Так вы сядете на его место.
      – Помил...
      – Молчать!!
      – Сию минуточку... Сию... Повремените секундочку. Ищут-с.

     И через два мгновения нашли! И напрасно  Чичиков валялся у меня в ногах  и рвал на себе волосы и френч и уверял, что у него нетрудоспособная мать.
      – Мать?! – Гремел  я, – мать?.. Где миллиарды? Где народные деньги?!  Вор!!  Взрезать  его  мерзавца! У него  бриллианты  в животе!
     Вскрыли его. Тут они.
      – Все?
      – Все-с.
      – Камень на шею и в прорубь!
     И стало тихо и чисто. И я по телефону:
      – Чисто.
     А мне в ответ:
      – Спасибо. Просите, чего хотите.
     Так я и взметнулся около телефона. И чуть было не выложил в трубку все  смутные предположения, которые давно уже терзали меня: "Брюки... Фунт сахару... Лампу в 25 свечей..." Но вдруг вспомнил, что  п  о р я д о ч н ы й  литератор должен быть б е с к о р ы с т е н, увял и пробормотал в трубку:
      –  Ничего, кроме сочинений Гоголя в переплете, каковые сочинения мной недавно проданы на толчке.
     И... Бац! У меня на столе золотообрезный Гоголь!  Э п и л о г... Конечно, проснулся. И ничего…»

Выше приведённый забавный фельетон задаёт серьёзный вопрос: выходит, что Булгаков на определённом этапе оправдывал террор?! Этот звучащий во многих мемуарах вопрос задавало само время. Известный писатель Михаил Пришвин будет размышлять: «Е д и н с т в е н н а я позиция возможная признать, что в такой острый момент жизни государству принуждение к труду необходимо так же как во время войны…». Но тут же Пришвин называет «ужасным и коварным ударом», «когда отбирают последнюю корову», – это печальная «д р у г а я  сторона героической картины строительства», и здесь  можно «радоваться бытию при условии забвения ближнего, ты можешь, впрочем, жить идей, т.е. самозабвенным участием в творчестве будущего нового человека» (1 марта 1931 г.). Но откуда бы  взяться в массе этому новому прекрасному человеку, когда в государстве уже утеряна грань между добром и злом? У Пришвина выходит, что необходимость некоторого принуждения не совпадает с террором. И годящиеся в одном случае действия негодны в другом. Такие проблемы волновали наследников гуманизма русской литературы в годы Большого террора СССР.
______________________________________________________
                ___________________________________________________


НИВЕЛИРОВКА  ЛИЧНОСТИ  В  СССР.  Нивелировка личностей означает ведение личностей в масштабах страны среднему и низшему уровню, ибо «нивелировать» высокий личностный уровень насильно едва ли возможно.

Как и все полнообъёмно воспитанные в гуманистических традициях русской литературу Пришвин  требовал для каждого случая личной ответственности на основе личной морали и совести, а политика  СССР клонилась совсем в другую безличностную лозунговую сторону. В 1936-м посетивший СССР французский писатель Андре Жид тоже в Дневнике запишет: «Н и г д е  результаты социального нивелирования не заметны до такой степени, как на московских улицах. Все друг на друга похожи… В одежде исключительное однообразие…» Такая нивелировка внешне забавно обыграна в одном из диалогов «Собачьего сердца», когда в квартиру профессора Преображенского является в мужскую одежду одинаково облачённое новое пролетарское домоуправление: трое мужчин и одна женщина. На вопрос профессора «Вы мужчина или женщина?» звучит ответ:  «К а к а я   р а з н и ц а, товарищ?»


Андре Жид продолжает: «К а ж д о е  утро „Правда“ им (гражданам СССР) сообщает, что следует знать, о чем думать и чему верить… Получается, что, когда ты говоришь с каким-нибудь русским, ты говоришь словно со всеми сразу… Нет ничего более опасного для культуры, чем подобное состояние умов». И Булгакова, и Андре Жида, и Пришвина ужасала неуклонная нивелировка личности в СССР: «С  т о ч к и зрения управителя массами, то, что для нас имеет  л и ч н о е… единственное и неповторимое в мире значение – это  л и ч н о е  там рассматривается как случайность. И точно так же в прошлом все культурные ценности стараются обезличить и объяснить общественно-хозяйственными причинами. Но как ни своди всё к причинам, явление л и ч н о с т и, например Пушкина или Толстого, есть факт, который необходимо для масс усвоить, равно как и весь комплекс культурно исторических ценностей» (31 марта 1931 г.). Но на усвоение этого «комплекса» нужны – годы, желание и обстановка, желательно, не страха и террора.

Древняя восточная мудрость гласит: общаясь с низшими – упадёшь на их уровень; общаясь с себе равными – задержишься на уже достигнутом. Поэтому общайся с теми, кто выше тебя: с мудрецами. Говоря современным языком: перед массами должен быть пример не только сильных, но и обладающих совестью достойных личностей, с кого можно было бы брать пример. Потому как чья-то личная культура начинается с общения с более знающими, культурными личностями. Тем более это относится к «новому», не перегруженному знанием дореволюционной культуры человеку из «низов». Только после такого общения и книги идут впрок. А в СССР шло планомерное уничтожение культурной прослойки и вымывание из сознания масс огромных пластов прошлой культуры, заменяемой лозунговым героическим энтузиазмом исполнения любых указаний партии: лишней становилось само понятие «личность».

