Городок

КОМЕНДАНТ ТАМАРОВ

      Об этих немецких перинах я не имел никакого понятия, пока мы с мамой и Машкой не приехали к папе в Германию.
      Фашистов разбили в сорок пятом. А прикатили мы к папе в сорок шестом. Поселились в небольшом городке, где стояла наша воинская часть. Папа достал где-то две перины. С дровами для отопления квартиры было туго. Война только что кончилась, кругом разруха, и чтобы не замерзнуть в ночные холода, спали мы поначалу под перинами.
      Когда приехали в Россию… я рассказываю знакомым ребятам об этих дровах, о  прочих наших приключениях, в ответ они смеются  -  не верится им.
      Ладно, играем однажды с моей сестренкой в комнате, где лежат перины. И я прячусь от малышки под одной из них.
      Чехол ее  -  вишневого цвета. Материал жесткий и плотный, похож на брезент,  которым укрывают военную технику.
      Тут ведь в части приметишь хоть танки, хоть пушки. Огромные дальнобойные орудия я видел не раз, потому что сын заместителя командира части по технике здесь не посторонний какой.
      Мой папа  -  зампотех, и он заботится о том, чтобы пушки всегда были в исправности. По его приказу солдаты кутают этих «малышек» в брезент, чтобы не лил на них дождь. А еще они механизмы чистят, смазывают их маслом. После стрельбы также положено драить стволы  -  удалять пороховой нагар. Много у папы хлопот с техникой. Почти каждый  день допоздна пропадает в части. То на полигоне, то в ремонтных мастерских, то в парке, где стоит техника.
Маша  -  тоже малышка, и пусть забот с ней у меня поменьше, однако время от времени приходится играть с ней в прятки.
      Да… но когда же сестренка догадается, что я залез под перину и лежу там не дыша? Она меня до смерти здесь уморит!
-  У-у!  -  вою загробным голосом, страшным и старательным.
      Зашлепали сандалии  -  младшая сестра поняла, что пора действовать более решительно. Засуетилась.
      Слышу: лезет под кровать. Там никого нет, А если что есть, то лишь пушинки куриного пуха от перины и мои старые плетенки.
-  Ой! Здесь сандалии!  -  вскрикивает Машка.  -  Они есть, а Валеры нет!
      Конечно, меня там нет. Не лезть же в обуви на кровать. За такие штучки запросто от мамы нагорит.
      Приходит в голову: надо развивать у малышки сообразительность, пока я тут живой.
      Дышать становится трудней с каждой минутой. Из последних сил разеваю рот и завываю еще более старательно и жутко:
      -  Пропадаю-у-у!
      Топот Машкиных ног. Ее крик в прихожей:
      -  Валера умирает!
Мама и моя добрая младшая сестра бегают по комнате. Они вдвоем ищут меня, и кое-кто сильно рассержен, сердито кричит:
      -  Валера! Где ты? Вылезай! Иначе получишь ремня.
Чувствую, он уже наготове. Мне такой строгий ремень  -  сразу или немного погодя  -  не нужен. Решаю переждать непогоду под периной, сделав щелочку для наблюдений.
Дверь в прихожую открыта, мама и Машка носятся туда и сюда. И  - даже кругами возле моего надежного укрытия.
Каша заварилась! И всё из-за вишнево-брезентовой перины, под которой оказывается можно спрятаться очень надежно.
Стук во входную дверь.
      Мама гремит ключом в замке.
      -  Здравствуйте, Валентина Осиповна!
      Пришел майор Тамаров. Он живет на втором этаже. Голос у него зычный, как полагается боевому  командиру, воевавшему против гитлеровцев целых четыре года.  Тамаров всем военным известен, он комендант в нашем городке.
      -  По какой причине у вас шум на пару с гамом?  -  майор уже в прихожей.
      -  Валера проказничает,  -  отвечает мама расстроенно.
      -  Да,  -  хнычет Машка,  -  он пропал и умер. А еще он воет.
      -  Если воет, то не пропал,  - рассудительно замечает Тамаров.
      Теперь они ищут меня втроем. Тамаров уговаривает Валеру Ладейнина показаться.  Мама при этом напоминает время от времени… о чём? О ремне.
Однако это заставляет меня крепко задуматься.
      Кто как, однако при таких обстоятельствах я способен париться более усердно. Не люблю, когда широкий офицерский ремень употребляется не по прямому его назначению.
      Соображаю:  ведь вполне возможно приступить к мирным переговорам.
      Хорошая мысль! Кричу под периной в свою крохотную отдушину:
      -  Уберите ремень!
      Наверное, мой голос прозвучал странновато. Настолько необычно, что привел маму в ужас. Машка разражается откровенным громким рёвом.
      Тамаров успокаивает растревоженных женщин:
-  Полагаю, он спрятался в угольном подвале. Под первым этажом в нашем доме имеется старое заброшенное помещение. Мы слышим крик почему? Потому что окно раскрыто. Звук снизу долетает искаженный, и значит, не стоит пугаться. Машенька, выйди во двор. Позови брата домой.
      Сестренка убегает. Майор и мама стоят у окна. Тамаров говорит ей, что с мальчиками всегда много хлопот.
      -  Сам был в детстве шустрым пацаном. Не нужно делать трагедию из неудачной мальчишеской выходки.
      Я затаил дыхание. Валентина Осиповна спешит возражать?
      Нет, голос ее стал более спокойным:
      -  Испугалась немного. Тут еще вспомнила о слухах. Мы здесь переживаем, а ведь, наверное, не было никаких налетчиков?
В ее голосе  -  ожидание. И  -  надежда.
Комендант смущенно покашлял.
      -  Почему вы молчите, майор?
      -  Не знаю, как ответить.
      -  Скажите правду. Я жена офицера. На толкучку, сами понимаете, не понесу ваших откровений.
Минута молчания.
Меня прошиб пот. Подумал:  мама сообразила, что в слухах не было вымыслов.
      Тамаров тоже понял, что перед женой зампотеха части таиться нет смысла:
      -  Ночью был налет на аптеку. Не всё там, конечно, понятно…
-  Именно этой ночью?!  -  воскликнула она. -  А мы с Анной Романовной из женсовета собираемся после обеда поехать в город Галле. Надо проведать жену офицера. Она в госпитале. Мальчика родила. Слышал?
      -  Уже в курсе,  -  ответил комендант.  -  Что касается Галле, не советую вам ехать.
-  Мы на машине. Семаков, ординарец мужа, отвезет туда и привезет назад.
      -  Дороги сейчас перекрыты. Без особого пропуска вас задержат на первом же посту.
-  Неужели всё так осложнилось?
-  Ситуация, могу доложить, непростая.
-  Что им понадобилось в аптеке? Лекарства?
      -  Неизвестно. Они перебили там все склянки. Обидели жену немца-аптекаря. Он, этот известный в городе Ротфельс, вступился за нее, и его избили. Там был еще отец женщины. Ему, человеку очень преклонного возраста, пришло на ум позвать соседей. Помогите, дескать! Так вот: его застрелили. Из вещей  -  их у Ротфельса было мало  -  не взяли ничего. Оставили в буфете, на виду, и серебряное блюдо, и несколько серебряых чайных ложек. Зато все полки с лекарствами разломали.
-  Да это какие-то озверевшие хулиганы!
-  Всё не так просто. Они были в форме.
-  Бывшие немецкие военнослужащие?
-  Кто такие, не удалось пока выяснить. Но они были в форме советских офицеров.
-  Какой кошмар! Не может быть! Аптекарь что-то напутал.
-  Валентина Осиповна, соседи Ротфельса шум всё-таки услышали. Выйти на улицу побоялись, но капитана и старшего лейтенанта приметили.
-  И те… в форме…  свободно ушли?
-  Легковая машина у них была. Поэтому дороги из города нынче перекрыты. 
В комнату вбежала Машка, зачастила:
      -  Валера не слушается. Кричу, а ему не хочется выходить.  Он сидит там и сидит. И молчит.
      -  Если так, придется поговорить с ним,  -  сердито говорит мама.
      Все трое направались на поиски молчаливого подвального обитателя.
      Быстро вылезаю из-под перины. Ясное дело, им никого не удастся найти. И тогда кое-кто может вообразить невесть каких ужасов на мой счет. Нет, пора благополучно объявиться.
      Со всеми возможными предосторожностями  -  но как можно быстрей!  -  спускаюсь на мягкую землю из открытого окна. Хорошо, что здесь невысоко.
И вот непослушный Валера Ладейнин уже в подвале.
Раньше под трехэтажным домом хранились топливные брикеты. Хозяйка отапливала  свой дом прессованной угольной крошкой. Но прошли те времена, когда она заправляла тут всем. Теперь одинокая вдова немецкого офицера, погибшего в начале войны, живет под крышей, на третьем этаже, а других здесь и нет.  На верхнем этаже ей оставили комнату садовника, достаточно большую, хотя многим жителям полуразрушенного местечка приходится пока что ютиться где попало.
      Что сказать о здешнем подвале? Тут пахнет не столько угольной крошкой, сколько мышами и плесенью.
      С топливом сегодня везде плохо: местная брикетная фабрика давным-давно разбомблена. Когда пустят ее, неизвестно. Разживайся, городок, дровишками как хочешь, где пожелаешь…
      Сумев опередить поисковую команду, сижу под маленьким пыльным оконцем, что у потолка едва-едва пропускает лучики света.
      Появляется мама.
      Она видит меня. Ну, думаю, сейчас даст жару. Но та  -  скорее спокойно, чем беспокойно  -  говорит:
      -  Нашел, куда спрятаться.
И  -  всё!  Больше ни слова.
      Из подвала выхожу довольный мирным оборотом дела. Сестренка грозит мне пальчиком:
-  Безобразник!
Лучше, конечно, не отвечать ей. Но можно ведь продолжить свое воспитательное мероприятие, не так ли? В продолжение наших с ней пряток позволяю себе поворчать:
      -  Учить вас надо, воспитывать и воспитывать. Чтоб малолетки не канючили, когда играют со старшими братьями. И чтоб зазря не поднимали шум, а соображали. Поусердней всё же полагается думать.
Машка покорно шмыгает носом.
      Она честный парень, и если виновата, то не старается изо всех сил оправдываться.
-  Мы еще будем играть в прятки?  -  спрашивает взволнованно.
-  Посмотрим на ваше поведение,  -  солидный человек, этот Валерий Ладейнин,  не сомневайтесь.
В голосе его можно прочитать нежелание обижать сестренку.  Однако думает он о чём?
      Вот о чём:
«Ишь, какая!  Всем своим видом показывает, что готова кровью смыть позор. Тогда, может быть,  стоит поручить ей какое-нибудь важное дело?  Пусть-ка спросит у мамы,  куда спрятали мою ненаглядную саблю.»
Точнее, это был настоящий палаш. Прямой длинный стальной клинок. Он был обнаружен мной на чердаке, в темном закутке. Хозяка хранила его скорее всего как память о погибшем муже-военном.
      Хотелось бы еще получить у вдовы настоящие ножны, однако та не дала.
-  Я не имею,  -  сказала противным скрипучим голосом.
Хорошо знаю эту занудность. Она умеет так говорить, что ты немедленно понимаешь, как неприятно ей беседовать с пронырливым мальчишкой.
Второй раз просить было глупо. Но просто посмотреть на эти ножны  -  что скрывать?!  -   очень хотелось. Отделаны ведь какими-нибудь драгоценными камнями, как бывает со старыми фамильными ценностями.
      Семья здесь жила до войны вовсе не бедная. Брат хозяйки был одним из владельцев брикетной фабрики. Шишка, что ни говорите.
Когда молотили с воздуха угольные цехи, заодно и шишку разбомбили напрочь.
      Была причина целиться в фабрику. Там фашисты соорудили особый подземный цех. Тайком делали эти свои фауст-патроны, которыми поджигали на фронте наши «тридцатьчетверки».
      Без ножен мне в любом случае можно обойтись. Вот только нет желания навсегда потерять тяжелый клинок. С его помощью было бы способней рубить дрова, правда?
Как размахнешься, как ударишь  -  полено сразу разлетается на две половинки!
      Строгая Валентина Осиповна увидела мою лихую работу, отняла палаш:
-  Это не игрушка. Холодное оружие!
      Мама боялась, что сам себя когда-нибудь разрублю при такой отчаянной работе. Где-то спрятала мою находку. 
Разве Машка не может поинтересоваться, куда подевался топор, которым орудовал старший брат?
Вскоре мама ушда по своим делам. Мы с сестренкой остались дома одни.
      Состроив доверительную физиономию, говорю ей тихим голосом:
-  Желаешь, покажу, где лучше всего прятаться?
      -  И никто не будет знать про меня?
      -  Никто. Но услуга за услугу. Ты находишь мне саблю. Я помогаю тебе играть в прятки. Так и быть, раскрою свою тайну.
      Машке очень хочется узнать про необыкновенное место, куда человек возьмет и схоронится. Так захоронится, что потом никому не удастся отыскать.
Ее глазенки загорются. Она представить себе не может: речь идет о такой простой вещи, как перина в жестком чехле вишневого цвета.
-  Мама спрятала твою саблю в саду!  -  выпаливает радостно.
-  Под яблоней?
      -  Не-а.
      -  Там, где крыжовник растет?
      -  А вот и не там!
      Как можно более равнодушно смотрю в потолок. Кажется, сообщив про сад, другие подробности  здесь утаивают. Таким образом можно беседовать долго и бестолково. Безуспешно для моего дела.
Что ж, надо сделать вид, что кое-кто не очень спешит заполучить саблю.
-  Если не хочешь говорить, то  -  пожалуйста. Мне всё равно, под каким деревом она лежит.
      -  Не под деревом!
      -  Тут некоторые больше не желают играть в прятки. Сейчас пойду, налью себе чаю в стакан. И буду целый час спокойно попивать чаек. Никаких игр, ясно?
Малышка испуганно заморгала.
Понимаю, что необходимо продолжать наступление, иначе дрова станут смеяться над неловким древорубом:
      -  Болтушка! Ничего не знает, а похваляется, будто ей всё известно.
      Честная Машкина душа возмущена:
      -  Неправда! Я слышала, как мама говорила папе…
      -  Говорила… Ну, и что здесь особенного?
-  Мама схоронила саблю под лавочкой. И еще она сказала, чтобы тебе не рассказывали про холодное оружие.
      Удержаться от замечания? Не было никакой возможности! У меня такой характер… Если можно весело улыбнуться, почему не улыбнуться? Бедная Машка! Кажется, я развеселился чересчур победно, когда подмигнул и сказал:
-  Эх, ты! Проболталась!
Громкий рёв. Из-под беленьких ресничек покатились прозрачные горошины:
-  Ты меня разболтал! Нехороший!
      Надо восстанавливать справедливость. Спешу с обещанным своим признанием, которое должно вернуть тишину в нашу дружную семью:
-  Не реви. Полезай под перину. Прячься. Проверено, никто не найдет. Честное слово!
Малышку долго уговаривать не надо. Живо юркнула туда, где никто искать не станет. Повозилась, устраиваясь поудобней. На этот раз, если и был с моей стороны смешок, то беззвучный.
Мысленно высказался так:
«Где твои сандалии? Растяпа есть растяпа. Оставила их на виду, разве это правильно?»
Верное решение проблемы  -  затолкать Машкину обувку под кро-вать.
Стою  и думаю: вот припрятал, а дальше что делать? Обещал, что отыскать сестренку будет трудно. Значит, не моя теперь обязанность  -  находить малышку. Пусть старается кто-нибудь другой.
Хорошо, недолго пришлось размышлять.
Хлопнула входная дверь. Появилась строгая Валентина Осиповна, которой не было еще известно про мои достоверные знания о лавочке в саду, о сабле под лавочкой.
Наверное,  мама ходила к соседям. Семьи офицеров в приготовлении обеда соблюдали взаимопомощь, куда ж было без этого?
Через несколько минут на плите в кухне вовсю шипело и скворчало.
      Я подошел к большой чугунной сковородке. Возле нее было жарковато,  зато пахло очень вкусно.
Словами коменданта гарнизона говорю:
-  Могу доложить… кое-что… немедленно.
-  Если важное, докладывай в точности,  -  сказала мама, не поворачивая головы от кастрюли на столе.
-  У нас всё нормально. Маша надежно схоронилась, потому что была ее очередь прятаться. Просит, чтобы ты поскорей…
-  Разве моя очередь искать?
      Половником она черпала из кастрюли жидкое тесто и выливала белую сметанообразную массу на сковороду. Три порции  -  три оладышка.
Как только они подрумянивались снизу, мама ловко подбрасывала их. Те взлетали, переворачивались в воздухе и шлепались на горячий чугун непропеченой стороной.
Насчет поварской сноровки у строгой Валентины Осиповны было всё в порядке.
Вот если б еще здесь… если б отдали саблю…  можно забыть о той строгости, которая…
Стою. Размышляю. Вздыхаю.
      На кухне жарко. Пахнет горячими оладьями. И  -  фруктовым муссом. Проще говоря, обычным крыжовником, истолченным ступкой в фарфоровой миске.
Возвращаюсь к Машке.
Зову кушать оладьи с фруктовой подливой.
      Потом снова иду поближе к плите, к приветливому столу, где уже стоят тарелки для нас.
-  Папа обещал приехать к обеду,  -  озабоченно говорит мама.
      Несогласная малышка кричит у себя из-под перины:
      -  Моя очередь прятаться!
      А у Валерия Ладейнина  -  просьба:
-  Можно мне без очереди? Хочется поскорей попробовать…
-  Отобьешь аппетит. Лучше вместе сядем за стол. В кои-то веки семьей пообедаем. Последние дни папа не успевает вовремя поесть.
-  Это, наверное, из-за них. Из-за этих,  -   намекаю как бы между прочим, но так многозначительно,  что половник в руках мамы замирает.
-  Кого имеешь в виду?
-  Семаков говорил, что не везде торопятся разоружать фашистов. Есть места, где они, хоть уже и не воюют, но ходят с оружием.
-  Германия большая,  -   говорит мама, начиная опять взмахивать половником и выливая жидкое тесто на сковородку.  -  Может, где и ходят.
-  Они, что же, стрелять разучились? Вон старика в аптеке убили!
-  Не твоего ума дело!  -  сердится строгая Валентина Осиповна.  -  Рассуждает он о бандитах. Лучше бы слушался родителей. У меня от твоих выходок кругом идет голова.
Мне становится обидно. Саблю отняли  -  еще куда ни шло, но ведь недобитые фашисты могут вытворять разные гнусности, разве не так?
Мама ругает за то, что голову ей кручу.  А наши с Машкой прятки  -  это ерунда, когда войны уже нет, она кончилась, а людей по-прежнему запросто убивают.
      Пусть тут все думают, что хотят. Только Семаков зря не станет говорить, и я верю: у нас в городке появились вооруженные гитлеровцы. Какая-то причина привела их сюда.
Они будут бандитствовать, а я   -  слова не скажи и маму не расстраивай, да?
-  Никто,  -  грустно замечаю,  -  во взрослые дела не вмешивается. Но должен доложить, что Машка лежит под периной. Вылезать оттуда не собирается. Она там задохнется, если ты не вытащишь эту упрямую малолетку.
Валентина Осиповна швырнула сковородку на плиту. Побежала спасать неразумную малышку.
Оладышек упал на пол.
Печально посмотрев на него, такого румяного и аппетитного, я пошел в сад.
      Сел на лавочку, под которой лежала моя ненаглядная сабля.
      Что ж, Машку спасти удалось. Однако вряд ли похвалят Валерия Ладейнина за сестренку под периной. Придется держать ответ.
И почему мне так не везет?!
      
ТАЙНА ХОЗЯЙКИ

      Сад примыкал к задней стене дома.
      Здешние дорожки были посыпаны толченым кирпичем, похожим на тертую морковь. Пообочь их росли груши и яблони, кроны которых густо сплелись. Они от бомбежек не пострадали, а если сегодня страдают, то по той простой причине, что настоящего садовника здесь больше нет. Никто не подстригает ветки.
      Гляжу в даль тропок, под зеленые шатры крон. Плохое настроение тает, уходит. Сижу, смотрю на шелестящий сад, принимаюсь потихоньку размышлять.
      Почему не пострадали здесь деревья? Эта часть городка  -  южная  - сохранилась лучше, потому что бомбы сыпались в основном на северные кварталы. И на восточные.
В тех местах засели эсесовцы. Им было, что защищать там. Аэродром, фабрика с подземным цехом, казармы охранников.
После боев остались одни развалины вместо кирпичных военных коробочек. Взлетная полоса аэродрома теперь усыпана огромными каменными глыбами. Видать, взрывы этих подземелий были страшные.
Тут, где мы живем, сегодня тихо и нет никаких бетонных обломков. В саду нашего дома  растет разлапистый старый крыжовник. Поутру хозяйка собирает его. Который день подряд она приносит полную миску маме.
      Когда в ответ ей предлагают какие-нибудь продукты или вещи, мотает головой. Поджимает свои тонкие губы и заявляет: нельзя принять плату от фрау Ладейниной за подобную мелочь. Маме, ясное дело,  не нравится, что она здесь не Валентина Осиповна, а замечательная фрау, жена очень высокого человека, тоже исключительно замечательного.
      Глупо ведь спорить в таких обстоятельствах, правда? Вот никто и не спорит, хотя…
      Мне тоже не нравится хозяйка.
      Командовала раньше в своем поместье и никому не таскала крыжовник в миске. Даже бургомистру.
Мама рассказывала о ней: когда велел нынешний городской глава покинуть дом, она устроила истерику. Просила, чтобы позволили жить хотя бы в комнате бывшего садовника.  Стану, дескать, ухаживать за садом, присматривать за домом.
      Мне думается, не сахар ей  -  быть здесь вроде дворничихи. Но всё же упросила городскую власть.
Жёны русских офицеров не стали возражать. Тем более, что  трех-этажному дому быть без присмотра не годится.
Они все, как я заметил, по-доброму относятся к пожилым немецким женщинам, оставшимся без родных, без работы, без жилья. А с некоторыми даже дружат  -  помогают продуктами, вещами: время в Германии трудное, голодное.
      Мама сходила тогда в немецкую городскую управу. Тамошнего на-чальника видела. Худой такой, из бывших лагерных заключенных, из старых антифашистов.
И получилось что?  Бургомистр сказал хозяйке: можешь остаться в комнате садовника, скажи спасибо жене офицера Ладейнина.
      С тех пор Валентина Осиповна получает подарки из густого, очень колючего ягодника.
      Сижу на лавочке, гляжу в тенистую глубину фруктовых посадок и  морщусь, когда вспоминаю про ежедневную порцию неправды.
      Миска с ягодами для хозяйки вовсе не мелочь. С продовольствием в городке неважно, поэтому легко понять:  к Валентине Осиповне Ладейниной подлизываются. Нахально. В то время, как на мальчишку Валеру Ладейнина фырчат. А разве он виноват, что кое-кто в свое время припрятал саблю в темном уголке под крышей дома?
И потом разве мой папа «высокий» начальник?
Заместитель командира по технической части иногда приходит домой в перепачканных грязью сапогах,  и мама помогает их снимать. Он заявляется поздно вечером,  его руки перемазаны машинным маслом, и мама начинает греть воду. Чтобы ночью папа отмылся от танковой и пушечной смазки, чтобы рано утром он отправился к командиру с белым, только что подшитым, воротничком и доложил, что приказ выполнен и техника в порядке.
      Ой, врёт хозяйка! И при этом подлизывается без зазрения совести!  Другие могут злесь думать, что хотят, а младщий Ладейнин имеет право не верить ей.
      Как она ухаживает за садом?
      У нее груши, яблони стоят, как стояли, но ветки  -  где усохшие, где очень тонкие - почти все без плодов. Они вытянулись метров на шесть в высоту. Даже мне туда, наверх, не забраться. Впрочем, крепко-накрепко запрещено лазать на эти ветвистые деревья.
-  Почему нельзя?!  -  не раз спорил с мамой.  -  Бургомистр вообще не желает видеть эту фрау!
-  Она работает в саду,  -  возражает строгая Валентина Осиповна.  -  Фрукты, ягоды принадлежат ей. Пусть она и распоряжается плодами своего труда.
Поспорь Валера Ладейнин с мамой. У нее всё ясно: получай твердое  «нет!»
      Походить по садовым дорожкам, посидеть на лавке - мне всё же не запрещено.  Люблю  навещать  старые деревья с их тенистой прохладой, с их вечно шелестящей листвой.
      Поскольку часто здесь бываю… да, имел возможность приметить еще одну странность хозяйки. Ей на плодовые деревья наплевать, зато она сильно уважает ягодник.
      Залезет в колючее скопление кустов, шебуршится там. Окапывает свой крыжовник: шурует лопатой с коротким  -  саперным  - черенком, а ты подходить не смей. Зафырчит!
      Допустим, человек обожает не яблоки и груши  -  только эти ягоды. Тогда зачем нужно скармливать весь урожай  «высокому начальнику» Ладейнину с его неспокойным семейством? Может, для того надо, чтобы не было соблазна у некоторых проныр самим нарвать ягод?
      За садовой оградой слышу свист.
      Когда суешь два пальца в рот и кладешь их в ложбинку языка, звук выходит басовитый. Если из указательного пальца и большого сложишь колечко и пристроешь его к щелочке между зубов, звук другой  -  резкий, пронзительный. Так свистит Колян.
      Это он поприветствовал меня. Позвал выйти на улицу.
      От его звучного приветствия засвербило в ушах, и я, поморщившись,  кричу в ответ:
-  Здорово, цыган Самопалов!
-  Здоров и ты!  -  голова Коляна показывается над забором.
      Чуб приятеля победно развевается на ветру. Он черный и пышный. Одно слово, цыганистый.
      Подбиралась к его шевелюре мать, сестра из медсанчасти,  -  не укоротила. Отец, старшина хозвзвода, не раз советовал привести лохмы в порядок, но…
Как ни щелкали ножницами, ни улещивали сына  -  он выказывал чудеса победной стойкости. Во время войны Колян Самопалов от своей боевой семьи отбился: потерявшись, полгода кочевал с цыганским табором  в низовьях Волги.
      Теперь говорит:
      -  Разве у меня волосы? Ром Автандил ходил чин чинарем,  прическа была, словно у льва. Очень нравилась всем.
      Дружок не против и бороду иметь. Однако до той поры должно пройти лет десять.
За такой срок наверняка убедят  постричься. Будь ты  смелым, гордым, будь упрямцем, как мой приятель, хоть кого можно заманить в кресло парикмахера.
      Напрасно переживают старшина с медсестрой. Шикарный парень попадет в парикмахерскую ловушку. Причина, думаю, проста и всем ясна. Она слишком простодушна, эта вера в обязательную красоту большого чуба и большой бороды.
      А пока приятель собирается забраться на забор.
-  Гуляешь?  -  спрашивает.
-  Не то чтобы гуляю…
      -  Делом занят?
-  Можно кое-где… поискать кое-что…
-  Помочь?
-  Лезь, если желаешь.
Дружок ловок, словно кошка. Он пониже меня и слабее: побороть его нетрудно. Но вот залезть куда  -  он первый. Перескочить через высокий забор ему пара пустяков.
      Подтянулся. Перекинул зад, обтянутый штанами из военного зеленого сукна, через планки. Взбрыкнул ногами, обутыми в грубые солдатские ботинки  -  не то американские, не то французские.
      Через минуту свалился  шумно в садовые кусты.
-  Тише!  -  зашипел я.  -  Хозяйка заметит нас.
Он отряхивает коленки. Отвечает беспечно:
-  Давно бы ее выгнали.
      Колян терпеть не может здешнюю фрау. Та мимо него равнодушно не пройдет. Сделает страшные глаза, словно завидела конец света.
      Она как-то намекнула моим родителям, что лучше бы цыганенку вообще не приходить в приличный дом. А Колян ведь имеет право играть тут хоть со мной, хоть с Машкой, правильно?
Пригнулись. Не шумим. Чинно сидим в кустах.
Выходить на садовую дорожку  -  хоть чинно, хоть как  -  не спешим. Потому что поодаль показалась хозяйка. Наверное, разбойничий свист моего отчаянного дружка обеспокоил ее.
      Постояла. Помаячила, направилась к дому.
      Можно перевести дыхание. Что я и делаю  -  отдуваюсь, словно сам только что сигал через забор. Приятель поглядел на меня, усмехнулся.
Весело храбрецу Самопалову!  А ведь нам сейчас опасны посторонние глаза!
      И вообще  -  мне бы на его месте было не по себе. Препирается с фыркающей фрау, однако всё без толку. По-немецки он понимает плохо. Поэтому их беседа  -  еще та комедия.
      Она ему делает, к примеру, замечание:
      -  Воспитанные мальчики с помощью носового платка сморкаются.
      Тот крутит головой:
      -  Не брал ваши простыни.
      Фрау начинает кипеть. Голос ее скрежещет:
      -  В подъезде лежит половик. Рекомендую вытирать ноги.
      Колян объясняет:
      -  Вы постирали белье. Оно висит на веревке. Ветер подул, простыни улетели. Ищите. Может, найдете.
Хозяйка заводит глаза под лоб. Была бы ее власть, наверняка выпорола мальчишку на конюшне.
      А смешное здесь в том, что дружок достаточно серьезен. Он в самом деле понимает ее плохо. Отвечая, путает немецкие слова. По-цыгански и то лучше говорит.
      Почему не желает учить новый для себя язык? 
      Думаю, настроение у него пока такое… много страшного повидал… как сказал мне однажды его отец,  не принимает душа у парня…
      Да, Коляна тоже надо понимать!
      Говорили неугомонной хозяйке: не насмешник он. Не доходит до нее. Схватит половик, мчится за дом выколачивать, и уж  там очень громко старается  -  пыль столбом!
      Самопалов выглянул из кустов. Поглядел, куда пошла фрау. 
      -  Порядок. Нет никого. Что будем искать?
-  Саблю под лавкой.
      -  Умаешься копаться.
-  Видишь, у меня железный прут? Будем втыкать его в землю. Как саперы.
      -  Всё равно долго.
      -  Саблю тебе отдам,  -  замечаю как бы между прочим.  -  У меня отберут. Сказано было: не нужна. От своего слова не откажутся. Вот и выходит, что находка будет твоя.
      -  Если так...
      -  Станем ходить на озеро. Там полно крапивы на высоком берегу. Ох, и ловко сечет сабля крапиву!
      -  Это можно,  -  согласился Колян.  -  Давай свой щуп. Проверю, как входит в землю.
      Где мы с ним были? В дальнем углу сада. В кустах около забора.
      Значит, где затеял он свою проверку? В колючем ягоднике, не раз вспаханном саперной лопаткой.
      Когда дружок согнул конец прута, чтобы  удобней было нажимать на железку…  когда воткнул щуп в землю, не раз перекопанную хозяйкой… когда тот ушел в рыхлую почву…
Случилось вот что.
Щуп глубоко и очень легко провалился. Колян потерял равновесие, чуть не упал. Устояв на ногах, неловко покачавшись из стороны в сторону и с пыхтением выпрямившись, посмотрел на меня удивленно:
-  Кажется, нащупал нашу саблю.
      -  Здесь?  -  мое удивление было гораздо больше.
      -  Проверь сам.
Мы крутились вокруг своего неожиданного прута. Старались выяснить, вот что упирается его конец. Но поняли только одно: там, внизу, была особенная вещь,  скорее всего металлическая.
Пришлось руками разгребать землю.
      -  Есть!  -  забормотал мой счастливый помощник.
      Дернул что-то глубоко внизу. Там затрещало. Показался край грязной материи. Из нее посыпались на землю металлические кругляши.
      То была колбаса. Не такая, что обычно вам нашпигована мясом и салом,  -  другая. Битком набитая блестящими кружочками сияющих монет. Не потускнели они от сырости. Были новенькие, белые, с орлами.
      -  Серебряные?  -  спросил Колян.
      Повертев монету, подбрасываю кругляш в воздух, говорю небрежно:
-  Возможно, сплав. Никелевый. Серебро потемнело бы, потому что окисляется быстро.
      -  Фашистские монеты!  -  с неприязнью высказывается приятель, рассматривая горделивых орлов.
      Минуту назад был он счастливчиком, а теперь его передернуло из-за неожиданной этой находки.
Смотрим друг на друга. И  -  молчим. Но думаем, конечно, одинаково: кто-то надеется, что гитлеровцы вернутся. Они возьмут власть, и тогда монеты с орлами опять будут в ходу.
Слова у Самопалова куда-то запропали. Но было возмущение, и от возмущения он стал отчаянно трясти головой. Наконец, видавшего виды «цыгана», моего храброго и ловкого дружка, прорвало.
      Выкрикнул:
      - Черта с два они вернутся!
Он взял щуп, начал ходить между кустов.
      Проверял, не спрятано ли здесь еще что-нибудь. Усердно заталкивал железный прут в междурядья.
      С хлопотливым стараньем вытаскивал,  чтобы запихнуть, неуступчиво сопя, опять и опять. Когда спина и руки у него устали, пришлось Коляна сменить, и мне сразу же повезло.
-  Новая колбаска!
На этот раз монеты оказались поменьше размерами и не слишком новенькие. Похоже, их доставили сюда издалека. Не удивительно! Под фашистами в свое время была почти вся Европа.
      Кроме денег, обнаружили жестяную коробку. Она была раза в два больше обычной банки из-под леденцов. Увесистая, словно гирька для магазинных весов.
      Подцепив железным прутом крышку, Колян сильно тряхнул коробку, истертую когда-то до сплошной серой унылости.
      Находка вдруг звучно распахнулась, жестяная крышка полетела далеко в сторону. Перед нами очутилась толстая пачка немецких банкнот. Очень крупного достоинства.
      -  Сволочные фашистские деньги!  -  разозлился приятель.
Выхватив с десяток купюр, он размахнулся, запустил бумажный комок через забор.
Ветер охотно подхватил банкноты, несколько лет назад обещавшие владельцу богатство и власть. Он скрутил их в жгут, потом начал поодиночке вертеть,  подбрасывать, безостановочно неся вдоль по улице.
Вот это было зрелище! 
Понравилось оно моему дружку, вспомнившему свои беды, и новые бумажки отправились через высокий дощатый забор.
      Он смотрел, как те скользили по гладкому полотну дороги. Как все вдруг вспорхнули, полетели всё выше и выше, цепляясь за стены домов и пытаясь приклеиться к стеклам.
      -  Чтоб вам пусто было!
      С улицы послушались возбужденные голоса.
-  Тикаем!  -  крикнул Колян.
Полез было на забор.
-  Куда? На улицу?   -  мне пришлось остановить его. И я потянул дружка в глубь сада.
      По дорожке мы побежали к лавке, не дождавшейся освобождения от сабли, и дальше  -  к задней стене дома.
Внезапно увидели хозяйку.
Приложив ладонь ко лбу, та глядела на весело порхающую стаю. Нет, не птиц  -  бумажных банкнот! Лицо у нее было такое…
      Да, ей нетрудно было догадаться, чьи деньги весело порхали по воле ветра. С минуты на минуту  она разразится воплями.
Ее тайна раскрыта. Клад летит неизвестно куда. Поэтому она выцарапает глаза пронырам. Это произойдет прежде, чем кто-нибудь придет нам на помощь.
-  Домой нельзя!  -  хорошо, что всё же успел дернуть дружка.
Мы свернули на боковую дорожку.  Помчались в дальнюю часть сада, которая  примыкала к параллельной улице.
      
ВЫ  АРЕСТОВАНЫ!

