Ласкового солнца

В ординаторскую Елена Павловна пришла отдохнуть после обхода.
Открыла дверь и мгновенно поняла — не выйдет номер.
— Я её не пускал. Она сама... — У нового зав. отделением настолько щенячий, виноватый взгляд, что она рассмеялась, — кто тебя так напугал, что...

Не успела договорить, проследив за взглядом юного эскулапа. .
Раскрасневшаяся девчушка плакала и улыбалась одновременно. Уронила торт, бросилась поднимать — уронила цветы и совсем растерялась.
— Всё, всё, моя хорошая, угомонись. Не реви и не надо ничего говорить — знаю.
— Вы, это всё вы. Никто не верил, все уже хоронили, а вы... Никто-никто...
— Прям так уж никто, а ты?А я? — чувствуя, что девчонке очень хочется повиснуть у неё на шее, обняла первой.
— Тихо, тихо. Что плакать-то — всё позади. Беги домой и ухаживай за мамой. Ей это теперь важнее всего. Ласкового солнца в пути.

***

— Как вы так, Елена Пална, всё терпите, всё успеваете? Ничего вас не раздражает, никогда не видел вас даже недовольной.

Ночь в клинике длинна и коротать её вдвоём за разговором легче.

— Люблю когда выздоравливают, когда нос не вешают, когда не ходят и не лежат насупившись. А ты, Петя, вечно грозный, серьёзный. Шаг торопливый, всё только по делу. Ты себя-то со стороны слышишь? — Одна латынь.

Пациенты тебя побаиваются — жалуются на хвори свои шёпотом, переспросить лишний раз стесняются. Девчонки медсёстры, как полк солдат выстраиваются, и ни одна ещё не влюбилась, а все бы должны уже хвостом за тобой ходить и томно вздыхать. Тоже боятся. Эка какой новый зав грозный. И не знают дурочки, что ты себе сам такого зав отделением придумал и старательно в него играешь.

— Заведующий должен быть серьёзным — не цирк, вроде бы.
— Брось глупить. Людям радость нужна и солнышко. А ты, как туча в палату вплываешь: ещё немного гром прогремит и молнии посыпятся.
— Это ваше "ласкового солнца" всё отделение за вами повторяет. Прям, гимн какой-то.
— Чем не хорошо? — Улыбнулась, — солнце, поверь, всегда ласковое.
— Вас любят.
— Завидуешь?
— Что вы такое говорите — радуюсь.
— Не ври, мальчишка в белом халате. Зря ты меня не слушаешь. Солнечным надо быть. Согревать, светить, а не только диагнозы ставить и уколы назначать.
— То есть лечить не надо?
— Надо, но больной человек всегда замёрзший. От страха холодно, от дум невесёлых, от того, что не пришли, не навестили. Разные причины, а холод и темнота одинаковы. Лечить обязательно, но не отогреешь — не вылечишь.
— Говорить много можно, иносказание, образы, а на деле те же слова. Красиво звучат, да не вылечат.

Она словно не слышала, глядя куда-то сквозь стены и время.
— Мы жили в достатке, а выходя из дома я видела другое. Не всем повезло в жизни. Кто-то был стар, болен, одинок. Кто-то жил в плохеньком доме, где окна так низко, что солнце туда совсем не заглядывало.
Мне было страшно и больно смотреть на таких. Но ходила, смотрела и думала как сделать, чтобы им лучше жилось, чтобы было как у нас дома: смех, радость, много любви и если кто и болел, так быстро поправлялся.

Заметила, что самая радостная комната — та, где с утра до вечера солнечно.
И я догадалась как помочь тем, кого мне было жалко.
Большие тяжёлые ножницы мама хранила в столе вместе с нитками, иголками. Вот они-то мне и пригодились. Спускалась в подвал. Там всегда пробивался прямой солнечный луч. Толстый, яркий. Отрезала от него большие куски и складывала в шкатулку. А он снова прорастал из окна.

А потом бежала к тем, кто одинок или беден, кто болел или грустил.
Я придумывала сто причин почему зашла. Сразу начинала болтать, кипятить чайник. Иногда мыла посуду, убирала, готовила. Читала вслух, частенько пела или просто слушала всё, что мне рассказывали.

Куда бы я не приходила, там всегда был человек, которому так много надо было мне сказать, и я слушала. Незаметно доставала один лучик и прятала его где-нибудь рядом. Сразу видела как всё вокруг становилось ярким, солнечным и понимала почему, но помалкивала.

Уже на следующий день, когда я вновь прибегала с новым кусочком, люди улыбались мне навстречу, а хмурость исчезала. Не кутались от холода, а тот кто болел, через некоторое время обязательно поправлялся.
А если и не поправлялся, то я знала — он ушёл туда, где всегда будет самое ласковое солнце.

Елена Павловна замолчала, словно увидев, что-то очень далёкое, полузабытое.

— Ну если лучики так эффективны, почему бы не посвятить им докторскую, — Пётр ухмыльнулся, пожав плечами.
— Ёрничаешь, светило медицинское современное? Странные люди мы с тобой — только в науку верим, а берёмся врачевать.
— Что странного? В солнечные лучи верить надо? Может у вас и сейчас шкатулки под подушками пациентов припрятаны?
— Нет, — она встала и так светло улыбнулась, что ему и правда показалось, будто солнце, пробившись сквозь все этажи, заглянуло их проведать посреди ночи.

— Я и сейчас носила бы тысячи шкатулок, да вот беда, — повзрослела и больше ни один луч солнца не разрезается, не ложится на руку, не ловится — не удержать.
— Разумеется.
— Ничего, Петруша, не разумеется, кроме одного: пришлось учиться на врача, чтобы хоть как-то помогать людям. Пойдём узнаем, что там в приёмном.

***

Пётр шёл, чувствуя себя смущенным. Сказки какие-то глав врач рассказывает и не поймёшь зачем. И как лучше себя вести с ней. Он хоть и был уверен в себе, но Елену Павловну побаивался и уж совсем не ожидал такого разговора на ночном дежурстве.
— Удивлён? Не знаешь что думать? Злишься, мол, сошла бабка с ума, а я ей улыбайся, — она подмигнула заговорщицки , — у тебя две дочки?
— И сын.
— Прекрасно. Приведи-ка их сюда как-нибудь или сам расскажи про нарезанный луч солнца, и что это может дать другим людям. Увидишь, они поймут. Только не мешай им потом, какой бы глупостью их поступки тебе не казались. Поверь, они тебе просто не понятны и не видны. У детей свой мир, и нам с тобой его уже не увидеть. А главное, только они могут то, что нам со всеми нашими научными знаниями уже не под силу.