Ещё в 1920-м, Евгений Замятин напишет фантастический роман – антиутопию «МЫ», действие которого происходит приблизительно в тридцать втором веке. В некоем  «идеальном» государстве у людей нет даже имён: есть только порядковые «нумера».  А чтобы личности не взбунтовались изобретают аппарат, под воздействием которого уничтожается фантазия, значит, уничтожается и многогранность личности, без чего её нет…  Не в фантастике, но на практике к чему это всё вело: к чему вела нивелировка личностей в СССР?

Это вело к очередному нарастающему нарушению баланса между культурой и властью в государстве:  вело к неизбежности всё большего террора. Ибо исполнения абсурдных указаний можно было добиться только подавлением в массах личностно критического отношения к этим указаниям. Но так как «личность» как психическое явление неотделима от некоторой критики окружающего – это задано от природы, то  массовый террор-запугивание делается необходимо постоянным. Что приводит к подавлению личной морали, без чего немыслимы никакие личные понятия о добре и зле. То есть исчезает то, что  личность психическую данность делает – Личностью Мыслящей и ответственной. Остаётся нечто сходное с внушаемой кулой.

Имеющий личную мораль и совесть, решив силой конкретную ситуацию, на этом как Яншин, остановится, а не имеющий преумножит число жертв. Один, как Хлудов раскается, а другие даже и не помыслят о своей возможной вине. Здесь опять некая неведомая, но явленная ещё Шекспиром психологическая грань – граница обесчеловечивания до патологической «собачьей» жажды к насилию:
 

Да, вы по списку числитесь людьми, —
Как гончих, шавок, мосек, полукровок,
Борзых, легавых и волчков, всех скопом,
Зовут собаками. Но роспись цен
Их делит на проворных, смирных, умных,
Сторожевых, охотничьих, по свойствам,
Которыми богатая природа
Их наделила… — Уильям Шекспир «Макбет»
  ____________________________________________________
                ______________________________________________________


— …Не бойтесь, он не кусается.
“Я не кусаюсь?” — удивился пес.  — М. Булгаков «Собачье сердце»
              __________________________

«СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ». ИЗ   РАБОВ  В  ТИРАНЫ.  Нивелировка личности возможна только в одном направлении: вниз. Противоположный нивелировке личности процесс имеет другое название: духовный рост. Нивелировка личности в СССР имеет корни в созданном Николаем I полицейском государстве, и в СССР, руководители которого извлекли из прошлого уроки, - политический аспект преемственности. Аспект психологический: превращение в тирана ещё вчера бывшего раба или униженного много опаснее тирании прирождённого правителя. Не имеющий веса в обществе «маленький человек» или раб часто мечтает, а при возможности всегда не прочь стать господином.  Это как бы наполеонизм с другой стороны.

Литература нередко наперёд точно предсказывает то, что в политике понятно становится только «задним числом».  В 1936 в романе немецкого писателя Лион Фейхтвангера из римской истории «Лже-Нерон» (1936 г.) виртуозно показано как  внешне похожий на настоящего покойного Нерона Клавдия Цезаря Лже-Нерон – сын бывшего раба – вольноотпущенника горшечник Теренций внушает себе миссию «величия».  Что роднит Лже-Нерона с настоящим, так это равнодушие к чужим страданиям: даже не простое равнодушие, но просто существование в другом измерении от народа.

Главным советчиками у нового лже-императора являются – его собственный раб и амбициозный, завистливый и грубый низкого происхождения римский полковник: «В с е   т р о е   глубоким удовлетворением думали одно и то же:  “У т о п и т ь  в крови всю эту сволочь. “   А  Нерон формулировал эту мысль ещё точнее: “П е р е д а в и т ь  всех, как мух”».  Бывший раб превзойдёт в жестокости прирождённого императора настоящего Нерона. Фейхтвангер «Собачьего сердца» читать никак не мог: больших художников волновала общая актуальная тема. Фейхвангер проводил аналогии с Гитлером, а ненароком «попал» и в Сталина.


Итак, в 1926-м Булгаков от темы морального  выбора на гражданской войне («Я убил») возвратится к проблеме доктора Фауста на современном этапе. Булгаков с проекцией на происходящее в стране создаст фантастическую повесть «Собачье сердце», где ради прогресса науки профессор Преображенский «седой Фауст»  путём насильственной операции неожиданно для себя самого превратил «милейшего пса» Шарика в «исключительно» страшного человека с собачьими понятиями –  Полиграфа Шарикова: «В ч е р а  котов душили, душили…» – скажет поступивший служить в Очистку Москвы от бродячих животных  Шариков, но коты «это только начало». Чтобы из чувства само охранения ни утверждал Булгаков, аналогии  «Собачьего сердца» с пролетарской революцией 1917-го очевидны:  «М ы  н а ш,  мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем!»