      Куда было податься?
      Нам  -  тик'ающим по замыслу Коляна  -  сообразить было не так уж трудно.
Укромных мест в городке было много. Восточная окраина просто обязана интересовать заполошно тикающих. Там всё разрушено. Нет ни одного жилого дома, верно?
      Припустились к аэродрому.
      Пока что посидим в ангаре, что разбит бомбой. Суматоха утихнет когда-никогда. Потом никто нас и не спросит, откуда взялись на улице банкноты.
      Поплутали по разбитым улочкам. Вышли к пшеничному полю. Если идти по дороге через желтоватый разлив несозревшей пшеницы, прямиком попадаешь на аэродром.
Расчищать его никто не спешит. Хотя брикетную фабрику  -  по соседству  -  собираются  восстанавливать. Наши саперы там уже работают. Ищут мины, чтобы немецкие рабочие могли спокойно ставить оборудование.
      Вот она перед нами  -  взлетная полоса!
      Вздыбленные бетонные глыбы.  На них смотрит покосившаяся вышка. С нее раньше  -  не кособокой, надо понимать, а прямой  -  следили за взлетом и посадкой самолетов.
      Раньше у нас не было желания поглядеть на городок с хромоногой верхотуры. Нет его и теперь.
      Ангар  -  другое дело. Тут стены достаточно крепкие, хотя крыша пробита, разворочен пол. Часть самолетного крыла, поднятая взрывом, застряла в металлических переплетениях кровли.
      Пол в ангаре с важным секретом. Вряд ли кто, кроме Коляна и меня, знает:  возле одной из стен есть узкая щель. Во всяком случае,  о своем открытии мы не кричали на каждом углу.
      Щель  -  проход в подземный бункер.
Залезаем туда. Стоим, потихоньку привыкаем к темноте.
      Никогда мы не углублялись далеко в эту страшную темень. Однажды решили пойти, зажигая спички. Бетонный коридор тянется, тянется. Идешь, шаги звучат  -  бум! бум!  Стены все в серой плесени, под ногами слякоть, как в осеннюю непогоду. По бокам видны какие-то ниши. Для чего они здесь нужны? Наверное,  стояла охрана. Неуютную обнаружили мы картину!
      Холодная сырость лезет под рубашку. Поеживаясь, говорю дружку:
-  Тут всё как прежде. Ничего не изменилось. Пойдем лучше на солнышко.
      Вылезаем. Стряхиваем пыль с одежды.
      Никто не спорит: под ясным чистым небом всё же веселее. Гляжу на пшеничное поле вдали. Вот такие просторы у нас во Владимирской области, на родине мамы. И облака вверху похожие… Нет, всё же наши поля раздольней.
Колян словно слышит мои мысли:
      -  Смотришь? До войны видел пшеницу в степном Заволжье.  Там конца края нет!
      -  О вкусных саратовских калачах знаю.
      -  Откуда?
      -  Папа рассказывал.
      Мы сидим на покатой бетонной плите. Один ее край задран к небу. Тут можно даже полежать, греясь под прямыми солнечными лучами.
Лежу, закрыв глаза.
Мысли пошли  об уличном происшествии:
«Утихомирились фашистские деньги? По-прежнему летают над крышами домов?»
Самопалов тут как тут со своей подсказкой:
-  Деньги уже там собрали. Отнесли.
-  Куда?
      -  Куда надо.
      Раз отнесли куда надо… на душе стало спокойней. Теперь можно опять думать о родных полях и лесах.
В Германни я не видел настоящего соснового бора. Деревья в лесу по линеечке стоят. Как солдаты. Не тянет в такие заросли. Мне бы  -  в деревню. К бабусе. Идет от околицы на сорок километров знаменитый Муромский лес. Когда ходил с ней по грибы, спрашивал: где он оканчивается?
-  Нет русскому лесу конца,  -  ответила та.  -  Муромский долго тянется. И переходит в Мещерский. Тот ведь тоже заканчиваться не торопится, переходит в Боровский. За ним, глядишь, и Брянский появляется. Ходи знай, палочкой пошевеливай палые эти листочки под березами. Авось, без белого-то не останешься.
      Она уважает белые грибы. На всякие сыроежки  -  ноль внимания. Но по мне,  они также хороши, коль съедобные. С жареной картошкой очень вкусны и зеленушки, и моховички…
      Эх, в деревню бы сейчас! Продовольственный паек мы получаем исправно. Жить можно. О чем помечтать остается, так это о бабушкиной сковородке.
      -  Слушай!  -  говорю Коляну.  -  В Германии едят жареную картошку с грибами?
-  Нет, конечно.
-  Почему?
-  По карточкам этого не дают. Вон соседская девчонка Анна-Лора. Всё чаще трескает перловку.
-  Станут немцы жить лучше, возьмут и отменят карточки. А вот какое у них любимое блюдо?
      -  Известно давно. Белые такие сосиски… с тушеной капустой.
      -  Неплохая вещь.  Но картошка с грибами всё же вкусней.
      Колян ворчит:
      -  Сейчас не отказался бы от вещи. От неплохой.
      Мы с ним здорово проголодались. Надо что-то делать.
      В городок возвращаться? Наверное, пока не стоит. Если деньги уже находятся там, где надо, всё равно… их необходимо пересчитать, сообразить, откуда они взялись, и попробовать найти остатки фашистского богатства. 
      Дружок продолжает ворчать:
      -  Сдрейфили мы с тобой.
      -  Сам разбросал деньги по улице.
      -  Если придется отвечать… первая очередь моя…
      -  Ишь, какой!  Выбрал себе очередь для ответа. Сидим тут без толку, а дальше что?
-  Ладно. Покажу кое-что. Айда в бункер!
Опять лезть в холодное убежище, где хлюпает под ногами вода? Отчаянный  Самопалов зовет поучаствовать. В его любимом занятии. В путешествиях. Наверное, это ему в удовольствие, однако мне забираться под землю не хочется.
      - Не пойду!
Характер есть характер. Если считаешь, что ты не должен соглашаться… во всём…всегда… со всеми…
      Мне даже немного жалко приятеля. Скучно ему будет в бункере одному. Был бы здесь кто другой  -  составил бы  компанию цыганистому Самопалову. Понимаю, что вредничать нехорошо, но пусть у меня характер не из лучших, останется он такой, какой есть:
-  Раньше была охота. Теперь пропала.
Колян делает ловкий ход. Деловым тоном, словно хозяйственный старшина командиру взвода,  подходит и со значением докладывает:
      -  Там припрятал кое-что.
      -  Что за вещь?
      -  Хорошая. Маслом смазанная.
      -  Бутерброд там, что ли?
      -  Смолотил бы его давно. А мою вещь нельзя дома держать.
Вот такой он, Колян! Заинтересует тебя  -  и хоть беги за ним сломя голову. Придется лезть в сырой аэродромный погреб.
      Подходим к ангару.
      Приятель наподдает своим тяжелым ботинком валяющийся на дороге стеклянный пузырек. Перешагивает через мелкие самолетные детали.
Знакомая щель. Снизу тянет знобкой прохладой с запахом противной плесени. Спускаемся по ступенькам. Казалось бы, что нам стоило замереть на минуту, прислушаться, всмотреться в полумглу входа? Обязательно приметили бы странность.
      Но спускаемся без раздумий.
      Идем дальше. Под ногами чавкает грязь.
      -  Скоро ли доберемся до твоего тайника?  -  спрашиваю.
      -  Пришли,  -  отвечает Колян.
      Упористый бункерный путешественник останавливается, шарит рукой по высокой полке в глубине мрачноватой ниши. Здесь скорее всего стоял раньше телефонный аппарат для охранника.
То, что было вытащено,  оказалось бесформенным комком тряпок.
      Несколько шагов назад. Туда, где чуточку посветлей.
Дружок неспеша разворачивает сверток. С понятным нетерпением слежу за его руками. Узлов слишком здесь много, прям-таки изобильно. К тому же неохотно они поддаются всяким усилиям, и приятелю приходится пускать в ход зубы.
      -  Вот навязал!  -  смеюсь.
Настроение у меня как раз такое, чтобы, посмеиваясь, ждать сюприза.
Ответ какой-то странный:
      -  Жалко. Хорошая ведь штука.
      -  Комок тряпок жалко?
      -  Еще заржавеет. Танковая смазка надежна, а всё равно капает с потолка и капает.
В глубине бункера, в той мгле, что скрывала дальний конец коридора, что-то плеснуло и затихло. Мне почудилось: упал кусок бетона с потолка. Колян молчит, растягивает крепкий узел. И показывает парабеллум. Немецкий пистолет с длинным стволом.
      Мне приходилось находить в развалинах небольшой, начисто искореженный пистолет,  который звался вальтер. А также  -  расщепленный приклад винтовки, магазинную коробку от автомата, стреляные гильзы. Правда, все мои находки были  настоящим  утильсырьем.
      Кроме исключительно подлинного, ничуть не ржавого палаша, ни одна вещь ценности не представляла.
      Самопалов старательно протирает парабеллум концом тряпки:
      -  Машинка исправная.
      На все сто годный к немедленному использованию, большущий и тяжеленный, словно килограммовая гиря, этот пистолет у него «машинка». Шутит, что ли?
Спрашиваю:
-  Где взял?
-  Нашел.
      Объяснение нормальное. Спрашивать дальше не приходится. После недавней войны чем только не нашпигована пока что земля.  Найдешь и пачки банкнот, и толстые колбаски монет, и даже ордена,  все эти фашистские кресты с дубовыми листьями.
      Похоже, мы нашли два клада. В моем оказались деньги, дружку удалось раздобыть личное оружие немецкого офицера.
Колян взял пистолет в правую руку и голосом своего отца  -  боевого старшины  -  гаркнул:
-  Руки вверх! Вы арестованы!
      Не собирался никого арестовывать. Просто решил пошутить, направив ствол парабеллума в глубь коридора.
Во мраке бункера, в дальнем конце бетонного прохода, раздался жуткий крик:
-  Найн!
      Там гулко бабахнуло.
      Сразу в ответ жахнул парабеллум. Колян нажал на спусковой крючок своей «машинки». По бункеру заметалось громкое эхо. С потолка сыпанул дождь мелких капель. За шиворот потекла холодная вода.
Ноги понесли меня вверх по ступенькам.
Поспешный отход прикрывал Самопалов, сумевший стрельнуть в темноту еще раз.
      
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

      Как он мог там очутиться, брат нашей хозяйки? Все думали, что его не стало, когда бомбили угольные цехи. Однако ему удалось выжить.
      Подземелья разрушенной фабрики знал, как свои пять пальцев. Вначале отсиживался в прежних владениях, а когда наши солдаты и немецкие рабочие захотели наладить выпуск брикетов, призадумался. Куда теперь перебраться?
Переселился на днях в аэродромный бункер, хотя там не было даже намека на уют. Зато хватало плесени и сырости.
      В самом конце коридора нашел комнату. Соорудил там себе островок из бетонных обломков. У брата фрау не заживала давняя   -  после бомбежки  -  рана.  Видно, уже крепко шалили нервы,  грозный крик Самопалова так напугал его, что завопив от страха, пальнул в себя.
      Никаких мероприятий в городке  не устраивали по случаю смерти богатого фашиста.
      Наша хозяйка… не столько о брате она жалела, сколько об их общих деньгах, которые внезапно взяли и полетели.  Фрау была арестована. Бургомистр прислал двух полицейских. Имущество заодно конфисковали.
      Когда стали говорить о деньгах, мы с Коляном показали, где валялись колбаски с монетами.  Улетели ведь банкноты, а металлические кругляши остались лежать в ягоднике.
      Одна из колбасок была набита золотыми голландскими гульденами. Старая парочка в первую очередь на них рассчитывала, как сказали полицейские. Вместе со своим золотым запасом фрау и брат надеялись перебраться куда-нибудь подальше. От городка подальше, а к богатому банку поближе. Вначале ранение задерживало уход, потом помешал Колян.
      С гульденами расстались мы спокойно.
      С парабеллумом случилась история… не сказать, чтобы грустная. Однако веселья тоже было мало. Так неожиданно закончилась она, что у меня появилось желание пригласить на свой день рождения майора Тамарова.
      Значит, выскакиваю из ангара. За мной бежит Самопалов с пистолетом. Он всё время оглядывается. Не догоняет ли нас фашист из подземелья?
Не сомневались: кричал по-немецки и стрелял какой-то гитлеровец. Отступаем, прячемся за бетонную плиту с приподнятым краем, где не так давно полеживали под солнцем без всякого страха.
      На всякий случай Колян пальнул в сторону ангара. Никто пусть оттуда не высовывается! Надеялись мы: примчатся со строительства брикетной фабрики наши солдаты.  Выстрелы наверняка слышны.
      И точно  -  приехал грузовик с военными. Нас отвели подальше, отобрав парабеллум.
      Молоденький лейтенант подобрался к щели. Крикнул:
      -  Вы окружены! Выходите! Бросайте оружие!
      Ни звука из бункера. Тогда лейтенант снял фуражку, положил ее аккуратно на камень, взял у солдата автомат и  -  нырь в щель! Ждали, что снова начнется отчаянная пальба. Однако ничего, обошлось без перестрелки. К тому времени фашиста уже не было в живых.
А Колян молодец, правда?
Когда нас привезли на машине в комендатуру, дежурный  поглядел на моего дружка с интересом. Посмотришь тут! Ведь ему было доложено, что вел огонь именно этот чубатый паренек.
Потом дежурный посмотрел на меня:
-  Точно? Стрелял тот? В полуботинках?
Колян стоит рядом, касаясь плечом моего плеча. Ноги у него запачканы бункерной жижей. Трудно понять, что за обувка у Самопалова.
      На вопросы дежурного надо отвечать. В голову приходит мысль потопать своими сандалиями, тоже основательно грязными и похожими теперь на высокие ботинки. Для чего топать? Для того, чтобы их легче было отличить от настоящих ботинок храброго моего приятеля. Цыганистый Колян герой!  Прочие тут не при чём, потому что у них сандалии. Видите?
Принимаюсь громко топать.
      Дежурный капитан прикрикнул:
-  Стоять смирно!
      Затем он берет лист бумаги.
      Что-то пишет. Откладывает ручку в сторону:
-  Эй, стрелок! А ты почему не показываешь свои ботинки? Тайна, что ли?
      Смотрю на мою плетеную, не очень солидную обувку. Сандалии теперь  -  точно!  -  проглядываются достаточно хорошо. Грязь слоями лежит на полу с ног,  однако смущаться не к спеху. Немедленно вступаюсь за друга:
-  Самопалов скромный. И потом вы не разрешили тут чистить…
-  Тот, который не стрелок,  -  говорит капитан,  -  тот может помолчать. Ишь, неуступчиво шустрый!
Но у меня, как известно,  характер. Такой, что заставляет иногда не соглашаться и высказываться строптиво. Начинаю говорить, что не обязан молчать… ну, и всякое прочее также продолжаю объяснять.
-  Отставить разговорчики!  -  приказывает капитан.
В помещение дежурного входит майор Тамаров.
Капитан, словно его подбросило пружиной, быстро поднимается со стула:
      -  Доставлены виновники происшествия. Стрелял, как выяснилось, маленький. Тот, что в ботинках. Он старательно отмалчивается. Тот, который побольше ростом и в сандалиях,  -  наоборот. Прям-таки болтун. Остановить невозможно.
      С изумлением смотрю на дежурного. Пусть Валерий Ладейнин разговорчивый, но ведь не болтун же!
На губах капитана  -  улыбка.
Думаю: с чего он здесь развеселился? Странно видеть двух молодцов, которые на свой страх и риск связались с фашистом, открыли стрельбу? Этим  шустрякам подавай парабеллум, чтобы лазать по развалинам, отстреливать недобитых гитлеровцев? Нет, не нужно нам ничего из развалин подавать! Случайно всё получилось.
-  Товарищ майор!  -  официально говорю коменданту.  -  Пусть товарищ капитан не улыбается.
      Тамаров удивленно вздернул бровь.
      Капитан развел руками, покачал головой. Можете, дескать,  послушать тут всякие речи, если есть желание.
      Тогда комендант говорит:
      -  Сейчас разберемся. Марш за мной, молодежь!
      Он направился в свой кабинет. Мы пошли следом, не зная, что ожидать теперь от здешнего начальства.
      Под командатуру занят обычный двухэтажный дом. Он скорее всего был расчитан на одну бюргерскую семью. Дежурка  -  на первом этаже в бывшей кухне. Из нее лишь плиту убрали, но крючочки для ножей и полотенец по-прежнему красовались в углу около окна.
Кабинет начальника  -  в гостиной второго этажа. Поднимаемся туда по деревянной лестнице. Резные дубовые перила с амурчиками: младенцы, толстенькие и гладенькие, резвятся на столбиках, поддерживающих перила. Вид у них безмятежный, очень глупый.
Местные бюргеры -  это заметно  -  обожают амурчиков. Они в уцелевших домах прилеплены где попало.  Хоть к печкам,  хоть к потолкам. В кабинете коменданта печка обложена голубой плиткой со всякими там фигурками. Ливров считает меня болтуном, иначе я сказал бы ему, что не нужны эти голые малыши по всему дому. Уверен: капитан согласился бы, изменил свое мнение о нас в лучшую сторону.
      Тамаров садится в кожаное кресло.
      Мы стоим без движения.
      Стоять посреди комнаты под суровым взглядом коменданта вряд ли кому понравится. Во всяком случае Самопалову и мне здесь неуютно. Приятель  вздыхает, поеживается.
      Майор говорит:
      -  Всё имеющееся оружие сдать!
      Перед Тамаровым лежит наш парабеллум. Какое тогда оружие мы должны сдавать дополнительно? 
      Дружок косится на пистолет, пожимает плечами, и уже не вздыхает он  -  молчит, как убитый.
      Вспоминаю, что у меня есть палаш. Точнее, нет его. Мы не нашли саблю. Она спокойно лежит где-то в земле. И что я должен теперь говорить? Нет никакого смысла рассказывать всю долгую историю  холодного оружия.
Колян виновато переступает с ноги на ногу:
-  Тут оно всё.
-  Отлично,  -  говорит майор.  -  Однако не так, чтобы всё было отлично.
Берет парабеллум.
      Пистолет теперь преспокойно полеживает в широкой ладони коменданта. Тамаров нюхает «машинку» Самопалова, словно перед ним кусок сыра.
-  Запах пороха. Нехорошо. Ведь это нехорошо, а?
      -  Извините,  -  подаю голос.  -  Так получилось.
      В дверь постучали. Вошел капитан Ливров.
      У него озабоченный вид. На лбу скобкой застыла морщина.
      Словно от непомерной тяжести фигура дежурного начала сгибаться. Кожаный ремешок, пересекавший выпуклую грудь и пропадавший под погоном, стал обвисать. Ливров озабоченно ссутулился, его хромовые сапоги проявили озабоченность также: зазвучали вполне озадаченно «скрип-скрип».
      Таким макаром он проскрипел мимо нас. Склонившись к Тамарову, стал негромко докладывать:
-  Неожиданность. Заявилась гражданка. Сказала, что из Парижа. С ней мальчик. Тоже русский.
      Ливров  явно выбит из колеи. Проглатывая слова, шепчет про список воинских частей.  Полк, о котором говорит странная гражданка… дежурный понятия не имеет …
      -  Если б знал,  -  заканчивает таинственную речь,  -  нельзя ставить посторонних в известность…
Комендант поморщился. Из доклада ничего не разобрать толком. Я бы на месте Тамарова обязательно сбегал в дежурку. Надо поглядеть на столь редких гостей.
Но у майора сила воли железная. Позавидовать можно.
      Он строго посмотрел на согнутого помощника:
      -  Разберитесь там сами. У вас достаточно прав.
      Строгость коменданта мне нравится. Решаю высказаться в поддержку армейской дисциплины:
      -  Товарищ майор, а товарищ капитан вошел не по уставу. Он забыл, как полагается обращаться к старшему по званию. Пусть исправит свою ошибку.
-  Как это?  -  Ливров изумлен.
Он потрясен словами пацана.
      Вот и хорошо. Нечего было подшучивать над Коляном и мной.
      -  Товарищ майор! Должен товарищ капитан еще раз войти и сказать:  «Разрешите обратиться!»
У папы в тумбочке лежат Уставы: дисциплинарный, внутренней службы, караульной службы. На тумбочку никто замка не вешал. Защелка не преграда для меня. Уставы держал в руках и даже читал. Да, некоторым  тут известно, как нужно обращаться к начальству.
      Но мои знания не понадобились. Тамаров поставил точку:
      -  В советах,  Ладейнин Валерий,  не нуждаюсь.
      Распаренный Ливров отправился в свою дежурку. Наверное, там ему тоже придется попотеть. Иностранная шпионка, желающая раздобыть список воинских частей,  -  это ведь не подарок дежурному, правда? Вот пусть он и покрутится там.
Мысли у меня были злорадными.
Но уж  какие были, всё по-честному.
      Начни я врать и притворяться чинно-благородным,  как поверить, что нашли мы  кучу денег? И напугали до смерти фашиста в бункере?
      Что скрывать, сам себе не веришь!
Стою рядом с Коляном. Слушаю майора Тамарова.
Тот вовсе не потешается над нами, как Ливров.
Не повышая голоса, нас, мальчиков городка, основательно подковывает. Втолковывает, что пистолеты и автоматы нужны лишь солдатам, и необходимы они для защиты Родины. Только для этого.
      -  Доведите до сведения ребят, которых знаете. И чтобы через день всё найденное ими оружие было сдано в комендатуру. Ясно?
-  Так точно!  -  чеканит Самопалов, вспомнив свое армейское прошлое.
После того, как отыскались его родители, он был оставлен в боевой семье старшины и медсестры. И  до конца войны числился в составе тылового подразделения. Сыном хозвзвода его не называли. Однако носил форму военную исправно. И в армейской службе знал толк.
За дверью раздался шум.
Послышался громкий женский голос:
      -  Где комендант? Не поеду в Берлин. Ишь, что выдумали! Мы сюда на пяти поездах добирались. И теперь  -  назад? У меня сын болен!
      У Ливрова свои соображения:
      -  Чем болен?
      -  Он спать хочет!
      -  Это не страшно. Всю жизнь болею. И ничего. Даже не обращаюсь к врачам.
-  Оставьте шутки. Пустите к начальству.
Не знаю, что подумал приятель. А мне ясно: не выдержать Ливрову натиск женщины из Парижа. Она пол-Европы проехала, добираясь до кабинета коменданта. И к Тамарову она попадет обязательно.
Майор внимательно смотрит вначале на Коляна. Потом  -  на меня.
-  Вот что будет. Поговорю с родителями., чтоб не шибко наказывали за парабеллум. Однако уговор насчет ваших друзей остается в силе. Никаких пистолетов и автоматов!
-  Есть!  -  радостно крикнул Самопалов.
Дружка понять можно. Его отец не зря ходит в старшинском звании. У него запросто можно схлопотать домашний арест. За владение оружием без разрешения.
      -  Большое спасибо!  -  говорю коменданту в свою очередь.
Думаю:
      « По справдливости рассудил. Скоро у меня день рождения, а Тамаров его не испортил. Обязательно пойду  и  -  лично!  -  приглашу к себе майора.»
      
КОСТИК  ИЗ  ПАРИЖА

      Мальчик из Парижа мог гордиться своей мамой.  Не побоялась Ливрова с его металлическим голосом.
      Мне уже было ясно: французская путешественница вовсе не коварная шпионка. Шумно и уверенно ведут себя скорее дома, среди своих. В гостях и среди противников всё-таки стараются грохотом не выделяться, верно?
-  Уйдите с дороги!  -  парижанка оттерла дежурного в сторону, втащив в кабинет полусонного мальчика.
      Он клевал носом. Искал взглядом местечко, где можно было приткнуться, подремать. Не было ему никакого дела до меня, Коляна и всех прочих.
-  Костик!  -  скомандовала мать.  -  Ложись на кушетку. Отдыхай.
В комнате, возле печки,  -  небольшой диван. Обит розовым шелком.
Этот соня ложится на красивый бюргерский шелк по соседству с амурчиками на стене. Ззакрывает глаза и сразу напрочь отключается. Прям-таки умирает от своей привязчиво крепкой болезни.
-  Готов!  -  заявляет дежурный.
-  Что такое?!  -  удивляется комендант.
Ливров объясняет:
-  Он у меня как сел напротив стола, так и давай лечиться. Вовсю начал посапывать. Мамаша еле растолкала сыночка. Вот привела, товарищ майор,  к вам в кабинет. Он здесь спать будет.
Ливров поворачивается к парижанке:
-  Долго будет?
Капитан не то опять шутит, не то спрашивает всерьез. Однако эту женщину сбить с толку непросто. Она решительно подступает к Тамарову:
-  Видите?
Тот не спешит говорить, будто ничего не видит.
-  Вы люди или нет?  Я куда пришла? Вы должны понять жену офицера. Назад в Берлин не поеду,  -  мать сони оказалась никакой не иностранкой. И получается, что отец спящего мальчика ждет не дождется приезда своей  семьи.
-  Люди мы понятливые,  -  встает майор,  подавая мне и Коляну знак, чтоб в два счета исчезли. -  На вы заявились в комендатуру. Не в гостиницу. И здесь, в служебном кабинете, никому отсыпаться нельзя.
-  Никуда не уеду, пока не разыщете моего мужа,  -  спорщица садится на диван рядом с мальчиком и плачет.
-  Постараемся найти,  -  Тамаров пытается успокоить ее.
Никто не просит меня соображать. Намекают лишь, что  шустрому Самопалову и не менее шустрому Ладейнину пора оставить тут парабеллум и поскорей испариться.
Однако начинаю соображать:
«Им, конечно, переночевать негде. Гостиницы в городке нет. Только ведь комната садовника на третьем этаже стоит пустая.»
Плакать женщина перестает. Зато обрушивает на коменданта  ливень слов:
-  Мы проделали длинный путь. Из Парижа ехали на телеге. Добрались в райцентр, оттуда подхватила попутка, доставила на станцию. В областном центре  -  пересадка. Двинулись в Москву, а потом из столицы  -  в  Берлин. Как попасть в маленький ваш городок из Берлина, сами знаете. Пять пересадок, движение пока что нерегулярное, бесконечные остановки. Взрослый человек и тот выбьется из сил. Из-за нервного напряжения мальчик не может заснуть вторые сутки. Я тоже вся на нервах. Кругом немцы, и если швырнут нас под колеса  -  поминай, как звали. Небось, не всех еще гитлеровцев выловили?
-  Не всех, к сожалению,  -  соглашается Тамаров.
-  Значит, у меня есть причина беспокоиться.
Она подсказывает коменданту номер воинской части, где служит  офицер. Отец этого Костика, спящего исключительно крепко.
Потом продолжает свой рассказ:
-  Муж прислал семье вызов в Германию. Мы в Париже собрались и без промедления поехали.
Ливров спешит со своими объяснениями:
-  Подсказываю женщине. Нет у нас в городке части с таким номером. И неизвестно, где находится она. Узнать о ее месторасположении можно только в Берлине. В Главной комендатуре. Туда следует обращаться за справками, а не к нам.
-  Всё понятно с воинской частью, -  прерывает дежурного майор. -  С Парижем, дорогая гражданка, не совсем ясно. Как там оказались?
- Разве забыла сказать?  -  удивляется та.
-  Выходит, забыли.
-  До войны мы жили в Ростове. Потом  -  эвакуация на восток. По-пали в далекое степное село. Оно издавна имеет это название  - Париж. Наверное, еще с тех времен когда русские прогнали Бонопарта из фран-цузской столицы.
Что мне оставалась делать? Только подпрыгнуть. И крикнуть:
-  Колян! Это ж русское село! А мы думали… Да пусть парижане отсыпаются в нашем доме! На третьем этаже!
У коменданта сердитое лицо. Ясно, что человеку хочется рявкнуть на непослушных подсказчиков.
Сдерживается, не рявкает. Но высказывается очень серьезно:
-  Бегом марш!
Выскакиваем из дома, что с  голенькой малышней на лестнице. Легкими перышками  -  словно только что нас вытащили из перины  -  летим домой. Передряг сегодня было много, но выкрутились удачно.
-  Ты не жалей о пистолете,  -  утешает меня приятель.  -  Можно ведь найти что-нибудь другое.
-  Ясное дело. Оружие нам теперь не нужно.
О развалинах окраины мы уже забыли. Бежим по центральным улицам. Они здесь тщательно подметены.
Хотя часть домов остается с провалами в стенах, мусора при всем желании не увидеть. Что есть, то есть: тяжести послевоенного времени  городок хочет по возможности сгладить.
Когда у горожан есть возможность выглядеть получше, они ее не упускают.  Вот за поворотом улицы  -  парикмахерская. Разве пустует женский зал?  Почти половина кресел занята. В мужском зале народу, правда, поменьше.
Мы пролетаем мимо стекол парикмахерской  -  больших, протертых до зеркального блеска. Сворачиваем в темноватый переулок, где вместо асфальта старая каменная мостовая. Здесь теснятся затейливые постройки столетней давности. Тротуара уже нет. Бежать по булыжникам неудобно, переходим на шаг.
Пешеходов никаких, пусто кругом.  Видим вывеску: змея изгибается над глубокой чашей.
Как по команде, останавливаемся.
Замираем. Молча смотрим друг на друга. Разве собирались навестить аптеку? Не было уговора.
Колян чешет затылок:
-  Можно, конечно, посмотреть.
-  Аптека Ротфельса,  -  сообщаю приятелю то, что всем в городке известно.  На место происшествия ноги сами привели нас. Но уж как получилось, так получилось.  Надо что-то делать, а стоять здесь и таращиться друг на друга вовсе необязательно. 
Дверь аптеки отворилась, выпустила посетительницу с хозяйственной сумкой.
Рассуждаю теперь уже вслух:
-  Люди тут всё-таки ходят. Почему нам не зайти? Когда есть неплохой повод …
-  Ладно,  -  говорит приятель.  -  Повод будет такой… Что сейчас болит у тебя?
-  С утра если …. нет,  всё в порядке. А у тебя?
-  Вот незадача!  -  возмущается дружок.
Его понять нетрудно. Надо срочно почувствовать недомогание, однако ничего такого не чувствуется. Хоть разбейся в лепешку.
Нужно усиленно думать. После размышлений приходит мысль:
«В конце концов, промочили мы ноги или нет? В бункере было полно жидкой грязи. Все подтвердят, что у нас была возможность простудиться.»
Объясняю Коляну:
-  У кого капельки пота над переносицей? У тебя.  А какое дыхание? Шумное и горячее! Раз температура, может болеть живот. Имеешь право идти в аптеку за лекарством.
-  За касторкой, что ли? Очень нужно!  -  приятель против…  если у меня мысль напоить его слабительным.
Его опасения понятны. Но всё-таки мои соображения были не такими уж страшными. Спокойно можно идти к Ротфельсу, просить бутылочку малиновой, приятной на вкус воды.
Витаминов там  -  навалом. К тому же этот целебный напиток имеет свойство понижать лихорадочный жар.
-  Пей на здоровье! Не забудь мне оставить глоточек!
-  Пошли!  -  решительно заявляет дружок. Первым открывает дверь, и она, стянутая пружиной, захлопывется за нашими спинами с громким треском.
Смело вваливаемся в аптеку, и сразу у нас языки немеют.
Здесь словно буря недавно прошлась., хотя видно, что Ротфельс постарался прибраться. Побитые склянки уже убраны. Поломанные полки, где хранились лекарства,  лежат огромной кучей у задней стены.
-  Добрый день, -  говорит аптекарь.
Он сидит на складном стульчике возле прилавка. Из-под сизых кустистых бровей глядят на посетителей печальные усталые глаза.
Отвечаю на приветствие по-немецки. Самопалов не издает ни звука. Наверное, не желает выдавать тут что-нибудь непонятливо смешное.
Ротфельс медленно поднимается, двумя руками опираясь о прилавок:
-  Вы полагаете, тут гулял слон? Нет,  аптекаря кое-кто решил проучить за то, что здесь не против сотрудничать с новой властью. Кое-кому хочется, чтобы в городе не было аптеки. Однако она будет работать. Если сегодня у меня мало товара, завтра его станет больше. Русский комендант обещал снабдить лекарствами. И тот сдержит свое слово. А эти … которые… которые убили…
Он снова садится на свой стульчик. Низко опускает голову с редким венчиком волос, и она почти пропадает за прилавком.
Кажется, молчание в тягость Самопалову. Он дергает щекой, словно желает что-то сказать по-немецки, но тут же останавливает себя. Не получилась бы какая развеселая штука. Начинает кашлять.
-  Что угодно молодым людям?  -  выпрямляется аптекарь.
У него нет желания выглядеть в наших глазах жалким. Нет, пусть все жители городка знают: Ротфельс не отступит. Он по-прежнему на своем посту, потому что болеть и беспомощно умирать людям совсем не обязательно.
-  Ему,  -  без долгих разговоров показываю на приятеля,  -  нужно лекарство. Не найдется ли здесь малиновой целебной воды?
-   Еще вчера была. В стеклянных бутылочках. Теперь не осталось ни одной. Они, как можно понять, разбиты. Но скоро всё будет, как надо. Уверяю вас.
Выскакиваем из аптеки. Проносимся по улице.
Свистит в ушах ветер.
Мелькают фонарные столбы, обновленные урны для мусора, подъезды. Потом бежим мимо кустов сирени за низкими заборчиками, которые не столько ограждают отдельно стоящие дома, сколько подчеркивают новую ухоженность цветников.
      Не стреляют пушки. Не взрываются бомбы.
Можно спокойно подстригать сирень, красить заборчики. Кидать бумажки в урны возле подъездов, зная, что мусор будет рано утром убран на городскую свалку.
После войны жителям хочется с новым старанием заниматься мирным благоустройством городка, всякими домашними делами. Разве их вина, что сейчас плачет Ротфельс у аптечного прилавка?
Нацисты мечтают опять взять власть. Они ждут своего часа. Не до-ждутся. Им не удалось запугать Ротфельса. Есть среди немцев и другие отважные люди.
Они помогают бургомистру. По ночам ходят с карабинами по улицам.  Антифашисты не боятся встречи с недобитыми гитлеровцами. У всех наших к честным немцам уважение.
-  Колян!  -  на бегу подсказываю другу.  -  Тебе нужно подучить немецкий!
-  Сделаем!  -  кричит тот в ответ.
О чём у нас мысли?
Фашисты переоделись в форму наших офицеров. Это необходимо запомнить. У меня и Самопалова нет теперь никакого оружия. Ну, и что? У нас есть ноги. И уши. И глаза. Если что, мимо нас гитлеровцы  -  уж постараемся  -   вряд ли пройдут незаметно.
В саду за нашим домом идет большая перекопка. Хозяйка спрятала свое добро сразу в нескольких местах. Но открывать тайны кладов не спешит.
Подхожу к одному из тех,  кому поручено достать  из земли фашистское богатство. Он отставляет лопату в сторону, вытирает мокрую шею платком.
Лицо молодое. Острый кадык, впалые щеки. Дрожат от усталости его пальцы, когда из нагрудного кармашка достает сигарету. Парень, как и бургомистр, явно побывал в немецком концлагере.
Он кивает, отвечая на приветствие:
-  Меня зовут Руди Шёнберг.
Если перевести фамилию,  получится Руди Прекрасная Гора. Звучит странно, но красиво.
Хочется узнать, какая у него здесь должность. Догадываюсь, что передо мной полицейский, однако его ответ более многословный:
-  Я тут в качестве представителя новой власти.
Его слова настолько солидно звучат, что прекращаю распросы. В смущении показываю парню тот уголок сада, где нами найдены монеты.
-  Там, наверное, много денег. Стоит еще покопать.
-  Хорошо,  -  говорит он. Щелкает зажигалкой, закуривает. -  Всё проверим. Если будут другие подсказки, не стесняйся, выкладывай.
-  Других пока нет,  -  поворачиваюсь, иду к себе домой.
Есть надежда, пошарив кое-где в буфете, найти бутерброд. Чтобы угостить представителя власти, у которого такой острый кадык, такие худые щеки и такой доброжелательный характер.
У нашего подъезда  -  комендантская машина. Вижу Костика из Парижа. Он дремлет, сидя на чемодане. Похоже, суматоха в доме и вокруг нисколько его не беспокоит. Колян тоже тут. Он сидит на корточках, заглядывая Костику в лицо.
-  Спит, как бог!  -  восклицает дружок.
      
