Глава 1. Тяжело вспомнить, невозможно забыть.
Он стоял и упорно смотрел на витрину. По его взгляду сразу становилось понятно, что там находится нечто очень важное для него. Его морщинистое лицо чуть дрогнуло, как будто он вспомнил что-то такое, что было очень тяжело и неприятно вспоминать.
Прожитая жизнь, проносилась внезапно ожившими воспоминаниями, словно гремящие вагоны вечерней электрички. Они настолько захватили старика, что он перестал замечать что-либо вокруг. Последние лучики заходящего ноябрьского солнца заставляли поблескивать седину на его голове. Совершенно неожиданно тонкой струйкой из правого глаза у него потекла слеза. Он не стал ее вытирать. Казалось, он даже не почувствовал. А она, извиваясь тонкой змейкой, поползла через глубокие борозды его морщин прямо к подбородку. И только когда слеза достигла его, старик аккуратно смахнул ее лёгким, едва заметным движением руки. Ничто не должно было мешать ему. Ведь здесь, в просторной тишине школьного музея, он на мгновение вернулся в прошлое. В голове мелькали какие-то размытые образы, постепенно снимавшие с себя проволоку мути. Стали появляться лица людей. Молодые, с разными оттенками эмоций: от всеобъемлющей радости до бесконечной грусти.
Все они, должно быть, были уже мертвы. Но он не мог знать этого наверняка, так давно он их не видел.
- Простите, уважаемый, мы закрываемся через пять минут. Приходите завтра.
Старик, вздрогнув от неожиданности, мигом вернулся в реальность. Воспоминания схлынули, подобно морской волне, резко сползающей по песку обратно в синее море.
Он уже несколько часов стоял здесь, в помещении недавно открывшегося школьного музея, совершенно один, опёршись на свою трость и пристально разглядывая одну и ту же витрину, завладевшую его вниманием ещё вначале экскурсии и не отпускавшую теперь, когда экскурсия давно закончилась.
Правда, смотреть было особо не на что: помимо этой витрины, в углу стояла ещё одна, а помимо них только пара столов да один стеллаж, незаполненный экспонатами и наполовину. Тусклый свет постоянно гудящих флуоресцентных ламп придавал этому небольшому помещению ещё более гнетущую атмосферу.
Он повернулся. Его трогала за плечо невысокая востроносая с вытянутым, как у лисицы лицом, женщина лет сорока.
- Простите, а вы кто, - чуть оторопев, дрожащим голосом спросил он.
- Я? - чуть возмущено переспросила она, - я Ольга Сергеевна Потапова, директор школы.
- О, очень хорошо,- видимо придя в себя, старик, чуть улыбнувшись, торопливо затараторил, - хорошо, что мы встретились. Понимаете, гм, как бы сказать...
- Скажите уж как-нибудь, - резко перебила она, - я тороплюсь.
- Хорошо, простите великодушно. Старый уже, мысли путаются. В общем, меня зовут Василий Дмитриевич Кварцяный. Понимаете, я раньше здесь учился...услышал про ваш музей, зашел ради интереса. Все - таки про войну, а я ведь ветеран.
Василий Дмитриевич посмотрел на Ольгу Сергеевну и осекся. Она с кислой миной, нервически притопывала ногой, видимо сочтя его за маразматика. Он решил изъясниться короче и понятнее.
- Простите ещё раз, старого дурака, буду говорить только по существу. По счастливому случаю у вас оказалась моя медаль, - и он указал на витрину, на полке которой действительно лежала старая немного выцветшая от времени медаль, - да, да моя, я не ошибся и не сошёл с ума, не думайте. Понимаете, у меня ее украли несколько лет назад. Представляете, залезли в квартиру и вынесли все подчистую. А мне ведь бог с ней с пенсией, с телевизором, вот только медаль было жаль. Я ведь до Берлина дошёл. Из моего полка тогда только пять человек добралось, остальные, - он чуть замялся, проглатывая подкативший к горлу ком, - погибли.
Ольга Сергеевна скривилась ещё сильнее, будто ела лимон.
- Простите, Василий Дмитриевич, а почему вы так в этом уверены?
- Ну, как же, милая, мне в этом не быть уверенным? Свою - то медаль я всюду узнаю. Вон ленточка по бокам потертая, вон сколото немного на боку. Понимаете, вы - то этого не видите, а я-то наверняка знаю, что моя это вещь! Дорогая моя, - продолжил он дрожащим, почти срывающимся голосом, - очень вас прошу, верните мне ее. Мне ведь она нужна не на китель прицепить и ходить на парады, отсвечивать. Для меня - это память. Как увидел, сразу однополчан вспомнил, как живых представил и так хорошо стало. Родная моя, прошу вас, верните мне ее, я вам по гроб жизни обязан буду. Мне ведь девяносто пятый год скоро, недолго осталось. Как помру, себе обратно заберете.
И старик замолчал, застыв в трепетном ожидании. На лице его сияла какая-то совсем по - детски наивная улыбка. И он действительно, как маленький ребёнок ждал чуда, что сейчас ему откроют витрину, и он сможет забрать назад эту дорогую его сердцу вещь, за которую он пережил так много боли, потерь и страданий, которая напоминала ему о том, что он однажды прошёл целый ад и даже, потеряв в нем почти всех родных и близких, сумел вынести их оттуда в своём сердце. Теперь он чувствовал, что все они будто бы оживут в этой маленькой вещице, и если она попадёт к нему в его пустую квартиру, то до конца своих дней он сможет больше не быть один. Это было так глупо, но так желанно для него.
- А документы у вас есть, уважаемый? – спросила сухим и твердым голосом директор.
Старик тяжело вздохнул. Он знал, что ему не поверили, но решил идти до конца.
- Какие там документы, говорю же, все тогда украли. И медаль вместе с документами унесли. Ничего не осталось. А может, иначе как-то? Пенсия у меня небольшая, но я наскребу, выкуплю у вас. А если хотите, расписку напишу, мол, я, такой-то, такой-то, взял медаль у школьного музея, после смерти будет возвращена...
Он говорил и не знал, что Ольга Сергеевна все для себя решила ещё с его первой фразы. Школа не занимается благотворительностью, тем более для сумасшедших ветеранов. Упрет экспонат и пиши, пропало. А музею потом новый доставай. Нет уж, таких типов шляется много, на всех медалей не напасешься.
- Без документов мы ничем не можем вам помочь - официозно ответила ему она.
Необходимо было спровадить его как-то корректно, чтобы не бросать тень на и без того не безоблачную репутацию её школы.
- Вот достанете документы, тогда жду вас с официальными бумагами, с заявлением, можно с юристами, которые подтвердят, что эта вещь ваша. Пока всего этого не будет, я ничего не могу для вас сделать.
- Ну, какие документы? Я ведь еле хожу. До собеса порой сил дойти нет. Пожалуйста, скоро ведь праздник. Я, ведь знайте, никогда ничего не просил, ни у людей, ни у государства. Хотите помните, хотите не помните, хотите уважайте, хотите не уважайте. А теперь вот у вас прошу, не обидьте старого человека, поступите по совести...
- Совести, похоже, у вас нет, - снова оборвала его она, - уходит отсюда, а то я полицию вызову.
Василий Дмитриевич открыл рот, чтобы ещё что-то сказать, но не решился. Он сгорбился сильнее прежнего, оперся на трость и как побитый пьес побрел восвояси.
Скоро он придёт домой, в своё скромное пустое жилище, где вот уже почти пятнадцать лет нет никого, кроме него и рыжего кота Васьки. В крохотной коммуналке давным-давно позабывшей, что такое капитальный ремонт «сталинки», где в его маленькой комнате только диван, комод, шкаф, да старый телевизор, он посмотрит на черно - белые фотографии, вспомнит жену, с которой они душа в душу прожили тридцать лет, но из-за его ранения полученного на войне, так и не нажили детей, скончавшуюся десять лет назад, старых друзей с завода, со многими из которых они пришли с фронта и которые умерли уже очень давно, своего брата Мишу, который после войны уехал на заработки в Сибирь и где-то сгинул...
Потом он ляжет на не разложенный диван, положит одну руку под голову, а другой закроет лицо и почти бесшумно, чуть всхлипывая, стараясь сдерживаться, чтобы не пугать соседских детей, горько заплачет.
Глава 2. Мать порядка.
Ольга Сергеевна Потапова во всём любила порядок. Как-никак она вот уже целых семь лет была директором серьёзного учреждения и несла на себе огромную ответственность. Шутка ли, семьсот пятьдесят детей каждый год? А ведь школа – это не только образовательное учреждение, и выборы им проведи, и праздники районные справь, и педагогический семинар устрой, и лагерь организуй. А теперь ещё этот день Победы висел на ней ярмом. Почти всех ветеранов района сгоняли в этот раз в её школу, во многом из-за открытия этого музея, посвящённого Великой Отечественной войне, пропади он трижды пропадом.
