Я и мои самолёты, глава 7

ГЛАВА 7

Слепой страх

Итак, меня перевели из 85-й эскадрильи в метеорологическое крыло в Милденхолле: я был счастлив в первый раз после окончания лётной школы, отправляясь в небо на одном из нескольких «Гонтлетов», принадлежавших метеокрылу!
Хотя «Гонтлет» не обладал такими же стройными обводами, как «Фьюри», напоминавшая рапиру (именно «он» - «Фьюри» безусловно, был женского рода, «Гонтлет» и «Уоллес» - определенно мужского), определённо, стоило овладеть этим «клинком», скорее, пиратского плана – как абордажная сабля.
Я открыл для себя мощность двигателя «Меркьюри», с силой толкавшего тебя в спину; бег на жёстких опорах шасси с подкосами; объёмистый нос, закрывавший обзор вперед. Я заново познал чувствительность органов управления (но не столь лёгкого, как у «Фьюри»), угол набора высоты, ликование высшего пилотажа (а они еще говорили, что «Харрикейн» способен выполнять весь комплекс фигур) и открытую кабину. Я вернулся к реальному полету.
Этого реализма я хватил через край, в составе метеокрыла! Известный факт: отлетав в нем два года и оставшись в живых, вы автоматически получали Крест Авиатора; капитан Гарри Твэйтс, командовавший крылом на момент моей службы, позже получил такой орден, да ещё с планкой, за отличия в первые дни войны. Дважды в сутки, вы поднимались на двадцать две тысячи футов - в семь утра и в полдень - вне зависимости от природных условий, имея только самые неизящные приборы для слепого полета. Это была задача не для слабонервных. Единственный прибор, которому можно было доверять – здоровенный анероид в медном обрамлении – выказывал точность до пары футов; а хуже всего работала рация TR9D.
В первые дни я множество раз был свидетелем мастерски выполненных полетов вслепую, но один случай, с уоррент-офицером Биллом Бейли (единственным пилотом в составе метеокрыла, помимо меня) навсегда застрял в моей памяти.
В то утро стоял густой туман, сливавшийся с низкой облачностью. Видимость составляла от 20 до 30 ярдов. Я сопровождал Билла до точки взлета: бежал рядом с законцовкой крыла и, по необходимости, тянул за нее или толкал, разворачивая истребитель. Я приметил ограждение летного поля, уловил дыхание легкого бриза на щеках и развернул биплан против ветра. Голова пилота скрылась в кабине: он устанавливал направление ветра на компасе; затем он махнул мне рукой, бурчание «Меркьюри» превратилось в треск, и он поднялся в воздух – туман завивался в вихри и кудри в спутной струе.
Процедуры, обеспечивающее безопасное возвращение, были почти до невозможности примитивными – а между тем, до объявления войны оставалось всего четыре месяца!
Я стоял в центре (очень приблизительно) аэродрома. В тридцати ярдах от меня стоял авиатор, не видимый в тумане, в тридцати ярдах от него – другой авиатор, и так вплоть до самого штаба, где Гарри терпеливо пытался связаться с Биллом посредством сыплющей помехами радиостанции TR9D.
Внезапно, очень слабо, я услышал звук мотора его самолёта.
«Он к северо-востоку, примерно пять миль!» - закричал я, и услышал, как сообщение передавали от механика к механику. «Северо-восток, примерно пять миль…»
Медленно, посредством многократного повтора сообщений по почти бесполезному радио, Билла привели к центру аэродрома: он прошёл над ним на высоте тысячи футов, держась против ветра.
«Прямо над нами!» - закричал я торжественно, и «Над нами…над нами…над нами…» стремительно понеслось по цепочке. Все остальное было в руках Билла и бога.
Медленно досчитать до шестидесяти; аккуратно развернуться на 90° влево; медленно сосчитать до тридцати; развернуться на 90° влево; медленно досчитать до шестидесяти, снижаясь до пятисот футов и поддерживая постоянную скорость; развернуться на 90° влево; медленно сосчитать до тридцати, снижаясь до 200 футов и поддерживая постоянную скорость; убрать газ, опустить нос, затем разворот на 90° влево со снижением. А теперь ищи, ищи границу аэродрома, вглядываясь в серую, серую пустоту…
Вот так, должно быть появился заход на посадку зигзагами, использовавшийся в аварийных ситуациях во время войны – яркий пример того, как политики-скупердяи совершенно зазря ставят на карту чужие жизни Общая стоимость поддержания операций трех метеорологических крыльев в Великобритании в 1939 году, составляла 60 000 фунтов в год, включая самолёты; точность прогнозов составляла почти 80 %. А ныне мы тратим миллионы фунтов, поддерживая лишь часть всемирной метеослужбы; интересно, во сколько тысяч фунтов обходится нам каждый добавочный процент точности, если таковой есть?
Хотя радиостанция TR9D являлась худшей частью самолётного оборудования, самой неудобной его частью был термометр длиной два фута, закрепленный на левой внутренней стойке центроплана. Пилоту полагалось записывать температуру всякий раз, когда давление падало еще на 50 миллибар; а в облаках ему приходилось извлекать громоздкий фонарик с тремя батарейками и высовываться из кабины, чтобы прочесть эти мерзопакостные показания. Это было нелегко; по правде говоря, это было чертовски трудно.
Однажды ранним утром я принял срочный телефонный звонок от Гарри Туэйтса – он безнадежно задерживался на аэродроме в 60 милях от нас. Билл был в увольнительной. Справлюсь ли я? Я выглянул в окно, там лил моросящий дождь, и высота нижней кромки облачности составляла не выше трёхсот или четырёхсот футов. С непоколебимой уверенностью неопытного бойца (сто семьдесят часов налета) я сказал: «Да, разумеется».
На высоте десять тысяч футов, все еще в облаках, пытаясь прочесть показания проклятого термометра, я потерял управление. Мой опыт слепых полетов в летной школе составлял час с четвертью самостоятельно и семь часов с инструктором – несообразно мало для того, чтобы удержать все под контролем. Я скользил во внутреннюю сторону, пикировал, скользил во внешнюю, сваливался, штопорил…
В первый раз в моей летной жизни я испытал страх – одинокий, леденящий страх внутри…
На высоте триста футов я вывалился из облаков…поля и деревья оказались у меня над головой…я рванул ручку на себя – глупый маневр, мне следовало бы выполнить полубочку. С «Гонтлетом», однако, маневр удался -  сделав полупетлю, я перешёл в набор, прорываясь через просветы между верхушками деревьев.
«Гонтлет» - и удача – спасли меня. «Гонтлет», потому что немногие самолёты способны выйти полупетлей из такого положения; удача, потому что я выпал из облачности прямо над маленькой долиной – холмы кругом прятались в облаках!
С того ужасного утра я никогда больше не летал в облаках и, должно быть, был единственным пилотом, пережившим войну, совершенно неспособным летать вслепую!
И всю войну ни одна живая душа не раскрыла моего слепого страха.