ДОГАДКИ

Легковушка рывком трогается с места.
Выезд со двора узкий. Лакированное крыло едва не зацепило стойку ворот. Возле бокового стекла машины промелькнул чугунный завиток створки. Проскочив ворота, автомобиль резко повернул.
Рассерженными ужами шипят резиновые шины. Меня прижимает к дверце леговушки плечом. Ручка, опускающая стекло, впивается в локоть: с другого бока на меня валится Костик.
      Если не оттолкнуть его, всю дорогу будет спать на мне. Пытаюсь передвинуть сонного пассажира на прежнее место.
Прямо передо мной  -  папин ординарец Виктор. Над полоской белого подворотничка наливается краснотой шея Семакова: шоферить полагается ему, а подполковник Ладейнин, мой папа, предпочитает сегодня сам вести легковушку, и это сильно огорчает ординарца.
      Бывший шофер, Виктор любит машину так, что не передать словами. Считает, что всегда за рулем должен быть именно он.
Автомобиль мчится, набирая скорость. Вжик  -  мимо комендатуры. Вжик  -  остался позади окраинный домик со ставнями белого цвета. Пропал напрочь просмоленный до черноты телеграфный столб, и за обочиной, припорошенной пылью, поплыло пшеничное поле.
      Мы везем Костика.
Желается ему  -  пусть задает хоть самого отчаянного храпака. Такое получилось у «парижан» стечение обстоятельств, и мы все готовы оказать путешественникам подмогу.
Мама сони  -  она сидит на заднем сиденье вместе с Костиком и мной  -  глядит на дорогу. Иногда на ее лице появляется улыбка. 
Кажется, до сих пор  ей не верится в неожиданное счастье. То начинает что-то напевать, а то вдруг принимается вытирать глаза. У нее даже платочек наготове для тех капелек, что иногда капают с ресниц.
Ей и Костику здорово повезло.
Тамаров не стал отсылать путешественников за справками в Берлин. Комендант поговорил с нашими офицерами. И что оказалось? Как раз мой папа знал полковника Суранова, отца семейства, что прибыло из Парижа. Они вместе воевали с гитлеровцами, дошли до польской реки Сан, где папу ранило и он попал в госпиталь. Суранов остался цел, пошел дальше на запад. Встретились они много позже, в Германии.
Поэтому подполковник Ладейнин сказал коменданту:
-  Самолично доставлю семью к Суранову. Заодно проведую фронтового товарища.
Мы направляемся к полковнику на папиной «Симке». Едем уже долго, а дороге что-то конца нет.
Спрашиваю:
-  Скоро доберемся?
Никто не отвечает.
Семаков знает толк в армейской дисциплине, ему возникать не с руки  -  как и положено, не лезет поперед батьки в пекло. Жене полковника ответить на мой вопрос затруднительно, и она в свою очередь отмалчивается дипломатично. Никаких затруднений, конечно, у папы нет, однако  не отвечает из принципа. Не любит, когда пристают к водителю, отвлекают от дела.
Против его принципа спорить не приходится. Но характер есть характер: он заставляет меня продолжать недовольные речи. Это иногда можно, однако же в меру  -  чтобы папа не рассердился.
-  Мчимся так, что голова кружится,  -  заявляю как бы между прочим.
      Подполковник Ладейнин, не вступая в разговор, переключает скорость. Шестеренки в двигателе старенькой легковушки недовольно принимаются брякать.
Поворчав, мотор завел новую песню. Более плавную.
      «Симка» сворачивает с осевой линии ближе к правому краю шоссе и не торопясь катит дальше. Но ведь трудно удержаться от дальнейших высказываний, когда тебе скучно, верно?
-  Ползем по-черепашьи. Весь день будем ползти?
Виктор ерзает.
Между колен у него стоит автомат, чей ствол начинает описывать колечки. Семаков горит желанием вступиться за Ладейнина-старшего, к которому пристает вздорный мальчишка.
      Ординарец не спешит с упреком, а всё же мне понятно, что переборщил.
Что там подумала мать сонного Костика, не знаю, но ее слова оказались очень и очень кстати:
-  Извините, Валерий Гаврилович. Хотелось бы услышать, как долго нам еще ехать?
      Валерий Гаврилович  -  это водитель. Исключительно молчаливый подполковник, которого из пушки не прошибешь. Не то чтобы ему взять и рассердиться на разговорчивого сына.
На этот раз у папы другой принцип: «парижские» гости не должны  больше расстраиваться. Он обстоятельно рассказывает  Сурановой о том, что ее интересует.
      -  Флора Сергеевна! Удивляюсь всё-таки. Ведь рискнули в одиночку махнуть через всю Германию! Разве Иван Гурьевич не сообщил вам о здешних порядках?
Суранова смущенно улыбается:
      -  Написал Ванечка. Как полагается, встретили нас на вокзале в Берлине и сразу в гостиницу определили. Сказали, что мужа известят, он приедет за семьей. А в гостинице что? Много наших женщин с детьми. Некоторые живут неделю, а то и больше. Пока извещение дойдет туда, куда надо…пока офицеру оформят командировку в Берлин…  долгие дни идут себе, идут. Вот, значит, и решаю: едем к мужу сами, и будет ему сюрприз.
-  Отчаянная вы казачка, Флора Сергеевна.
-  Точно!  -  обрадовалась та. -  Я ведь родом из бывшей станицы Усть-Медведецкая. Сейчас она город Серафимович.
-  Говор знакомый. И решительность ваша сродни смелости куртлаковских молодиц.
-  Вижу, что сами с Куртлака. Верховья реки от нас недалеко.
-  Вы правы. И хочу сказать, что рад встрече.
      Суранова сияет. Алеют от радости ямочки на щеках.
Виктор Семаков хмыкает. Ему удивительно: ишь, как бывает! Половину Европы проедешь, заберешься в отдаленную германскую провинцию. И тут, на перепутье дорог, повстречаешь вдруг земляков. Такая неожиданность как счастливый подарок судьбы. Факт готов отпраздновать даже он, всегда сдержанный подполковник Ладейнин.
      -  А батюшка ваш, Флора Сергеевна, был учителем,  -  внезапно говорит папа.
До меня всё-таки не доходит, откуда берутся эти догадки.
Не вот тебе всё понятно и Семакову.
Он крутит затылком и ставит автомат между колен понадежней. Устойчивей,  хотя тот не собирался быть ненадежным. Да уж, очень странная ситуация. Люди в первый раз видят друг друга, и один знает о другом  -  нате вам!  -  много всякого разного.
      -  Почему был? Он и сейчас учительствует,  -  сообщает Суранова. -  Старенький, правда, но еще бодрится. Постойте, вы с ним знакомы?
      Водитель сегодня на удивление разговорчив. Он поправляет зеркальце, через которое посматривает на меня и мать спящего Костика. Хитровато прищурившись, отрицательно покачивает головой, разъясняет:
      -  Никогда не видел вашего родителя. И мне о нем никто не рассказывал.
-  Тогда ничего не понимаю. Редкая осведомленность…
Суранова, словно испугавшись чего-то,  громко приказывает:
-  Сейчас же скажите! Откуда вам известно…
-  Неизвестно, однако знаю.
Еще минута, и мать сони рассердилась бы не на шутку. Не только она, Семаков и я тоже были в полном недоумении. Подполковник Ладейнин ни с того, ни с сего показывает фокус-покус по первому разряду!
      Тот спокойно крутит руль автомобиля, миролюбиво поясняет:
      -  Вспомните сыщика Шерлока Холмса. В основе его догадок всегда  -  знание фактов, их правильное понимание. Какие факты мне пришлось связать? Россия накануне Первой мировой войны. Казачье поселение, где из наук в чести лишь военная подготовка. Там кто догадался бы назвать свое дитя Флорой? Только вольнодумный учитель, любитель естествознания, желающий дать своему ребенку побольше образования.
      Мать сони засмеялась. Схватила сына за руку. Ей было нужно сейчас же дать ему как можно больше научных знаний?
      Это осталось неизвестным. Но, между прочим, потом Самопалов, Анна-Лора и я выяснили: Костик умел соображать очень даже неплохо.
      Семаков теперь уже не хмыкает. Он восхищенно стукает себя по затылку, сбивая пилотку на нос. Жест знакомый. Не часто ординарец вот так упражняется с головным убором,  однако не секрет, в чем тут дело.
Решительный жест означает у Виктора восхищение своим замечательным командиром. Пилотку я не собираюсь носить пока что. И стукать себя по затылку  -  также. А восторженно захохотать в свою очередь разве нельзя?
Приподнятое настроение у матери Костика:
-  Сколько себя помню, всегда была одна такая: и на улице, и в школе имечко настолько не ходовое  -  единственное в станице. Флора, фауна… действительно надо увлекаться естествознанием, любить природу…чтобы подарить дочери…
      Ее любопытство не угасает  -  становится сильней:
-  Что еще знаете про наших станичников?
Папа не торопится отвечать. Прибавляет машине ходу, не спуская глаз с неожиданных поворотов среди елей, выстроенных вдоль дороги. Вдали от Берлина тоже бомбежки были, а всё же насаждения хвойных деревьев, гляжу,  сохранились возле провинциального местечка.
Хорошо поразмышляв, обдумав ситуацию, подполковник Ладейнин решает продолжить свои непростые отгадки:
      -  Вы любите петь, Флора  Сергеевна.  Любимая песня…
      Крутнув рулем, папа вписал «Симку» в новый поворот, запел:
      -  А у нас сегодня субботея…
      В кабине быстрого автомобился пахнет бензином. И резиновыми полосками, что охватывают боковые стекла по краям, защищая пассажиров от пыли. Однако та лезет во все щели, даже откуда-то снизу. В горле от нее першит.
      Что очень хорошо  -  расстояние между нами и полковником Сурановым сокращается  уверенно.
      Наша автомобильная поездка была бы вполне обычной… если б не азарт, с которым водитель погнал машину… если б не завел он в полный голос казачью развеселую мелодию.
      Слушатели поглядывали на певца. Им оставалось лишь изумляться. Потому что никто не улавливал связи между редким имечком и предпоследним днем недели.
      -  Уму непостижимо!  -  тихо говорит родительница Костика.  – Не батюшка отвел свою Флору в станичный хор. Мама любила петь, и как раз она приохотила девочку ходить на спевки. Там полюбилась мне «субботея».  Не раз выступала с ней на сцене.  Мое имя разве подсказчик в этом случае?
      -  Совершенно верно. Не подсказчик.
      -  Видели меня когда-то на сцене?
-  Не имел удовольствия.
-  Тогда… что вам помогло догадаться?
-  Фамилия,  -  обернувшись, подполковник Ладейнин раздельно, по слогам произнес это слово, и снова принялся наблюдать за дорогой.
Песню продолжать не стал.
-  Фамилия?  -  поразилась беспокойная пассажирка.
Не одну Суранову заставили тут подивиться. Все были поражены чудом странного разгадывания.
Как там размышлял Семаков,  не знаю. Приди Виктору на ум фамилия Субботина, согласился бы: недалеко ушла та от «субботеи».
      Немой от изумления сижу, молчу,  и глаза мои наверняка становятся исключительно квадратными.
      Подполковник Ладейнин задумчиво повествует:
      -  Фашист пока что границу не перешел. Семейный праздник, и Суранов Иван Гурьевич на пару с женой, Сурановой Флорой Сергеевной,  заводят «субботею». Самый канун войны. Об этом семейном уютном -  довоенном!  -  празднике мне рассказывал Иван Гурьевич. Перед тем, как наша часть пошла в наступление на польской реке Сан.
-  Да, было такое,  -  голос нашей пассажирки дрогнул.  -  Я предложила, и мы пели с ним мою любимую…
      С левой стороны возник, пошел на обгон темно-синий «Мерседес».  Он обдал нашу скромную «Симку» отработанными газами,  и лаково блеснувшее крыло его начало уменьшаться  -   мощный автомобиль понесся вперед.
В следующую минуту подпрыгиваю.
-  Смотрите! Это они! Капитан и старший лейтенант!
      
ПОГОНЯ

      Почему закричал?
      Потому что были факты. Если их увязывать, как делал подполковник Ладейнин, то получалась картина странная.
      Налетчики приехали к Ротфельсу на машине. Но и здесь на шоссе вот вам она, быстрая и сильная, -  пожалуйста!
      В аптеке они были в форме капитана и старшего лейтенанта. Те, что сидели кабине,  имели военные звания точно такие же. И почему они мчались по-сумасшедшему? Зачем прятали  -  отворачивали в сторону  -  свои головы?
      Наши не станут прятать носов. Каким-нибуль образом поприветствовать товарища подполковника  -  нет, не позабудут.
      Если папа опешил от моего крика, то лишь на секунду.
      Не хуже прочих знал о погроме у Ротфельса. Конечно, его тоже поразила прыть «Мерседеса».  Странно было и то, что младшие по званию офицеры старательно выкручивали шеи в дорожной этой встрече. В чем дело?
      Да, ему захотелось узнать, в чем дело. «Симка»  помчалась вдогонку.
      Корпус машины задрожал. Под днищем начали визжать шины. Водитель выжымал из легковушки все, что мог. Однако расстояние между нами и ушедшим вперед «Мерседесом» не сокращалось.
      Костик что-то промычал, не открывая глаз.
      Флора Сергеевна прижала его к себе.
      Другая на месте Сурановой могла потребовать, чтобы водитель высадил их. Раз уж так нужна погоня. Однако та не сказала ни слова. Соображала: затормози наша легковушка  -  и быстрый мощный автомобиль уйдет свободно.
      -  Если стрельнуть?  -  мой азарт слишком силен, чтобы здесь мирно помалкивать.  -  Виктор? По задним колесам?
      Автомат стоит у Семакова между колен, но ординарец подполковника Ладейнина бить по «Мерседесу» не спешит. Мои слова не указ для него. Понятно: он ждет приказаний от водителя.
      Папа решает остановить ушедший вперед автомобиль другим способом. Несколько раз нажимает на клаксон.
      Резкий звук сигнала несется по шоссе. Виктор высовывает руку в окно, качает ее, отогнутым большим пальцем указывая вниз, на полотно дороги. Семафорит  -  стоп, машина!
С разрывом в двести-триста метров два автомобился несутся под уклон. В полукилометре виден мост через лесную речку. На опорах старого  -  каменного  - саперами поставлен низенький временный. Деревянный.
      Не могу не порадоваться:
      «Сейчас кое-кто сбавит ход. Нет желания слышать клаксон? На мост придется обратить внимание. Найдется одна поломанная доска – и запросто можно свалиться в воду. Разве ошибаюсь?»
      Мои надежды не сбываются.
      «Мерседес» не стал тормозить, он бурей обрушился на дощатый настил. Машину затрясло так, что распахнулась задняя дверца кабины. Она ударила по ограждению моста.
В реку сыплются деревянные обломки. Но машина выравнивается. Дверца захлопывается.
      Бешено ревя, мощный автомобиль несется дальше. Он быстро забирается на холм. В то время, как наша легковушка тормозит. Идет юзом, пока не упирается передними колесами в дощатый настил моста.
      В двух местах он стоит колючими буграми  -  торчат толстые острые обломки. В развороченных щелях видна темная вода.
Виктор выходит из машины. Ногами вперед и назад промеряет доски, одну отрывает и закладывает понадежней дыру. Сильным ударом сапога сбивает в реку нахально торчащий обломок с гвоздями. Они способны пропороть шину.
-  Готово!  -  докладывает водителю.
Поскольку «Симка» потеряла инерцию, на холм она поднимается тяжело, с одышкой. Пыхтит,  дымя сизыми выхлопами.
Всем ясно, что «Мерседес»  теперь не догнать. Однако нет желания обсуждать дорожное приключение. Ситуация сложная даже для проницательного подполковника Ладейнина. Он молчит и, видимо, обдумывает, сопоставляет факты. Поэтому лезть с расспросами, мешать ему,  не хочется никому.
      У ординарца дополнительная незадача. Беспокойно прислушивается, как бренчат железки легковушки. Не по душе пришлась ей быстрая погоня. Она явно просит пощады.
      Пусть «Симка» потрепанная донельзя, пусть она трофейная, всё же Виктор относится к ней бережливо. Даже можно сказать  -  с любовью.
      Равнодушно слушать автомобильные «охи» ему не позволяет честная шоферская душа. Мне и то жалко старенькую машину.
      -  Запчасти нужны,  -  ординарец морщится от железного дребезжанья. К водителю вроде бы не обращается, однако понятно, кому адресована речь. -  Скоро будет у нас утильсырье. Вместо солидного транспорта.
Папе не впервой выслушивать жалобы Семакова. Он сочувствует Виктору. Но что здесь можно поделать?
      -  Машина, известно ведь, не отечественная,  -  говорит, похлопывая по доске приборов.  -  Ходит пока. Служит, как может. С трудом приходится получать детали для своих машин, а трофейные сидят на голодном пайке все. Они бегают до первой серьезной поломки.
      -  Так жалко всё же,  -  понурился Виктор.
      Папа не поддерживает дальше беседу о запчастях. Считает, что сказанного вполне достаточно для неугомонного Семакова.
      Когда легковушка со своей надсадно воющей коробкой передач взобралась на холм,  «Мерседес» уже превратился в черное пятнышко, подбирающееся к горизонту.
      Шоссе расстилается перед нами идеально прямой лентой. Она,  чистая и ровная,  словно приглашает продолжить гонку.
      Наш водитель не собирается резко увеличивать скорость. Двигаемся не так, чтобы медленно. Однако и не так, чтобы очень быстро.
      -  Правильно,  -  бурчит себе под нос Виктор. Он опять вроде бы говорит сам себе. И одновременно показывает, что всем сердцем на стороне разумной легковушки. 
      Кажется, что помалкивать больше никому не хочется.
Решаюсь  высказаться также:
      -  Надо было вдарить по ним из автомата. Тогда не ушли бы.
      Папа укоризненно покачал головой:
      -  Уверен, что встретили бандитов?
      -  Почти.
      -  Значит, полной уверенности нет. Правильно, Флора Сергеевна?
      -  Правильно, Валерий Гаврилович.
      Подполковник Ладейнин  -  как человек рассудительный  -  старается привести мои мысли в надлежащий порядок:
      -  Нельзя открывать огонь по первому подозрению. Война была недавно, она всем помнится. Но пороть горячку не торопились и тогда. Не забывали разобраться в ситуации. А сейчас у нас мирное время.  Есть возможность поосновательней разбираться. В любом случае комендатуру известим обязательно.
Смотрю на Суранову.
      Как она?  Здесь ей всё же не так спокойно, как в степном Париже.
      Флора Сергеевна откидывается на спинку сиденья. Закрывает глаза: после пережитого надо успокоиться, придти в себя, а вести дотошные разговоры ей нисколько не желательно.
      Ее сын, поворочавшись и посопев,  снова уходит в свою сонную дремоту.  Прошлые неприятности у него позади, новые скользят мимо, почти не задевая.
       У Костика лицо узкое. Нос тонкий,  и на самом конце  -  нашлепка. Блямбочка. Круглая такая картофелинка. Нет, всё-таки пора ему проснуться. Сколько можно задавать храпака?  От долгого сна у парня румянец. Как у тех пышущих здоровьем ангелочков, что в кабинете коменданта. Будь уверен, Костик, нет у тебя никакой болезни. Открывай глаза, вполне можем поболтать по-соседски.
      Недолго однако длится безмятежное продвижение наше. Водитель продолжает неустанно размышлять, и у него появляется новое, вовсе нелишнее соображение.
      -  Виктор,  -  подсказывает папа Семакову,  -  там карта в ящичке. Достань.
      Ординарец выуживает немецкую книжицу.  В ней обозначены все большие дороги, но достаточно и тех, что у нас в России прозываются проселками. Другое дело, что им  -  почти всем  - в германской провинции положено быть асфальтированными.
      Приходилось раньше видеть эту карту. Там на одной из страниц  -  коричневое пятно. Наш небольшой городок. Сразу увидишь сетку улиц, которые кое-где разделены зелеными кляксами. Таким образом здесь обрисованы скверы. Сколько их, не считал, но точно знаю:  в них есть деревья с глубокими ранами от бомб и снарядов.  Наше с Коляном излюбленное место  -  после беготни по улицам всегда не против посидеть -  лавочка в сквере около городской парикмахерской.
      Открыв нужную страницу, подполковник Ладейнин показывает ординарцу коричневую нитку проселочной дороги:
-  Видишь? Имеем шанс обогнать этот резвый «Мерседес».
-  Я готов,   -  тот не промедлил с ответным словом, придвинулся со своим автоматом поближе к приоткрытому окну.
      «Симка»  разворачивается, едет назад. Теперь уже скорее быстро, чем безмятежно и неторопко.
      -  Выяснили кое-что новенькое?  -  спрашивает Суранова.
      -  Сейчас, сейчас,  -  приговаривает папа.
      Он нажимает на тормозную педаль. Закручивает руль вправо.
Легковушка сворачивает с более-менее просторного шоссе на проселок. Точнее: на узенькую подъездную дорогу, что ведет прямиком к усадебным строениям. Они виднеются в глубине редкого леса.
Дорога упирается в широкие двустворчатые ворота с амбарным замком на толстой цепи.
      Автомобиль останавливается.
      Резкий звук послушного клаксона. Опять и опять.
Впечатление такое, что никто не собирается прислушиваться к нашей машине. В усадьбе ни малейшего движения.
      Папа с огорчением объявляет:
      -  Нет, ничего не выйдет. Не проехать здесь. Путь накрепко перекрыт.
      Суранова смотрит на ворота. Потом  -  на водителя. Ей непонятно, зачем надо было сворачивать сюда.
Подполковник Ладейнин разъясняет:
      -  Карта что показывает? Большая дорога огибает по дуге обширную болотистую местность. Краешки дуги соединяет как раз проселок, проходящий через эту усадьбу. «Мерседес»  вскоре начнет поворачивать. Окажется на другом конце проселка. Был шанс его притормозить, но…
      -  Погудеть если снова,  -  сказала Суранова.  -  Пусть всё же снимут замок.
      -  Это можно.
      Ответная тишина стоит такая… что называется, мертвая. Нет никакой возможности объехать ворота.
      Смотрю в боковые стекла машины.
      По обе стороны дороги  -  влево и вправо от нас  -  тянется насколько хватает глаз высокий забор с проволокой, натянутой на бетонные столбы. Здешний хозяин основательно загородил свою землю.
      Поневоле возникает вопрос: он что же,  тихо сидит в своем доме с тех пор, как  выперли фашистов? Заперся и беззвучно сидит? Если не желает выслушивать нас… но ведь у пассажиров «Симки» важная задача. Им необходимо тормознуть подозрительный «Мерседес»!
      Поведение здешних обитателей не нравится Виктору.
      -  Молчат, бродяги! Разрешите, товарищ подполковник!?  Пойду. Разве сам не сумею открыть?
      Суранова укоризненно качает головой:
      -  Помалкивают не иначе, как демонстративно.
      Виктор согласен:
      -  Умышленные они тут ходоки.
      Папа не возражает:
      -  Если умышленные…
Семаков выходит из кабины. Дергает замок. Тот не собирается поддаваться. Дужка амбарного запора крепко держится, ей помогают железные ушки, приваренные к створкам ворот.
      Виктор бьет по ним автомобильной монтировкой. Металлические ушки гнутся, однако ломаться не спешат.
      Тогда он отходит и кованым солдатским каблуком с разбегу бьет в середину ворот.  Повторяет свой боевой маневр. Еще раз и еще.
      Одно из погнутых ушек отваливается, с дребезжанием створки раз-летаются в стороны  -  дорога свободна.
-  Порядок,  -  докладывает подполковнику ординарец.
Мы аккуратно проплываем сбоку большого дома и увеличиваем скорость. Пересекаем лужайку, быстро проскакиваем парк с высоченными липами. Ни одной живой души не видно. Хотя лужайка ухожена, и парк прибран.
      Не продвигается наша старенькая «Симка» или мчится дальше по своей необходимости  -  ее пассажиры тут лишние. Как говорится, незваные гости.
      -  Игнорируют нас,  -  говорит Суранова. -  А мы едем.
      Пусть легковушку не желают видеть, Флора Сергеевна довольна: важная задача «Симки»  будет решена дружными путешественниками. Раз ее колеса опять крутятся, появляется возможность вовремя выскочить на перекресток.
      
СПАТЬ ВСЮ ЖИЗНЬ

      О чем думал водитель, когда предложил Семакову сесть за руль? Наверное, о том, что ожидается в скором времени серьезный разговор. В «Мерседесе»   -  офицеры, и перед ними следует предстать  достаточно солидно.
      Когда руки у подполковника заняты рулем старенькой легковушки,  он выглядит не очень убедительно, правда? Приближается минута встречи.  И у меня только одна мысль:
      «Держитесь теперь, беглецы! Скоро с вами поговорят!»
      У Виктора манера вести машину особая. Он посылает ее вперед не рывками, как папа,  -  плавно, неподражаемо скользяще, и она просто-таки стелется по асфальту. Легко повинуется нежному и в то же время властному управлению.
      Смотрю на спидометр. Нужно опередить «Мерседес», однако скорость у нас не очень высокая.   
      Шофер, значит,  щадит легковушку? Напрасно он это делает. Даже если делает по причине своей неискоренимой любви к «Симке».
      Открываю рот, чтобы высказать недоумение.
      Поспешно открываю, быстренько закрываю:  подполковник Ладейнин молчит, с какой стати мне тогда возникать?
      С правой стороны к дороге приближается болотистая низина. Та самая, что заставила выгнуться дугой асфальтированную двухпутку. Нет, конечно, того разлива, что приходилось видеть дома, в России.  Тут ведь по-европейски тесновато, не то что вам, к примеру, Приокско-Владимирская  Мещера.
      Снова перед нами  -  проволока, ворота, амбарный огромный замок. Со всех сторон у здешних хозяев была надежная загородка. Наверное, догадывались об этом фокусе водители «Симки», раз не старались гнать ее изо всех сил вперед.
      Семаков вышибает створку, проезжаем ворота, и теперь уже наша скорость  растет с каждой секундой.
      В просветах между деревьев мелькает насыпь со столбиками ограждения: шоссе тут приподнято над сырой долиной. И гляжу: оно пошло взбираться на дамбу. В ней зияли огромные отверстия для пропуска воды в дни проливных дождей.
      Чтобы  «Симка» попала на дамбу, полагалось свернуть на бетонную эстакаду, примыкавшую к высокой насыпи. Бетонка выглядела заброшенной. Вероятно, машины по ней с войны еще не ездили: хозяева усадьбы ею не пользовались, а всем прочим она просто была не нужна.
Объемистые кучи гравия  -  три или четыре  -  возникли на пути легковушки.
      Колеса загрохотали по камням. Потом заскользили со скрежетом к обочине. Гравий щелкал, бил по днищу машины. Железный остов  несчастной  «Симки» шумно протестовал против бульников на дороге.
      Теперь наша скорость невелика.
Еле ползем по дороге. Слышим крик:
      -  Стой!
      К нам с другой стороны высокой насыпи бежал солдат. Поодаль стояла там будка, и оттуда вышел офицер
      Виктор затянул ручной тормоз. Открыл дверцу. Сказал подбежавшему солдату:
      -  Правила нарушил? Что не так?
      Солдат, увидев выходящего из машины подполковника, отдал честь:
      -  Проверка. Всех останавливаем.
      Подошли еще двое солдат и лейтенант. Ситуацию с «Мерседесом» они поняли без долгих разъяснений: знали о том, что случилось в городе.
      Сообща решили так. Лейтенант с подчиненными останавливают беглецов. Семаков на «Симке»  -  в засаде за будкой, метров сто поодаль. Если «Мерседес» не останавливается, пытается прорваться, Виктор жмет на газ и перегораживает машиной проезжую часть.
      Папа вооружается автоматом для подстраховки Семакова. Нас  -  Костика, меня и Суранову  -  приглашают в будку: зрители на дороге лишние.
      Но беглецов не видать. Их нет как нет.
      Время идет, я сижу возле окошка за столом. В противоположном углу  -  железная койка с шинелью прямо поверх панцирной сетки. В другом  -  чугунная бюргерская печурка. Скорее всего она  из соседней усадьбы. На конфорке фырчит чайник.
      Костик сидит на своем стуле, клюет носом. Потом встает, идет с закрытыми глазами  -  видит незанятую койку?  -  и укладывается на шинель спать.
      Суранова наливает мне чаю в кружку. Угощает конфетами, привезенными из России.
      Развертываю обертку. По будке плывет весенний запах яблоневого цвета и еще чего-то очень родного. Не знаю, сколько тут привезено сластей, но если будет добавка… нет возражений!
      Мать Костика видит, что гляжу с тоской на свой небольшой кармашек. Чтобы не думала, будто перед ней жадина,  встаю, протягиваю Костику  -  одну из двух  -  вкусно пахнущую конфету:
      -  Тебе тоже не помешает.
      Он силится что-то сказать. Отталкивает мою руку.
      -  Не трогай его,  -  говорит Флора Сергеевна.  -  У него сейчас что главное? Спокойно поспать!
В голову мне приходит страшное соображение про слишком долгий сон.  Про тот самый  -  летаргический. Кто не знает о тех, кто может вот так отдыхать неделями беспробудно?
Торопливо спрашиваю:
-  Он теперь будет спать месяц? Или всю жизнь?
      Суранова даже вздрагивает от моей громкой заботы о судьбе Костика.
      -  Какой ужас!  -  она достает платочек, вытирает глаза. -  Не будет он спать всю жизнь. Глупости!
      Снова что-то говорю не то: летаргический сон, конечно, никого не обрадует. И тем более мать разоспавшегося на солдатской шинели румяного сына, этого  беспечного путешественника, которому ничего пока что не известно про «Мерседес».
      Не везет мне с беседами.
      Поговоришь с моей  строгой мамой Валентиной Осиповной  -  тебе выговор. Захочешь порассуждать с Флорой Сергеевной, очень доброй мамой Костика, неспешно сопящего в караульной будке посреди Германии, где еще не всех гитлеровцев выловили…  начнешь рассуждать  -  в ответ слезы.
      Ну, ведь не везет же, правда?
      -  Извините,  -  говорю Сурановой.
      Та прячет платочек. Улыбается:
      -  Ничего. Ты меня тоже извини. Бывают в жизни и летаргические сны. Я тебя понимаю.
      Вытерев глаза, успокоившись, мать Костика сообщает дополнительно:
      -  Я тебя раскусила. Ты фантазер. Достается на орехи? Сознавайся!
      Припоминаю все неприятности последних днй. Честно говоря, их было больше, чем достаточно. Приходится признаться:
      -  Бывает.
      Плохое настроение Флоры Сергеевны вмиг улетучивается. На лице ямочки лукавые образуются, в глазах смешинки появляются:
      -  И будет доставаться. Фантазерам надо иметь в виду: к их словам всегда отношение особое.
      -  Откуда вы знаете? Ваш Костик тоже фантазер?
      Ответ прозвучал очень серьезно:
      -  Нет. Скорее уж дотошный… как это говорят?..  реалист, если не удивляться его нынешней  прилипчивой сонливости.
      Заскрипели дверные петли. Тонкая филенка от рывка задрожала, впустив в будку к нам коренастую фигуру лейтенанта. Именно этот офицер был тут, на контрольно-пропускном пункте,  хозяином. Присев на стул, где не так давно располагался Костик, он несколько раз чихнул:
-  Ветер над сырой долиной разгулялся.. Наверное, продуло меня.
Флора Сергеевна предложила ему чаю.
      Тот охотно придвинул стул к нашему столу. Увидел конфетную обертку. Разглядывая рисунок, простодушно-радостно заулыбался. Невысокий, но крепенький, словно гриб-боровичок, он стеснительно морщил переносье,  при этом не забывал докладывать Сурановой:
      -  Из Москвы, гляжу! Эх, так хотелось побывать в столице! Не вышло. До войны шахтером был в Донбасе. Собирался махнуть поездом в отпуск, у нас ходил скорый до Москвы. Ан как раз и не успел.
Крылья носа и  плотные скулы офицера были в мелких черных точках. Лейтенант заметил мой удивленный взгляд, подмигнул:
-  Обычная история. Угольная пыль въедается так хорошо  -  лучше всякой татуировки.
      Суранова поинтересовалась:
-  Как там наши? Не замерзли?
      -  Они уехали.
У Флоры Сергеевны, наливавшей кипяток в кружку, дрогнула рука. Тем не менее что продолжает делать мать реалистичного сони-Костика? Лить кипяток. И при этом ухитряется не утерять ни капли.
      -  Далеко?
      Да, жена полковника  -  человек серьезный. Хотел бы я видеть кого-нибудь, кто может вести беседу более ответственно. Более… хотя какая уж тут всем нам полная безмятежность!?
Лейтенант благодарит за московское угощение. Поясняет:
      -  Где «Мерседес»? Его нет, что довольно подозрительно. Они поехали  -  подполковник и шофер  -  навстречу: надо проверить дорогу.
      Решаю, не помешает мне успокоить Флору Сергеевну. Она может подумать, что у них лишь автомат против двух  -  наверняка хорошо во-оруженных  -  бандитов.
      Как уменьшить волнение Сурановой?
Пусть она не думает, будто подполковник Ладейнин простак. В нынешнее тревожное время он всегда имеет при себе личное оружие. Пистолет  «ТТ»  не хуже какого-нибудь маузера. У папы он хорошо пристрелян. Из трех пуль две обычно попадают в центр мишени. Об этом знает моя мама. И даже Машка. А мне дома дозволялось не раз чистить ствол  «ТТ»  от порохового нагара белой тряпочкой на шомполе.
      Сообщаю Сурановой эти успокоительные подробности. Однако ее уже ничто, кажется, не удивляет. Молчит.
      Лейтенант допивает чай. Надевает фуражку. Направляется к двери:
-  Пойду с вашего разрешения к солдатам. Будем держать дорогу под усиленным наблюдением.
      -  Пожалуйста. Идите,  -  отвечает мать Костика без видимой тревоги в голосе.
      Бывший шахтер не уходит. Топчется у порожка. Ему не по себе от подчеркнутого спокойствия женщины.
      -  Понимаете, я бы поехал с ними на перехват. Только не могу оставить пост. Нам поручен контрольно-пропускной пункт. Не имеем права отлучаться. Наше дело  -  задерживать и проверять автомобили, выезжающие из города.
Кто меня просил высказываться? Наверное, тот самый характер, который не разрешает помалкивать.
      Скрывать свою горячность нет смысла: лейтенант услышал, что мы тут не какие-нибудь желторотики. Знаем, с какого конца винтовка стреляет. Оставить пост никак нельзя. И не стоит здесь оправдываться перед нами.
      Что было, то было. И вряд ли только московский вкус конфет остался в памяти молодого офицера после встречи с пассажирами «Симки».
      Но раз не люблю помалкивать, то должен признаться: быстренько закончил свою неравнодушную речь.
Как говорится,  заткнулся. Военные дела… все должны их уважать, верно? А если уважаешь, то субординацию все-таки не стоит нарушать.
Наверное, тут кое-кто сильно покраснел. Себя имею в виду.
      А увидеть эту краску… вряд ли в будке заметили. Свет фар ударил в окно. Стекло полыхнуло малиновым огнем. Потом отсвет стал слабее  -  наверное, машина отошла и встала на обочине в удалении.
      Громко стукнула дверь. Фигура начальника КПП мелькнула за потемневшим окном. В тумане вечерней мглы заколыхались неизвестно чьи тени. Суранова приникла к стеклу, стараясь разглядеть: «Мерседес» объявился? «Симка» вернулась?
      А может, прикатила подмога из воинской части городка?
Тени то сходились, то расходились.
И конечно, меня разбирает любопытство. Что же там за круговерть такая?
Открываю дверь. Кто-то включил карманный фонарик, и желтое пятно без спешки плывет куда? Кажется, по направлению к нашей будке. На всякий случай вскакиваю в теплое помещение, где по-прежнему калится печурка с чайником.
-  Кто там?  -  спрашивает мать Костика.
      -  Идут,  -  отвечаю шепотом.
      У двери гремят камешки под чьими-то ногами. Голос лейтенанта:
      -  Осторожно. Здесь высокий порожек.
      Входит папа. Следом за ним  -  Виктор с автоматом. Лейтенат тихо, стараясь не разбудить Костика, прикрывает дверь.
Суранова встречает их вопросом:
-  Все живы-здоровы? 
-  Вполне,  -  говорит папа. Садится за стол.
      Что делает потом? Ничего особенного не делает. Просто ставит перед собой пузырек. Стекляшка солидно пузатая. Цвет ее темно-корич-невый.
      В будке молчание.  Каждый глядит на пустой сосуд, где при всем желании вряд ли заметишь хоть одного беглеца.
      И любому понятно, что погоня вышла неудачной.
      О чем тут каждый размышляет, не знаю.  Что касается меня...
      Разве не видел такой же пузырек?
      Да, но  -  где?
      
РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

      Мне запомнилась ночная езда.
      Машина мчится по шоссе, где нет встречного движения. Немного жутковато. Потому что деревья отступают от обочины.
      Они пропадают во мраке полей напрочь. И тогда перед тобой лишь черная лента асфальта. Больше ничего нет. Словно никогда и не было.
      Мрачную дорогу освещают фары, и она бежит, бежит под колеса автомобиля. А глянешь подальше вперед  -  чувствуешь, что окунаешься в непроглядно черный кисель.
      Но вот на повороте подступают к обочине деревья. Бронзовые стволы сосен вдруг начинают пламенеть, словно снизу доверху занимаются пожаром.
      Говоришь сам себе:
      «Стало грустновато в машине? Но ведь всё хорошо. Мы едем к полковнику Ивану Гурьевичу Суранову. «Симка» держится молодцом. Тарахтит ее бензиновое сердце».
      Папа  -  опять за рулем. Виктор подремывает, опустив подбородок на грудь.
      Снова поворот. И пламенеющие деревья обочины.
      -  Красиво. Да, пап?
      Эх, была не была! Грустить не стоит, а лучше повторить песенный номер подполковника Ладейнина:
      -  А у нас сегодня субботе-ея!
      Водитель не сердится. Деловито  -  он ведь занят серьезным делом  - сообщает:
      -  Скорее всего сегодня вторник.
      Намек насчет спокойствия понят. Однако для поднятия духа в «Симке»  можно… Что желается предпринять беспокойному пассажиру?
      -  А у нас сегодня вто-ор-ник!
      Водитель смотрит на часы. С дотошно последовательной деловитостью поправляет певца, что некстати здесь разошелся:
      -  Уже заполночь. Наступила среда, верно?
      Раз советуют не голосить, не стану этого делать. Буду считать дорожные повороты.
Сбился, конечно, со счета, потому что разыскали мы Ивана Гурьевича не через час. И не через два.               
      Когда вылезал из машины, глаза у меня  -  хотел того или не хотел  - слипались усердно. Сонно пошел туда, куда повел папа.
Потом из какого-то другого мира слышу:
-  Ваня! Милый!
И в том, другом мире, кто-то мне говорит:
-  А пузырь из темно-коричневого стекла всё же мне знкомый.
Это я сам с собой беседую, не иначе. Но всё перебивает звонкий мальчишеский голос:
      -  Папка!
      Кажется, проснулся Костик. Теперь он, хорошо отдохнувший и бодрый на все сто, радостно приветствует отца.
Вслед за тем я лежал на кровати. Без ботинок, поскольку Семаков решил постараться  -  помог их  быстренько снять. И у меня совершенно не было сил, чтобы куда-то бежать и говорить Суранову:  здравствуйте, Иван Гурьевич!
      Да, при нашей встрече не поприветствовал я полковника.
      Семаков потом рассказывал: подполковник Ладейнин с удовольствием сделал это за меня. Они с Иваном Гурьевичем жали друг другу руки, обнимались, удивляясь тому, что остались живы, провоевав целых четыре года по большей части на передовой.
      Костику повезло: в нужный момент ухитрился прогнать прилипчивый сон.
Сколько довелось мне проваляться в кровати, не помню. Зато из памяти не ушло: как только разлепил глаза, начал размышлять о странном пузырьке.
      В комнату входит Флора Сергеевна и дергает за веревочку, привязанную к шторам. Они позут в разные стороны, открывая за окном облака-перышки.
      Кроме неба снаружи имеется дерево. Оно стоит во дворе и тянется веткой прямиком к стеклу комнаты.
      А где сидит кот? Конечно, он расположился на ветке. И если он сейчас орет…
Орет он вот так:
      -  Ма-а-ло-у!
      Если издает эти странные звуки, то лишь по одной причине. Мало ему всего того, что привезла Флора Сергеевна из Парижа. Хочется ему еще чего-нибудь. В дополнение к пахучему кружочку домашней колбасы.
      Ишь, какой! Подавайте ему птичек, что летают в небе!
      Котяра привлек мое внимание не только громким голосом. Шерстка на боках серо-буро… коричневатая. Чуть потемнее  -  и она почти такая же цветом, как надоедливый толстый пузырек. Не дает он мне покоя. Ведь видел его. Знаю точно, однако не могу вспомнить знакомца.
      -  Руки помой. Лицо сполосни,  -  говорит мать Костика.  -  Не помешает после долгой дороги, верно?
      Намыливая ладони и физиономию, малость помятую после сна, продолжаю думать о толстобокой темно-коричневой стекляшке.
      Вопрос напрашивается. Как она очутилась в «Мерседесе»?
      Когда папа и Виктор отъехали от КПП километров пять, им попался на глаза брошеный автомобиль. Внутри кабины не было никого. Догадайся тут, по какой причине пассажиры ушли. Впрочем, они могли уехать назад в город, если у них была запасная машина хоть на дороге, хоть где-нибудь поблизости.
      Гадай не гадай: «Мерседес»  -  вот он, а капитан и старший лейтенант испарились.  На полу в кабине Семаков нашел пузырек.
      Выглядел он вполне обычно,  ничего особенного. Мое знакомство  с разными аптечными стекляшками заканчивалось недовольной гримасой  -  хочешь не хочешь, а пей лекарство, даже если оно очень горькое. Глотай послушно, коль ухитрился заполучить хворобу.
      Вот только… не видел ничего похожего, ничего толстопузо коричневого, ни у Коляна дома, ни у соседской Анны-Лоры. В аптеке Ротфельса полки были все поломаны. А на прилавке у него…
      Что было на прилавке?
      Умылся. Беру полотенце.
      Появляется Костик. Он весело говорит:
      -  Здоров ты спать!
      Проснулся парень. Подзакусил, прошелся по дому и сразу почувствовал себя хозяином. Он и верно сильно деловой, этот реалист  Костик.
      Приметил мое позднее пробуждение. Смеется. И нисколько не смущается тут веселиться, хотя я бы на его месте…Нет, но ведь сам столько часов дрыхнул без задних ног…
      Думаю, что в ответ сказать. С Коляном приходилось бороться. Разве нельзя с Костиком?
-  Давай  -  кто победит!
      В схватке оказываюсь сильней.
      К нам заглядывает Флора Сергеевна:
      -  Мальчики! Что еще тут за борьба? Идите за стол. Будем обедать.
       Костик поднимается, отряхивается:
      -  Мама, сейчас идем. Всё в порядке.
      Флора Сергеевна пожимает плечами, уходит, чтобы продолжать свои радостные хлопоты насчет праздничного стола.
      Чем понравился мне младший Суранов? Он ведь не стал ябедничать, не указал на зачинщика возни. А это верный признак, что с ним можно ладить. 
      Мы перед обедом по очереди моем руки. Говорю ему:
-  Валерий мое имя.
      -  А я Константин.
-  Можешь звать меня Валеркой.
      -  Я тогда Костька.
      -  Лучше  -   Костик. Твоя храбрая мама вряд ли будет против.
-  И я не против.
      Так состоялся наш разговор по душам.
      В столовую мы входим плечо к плечу. Подобно суворовским солдатам, идущим в атаку. Сейчас будем праздновать долгожданную общую встречу. Но всё-таки… что довелось мне видеть у Ротфельса на прилавке? 
      Там была резиновая грелка с длинной красной трубкой. А также – лечебные чулки в пакете, термометр в бумажном стаканчике, сверток ваты и марлевые повязки.
      Помню еще несколько пузырьков. Все как на подбор низенькие узкогорлые, из дымчатого  желтоватого стекла. Пузатых темно-коричневых не было ни одного.
      Держу перед глазами картину аптечного прилавка. Не забываю при этом поглощать угощение, поскольку голоден.
      Конечно, меня мало заботит, что жую, и странный молчун обращает на себя внимание полковника.
      Суранов треплет мне вихры:
      -  Когда ем, я глух и нем?
      Он без офицерского кителя, в зеленой рубашке с вольно расстегнутым воротом. Голова крупная, твердые складки от уголков рта идут вниз. Сильное, мужественное лицо, а глаза добрые. Хочется  поделиться с таким человеком своими соображениями:
      -  Иван Гурьевич! Двое бандитов,   что бросили «Мерседес» на дороге, прячутся в помещичьей усадьбе. Пробрались через болото и сидят в доме.
      Суранов откидывается на спинку стула, смеется. Мощно, гулко. Ему вторит папа.
-  Что называется, берет быка за рога,  -  отсмеявшись, говорит полковник.  -  Нет, Валерий, не знаешь ты, где отсиживаются те двое. И нам тоже это
неизвестно. Пока ты спал, был проверен дом, прочесали парк и болото. Мы должны их найти. Далеко они вряд ли ушли. Однако… разговор остается между нами, понял?
      -  Вот и хорошо,  -  замечает Флора Сергеевна.  -  Не станем ворошить военные тайны. Скажи-ка, Ванечка, почему писал про один городок, но оказался в другом. Просто чудо, что не пришлось возвращаться нам в Берлин!
      -  Зачем было торопиться?  -  отвечает он вопросом на вопрос.  -  Я не виноват, коль вам захотелось покинуть гостиницу побыстрей.  Меня переводят в тот городок, где служит Ладейнин. Поэтому и написал тебе, в каком месте будем жить.
      -  На конверте стоял штамп воинской части. Выходит, что она…
-  Правильный штамп. Но ведь из части  выбываю.  Уже сдаю дела. Значит, мы укладываемся, и  -  в путь. В соседи к Валерию Гавриловичу.
Суранова укоризнено качает головой с красиво уложенной косой.
      -   Как всё здесь сложно!
      -  Война усложнила,  -  говорит папа.
       Иван Гурьевич поворачивается к нему. Обнимает рукой за плечи:
-  Где поселим мою семью? Найдется поблизости приличная комната?
      -  Найдется!  -  охотно подсказываю.  -  В нашем доме. На третьем этаже. Она теперь пустая. Свободная для проживания.
      -  Если только пожить там первое время,  -  согласно кивает папа.  -  Вскоре кончается ремонт дома для офицерских семей. Все туда переедем.
Беседа продолжается.
      Вместе со всеми сижу за столом.
      Что-то ем, однако … меня за столом нет. Потому что пузатая стекляшка не дает покоя. Все мысли крутятся вокруг темно-коричневого пузырька.
Выяснив, что он мне в аптеке не попадался на глаза, начинаю понимать… да, он мог быть взят у Ротфельса. Но его взяли до того, как на полках бушевал разгромный вихрь. И конечно, я видел стекляшку до поездки в часть к полковнику Суранову.
      
ПАРАШЮТ

      Переезд получился быстрым. Не сказать, чтобы вещей было много. Иван Гурьевич ловко управился со своей поклажей и с чемоданом Флоры Сергеевны.
      Какой-то чемоданчик был припасен полковником лично для Костика. Он сам и потащил его на третий этаж. Из-под крышки свисал белый веревочный хвостик.
      Смотрю  -  он тянется, тянется и уже волочится по ступеням. Как было не наступить на кончик? Пусть будет весело! 
Ползет веревочная змейка. Застопорившись, дергается.
Костик оборачивается:
-  Если желаешь знать, это кнут. 
-  Зачем он тебе нужен?
      -  Волчок запускать.
-  У тебя есть волчок. Из Парижа привез?
      -  Папа подарил. Он ведь нас не видел несколько лет. В Германии собирал для меня игрушки. Как для маленького. А мне волчок уже ни к чему.
      -  Ничего. Можно запускать всё равно. Для Машки уж точно будет интересно.
      Утешаю дотошливого реалиста Костика, о чем при этом думаю? Конечно, о стекляшке. Уж что-что, а пузырек сегодня мне очень интересен. Может, стоит походить по саду, полазать снова по кустам?
      -  Хочешь, подарю тебе парашют?
      Чемодан открыт. Мы стоим в комнате, где жил раньше садовник. Кажется, я получаю в подарок от нового друга замечательную вещь.
      Парашют странный. Потому что игрушечный, однако очень уж какой-то… настоящий. Таких никогда раньше не встречал. Даже мечтать не мечтал, чтобы увидеть.
      Синий купол из крепкого плотного шелка.
      Миниатюрные стропы не просто вам обычные  -  для шитья!  -  нитки. Они туго свиты из шелковых паутинок.
      Кроме того имеется кожаный мешочек, куда тебе надо укладывать груз.
        -  Если хочешь стать парашютистом, не мешает понять технику,  -  говорит младший Суранов, ставший моим соседом.
      -  Что понять?
      - Технику полета. Поведение купола и груза в воздухе. Предназначение всех этих строп,  -  отвечает дотошный реалист Костик.
      Мы идем во двор.
      Взмах руки  -  и по воле моего нового приятеля распускается много выше деревьев синий цветок. Потом мы бросаем по очереди, наблюдая необычную и довольно завлекательную технику полета.
      Догадываюсь, что здесь не хватает моего дружка. Колян как никто оценил бы эту воздушную технику. Он храбрый. И терпеть не может хлюпиков.
      Рассказываю про Самопалова. Про его путешествия и службу в армии.
      -  Каких хлюпиков он терпеть не может?  -  спрашивает Костик.
      - Таких. Которые прежде, чем залезть на забор… прежде, чем быть  к небу поближе, бегут к маме. Спрашивать разрешения.
      Младший Суранов вопросительно смотрит на меня. Не может взять в толк, при чем тут забор. Объясняю: очень ловко Самопалов может преодолеть садовую ограду. А после того он  удачно копает землю в кустах крыжовника.
      История о деньгах нацистки-хозяйки задевает Костика.
      -  Жаль меня с вами не было.
      Снова парашют  -  в небе.
      Коляна позвать не успеваем. Как раз в это время приходят Анна-Лора и Машка. Они садятся на лавочку. О чем-то шепчутся и улыбаются, глядя на воздушные упражнения синего цветка.
Думаю:
«Что они себе позволяют? Считают, мы развлекаемся, словно маленькие?»
      Им полагается знать: не стоит здесь шептаться, а также  -  заблуждаясь, улыбаться.
      -  Машка! Наверное, мама уже ищет тебя.
      Анну-Лору вежливо предупреждаю:
      -  Смеяться над спортсменами не есть хорошо. Они могут обидеться на зрителей. Потому что стараются всё делать правильно.
      И дальше в таком же духе шпарю по-немецки. Младший Суранов даже рот разинул от удивления. В Париже, ясное дело, не так чтобы часто приходилось ему слышать таких знатоков.
      Подмигиваю соседке. Дескать, посмотри, как много слов знаю. 
      Начинаю нести ерунду. Барабаню всякие выражения подряд. Их довольно много приходит в голову. Анна-Лора, закусив кончик белобрысой косички, задумчиво слушает мою белиберду. 
      Костик уже кое-что сообразил. Вид у дотошливого парижанина скептический.
      Анна-Лора почему-то слишком серьезна.
      Хвалит меня. И сразу же добавляет:
      -  Только не надо слишком быстро. Я не всё понимаю.
      Она тоненькая стройная. Соседка  -  красивая девочка. Стоит в легком платьице без рукавов. На шее лямочка, которая поддерживает цветистый фартук. И конечно, реалист-Костик догадывается, что возле Анны-Лоры вполне можно стать разговорчивым.
      На небе неожиданная перемена.
      Исчезли кудрявые белые барашки облаков. Вместо них три тучи. Эти иссиня-фиолетовые подушки сдвигаются. Начинают громыхать. Потом крупные капли колотят по яблоневым стволам. По дрожащим листьям.
      Машка, прикрывая макушку двумя ладонями, бежит в дом. За ней следом уходит Анна-Лора, улыбнувшись нам на прощание.
      Понимаю, что мне и Костику не стоит торчать в поникшем саду. Если уж заниматься делом, надо заглянуть в подвал, где хранился уголь. Не там ли довелось увидеть пузатую стекляшку?
      -  Сведу тебя в одно место,  -  говорю дотошливому парижанину.  -  Посмотрим там. Вдруг что-нибудь интересное попадется на глаза.
      -  А должно попасться?
      -  Всякое может быть. Нужно отыскать темно-коричневый пузырек.
      Дверь в подвал, разумеется, на запоре.
      Тяну дужку замка, он расторопно падает, впуская любопытных внутрь темноватого помещения.
      Маленькое оконце даже при ярком солнце пропускало мало света, а сейчас… я чуть было не рухнул, споткнувшись о брикетные остатки.
      -  Значит, мне разуть глаза и шарить в этой угольной пыли?  -  бормочет новый приятель.
      -  Кто у нас страсть какой дотошливый?  -  низко наклонившись, иду в дальний угол.
      -  Мама сказала?  Ладно, смотрю, как полагается. Только ничего особенного не вижу.
      Мы шарим. Как сказал Костик, шарим в угольной пыли. Делаем это усердно.
      Снаружи гремит всё яростнее с каждой минутой. Кажется, насчет бури пора кое-что объяснить.
      -  Немцам иногда приходится сильно поволноваться. У них с одного бока  -  Северное море, а неподалеку  -  также что? Атлан-тичяеский океан. Когда со всех сторон сойдутся тучи, может подняться жуткая свистопляска, понятно?
      Младший Суранов повидал, видно,  всякого. Чихает и независимо бормочет в своем углу:
      -  Обычное светопреставление.
      Обычное или не очень, но оглушительный удар грома заставляет меня вспомнить, что говорила Анна-Лора. Знакомлю Костика с ее подсказкой:
-  В Германии случаются страшные ураганы, ужасные ливни…
      -  Не спорю,  -  невнятно доносится со стороны храброго парижанина.
Каков реалист! Если он такой смелый, пусть знает, что ищем мы вовсе не простой пузырек  -  особенный.  Рассказываю новому приятелю: видел  темно-коричневую стекляшку два раза. С ней связана запутанная история, где и деньги нацистов, и «Мерседес». Правильно поступаю или нет, однако рассказ длинный. Он повторяет весь путь, что начался с маминых упреков насчет подвала.
      -  Поступаешь правильно,  -  заявляет, поразмыслив, Костик. - История получается убедительная.
      Мне эти слова нравятся. Охотно выкладываю реалистичному парижанину свои соображения:
      -  Найдя здесь пузырек, мы обнаружим связь. Между налетчиками и сообщниками. Обе стекляшики довольно примечательные. Они с наклейками. Но что было в аптеке Ротфельса? Этот аккуратист продавал свои стекляшки без наклеек. Там Колян и я видели   -  помимо всего прочего! - пузырьки с бирками. Понимаешь? Только с бирками, что висели на горлышках.
      -  Он сам готовил растворы!  -  воскликнул мой помощник.
      -  Трудные времена. А люди болеют во все времена. Вот он и старался разнообразить список лекарств по мере своих сил.
      -  Один из бандитов нездоров,  -  подхватил Костик.  -  Он употребляет особое лекарство. Поэтому такой пузырек…   
      -  Верный след!
      -  Найти след бандитского местопребывания  -  уж не знаю, что и сказать. Лучше не придумаешь.
      Согласен с ним: это было бы замечательно. Легче тогда Тамарову с его патрулями схватить бандитов, а также их сообщников.
      Иначе ведь что получится? Скоро целая рота бывших эсесовцев выйдет из подполья. Начнет всё бить, крушить, запугивая мирных жителей. Рекой потечет кровь невинных жертв. Стон и плач будут стоять во всех домах, не только в аптеке Ротфельса. Такая картина получается, что напрочь она городку не нужна!
      Воображение уносит меня очень далеко.
      -  Погоди с ротой эсесовцев. В угольном подвале сообщников не видать. Как и пузырька с наклейкой,  -  реалистичный приятель подрезает крылья моему разгулявшемуся воображению.
      Опять приходится это самое  -  подумать и согласиться:
      -  Тогда уходим отсюда. Нет смысла также и в саду рыться. Колян там пахал, потом Руди Шёнберг, полицейский, дополнительно всё проверял.
      Во дворе  -  звонкие голоса, потому что сильный ветер прогнал фиолетовые тучи и солнце в небе появилось вновь. Анна-Лора и Машка с удовольствием прогуливаются по саду.
      Лужи, ручьи.  Влажный воздух парит, щекочит кожу. 
      Подергивааю плечами под рубашкой, которая вмиг стала мокрой и липкой.
      Бредем по мостовой, шаря глазами по обочинам. Вроде бы мы тоже здесь прогуливаемся. Сильно желаем увидеть то, что необходимо  -  вынь да положь!  -  увидеть.
      Костику первому надоело бессистемное блуждание по улице. Таким способом проклятую стекляшку найти не удастся. И он предлагает навестить Коляна.
      Его следует расспросить: тоже ведь мог заметить пузырек, раз вместе в тот день бегали по городку.
      Что верно, то верно! Не зря Самопалов кочевал с цыганами. Перенял у глазастого табора кое-что. Угадать судьбу, пожалуй, не угадает, но умеет примечать то, что вокруг происходит.
      Мой старый дружок дома. В комнате пахнет свежевымытыми половицами. Колян драит пол проволочной щеткой, оттирает доски, все эти широкие толстые плахи, каким-то раствором.
      Санитарная обработка  -  любимый номер старшей медсестры. В комнате у Самопаловых поддерживается чистота, как в больничной палате. Мамаша не простила Коляну стрельбы из парабеллума.  Поэтому сегодня ему приходится трудиться не покладая рук.
      Представляю дружку младшего Суранова. Рекомендую нового товарища с самой лучшей стороны, поскольку тот  готов помочь…
      -  Сгодится!  -  восклицает Колян. Он замечает у меня парашют. И всё понимает: насчет купола, насчет строп, насчет воздушной техники.
      Одобрительно погладив синий шелк своей шершавой трудовой ладонью, делает губы трубочкой. Восхищенно чмокает:
      -  Толковая, гляжу, вещь!   
      Верный дружок не так чтобы очень разговорчивый. Однако мне ясно: он считает, что сгодится не только парашют. Нам  - повидавшим всякие виды, в том числе разгром у Ротфельса  -  обязательно сгодится также Костик.
      -  Садись на табурет,  -  говорю  младшему Суранову.  -  Выкладывай Коляну свои соображения. Он служил в армии,  военный порядок знает. Но ты не тушуйся, развивай мысль.
      После моего сурового напутствия голос у Костика отдавал хрипотцой. Всё же он связно изложил все мысли, имеющие отношение к местопребыванию бандитов. К месту, где они могли отсиживаться в ожидании своего часа.
      -  Можешь вспомнить?  -  говорит новый приятель.  -  Ты был весь день вместе с Валеркой. Где вы могли видеть пузырек с наклейкой? Тогда мы узнаем о налетчиках, об этих темных личностях, всё. Или почти всё.
      -  Мне и вспоминать нечего,  -  спокойно отвечает Самопалов.  -  Я знаю, где валялась темно-коричневая пузатая стекляшка.
      
СОВЕТ  АННЫ-ЛОРЫ   

      Выходит,  Коляну известно, где прячутся налетчики? И он  никому до сих пор ничего не сказал?  Даже мне, своему лучшему другу? Что-то здесь не так!
      Если назвала Флора Сергеевна меня фантазером, то насчет бандитов Колян… Кажется, обнаружился отчаянный мечтатель. Поэто-  му со спокойной душой ему заявляю:
      -  Здоров ты заливать!
      -  Всё точно. Спорим?
      -  Пожалуйста! А чем докажешь?
      -  Сейчас пойдем и…
      -  Ишь, какой решительный!
      Вдобавок ко всему берется что-то доказывать. Фантастическое упрямство дружка просто смешно. Может, он хочет, чтобы мы спасли его от санитарной обработки домашнего помещения?
      Что Коляну отмеряно, то лишь одна медсестра в силах отменить. Или хотя бы поубавить. Но ждать ее милости  -  всё равно, что ждать милости от природы. То ли она будет, то ли нет. И скорее всего, что  -  нет!
      Разгул воображения у дружка заставил бы засмеяться, да твердая реальность «Мерседеса»  и  дотошливый Костик не позволяют мне быть легкомысленным.
       Нам, конечно, предстоит подсуетиться, надо помочь старшей медсестре. В каком смысле? Пусть она проявит милосердие и простит сына. Тогда Колян покажет нам то, что Костик назвал местопребыванием темных личностей. Но вряд ли  ей  захочется  простить  шустрого стрелка.
      Чтобы высвободить Самопалова, осознавшего свои ошибки, необходимо… что? Придумать  для него очень важное занятие.
      Минута размышления.
      Доброе дело для  Коляна будет вот такое. Он сей момент согласится пойти в парикмахерскую. Решится, наконец, привести в порядок  буйно-упрямую шевелюру.
      Ради нашего общего дела должен пожертвовать своей драгоценной прической. Куда-куда, а в парикмахерскую его отпустят обязательно.
      Выслушив меня, он побледнел. Даже губы задрожали. У него было очень большое желание отказаться от жестокого плана.
      Но правда на моей стороне, он это понимает. И сдерживая себя, согласно кивает. Проявляет тем самым колоссальную сознательность.
      Затем ставит суровую точку:
      -  Сообща идем стричься. Все трое! Потому что вы меня уговорили, ясно?
      Страдать так уж всей компанией. Так будет понадежней. Поэтому… здесь не станешь возражать, если даже тебя начисто обалванят.
      Через пятнадцать минут сидим в желтых креслах, пахнувших одеколоном. Лихое щелканье ножниц, наверное, приводит дружка в ужас. Вида он всё-таки не подает. Гляди на него, не гляди: влип в кресло, неподвижен, словно бетонный монумент. Колян  -  в этом всё дело!  -  героическая личность, а не просто вам безответственный пистолетный стрелок.
      Затем он ведет нас на аэродром.
      Там, рядом со входом в подземелье, благополучно лежал темно-коричневый пузырек с наклейкой. Словно он здесь врос в землю, намертво укоренился, стараясь изо всех сил дождаться нашего появления.
      Самопалов небрежно пинает его своим армейским ботинком:
      -  Вот и все дела. Хорошо, стекляшку не раздавил какой-нибудь солдатский сапог. Возле бункера народу побывало много. Но раз не осколки перед нами, то можете любоваться пузырьком. Он в целости и сохранности.
      -  Похож?  -  спрашивает у меня Костик. – В «Мерседесе» был такой же?
      -  Как две капли.
      -  А ты не верил,  -  укоризненно говорит Самопалов.  -  Спорить начал. Проспорил бы всё на свете.
      Младший Суранов поднял пузырек. Посмотрел на него и солидно сказал:
      -  Мне всё ясно. В бункере прятался  не один только ваш нацист.
      -  Он вовсе не наш,  -  обижаюсь.
      -  Конечно. Но гораздо важнее,  -  Костик продолжает делать дотошливые выводы,  -  как раз что?  С ним, с этим местным фашистом,  здесь какое-то время пребывали пассажиры «Мерседеса». 
      Реалистичного парижанина не переспоришь. Шпарит, как по-писанному!
      Над аэродромом кружилось воронье. Оно облюбовало развалины и теперь желало нас прогнать.
      Наглое хлопанье крыльев над нашими головами. Злобное карканье.
      Тут призывали кучу несчастий на стриженые макушки мальчишек, не иначе. Руки, честно говоря, зачесались  -  так бы и запустил пузырьком в горластых этих недругов! Но стекляшка пока что нужна. 
      Заявляю Костику:
      -  Держи крепче находку. Она может еще пригодиться.
      Самопалов согласно кивает. Дружок понимает, с какой стати проявлена бережливость.
      Лекарство скорее всего предназначалось не бандитам-автомобилистам. Ведь именно брата нацистки, фабричного богатея, беспокоила незаживающая рана. Поэтому у него была причина просить тех  -  в форме офицеров  -  привезти ему целебную мазь.
       Обитатель бункера заставил сообщников поскорей отправиться к аптекарю и…
      Колян не собирается возражать. Наоборот -  дает  решительную отмашку рукой, напрочь отметая всякие сомнения:
      -  Уверен, не было у них желания поднимать шум в аптеке.
      Младший Суранов задумчиво моргает, чешет затылок:
      -  Выполняли приказ  -  ясно. Лишнего шума не желали  -   можно также понять. А главное во всём -  вот что. Нашумели потому, что  старались изо всех сил выполнить приказ, в любом случае, и значит, бункерный фашистский богатей был у них предводителем. Именно так.
      Подсказываю:
      -  Ротфельс, наверное, заявил: целебная мазь кончилась. Но тогда получается, что они ему не поверили. Начали искать, бить, крушить.
      Костик продолжает свои дотошные размышления:
      -  Не поверили, так как раньше у налетчиков была возможность заполучить здесь лекарство. Ясно даже младенцу, они пытались выманить у Ротфельса новый пузырек. Не получилось добром  -  кинулись брать силой.  Эх, узнать бы, кто раньше помогал фашистскому предводителю в здешних переговорах!
      Самопалов уверенно говорит:
      -  Только не автомобильные бандиты. Да, они были посланы в аптеку, но Ротфельс и его домашние до налета их никогда не видели. 
      Подтверждаю:
      -  Точно, как в аптеке!
      Младший Суранов шевелит губами. Напряженно размышляет. Видно, мысленно проговаривает слова, которые сами рвутся наружу.
      Но вот всяческое шевеление у реалистичного Костика заканчивается. Он шепчет, обрушивая на нас свои выводы:
      -  Тихо. Это секрет. Слушайте меня внимательно. И если надо,  прошу подсказать что-нибудь дельное.
      Думаю:
      -  Обязательно. У меня это запросто.
      О чем говорит дотошный парижанин? О том, что у предводителя были какие-то дела в городе. В них ему, видимо, помогала родственница. Но скорее всего не собирается она выдавать их тайну. Парочка  рисковала жизнью, оставаясь здесь,  где их знала каждая дворняжка. Что задержало богатых фашистов в городе? Во всяком случае не только припрятанные золотые гульдены.
      Не удержавшись, подсказываю:
-  Денег было много. Сразу не выкопать.
      -  Ладно тебе,  -  говорит Колян.  -  Фашисты их не выкапывали, а закапывали.
      Дотошный парижанин предлагает порасспросить здешних жителй. Потому что соседи, они везде соседи.
      -  Всегда рады посудачить друг о друге, правда?
      Самопалов хмыкает:
      -  Зачем расспрашивать? Надо просто пойти к Анне-Лоре. Ей все про нацистку понятно.
Конечно, младшему Суранову хочется немедленно выяснить, кто такая Анна-Лора и что известно Коляну о ней. Тот на этот раз не старается показать свое знаменитое молчаливое упрямство. Наоборот  -  он на удивление разговорчив. Охотно старается показать, что осведомлен во всех подробностях насчет нашей здешней жизни.
      Новому приятелю становится известно: эта девочка  -  кладезь сведений, которые для нас могут быть интересными. Она, если пожелает, подскажет, что есть у нее брат Курт, что …
      -  Зачет нам Курт?  - дотошливый парижанин торопится задать вопрос.
      -  Да ведь раньше он был камердинером барона. Во время войны кем стал? Денщиком у хозяина, который в свою очередь стал офицером германских военно-морских сил. Курт вернулся домой без руки. Теперь он состоит кем-то вроде смотрителя в баронском замке. Бывшая немецкая знать накопила немало ценностей. Новая власть взяла их под охрану. Если Курту доверили такое дело, выходит, что не простак тот насчет баронских картин, фарфора, старинного оружия и к тому же считается честным человеком. Вдобавок он очень осведомленный человек. Может нам кое-что рассказать о связях барона с местной фашистской шишкой, которого мы считаем предводителем бандитов…
      Можно ли мне теперь помалкивать? Перебиваю Самопалова:
      -  А танта Барбара? Она мать Курта и Анны-Лоры! О ней тоже не стоит забывать. Хотя бы потому, что в свое время была прислугой в доме у этого фабричного богатея-нациста.
      Костик шевелит мозгами. И неожиданно предлагает немыслимую вещь:
      -  Получается: ваш богатей просил прислугу сходить в аптеку за лекарством.
      -  Да ты что?  -  вступаюсь за невиновную прислугу.  -  И фабрикант, между прочим, не наш! И танта Барбара не имеет ничего общего с фашистом. Она от нужды там работала. Сейчас не вспоминает его добром, не думай.
      - Ничего особенного не думаю,  -  бурчит парижанин, который вовсе не против справедливости.  -  Просто вот такая версия. Чернить вашу Барбару не собираюсь.
      Теперь можно уже не возражать. А  -  согласиться:
      -  Когда ты прав, тогда прав на все сто. С ней моя мама дружит.
      Гулкий, словно бочка, ангар остается за нашими спинами, мы идем неспеша по дороге, ведущей от аэродрома к окраине городка. О чем наш разговор? О том, что Анна-Лора не откажет в просьбе. Пусть поможет Коляну и Костику получше узнать немецкий язык. Между делом, не делясь ни с кем соображениями насчет бункерного обитателя, сможем разузнать много.
      Но, конечно, временем дорожить  надо. И вот идем не так, чтобы неспеша. Скорее  -  быстро. Ускоряем шаги, потому что нужно избавлять горожан от бандитов.
      Бежим: нас подгоняет стремление побыстрей встретиться с Анной-Лорой. И  -  немедленно приступить к обучению.
      Впереди несется упрямый Самопалов. Удивительно, между прочим, незнакомый теперь, когда заполучил короткий жесткий ёжик.
      Стараюсь забежать немного вперед, чтобы оглянуться и удостовериться: дружок при всех новых делах  -  всё тот же Колян со своим непреклонным взглядом и упрямо сжатыми губами.
      Рядом со мной летит Костик. Он старательно размахивает руками, на бегу раздувает ноздри. Ухитряется быть рациональным даже в беге, поскольку вперед не вырывается, однако ни на шаг не отстает, чтобы не тормозить наше ускоренное продвижение к цели.
      Окраину, с ее развалинами и более-менее вольно расставленными деревьями, проскакиваем одним духом.
      Строгий порядок домов  -  он обычный для центральной части го-родка  -  мы пересекаем, как говорится, на курьерской скорости.
      От заданного маршрута не отклоняемся. Хотя мелькает у меня мысль: надо будет познакомить Костика с местными достопримечательностями. Когда-нибудь потом сведу его в ту часть   здешнего поселения, где стоит замок барона. Можно также показать стрельбище, где наши солдаты отрабатывают свои упражнения. Раз или два в неделю там звучат выстрелы. В выходные дни, как правило, никого нет, тишина, и можно побродить между макетами, изображающими танки.
      Останавливаемся перед домом Анны-Лоры.
      Обычное для городка строение. Одноэтажное, кирпичное. Но младшему Суранову кажется странным, что здесь по фасаду пять окон в ряд:
      -  Разве Барбара бедная? Ничего себе у нее замок! Можно ротную казарму оборудовать.
      Самопалов не забыл о своей манере чуть что хмыкать насмешливо. Немедленно слышу знакомый голос:
      -  Да? А сколько здесь живет семей?  Что ни окно, то  -  как раз тебе новые жильцы. Пошли! Нечего тут маячить и привлекать ненужное сейчас внимание соседей. 
      У странного, на взгляд Костика, строения  - пять входов. Прямо с улицы все они ведут внутрь дома. У нас в России подобное сооружение встретишь редко. Для каждой семьи  -  отдельное крылечко с десятком ступенек, свой желоб для стока дождевых струй и окошко узким ромбом.
      Располагаются люди под общей крышей, но мне поначалу казались здешние квартиры какими-то  берлогами, хотя со стороны всё выглядело довольно прилично.
      На крылечко вышла Анна-Лора. Заметив появление гостей, решила самолично поприветствовать нас.
      Стряхнув с передничка невидимые нам соринки, она чуточку приседает и, выпрямившись, улыбается:
      -  Гутен таг!
      И Самопалов, и младший Суранов охотно отвечают теми же словами. Словно спешат поскорее освоить все выражения, которые Анна-Лора может им предложить для начала.
      Догадался ли Костик, что она сделала нам книксен? Думаю: пусть Костик привыкает, что здесь угостить тебя вежливым приседанием  -  всегда запросто. Как руку пожать незнакомому человеку.
      Впервые попав в немецкий дом, парижанин с любопытством озирается. Эй, реалист, тебя предупреждали: семья не из богатых! Поэтому с мебелью негусто.  Старенький платяной  шкаф в углу комнаты, а посередине  -  обеденный стол, крытый клеенкой, и четыре стула с высокими прямыми спинками. Есть также  этажерка с учебниками Анны-Лоры.
      Здесь тебе не бюргерская обстановка. Нет никаких украшений на стенах: ни тарелок с барельефами, ни лепных амурчиков.
      Война одинаково сильно ударила по простым людям в Германии и России. Как вихрем вынесла вещи из жилищ, даже зачастую самые необходимые. Пусть вспомнит Костик, каково было его соседям в Париже. Много там стояло дорогого хрусталя? Мебели? Вот в замке барона, там  -  да!  Найдется и сегодня всякого,  чтобы с любопытством поглядеть. Говорят, особенно много ценных картин, писаных маслом, а также дорогого фарфора.
       Поскольку Самопалов и мой новый приятель, сказав «гутен таг», помалкивают… что ж, начинаю свою непростую речь. Чего желают молчуны? Им охота подковаться. Насчет ходовых немецких выражений.
      Мои друзья очень просят. Если Анна-Лора не возражает, они с удовольствием послушают… Есть время поговорить с нами?
      Она соглашается.
      Присев у края стола, предлагает всем усаживаться поудобней:
      -  О чем станем беседовать?
      Сразу трудно сообразить. Хорошо, Костик приходит на помощь:
      -  Пусть расскажет о себе, о матери.  Как, например, они тут работали на богатых соседей? Наверное, не бесплатно?
      Анна-Лора понимает, что гостям всё интересно. Однако в той жизни было много обидного. Стоит ли вспоминать о прошлом? Спешу заверить ее: как раз очень полезно послушать. Пусть узнают, каков он был, фашистский рай.
      -  Говори попроще. Если что, переведу, подскажу ребятам.
      Беседа получилась долгой.
      Летом, встав пораньше,  девочка спешила в сад к сестре фабриканта. Надо было срезать ножом несколько высоких стеблей на клумбе. Хозяка любила, чтобы ей приносили ежедневно цветы с капельками росы на лепестках.
      Затем Анна-Лора отправлялась в булочную. К столу фрау хотела всегда иметь свежие теплые сдобы.
      Часто приходилось заглядывать в кондитерскую. К чаю  требовалось печенье. По дороге полагалось также забежать за утренними газетами для брата хозяйки.
      Если взять по рассеянности вчерашнюю булочку,  то не избежать сильного нагоняя. Доставалось даже матери Анны-Лоры: вырастила недотепу и глупышку! Расшибись хоть в лепешку  -  никогда тебя не угостят ни конфеткой, ни булочкой, ни квадратиком печенья.
      Хозяева считали, что не следует баловать девочку, и когда все поручения выполнялись в точности, приказывали: «Ступай домой. После завтрака приходи снова. Поможешь побыстрей прибраться в комнатах.»
      Гоняли вот так целый день. А вечером фрау возьмет и потребует, чтобы Анна-Лора почитала ей что-нибудь  из старых немецких поэтов. Эта женщина любила послушать стихи о рыцарской любви.
      -  А кто приходил в гости к хозяевам?  -  младший Суранов  не забывает поинтересоваться насчет связей бункерного обитателя.
      Кто бывал? Чаще прочих  -  владелец типографии, где печаталась небольшая местная газета. Был вхож в дом городской почтмейстер. Гости по выходным наведовались такие, что любили посидеть за столом, поиграть в карты.
      Самопалов задает свой неотложный вопрос:
      -  Барон часто приходил?
      Анна-Лора смеется. Разве этот господин пошел бы с визитом к бывшему лавочнику? У него были знатные предки, и он гордился ими. Правда…
      Она задумывается.
      -  Однажды, когда этот лавочник стал в городе видным «наци»… барон появился в доме, но что его привело… нет, не знаю.
      Костик недоволен ответом. Ему вынь да положь подробности странного посещения. Вздыхает, хмурится. И в конце концов, не выдержав,  заявляет:
      -  Валерка! Скажи девочке. Пусть постарается вспомнить. Может, Курт о чем-нибудь рассказывал потом?
      Анна-Лора говорит, что это было давно, всё уже позабылось. И какое дело Курту до хозяев? Он никогда у них не служил.
      -  Неужели и Барбара ничего не знает?  -  Колян ерошит свой ёжик, стараясь найти выход из трудного положения, в котором мы все оказались.
      Анна-Лора тоже старается. Трет лоб, озабоченно морщится. И вдруг радостно улыбается:
      -  Ах, да!. Мама рассказывала, как просила хозяйку насчет Курта.
      Спешу объяснить:
      -  Ребятам интересно послушать про барона.
      - Вот я и говорю. Брат в то время был безработным. На фабрике рабочие не требовались, и ему никак не удавалось пристроиться к какому-нибудь делу. В те годы было нельзя без рекомендации попасть в помощники даже к бакалейщику. А барон как раз искал человека к себе в услужение. Может, захотел лично побеседовать с  господами-нацистами, ставшими  хозяевами города?  Боялся, наверное, за ценности, что были у него в замке.
      -  … Боялся не боялся,  -  бурчит Костик.
      В голосе недовольства нет, а если что имеется… кажется, у беспокойного парижанина есть достаточно неглупые соображения.
      Какие?  Появилась ясность, почему Курт никуда не поехал в поисках заработка. Он с тех пор служил знатному господину.
      Анна-Лора согласна: брат аккуратен, не завистлив и не жаден. Он чужого не возьмет без разрешения. Курт завоевал доверие барона, и тот со временем ввел его в курс кое-каких своих дел.
      -  Знаю, что у фрау потом появился зверинец.
      Колян удивляется:
      -  Зоопарк?
      -  Набор фарфоровых зверюшек. Довольно симпатичных. Если вас интересует еще что-то, советую обратиться к брату. Он больше меня знает о прошлой жизни.
      Примечательная получилась беседа. Но то, что случилось дальше, было тоже достаточно примечательным.  Костик, этот дотошный реалист, во время нашего разговора машинально чертил пальцем по клеенке. Словно отмечал что-то себе для дальнейших наших дел. А тут взглянул в окно, вскочил:
      -  Там! Смотрите!
      