Конечно, ветеранов нужно уважать, безусловно, дело важное и ответственное. Но как будто у неё других проблем нет. Учителя в шею впились со своими зарплатами, районо с вечными проверками покоя не дают, а скоро, чёрт возьми, и прокуратура нагрянет. Аттестация на следующий год…
А ведь посмотреть есть на что. Знала бы она прикуп, в жизни бы на это не согласилась. Это гимназиям хорошо: можно каждый год отбирать лучших, всё равно от желающих отбоя не будет. Обычно родители, чтобы устроить своё ненаглядное чадо получше, готовы на что угодно: оформить временную прописку, кому угодно куда угодно денег отвалить, и как с куста. А здесь обычный спальный район, дети рабочих, торгашей, эмигрантов из Ближнего Зарубежья. Ничего нового, только в РУО с этим богатством не козырнёшь: каждый год «низкие показатели», «падающая успеваемость», «ужасные результаты экзаменов». Репутация у школы ещё лет пять назад была не ахти, прикрыть хотели за недостаточным количеством учащихся да за низкие результаты. Вот и спасались тем, что собирали всё местную шелупонь, от которой другие школы отказались. Оценками блистать не стали, зато люди есть. Пускай на репутации сказалось и проблем прибавилось, зато работаем.
И ведь каждый день кто-то суётся со своими жалобами. То денег им мало, то работы много, то труба в туалете лопнула, то учебников на всех не хватает. Хотя бы удалось учеников на завучей скинуть. Она ведь кто? Правильно, администратор. А такое ощущение, что Господь Бог. Коли денег нет, то и решить ничего не получиться. Взять их неоткуда, спонсоры после этих кризисов нос от образовательных учреждений воротят, а государство даже и не чешется. Вот и вертись, как можешь.
А ведь у самой дома семья, бытовые проблемы и прочее. Но всем плевать - раз ты директор, то отдувайся, Ольга Сергеевна, за всё. Нервы-то не железные, а тут эти ГОСы, ФГОСы, ЕГЭ в конце концов на носу. Теперь и праздник на голову камнем свалился…
От тяжёлых мыслей её отвлёк проскользнувший в дверь Натан Самуилович Розенкац, тутошний учитель истории. Это был небольшого роста тучный темноволосый плешивый юркий человечек, с вечной глупой улыбкой на круглом одутловатом постоянно лоснящемся лице, увенчанном хитрыми поросячьими блестящими глазками.
- Добрый вечер, Ольга Сергеевна, - начал он своим тонким, как обычно, елейным голоском, - вызывали?
Она пристально осмотрела его с ног до головы. Всё тот же поизносившийся серый свитер, грязные ботинки и никакой серьёзности, ни снаружи, ни внутри. В школе он работал первый год, но знали они друг друга давно. Она брала его на работу отчасти из безысходности, после того, как несколько лет назад уволилась предыдущая учительница. В те короткие сроки, что у неё были, очень тяжело было отыскать преподавателя, вот и пришлось пройтись по старым знакомым. Они в одном институте, правда на разных факультетах учились, и уже тогда у него была репутация, что он в любую дырку…Хотя это и не важно. Ей хорошо были известны его делишки, но положа руку на сердце, в некоторых вопросах такие люди просто незаменимы.
- Вызывала, Натан, садись. Не буду тянуть, проблемы у нас с этим твоим музеем.
Действительно музей был придумкой Розенкаца, который помогал выбивать деньги из меценатов и искать вещи для экспозиции.
- Что за проблемы? - лицо Натана Самуиловича выразило напускную озабоченность.
- Сегодня первая экскурсия была, ну я на беду и сделала свободное посещение для всех, и представляешь, припёрся какой-то полоумный и заявил, что у нас один из экспонатов, - медаль, - его.
Натан Самуилович чуть призадумался, а потом прыснул противным булькающим смехом. Живот его сразу затрясся и заходил ходуном. Он отсмеялся, громко выдохнул и произнёс:
- Ой, Оленька, насмешила ты меня. А ножик трофейный не его? А фляга? – он снова захохотал, - а может стеллаж его или бирки около экспонатов или половицы?
Ольга Сергеевна внезапно встала со своего место сердитым взглядом глянула на гогочущего и трясущегося Розенкаца и тихо, очень грозно произнесла:
- Натанчик, я с тобой не шутки тут шучу. Знаешь же всё без меня.
Натан Самуилович мигом успокоился и принял необычайно серьезный вид.
- В смысле, что знаю?
- Ты мне под дурачка не коси. Рассказать? Денюжки-то ведь вместе на этот треклятый музей у администрации выбивали. И делили их потом вместе. А если этот ветеран переконтуженный, куда жаловаться пойдёт? Ведь шмон поднимется, проверки нагрянут, а у нас там две медальки, ржавый шлем, больше на кастрюлю с дыркой похожа, пара фляг, кисеты, которые дети нам на технологии сшили, да винтовка на изоленте, которую нам другая школа подарила, вот и всё наше богатство.
Розенкац окончательно посерьёзнел. Налёт розовощекого весельчака осыпался за пять секунд, и он на глазах превратился в хищника, тут же начав рассерженно буравить Потапову своими преобразившимися и ставшими колючими глазами.
- Да, ладно тебе, Оль, чего ты начинаешь? - огрызнулся он, - я ведь тоже угрожать могу. В одной связке работаем. Сколько мы тут с тобой дел повернули, каждому на срок хватит. Сдашь меня, и я ведь тоже молчать не стану.
Ольга Сергеевна, услышав его строгий угрожающий тон, тут же поутихла, приосанилась и печальным, полным усталости голосом спросила:
- Что ж делать-то будем, Натан?
Натан Самуилович, почувствовав слабину, осмелел, плюхнулся в ее кресло и, положив ногу на ногу, начал на нем крутиться.
- Красивый у тебя кабинет, Ольга. Мебель, смотрю, обновила.
- Обновила, и что с того?
- А то! - рявкнул не своим голосом Натан Самуилович, резко остановившись и крепко хлопнув ладонью по столу так, что Ольга Сергеевна вздрогнула, что если не хочешь переехать в обшарпанный кабинет завхоза, а то и на нары, делай, как я говорю.
- Что медали ворованные? - обреченно, понимая, что ответ очевиден, спросила Потапова.
- А я почем знаю, - отмахнулся Натан Самуилович, - может и ворованные. Мне их знакомый доставал, кто его знает, где он их берет. Скорее всего, не там или не у тех, у кого надо. Орденская книжка у деда есть?
- Нету, сказал вроде как украли.
- Это хорошо. В общем короче, делай по уму. Медаль оставляй, дедка на порог не пускай. Документы липовые на эту побрякушку всегда оформить можно. Будем надеяться, что старика никто слушать не станет. Скорее всего, так оно и будет. А если препрется с полицией или с маршем каких-нибудь недовольных произволом, мы им бумажку под нос сунем и скажем, что у дедка в силу возраста крыша немного протекла. Поверят, ведь у нас как: с бумажкой ты человек, а без бумажки сам знаешь кто.
- Думаешь, пронесет, Натан?
- Конечно, пронесет, если у сией неприятной сцены свидетелей не окажется.
- Ну, за это я ручаюсь, там точно кроме нас никого не было, - уверенно и облегченно сказала Ольга Сергеевна.
Но она ошибалась. Свидетель был. По иронии судьбы им оказался другой учитель истории Дмитрий Иванович Савелов.
Глава 3. В поисках подвига.
Дмитрий Савелов по жизни был большим мечтателем. Он был преисполнен надежд, что рано или поздно всё должно внезапно и без причины стать хорошо. Судьба благоволила этому. К нему по какой-то нелепой случайности всё шло в руки само. Диплом, квартира, работа, любящая жена, собака – что ещё нужно человеку для счастья. Да, Савелов, в принципе и был счастлив. И лишь некоторые странности не давали ему покоя.
Жена Савелова часто говорила: «Другие вот люди, как люди, а ты постоянно ищешь какой-то вселенской справедливости».
Эта фраза как нельзя лучше характеризовала Дмитрия. Вроде бы всё замечательно, судьба раздала неплохие карты, не особо крупные, но с парой козырей, играй да играй. А он мало того, что козырей вывалил, так ещё постоянно всякую шушеру себе в руки набирал. Из аспирантуры его попёрли, когда он попробовал уличить проректора университета в том, что тот в своих научных статьях использует выдержки из курсовых работ его студентов. В техникуме он не прошёл испытательный срок, поскольку на первом же зачёте он завалил студента, который имел за спиной покровителя в виде отца – генерального спонсора техникума за то, что тот не смог назвать ему дату Куликовской битвы и наотрез отказался поставить ему хотя бы три.
Вот и прошлось идти устраиваться в школу. Именно здесь жизнь его немного пообтесала и раз и навсегда отучила искать эту самую «вселенскую справедливость».
Савелов прекрасно помнил, как бунтовало его нутро, когда завуч наотрез отказалась брать его отчёт с результатами контрольных работ учеников восьмого класса, в котором значилось девять двоек.
- Дмитрий Иванович, это безобразие, сами понимаете, - безапелляционно пророкотала она своим мужиковатым басистым голосом, чтобы двоек осталось не больше трёх, делайте, что хотите.
- Хорошо, - пробормотал Савелов сквозь крепко сжатые зубы, но спорить не осмелился, хотя прекрасно понимал, что свои «пары» эти лоботрясы получили по делу. Но спорить с начальством – дело гиблое, тем более с такой репутацией. У Савелова слишком многое стояло на кону: жена вот-вот должна была родить. Поэтому разбрасываться работой он особо не горел желанием. Да, и к тому же, раз проехавшись лицом по твёрдому асфальту жизни и расцарапав его в кровь, он прекрасно был осведомлён, как долго заживают такие раны, и как потом будут смотреть на шрамы, оставшиеся на лице.