Что проекция на происходящее в стране есть, говорит опять заметка Булгакова 1919 года: «П е р е д а ю т  о грозе киевской  чрезвычайки, матросе Терехове*, излюбленным делом которого было - продержать свою жертву долгое время в  смертельном страхе и трепете под мушкой, прежде чем прикончить ее. Этот советский Малюта Скуратов,стреляя в обреченных, нарочно давал промах за промахом и только после целого десятка выстрелов, раздроблял им голову последним...»   Если жестокости  Романа Яковл. Терехова (1889-1979), впоследствии первого секретаря Хрьковского обкома КП (б) Украины (1932—1933) молва и преувеличила, как жестокости Нерона, то поводы для преувеличений были: «П о  р а с с к а з а м  лиц, побывавших в чрезвычайке, нередки бывали  случаи, когда люди расстреливались просто для округления общей цифры  за  день,  для получения четного числа и т. д.» — это, к несчастью, факт.


 Но вернёмся к «седому Фаусту» Преображенскому. Профессор Преображенский совершённого страшного преображения совсем не хотел.  Почему же так получилось? Потому что каждый талантливый и тем более гениальный человек в своём роде сродни тирану: служа своей идее,  талант отметает остальные нередко  вместе с их носителями. Факт, что большая часть гениев отличалась тяжёлым в обществе характером: рядовые личности гениям мешали. Таков неоднородный путь культуры и государственности: полного идеала человеколюбия здесь нет с обеих сторон. И тираном может сделаться и вчера «культурный» человек и злой бывший раб: кто из них – это едва ли не зависит от преобладания этих двух групп населения в государстве.   

Беда, когда некто обыкновенный или откровенный по духу «раб» возомнит себя гением или от бога мессией, который всегда прав. А это не так уж редко случается. Вот в «Собачьем сердце» профессор Преображенский своими руками помог «рабу» оказаться на месте «царя»: собаке придал человеческий облик.  Автором повести рабская психология открыто явлена  в мыслях пса Шарика: «Н е   б и л и  в а с сапогом?  Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас… Живуч собачий дух…»; «Е щ е,  е щ е  лижу вам руку. Целую штаны, мой благодетель!» Чуть жизнь стала получше, Шарик уже думает о швейцаре у подъезда: «Ч т о,  т р о н у л?  Выкуси. Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу. За все издевательства вашего брата. Щеткой сколько раз ты морду уродовал мне, а?» А если недостатки такой «личности» ещё и помножатся на недостатки «благодетеля»? У профессора Преображенского есть кое-какие опасные черты: профессор ради науки и прогресса  забывает о милосердии в конкретном случае. В профессоре позитивного и прогрессивного больше, но этого-то как раз пёс Шарик не усваивает.


Поведение и мораль «и с к л ю ч и т е л ь н о й  личности» и научного «светила мировой величины» талантливого профессора Преображенского несколько двойственны. С одной стороны, профессор яростно против государственного и всякого террора: «Т е р р о р о м  ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они (в данном случае – большевики) напрасно думают, что  т е р р о р  им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Т е р р о р  совершенно парализует нервную систему…» – и будит животные инстинкты аналогичной террору защиты, добавим мы. Но разве насильственная операция не была своего рода научно культурным террором?


Как охранитель уже имеющихся культурных ценностей профессор  Преображенский логично выступает за чёткое по способностям и профессии разделение  \ролей в обществе. Для наведения порядка  меры профессора:
« —Городовой! — кричал Филипп Филиппович. — Городовой! — “Угу-гу-гу!” какие-то пузыри лопались в мозгу пса… — Городовой! Это и только это. И совершенно неважно — будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком...» — но ведь это тоже своего рода террор! Профессор Преображенский на манер гётевского доктора Фауста есть квинтэссенция перекочевавших в Россию и положительных, и негативных черт европейской культуры плюс всё русское. Из какой насыщенности при нарушении культурного баланса в государстве может выскочить что угодно: «всё поделить» — не имеющий отношения к «каждому по способностям и труду» разбой. Вот в  России и «выскочило».

Тема «всё поделить» не выдумана автором повести: о переходящем в разбой «поделить» свидетельствуют  многие  мемуары тех лет. Равенства в культуре не может быть и не должно быть! Равенство с «обрезанием голов» —  с нивелировкой личностей под один стандарт – это тирания. « Я  л и ч н о  представляю себе вредительство как процесс насилия одного человека над другим человеком, с разрушением в нём лично-творческого процесса жизни…» (Пришвин. Дневник от 1 июля 1931 г.) Эта мысль Пришвина открыто противоречит внутренней послереволюционной политике в СССР. Повезло Пришвину, что его Дневник не попал в соответствующие органы, как в 1926 вместе с повестью «Собачье сердце» попал туда – при обыске был конфискован  Дневник Булгакова (ныне его сохранившаяся часть опубликована с  названием «Под пятой»). После чего писатель уже дневников не вёл. Чудо, что на конфискации Дневника и повести дело тогда и кончилось.