ВДОГОНКУ

      За стеклом…
      Смотрю во все глаза. Там возница  -  сержант в громыхающей артиллерийской повозке. Он щелкает кнутом. Стоя на коленях, гаркает на лошадь:
      -  Давай пошевеливайся!
      Та машет хвостом, дергает головой. Переходит на ленивую рысцу.
      Провожаю повозку взглядом и вижу на противоположной стороне дороги капитана и старшего лейтенанта.
      Они чуть не бегом пересекают наискосок мостовую. Стараюсь понять, не их ли видел в «Мерседесе». Тем временем подозрительная парочка скрывается за обрезом оконного стекла.
      Нечего и говорить,  мы  -  не сговариваясь  -  кинулись вон из комнаты.
      Выскакиваем на крыльцо. Следом Анна-Лора встревоженно торопится.
      -  Потом, потом!  -  кричу, оборачиваясь.
      На этот раз младшему Суранову не пришлось разъяснять свою новую идею. Она, как говорится, на все сто наглядна. Те двое из «Мерседеса» поняли, что автомобильные дороги перекрыты. Вернулись назад. Что замышляют они теперь?
      -  Бегу за ними!  -  говорю друзьям.  -  Надо проверить, куда направляются.
      -  Это можно,  -  соглашается Колян.
      Не возражает и Костик.
      Возница по-прежнему размахивает кнутом, а два прытких офицера уже далеко  -  маячат в конце улицы.
      Мы дружно пускаемся вдогонку.
       Вдруг замечаю, что следом за нами спешит Анна-Лора. Даю отмашку рукой, показываю, чтобы поворочивала назад. Ей, небось, нужно картошку чистить к обеду. Оставит брата голодным  -  он ей прочитает мораль!
      Но что такое? Девчонка  -  ни в какую! Глядит на меня, отрицательно мотает головой, старается не отставать от Коляна. Косички прыгают,  фартук флажком трепыхается у нее на боку.
      Была такая тихая, смирная. И вот на тебе  -  упрямится на манер Самопалова. Странно всё это. Но потом мне стало понятно: наше необычное поведение встревожило ее. Может, тут кому-нибудь нужна  помощь? И тогда она побежала вслед за нами. Из одного только чувства бескорытной дружбы.
Разве обязательно надо было прогонять ее? Она ведь хороший человек. И если хочет быть нашим товарищем… нет, я был прав, когда при всех тогдашних треволнениях не стал кричать: катись колбаской!
      Тем временем нас обгоняет повозка.
      Сержант дает громкие указания своей коняге, стоя во весь рост. Можно подумать, у него нет другого желания, как догнать околыши офицерских фуражек. Тех, что заинтересовали нас. И что сейчас удаляются в сторону проходной.
Между прочим, там  -  территория воинской части: танковый парк полка, ремонтные мастерские, казармы.
      Замедляю шаги:
      -  Слушайте! Если капитан и старший лейтенант ненастоящие…
      -  Не ошибаешься,  -  солидно, с полным пониманием говорит Самопалов.  -  Если офицеры переодетые, то не пожелают беседовать с дежурным.
      -  Совершенно верно,  -  тотчас подхватывает Костик.  -  На проходной у каждого потребуют показать документ. Тогда у меня вопрос:  они были в «Мерседесе» или не они?
      Все пристально глядят на меня. Даже Анна-Лора, которая еще не в курсе наших дел, смотрит вполне озабоченно: отвечай поскорей,  раз надо знать ребятам!
      А что могу сказать?
      Торопятся куда-то капитан и старший лейтенант. Они вправе спешить в свою часть. Если, к примеру, получили вызов от солдата-вестового. 
      Что касается тех автомобильных седоков, поди вспомни, какого они роста, каковы их лица. Не дураки сидели, имели понятие насчет маскировки.  Так что ничего определенного от меня услышать невозможно. Поэтому отвечаю так:
      -  Остается одно. Спокойно идем к проходной и наблюдаем.
      Сейчас всё решится. Дежурный неспеша открывает ворота.
      Выезжает, фыркая и пуская клубы сизого дыма, бронетранспортер.
      Створки ворот открыты. Туда устремляется повозка, обогнавшая офицеров. Лошадь косится на вонючую машину, всхрапывает, строптиво задирая голову, и бьет копытами.
      У проходной  -  небольшая кутерьма. Сержант пытается привести норовистую лошадь в чуство. В свою очередь дежурный лейтенант строгим голосом наводит порядок. Но коняга считает, что ей никто не указчик, раз едкий бензиновый аромат так сильно шибает в ноздри.
      Что делают между тем подозрительные личности? Они имеют отличную возможность под шумок свернуть в безлюдный переулок. Или  -  прошмыгнуть втихаря  на территорию части. Не угадаешь, что сейчас произойдет. Ведь случись тут стрельба…
      Мы прижимаемся к стене дома.
      Костик, правда, загляделся на проходную, замешкался на тротуаре. Самопалов, лучше всех знакомый со свистом пуль, быстро утягивает нового приятеля под прикрытие кирпичного выступа.
      Развязка приближалась.
      Повозка прошла в открытые створки. Осипший  возчик продолжал уговаривать тягловую силу, которая не прочь была опять взбрыкнуть. Большого желания быть послушной  при всех стараниях возчика у нее все-таки не наблюдалось.
      Дежурный вскидывает ладонь к козырьку,  приветствуя подошедших офицеров.
      Они кивают, словно завидели хорошего друга, и спокойно удаляются в сторону казарм. Никто не требует у них документов.
      -  Слушай!  -  говорю Самопалову.  -  Что такое? Нарушение устава.
      -  Вижу,  -  он хмурится.  -  Это непорядок.
      У нас мысли схожие. Если на территорию части прошла парочка темных личностей, дежурному не избежать трибунала. Эх, так обмишурился! Небось, необстрелянный еще, плохо соображает.
      Что нашло на меня? Наверное, испугался, что странная парочка исчезнет, растворится между кирпичных казарменных коробочек. Случилось то, что случилось: не стал долгие разговоры разговаривать  - рванулся, помчался к воротам.
      И здесь дежурный крепко хватает меня за плечо:
      -  Стой!
      Пытаюсь вырваться. Но лейтенант не сдается. Держит цепко:
      -  Минуточку. Куда это вы собрались, юноша?
      -  Туда,  -  киваю в сторону удаляющихся по аллее двух странных офицеров.
      -  Нельзя туда.
      -  Мне обязательно… нельзя. А тем обязательно… можно?
      Страшно был зол на дежурного. До такой степени, что растерял все слова и только молча продолжал выкручиваться.
      Костик приходит на выручку.
      Покинув укрытие, подскакивает:
      -  Пропустите, пожалуйста. Очень надо.
      Тот усмехается. Отрицательно качает головой. Дескать, бегают здесь всякие. И нипочем не понять, что им надо.
      Вижу поодаль на тротуаре Коляна. Кажется, ему всё ясно: нам не прорваться, и пора отправляться восвояси. Независимо засунув руки в карманы брюк, дружок с силой пинает своим тяжелым ботинком подвернувшийся камешек.
      Красноречиво у него получилось. Однако нет у меня желания безропотно уходить.
      -  Почему у вас тем двум всё можно?  -  в полном отчаянии кричу и снова пытаюсь вырваться.
Получаю внушительный ответ:
-  Они офицеры.
      -  Вы их знаете?  -  подступает к лейтенанту Костик.
      -  Конечно. Это командир нашей роты и комвзвода.
      Вопрос мудрого парижанина показал, что он первым среди нас дотумкал до истины. Ничего не поделаешь, нужно давать отбой наступлению на проходную.
      Понуро опускаю голову. Пусть дежурный сечет ее, повинную, острым мечом. Какой здесь трибунал, когда мы сами нарушители тишины и спокойствия!?
Приближается Самопалов. У него мрачный вид.
      -  Пошли отсюда!
      Костик послушно идет следом за Коляном. Мне деться некуда, бреду, замыкая грустную процессию. Вслух, пусть и не очень громко, рассуждаю насчет некоторых. Тех самых, что, завидев капитана и старшего лейтенанта, сразу готовы посчитать их налетчиками. Костик понимает, в чей огород камешки, и тоже влух, пусть и не очень громко, начинает удивляться насчет легкомысленного поведения некоторых. Тех самых, которые чуть что готовы устроить бучу в проходной воинской части.
      Но тут слышим примирительный голос Анны-Лоры. Он звучит очень успокоительно. На такой доброй ноте, когда не хочется переживать попусту.
      Самопалов поддерживает ее. С привычным упрямым видом заявляет:
      -  Вот что думаю. Нечего искать здесь виноватых. Раз нам кое-что известно, можно продолжать поиски этих. Которые налетчики.
      Анна-Лора уже догадалась, почему для нас троих представляет интерес ее бывшая хозяйка. Спокойно, будто ничего не случилось, начинает вести рассказ о том, как вела себя фрау в те времена, когда в городе была власть нацистов.
      Прерываю неспешную речь:
      -  Погоди.
      Самопалов поддерживает:
      -  Рассказ интересный. Обстановка для него…
      -  Неподходящая,  -  Костик  морщится, трет глаза.   Нужно всё обдумать, а тут ветер в лицо. Он пыль несет.
      Анна-Лора должна понять: мудрейшему среди нас трудно сосредоточиться. Ему не хочется упускать из виду важные детали повествования. Поэтому советую девочке не обижаться, раз поднялся ветер на улице. Сейчас нам лучше решить, куда податься. Если идти домой, там найдутся дела по хозяйству. И тогда мамам не докажешь, что дела могут подождать.
      Ветер дует всё крепче. Из окраинных развалин городка выползает густое облако пыли. Оно обещает повторение грозовых  недавних событий, когда с морей идет вал штормовых туч.
      По мостовой летят газетные обрывки, какие-то мятые бумажки. Они скользят по булыжникам, тыкаясь в тротуарные бордюры. Растут мусорные кучи  -  все эти бумажные сугробы, внезапно появившиеся на улицах, недавно еще приветливо чистых.
      Озираюсь по сторонам. Что нам теперь делать?
      Колян приходит на помощь:
      -  Айда на стрельбище! Там сегодня тихо. Никто не стреляет. В блиндаж заберемся, и будет очень даже непыльно.
      Разве есть у меня привычка помалкивать? Имеется как раз такая, чтобы возражать, когда нахожу солидную причину.
      Уверенно заявляю:
      -  Сейчас тихо. Через полчаса будет громко. И нас попрут оттуда со страшной силой.
      Пылят по соседству окраинные развалины. Улица становится настолько неуютной…
      Однако идти домой, нет, не хочется. Тем более, что дорога туда  - на противоположную окраину городка  -  длинная, а на стрельбище короткая. Куда же всё-таки нам податься?
      Останавливаемся около невысокой ограды. Мимо нее  -  с другой стороны   -  идет солдатский строй.
      Ограда здешняя стоит с очень давних времен:  между кирпичными столбами располагаются массивные чугунные решетки. Уже тогда, видимо, железа в Германии было много. Как говорится,  хоть залейся металлом. Тратили его по преимуществу на железные печки, кастрюли и решетки ограждений, на зверей не тратили: «Тигры»  и «Пантеры»  появились позже.
      Смотрю  -  каждый солдат несет сверток. Значит, строй направляется в баню.
      Если идти вдоль ограды, выйдешь к тыловым службам части. В той стороне и баня, и подсобное хозяйство, и склады. Там проходит рокада  -  тыловая дорога. Она ведет к стрельбищу.
      -  Брось ты спорить. Нет никого на полигоне,  -  говорит Колян.  -  Не иначе, сегодня банный день. Помывка личного состава  -  важная вещь. Не станут в такой день назначать учебные стрельбы.
      У младшего Суранова нет желания отправляться домой:
      -  А что? Блиндаж сгодится. Анна-Лора про здешнюю фрау расскажет. Мне для вас тоже можно кое-что припомнить. Хотите услышать про Москву? Когда ехали сюда, провели там целый день. Было время посмотреть столицу.
      Стараясь не привлекать лишнего  внимания, потихоньку шествуем к рокаде.
      Вот остается позади одинокий тополь. Впереди бугрится песчаными увалами пустынное стрельбище.
      Небо между тем ярилось. Мы поднимались на холм, а оно вдруг понесло громады туч. Прямиком на всех нас. Даже страшно стало.
      
БЛИНДАЖ

      Иду и думаю:
      «Кто сказал, что налетчики полные простофили? Если они вернулись в город, то выходит, что надежно спрятались. Колян догадался насчет полигона, они также могут. Сообразят устроиться на отдых в блиндаже  -  тогда нам здесь не поздоровится.»
      До цели путешествия остается метров пятьдесят. Тороплюсь сообщить:
      -  Когда крыша над головой и мухи не кусают, что еще нужно? Тут хитрованов искать никто не станет. Самое безопасное место для переодетых фашистов.»
      Мы останавливаемся. Словно электрический ток прошел через нас, начисто отбив способность двигаться.
      Костик, очнувшись, начинает усердно шевелить мозгами:
      -  Если нет у них теперь потайной лежки в аэродромном ангаре…
      Самопалов чертыхается, мрачно продолжает его мысль:
      -  Нет лёжки. С треском накрылась. Но мы сейчас кое-что возьмем и узнаем.
      Этот храбрец, ничего больше не говоря, поднимает с земли камни,   принимается бомбардировать крышу убежища, ставшего для нас подо-зрительным.
      Двери в блиндаже не было. Из молчаливого проема глядел сумрак. Он был страшным в своем затаенном молчании? Не так, чтобы очень, однако идти туда мы не спешили.
      Прощупав темноту приметливыми цыганскими глазами, Самопалов заявил:
      -  Отбой тревоги. Никого там нет.
      Вход в убежище из мелкого окопчика. Траншея дугой обнимает верхушку бугра, и не сказать, что здесь очень уютно. Но… всё просто и надежно. Стенки траншеи укреплены березовыми кольями. Видно, что здесь топоры вовсю погуляли и не одна саперная лопатка притупилась.
      Костик и Анна-Лора впервые попали в настоящий блиндаж. Удивились, увидев посредине стол, сколоченный солдатами из прочных березовых плах. Однако ему тут как раз место  -  в командирском блиндаже.
      Самопалов бывал в этом укрытии не раз, поэтому спокойно сел на чурбан около стола. В свою очередь подхожу к щели, прорубленной под скатом крыши, подтягиваюсь:
      -  Отсюда артиллерийский начальник наблюдает в бинокль за противником и управляет огнем батареи. Анна-Лора! Можешь полюбоваться на кусты в ложбине. Там спрятаны мишени.
      Почему так сказал? Потому что посмотрел на гостью и увидел: все-таки она поеживается. Не очень-то ей нравится, когда ветер снаружи свистит, несет песок.
      Костик подставил девочке чурбан, и вот она уже рядом со мной. Мягкая метелка косички торкается мне в ухо. Пытаюсь убрать свою голову подальше в сторону, неожиданно теряю равновесие.
      Короче говоря, с криком свалился на песчаный пол укрытия, и все начали смеяться надо мной. Анна-Лора сказала:
      -  А я не сорвусь. Понаблюдаю, с вашего разрешения.
      Конечно, она легкая, как пушинка. Пристроилась удачно. И такой пушинке можно хоть целый день висеть на амбразуре.
      С ней спорить не с руки, а всё же помалкивать не собираюсь:
      -  Костик!  Нечего тут хохотать! Обещал рассказать про Москву? Не тяни резину.
      -  Ладно тебе,  -  Колян понимает причину моего недовольства.  -  Показываешь характер, да? Не заводись.
      -   Вам весело. Мне как раз наоборот.
      У Самопалова тоже есть характер. Он упрямо продолжает успокаивать раздосадованного наблюдателя:
      -  Упал он. Ну и что? С кем не бывает? Мало я шлепался? Тысячу раз.
      Вот так и начался рассказ дотошного парижанина, побывавшего в Москве.
      Мы узнали о том, какие маковки на соборе Василия Блаженного, как выглядит Красная площадь. Младший Суранов ездил на ступеньках метро, которые сами движутся. И при этом неостановимо. Хоть вверх, хоть вниз.
      -  А еще я видел Александра Пушкина и Александра Островского.
      Анна-Лора заглядывает рассказчику в лицо, спрашивает с любопытством:
-  Кто они такие?
Он всплескивает руками:
-  Вот это да! Не знает она!
Та пожимает плечами. Говорит почему-то очень тихо:
      -  Но мне они совсем неизвестны. 
Ей было неловко. Ясное дело: кому понравится признаваться в незнании? 
      Костик словно позабыл о своем мудром всегдашнем спокойствии:
      -  Полный мрак в этом немецком городе! Здесь не имеют понятия о  русских поэтах и драматургах. А у нас в столице стоят замечательные памятники Пушкину и Островскому.
      Невозможно было промолчать. Надо возразить, раз уж дотошный парижанин слишком сильно разошелся. Вступаюсь за невиновную девочку:
      -  Везде было так. По всей Германии.
      -  Было много фашистов,  -  охотно объясняет собеседница.  -  Они говорили, что все русские недочеловеки. Но теперь мы знаем, что это неправда.
      Напрасно он возмущается. И чтобы поумерить его пыл, довольно крепко прикасаюсь к его ноге своей потрепанной, видавшей виды сандалией.
      Тот вопросительно смотрит на меня. Глазами показываю приятелю на виновато улыбающуюся Анну-Лору.
      -  Если мы дураки, то сами фашисты… очень тупые,  -  Костик морщится, словно проглотил невыразимую кислятину.
      -  Нацисты есть нацисты,  -  замечает Колян.
       Вид у него такой, будто он как раз и есть реалистичный  парижанин. Будто не путешествовал в низовьях Волги, а всегда был  завзятым, по-домашнему усидчивым философом.
      Младший Суранов вздыхает. Его понять легко. Именно ему хотелось бы остаться в реалистах. Но если погорячился, допустил промашку и получил порцию возражений… 
      Костик согласно кивает Коляну:
      -  Да, это хорошо, что нацистов прогнали.
      Порывистый ветер летал то вдоль, то поперек полигона. Кое-где сквозь крышу блиндажа в невидимые щелочки сочились тоненькие струйки желтоватого песка.
      Стараюсь не обращать внимания на здешние завывающие вихри. Хотя их громкие песни усердно портят настроение.
      Интересуюсь у Анны-Лоры:
      -  Твои хозяева ладили с аптекарем Ротфельсом?
      И вот что выясняется. Ей приходилось заглядывать не только в булочную. Несколько раз покупала таблетки от головной боли. Желудочные капли и горчичники.
      Приказания насчет аптеки всегда получала от хозяйки. Ее брат никогда насчет лекарств не заговаривал. Он вообще предпочитал не замечать ее. Даже иногда не отвечал, когда она здоровалась. Вечно ходил нахмуренным и злым.
      Анна-Лора его боялась. Впрочем, этого нациста побаивались в городе многие. Ведь от его слова часто зависели благополучие и жизнь людей. Однажды он рассердился на истопника и рассчитал его. Через несколько дней того взяли на фронт. Месяца не прошло, как его семья получила извещение о смерти. Так что Ротфельс не мог не бояться фашистов.
      -  У фрау был такой брат, что не стал бы заводить дела с обычными горожанами,  -  сказал Самопалов.  -  Власти у него было… как говорится, выше головы.
      -  Понимаю,  -  задумчиво проговорил Костик.  -  Он делал с людьми всё, что хотел. Если что-то ему было нужно, легко брал. Значит, дело имел только с теми, кого не мог без разговоров заткнуть за пояс. Мы видим, что деликатничал он лишь с бароном, который был богат.
      По своему обыкновению тороплюсь возразить:
      -  Не так всё просто. Он ведь дружил с почтмейстером и владельцем типографии. Это нам на руку. Разве нельзя через них кое-что прознать о делишках прежней власти?
      Дотошный парижанин ставит точку:
      -  Они, конечно, могут быть в деле. И про барона мы тоже не имеем права забывать.
      Теперь мне трудно было возражать.
      Пусть Анна-Лора говорит, что барон погиб на острове Рюген, но его замок стоит на месте. Никуда он пока что не делся. Ценности, кажется, не исчезли, они сохранены. Отчего бы нам не поговорить с Куртом? Нынешний смотритель сокровищ  -  это всё же такая ниточка, которую не стоит обрывать.
      Теперь, когда наша долгая беседа подходит к концу, мы все обеспокоенно посматриваем наружу. Там по-прежнему завывает ветер.
      Вдруг вдалеке, над лесом, громыхнуло. Раскат грома мог обещать ливень, однако случилось другое  -  ветер унес тучи в сторону. И потихоньку песчаная круговерть на полигоне стихла.
      Шелест струй с потолка перешел в еле уловимый шорох. Стало слышно, как посапывает стойкий к невзгодам Колян  и ерзает закоченевший Костик.
Анна-Лора посмотрела на безмятежно синевшую амбразуру, подошла к дверному проему:
      -  Солнце выглянуло! Пойдем домой?
      Жду, что скажет на этот раз младший Суранов. Наш дотошный приятель завершает трудную умственную работу. Сейчас выскажется.
      Однако его опережает Анна-Лора:
      -  Нам надо проверить, кто из друзей фашиста остался в городе. Правильно?
      Костик не спорит, поскольку она права. Он перестает ерзать. Подскакивает, с готовностью спрашивает:
      -  Ладно, а кто кто пойдет к почтмейстеру?
      Самопалов сразу откликается:
      -  Городок знаю, как свои пять пальцев. Этого друга-почтаря вмиг отыщу. Если, конечно, он куда-нибудь не удрал.
      Все соглашаются, когда предлагаю Костику поискать владельца ти-пографии. Объясняю, что мне в свою очередь лучше отправиться в замок и поговорить с Куртом. Вдруг мы узнаем какие-нибудь дополнительные подробности.
      Грустно глядит Анна-Лора. Что с ней  такое? Она чем-то недовольна?
      -  У каждого есть свое дело. Только у меня почему-то нет никакого. Вы считаете, я вам помешаю?
      Теперь Костик не спешит растерять свою сообразительность, наоборот:  торопится проявить понимание. Раз Анна-Лора так дальновидно толкует насчет друзей своих бывших хозяев, пусть навестит Ротфельса. Может, удастся выяснить, кто просил у него лекарство для фашиста, засевшего в бункере.
      Правильно младший Суранов высказался? Вполне. Хорошо, если Анна-Лора по старой памяти кое-о-чем побеседует с аптекарем.
      Наш новый приятель кумекает очень даже неплохо. Прям-таки дотошно мудрый Змей из степного Парижа!
      Делать нечего, отдаю девочке драгоценную улику. С помощью пузырька, найденного в аэродромном ангаре, также можно выйти на след налетчиков. Разве кому-то здесь не ясно? Так что, Анна-Лора, ты должна почувствовать: ценим твое участие в нашем общем деле.
      
ПРИКЛЮЧЕНИЕ  КОЛЯНА

      Необязательно мне возвращаться в город. Спешу в замок. Его довольно высокие готические башенки торчат над деревьями, окружающими озеро.
До замка барона около километра, если шпарить напрямую. По тылам воинской части. Тут считай, не считай  - никак не ошибешься.
      Теперь у всех нас пути-дорожки разные. Какие?
      Анна-Лора подсказала Костику, куда бежать, чтобы навестить владельца типографии. Его дом и небольшое предприятие по соседству мало пострадали от бомбежек. Туда маладший Суранов и приурезал  -  к двум приземистым зданиям у сквера, наискосок от парикмахерской.
      У Самопалова задача потрудней. Жив ли приятель фашистской шишки, Анна-Лора не знала. Ставит ли он штемпеля на почтовых отправлениях? Или подыскал себе новую службу? Это всё надо выяснить поскорей.
      Оглядываюсь.
      Колян мчит  -  пыль столбом. Мимо знакомого нам забора. Скоро пронесется мимо караулки, а дальше…
      Дальше с ним приключилась такая история.
      Посчитал, что улицы не для знатока проходных дворов. Потайные лазы в лабиринте развалин должны заметно сократить дорогу. Поначалу так оно и было.
      Улица уводит в сторону от намеченной цели? Он без колебаний исчезает в сумрачной прохладе ближайшей подворотни. 
      Переулок выгибается дугой в направлении железнодорожного вокзала? Туда идти вовсе необязательно. Самопалов ловко перемахивает через полуразрушенную стену, что для меня нисколько не удивительно, и мчит себе дальше. На северную окраину, где в прежние времена ставили особняки обеспеченные господа нацисты.
      Перепрыгивает он через запутанные петли водопроводных труб возле брошенных домов. Забирается на голые  -  с осыпавшейся штукатуркой  -  перегородки бетонных каркасов. Да, таким способным     другом могут гордиться и Костик, и Анна-Лора.
      Ему удалось очень быстро миновать развалины. Но когда из асфальта встали перед ним ряды обрезанных тополей… когда,  казалось бы, все препятствия преодолены… вот здесь и начались задержки.
      Идет он по дороге уже неспеша, посвистывает, посматривает по сторонам: трудности пути позади, а красивые особняки поджидают его неподалеку за тополями.
В строе деревьев заметны прогалы. На пустых местах торчат палки с тонкими побегами. Какая-то нашлась добрая душа  -  не пожалела сил, чтобы вернуть улице прежнюю красоту. Она так обрезала тополя, что превратились они в светло-зеленые шары на толстых столбах.
Пройдя между ветвистой палкой и пышно-солидным шаром, Самопалов очутился перед особняками. Людей не было видно. Дома стояли безмолвно тихими, некоторые без головных уборов:  попросту говоря, без крыш. И  заодно без адресных дощечек.
Он заметил в отдалении девушку. Она отошла от тополиного шара, постояла, потом вдруг исчезла за деревьями.
Колян припустился следом, однако, потеряв из виду, не догнал. Куда теперь направиться? У кого спросить, где дом почтмейстера? Не у тех ли мальчишек, что внезапно выбежали к ограде одного из особняков?
      Пошел было к ним, но опять увидел девушку. До нее было не очень далеко. Вот с кем побеседовать насчет местных дел!
      Та стояла у тощего прутика. Колдовала над ним, забросив сумочку за спину и свесив длинные волосы чуть не до земли.
      -  Что делаешь?  -  крикнул ей наш храбрый приятель. Не силен был в немецком, а всё-таки рискнул завести разговор.
      Она махнула рукой, приглашая присоединиться к своему колдовству:
      -  Геноссе! Помоги подвязать молодое деревце.
      Узнала в нем русского, назвала товарищем. Разве можно было отказать в просьбе? Колян сообразил: она ходила тут потому, что была, как говорится, тополиным доктором.
      -  Давно лечишь деревья?  -  спрашивает,  думая, как начать разговор о почтмейстере.
      Она смотрит на помощника, смеется:
      -  Деревцем занялась между прочим. Я работаю на фабрике. Специально приехала сюда из Берлина.
      Он хмурится. Молчит.
      Почему стал хмуриться?
      Кажется, некоторые тут ему врут. Фабрика ведь бездействует. Недавно лишь начали монтировать оборудование. Прямодушному Коляну долго молчать никогда не удавалось. Рассердившись, заявил:
      - Не надо меня обманывать!
      Та уже не смеется:
      - Все вместе мы быстро восстановили цех, и завтра будет пуск. Приходи на фабрику. Приглашаю на торжество.
      Самопалов, если сомневается, то упрямится так, что сомнения у него, что называется, все на лице. Он хмыкает, водит носом справа налево и слева направо. Нет, вы погодите! Его на простую удочку не поймаешь! Небось, пудрят мозги насчет всяких тожеств, а в городе он вам не посторонний какой.
      Видя, что его не убедить, девушка достает из сумочки картонный белый прямоугольник.
      -  Держи!  -  протягивает ему официальное приглашение. Если сказать точнее, то карточку с текстом, напечатанным на русском и немецком языках.
      Моему дружку деться некуда.
      -  Извините,  -  говорит. А потом решает схитрить.  -  Приду, но приведу всех своих приятелей.
      -  Пожалуйста. В проходной попросите, чтобы меня вызвали. Со мной тогда и пройдете,  -   она спокойно пошла прочь.
      Самопалов стоит и думает:
      «Это что же такое творится! Неужто целый цех восстановили и его пора запускать?
      Размышляет. Покачивает тополиный росток. Ничего стволик  -  ровненький и надежно подвязан.
      Мой дружок такой человек, что уважает всякую хорошую работу. Надо ли сварить кашу для солдат или отмыть полы добела  -  пусть всё будет так, как надо.
      Если девушка неравнодушна к провинциальному городку с его то-полиными  аллеями, это неплохо. Жаль только, что она приезжая и ничего не знает про почтмейстера.
      Вот улица ему попалась! Вопрос задать и то некому!
      А мальцы за садовой оградой? Они ведь могут помочь в поисках. Ему не так уж много нужно знать. Пусть скажут, где обитает приятель прежних хозяев города.
Он зашагал к усадьбе, облюбованной ребятами для игры. Те как раз принялись кричать. Походило, будто им  -  вынь да положь!  -  необходимо стать индейцами.
Усердные завывания, улюлюканье. Что это может быть иное, как не атака отважных воинов с топориками?
      Человеку, менее храброму, чем Колян,  захотелось бы уйти подальше: всякое соображение вмиг упряталось бы куда-нибудь в пятки. Но у моего дружка голова сработала, как надо.
Перелезая через ограду, решил ничему не удивляться. Пусть там любая куча-мала, он в любом случае посторонний. Никаких увещеваний, излищних разговоров. С его стороны вопрос, с их стороны ответ. И вслед за тем он должен немедленно отчаливать: так будет надежней.
Одичавший сад зарос лопухами, полевые цветы лезли на грядки старой жухлой земляники.
      Жужжали в переплетениях ветвей пчелы. Одна из них спикировала, и Самопалову пришлось прыгать, увертываться. Зацепил своим тяжелым ботинком за торчавший  понизу сук, потерял равновесие.
Не удержался на ногах  -  рухнул в лопуховые джунгли.   
Вот так и произошла первая встреча с индейцем. Тот, маленький и щуплый, прижимался к земле, таращил глаза на прибывшего неизвестно откуда незнакомца.
Надо было побыстрей что-то сказать. Когда при этом у тебя небольшой запас нужных слов, поневоле растеряешься. Однако у Коляна выдержка не подкачала.
Он берет себя в руки, подмигивает мальцу:
-  Не будем тревожиться!
Тот был готов дать деру. Или пуститься в плач.
      Посочувствовать бедолаге?  Это можно для Коляна. И что он делает?
      Забывает про свою верную тактику:  вопрос  -  ответ. Начинает вести опасные переговоры: ведь мой дружок не робкого десятка, и опасности его не пугают.
      В уме составив дипломатически тонкую фразу: «Уважаемый индеец должен быть абсолютно спокойным»,  -  вдруг понимает, что не хватает запаса немецких слов для выражения мысли.
      Тогда он вместо «уважаемый» решает сказать «богатый». А вместо «индеец»  -  «бюргер».
      При этом слово «спокойный» у Самопалова по ошибке приобретает отрицательный смысл. Не хотел того переговорщик, однако малец в итоге услышал:
      -  Богатый бюргер должен быть абсолютно неспокойным.
      Что можно понять маленькому человечку в густой траве? Здешний хозяин очень недоволен гостями, забравшимися к нему в дом и устроившими здесь недозволенные игры.
      Испуганный малец вскакивает, уносится прочь.
      Появляется индеец возрастом постарше:
      -  Мы не виноваты. Здесь давно никого нет.
      В свою очередь давать деру переговорщик не собирается. Вместо этого Самопалов вспоминает, как бывало разговаривал с бывшей хозяйкой Анны-Лоры. Расстраивается, поскольку и здесь, на тополиной улице,  обнаруживается  незадача.
      От расстройства по-русски высказывается:
      -  Вот черт!
      Догадывается, что высказывание ситуацию не проясняет. Досадует на себя: опять двадцать пять выходит! По-немецки с негодующей озабоченностью бормочет:
      -  Снова это… не брал ваших простыней?
      -  Ничего мы не брали. Но можно посмотреть,  - спокойно ответив, индеец начинает кричать, на его громкий призыв отвечает не меньше десятка громких голосов. И вот уже вся команда ломится сквозь кусты сада в поисках неведомых простыней.
      И что теперь сказать о неудачливом переговорщике?
      Не в привычках моего друга вешать нос на квинту. Если что не так, он сдаваться не спешит.
      Синяком украсился при падении? Опухает щека от пчелиного укуса? Оказался у разбитого корыта? Ничего, это дело поправимое. Шишки опадут, блямбы подживут, а дело пойдет своим чередом.
      Не отступает Колян. Потому что для него это несолидно. Он как тот солдатский штык, который никогда не ржавеет.
      Никуда не бежит, стоит и соображает:
      «Умчалась компания. Вернутся они все,  не вернутся,  а мне всё же не помешает получше оглядеться.»
      Смотрит по сторонам. Приглядывается и видит шалашик в гуще деревьев. Может, там остался часовой для охраны имущества? Не станут ведь индейцы бросать на произвол судьбы свои драгоценные луки и стрелы, верно?
      Так и есть. Сидит там карапуз. Перед ним  -  на листе бумаги  -  поджаренные кусочки хлеба. Еще теплые. Тринадцать маленьких порций дожидались едоков.
      -  Ага,  -  сказал Колян,  -  попался, который кусался! Но можно бюргерам не бояться. Никто не собирается забирать ваше пропитание.
      Говорит, значит, и по-русски, и по-немецки. В надежде, что мысль переговорщика дойдет тем или иным боком до караульного.
      И примечает цыганисто зоркий Самопалов одну тонкую деталь. Кусочки хлеба не были закопчеными. Готовили их к употреблению вовсе не в огне костра.
      Опыт армейца из хозвзвода подсказал: неподалеку есть горячая плита. Почему бы не побеседовать с заведующим? Старшой на кухне, как правило, человек осведомленный. 
      Колян и так, и сяк толкует караульному про кухню.
      -  Ну, чего молчишь? Будешь отвечать?
      -  Там,  -  кивает тот в сторону усадьбы, где крыша напрочь отсутствует.
      Теперь понятно, куда идти. Раз беседа с часовым закончена, можно двигаться прямиком к горячей плите.  Решительно шагает Самопалов к подгнившему от времени крыльцу, открывает входную дверь.
Дом внутри  -  развалюха развалюхой. Приходится пробираться через обломки старой мебели. Не похоже, чтобы здесь проживали приличные бюргеры.
      -  Здравствуйте, люди добрые!
      Насчет доброты у него расчет верный. Не лишне предупредить местных обитателей от всяческих недоразумений. Дескать, пришел к вам человек покладистый. Поэтому будьте, пожалуйста, гостеприимны. Не встречайте его пыльным мешком из-за угла.
      Горячую плиту нашел в конце концов. Правда, заведующим тут не пахло. Не было старшого. Вообще ни единой души в доме не удалось обнаружить.
      Взял Колян на плите забытую подгоревшую корочку хлеба, задумчиво пожевал. Странные попались ему индейцы. Очень они ловкие, чтобы разжечь плиту в заброшенной усадьбе, а потом удрать подальше.
      Нет, но кто их просил искать никому не известные простыни?!
      Ишь, какие бойкие. Умчались, будто ветер. Наверное, очень способные хитрить и немедленно уносить ноги, едва покажется какой-нибудь незнакомец.
      Выйдя на крыльцо, Самопалов опять увидел часового.
      Тот стоял у нижней ступеньки, с важностью надувал щеки.
      -  Я не имею права уйти?  -  засмеялся Колян.
      Тот надул щеки сильней, запыхтел. Карапуз понимал, что одним нахальством незнакомца не остановить. Однако, еще больше надулся и сказал:
      -  Стой! Жди!
      -  Вот ты какой!  -  удивился переговорщик.  -  Командуешь, словно я новобранец, а ты уже давно ефрейтор.
      Появилась вся команда. Тот, который был постарше, сказал, что в ближайших домах жильцов нет. Никаких простыней во дворах не обнаружено.
      Он предложил Коляну отправиться в шалаш. Там гостя ждет угощение: печеная картофелина и два поджареных кусочка хлеба.
      Но мой дружок решил отказаться. Торжественная трапеза в честь установления мира и спокойствия  -  это хорошо, но дело не ждёт.
      -  Друзья!  -  сказал переговорщик, довольный, что беседа о простынях подошла к концу.  -  Мне очень надо найти старого почтмейстера.
      Кое-как ему растолковали:  в здешних краях этого «наци» не видели давно. Правда, перед тем, как фашистам уйти из города, его  приходилось видеть многим -  он разъезжал  на машине эсесовцев. Они разожгли костер возле почты. Жгли там какие-то бумаги, либо  привезенные с фабрики, либо взятые из мэрии.
      Жители боялись, что он устроит большой пожар: пепел по всей улице летел. Хотели потушить огонь. Он тогда схватил автомат, начал кричать: «Прочь! Стрелять буду!»
      -  Значит, почтмейстер исчез,  -  разочарованно сказал мой дружок.
      А бутуз, что сторожил Самопалова, неожиданно говорит:
      -  Недавно видел жену почтмейстера.
      Другой индеец подсказывает:
      -  Она живет возле вокзала. Перейдешь рельсы, и сразу увидишь дом. Один угол там поврежден.
      Путь на железнодорожную станцию Коляну открыт. Он бежит к забору, перемахивает через него. Конечно, в своем стиле: сильно отталкивается ногами, делает что-то похожее на сальто.
      Он уже  -  по другую сторону забора. Индейцам остается только восхищаться искусством моего дружка. А если б они побегали с ним наперегонки, то зауважали  Самопалова еще больше.
      Но когда он выскочил на шоссе, решил остановиться. Почему  притормозил?
      В голову пришла мысль: бегать по асфальтовой двухпутке вовсе необязательно. Надо чинно встать на дороге и проголосовать. Какой-нибудь шофер остановит машину, подбросит к станции, правильно?
      Совершенно верно, так оно получится быстрей.
      Я знаю, что соображалка у Самопалова не хуже, чем у  мудрого парижанина.  Но ум у них разный.
      Костик постоянно думает,  каким способом  решить задачу. Если он, как говорится, нацелен на ее решение, то на Коляна умные мысли могут накатить, словно штормовой девятый вал. Накатят  -  и понеслось, поехало. Тут лишь успевай собирать плоды богатого урожая.
      Поэтому… что он предлагает проезжающим машинам?
      Дорогие  водители! Обратите внимание на чинно-благородного парнишку. На своих грузовиках не шарахайтесь от него к противоположной стороне дороги.
      Мой дружок стоит уверенно, голосует с чувством собственного достоинства, и вскоре останавливается полуторка.
-  Залезай, пехота!  -  весело говорит шофер.
У него стрижка почти такая же, как у Самопалова. Короткая, а это значит, что водитель из молодых солдат.
Лихо вскочить в кабину грузовика для бывшего армейца из хозвзвода  -  пара пустяков. Довольный дружок устраивается на сиденье поудобней.
      Настроение у него отличное, потому что верная тактика выручила. Она всегда придет на помощь, выручит в любой переделке, если не поленишься пораскинуть мозгами. Ты знай себе настойчиво думай  -  раздобудешь и грузовик, и кое-что другое.
      -  Куда направляемся?  -  спрашивает водитель, метко бросая в рот сигарету.
      Не иначе, производит впечатление на путешествующего, желает показаться бывалым бойцом.
      Вот только Самопалова пустячком не проймешь. С этой сигаретой  разве сложный цирковой номер показан? Тут кое-кто знает, как носить на войне кашу окопным солдатам, а это дело посерьезней, чем сигарета.
      Мой дружок независимо отвечает вопросом на вопрос:
      -  Гарантируешь поездку с доставкой на дом?
      -  Да хоть бы и так!  -  тон у шофера всё тот же, показательно  веселый.
      Тогда Колян без долгих разговоров режет:
      -  Валяй на станцию.
      Сказал громко и с таким запасом солидной армейской подготовки, что молодой солдат от удивления заерзал. Вытащив изо рта сигарету, сказал миролюбиво:
      -  Не мешает мой дымок?
      -  Нет.
      -  Так ведь я могу… отложить. Дым, ясное дело, не каждому нравится.
      -  Как хочешь.
      - Стекло с твоей стороны опущено. Ты всё же рук не высовывай.  Не положено.
      Разговор пошел без ненужного веселья.
      Коляну выпал шанс между прочим поинтересоваться: как нынче с налетчиками? Поймали их? До сих пор прячутся в городке?
      -  Ничего о них неизвестно. Затаились, видно, где-нибудь.
      -  Может, у каких друзей?  -  Колян задал как бы случайный,  напрочь малоинтересный вопрос, однако интерес тут был и очень даже не пустой.
      Шофер сердито оттопырил нижнюю губу, собираясь опять сунуть в рот сигарету. Но передумал, выбросил ее в окошко.
      -  У нас все водители начеку. Каждый знает свой маневр.  Если эти бандиты появятся на дороге, будет им крышка. И ты меня на этот счет не пытай. Много знать тебе опять-таки не положено, понял? Вот она, твоя станция. Или, скажешь, не твоя?
      -  Моя.
      - Приехали.  До свидания!
      Раз в сутки приходил сюда поезд. Однако был на станции начальник, имелся также стрелочник. Вокзал  -  с единственным кассиром и единственным носильщиком  -  мой дружок хотел проскочить побыстрей.
      Мышкой шмыгнул мимо платформы. Но тут появился начальник. Наверное, ему пришло в голову дать какое-нибудь приказание стрелочнику. Чтоб не бездельничал.
      Тому легко было бездельничать: до прихода поезда оставалось еще несколько часов.
      Раз появилась возможность побеседовать не только со стрелочником, но и с Коляном, начальник остановил моего дружка. Строгим голосом сказал:
      -  Это кто здесь бегает? По рельсам гулять запрещается!
      Что мог ответить нарушитель сонной вокзальной тишины? Не входило в его планы называть свою фамилию, объяснять причину появления возле пустынной платформы.
      Сломя голову уносить ноги тоже было ни к чему.
      Нужна, понял Самопалов, вежливость. А также  -  спокойствие мирного пешехода.
      -  Если не возражаете, я пройду через линию на другую сторону.
      Он проявил такое невозмутимое спокойствие, что начальнику оставалось лишь огорченно вздохнуть. Поскольку вежливость Коляна была безупречной.
      -  Ладно, не возражаю. Однако, проходя через пути, каждый обязан убедиться, что поблизости нет вагонов.
      -   Давно уже убедился,  -  крикнул Колян, быстро удаляясь от вокзала.  -  Еще вчера. Когда по расписанию ушел из города локомотив с двумя вагонами.
      Надо полагать, кое-кто вспомнил, что поезд тут ходит строго по расписанию. Раз в сутки. Вот и пусть кое-кто разговаривает теперь со стрелочником, а вежливые люди имеют право бежать себе дальше.
      Мой дружок и полетел было по своим делам. Но мысли валили девятым валом, и одна из них заставила притормозить:
      «На дорогах налетчиков поджидают. На вокзале тоже, небось, присматриваются к неожиданным гостям. Какой-нибудь комендантский патруль подсказал здешнему  начальнику быть внимательней. Разве не так?»
      Встал сообразительный дружок вкопанным столбом. 
      Опасливо косится на платформу. Поглядывает кто на него или нет?  Сегодня рискованно увлекаться разговорами с внимательными гражданами. 
      На вокзале, к счастью, всё спокойно. Никто переполоха не поднимает.
      Потихоньку Самопалов двигается дальше. При этом не забывает укорять себя. Насчет чего? Если знаешь армейский порядок, то продолжай соответствовать. Ведь все ищут бандитов. Не только он с друзьями.
      Так что не стоит привлекать внимание к своей быстро бегущей персоне. Оно как раз будет правильней. Не придется объясняться с патрулями.
      До желанной цели оставалось недалеко. Всего-то десяток солидных прыжков. И Колян  -  там, где надо. Около дома с обвалившимся углом.
      А если ему было трудно, просто-таки очень нелегко преодолеть  небольшое расстояние,  то лишь по одной простой причине: осторожность сегодня превыше всего.  В этом всё хитрое дело.
      Вспотевший от вала накативших неожиданных мыслей, он добирается, наконец, до нужного дома. Поостыв,  дергает за шнурок звоночка у входа.
      -  Ваш муж служил на почте?  -  встречает вопросом появившуюся женщину.
      Устал он от долгого путешествия. При всём том был вполне удовлетворен аварийным видом нынешнего почтмейстерского жилища: так им и нужно, этим бывшим нацистам! Поэтому подвело Самопалова победительное настроение. Слишком прямодушно пошел в атаку с вопросами.
      Женщина насторожилась. Ее круглые глаза вмиг стали хитрющими щелочками.
      -  Кто такой? В чем дело?
      Не было у нее желания беседовать с дерзким парнишкой.
      -  Он дома?  -  продолжал напирать Колян, которого вело вперед горячее желание поскорее увидеть почтмейстера.
      Настороженность женщины сменилось раздражением.
      -  Ты чего выспрашиваешь? Все знают. Нет его!
      Самопалову показалось, что ее пальцы вот-вот вцепятся ему в голову. Справиться с поднявшейся злостью ей не удалось, она закричала:
      -  Всё равно уеду! Мебель продам и до свидания! Нечего мне здесь теперь делать!
      Продолжая кричать, потянулась к колокольчику возле двери. С треском сорвала его, отбросила прочь, словно это была ядовитая змея. Затем поспешила скрыться в доме.
      Колокольчик брякнулся на землю. Его обессиленный язычок свалился набок. Колян поднял вещицу, вдруг ставшую ненужной. Убедился, что колокольчик исправно звенит.
      Хозяйка разбрасывается добром? Ишь, ведь, какой у нее выверт!  Непорядок наблюдается.
      Но сколько мой дружок ни барабанил в дверь, всё понапрасну. Мрачный дом не реагировал на его старания. Ни громкого вскрика, ни подозрительного стука, ни слабого скрипа. Он словно внезапно весь вымер.
      Отступать Самопалову? Нет, так дело не пойдет!
      Он увидел, что на втором этаже открыто окошко.
      Это хорошо. Можно принять к сведению.
      И на первом этаже тоже есть окошко. Оно закрыто, но заглянуть в него… отчего не заглянуть?
      Увидел он большую комнату, куда жена почтмейстера свезла уцелевшую мебель: шкаф, кровать и два кресла, накрытых серыми полотняными чехлами.
      Не удалось приметить хозяйку, однако не мешало всё же продолжить разговор. В самом деле, где почтмейстер? Если его жена захотела уехать подальше, пусть скажет, где собралась встретиться с ним. Да, беседа могла получиться интересная.
      Манило окно второго этажа. Туда не заглянешь, потому что не до-прыгнешь. Но когда залезешь на пристройку сбоку дома, на дровяной сарайчик, то с его крыши…
      Всё-таки есть шанс подобраться к  открытому окошку, есть!
      Вначале Самопалов забрался на крышу хлипкой постройки. Потом подпрыгнул и ухватился за край лесенки, свисавшей с конька черепичной крыши дома. По такой лестнице обычно поднимаются наверх городские трубочисты, когда им надо прочищать дымоходы.
      По коньку способный Самопалов добрался до фронтона. Спустился к воронке водостока. Скобы, вбитые между кирпичами, держали трубу в вертикальном положении.
      По ним, как по ступенькам, он спустился вниз, на уровень второго этажа. Подобравшись к окну, ухватился за толстую доску подоконника. И вот мой дружок  -  в доме.
       Если Коляну, гибкому и ловкому, словно кошка, не хочется заканчивать беседу, то постарается обязательно ее продолжить, будьте уверены!
      -  У меня еще имеются вопросы!  -  громко сказал он.
      Ответа не дождался. Как выяснилось, в доме вообще никого не было: ушла хозяйка через черный ход. Исчезла напрочь, не желая разговаривать с  назойливыми гостями.
      В прихожей валялся листок бумаги, исписанный фиолетовыми чернилами. Колян не долго думая сунул его себе в карман. Вдруг удастся  узнать о почтмейстере что-нибудь.
      