Вот сейчас вовсю шёл урок обществознания в 8 «В» классе, а Дмитрий Иванович стоял около доски и вспоминал своё прошлое. Он шёл в школу совсем молодым, полный задора и уверенности в себе. Он думал, что через пару уроков дети проникнуться его пламенными речами и с удовольствием примутся учить его предметы. Но не тут-то было. Равнодушие, с которым его встретили дети, сначала подрезало ему крылья. А потом и вовсе поломало их.
Подобно Икару, байку про которого вот уже несколько лет травил пятиклассникам, он попытался слишком высоко взлететь к солнцу, но больно рухнул вниз, ещё до конца не сознавая, что вся жизнь и есть одно затяжное падение.
- Ну, дайте, дайте, дайте, пожалуйста, ручку, ну пожалуйста, - перед его лицом, как мельница, вот уже минуты три махал Лешка Хвостов, редкостный разгильдяй и приставала. Зная, что назойливый, как овод в летний день около речки Хвостов иначе не отвяжется, Савелов молча взял ручку со своего стола и протянул ему.
- Спасибо, - радостно завизжал Хвостов.
Это означало, что отыграно пять минут покоя. По крайне мере на первых партах.
Галёрка же в этот момент сходила с ума. Весь последний ряд сидел с телефонами, так явно и нарочито не скрываясь, как будто они пришли сегодня в класс именно для того, чтобы в этих телефонах и посидеть. В середине доносился гомон, третьи парты общались между собой. Некоторые даже через ряд.
В принципе, Савелов мог бы рявкнуть на них, но у него, к четвёртому уроку закончились все мыслимые и немыслимые силы. Да, вряд ли это делало его хорошим учителем, мастером своего дела. Бывалые педагоги, узнав про его «методу» презрительно бы фыркнули и сказали: «Что за учитель такой, который класс успокоить не может?». И были бы правы, но ведь Савелов не то, что на лучшего, на хорошего-то не претендовал.
«А, к чёрту всё» - подумал Дмитрий и продолжил урок.
- Так вот, я проверил ваши самостоятельные работы, сейчас буду оглашать оценки.
Класс чуть-чуть приутих. Некоторые даже устремили на Савелова свои ясные взоры.
Макарова «три».
Макарова тут же оторвалась от телефона, скорчила гримасу, открыла рот и принялась, как всегда, орать с характерным визгом бывалой рыночной товарки, а далеко не девочки-подростка, забывая склонять, в силу своей неграмотности, некоторые слова:
- Чё, за чего это мне три?! – возмущённо взвизгнула она.
- За работу, - спокойно парировал Савелов.
- А чего это «три»?
- Потому что, ты так написала работу.
- Я хочу «четыре».
- Ты не сделала на «четыре».
- И чё, я всё равно хочу.
- Много ты хочешь. Хорошо, расскажи нам всем, чего ты хочешь.
Макарова вытаращила и без того большущие глаза и начала загибать пальцы:
- «Четыре» за четверть по историям хочу, «айфон» новенький и замуж выйти.
- Смотри, Макарова, мужчины умных девушек любят, поэтому начинай учить, тогда и «четыре» будет за четверть и замуж возьмут, - парировал Савелов.
- Не, я хочу за дагестанца, - отмахнулась Макарова.
- Почему? – наивно поинтересовался Савелов, о чём сразу же пожалел.
- А дагестанцам умные женщина не нужны, им другое надо, и денег у них дофига, не то, что у нашей русской алкашни. Мамка вон третий год с дагестанцем живёт, так у нас холодильник ломиться, а с папкой моим алкашом бы жили, с голоду бы давно сдохли, - тут же выдала Макарова.
Класс сразу же истово, почти хором заржал.
- Будете так шуметь, не стану оценки говорить, - пригрозил Дмитрий.
Это их немного успокоило, хотя в глубине всё ещё раздавались булькающие приглушённые смешки.
- Антон «три».
Пухлый парнишка с выпученными, как у рака глазами, медленно, как, впрочем и всегда, вышел из забытья, пристально уставился на Савелова немигающим взглядом и тихо произнес, жутко шепелявя (родители видать в своё время сэкономили на логопеде):
- Луцше б вы поставили мне цетыле.
- Какая тебе «цетыле», - передразнил Савелов, - тебе «три» - за счастье, понимаешь?
- Понимаю, - покивал головой Антон, - но хоцу цетыле.
- Не получишь ты «цетыле».
- Я вас всех, учителей, когда-нибудь приду и расстреляю.
Никто не удивился, не воскликнул в недоумении, даже не испугался, на самом деле, можно сказать, что всё, в принципе, было нормально. Антоша такие заявления делал уже каждому преподавателю на протяжении трех лет. Его водили к психологу, вызывали мать (отца старались не вызывать, потому что он если не сидел, то кололся, если не кололся – значит сидел. А когда не сидел, хорошенько прикладывал сына по голове, так что ни учителя, ни одноклассники не удивлялись, ведь его слова легко объяснялись травмами), но в последний год махнули рукой, потому что даже инспектор, перекрестившись сказала: «Такая семья, что ж, будь, что будет, подождём до инцидента. И маленькая бомба замедленного действия сидела огромным рыхлым неуклюжим мешком, злобно смотря на всех и вся исподлобья, в ожидании удобного момента, когда можно будет «рвануть», чтобы зацепить побольше людей. Над ним уже даже не издевались одноклассники, как это было в начале, а просто тихо жалели его (в основном девочки) или старались не замечать.
Антоша, на счастье Савелова, не стал развивать мысль, и снова ушёл в себя.
- Илькнурова «пять».
Робкая тощая отличница - азербайджанка на первой парте глянула на Савелова сквозь стёкла своих очков ласковым взглядом и едва заметно улыбнулась.
- Джабраилов «четыре».
- А чё это ему «четыре» ?! – моментально гаркнула Макарова, - я у него всё списывала.
Савелов скривил лицо и ничего не ответил. Он уже давно ко всему привык. Будь его воля, он бы половине класса давно уже вывел двойки за год. Но выводить «неуды» было себе дороже. Всё равно, если бы администрация не заставила бы «нарисовать» тройку для благополучной статистики, с учителя бы спустили три шкуры. И сам бы во всё остался виноват: ты не так учишь, не так рассказываешь, метода с ними нужна иная, они не понимают, интерактивности на уроке нет, материал сложный, и так далее, и тому подобное. А этот фрукт, в довершении ко всему, ещё бы шлялся к тебе на летних каникулах «заниматься», и, так или иначе ты бы вывел ему три, а в противном случае на твоей репутации, как педагога, образовалось бы неприятно пахнущее коричневое пятно.
Эти дети ничего не хотели. И не только потому, что они привыкли, что всё к ним идёт в руки само, все с ними нянькаются и носятся. Да, многие целыми днями сидели с телефонами и планшетами, носились по коридорам, безобразничали, срывали уроки, хватали «двойки», а завучи заставляли учителей править им оценки, чтобы по району школа не упала «ниже среднего» и закрывали на половину их подвигов глаза.
Дело было ещё и в том, что они, как срез нашей жизни, как кривое зеркало, преломляли и в искажённых, порой очень страшных образах, отражали то, что происходило вокруг нас. Некоторым из них было просто не до учёбы, потому что то, что они переживали каждый день дома, среди, казалось бы, самых близких людей, было гораздо страшнее, чем любая «двойка» или замечание в дневник.
Семья…. Стоит посмотреть на родителей и сразу станет понятно, какой ребёнок... Встречались в хорошем смысле, дотошные, щепетильные, всегда вежливо подходили, интересовались, спрашивали, переживали, старались прислушаться к замечаниям, исправить оценки и поведение своих детей. Некоторым просто было плевать – скинули ребёнка в школу, и пускай другие мучаются. Иные были скандальными и с шилом в заднице, самый неприятный, надо сказать, тип. Стоило их драгоценному чаду получить «два», прогулять урок или порядочно набедокурить, они сразу прибегали скандалить, обвинять во всём учителей и школу, доказывая, что их ребёнок святой и ничего подобного сделать не может, а все остальные просто настроены против него.
Последние два типа Савелов искренне презирал, и не хотел о них думать.
Он посмотрел на 8 «В», продолжавший сходить с ума. Да, безусловно, многим из них уже с малых лет по жизни пришлось нелегко. Что не человек, то история на целую книгу.
Вон, на первой парте, рядом с Илькнуровой, сидит девочка по имени Рахметова, тоже из Азербайджана, такая же маленькая смуглая и скромная, как и соседка. Они хорошо учатся, всегда прилежно выполняют домашние задания, но в шестнадцать получив аттестат, не пойдут в десятый класс, а останутся дома, потому что родители скажут, что пора выходить замуж, а дальше только роль домохозяйки и куча детей, которых нужно воспитывать, пока муж на работе.
Такие девочки далеко не глупы, очень стараются, но говорят с акцентом, и многое не успевают, даже подучить язык у них нет времени, поскольку они - первые помощницы матерей, и всё хозяйство держится на них.