ВИЗИТНАЯ  КАРТОЧКА

      Путешествие моего дружка завершилось.  Он раздобыл интересное письмо. Почтмейстер писал жене, что чувствует себя в безопасности. Повезло с новыми покровителями  -  дали работу.
      Кто они такие, не сообщал. Видимо, из осторожности.
      Доходы у него были небольшие, поэтому советовал жене продать мебель. Как продаст, пусть сразу едет к нему. Вдвоем удастся побольше заработать на жизнь. 
      В конце письма жаловался на приятеля. Тот исчез неизвестно куда. Не выполнил обещания поддержать валютой, хотя клялся в конце войны помочь. Из себя строил большого деятеля, а на поверку оказался мелким жуликом.
      Он, почтмейстер, из кожи лез вон, уничтожая документы, ком-прометирующие нациста. Теперь ему нельзя появляться в городе: все видели эти огромные бумажные костры. Приходится таиться и ждать у моря погоды.
      Теперь кое-что для нашей четверки прояснилось.
      Отсиживался нацистский помощник у моря или где-нибудь в горах, это могла рассказать лишь исчезнувшая супруга. Однако вряд ли стоило искать ее, раз путешествие Самопалова завершилось удачно.
      Следы предводителя налетчиков можно было обнаружить в другом месте. Костику повезло разговорить второго приятеля жуликоватого лавочника,  который стал при фашистах не просто фабрикантом, а важной городской шишкой.
      Владелец типографии костров на улицах города не жег. Никуда не убегал. В тараканьи щели не забивался. Его заведение сохранилось. По-прежнему работали у сквера возле парикмахерской печатные станки.
      День стоял жаркий. Все форточки на окнах приземистого здания хозяин распахнул. Подойдешь  -  различишь металлическое лязганье. Дотошливый парижанин постоял, послушал. Ему, конечно, хотелось очутиться возле станков. Чтобы посмотреть, как делается газета.
      Мне доводилось видеть ее раньше. Папа однажды принес номер домой и сказал: это уже не прежний нацистский листок. Новое правдивое издание антифашистов-демократов!
      Посмотреть было интересно. Ведь рассказывали о том, кто виноват в несчастьях немецкого народа. А также о восстановлении дорог, о ремонте водопровода, электрической сети. О задачах выполненных и тех, которые надо выполнить.
      Костик стоял и думал:
      «Как это получилось? Неужели владелец типографии, этот фашистский прихлебатель, тоже принимает участие в издании газеты?»
      Не только реалистичный мудрец, любой задумался бы. После знакомства с шибко пылящими развалинами окраины услышать невозмутимо спокойное лязганье печатных станков…
      Кому как, но мне всё понятно насчет парижанина. Что именно? Хотя бы то, почему разговор младшего Суранова с владельцем типографии оказался именно таким, а не другим.
      А началась беседа неожиданно.
      К зданию подкатила полуторка.
      -  Поберегись!
      Задумавшийся Костик отскакивает в сторону.
      Двое рабочих откидывают задний борт грузовика. Им надо  скатить по деревянным сходням здоровенный рулон бумаги. Их старые комбинезоны основательно пропитаны типографской краской. Пожилой рабочий, стоявший в кузове, потихоньку направляет большущую бумажную катушку.
      Принимает ее тот, кто осторожно пятится по сходням, и ему, конечно, потяжелей, чем верхнему.
      -  Позвольте помогу,  -  решительно подскакивает вежливый Кос-тик.
      -  Не надо,  -  возражает нижний рабочий, недоверчиво косясь на возникшего неизвестно откуда помощника.
      -  Вам тяжело,  -  не соглашается младший Суранов.
      И это нисколько  не удивительно. Костик не только дотошный, он еще и вежливый, и отзывчивый. Очень подходящий для разговоров с разными людьми. Для таких разговоров, когда нашей четверке надо кое-что выяснить.
       Короче говоря, он упирается плечом во вмятину на рубашке  рулона. Тяжеленный бумажный каток  -  такой штукой хоть асфальт утрамбовывай  -   подчиняется общим усилиям. Послушно сходит с прогнувшихся деревянных сходней на землю.
      -  Спасибо, парень,  -  говорит пожилой рабочий.  -  Нам потребовалось бы на это дело много времени.
      -  Простите,  -  вежливый парижанин пользуется удобным случаем.  -  Нельзя ли мне повидать владельца типографии?
      -  Кого?  -  спрашивает тот из рабочих, кто был внизу при спуске рулона.
      Выпрямившись, сдвигает на затылок синий берет, утирает ладонью пот с лица.
      В России такой головной убор не из самых популярных. Костик с любопытством рассматривает помесь кепки с байковым мешочком, сверху украшенным пимпочкой.
      Владелец берета снова нахлобучил его на уши:
      -  Кто, говоришь, нужен тебе?
      -  Хозяин.
      -  Парень ищет бывшего,  -  подсказывает напарнику пожилой рабочий.
      Из-под берета нацелились на любопытного Костика внимательные глаза:
      -  Он действительно здесь. Только теперь нам не хозяин. По новым порядкам он кто? Вчерашний крупный нацист. Так что ему пришлось распрощаться со своим предприятием, понял?
      -  Всё понятно. А где его, бывшего, найти?
      -  В типографии. Он должен зарабатывать себе на жизнь, правильно?
      -  Я согласен. Но мне ведь нужно с ним поговорить. Вы позволите пройти?
      Получив необходимые разъяснения, Костик направился к бывшему. При этом был очень доволен. Почему? Ну как же, узнал кое-что о прежнем владельце типографии!
      Теперь тот трудится у станка. Зарабатывает себе на жизнь как простой рабочий. Это о многом говорит. Интересный факт надо учесть, решил дотошный парижанин.
      Конечно, давно уже он уехал из далекого российского села, и теперь свой на все сто  в нашей дружной четверке . Никакой не парижанин, а просто младший Суранов, очень неглупый новый приятель. Который иногда показывает такую реалистичную мудрость, что диву даешься.
      И его типографские беседы, как раз подтверждают мое мнение.
      Идет Костик, посматривает на всякий случай туда-сюда, и что примечает? Окна в печатном цехе открыты. Трава под ними примята. Утоптана ногами.
      Кому тут нужно топтаться?
      Если стоит женщина, передает в окно узелок с едой, то и другим заботливым особам, женам здешних мастеров, не запрещено приходить. Они как раз и наведываются. Приносят еду мужчинам. Когда из-за срочных заказов тем некогда отлучаться домой.
      Наш сообразительный приятель подходит к другому окну. Приветливо кивает, машет рукой, подзывая ближайшего рабочего.
Тот чересчур занят. Некогда ему вести беседы с неизвестными.
      Выходит, надо ждать, когда около окна окажется кто-нибудь иной.
Костик не уходит. Терпеливо ждет.
Цех ярко освещен. На бетонных фундаментах стоят станки, лязгают себе и лязгают. Все помещение наполнено звуками работающих печатных машин.
По проходам между ними снуют тележки. Подсобники подкатывают бумажные рулоны. Огромные ножницы режут бумагу на листы. Как раз один из подсобников, остановив свою тележку, видит Костика.
      Подходит:
      -  Тебе что-то нужно?
      Наш настойчивый приятель, конечно, желает говорить с бывшим владельцем типографии.
Получает улыбку и веселый ответ:
      -  Да вон там этот деятель. Бумагу режет. Позвать, значит, банкрота?
-  Если можно.
      -  Отчего нельзя? Ему размяться не помешает. Слишком он сегодня старается. Показывает: всё тут знаю, сам был рабочим.
-  Был?
      -  Да, но потом стал служить гитлеровцам. Подкупили его. Он, попавшись на их удочку, разбогател, зазнался. Теперь ему стыдно, и он старательно исправляется. А ты русский. Акцент у тебя заметный. Некоторых ваших ребят знаю. Однако тебя вижу впервые. Недавно приехал, наверное?
      -  Вы не ошибаетесь,  -  вежливо отвечает младший Суранов.
      -  Городок наш небольшой. С чего мне ошибаться? Ладно, сейчас тебе доставлю бывшего.
      Он вернулся к своей тележке. Покатил ее мимо широченного, очень массивного стола. Там наборщик, нагнувшись, ковырял в коробке с низкими бортиками шилом, не шилом  -  словом, готовил к печати свинцовые буквы для будущего номера газеты.
      Потом подмастерье подъехал к большущему резаку.
      Здесь во всю орудовала странная фигура в черном фартуке, тесемочки которого были завязаны у старательной фигуры на спине.
«Прежний владелец!»  -  догадался Костик.
      Как только приблизилась тележка,  «бывший»  принялся усердно сморкаться в большой клетчатый платок.
      Представление было отрепетировано, кажется, давно. Потому что шло оно, как по нотам. Этот старательный рабочий хотел выглядеть несчастным слабым человеком. Неважное здоровье должен был подчеркивать огромный платок.
      Да уж, его можно пускать в ход целую смену. И то вряд ли успеешь использовать всю его клетчатую площадь.
      «Бывший» подошел к Костику, заискивающе улыбаясь.
      -  Чем буду полезен молодому господину?
      -  У меня дело к вам.
      -  Вряд ли окажусь полезным. Какие могут быть дела у бедного труженика? У человека, не имеющего лишнего куска хлеба? Разве он достоин беседовать с великолепным сыном… простите, с чьим сыном имею честь…?
      -  Мой папа тут в городе служит. Он полковник.
-  О, господин полковник оказал мне честь!
-  Извините, но я не полковник.
-  Но вы его сын. А это почти одно и то же. Меня переполняет чувство уважения к славному господину.
Сладкие речи «бывшего»  не нравятся Костику. Он готов взять и немедленно возмутиться. С трудом сдерживается:
-  Повторяю! Перед вами никакой не великолепный господин и не полковник!
-  Рад слушаться уважаемого сына высокого офицера,  -  друг лавочника-нациста, прежний владелец типографии приставил ногу к ноге. Замер по стойке смирно, словно солдат перед командиром.
Что  поделать с неуступчивым подхалимом?! Ладно, пускай тянется, раз ему так хочется.
Пока он старательно подчеркивает свое уважение, не помешает задать ему  вопрос. Сначала  -  один. Потом  -  другой.
Конечно, сразу говорить про бандитов не годится. Тут нужно с подходцем, решил наш новый приятель, который и здесь не забыл про свою реалистичную мудрость.
Лучше всего поинтересоваться другом-лавочником. Как теперь относится к нему резальщик бумаги? Не жалеет, что попал на крючок к нацистам?
-  О, мой бог!  -  всплеснуд руками хитрый собеседник.  -  Пусть будет проклят час, когда я послушался этого фашиста и вступил в его партию. Кто я был раньше? Честный социал-демократ, который пользовался уважением у здешних рабочих. Но лавочник ссудил меня деньгами. Удалось стать хозяином типографии…
-  И вам теперь очень жаль, что был солидный доход?
-  Вчера имел большие деньги. Но сегодня у меня друзей нет  - горожане отвернулись от того, кого знали как друга одного из местных фашистских хозяев.
-  Вам позволено снова стать рабочим. Уже неплохо, разве не так?
-  Перед вами, уважаемый сын многоуважаемого полковника, стоит бедный человек. Несчастное существо, которое ждет, когда придет пора уйти из этого мира. 
«До чего ловкий и осторожный этот прежний демократ!  -  соображал между тем Костик.  -  Умело старается вызвать жалость к себе! Слова подбирает такие, что не подкопаешься».
Хитрец в черном фартуке  выхватил из кармана свой платок. Он, как  ранее догадался  Костик,  был у «бывшего» вроде многозначительного флага.
      И теперь этот большой клетчатый кусок материи  -  знак потерпевшего кораблекрушение  -  взлетел к хлюпающему носу небогатого печатника. Своим флагом тот  пытался вызвать понимание и сочувствие у высокого сына высочайшего офицера.
      Но у младшего Суранова,  реалистично скромного и честного,  не было каких-то особо жалостливых мыслей. Он тотчас решительно высказался про себя:
      «Пройдоха устраивает театр. Помани его сегодня какой-нибудь недобитый нацист хорошей подачкой  -  побежит за ним как собачонка. И еще хвостом завиляет. Успел этот тип снюхаться с бандитами? Они, конечно, могли поостеречься  -  опасно привлекать к делу человека, с легкостью идущего на предательство. Однако в эти дни у друга, у бывшего местного фюрера, могло быть безвыходное положение. Разве не так?»
      Эх, была не была! Надо идти в атаку. И Костик выпалил свой, давно подготовленный вопрос:
-  С приятелем когда в последний раз встречались?
-  Гром и молния! Видеть его не желаю!
-  Но меня интересует, как давно видели его.
      -  Ничего не знаю. Никого не видел. Зачем сын офицера меня рас-спрашивает?
Бывший нацист перепугался. Забыл даже назвать старшего Суранова многоуважаемым, высоким, исключительно почтенным  -  всеми теми хитрыми словами, которыми старался завоевать расположение у сына полковника.
Он вдруг начал переступать с одной ноги на другую. Можно было догадаться: ему не терпелось задать стрекача.
-  Извините,  еще один вопрос…
Костик, ясное дело,  хотел, чтобы разговор продолжался. Однако собеседник не утерпел  -  поскакал прочь, словно оказался в горах и нужно было удирать куда подальше на манер горного прыткого барана.
      По дороге он врезался в стол, где набирали газетный текст. Поскорее отскочил от него. Налетел на деревянную конторку мастера. Но объясняться с начальством не пожелал, а поспешил спрятаться возле стеллажей с типографской краской.
      Одна из банок на верхней полке покачнулась от неосторожного толчка. На макушку беглеца плеснула черная струя.
      -  Мне надо умыться!  -  крикнул он мастеру, что стоял за конторкой.
      Что было дальше? Дорога прыткого собеседника протянулась как раз к водопроводным кранам. В дальний угол цеха, где тот и затаился.
      Костик минут пять простоял у раскрытого окна  -  надеялся всё же задать еще один атакующий вопрос. Да вот не вышло у него. То ли краска плохо отмывалась, то ли не нужны были новые вопросы дружку давнего местного фюрера.
      Моему реалистичному приятелю что делать? Он разочаровался в собеседнике. Тот удрал, и Костику ничего не оставалось, как пойти в соседний скверик. Сесть там на лавку.
      Сидит он и думает:
      «Скоро в типографии обеденный перерыв. Срочный там заказ или не очень, рабочим все равно полагается отдохнуть, перекусить. Надо подловить этого хитрого печатника в спокойной обстановке. Когда он отмоется от краски, поест, тогда и продолжится беседа. А для успеха в переговорах не мешает, чтобы здешний шустрый подмастерье мне подмогнул. Перед нами двумя этот «бывший» не устоит. Выложит про друга-нациста всё, что знает.» 
      Шум станков вскоре в цехе затих.
      В тупичке возле типографии зазвучали голоса типографских рабочих. К ним подкатил грузовичок. Шофер крикнул:
      -  Кого домой подбросить? Мне заехать надо на станцию. Беру живой груз, если кому по дороге.
      Часть рабочих уехала. Среди оставшихся был знакомый подсобник. Тот самый, который охотно рассказывал про здешние дела.
      Костик быстро подходит к нему: позвольте побеспокоить еще раз. У прежнего хозяина  печатного заведения нет желания говорить. А тут как раз просто необходимо кое-что выяснить.
      -  Поэтому… можно ведь надеяться на ваше понимание, правда?
      -  Можно,  -  кивает тот.  -  Если очень нужно, то… ладно, будет тебе помощь.
      А дальше случилось вот что.
      Сняв свой фартук, отмывшись от краски, любитель помалкивать выходит из цеха. Завидев недавнего нежелательного собеседника, озабоченной трусцой торопится перебежать через дорогу.
      Слышит мальчишеский крик:
      -  Стойте!
      У хитрого молчуна нет никакого желания продолжать беседу с уважаемым сыном высокого полковника. Есть другое желание  -  придерживая бутылку с водой  и пакет с бутербродами, поскорее скрыться в кустах сквера.
      Помощник нашего Костика, типографский подмастерье,  чешет затылок:
      -  Ишь, помчался! Что-то слишком прыткий он сегодня.
      -  Нервы у него разгулялись.
      -  Да, паренек! Не понравился ему твой разговор. Но ничего, сейчас мы его поймаем.
      Они вдвоем бегут следом: печатник, удирая, ломает кусты, поэтому его хорошо слышно. Как говорится, тут вряд ли потеряешь нужное направление.
      -  Слушай,  -  заявляет Костику помощник.  -  Этот трус спешит к выходу из сквера. Зачем нам лазать по бузине? Надо бежать по дорожке туда, где в ограде имеется вход. Ведь он каждому одновременно  -  выход, других тут нет.  Не сомневайся, попадет беглец нам в руки.
      Мудрые охотники заняли правильную позицию.
      -  Бежать тебе некуда!  -  слышит печатник, когда выскакивает прямиком на засаду.
      Цеховой подмастерье грозит ему пальцем. Предупреждает, чтобы никаких фокусов больше не было.
      -  Извините, но у меня еще один  вопрос,  -   говорит вежливый Костик.
      -  Ничего страшного не совершал,  -  бормочет запыхавшийся беглец.  -  Разве это преступление, когда ты делаешь для старого знакомого визитные карточки?
      