На последней парте рядом с Макаровой лазит в телефоне Луконина. Девочка, вечно приходящая в спортивном костюме и больше, по комплекции, смахивающая на мальчика. Её мать – алкоголичка, которой за постоянную «белочку» в местном отделении психбольницы давно уже выдали специальный документ. Она гоняет их с братом в хвост и в гриву каждый день. Дома у них нет ни телевизора, ни кровати, а спят они на матрасах, любуясь на грязный прокуренный потолок старого двухэтажного барака. Однажды, хорошенько набравшись, она выбросила дочку из окна, благо оно было открыто, и первый этаж, но тем не менее…
На предпоследней парте, прямо перед Лукониной сидит тот самый Антоша. Отец его наркоман, и частенько, откидываясь из мест не столь отдалённых, обуреваемый ломкой и ненавистью ко всему живому он приковывал их с младшим братом, который учится в пятом классе к батарее и хорошенько отхаживал их палкой от пылесоса по всем частям тела. Просто так, без причины.
На среднем ряду, напротив его парты сидит Лиза Казимова. Они живёт со старшей сестрой, потому что её родители спились и давным-давно сгорели в каком-то старом бараке. Сестра часто не пускает её в школу, заставляя помогать ей ещё с двумя младшими детьми, которых та родила от разных мужчин (иногда не хочется, но приходится слушать сплетни учительниц в учительской, потому что на перемене деться больше некуда, а им, такое ощущение, больше нечего обсудить).
В довесок к этому её ненавидит весь класс и по любому поводу на ней отыгрывается, в отличие от мягкотелого во всех смыслах, но пугающего Антона. В прошлом году пришлось даже всем педсоставом разбирать её коллективное избиение. Хотя девчонка, надо сказать, никому не делает зла. Просто дети жестоки, и им присуще, к сожалению, выбирать самого слабого, чтобы на нём отыгрываться за свои неудачи. В этом они тоже не виноваты. В таком возрасте ещё не понимаешь, что это только начало большого страшного пути, на котором придётся хлебнуть ещё много горя, да такого, что будучи подростком, и представить трудно.
И таких историй, от которых у неравнодушного человека сжимается сердце, в этой школе наберётся ещё больше сотни.
Савелов миллионы раз видел, как родители сызмальства сами калечат своих детей, превращая их в монстров, а потом негодуя, почему же они такими стали.
Дмитрий открыл рот, чтобы в очередной раз прикрикнуть на гомонящий 8 «В», но махнул рукой, бросил листок с оценками на стол и повернулся к доске, чтобы начать писать тему урока.
Тут скрипнула дверь напротив него и в кабинет, как всегда через пятнадцать минут после звонка, занёс своё тело Коля Коровин. Это был тощий прыщавый отморозок без капли совести, которого переводили из класса в класс только для того, чтобы не портить статистику.
- А где «можно войти»? – на автомате, чисто по привычке, рявкнул Савелов, когда Коровин, демонстративно не здороваясь, побрёл к своему месту.
- Здрастье – ухмыльнувшись, медленно и протяжно выговорил Коровин.
- Дневник на стол.
- Фигушки, нету, обломитесь.
- Слушай, сейчас ты у меня к директору пойдёшь.
- Я там уже сегодня был.
- Ничего, ещё раз туда сходишь.
- Не пойду. Заставите что ли меня? Чего вы мне сделать-то можете? - бросил Коровин с вызовом.
Он знал, что Савелов ничего ему не сделает.
А что с ним можно было сделать? Двоек он давно уже не боялся, замечания в дневник писать ему было бесполезно, ибо мать давно махнула на него рукой, а администрация якобы понимающе кивала головой и на все претензии учителей отвечала: «Терпите, что мы можем сделать? До девятого класса надо довести».
- Двойку за четверть поставлю.
Савелов сам совершил ошибку, втянув себя в ту битву, в которой ему невозможно было победить.
- Знаю, что не поставите. Всё равно, так или иначе «тройку» нарисуйте. Показушник.
И Коровин довольный собой уселся на своё место, на крайнем ряду на последней парте, достав телефон.
Дмитрий Иванович молчал. Все выжидающе смотрели на него, а он не знал, что сказать. Ему хотелось пришибить мерзавца на месте, расплющить, как мерзкого таракана, но он не мог.
Коровин был прав, он ничего не мог. Заставят, и тройку нарисовать и в другой класс перевести. Савелов почувствовал свою полную беспомощность и ничтожность. Этих детей уже ничего не перевоспитает, ничего не изменит. Он мог только это гордо проглотить и продолжить делать то, что он делает много лет, вот уже каждый день.
«Записываем тему урока», - тихо произнёс он приглушённым голосом.
Девчонки-отличницы на первых партах тут же открыли тетради и приготовились писать. Все остальные продолжили заниматься своими делами. Не стоило им мешать, чтобы не будить хаос.
Савелов решил отвести этот урок, лишний раз, не портя себе нервы. Они ещё должны были сегодня ему пригодиться. И он смиренно начал водить мелом по доске.
Глава 4. Волки и овцы.
- Здравствуйте, Ольга Сергеевна.
Ольга Сергеевна, которая в этот момент что-то напряжённо писала, резко оторвала взгляд от стола и посмотрела на вошедшего.
Перед ней стоял Савелов во плоти, последний, кого бы ей сегодня хотелось видеть у себя в кабинете. И не то, чтобы Савелов ей откровенно не нравился. Просто уж слишком ему до всего было дело. Всегда куда-то лез, на кого-то жаловался, устраивал вечные советы профилактики, ставил учеников из своего класса на учёт, таскал к ней родителей…
Вся эта его дотошность Потаповой со временем приелась. Ну, год-два, пока молодой, ещё вроде понятно. Но потом-то, чего воду мутить? Вроде бы уж самому должно было надоесть.
А он, то для малоимущих детей бесплатные завтраки выбивает, то в класс карты исторические закупить просит. И ведь мимо ушей пропускает, что нет на это денег в школьном бюджете. Поначалу отвяжется, а через неделю опять допекает. Ему бы эту напористость лучше бы на районные конкурсы или олимпиады пустить, чтобы хоть что-то за четыре года работы выиграть для школы, а то пользы совсем никакой, одни проблемы.
- У вас есть минутка? - вежливо поинтересовался Савелов.
- Садись, Дим, - тяжело вздохнула Ольга Сергеевна, всем свои видом показывая, что этой минутки у неё как раз и нет, - ты по какому вопросу?
- По личному.
- Ну, задавай быстрее, не тяни, а то у меня завтра комиссия районная по «пожарке», дел невпроворот.
- Даже не знаю, с чего начать, - как всегда закусив губу, что означало, что разговор будет серьёзным и на довольно скользкую тему, стал торопливо говорить Савелов, - в общем, не буду тянуть кота за хвост, скажу прямо.
- Как всегда, - перебила его Ольга Сергеевна, скорчив при этом гримасу.
- Да, как всегда. Я недавно задержался в запасниках в музее и стал, неудобно конечно говорить, невольным свидетелем вашего разговора с тем ветераном, который заходил к нам вчера.
- То есть ты всё слышал? – немного дрогнувшим, но всё так же спокойным голосом спросила Ольга Сергеевна.
- Может и не всё, но суть я уловил. У меня к вам просьба: может, всё-таки отдадим ему эту грешную медаль под расписку? Я вам другую могу достать, наградной лист принесу за оборону Сталинграда или Вальтер трофейный моего деда подарю. Хотите?
- Дим, ну взрослый же человек, сам понимаешь, что я не могу. У него ведь не документов, ни предписаний нет. Кто он такой? Может быть, он аферист. Сам же знаешь, в России живём, много их, таких, ходит, с добрыми глазами, на жалость давят, а потом – ищи свищи.
- А если и вправду его медаль? Да, даже если не его, он же в это верит. Я видел его глаза, Ольга Сергеевна, не станет он лгать.
- Что мне его глаза, Дима, как ребёнок ты, право слово? Пускай бумагу, принесёт, выдам ему всё по акту, без проблем. Без бумаги ничего сделать не смогу. Понял?
- Понял, Ольга Сергеевна, спасибо, извините за беспокойство.
Савелов вышел, громко хлопнув дверью.
«Надо будет сказать Натану, пусть сам с этим придурком разбирается, - раздражённо подумала Ольга Сергеевна, - он к нему подход знает, пусть хоть одну проблему решит. Господи. Господи. За что мне всё это?»
***
Солнце стояло высоко. По голубому ясному небу медленно и грациозно плыла белая густая вата облаков. Тёплый южный ветер ласково дул в лицо. Недалеко шумел кронами сосен вековой лес, оставшийся позади.
Их было семеро. Впереди всех шёл Семён Кузнецов. Он глядел вперёд, ощущая этот приятный ветер, и очень хотел бы радоваться этому летнему тёплому и погожему дню.
Но он не мог, потому что вокруг была война. Она взяла всех в тугие грубые клещи и с каждым днём сдавливала всё сильнее и сильнее. Поэтому на душе у Семёна было тревожно. Он знал, что враг где-то рядом, и чувство близкой опасности гложило его.
Тяжёлым камнем у него на душе лежала ответственность за жизнь товарищей. Он всего лишь второй раз в жизни был поставлен командиром разведотряда, и ему казалось, что в первую, весьма и весьма удачную вылазку, ему просто сильно повезло.
Повезёт ли теперь? Он не знал. Ведь командование прицепило к ним четырёх молодых ребят, которые ещё толком не нюхали пороху. Но это он мог понять – немец бил со всех сторон, многие наши солдаты гибли, людей не хватало. Поэтому и приходилось рисковать, беря с собой совсем ещё желторотых, без боевого опыта. Опытных, помимо Кузнецова, было двое – проворный тощий высокий темноволосый, задорный вечно румяный и полный энергии Витя Меерхольд и широкоплечий довольно коренастый русый голубоглазый и почти всегда угрюмый Саша Матюнин.
За этих двоих можно было не волноваться. С ними он уже давно был на передовой, и видел, каковы они в бою. К тому же с Меерхольдом их связывала давняя, ещё дофронтовая, дружба. Уж Витька точно не бросит в трудную минуту. А вот с Матюниным ни в чём нельзя быть уверенным. Парень-то вроде дельный, но до сих пор не понятно, что за человек. Молчит всё время, почти ни с кем не общается, только письма всё строчит в родной Свердловск, да поварам готовить помогает, подсказывает, видать на гражданке этим занимался. Хотя не был бы он таким нелюдимым, Семён бы знал всё наверняка.
Ну, хотя бы в бою, вроде ни разу не дрогнул, уже хорошо, значит сгодиться.
Отряд подошёл к большому благоухающему лугу. Трава зеленела, переливаясь на солнце, в ней то и дело заливались стрекотом кузнечики. Кругом разноцветным ковром раскинулись юные полевые цветы, благоухая своей первозданной свежестью.
- Эх, хорошо, - глубоко вздохнув и улыбнувшись, заговорил балагур Меерхольд, - помню, на таком же лугу, я за девчонками у себя в деревне гонялся. Ей Богу, на таком же. Бывало, бежишь за ними, одну догонишь, в траву повалишь и айда щупать. А она хохочет, вырывается. Прижмёшь её покрепче к земле и начинаешь пытаться поцеловать. А она пихаться, как начнёт со всей дури, вывернется, убежит, напоследок дав тебе под дых. А ты лежишь, дыханье сбилось, а всё равно хохочешь как ненормальный. Где же она жизнь-то эта теперь?
- В прошлом осталась, - сухо буркнул Матюнин.
- Да, ну тебя, сухарь, - отмахнулся Меерхольд, - хорошо бы сейчас в поле с девкой полежать, а ребята?
- Хорошо, - отозвалось хором несколько голосов. Все, кроме Кузнецова и Матюнина засмеялись.
- Тихо, вы, черти, – прикрикнул Кузнецов.
-Чего ты, командир, ругаешься? - не сбавляя весёлости в голосе, поинтересовался Меерхольд.
-Когда война вокруг не до смеху, вот и ругаюсь. Немец рядом, а вы горлопаните.
Все, кроме Меерхольда тут же притихли.
- А что нам немец? Мы его лопатками сапёрными зарубим, и гуляй - Вася.
- Погоди, вот поддаст завтра немец жару, тогда и погуляем, - грубо обрубил его Матюнин.
- Не пойму я, чего вы ругайтесь. Погода - то какая хорошая, немцем в округе и не пахнет. Веселись.
- Не стоит, Витя, судьбу испытывать, - серьёзно сказал Кузнецов, - а задание у нас вроде небольшое, но важное, пойдёмте.
Все притихли и вступили на этот луг.
Вдруг откуда-то из-за леса раздался неприятный утробный гул. Разведчики насторожились. Этот гул был им известен – скоро должны были появиться самолёты.
- Интересно, чьи? – шёпотом, как будто боясь, что его услышат лётчики, произнёс один из молодых.
- Не знаю, но лучше ляжем, товарищи, - приказал Кузнецов.
Все опустились и скрылись под сенью зелёного травяного ковра.
Чёрные громады самолётов появились из-за горизонта. Кузнецов насчитал три. Немецкие. Три смертоносных машины вот-вот должны были пролететь прямо над ними. Страх колючим горьким комом подкатил к горлу Кузнецова. Ему захотелось поглубже зарыться в траву или вовсе уйти под землю, переждать опасность там, в ней, родимой.
Чёрт возьми, надо взять себя в руки. Ты командир, Кузнецов, ты за них отвечаешь. Если уж тебе, бывалому, страшно, представь, что твориться с молодыми.
- Всем лежать, - цыкнул он, - не шевелитесь.
Отряд прильнул к земле и замер. Самолеты, гудя и сверкая на солнце, пролетали прямо над их крошечными телами.
«Господи, только бы не заметили», - подумал Кузнецов. Всё его нутро напряглось и свернулось в узел. Он напрягся всем телом, стараясь, лишний раз не дышать и крепко зажмурился. Что же будет?
Гул немного стих. Самолёты скрылись за следующей полоской леса. Угроза. Вроде бы миновала.
- Встаём, ребята, пронесло, - скомандовал вперёд Кузнецова Меерхольд.
-Лежать! - прикрикнул на строптивого Витьку Кузнецов.
Солдаты послушались и остались на земле.
- Товарищ, командир, не серьёзно это, - отозвался Меерхольд, - что нам до вечера тут лежать?
- Надо будет, и до вечера долежим, - проворчал Матюнин.
- Ладно, встаём, - скомандовал Кузнецов, прислушавшись к наступившей благодатной тишине.
Но тишина бывает обманчива. В мгновение ока её разорвал страшный машинный рёв. Кузнецов даже не успел понять, какую ошибку совершил. Появился четвёртый самолёт. Он, видимо, отбился от своих, и теперь спешил нагнать расстояние. Кузнецов открыл рот, но было уже поздно. Враг, судя по всему, был опытный, и тут же их заметил.
Начали тугой, несущей неминуемую погибель строкой, строчить пулемёты.
- Бежим, - успел во всю мочь закричать Кузнецов. Но его крик тут же оборвал громкий, всепоглощающий взрыв. Кузнецова подбросило вверх, закрутило и со всей силы ухнуло об землю. В ушах зазвенело, земля попала в глаза. Он перестал видеть и слышать. А потом стало темно.
- Командир, ты живой? – услышал он сквозь пелену сна голос Меерхольда. Перед ним плавал какой-то странный серый силуэт, не силуэт даже, а контур.
Кузнецов попробовал отмахнуться от него и услышал.
- Прекращай драться, после драки кулаками не машут. Убираться отсюда надо.
Кузнецов открыл глаза и увидел чумазое, всё в грязи и крови лицо Меерхольда.
- Кто ещё живой? - сразу же отрывисто и приглушённо прохрипел он.
- Только я да Матюнин остались, остальные убиты. Но у Матюнина нога вывихнута, меня только чуть-чуть зацепило, - отрапортовал, сидящий рядом с ним на корточках Меерхольд.
- А я как? – спросил Кузнецов и открыл глаза.
С ним было всё плохо – обе ноги перебиты взрывом снаряда.
Тут же он почувствовал острую боль. Его тело проснулось, и все раны разом начали ныть.
- Ясно, худо я.
Он попробовал осмотреться. Но шея поворачивалась плохо. В глазах ещё была земля. Кузнецов потёр их кулаками и прислушался. Звон в ушах почти не стихал, лишь иногда, перебоями, до него доносилось то, что происходит вокруг.
Повсюду были тела убитых товарищей. Справа, лёжа в неестественной позе с головой, повёрнутой прямо к Кузнецову, ему в глаза, с укором, смотрел молодой разведчик Анфимов навсегда застывшим взглядом. Рот его был чуть приоткрыт, как будто он хотел сказать:
- Эх, ты, командир сраный. Поднял нас раньше времени, теперь все полегли тут. Где ж голова твоя бедовая была?
Сами собой у Кузнецова из глаз потекли слёзы.
- Семён, ты чего это? – подал голос Матюнин, - рано себя жалеть, спасаться нам надо. Жалеть и плакаться потом будем. Вот-вот немцы языков недобитых брать придут, чей этот лётчик проклятый сразу своим скотам радировал.
Кузнецов повернул голову к нему. Он сидел на земле, широко расставив ноги, тоже весь грязный, в земле, с растрёпанными тёмными волосами, и своими большими карими глазами строго, как-то по отечески и даже с жалостью, смотрел на своего командира.
Потом Кузнецов почувствовал былую подвижность в шее, стал озираться по сторонам. И этот чудесный луг также был обречён превратиться в поле боя. Вокруг стоял едкий чёрный дым, уже застилавший небо. Тела его солдат лежали вокруг в небольших воронках, чуть присыпанные землёй.
Где-то вдали сквозь звон и гудение в ушах он услышал громкую немецкую речь. Эти немцы шли по их души. Меерхольд был прав, нужно было выбираться.
- Витя, бери Матюнина и уходите, с ним выйти будет легче. Я здесь останусь и вас прикрою, сколько смогу… Витя!
Но Витя молчал. Его била лёгкая дрожь.
- Ты, что, командир, куда я его? Может, это, я за помощью, и прибегу – сбивчивым голосом понёс он околесицу.
- Витя, какая помощь? С ума сошёл? Тебя контузило что ли? Говорю, бери Матюнина и уходите, это приказ!