ПОХОД  АННЫ-ЛОРЫ
      
      Костик мигом соображает: «Все-таки нечисто у него дело!»
      А когда сообразил, ему стало  понятно, что теперь появилась целая куча новых вопросов  -  как говорится, враз не управиться.
      Выпалил:
      -  Визитные карточки?!
      -  Так точно,  -   был осторожный ответ.
      -  Для бывшего местного фюрера?
      -  Именно для него.
      -  Карточки были напечатаны, разхумеется, неделю назад,  -  продолжал наступать Костик.
      -  У меня теперь нет доступа к печатной машине. Я не мог сделать этого неделю назад.
      -  Месяц?
      -  Что вы?! Заказ был выполнен, конечно же, давно. Несколько лет назад.
      Продолжать решительное наступление? Не имело смысла. То, что было сделано в давние времена, сейчас потеряло всякое значение. Хотя… почему бывший хозяин типографии заговорил о визитных карточках? Что беспокоило его в старом  -  довольно обычном для прошлых лет  -  заказе фашистского начальника?
      Костик хитро щурит глаза. Говорит непреклонно грозным голосом:
      -  Зачем вы совершили этот нехороший поступок?
      Бутылка с водой уронена. Бутерброды тоже готовы полететь на землю. Кажется, вопрос оказался слишком неожиданным. 
      -  Понимаете… мой прежний друг очень просил…
      -  Нельзя было уступать ему!
      Помощник Костика, цеховой подмастерье, качает головой в удивлении: до чего ловко со своими вопросами наступает паренек!
      Откуда ему было знать, что в далеком Париже хватало эвакуированных? Хоть школьников, хоть взрослых. Они, между прочим,  много разного знали и умели. Вот такие были сплошные реалисты!
      -  И вы сегодня сожалеете, что изготовили нацисту визитные карточки, мы правильно понимаем вас?
      Костик нажимал и нажимал на виноватого печатника. Хотя не догадывался, в чем же была его  вина.
      -  Вы правы,  -  пробормотал резальщик бумаги, поднимая с земли свою бутылку с водой.  -  Должен признаться, что побоялся ему отказать.
Понятно, что этот тип  понимает свою виновность.
      Стародавняя сделка была, как говорится, нечистоплотной. Неясно только, зачем  теперь каяться, когда всё равно никто не знал, абсолютно ничего не знал.
      Здесь не сообразишь сразу, что делать. Костик очутился в трудном положении.
      Неожиданно на помощь приходит цеховой подмастерье. Он восклицает:
      -  Это что еще за карточки?! Давай показывай нам, хитрец! 
Бывший владелец типографии покорно вытаскивает из нагрудного кармана картонный прямоугольничек с черной виньеткой. Вот так штука! С давних пор печатник таскает с собой странное свое изделие.
Посмотреть на витиеватые буквы можно, конечно. Однако поди разбери, о чем торжественно сообщается  готическим шрифтом.
      Хорошо, типографский помощник тут как тут.
Рядом стоит. Вертит визитную карточку в руках, громко заявляет:
      -  Старый хозяин! Ты большой плут оказывается! Почему твой  друг-нацист попал в бароны? Он никогда аристократом не был, этот лавочник.
-  Признаю, что виноват.  Напечатал чистую ложь. Но меня просили так настоятельно. Кончалась война. И к тому времени было известно: настоящий барон погиб на острове Рюген. Мой прежний друг умолял, требовал. О чём говорил? Твердил, что пора уезжать в другую страну. Туда, где есть возможность устроиться неплохо с деньгами и титулом.
Пора было воспользоваться случаем. Костик решил ошарашить печатника новым вопросом:
Он громко сказал:
      -  Теперь не надо нас обманывать! Для чего носите с собой эту лживую визитную карточку?
-  Прошу прощения. Однако заказчик тогда не соизволил расплатиться. Поэтому сегодня… при случае я мог бы напомнить ему об услуге. Понимаете… если б случайно встретились…
Цеховой подмастерье поморщился. Он был уверен, что хитрец кое-чего не договаривает.
-  Не хочется тебя понимать. Наверное, ты заодно с теми бандитами, что скрываются где-то в городе.
-  Ни в коем случае. Однако  была надежда, что карточка защитит меня. Поискал, нашел эту визитку. И ношу в кармане, потому что работаю на предприятии, которое принадлежит новой власти. Меня ведь могут… так же, как и Ротфельса… за добровольное…  даже просто за работу… вы же понимаете. В таком случае я что делаю? Предъявляю этим бывшим господам визитную карточку. Прошу, чтоб не трогали меня… в память о прошлой дружбе.
-  Уж эта ваша подлая дружба,  -  проворчал помощник Костика. 
Пошел было прочь. Остановился:
-  Эй, паренек! Надеюсь, тебе всё ясно?
-  Спасибо за поддержку. До свидания,  -  ответил мой приятель.
В этих словах вежливости было гораздо больше, чем ясности для всей нашей четверки. Нет, можно было сообразить: печатник, этот неисправимый хитрец, очень сильно боялся бандитов и своего старого дружка-нациста. Да только нечего и думать, чтобы пройдошливый тип мог быть для нас полезным.   
      Но Костик молодец. Не зря провентилировал бывшего хозяина типографии.
      С помощником опять же не прогадал: цеховой подмастерье  нашел такой подход, чтобы выпотрошить у хитреца мешок с довоенной рухлядью  -  мы узнали интересные подробности о дружбе печатника и местного фюрера.
      Сделав свое непростое дело,  наш сообразительный парижанин  предложил что? Пусть Анна-Лора расскажет аптекарю про этих закадычных дружков. Вполне возможно, что и новенькое известно о них Ротфельсу. О них… и значит, о бандитах.
      Сестра Курта согласилась, но Костик посоветовал предупредить брата о том, куда идет.
      Зачем? Просто появилось подозрение:  резальщик бумаги не понапрасну опасался ходить по городу без свидетельства. Без той карточки с готическим шрифтом, что могла бы выручить хитреца при встрече с темными личностями.
      Поэтому Анна-Лора  сказала брату:
      -  Мне бы сходить в аптеку. Если задержусь…
      -  Полчаса,  -  ответил он. 
      -  Я быстро.
      Тот кивнул, продолжая чистить картошку. Раз ей надо, пусть идет. И конечно, это сегодня не лишнее  -  знать, где сестра находится.
      Анна-Лора довольна. Если б захотел, сделал бы  выговор. Поскольку она должна варить суп, пока мать на работе.
      Курт отзывчивый, добрый. И ловкий. Без руки, однако научился чистить картошку сам. Удивительно, до чего расторопный. Зажмет картофелину коленями и жжик-жжик ножичком.  За ним не угнаться.
      Вот и сейчас: прямо засмотреться можно!
      Она стоит.
      А он ей говорит об очень интересных вещах:
      -  Спроси у Ротфельса, как поживает. Может, помощь ему нужна? Бедный аптекарь  -  поиздевались над ним налетчики. Однако им недолго осталось пугать людей. Вчера на работу ко мне  наведывался Руди. Слышала раньше о молодом  Шёнберге? О том, кого нацисты держали в концлагере? Ему теперь велено присматривать за перекрестком, где от шоссе отходит дорога к городскому хранилищу ценностей. Знаешь, что полицейский дал мне? Свисток, чтобы я посигналил ему из баронского замка в случае чего. Руди намекнул: наш бургомистр настроен очень решительно. Бандитам не позволят хозяйничать в городе.
      Анна-Лора взяла хозяйственную сумку: по дороге надо было получить по талонам хлеб. Потом с улыбкой, как умеет всякая шустрая немецкая девочка, дунула на ладошку  -  послала своему доброму Курту воздушный поцелуй, побежала.
      Конечно, не забыла прежде положить наш пузырек в боковой карман сумки.
      Там был клапан с кнопкой- защелкой, и он хорошо прикрывал карман  -  улика, которая могла быть очень полезной, не выпорхнет случайно.
      В булочной, к счастью, очередь оказалась небольшой. Вскоре со спокойной совестью и с хозйственной сумкой, где полеживали хлеб и драгоценная коричневая стекляшка, она стояла перед Ротфельсом.
      Ему уже помогли, пополнили запас лекарств на полках. Настроение имел если не самое хорошее, то всё же не самое плохое.
      -  Как!  -  воскликнул аптекарь пусть не очень весело, однако не сказать, чтобы совсем уж грустно.  -  С таким  цветом лица! Обращаться в аптеку за пилюлями!? Что болит у юной фрау? Сердце? Печень? Не поверю!
      Анна-Лора не считала, что ей  нужно сейчас быть  печальной. Либо наоборот страшно счастливой. Однако в доверительном разговоре необходима прежде всего честность, это  -  без сомнения.
      Поэтому что она делает?
      Честно заявляет:
      -  Я здорова. И вам желаю того же.
      -  Благодарю.  Наверное, тебе нужны лекарства для брата.
      -  Он передает вам привет. Интересуется, нужна ли какая-нибудь помощь.
      Аптекарь махнул рукой в сторону полок:
      -  Как видишь, тут снова всё в порядке.
      Анна-Лора повнимательней оглядела стены. Бутылочки с разными снадобьями действительно уже заняли свои места. Резиновые грелки опять висели на деревянных крючках. Заведение имело вид не вполне прежний, и всё же  -  довольно приличный. Жаль только, что не видно было ни одного пузырька, похожего на коричневую нашу стекляшку.
      -  У Курта нет руки. Как у него с плечом? Есть неприятные ощущения?  -  участливо спрашивает аптекарь.
      Она соображает, что надо поддержать разговор. Охотно сообщает:
      -  Спасибо, всё хорошо. Он одной рукой научился даже картошку чистить.
      Под ногой у Ротфельса что-то хрустнуло. Заскрипело.
      Он нагибается. Поднимает с пола кусочек тонкого стекла.
      -  У меня здесь гости… очень старались крушить. Я после них тщательно убирал. Да вот не углядел..  Поразительная способность у этих небольших осколков: они умеют ловко прятаться  и неожиданно скрипеть. Достаточно, причем, неблагозвучно.
      Он подносит к очкам найденную стеклянную крошку. Рассматривает ее. Вздохнув, осторожно кладет затем в коробку из-под шприцев, наполовину заполненную иглистыми хрусталиками.
      Объясняет:
      -  Мелких безобразников я сюда складываю. Потом уж всех  разом выброшу.
      Аптекарь, конечно, выглядит чудоковатым немного. Но его жалко, и Анна-Лора предлагает:
      -  Могу прибраться у вас. Дополнительно. Думаю, от меня лаже маленьким осколкам будет трудно спрятаться.
      Девочка Ротфельсу нравится. Она выглядит доброжелательной. Куда более приветливой, чем недавние гости, которые крушили всё подряд.
      -  Возражать нет причины,  -  говорит аптекарь.  -  Если имеется такое желание… думаю,  еще раз можно подмести пол. А твоему брату  не стоит беспокоиться насчет полок. Люди ко мне уже приходили. Кое-что снова сколотили. Видишь, всё аккуратно висит вдоль стены. Ремонт не закончен, но они завтра опять придут.
      Анна-Лора со своими обязательными расспросами не торопится. Вооружается щеткой с длинной ручкой.
      Вот, значит, подметает.
      Между делом забирается под прилавок. Выуживает оттуда пузырек зеленого цвета.
      -  Смотрите!  -  восклицает Ротфельс.  -  Совсем целый! Прекрасно! Это глазные капли для расширения зрачков. Сам в них нуждаюсь. Поскольку близорук и собираюсь заказать себе новые линзы. Капли пригодятся, чтобы узнать нужную силу очков. Большое спасибо.
      Целехонький пузырек занимает почетное место на полке. Анна-Лора продолжает подметать пол, а сама соображает:
      «Очень интересно. Аптекарь по цвету определил, что там находились глазные капли. Может, показать нашу драгоценную улику? Пусть подскажет, какое лекарство там было.»
      Она имела возможность схитрить. Возьми и немедленно объяви:  под прилавком рядом с зеленым валялся еще один пузырек  -  коричневый.
      Обман в конце концов очень невинный. Какая разница аптекарю, где найдена эта пустая пузатая посудина? Пусть радуется: перед ним  исправный экземпляр, на все сто годный для употребления. Хоть сейчас наливай туда какую-нибудь микстуру.
      Однако она решает поступить по-другому.
      Доверительный разговор… он всегда хорош,  да только требует честности от всех.  Доброжелательный человек задает вопрос и получает охотный ответ. Вполне искренний. Такой именно, который  нужен. Разве плохо?
      Очень даже неплохо!
      Как раз поэтому Анна-Лора без сомнений достает из сумки найденную нами улику. Показывает  Ротфельсу:  сможет подсказать, что тут было раньше?  Он ведь так хорошо разбирается в аптечных пузырьках!
      Это решение оказалось верным.
      Ротфельс не просто ответил  -  пустился в подробные объяснения.
      -  У меня было несколько подобных старых пузырьков. Я не выбрасывал их, использовал: они были с мазью для заживления пореза или какой-нибудь мелкой ранки. Не осталось даже осколков. Кстати, состав мази  особый. Сам его придумал и проверял на себе, когда однажды повредил ногу, стараясь нарубить побольше дров. Всё зажило на третий уже день. Отличный результат! Я ведь считаю: не следует пренебрегать зеленой аптекой  -  такими растениями, как, например,  подорожник. Они действуют порой лучше патентованных таблеток.
      Анна-Лора слушала, стараясь ни словом не прерывать рассказчика.
      А тот, как говорится, на любимого конька сел. С этими своим травами. Говорит и говорит.
Ей, конечно, все подробности интересны. Чем их больше, тем ближе можно подойти к тайне коричневой стекляшки.
О чем она узнала?
Случилось однажды такое дело, что неожиданно  топор аптекаря скользнул по лодыжке. Знаток трав  -  бинт на пострадавшую ногу. И сразу пошел за дом. Туда, где буйно разросся бурьян.
      Там после войны всяких сорных растений  -  изобилие. Они-то как раз самые неприхотливые. Оттого и целебные, что исключительно жизнестойкие. Надо только найти подходящие, чтобы на их основе приготовить нужное лекарство.
Затем… да, она приключилась… эта странность. Аптекарь замолчал, припоминая события последних дней.
Анна-Лора сразу подсказывает ему:
      -  Понимаю. Вы порекомендовали свою мазь…
      -  Совершенно верно. Порекомендовал.
      -  Можно узнать, кому?
      Тот, ласково потерев гладкий выпуклый бок пузырька, поставил его на полку.
      Если девочке не жалко,  пусть он остается здесь. Полезное ведь дело  -  снова походить по бурьяну, поискать листочки подорожника, приготовить кое-что для посетителей аптеки. Некоторые из них уже знают, что можно вылечить себя, не обращаясь за помощью к врачу.
      Почему надо молчать о своих успехах? В конце концов, все фармацевты немного ревниво относятся к званию.. Какому званию? Фельдшер, например, звучит очень неплохо. Дипломированный хирург  -  это другое. Тут Ротфельс претендовать не станет, но поскольку он достаточно умудрен жизнью, то позвольте ему взять и порекомендовать свою мазь.  В качестве того же фельдшера. Какому-нибудь посетителю, что порезал себе   палец.
      -  Разве нельзя? Ни в коем случае?  -  вздохнул чуть виновато.
      -  Ничего не имею против.
      -  Мои успехи… Я никому не желал зла. А здесь пришли, всё переломали и… Столько теперь у меня горя.
      Анна-Лора решила быть терпеливой. Не стала торопить события.
      Она с пониманием ждала, когда аптекарь выскажет всё, что было у него на душе.
      Дождалась: тот между прочим вспомнил, что однажды приходила к нему сестра бывшего местного фюрера.
      Анна-Лора не упускает случая. Скорее спешный, чем неспешный, задает вопрос:
      -  И часто она к вам заглядывала?
      Не вот тебе сразу, однако ей становится известно кое-что. И как раз достаточно интересное.
      Важная фрау редко снисходила до посещения аптеки. Если  два-три только раза приходила, да и то лишь в последнее время. Последний раз что попросила? Продать ей мазь аптекаря. Если можно, побольше  -  солидную баночку.
      Он естественно удивился. Объяснил: остался всего-то небольшой запасец. Чтобы приготовить побольше, нужно собирать целебную траву снова. А когда? Придется заняться этим делом после работы, поэтому не раньше, чем через неделю, он сможет выполнить заказ.
      А потом спросил: велик ли порез у посетительницы? Скорее всего он у нее размера не слишком большого, и нет нужды ждать лекарства так долго. Есть, например, спиртовая настойка йода, порошок марганцово-кислого калия.
      Тут она рассердилась.
      Ей предлагают обычную марганцовку? Щеки стали красными, в голосе появилось раздражение. Не то, чтобы стала кричать, но позволила себе очень громко сказать  аптекарю: не нужно лезть не в свое дело!
      Постояв и подумав,  затем неожиданно предложила Ротфельсу… что?
      Кто бы мог подумать!  -  поделиться с ней секретом.
      Каким  -  поинтересоваться вы  готовы  -  секретом? Именно этим: как можно  в ломашних условиях изготовить чудодейственное средство. Пусть тот не стесняется  -   будет ему очень приличное вознаградение. Она готова заплатить за сведения золотыми гульденами..
      От таких денег аптекарь отказался, и опять можно поинтересоваться: почему?
      Рассудительный человек обязан сообразить, что брикетная фабрика в городе не работает. С дровами тоже, как говорится, не густо. А когда зарядит дождь и в комнате будет противная холодная сырость, разве  пойдешь за помощью к соседям… пойдешь с гульденами? 
      Они в цене где-нибудь далеко. В другой стране. Там, где скромному аптекарю делать нечего.
      И не слышно было также, чтобы соседи собирались раздобыть побольше заграничного золота, чтобы отправиться куда-нибудь подальше. Вот о чем он хотел сказать посетительнице. Тем более, что не собирался делать секрета из состава своего лекарства. 
      Однако рассудительного разговора не получилось.
      Наверное, важная посетительница  сделала заключение: продолжать беседу с аптекарем, не понимающим свою выгоду,  -  глупо. А приберечь золото  -  как раз умно.
      Анна-Лора, конечно же начеку. Ситуацию оценивает и позволяет себе осторожно заметить:
      -  Хотелось бы знать, что случилось потом. Быстро зажил ее порез?
      - Ничего не случилось. Никакие лекарства от меня не понадобились. Говорят, теперь она оказалась под арестом.
      -  Да, это верно.
      -  Тогда мое средство не нужно. Другие займутся ее недугом. Если появится необходимость.
      Сестра Курта выяснила то, о чем нам возьми да и догадайся раньше. Однако догадываться каждый горожанин здесь может. Быть уверенным  -  это уже другая история: полагается знать точные факты, правильно?
      Анна-Лора шла из аптеки думала:
      «Моя старая хозяйка вовсе не случайно посетила Ротфельса. Скорее всего у нее пореза не было никакого. Но зачем тогда ей мазь фармацевта? Фашист, который прятался в ангаре, был ранен. Может, она узнала об этом, и тогда выходит… все они были в одной компании: бандиты и бывший лавочник с хитрой нынешней садовницей.»
      
СТРАНА  ХРУПКИХ  ЧУДЕС

      И Колян, и Костик, и сестра Курта  -  все они добавляли свое в   копилку.
      Какую копилку?  Ну, не знаю. Пусть это будет кошелка из мягкого лыка, что была привезена мамой из России в Германию.
      Такие случились дела: пузырек из толстого коричневого стекла обрастал потихоньку. Он обрастал сведениями, которые помогали понять, откуда стекляшка взялась в «Мерседесе».
      Что касается моего путешествия в замок…
      Кроме договоренности с ребятами, меня подгонял еще один интерес. Хотелось поскорей очутиться внутри древней постройки с ее большими залами, увешанными картинами и старинным оружием. Не бывал там пока. Лишь издали видел остроконечные башенки, узкие окошечки-бойницы.
      Самый короткая дорога туда  -  возле озера с камышами и береговой крапивой, где мы с Коляном поначалу думали испытать найденный у садовницы палаш.
      Вот я, значит,  иду.
      Вижу: камыши, согнувшись под тяжестью коричневых набалдашников, бестолково мотаются над мелководьем.  Почему они бестолковые? Потому что ветер дует от замка, и делать им нечего, кроме как болтаться туда и сюда.
      Зато очень толково покачивается на невысоких волнах яхта. Когда-то барон, любитель быстрых судов, плавал здесь по озеру. Нынче Курт подновил ее, подкрасил где надо. Хоть сейчас путешествуй вдоль камышовых берегов по зеленоватой воде.
      Вполне толковая яхта стоит у деревянного причала. Если б не шел в замок, я мог бы подняться на палубу и…
      Ладно,  не стану увлекаться мечтами. Буду иметь в виду: Курт не сидит тут без дела. Ко всему в поместье старается приложить руку, хоть она у него единственная.
      Он ведь суденышко довольно красиво отделал. И коллекцией барона  - между прочим, вполне толково  -  занимается.
      Заодно стены замка приводит в порядок. Иначе ветер не доносил бы до меня запах свежей известки.
      Иду и вспоминаю: как-то брат Анны-Лоры рассказывал, что другая яхта барона  -   по названию крейсерская  -  раньше всегда стояла в порту Северного моря. В молодости хозяин замка увлекался парусными регатами. Перед войной был вроде консультанта по учебным судам, на которых плавали курсанты-моряки.
      Когда приблизился к воротам, заметил новый кораблик. Не на воде  -  на травянистой лужайке возле высоких стен. Нет уже на свете поклонника парусов, а его пристрастие  -  вот оно. Трехмачтовый бриг.
      Не вот вам настоящий, конечно.
      Смотрится модель красиво: снасти  -  из тонкой медной проволоки, корпус  -  из гладкого светлого металла. Хозяин замка знал, что делал. Каждый, кто видит кораблик,  чувствует: появляется желание немедленно отправиться в дальнее плавание. По морям, хоть северным, хоть южным.
      Во всяком случае, у меня опять мечты насчет яхты. Попросить Курта, что ли? Почему не походить под парусом по озеру?
      А сейчас… хотя бы постоять здесь. Замереть и послушать, как тоненько поют на ветру проволочные паутинки красивых снастей.
      Увесистая  рука хлопает по моему плечу. 
      Она мужская, тяжелая. Страшно обернуться. Почему? Да ведь пришла мысль  -  не иначе, здесь бандит! Он подловил меня! Теперь желает разобраться с одним из тех, которые бегают повсюду и пытаются узнать правду насчет коричневого пузырька.
      Обещал честно рассказывать, так что…. Хлопок по плечу оказался неожиданным, и я похолодел,  что называется, с головы до пяток.
      Сзади говорят по-немецки:
      -  Бургомистр доволен.
      Оборачиваюсь:
      -  Кто доволен?!
      Полицейский Шёнберг сообщает:
      -  Золото пригодится. В городе быстрее пойдет ремонт.
      Меня заклинило:
      -  Бургомистр доволен. Золото пригодится… А вы  -  Руди!
      -  Ты, кажется, очень догадлив,  -  заявляет тот и при этом подмигивает.  -  Я это действительно я. Мало изменился, не так ли?
      -  Совсем не изменился,  -  реагирую машинально.
      А сам думаю: что он тут делает? За мной следит? 
      -  Изменилось кое-что. Смотри внимательней,  -  говорит знакомец.
      На этот раз не тороплюсь с машинальным ответом.
      Со дня встречи прошло не так много времени. Нет и недели. Полицейский не успел стать здоровяком за несколько суток. Зато обзавелся новенькой формой. Внушительной кобурой на поясе.
      Если там было что-то очень солидное, то размером никак не меньше тяжелого маузера.
      -  Извините. У вас оружие наготове?
      -  Ситуация, сам знаешь, осложнилась… Вопрос: у тебя есть дела в замке?
      -  Хочу повидать Курта.
      -  Не советую сокращать дорогу, пробираясь камышами озера. Миновать пост на перекрестке  - нарочно или случайно  - теперь ни в коем случае не рекомендуется. Соображаешь?
      Охотно киваю.
      Если уж наша четверка старается изо всех сил сообразить насчет некоторых  пузырьков, то каждый из нас вполне способен понять, отчего появился пост на перекрестке.
      -  Значит, как полагается, идешь сейчас через главные ворта. Там обязательно увидишь Курта.
      -  Спасибо,  -  спешу поблагодарить полицейского.
      Через несколько минут мне предстоит оказаться перед братом Анны-Лоры с ничуть не утерянной уверенностью в правоте нашего дела. При всём этом стараюсь держать в уме:  неколебимая вежливость Костика и твердая настойчивость Самопалова способны делать чудеса хоть в каком разговоре.
      Сразу же за воротами вижу Курта, собирающего в совок соскобленную со стены старую штукатурку. Как можно было заметить, не только в городе, но и здесь ремонт шёл полным ходом.
      -  А я к тебе. Пустишь поглядеть здешние сокровища?
      В чуланчике, где у того хранились метла, известка, малярные кисти, он снял свой рабочий халат. Ополоснул руку в тазу с водой и, прижав к груди полотенце, вытер испачканные пальцы.
      -  Пошли. Если интересно, покажу кое-что. У меня тут всего хватает.
      Идем по коридору. Входим в просторное помещение.
      Пришпиленными жуками висят на стенах круглые железные щиты. Красуются  неподалеку  также секиры. Ответственно заявляю  -  в ближнем бою они скорее всего мало эффективные. А вот охранять какого-нибудь повелителя в старые времена  -  это им, что называется, вполне с руки. Потому что  огромные тяжеленные… Короче говоря, впечатляют.
      Я бы не сказал, что здесь всё уже расставлено как надо. Странно выглядят возле двери обычные вешалки-стояки с крючками для пальто и шляп.
      -  Оружейное помещение может принимать посетителей. Скоро их будет больше,  -  подсказывает Курт.  -  Парадный зал еще не вполне подготовлен, но уже сейчас выглядит достойно. Желаешь поглядеть?
      Быстро идем, он распахивает широкую и очень высокую двустворчатую дверь.
      Тут позволено удивляться или не удивляться, но красоты всякой  -  верно сказал Курт  -  действительно хватает.
      Задираю голову. Что вижу?
      Вкруговую тянутся к высокому потолку колонны. Если понизу  -  навощеный паркет, то над колоннами  -  бирюзовое небо, таинственно мерцающее звездами.
      Загляделся и неожиданно для себя опустился на стул с мягким сиденьем.
      -  Осторожней,   -   замечает  Курт.  -  Мне полагается охранять этот стул. Он ведь не простой. Старинная работа. Барокко… знаешь о барокко?
      Завороженно киваю.
      По правде, нет у меня твердой уверенности в своих познаниях. Что касается вычурно-мебельного стиля…Если подавай ему резные гнутые ножки и бархатное сиденье, пусть будут гнутые ножки.
      Лунный серп  матово лучится на бирюзовом небе  -  целится острым рогом на мебельную красоту. Сбоку него, на карнизе потолка, посиживают ангелочки.
      Нет, они всё-таки не похожи на откормленных голышей в комендатуре у майора Тамарова. Малость посерьезней будут, хотя  -  не сомневаюсь  -  тоже сотворены в этом стиле: мудреное барокко кругом, не иначе.
      У дальней стены вижу стол со всяким добром. 
      -  Можно поглядеть, что там?
      -  Ступай, раз такой любопытный.
      Там  -  подсвечники разных фасонов и старинные часы. Пепельницы из цветного стекла и чудесные фарфоровые вещицы.
      Смотрю на сверкающий разноцветьем фарфор, чувствую: притягивют меня затейливые поделки. Прямо глаз отрывать не хочется.
      Вряд ли эти вещи всю войну стояли на столе. Городскую фабрику бомбили основательно. Могло крепко достаться и замку. Ценности были спрятаны. И если теперь они вытащены из местного подвала, то ведь Курт достал их оттуда, кто же еще?
      -  У тебя, конечно, каждое фарфоровое блюдо на учете.
      -  Как полагается,  -  отвечает смотритель замка. 
      -  У двери висит на шнурочке тетрадь…
      -  Правильно. Я должен знать всё о ценностях. Там у меня записи непростые. Один экспонат из коллекции фарфора, другой из коллекции майолики, а понять  -  что и откуда  -  помогают инвентарные номера.
      -  Хорошо. Расскажи тогда про вазу.
      -  Какую?
      -  Меня интересует та, которая разрисована красными и желтыми цветами. Очень длинные у них лепестки! Если судить по ним… по длинным узким лепесткам, то здесь…  Хризантемы! Верно?
      Курт листает тетрадку.
      -  Может быть. Однако не в них дело. У меня указано:  знаменитый немецкий фарфор из Мейсена.
      Поднимаю вазу, чтобы посмотреть, есть ли отметка на донышке.
      Курт осторожно берет ее из моих рук. Ставит на место.
      -  Ошибки нет. Исключительно ценная вещь.
      -  На вес золота?  -  шучу.
      Кажется, мои слова оказываются не к месту.
      Смотритель замка вполне серьезно отнесся к вопросу.
      -  Насколько знаю, коллекция была замечательная. Многое из нее ушло. Когда и куда, сказать теперь невозможно.
      Задумчиво и даже грустновато смотрит на стол с драгоценными экспонатами.  Кроме вазы тут, на мой взгляд, фарфора достаточно. Красивые чашки, чайники. Есть даже пудреница с пухленьким малышом на крышке.
      -  Жаль, но после войны в замке не осталось ни одного полного мейсенского сервиза. А ведь некоторые из них были уникально богатые, очень старые. Можешь не сомневаться  -  как раз дороже золота, поскольку имели ценность не только художественную.
      -  Тогда какую же еще?  -  удивляюсь искренне.
      -  Историческую. Помогали увидеть что? Связь культур Востока и Запада, вот какое дело.
      -  Всепланетное,  -  качаю головой.
      Сам при этом думаю:
      «Для некоторых собирать марки очень важно. Это для них чуть ли не единственный свет в окошке. Другие любят коллекционировать этикетки спичечных коробков  -  им вынь да положь новую картинку. Увлекаться мейсенским старинным фарфором, который, оказывается, страшно дорог, тоже неплохо. Подходит как раз для богатого владельца замка. Непонятно только, что случилось с собранием барона, если ни одна бомба сюда не попала. Он навещал местного фюрера. Может, нацистам удалось тут поживиться? Был бы здесь наш мудрый Костик, он отыскал бы наверняка новые факты о делах барона и лавочника. Но его рядом нет, и мне самому надо крепко постараться.»
      Начинаю старательно расспрашивать Курта.
      С чего начался его рассказ? Ясное дело, с оголтело жадных гитлеровцев.
      Те, уходя из города, увезли с собой часть фарфоровой коллекции. Смотритель замка не поленился:  хоть это и заняло много времени, составил список украденного.
      Брат Анны-Лоры завел особую тетрадку. В ней  -  он показал мне свои записи  -  значились уникальные изделия мейсенской мастерской. Те самые, что пропали без следа.
      О, фашисты грабили замок со знанием дела!
      Ваза, которую мне довелось рассматривать, была очень дорогой. Но всё же стоимость ее, по словам Курта, была меньше, чем цена любой фарфоровой зверюшки мастера Кендлера.
      Он сделал их… когда? Да вот пожалуйста  -  около двухсот лет назад! В начале восемнадцатого века.
      Уже в то время они были большой редкостью. Позже, когда другие умельцы начали делать похожих зверюшек, поделки мастера Кендлера стали уже просто антикварными. Каждая из них стоила целое состояние.
      -  Хозяин замка перед войной почти что разорился, скупая по Европе все эти забавные фигурки двухсотлетней давности,  -  сказал Курт.
      Он вздохнул, словно ему было жалко испарившегося баронского состояния. Но понятно,  расстроился он по другой причине  -  знаменитое культурное наследие ушло неизвестно куда. И, кажется, навсегда.
      Пусть брат Анны-Лоры не думает, будто я туго соображаю. Будто его заботы пролетают здесь мимо  -  на манер легкого воробьиного перышка. Нет, они вовсе не кажутся невесомо легкими, просто-таки излишними.
      Ясно. что фашизм в Германии был не всегда, а достижения культуры  -  очень большие  -  были много раньше. И конечно, будут потом.
       Смотритель замка почему озабочен? Да потому, что прошлую, совсем не фашистскую,  красоту хочет сохранить, а насчет новейшей…  как раз надеется, что она получит свое развитие. Вполне достойное и очень похвальное.
      -  Курт! Одно время ты служил у барона. Скажи, он был плохим человеком?
      Тот задумался.
      Осторожно подбирая слова, ответил:
      -  Мне почему трудно говорить? Причина простая: приходилось видеть его разным. Думаешь, он ел на серебре из своего собрания? Попивал чаек из коллекционных чашек? У него ни один гость не получал угощений на мейсенском фарфоре. И вообще этот человек не любил принимать гостей. Он был фанатиком собирательства.
      Куда повели меня размышления? Как раз туда, где барон чуть не разорился.
      Из всех этих чашек  -  факт!  -  он кофе не пил.
      Да наверное, и сам кофе, который всегда любили в Германии и  был в цене, представлялся ему дороговатым.
      Хочешь не хочешь, а пей,  старательный коллекционер, напиток из цикория! Тоже неплохая штука: уважаемая в Германии  -  приличная и достаточно доступная.
      Этот фанатик был, очевидно, скрягой. Раз не любил видеть у себя гостей.
      Вряд ли дело здесь было только в драгоценном сервизе. Приглашенных ведь кормить надо, а он мог скорее всего их угощать  лишь капустой.
      -  Можно узнать у смотрителя замка? В давние времена собирательства... барон…тот  как? Отличался насчет высоты и толщины?
      Хранитель фарфоровых богатств смеется:
      -  Рост средний. Толщина… с очень толстым знаком минус.
      Получается: продай худой скряга фигурку мастера Кендлера -  потом попивай свой кофе. Хоть целый год без передыху.
      У него под боком золотые запасы, но  ему  -  лучше иметь кислую капусту и забыть о визитерах. Конечно, гитлеровцы в конце войны не могли позволить себе такого, чтоб не придти. В гости. Без всякого приглашения. Тут всё понятно, однако…
      Соображаю:
      « Анна-Лора что говорила? Однажды барон заявился к местному фюреру. Зачем это было надо, раз ни в коем случае не мечтал об ответном визите? Ясное дело, очутился у бывшего лавочника не ради того, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Было несомненное дело, и они его уладили. В благодарность барон продал нацисту кое-что из фарфора. Поэтому фашистам стало известно о «золотом запасе» по соседству.»
      Вывод немного странный. Он меня, честно говоря, пугает:
      «Что же происходит? То и происходит, что у хозяйки Анны-Лоры есть еще один клад. Не с бумажными деньгами, не с иностранными монетами. А  с каким-нибудь  мейсенским сервизом. Вполне возможно. Она страсть какая способная на все эти захоронения.»
      Если ее фарфор на вес золота… И если до клада с очень ценной посудой добраться трудно… Не удивительно, что нацисты не торопятся убираться из города.
      Расскажи я Костику про свои выводы, он стал бы размышлять. Как говорится, вдоль и поперек. Но мне по душе догадка насчет нового клада.
      Почему она привлекательная?
      Наверное, по одной простой причине: есть опыт по раскрытию тайников. И секретное местечко  -  с поделками старинных мастеров  -  можно теперь отыскать.
      Все-таки я и Колян наловчились раскапывать то, что хозяка Анны-Лоры с большим старанием закапывала, разве не так?
      -  Курт! Твоя сестра говорила о фарфоровых поделках в комнате хозяйки. Ты видел их?
      Чего не довелось, того не довелось. Однако от брата Анны-Лоры не ускользнуло: барон переживал, когда расстался с ними.
      Кому как не камердинеру было знать, что коллекционер потом плохо спал,  по ночам вставал, бродил по комнатам, рассматривал свои драгоценности. Не насмотрелся раньше, что ли? Да просто  расставание с фигурками было ему в тягость.
      -  Зачем барон продал их?
      -  Насколько знаю, он всегда покупал. Была у него такая страсть. А продавать… нет, не помню о подобном случае.
      -  Но тогда выходит, что он просто отдал их!
      -  Как это? Не может быть!
      Я ничего не понимал. Разве можно тут сообразить, какая логика была у заядлого худого, словно костыль, коллекционера с его цикорием и капустой?
      -  Курт! Скажи, что может быть тогда!
      -  Кроме удачной купли и выгодной продажи… в жизни другое возможно. Или невозможно.   Трудно, думаю,  заполучить… свое существование … на земле, где хозяйничают фашисты.
      -  Значит, барон мог пойти под расстрел? Как ты догадался?
      -  Сопоставил некоторые факты. К тому же в те дни барон трясся, как ветка бузины в бурю. Не захочешь  - приметишь его беспокойство. Но с ним на этот счет никаких бесед не имел. Он молчал, и я  -  тоже.
      Что теперь получается? Смотритель картин и фарфора кое-что проясняет, и ты можешь радоваться.
      Хоть и нет здесь нашего особо сообразительного Костика, вполне возможно отметать, оказывается, неверные предположения. Вот так поговоришь с человеком  -  потом имеешь право себя похвалить: есть ценная добыча для общего дела!
      Не то, чтобы сильно радуюсь, но всё-таки…
      Заодно не пропускаю мимо ушей  непростые  «листки», что дрожат в непогоду.
      Бури в городке бывают заполошные: недаром ведь он вблизи морских штормов. А что знаю насчет бузины?
      Не секрет для меня  -   в Германии любят это растение. Из вкусных,  вполне тут съедобных ягод,  умеют приготавливать разные напитки. Как говорила моя мама, даже горячительные. Такие, что  вовсе непохожи на сладкий ягодный морс. 
      Выходит, когда-то приключилась в замке буза. И был не вот вам суматошный бузиновый шум.
      Ой, какая приключилась буза  -  как раз вплоть до расстрелов по причине мейсенского фарфора!
      Уходил от Курта с большой  -  не толстой, скорее тонкой, но огромной по размерам  -  книгой.  Наверное,  полметра на метр.
      Она, очень большая и старая,    расскажет   всем нам теперь о  фарфоровых чудесах.  Выпросил ее у смотрителя драгоценностей, чтобы никто не донимал меня вопросами. Те обязательно должны появиться, раз уж придется объяснять приятелям. Что объяснять?
      А то, что необходимо искать еще один клад!
      Иду с книгой, вспоминаю «комнату грёз».
      Она стоит перед глазами  -  не желает напрочь пропадать, потому что…       
      