- Да, тяжеленный он, - весь трясясь, - продолжил Меерхольд, - не уйду я с ним. Вы давайте, как-нибудь тут, а я туда.
Он кивнул головой куда-то в сторону поля.
Он уже не был похож на себя прежнего. Судорожно трясущийся, белый как полотно, Меерхольд пугливо озирался, как маленький зверёк в окружении хищников. Страх схватил его так крепко, что он даже не мог нормально дышать: постоянно сбивался и хрипел.
Вдруг, на мгновение, он замер, оцепенев, а после вскочил и ринулся прочь. На лице его застыл животный ужас.
- Витя, Витя! - надрываясь, из последних сил хрипел Кузнецов.
- Ну вот, приехали, товарищ командир, - подытожил сидевший поодаль Матюнин, - был у нас герой. Да только с дырой.
А вокруг смерть подбиралась к ним со всех сторон. Шурша травой, начали лаять собаки. Немцы переругивались между собой и копошили траву ногами.
Поморщившись, Матюнин начал тяжело подниматься с земли. Его правая нога была как-то неестественно повёрнута чуть вправо.
- Пойдём, командир, нечего нам тут делать, - сказал он, поднявшись и с этими словами начал поднимать Кузнецова с земли.
- Да не брыкайся ты, авось выйдем, не брыкайся, говорю. Уходить надо, пока немцы досюда не добрались.
Он в два подхода взвалил Кузнецова на плечи и захромал в сторону леса, лишь чуть постанывая.
- Брось меня, дурак, брось, спасайся, - шептал Кузнецов; но Матюнин его не слушал. Впереди у них было семь километров.
Через некоторое время Кузнецов смирился и притих. Пока его несли на закорках, он беспрестанно вглядывался в небо и думал: «Как хочется жить, Господи, как хочется жить».
Сверху мелькали тёмно-зелёные верхушки сосен на могучих вековых стволах, раскачивающихся на ветру, а он всё думал: «Как же хочется жить. Вот ещё чуть-чуть».
Мысли несли его всё дальше и дальше.
«Ведь вокруг красота-то какая, благодать. В такой красотище и помирать-то не хочется. Ведь раньше не думал о том, что можешь в любой момент помереть. Боялся, но не думал. А теперь вот она, смерть, отворяй ворота, а жить хочется пуще прежнего. Ещё хоть бы раз увидеть родной дом в моей маленькой деревни, лицо матери, обнять её, побалагурить с друзьями, погулять с ребятами. Только нынче всё это пустое. Сейчас преставлюсь, и конец, и ни друзей ни врагов».
Матюнин застонал громче, начав запинаться через каждые три шага.
«Только бы не бросил. Вот ведь странный какой. Любой бы другой давно кинул, а этот тащит, как родного. Вон Меерхольд как познался в беде, дал дёру, теперь, наверное, уже на полпути к штабу. А мы здесь».
- Перекур, командир, - пробормотал Матюнин, сплюнул и опустил Кузнецова на землю.
- К чему всё это, Саш? – тихо спросил Кузнецов, - я тебе не сват, не брат, не язык ценный. Оставь ты меня, я пойму, все поймут. Тут нет греха никакого, я уже не жилец. Облегчи ношу.
- Дурак ты, командир. Я тебя тащу не от того, что ты мне по крови родной. Мы давно уже все здесь родные. Хватит уже геройство своё выказывать. Раз такое пережил – уже герой. Жить надо, веселиться надо. Сейчас они веселятся на нашей земле, но, поверь, наступит такое время, когда мы веселиться будем. Петь будем, танцевать будем.
- Не смеши, какой я танцор после всего этого?
- Ничего, командир, на свадьбе моей ещё спляшешь. Надо жить, надо. Ведь если мы не будем жить, то кто же тогда будет? Они? Им всё оставим? Нет, отец родной, не оставлю я им ни пяди земли. Пускай кровь хотя бы на ней моя будет, да под ней кости зарыты, только их топтать им дам, а себя не дам. Живого не затопчут. Будем жить, командир, на наш век и смеха и слёз ещё хватит, только главное не сдаваться. Повоюем ещё, поборемся. Не за себя, так за тех, кто после нас будет. Сейчас они нас убьют, так нам смена придёт. Только сильнее, умнее, отважнее нас.
Матюнин говорил и морщился, каждое слово ему давалось с болью, с трудом. Но он говорил так горячо и так искренне, что Кузнецов понял, что он верит в это больше всего, и сейчас эта вера даёт ему силы не сдаваться. И он тоже решил поверить.
- Интересно, Матюнин, а какие они будут?
- Кто?
- Те, кто за нами придёт.
- Какими бы ни были, пускай только нас добрым словом поминают, что, мы боролись до последней капли крови. И пускай тоже будут за неё бороться, как мы вот сейчас. И помнят, главное, просто помнят.
- Знаешь, глупо всё это?
- Почему?
- На войне не об этом говорят.
- А о чём говорят.
- Ни о чём. Тут вообще мыслей не бывает. Жахнет рядом снаряд, выругаешься про себя и дальше идёшь. Если бы нас кто послушал, сказал бы, что всё это бред.
- Знаешь, командир, бред – то, что мы с тобой тут ещё сидим, пока немцы наши следы обнюхивают.
С этими словами он начал тяжело кряхтя подниматься.
- Сдохнем тут в лесу, и не вспомнит никто, - пробурчал Кузнецов, когда Матюнин начал его поднимать.
- Давай тогда я тебя запомню, а ты меня, - предложил он.
- Почему бы и нет?
И они отправились дальше, а земля горела у них под ногами, дышали в спину враги, а впереди ждала неизвестность. Но Кузнецов, после этого разговора с Матюниным понял, что действительно надо жить. Ведь, так или иначе, впереди что-то будет, с ним или без него. И лучше, если там будет чисто и светло, также, как сейчас на небе, ради жизни на земле. Человек не умирает, он сливается с землёй, становясь её частью. Он не раз видел это и почти был готов.
Но только судьба теперь решала, что будет там, за горизонтом.
***
Савелов всегда вспоминал эту историю, которую ему когда-то рассказал прадед. В детстве он просил пересказать её раз двадцать, потому что для него это был пример настоящей, не книжной, живой доблести. Ведь он видел его покалеченные ноги, трогал медали с фронта, читал письма из Свердловска, которые им писал деда Саша Матюнин до самой смерти деда Семёна и помогал ему писать ответы.
Однажды прадед даже взял его с собой в Свердловск, и Дима своими глазами увидел своего героя. Который был не очень на героя-то похож, вроде обычный человек, но маленький Дима уже тогда знал, что внутри даже самого обычного человека живёт та неведомая суть, которая даёт ему силы для подвига.
Для него человек, вынесший его прадеда из леса, отринув боль и страх, на протяжении семи километров со сломанной ногой, не бросивший друга-однополчанина в трудную минуту был образцом мужества и доблести, которого нынче и не сыщешь днём с огнём.
У общества просто появились другие герои. Они всегда одолевают, всегда ищут повод, чтобы пристать к тебе со своими проповедями и с помощью них открыть тебе глаза, показать, насколько неправильно ты живёшь. Все вокруг мудрецы, демагоги, святые в одном лице, и они-то знают, как лучше, как выглядит это самое "правильно". Пряча звериный оскал под маской улыбки они будут утверждать, что понимают, где заканчивается чёрное и начинается белое. Но только в одном велико их заблуждение: ложный пастырь всегда уверен в том, что знает, куда нужно вести ещё больше, чем ведомые им.
Поэтому, какие бы слова они не говорили и как бы не старались вложить бы тебе их в уста, нужно помнить только одно: лучше умереть пьяной сквернословящей скотиной, но остаться человеком, чем уподобиться райскому стаду и с блаженной улыбкой примерить овечью шерсть к серой шкуре голодного волка и убедить себя в том, что ты не хищник, а санитар леса.
Савелов лежал на парте в своём кабинете и смотрел в огромное пыльное окно на голубое небо, по которому плыли облака. Оно было таким же, каким видел когда-то давно его прадед. Небо не изменилось, изменились люди под ним.
Он вспоминал эту историю, когда хотел найти хотя бы немного доблести и смелости в себе. Но не мог. Он как никогда знал, как поступить правильно, но не мог. Он хотел, что-то сделать, но опускал руки от бессилья.
Савелов на мгновение возненавидел себя, но потом понял, что это бесполезно, потому что это не поможет делу, и решил взять себя в руки.
В конце концов, что ему ещё оставалось.
Глава 5. И его команда.
Единственной отдушиной Савелова был его кружок. Он сам его придумал и сам написал программу. Посвятил он его тому, что сам считал важным: Великой Отечественной войне. Не той, пафосной, чопорной, неправдоподобной, но геройски-красивой, а самой настоящей грязной, грубой, кровавой, полной боли и страданий, но настоящей войне, без прикрас.
Только здесь он мог удовлетворить своё жгучее желание говорить правду. Пускай, это были дети. Ему хотелось быть честным с ними. Он надеялся на то, что, так или иначе, они его поймут.
Сначала их было немного, три человека. Но потом первые ребята позвали своих одноклассников и число «кружковцев» выросло до семи.
Вот и сейчас они были перед ним и смотрели полными восторга и неподдельного интереса глазами на Савелова.