КОМНАТА  ГРЁЗ

      Да, очень красивым показалось мне это особое помещение, где у Курта лежала книга об удивительном камне. Проще говоря, о красной глине.
      Хранитель замка не поленился,  посвятил меня в тайну фарфора. В старые времена  -  в очень давние  -  мейсенские поделки были из обожженной каменной массы. Затем научились добавлять в глину каолин, а позднее появились искусные фигурки Кендлера. Хоть и глиняные, но с хитрым каолином.
      И все  они в наши дни -  именно фарфоровые, почти что золотые.
      В этой «комнате грёз» смотритель посвятил меня также в свою тайну. Как он остался без руки?  То-то и оно, что история приключилась…  Поначалу она показалась мне далекой от сегодняшних событий в городке. Но это  -  поначалу…
      Тащу, значит, воз всяческих соображений ребятам, и думаю: «До чего странная бывает капуста у заядлых собирателей!»
      В особой комнате коллекционера я оказался тогда, когда попросил что-нибудь почитать начет баронских зверушек. Должен знать, что нам дополнительно надо искать или не должен?
      Признаюсь, капуста странным образом  -  больше часа  -  маячила в моей голове. Мысли о ней напрочь не уходили. Они охотно вернулись, когда Курт повел меня по замку. Было видно, что жилые помещения  какие-то заброшенные. Если все они почти без мебели,  то их полупустой вид заставлял думать: бывший хозяин не заботился о них.
      Послушно спешил я за смотрителем, удивленно качал головой: усиленное питание капустой вымело, словно веником, всю приличную обстановку?
      Но, конечно, не скудное питание тут виновато  -  мейсенский фарфор, который имел огромную власть над  коллекционером. Над его радостями, огорчениями. Над всем, всем  -  вплоть до обеденного рациона.
      Всё так, однако любимая комната барона…  О ней он заботился изо всех сил. Настолько усердно,  что иначе этот уголок замка не назовешь, как заветным. Там он проводил долгие часы, любуясь своим редкостным собранием.
      Вспоминаю капусту, кручу головой, шагаю следом за братом Анны-Лоры. И вдруг замечаю, что уже стою на роскошном цветистом ковре. Ноги по щиколотку утопают в мягком ворсе.
      По правую руку от меня  -  ряд знакомых стульев в том самом стиле. В стиле барокко. Рядом с ними причудливый диван: его бархатисто-малиновая спинка изогнута, словно вопросительный знак, запросившийся на боковую. Этакий шикарный лежак для созерцания окружающих красот.
      Теплынь и благоухание! Райское житье у дивана и стульев, которые явно не прочь уделить внимание появившимся персонам. Кажется, мебель обещает  посетителям, в том числе и мне, особый комфорт. Присесть или нет?
      Вздыхаю. С утра неутомимо носят меня туда-сюда ноги. Можно бы попробовать… но лучше не надо. Зачем зря волновать хранителя здешних очень дорогих чудес?
      Белые гипсовые рамочки затейливыми завитушками окружают настенные светильники, сверкающие зеркала, проём двери. Толпятся изящные столики, едва не задевая друг друга серебряными локотками. Все они здесь уставлены фарфоровыми поделками самых разных форм и расцветок.
      Разве мог догадаться, что «комната грёз» будет потом вспоминаться не раз?
      Шёнберг  -  покинув замок,  подхожу к нему похвастаться книгой  -  говорит, рассматривая рисунки:
      -  Ишь, ты! Постарались насчет иллюстраций.
      Ему понравились всяких видов слоны и носороги. Но самое большое впечатление произвели собаки. Их морды были исключительно устрашающими  -  будто прямиком из сказки Андерсена «Огниво». 
      -  Будь у меня один такой пёс, чтоб с приличным чутьем и могучими лапами... Точно говорю:  задержали бы налетчиков  в двадцать четыре часа!
      Соглашаюсь охотно:
      -  Особая порода. Пасть льва. Лапы, что ноги бегемота.
      -  Средневековая собака,  -  уточняет Руди.
      В голосе полицейского слышу нотки готовности. Он настроен доброжелательно и не против вести здесь обстоятельную беседу. Тогда выкладываю Шёнбергу то, что узнал от Курта:
      -  Кажется, прежний хозяин замка не раз был под прицелом у нацистов.
      -  У него имелась коллекция. Такая, что  -  на загляденье.
      -  И грабили его не раз…
      -  Однажды чуть не попал в гестапо. Тогда в городе хватали тех, кто был недоволен Гитлером. А барон где-то высказался, назвал главного фашиста человеком, мало понимающим в настоящем искусстве. Вот местный вождь и решил за компанию поуменьшить  фарфоровое богатство барона.
      -  Прихватил для себя кое-что? 
      -  Спасло собирателя то, что вступились за него истинные знатоки мейсенского искусства. Однако в конце войны, когда гестаповцы побежали кто куда, опять был наезд на замок.
      Соображаю себе потихоньку:
      «Ишь, какие мастера пожаловать неожиданно! Не они ли и сейчас шастают по городку? Налетели на аптеку, чтобы непременно прихватить кое-что у Ротфельса. То самое, что было нужно их предводителю. Ничего подходящего не нашли, но устроили погром по всем фашистским правилам.»
      Вот так стою рядом с Шёнбергом. И мы с ним перебрасываемся замечаниями.
      Почему полицейский не отправил меня восвояси? 
      Скорее всего  -  скучно было одному стоять здесь. Можно кое-о-чём поговорить со знакомым. Тем более, что собеседник более или менее информированный, разве не так?
      Опытный Шёнберг наверняка прочитал на моем лице мало скрываемую гордость. Что сейчас таиться, меня радовал результат наших расследований. К тому же именно Валерию Ладейнину повезло догадаться о новом кладе. А это было вовсе не очень просто.
      Вагон теперь требуется!
      И как раз такой, который всегда требуется, когда у тебя целая куча ничуть не глупых умозаключений. Успехи, как говорится, налицо. Но я в праздничную трубу не трубил. В радостный барабан не бил. И нос не задирал.
      Книга, что несу друзьям по городку, тем временем поуютней устраивается в ладонях Шёнберга. Он совсем не торопится выпускать ее из рук.
      Что внимательно там рассматривает? Нетрудно сообразить, Руди, на этой странице тебе  нравится шикарный тигр.
      Такие милые существа не водятся в Германии. Да и в России познакомиться с ними далеко не просто. Наверное, каждому немцу интересно полюбоваться не столько привычным ушлым зайчиком, сколько… чем?  Солидной зверюгой с могучими когтями.
      Приглядываюсь  -  нет, фарфоровый тигр лишь отдаленно похож на хищника. Скорее напоминает упитанного бюргера. Распевающего песни после доброй кружки пива. Одно подмигивание левым глазом чего стоит!
      А улыбка от уха до уха? Она, по-моему, вполне привлекательна.
      Морда шикарного зверя по душе Шёнбергу также, тот с интересом принимается листать страницы дальше.
      Порыв налетевшего ветра доносит с лужайки запах свежескошеной травы. И заодно  -  мелодичный тонкий звон проволочных снастей знакомого кораблика.
      Смотрю на парусник, думаю:
      «Тоже интересная штука. И смотреть, и слушать приятно.»
      С'кажите: с чего бы Валерий Ладейнин втюрился в медно-парусное это судно? Допустим, не дано мне враз понять.
      …Однако сейчас, когда я уже дома, в России, и когда вспоминается мне Германия… вижу не только послевоенные развалины. Ведь  был там  и звонкий изящный кораблик. Говорящий о  загадочных бурливых морях. О тех почти бескрайних водах,  что окружают Европу с севера, с запада, с юга…
      Однако не стоит отвлекаться. Должен сообщить, что, полистав книгу,  полицейский вдруг закричал:
      -  Вы гляньте! Мне уже довелось видеть этого длинноного леопарда.
      Оказывается во время обыска у сестры местного фюрера Шёнберг взял зверюшку с полки. Что сделал с фарфоровой фигуркой?  Пихнул в сумку, полагая: тут обычная безделушка. Хоть и обычная, однако место ей пока что в полиции.
      Теперь он видит леопарда в книге.
      Удивляется, конечно. Говорит, покачивая головой:
      -  Вот так штука! Ранний период мейсенского искусства. Ведь это сколько лет… сколько всяких исторических десятилетий прошло!
      -  Много?
      -  Пока белая фигурка не попала в полицию? Настолько много, что сразу не сосчитаешь.
      Однако мне пора уходить, нести книгу домой.
      Иду вполне довольный и не понимаю: мне дано знать теперь гораздо больше того… Больше того, что пока знаю.
      Всё же  кое-что нам уже известно, поэтому на следующий день вся четверка сходится в саду за домом. Как раз там, где мне и Самопалову повезло с кладоискательством.
      -  Сестра фабриканта! Не иначе, она бегала с лекарством на аэродром!  -  заявляет Колян, почесывая  ёжик. Тот самый, короткий. Новоиспеченный, словно какой вам пирожок.
      Затем, вдруг позабыв напрочь о своей колючей прическе, с горячностью восклицает:
       -  А там ведь рядом их владения!
      -  Какие владения?  -  Костику необходимы разъяснения.
      Куда ж  любознательному парижанину без дополнительных уточнений? Если высказываете классную мысль, то будьте добры сделать ее понятной всем без исключения.
      -  Фабрика,  -  поясняет Самопалов.  -  Неспроста местноый фюрер не пожелал прятаться  где-нибудь в стороне.
      Однако дальше свою мысль не развивает. Дескать, сами теперь шевелите извилинами, раз такие дотошные.
      -  Не захотели фашистские богатеи убраться из города,  -  принимается размышлять Костик.  -  Это понятно. Не было им резона удаляться от кладов очень уж далеко.
      Анна-Лора подсказывает:
      -  Что у нас имеется? Пригласительный билет. Можно будет походить по цеху, где уже закончен ремонт. Вдруг там что-нибудь интересное.
      -  Рабочие давно бы раскопали клад,  -  замечает основательно призадумавшийся Костик.
      Ему, конечно, не с руки  отставлять в сторону  свою повадку. Как раз не пустяшную, а всегда удивительно разумную. Его неожиданные высказывания постояно оказываются исключительно нужными:
      Вот и теперь: вздохнув,   он  ставит крепкую  точку  нашим  долгим  размы-шлениям.
      -   Ломай голову, не ломай, а понятно лишь одно. До сих пор  толком никто не знает. О чём? О кладе родственничков-нацистов, которым жалко расставаться с драгоценным фарфором!
      Он прав, и тут,  что называется, не убавить и не прибавить.
      -  Попытка не пытка!  -  внезапно высказывается Колян.  -  Билет у меня, и я отправляюсь  на фабрику.  Ремонт цеха закончен, оборудование установлено… будет там завтра много всяких гостей. Проведу разведку незаметно. Чем плохо?
Ребята высказались.
      Стоит молчание.
      О чём спорить, когда спорить не о чем?
      «Нет,  -  думаю,  -  погодите!  Я знаю, как брат Анны-Лоры остался без руки. А Коляну и Костику ничего не известно. Это непорядок, потому что у нас как заведено?  Никто не молчит  о делах нацистов.»
      Поскольку помалкивать не желал, так и получилось: ребятам стала известна история Курта в подробностях.
      А ведь они были вовсе не лишними. Потом  - ничего странного здесь не ввертываю!  -  вдруг взяли, разом объявились и открыли нам глаза.
      Смотритель замка что мне сказал? Если искусство не прославляло победительную мощь и воинственность, фашисты считали его излишним. Чем-то вроде проявления слабости.
      Но разве мейсенский фарфор к битвам призывал?  Там тигры и те  не звали на войну  -  приглашали повеселиться.
      Спорить с лавочником, с этим хапугой, с поклонником Гитлера -  себе дороже, как понял барон. Когда началась война, он постарался очутиться подальше от городка. Служил на севере. Не то, чтобы укрылся на острове Рюген, но…
      Во всяком случае хотел, чтобы хапуги не достали его. Об этом у него как-то случился разговор с Куртом, который остался возле коллекционера. Барон всё-таки был персоной не совсем обычной, и морскому офицеру начальство разрешило иметь денщика.
      Брат Анны-Лоры  остерегался давать советы этому не очень простому человеку. Предпочитал помалкивать. А если помочь по хозяйству, то выполнял свои обязанности по всей форме. Не отлынивал  -  заботился о коллекционере честно.
      Потом его старания были вознаграждены. Не деньгами, конечно: барон  -  капуста его приучила или поделки мастера Кендлера  -  чуть ли не по грошику откладывал на дальнейшую жизнь в кругу своих драгоценных зверюшек.
      И что хорошего могло быть в дальнейшем?
      Фашистская верхушка к тому времени уже начала разбегаться. Пошли явные и тайные заговоры, на фронтах поражения валили валом. 
      Стало известно, что погибла одна из богатейших коллекций фарфора.
      В самой середке страны стоял интересный Японский дворец с великолепными поделками из  белой глины, так вот  однажды тот просто исчез  в огне.
      Барон, фанатичный собиратель фарфора, не мог не переживать. Дворца было жалко ему очень, заодно  тревожился за свою собственность.
      Замок, к счастью, исправно стоит в городке и сегодня. А честному денщику какое вознаграждение  приключилось?
      Север Германии с островом Рюген вовсе не был тихим местечком. Остров не корабль. Никуда уплыть не удалось, но вот узнать бомбардировки  -  нет, стороной они его не обошли.
      Барон боялся их? В том-то и дело, что в последние дни войны -  уже нисколько.
      Курт рассказал, что приходилось даже удерживать его от безрассудных поступков.
      Наверное, смотритель нынешних сокровищ замка, правильно делал: всё-таки барон не уважал фашистов. И почему в таком случае не посочувствовать отчаявшемуся человеку?
      Однажды спасая барона, Курт не уберег себя. Осколком раздробило ему предплечье. Как раз тогда, когда упирающегося коллекционера  -  тот вдруг решил ждать смерти  -  тащил в бомбоубежище.
      Вот, значит, выбежали они из дома на улицу.
      Бомбы летят и летят. Взрывы, свистят осколки, из окон домов валит дым. Мостовая ходит ходуном. 
      И здесь  -  взрывная волна! Одного она швыряет в сторону. Другого подбрасывает вверх,  угощает куском железа.
      Раненый денщик попадает в лазарет.
      То, что случилось дальше, Курт вспоминал не то, чтобы с печалью…
      -  Врач обнаружил, что рана серьезная. Лечить отказался.
      Мне было непонятно:
      -   Доктор? Отказался?
-  Не забывай. То был фашист.
-  Разве это меняет что-то в лечении раненых? 
-  Выходит, что ненужным я стал.
Рассказываю всё Коляну и Костику. Однако до них тоже не враз доходит логика нацистских врачей. Переспрашивают, задают вопросы.
      Никуда не денешься  -  давай, Валерий Ладейнин, объясняй им в подробностях историю Курта.
      
ВЫСТРЕЛЫ  В  НОЧИ

Курту перестали делать перевязки. Барон пошел к врачу. Поинтересовался: что в таком случае тот собирался предпринять?
Ответ был непонятный:
-  Я не намерен что-либо делать.
Если слова лечащего доктора прозвучали странно, то вопрос морского офицера, денщик которого медленно умирал, был достаточно резонным:
-  Почему?
Вот тут доктор и показал себя в полном фашистском блеске:
-  Германии солдаты нужны, а не однорукие инвалиды. Господин барон должен иметь это в виду. Чтобы парень меньше мучился, дам вам яд. Сами сейчас можете предложить ему стакан воды с отравой. Лекарств мало, но яда как раз предостаточно. Можете выбирать любой здесь, в стеклянном шкафу.
Что сделал коллекционер? Тот самый морской офицер, денщик которого совершил благородный поступок?
Очевидная  же вещь: Курт сделал то, что от него требовалось, а врачебной помощи у фашистов  не нашел.  Не рассердиться офицер, как видно из происшедшего, не мог. Сердобольностью вроде не отличался, но врезал доктору незамедлительно.
Из рассказа нынешнего смотрителя сокровищ выходило: хозяин замка в те дни  мечтал  -  не иначе!  -   дать по морде какой-нибудь фашистской заразе. Просто не подворачивался подходящий случай.
А тут на тебе  -  благоразумный врач! Благоразумный на свой, полностью фашистский,  манер!
Однако мои друзья сомневаются. Чтобы этот хиляк…
Приходится дополнительно объяснять:
-  Врач бултыхается в стеклянном шкафу. Среди своих ядов. Что делает разозлившийся морской офицер?  Бежит в палату к денщику.
-  Операцию делать?  -  Колян хмыкает. Хозяина замка воспринимать всерьез ни малейшего нет желания. Бывшему армейцу явно коллекционер не нравится.
-  Может, решил дать какой толковый совет?  -  Костик старается более детально разобраться в непростой ситуации. И правильно поступает. Потому что случился именно спасительный разговор.
Не могу не подтвердить:
-  Совет был. Барон сказал денщику, чтобы тот немедленно бежал из лазарета. Всё равно лечения никакого не дождаться.
-  Ишь, ты!  -  Самопалов удивился.  -  Поворот какой! Собиратель фарфора думал не только о своих зверушках.
Именно так и выходит!  С чего посетителю замка спорить?   Курт ведь объяснил:  он как раз через открытое окно и выбрался на улицу. Поняв, что происходит, остальные раненые  отправились на свободу  следом за ним.
Барон держал дверь. Не желал, чтобы в палату вломились санитары, доктор-убийца.  Они ведь обязательно захотят  помешать спасению людей.
На улице Курт потерял сознание, и товарищи по несчастью тащили его на руках.  Очнулся много позже. После того, как остров был освобожден от фашистов и ему сделали операцию. Хирургам не удалось спасти руку, но жизнь ему сохранили.
С морским офицером, который проявил себя не вот вам хиляком, произошло другое.
Перед тем, как отключиться, брат Анны-Лоры слышал, что в лазарете началась перестрелка. Скорее всего барон не успел скрыться вместе с ранеными. Он открыл огонь по всем этим преступникам. Палил через дверь, и ответным огнем…
-  Вот оно что!  -  воскликнул Костик. 
-  Всё правильно!  -   заявил Колян.  -  В городке знают, что коллекционера убили на острове Рюген.
Однако неожиданности у нас на улицах продолжались. И мы вскоре начали понимать: ой-ёй-ёй,  не всё было просто. Хоть с аптекой,  хоть   с автомобилями, неожиданно быстрыми и очень решительными.
Набегавшись за день, наскоро поужинав, отправляюсь отдыхать. Засыпаю мгновенно. А просыпаюсь медленно, с трудом.
Разбудили меня выстрелы за окном. Что такое?
Покачиваясь, брожу в темноте по комнате. Натыкаюсь на стену. И вдруг вижу, что стою у стекла, за ним  -  серый сумрак. Он медведем ворочается в саду,  стонет от холодного мглистого тумана.
А может, сам издаю недовольные звуки? Каждый сонный человек имеет право возражать против того, чтобы вытаскивали его из уютной постели.
Стреляли за окном, не стреляли. Вроде бы там вовсе не слишком шумно.
И думается теперь о чём?
«Не спишь, стоишь тут, а в саду никого нет. Мокрый туман есть всё-таки туман. Не больше и не меньше. Допустим, где-то кто-то громко чихает. И кашляет, как из пушки. Мне-то зачем волноваться? Надо отправляться туда, откуда пришел. В постель.»
Раздались выстрелы: бах! бах!
На окраине жахнули не из пушки. Из парабеллума  -  это  уж точнее точного.
Стекло покрыто пылью тумана, похожей на изморось. Поэтому кажется, что белесая рожа за окном подмигивает огромным водянистым бельмом. Позний вечер? Раннее утро? Возьми и догадайся.
Однако догадываться нет желания. Всё перебивают новые звучные хлопки:
-  Так-так! Так-так!
Тут не захочешь  -  отойдешь от подоконника.
В нашем городке автоматные очереди отвечают пистолетным выстрелам. Понимание пришло запоздалое, и от него почему-то спине становится холодно.
Сам себе объясняю:
«Ничего не поделаешь. Пальба там идет. Но ведь она где? На окраине. Это далеко, и нечего тебе здесь пятиться!»
Плотнее завернувшись в одеяло, снова подхожу к окну. Тише стало?
      Непонятное что-то громыхает.
      Надо всё-таки решаться: шлепаю босыми ногами по коридору, направляюсь… куда?...  в папину комнату. Если подполковник спит, не мешает его разбудить.
      Не то, чтобы Валерий Ладейнин напрочь перепугался, но  -   из песни слова не выкинешь  -  всерьез подумал: может, в части не подняли еще  тревогу? Тогда папа должен встать и…  пусть солдаты придут на помощь комендантскому патрулю. Наверняка не игрушки в том дальнем далеке  -  схватка с бандитами.
Окна комнаты, куда пришлепал, выходят на другую сторону дома.
Здесь царит полная тишь. Выстрелов не слышно. Сплошная для усталого сна благодать. Никакого подполковнику беспокойства.
Откуда взяться беспокойству, если папу никто пока что не пытается оповестить о происшествии? Телефон, предположим, потарахтел бы. Но его у нас нет.
Аппарат присутствует, только ведь не работает линия. Не всё  вос-становили  в городе, и слишком много еще развалин.
Имеется кое-что другое: исправный звонок над входной дверью.  Он бы не заленился, потренькал  -  заявись к нам посыльный из части. Однако  не прибегал ведь никто. Поэтому, Валерий Ладейнин, самолично  давай:  старайся, если поспешил проснуться.
Можно и самолично, однако меня смущает полнейшая эта  -  при всех выстрелах  - тишина.
Стреляют или нет? Не паникуют ли  в уголке города, до невозможности спокойном уголке,  некоторые лунатики? Объявляется сомнение, от которого жарко голове. 
И поскольку тревожный жар проходить не проходит, лишь усиливается, мне хочется послушать белесый туман снова.
Разворачиваюсь, иду назад, чтобы постоять у себя возле окна.
      Что слышится там, за холодным стеклом? Хоть стой, хоть падай,   но в саду крепко спят и деревья, и кусты  -  усердно висит до отчаянности глухая тишина.
Что они в туманной дали? Заснули громкие автоматчики? Или по квартире действительно бродит лунатик, которому позарез надо разбудить всё население дома?
Сижу на краю свой кровати. Смотрю на спящую поодаль сестренку.
И мне совсем не хочется поднимать переполох. Знаю ведь, не маленький: у ночного страха глаза велики. Кошки громыхают на железной крыше дровяного сарая, и вот ночью иду к папе, начинаю толковать про стрельбу. Спросонья промахнуться -  ничего не стоит, будь хоть сотню раз никакой не лунатик.
      Ты промахнешься, а та же самая бойкая Машка станет весь долгий день …Ладно, когда немного посмеется над старшим братом. Если тот заслужил.
Только… немного у нее вряд ли получится. Кроме всего прочего, она обязательно увидит Анну-Лору. И  -  наговорит. С три короба. 
Доказывай затем, что проявил нормальное чувство ответственности. Объясняй,  сколько влезет. Всё равно без смеха не обойдется.               
      Понятно, что не нравится  глупая ситуация. Выглядеть в глазах Анны-Лоры паникером и слабаком?  Может, кому-нибудь без разницы, но мне… Позор, и больше ничего!
Сижу, голова чугунная.
      Опять залечь в кровать не отказался бы. Да сна  -  ни в одном глазу. Маюсь, словно подхватил неведомую болезнь.
      Гляжу на окно. Ожидаю, что дальше будет.
Хоть сам люблю пошутить, ощущаю  -  напрочь улетучивается  чувство юмора.
В конце концов, лунатик он тогда лунатик, когда не понимает, что он лунатик. А мне всё насчет себя ясно. И ясно так хорошо, что дальше некуда  -  очень неудобно быть лунатиком, если ты не лунатик.
      Минуты идут. Тихий туман в саду растворяется, уходит. Ко мне приходит нормальное, никакое не лунатичное чувство голода. Иду на кухню, делаю себе бутерброд.
Перекусив, возвращаюсь назад. И уже не знаю, чего мне здесь, возле мокрого стекла, ждать. Просто сижу на кровати, раз нет желания дремать, и вспоминаю свой недавний сон.
      Было вот что. Я плыл на корабле.
      На всех парусах судно шло по Волге. Широкий поток вбирал в себя ручейки, реки, он становился и шире, и красивей. По берегу шли, расступались высокие сосны  -  манили домой, к бабушке в дерневню. В глубь России.
      Гудели снасти, поскрипывал корпус парусника. Вот корабль горлицей перелетел через песчаную косу. Опустился посреди просторного плеса. Там, на травянистом откосе, стояли избы, словно вырубленные из янтаря.
Деревья, положив на их крыши свои тонкие руки-ветки,  смотрели на путешественника, прибывшего из дальних краев.
Соображаю: отчего не поглядеть на прибывшего? вполне возможное дело!  только что он может рассказать в  деревне?  когда здесь,  в городке,  много всякого, слишком непонятного?
      Вот если б удалось мне слетать быстренько в Россию… да попить воды из родника, что в деревне у бабушки … живая там вода или какая, но уж наверняка соображалось бы теперь куда лучше!
      Четкую автоматную очередь услышал, когда решил продолжать сновидения в своей остывшей постели.
Сейчас мешкать нельзя. Бегу к папе:
-  Скорей! Надо просыпаться!
Тот поднимает голову:
      -  Что такое? Подъем?
      С пятое на десятое объясняю, что за городом  - а  может и ближе, на окраине  -  бьет автомат.
Папу стрельба не удивляет. Стрелять могли на полигоне. Для того там поставлены мишени, чтобы в них пуляли молодые солдаты, учась владеть оружием.
Не с руки мне отступать. Потому что кое-кому на полигоне бывать приходилось.
      Старательно шепчу:
-  В какой стороне можно бить по мишеням? Там как раз тихо. А где самолетный ангар?
      -  Ангар?  -  недовольно говорит подполковник.  -  Известие плохое! Снова  этот аэродром.
Короче, команда солдат отправилась туда, где еще недавно пытался отсидеться местный фюрер.  Найти в бункере никого не удалось. Но тамошние развалины были прочесаны еще раз.
Бандиты  -  скорее всего они  -  устроили в тех краях ночное выяснение отношений. А затем как сквозь землю провалились. У них была, не иначе, какая-то машина.
      Она помогла им улизнуть из города.  Или затаиться где-нибудь. Мало разве  брошенных, полуразрушенных домов на окраинах?!
Папа пришел домой, когда стало заметно светать.  Насколько помню  -  часов в пять утра.
В прихожей снял свой офицерский ремень. Протянул его мне и сел на низкую скамеечку, под которой стояла у нас обувь. Стянув сапоги, он прислонился к стене и сказал:.
-  Пусть ноги отдохнут.  Командир собирает нас через три часа. Посижу здесь немного. Потом позавтракаем, и нужно мне отправляться. Куда приказано.
      
СПУСТЯ  ТРИ  ЧАСА

      Папа ушел на службу.
      Мама помогала одеваться проснувшейся малышке.
      Я решил навестить Костика. Лестница, от каменных ступенек которой несло утренним холодом,  повела меня вверх. На третий этаж, где временно разместилась семья Сурановых.
      Шагал энергично, поднимался быстро.  Не то, чтобы очень громко пыхтел, но сандалии шлепали звучно.
      Флора Сергеевна услышала мою громкозвучную энергию, приоткрыла дверь и сказала:
      -  Костик выйдет через пятнадцать минут. В комнате еще не все вещи разобраны, у нас тесно. Подожди его, он спустится к тебе во двор. Хорошо?
      -  Ладно. Жду на лавочке в саду.
      Машка могла со мной увязаться погулять, поэтому постарался быстрей прошмыгнуть мимо нашей двери.
      У подъезда вижу папину «Симку».  На месте водителя  -  Виктор Семаков.
      Не поговорить с ним  -  нельзя. С какой стати он пригнал к  дому старенькую машину, когда ей место вовсе не здесь?
      Виктору заняться нечем? Лучше бы сходил на свалку. Да поискал там другие крылья для «Симки».
      Запасные части не достать? Правильно: с новыми сплошная незадача. Однако…
      Предлагаю Семакову совместный поход. Все-таки заполошное дребезжанье старых железок не самая лучшая музыка. Даже для таких  - вовсе не привередливых  -  пассажиров, как мы с Костиком. 
      Мое предложение не лишено смысла.
      Раньше за городом был карьер, где добывали бурый уголь. Эксакаваторы черпали его прямо с поверхности земли. Их ковши прогрызли сбоку холма огромную ложбину.
      Что с тем добром делали? Возили на фабрику. Прессовали там из угля и торфа брикеты. В конце войны вся работа у холма прекратилась.
      Теперь в ту часть ложбины, где давно выбрали бурое топливо, свозят мусор со всех улиц. Почище стало в городке, а горы всякого барахла в карьере подрастают день за днем. И чего только там нынче    не найдешь?!
      Про тамошние залежи стального лома нам с Коляном хорошо известно. Видели хоть ржавые сетки от кроватей, хоть покореженные остовы автомобилей, отбегавших свое.
      Некоторые горожане ходят на свалку, как в магазин подержанных вещей. Какой-нибудь  слесарь всегда отыщет в больших кучах неплохую деталь, которую нелишне с умом использовать.
      -  Заглянуть в карьер? Можно,  -  соглашается Семаков.  -  Но это потом.
      -  А сейчас тебе нужно тут? Сидеть в автомобиле? Ой, Виктор! Только не рассказывай мне сказки. Насчет того, что тебе надо поехать с моей мамой в город Галле, чтобы проведать жену папиного подчиненного. Мне всё известно. Не разрешат вам ехать!
      -  В больницу ехать нельзя. А куда-нибудь в другое поселение… в другую воинскую часть… это  -  вполне возможное дело.
      -  Тогда не темни. Про самолетный ангар кто папе сказал? Раз кое-кто здесь в курсе дела, то кое-кто имеет право…
      -  И какое право ты имеешь?
      -  Такое. Чтоб ты не темнил.
      Не думаю, что папин ординарец очень уж охотно продолжил нашу беседу. Но случилось так:  я  не получил от ворот поворот.
      Подумав немного, Семаков согласился кое-что мне открыть. Оказывается, он привез сюда подполковника Ладейнина и офицера из комендатуры. Они сейчас наверху. В той комнате, где ночью удалось различить выстрелы на аэродроме.
       Ординарец озабоченно покачал головой:
      -  Ночью разве точно различишь?
      В ответ начинаю толковать про самолетный ангар.
      Виктор скептически хмыкает:
      -  Следов там никаких поблизости не нашли. А должны были найти гильзы. Хотя бы от автомата. Или от пистолета. Напрочь там чисто. Поэтому сейчас команда солдатская постреляет в воздух возле ангара. Здесь же будет такая ситуация. Офицеры постоят у окна. Постараются определить, насколько далеко от аэродрома была стрельба.
      -  Как же они узнают?
      -  Очень просто. Подполковник возьмет и послушает, что да как. Небось, запомнил, в какой стороне ночью палили, а?
      -  Небось, номер пройдет… Да ты не бойся, Виктор. Боевой офицер наверняка запомнил всё, как полагается.
      -  На улице только не болтай об этих делах. А так… чего мне бояться?
      Не успели мы поговорить насчет ангара: вышли папа и знакомый мне дежурный офицер из комендатуры. Они сели, ни слова ни говоря, в машину.
      Папа сказал:
      -  Поехали, Семаков, за город. Проверим выводы.
      Значит, ситуация немного прояснилась? Выходит, что именно так.
      Семаков заводит мотор.
      Из подъезда появляется Костик. Мы с ним смотрим, как «Симка» пускает клуб сизого дыма и медленно трогается с места. Шофер верен себе. Как говорится, не рвет покрышки, а вполне уважительно и даже осторожно отправляет старенькую машину как раз туда. На загородное шоссе.
      Она постепенно увеличивает скорость.
      Вот уже быстрым аллюром уносит пассажиров на службу, не терпящую никаких отлагательств.
      Всё понятно. Сейчас будут проверены выводы. Потом командир части поставит перед подчиненными новую задачу. И наверняка всяким темным личностям в городке будет, как говорится, несладко.
      С завистью провожаю «Симку» взглядом. Совсе не против был бы  очутиться вдруг в кабине.
      Однако слишком сильно попереживать мне Костик не позволил: у него оказалось  солидное боевое настроение. 
      Откуда оно взялось?
      Он уже прослышал про ночные события. Встревожен был или не очень, однако голова у младшего Суранова работала заведенным порядком. То есть так, как полагалось дотошным ребятам из Парижа.
      Пока завтракал, Костик успел продумать программу наших дальнейших действий. Недаром у него за плечами красовался зеленый брезентовый мешок. Котоый имел вполне увесистое название  -  солдатский сидор.
      В нем топорщились острыми углами все необходимые вещи. Какие?
      Вот именно: какие? Невозможно было для меня как раз это  -  не сунуть нос в сидор, не полюбопытствовать, что по чем и почему мой приятель нагрузился, словно вьючное животное.
      Сверху в мешке лежала книжка. Она была завернута в газету. В разрыве обертки виднелся коричневый корешок.
      Насколько понимаю, читать художественную литературу  -  и даже справочники  -  лучше всего дома. Сидя за столом или на диване. Но уж никак не годится … ни в какие ворота не лезет безмятежное чтение на митинге по случаю пуска фабрики.
      Щелкаю по твердой обложке.
      -  Интересная книга?
      -  Сказки Пушкина.
      -  Любишь классику?
      -  Люблю Пушкина. Он сегодня между прочим очень понятный. Пришло в голову захватить этот томик для Анны-Лоры.
      Хочу задать еще один вопрос. Однако тот застревает у меня в горле.
      Ну, Костик! Вот, змей! Это ведь я пообещал девочке книжку. Теперь, значит, выскакивает приятель и перебегает мне дорожку?
      Откашливаюсь.
      Возмущаюсь:
      -  Когда обещал преподнести  сестре Курта в подарок Пушкина…Если я забыл захватить с собой… Хочешь опередить, да?
      -  Ты здесь не при чем, -  пожимает плечами Костик. -  Дари «Капитанскую дочку». А я принесу волшебные сказки и стихи. Разве нет у меня такого права?
      -  Имеешь, конечно, право. Ладно, тащи свои сказки. А тут что еще за штука?
      Вытаскиваю из сидора нечто похожее на перископ подводной лодки. Штуковина -  под цвет зеленой морской волны.
      Нет, но что же это такое?
      Длинная труба с заглушкой на одном конце. На другом  -  изогнутом  -  блестит стеклышко.
      Гляжу через стекло внутрь и вижу на донце круглой ямочки обычную маленькую лампочку. И тут до меня доходит:  это ведь фонарик! Но какой-то чудной, раньше таких не видел.
      Где Костик достал  занятную штуку?
      Тот охотно поясняет:
      -  Папа дал. Трофейная вещь, соображаешь?
      Собирались вроде бы идти на митинг. По случаю пуска фабрики. Но время ещё, как говорится, терпит. Поэтому вовсе не считаю, что рассказ младшего Суранова о перископе напрочь лишний.
      Подводной лодки пусть не оказалось, однако…военную Германию тут не позабудешь. Ни под каким соусом.
      Это был фонарь, и он имел свою особую историю.
      Когда в Польше прорывалась из кольца на запад немецкая двизия, то шла она по лесам. Во всяком случае очень старалась. Уходила, оставляя позади вначале свое тяжелое вооружение, а потом и легкое.
      Понятно, что налегке двигаться намного легче.
      Однако пехотинцам, оставшимся без пушек и автомобилей,  не удалось уйти далеко. С востока шли и шли танки, догоняя и отбрасывая  отступающих в леса и болота.
      В конце концов сдались в плен и солдаты вермахта, и офицеры.
      -  По их следам  наша специальная трофейная команда ходила потом целый месяц. Собирала оружие, которое нельзя  оставлять без присмотра. С ним у  команды мороки  -  выше головы. А местные крестьяне между делом потихоньку собирали по лесам всякие остальные вещи,  -  подмигивает мне Костик.  -  Соображаешь?
      -  Ясное дело, в хозяйстве кое-что всегда пригодится,  -  киваю. О чем должен спорить, когда спорить нет смысла?
      -  Вот едет мой папа на танке. Тут останавливает его старый крестьянин. И что делает?
      Догадываюсь быстро:
      -  Дарит этот шикарный офицерский фонарик…
      -  И старательно объясняет: хорошая вешь, чтобы фашистов хорошо видеть. Даже ночью. Смотрите, быстрые танкисты! Не давайте здесь им спуску!
      Поскольку надо мне соображать, старательно шевелю мозгами: значит, старший Суранов трофейной вещью цвета морской волны попользовался, а потом отдал реалистичному сыну.
      Тут дотошный парижанин неожиданно говорит:
      -  Я подарил тебе парашют?
      -  Подарил.
      -  А фонарь отдам Коляну. Ему ведь тоже что-нибудь неплохо бы подарить. Чтобы по справедливости всё было. Верно?
      Такой он, наш новый приятель.
      Костик хороший товарищ. Надежный и справедливый. Мне и раньше не приходилось в этом сомневаться. Не приходится теперь сомневаться в тысячу раз сильней.
      Бегом поднимаюсь на свой второй этаж, чтобы  взять «Капитанскую дочку».
      Затем с Костиком припускаемся к Анне-Лоре.
      Она поджидала нас.
      Увидев из окна, вышла на крыльцо. Двойной подарок приятно удивил ее, она отнесла книжки домой. Те откочевали на этажерку с учебниками.
      После чего мы уже втроем помчались к храбрецу Коляну, которому если не перископ подводной лодки, то сильный  дальнобойный фонарь в любом случае станет не лишним.
      Вот бежим, и я продолжаю соображать:
      «А что там, на дне сидора, ещё лежит? Не успел посмотреть, а ведь наверняка тоже кое-что интересное.»
      Выясняю.
      Оказывается, на дне мешка  -  в бумажном пакете  -  полеживают четыре куска хлеба с ветчиной. Вчерашняя беготня по городу, которая продолжалась с утра до вечера, научила младшего Суранова высоко ценить бутерброды. Да, это исключительно ценное изобретение. Особенно, когда надо перекусить, что называется, наспех, на ходу.
      Костик мне объясняет:
      -  Принял меры. На случпй задержки с обедом.
      Пусть после этого кто-нибудь заявит, что парижанин непредусмотрительный. Он не просто реалистичный. Он мудрый.
      Насколько мудрый?  Именно что настолько  -  как трехголовый змей. Который Горыныч.
      Не зря это говорю. Опережая события, могу ответственно заявить: у нашего приятеля словно шестое чувство сработало. Прав был на все сто касательно припасов, хотя митинг на фабрике поначалу не обещал…
      Впрочем,  он много чего не обещал, коль всякие машины были готовы исправно застучать.
      Всё бы хорошо, да только…
      Потом нам всем пришлось угощать Костика похвалами, неожиданными до изумления. Похвалами за хлеб и вкусную ветчину, за проявленную мудрую предусмотрительность.
      
ЛОВУШКА

      К фабрике  -  пожалуйста, вам  -  двумя дорогами можно добираться. Или по шоссе вокруг пшеничного поля, колосящегося уже спелой желтизной. Или по не  шибко утоптанной тропинке вдоль железнодорожной ветки.
      В давние времена вагоны с готовыми брикетами подавали по «железке» на станцию. Сегодня между шпалами земля всё еще сдобрена мазутом или креозотом, хотя вся ветка поросла будыльями какого-то очень жизнестойкого сорняка.
      Значит, направляемся к фабрике по тропе всё-таки?
      Всё-таки. Потому что она короче шоссе, а наша четверка подзадержалась со сборами, и час пуска цеха близок. Вот если б не приготовление бутербродов… нет, о хорошем надо вспоминать только так, чтоб и в следующий раз нам довелось бы путешествовать без голодного форса.
      Сорняки папа зовет обычно будыльями. А раз травянистые заросли взяли тропу в полон, раз Анне-Лоре идти здесь не так, чтоб удобно… короче говоря, нахожу палку и принимаюсь изничтожать колючие препятствия.
      Чертополох здесь или не чертополох, однако мое занятие ребятам понравилось. Мы рубили все эти сорняки,  и они, словно капустные листья, разлетались во во все стороны.
      Сменяя друг друга, довольно быстро осилили половину дороги.
      Анна_Лора вначале просто смотрела, а затем попросилась в первопроходцы. Она как раз и вывела нас на широкий прогал, что был метрах в четырех от колеи.
      Посередине прогала была яма с рыхлой землей.
      Походив вокруг нее, Колян решил обследовать местность и совершил широкий обходной маневр. После чего подошел к нам и показал гильзу.
      -  Стреляная.
      Костик повертел ее в руках, поднес к своему носу, на конце которого имелась, как известно блямбочка.
      Покрутив блямбочкой, дотошный реалист объяаил:
      -  Недавно пуляли. Пахнет порохом. 
      У Анны-Лоры появилось подозрение:
      -  Может, стрельба и в этом месте была…
      -  И в других местах…,  -  подсказываю.
      -  Но здесь пуляли  -  это уж точнее точного,  -  Костик подводит черту под  догадками.
      Колян с нашими рассуждениями не спорит. Он просто прыгает в яму. Ему интересно, почему там земля особенная. Словно вспаханная.
      Очутившись на дне, начинает крутить головой, нагибается. Вытаскивает из рухлой кучи изогнутую железяку.  Странное место ей здесь приуготовлено. Вот только трудно догадаться по внешнему ее виду, для чего она служила.
      Выбравшись к нам, пожимает плечами на молчаливый мой вопрос, отбрасывает загогулину в сторону. Он явно разочарован.
      Поскольку ясности касательно ямы  -  с гулькин нос, мы разбредаемся в стороны, шарим в бурьяне. Находим след солдатского сапога. Потом еще один.
      -  Ого!  -  восклицает Костик. -  Да их, гляжу, хватает!
      -  Если раньше возле рельсов побывали наши солдаты…,  -  начинает размышлять Самопалов,  -  тогда…
      -  Тогда раньше них здесь побывали бандиты,  -  замечает сестра Курта.  -  Они конечно, отсиживались в яме, чтобы потом напасть на замок. На сокровища, которые брат охраняет.
      Самопалов нас разочаровывает: ночью тут была какая-то схватка. Спору нет. Однако охотники за сокровищами явно ушли отсюда, они испарились еще до появления солдат. После того, как подполковник Ладейнин выехал из городка на «Симке», никаких выстрелов не было.
      -  Не было!  -  подтверждаю охотно. -  Мы услышали бы. Если налетчики быстро испарились, то они могли это сделать не только с помощью  машины.
      Колян соглашаться не торопится. Потому что по ветке поезда не ходят давно, а мне сдаваться не хочется. Продолжаю гнуть свою линию:
      -  Поезд не обязателен. Налетчикам достаточно иметь самоходную тележку. Как ее называют? Дрезина, кажется.
      Поспорили. Идем дальше.
      Куда пришли?
      Туда, куда хотели. На  фабрику.
      Показали приглашение. А когда оказались в цехе, Анна-Лора вдруг и говорит:
      -  Смотрите! Бургомистр стоит. Рядом с ним…
      Я вижу человека среднего роста. Худого, в сильно поношенной одежде.
      Решаю пошутить:
      -  Это барон.
      Сестра Курта всплескивает руками:
      -  Совершенно верно!
      На фабрике многое для нас прояснилось.
      Однако не всё, лишь много лет спустя довелось мне узнать: во время боев действовала в Германии тайная группа - высокопоставленных! - антифашистов "Красная капелла". Скорее всего, кто-то из них поддержал, защитил барона, когда ярый нацист, хозяин города, однажды вознамерился отнять в личное пользование коллекцию, очень ценную для немецкой, нисколько не фашистской, истинно гуманной культуры.
      
      
      В городке что было потом с нашей  четверкой? Ничего особенного.
      Вскоре я и Машка вместе с родителями уехали домой, в Россию. И когда сейчас мне вспоминаются наши приключения, остается лишь удивляться. Как догадался барон-антифашист не погибнуть в нацистском лазарете?
      Как он нашел гитлеровцев, стерегущих фарфоровый клад? Как он сумел после смерти предводителя втереться в доверие к оставшимся двоим, вместе с ними раскопать клад?  И  затем уничтожить  в перестрелке налетчиков, капитана и старшего лейтенанта?
      Нет, но до чего ловкие и настойчивые, эти коллекционеры, правда?
      Теперь сокровища хранятся в замке; вот что месяцем позже  написал  мне реалистичный Костик  -   они принадлежат народу и живется им совсем неплохо.