Заводилой у них был Антон Климкин, тощий, долговязый семиклассник с очень тонким, почти девичьим голосом. Савелов видел в нём огромный потенциал. Парень был очень умным и не по годам рассудительным. Он много читал и пытался вникнуть во всё, что говорил им Дмитрий или любой другой преподаватель. Но, кроме всего прочего, Антон явно был по натуре лидером. Именно он начал тащить людей на кружок. Савелов, едва ли не впервые, увидел, что у него нет того безразличия ко всему, которое присуще другим его сверстникам. Страсть к любимому занятию его очень похожим на самого Дмитрия в этом возрасте, поэтому Климкин ему очень нравился.
Рядом с ним сидели его одноклассники Гоша Смычков и Боря Кульков.
Кульков был не самым умным, но довольно проницательным увальнем, а Гоша просто очень спокойным и тихим, но обладающим недюжинным интеллектом и твёрдым характером. Он всегда смотрел те военные кинохроники, которые показывал им Савелов с очень серьёзным даже печальным лицом, и Дмитрию становилось понятно, что каждый раз что-то внутри у мальчика ёкает при виде всего этого и волнует его существо.
Также на кружок ходили их одноклассники Валя Куриленко и Игорёк Правосуд. Они были более активными и шебутными, и Савелов знал, что они хотят больше говорить о технике и оружии, чем о самой войне, но также, не остаются равнодушными к общему делу, за что был им очень благодарен.
Были здесь ребята и постарше: Гена Пынзарь и Арсен Кесарян из девятых классов, тоже очень тихие, как Смычков и Кульков, но всё понимающие и желающие узнать побольше.
Время от времени, когда не был занят в музыкальной школе, мучая гитару, на кружок обязательно прибегал самый забавный из них – Сашка Семачев. Он обладал самым высоким ростом и был весь какой-то вытянутый, в то же время так сутулил шею, что становился, со своей нескладной комплекцией похожим на гвоздь, по которому неудачно заехали молотком. Волосы у Сашки вечно торчали в разные стороны, и он почти всегда улыбался своей лучезарной улыбкой, сверкая зелёными глазами и почти всегда без умолку что-то рассказывал, причём порой не нуждаясь в пристальном внимании собеседника. Он был далеко не глуп, но ему не хватало ответственности и усидчивости.
В школе он учился крайне средне, не мог сосредоточиться. Постоянно что-то забывал – то тетрадь, то учебник, но на кружке он никогда не вертелся, был предельно собран и сосредоточен. Пускай ему не хватало ума, но сердце у него было доброе и чистое, а это Дмитрий ценил куда больше интеллекта.
Они все сидели и готовы были слушать его.
На улице во всю свою молодую апрельскую мощь цвела и полыхала весна. Солнце забрызгало своим светом весь класс, поэтому в обычно сером и душном помещении сегодня было непривычно тепло и привольно. За окном по синему небу плыли неповоротливые мучнистые облака, иногда закрывающие солнце, но они не могли испортить животворящую силу отрезвляющего солнечного света.
За окном всё постепенно сбрасывало последние снежные оковы и возвращалось к жизни после долгой непогожей зимы и вторившей ей мартовских заморозок. На берёзах набухли и вот-вот готовы были взорваться зеленью почки. И даже грязные лужи искрились жизнью. На коробке рядом со школой гоняли мяч мальчишки. И их весёлые крики сливались со звонким щебетом птиц, летавших над школьным двором.
«Наверное, тоже хочется мячик во дворе погонять», - подумал Савелов, глядя на свой немногочисленный отряд. Они все смотрели на него, и ждали, пока он начнёт.
- Ну, что ребят, все готовы? – спросил Дмитрий.
Они почти все разом кивнули, некоторые чуть улыбнулись.
Савелову хотелось сказать им очень многое. Но на душе скопилось столько, что он не знал, с чего начать. Он вспомнил про ветерана и эту злосчастную медаль. Стоит ли рассказать им?
Но додумать он не успел: дверь с хлопком отворилась, и в класс просунул свою круглую, как шар голову Рома Журбанов.
- А можно мне на кружок? - звонко спросил он, как обычно, с дерзкой ухмылкой на лице.
Вот уж кого Савелов здесь видеть никак не хотел.
С Журбановым, который был из савеловского 7 «В» они испытывали взаимную неприязнь уже давно. Обычно, Дмитрию требовалось пару раз взглянуть на человека, чтобы понять, что он из себя представляет. Для Ромы ему хватило одного взгляда: Савелов сразу смекнул, что это жестокий, хитрый, донельзя избалованный мальчик без стыда и совести. Он не признавал авторитетов и ничего не боялся. Ему нравилось всем делать гадости, поэтому никто из класса за те два года, что Савелов был классным руководителем, не сказал о нём доброго слова.
И Дмитрий мог бы найти на него управу, как он делал это не раз раньше, с другими детьми, но за Журбановым стояла его мать – директор крупного предприятия, и она не раз оказывала спонсорскую помощь школе (от чего у Потаповой лучились ясным светом глаза и разве что слюни не текли при виде благодетельницы). Рома, как можно было бы догадаться был неприкасаемой фигурой.
Каждый раз, когда он жаловался на одноклассников, которые его обзывали или колотили (чаще всего за дело) или на учителей, которые, по его мнению, несправедливо его наказывали или занижали ему оценки, в школу являлась его мать. Она, минуя, учителей сразу шла в администрацию школы, скандалила, угрожала разобрать школу по кирпичу, написав в РУО или в городскую администрацию а если ей не верили, то клялась наслать на школьную столовую проверку. Потапова от этих слов краснела и бледнела, и, меняя цвета, как хамелеон, требовала от «провинившегося» ученика или учителя извиниться перед Ромиком.
За несколько лет подобной практики ни разу не извинился только Савелов. Наоборот, Дмитрий упёрся и решил идти до конца, чтобы обуздать этого мерзавца, убедившего себя в собственной безнаказанности и делавший всем гадости исподтишка.
Из-за этого Савелов стал для его матери врагом номер один.
И теперь он явился на то последнее, незапятнанное и по – настоящему ценное для Савелова, что было в этой школе, явно не из большого интереса к войне. У него был чёткий план, как испортить Дмитрию его дело.
- Так можно или нет? - ещё сильнее, ухмыляясь, поинтересовался Журбанов.
- Проходи, - потуплено буркнул Савелов.
Он знал, что если не пустить Рому на кружок, его родительница нажалуется директору, и кружок просто напросто прикроют.
Журбанов торжественно прошёл и сел на средний ряд, чтобы быть напротив стола Савелова. Улыбка во весь рот не сходила с его пухлого красного, лоснящегося лица.
Савелов глубоко вздохнул и, решив не замечать Журбанова, начал:
- Здравствуйте, дорогие ребята. Сегодня мне очень тяжело говорить потому, что я не знаю, с чего начать. Обычно, мы говорим здесь о войне. Мы уже многое узнали и изучили. Мы видели страх, смерть и боль. Но мы видели и смелость, и чувство долга и взаимопомощь и самоотверженность. Война была разная, и я хотел, чтобы вы увидели все её стороны. На самом деле, в начале кружка, я очень боялся. Боялся, что я никогда не смогу передать вам того, что должен.
Мне никогда не передать вам словами, что такое война. Я не знаю, как показать вам тот страх, который преследует людей в бою, когда ты вбегаешь вместе с однополчанами в туман, вас трое, а в итоге выбегаешь ты один.
Я не знаю, поймёте ли вы вообще, что такое страх смерти. Ведь вы те, кто не знает, что такое война. Вы не можете почувствовать, что такое постоянная близость смерти. Каждый день она преследует тебя, идёт по пятам, дышит своим гнилым дыханием в затылок. Твоя жизнь зависит только от случая, ты напряжён до предела, потому что понимаешь, что завтра для тебя может и не быть. Вчера ты делил кашу из котелка с товарищем, а сегодня ты хоронишь его в братской могиле и осознаёшь, что на его месте можешь быть и ты.
Мы из другого поколения. Никогда мы не слышали выстрелы и не взрывались бомбы у нас над головой. Нас не пугает шум самолётов, а оружие мы теперь держим только в тире или компьютерной игре.
Знайте ли вы, что такое убить другого человека? Сейчас, со всеми этими «стрелялками» и боевиками, вам это кажется просто и естественно, но на самом деле это безумно тяжело. Во время боя твои чувства напряжены до предела, и для того, чтобы нажать на курок, ты должен убить в себе какую-то частичку человеческого. Ведь даже, несмотря на то, что ты лишаешь жизни врага, ты параллельно убиваешь и человека, возможно, похожего на тебя, с такими же мечтами, мыслями и желаниями. Но ты должен это сделать вопреки своей сути, своим эмоциям. Тут либо ты, либо он.
Именно поэтому, ребята, вы должны понимать, что те, кто прошёл через это уже не могли стать прежними. Теми же молодыми, весёлыми, оптимистичными и полными надежд людьми, какими они уходили на фронт.
С войны такими не возвращаются. Люди видели там смерть, каждый день, каждый час. Некоторые потеряли абсолютно всё, что любили. Всех, кого любили.
Но нам тяжело это понять. Мы забыли, что такое война, и какую цену пришлось заплатить нашим дедам и прадедам, чтобы подарить нам это забвение.
А дальше…то ли день бы слишком хорош, то ли Савелов так распалился от собственной пламенной речи, но внезапно, пускай и в общих чертах, он выложил этим мальчикам всё, что наболело на душе, даже забыв, что в классе сидит Журбанов, правда почти не слушая, уткнувшись в телефон, так что была надежда, что он вряд ли станет вникать в суть дела. Он не искал сочувствия, просто в тот момент ему очень хотелось показать им всю неблагодарность потомков, ту несправедливость, которая сковала наше настоящее, лицемерие с которым многие, говоря что-то об исторической памяти, в тот же момент отворачиваются и плюют на неё ради собственной выгоды.
Закончив, выпалив всё, что так давно копилось, Савелов выдохнул и глянул на своих слушателей. Мальчишки сидели как-то необычайно тихо, боясь, лишний раз пошевелиться. Их взгляды были прикованы к учителю Он, похоже, ненадолго забылся. Возможно, многое из того, что он сказал, было, лишним.
Первым тишину нарушил звонкий голос Климкина.
- Но ведь это же несправедливо! – первым выйдя из оцепенения, воскликнул он.
- Да, медаль надо ветерану немедленно вернуть, - подхватил Куриленко.
- Нет, ребят, никто ему ничего не вернёт, - вздохнул Савелов.
- Но как же это так! – возмутился Климкин, - ведь совсем скоро День Победы, а тут у нас таким свинством занимаются!
- А что, если мы всем кружком к директору пойдём? – предложил Пынзарь.
- Я уже был у неё, она сказала, что ничего не может сделать без официальных документов, - ответил Савелов.
- Документы - документами, а справедливость где? – поинтересовался Правосуд.
- Нету её, брат, - сказал убеждённо Кесарян, - Дмитрий Дмитриевич, а вы как считайте, как в этой ситуации надо поступить?
-Честно, Арсен, - чуть помявшись, сказал Савелов, - по совести.
Он осёкся, понимая, что, может быть, для них ещё рано понимать такие вещи, но потом взглянул в их горящие, полные негодования глаза, и осознал, что они всё видят ещё глубже, чем он сам.
- Но решать это, к сожалению, не нам с вами, - он глянул на часы, ладно, на сегодня наше время истекло, пора прощаться.
***
- Но ведь надо что-то с эти сделать, - убеждённо произнёс Климкин, когда мальчишки покинули савеловский кабинет.
- А что мы можем сделать? – пробубнил всегда говорящий в нос Смычков.
- Давайте директору накостыляем, и медаль заберём? – вставил Семачев.
- Ты, чего, дурак что ли? Нас же всех исключат, а Дмитрия Ивановича посадят, - осадил его Климкин.
- Тогда давайте, купим у неё эту медаль, - предложил уже не таким уверенным даже чуть подрагивающим голосом Семачев, а потом прикусил нижнюю губу, как бы обдумывая то, что сказал (у него слова действительно иногда бежали вперёд мысли).
- Не продаст, как пить дать, да и где денег столько взять, она, наверное, дорогущая, - отрезал Пынзарь, который был, постарше, а потому смотрел на всё более реалистично.
- Да чего вы так носитесь с этой медалью? – встрял вдруг Журбанов, непонятно зачем увязавшийся за ними и теперь крутившийся рядом.
Никому здесь он не нравился, поэтому ребятам хотелось как-то его поскорее отсюда спровадить.
- Тебя никто с нами и не звал, вали домой! - огрызнулся на него всегда немного резкий Семачев.
- Сам вали, придурок. Чего вы из-за какого-то деда переживайте? Он, наверное, псих какой-нибудь, если из-за железки этой переживает. Вот мне мать вчера планшет отказалась купить, а вы тут из-за медали паритесь.
- Слушай, раз не понимаешь, действительно уходи отсюда, - предложил ему более тактичный Климкин, - мы не будем тебе объяснять.
- Обломитесь что ли?
- Хорошо. Он за эту медаль сражался. Это для него – память. Он за неё кровь проливал.
– И фиг с ней, глупость какая-то.
- Раз фигня, тогда ступай, Рома, не мешай нам.
- Да идите вы в баню, идиоты.
И Журбанов, обиженно надув губы, развернулся и быстро зашагал прочь.
- Хорошо, что слился, - выдохнул Семачев, - у меня как раз план придумался. Только нужно укромное место.
- Есть такое, - отозвался Куриленко, - идёмте за мной.
Все двинулись за Валей и только Боря Кульков остался стоять, как вкопанный.
- Борь, ты идёшь? – окликнул его Смычков.
- Я… Нет, знайте, мне что-то не хочется. Меня уже дома ждут и вообще…
- Что вообще? – спросил Семачев.
- Мне не очень-то хочется участвовать в чём-то подобном.
- В чём подобном?
- Не знаю, но…просто не хочется. К тому же сегодня новая игруха выходит в «Стиме»…
Он нервно стал ковырять носком ботинка пол, потупив глаза.
- Ой, да пусть валит следом за Жлобановым (так между собой ребята называли Журбанова) – вспылил Семачев – гуляй, никого за уши не тащим!
- Придурки, - буркнул себе под нос Кульков, - ищут себе приключений... – потом махнул рукой и отправился восвояси.
Но его уже никто не слушал. Ребята демонстративно отвернулись и пошли за Куриленко, который бодрым широким шагом зашагал к своему «укромному месту».
В школе как раз наступил тот час, когда здание уже опустело и только другие «кружковцы» или младшеклассники из «продлёнки», иногда пробегали по коридорам. Дежурная завуч заперла учительскую с журналами, поэтому почти все учителя уже ушли домой.
Тронутые рассказом Дмитрия Ивановича ребята собрались недалеко от физкультурного зала, в небольшом коридорчике, где почти никогда никто не ходил.
Там были только две железные двери в кабинеты и грязный витраж из толстого матового стекла, через который в мрачный коридор медленно проползал тусклый свет.
Лампы давно потушил экономный завхоз. Поэтому они стояли в полной темноте и, боясь, что их услышат и выгонят, негромко разговаривали.
- Что за план, - в нетерпении хором сказало несколько мальчишек.
- А давайте её украдём?
- Что у тебя за идеи бредовые?! – воскликнул Пынзарь.
- Может и бредовые, а что нам ещё остаётся? Просто так её дедушке никто не отдаст, купить её мы не сможем, а директора не уговоришь. Родители тем более слушать не станут.
- Он прав, - тихо сказал Андрей, - пускай это плохо, противозаконно, но он прав. Никому, кроме нас и Дмитрия Ивановича это не нужно. А вы представляйте, как он страдает, как ему плохо.
- Очень плохо, должно быть, - шмыгнув носом, произнёс Правосуд.
- Это наш долг, ребята, - вдруг сказал Кесарян, до этого молча прижимавшийся плечом к стене, - Дмитрий Иванович рассказал нам правду, поэтому мы знаем, что пережил этот человек. Теперь мы просто обязаны ему помочь, потому что только мы знаем. Ведь это, как война. Другая, но тоже война.
- А мы солдаты, - подхватил Куриленко, - поэтому наш отряд должен помочь. Это хороший поступок, если мы поможем тому, кто подарил нам жизнь.
Андрей вдруг встал по центру коридора и вытянул руку.
- Кто со мной, - твёрдо проговорил он.
Кесарян молча положил свою руку на его.
- Я с вами, - весело сказал Семачев и положил руку на руку Кесаряна.
- Я тоже, - протрубил через нос Смычков и положил руку.
- Конечно, я вас не брошу, - улыбаясь, сказал Куриленко и сделал тоже самое.
Мялись только Правосуд и Пынзарь.
- А вы, ребят, чего? – спросил Климкин.
- Не знаю, - сказал Игорь, потупив глаза и упорно смотря в пол, - а вдруг нас поймают? Тогда точно накажут.
- Не поймают. А если поймают, то мы всё - равно будем знать, что поступали правильно. Помните, нам Дмитрий Иванович рассказывал про своего прадеда и его друга, который со сломанной ногой вынес его с поля боя? Ведь он справился, не испугался, как другой его друг, не бросил товарища.
Неужели вы тоже испугайтесь? Неужели вы не хотите, чтобы хотя бы раз поступить по совести, чтобы была справедливость? – горячо заговорил он немного подрагивающим голосом.
Пынзарь помялся и положил руку.
- А ты, Правосуд? - спросил Куриленко, - за справедливость?
Игорёк, наморщил лоб, как он всегда это делал, когда принимал серьёзное решение, присоединился к ребятам.
- Завтра соберёмся около горки и разработаем план, - распорядился Климкин.
- Хорошо, - согласился Семачев, - только сначала надо будет придумать, как нам попасть в школу, чтобы нас никто не застукал.
- Придумаем, - уверенно сказал Куриленко, - а теперь давайте пойдём, а то мне в бассейн надо.
- Идёмте, - согласился Пынзарь.
И отряд отправился к выходу.
Глава 6. Кукловоды и марионетки.
- Здравствуйте, здравствуйте.
Савелов сразу же повернул голову к двери, где уже нарисовался Натан Самуилович, привычно приветствующий его мягким картавым голосом с неизменной улыбкой на устах.
Савелов чуть улыбнулся ему в ответ и подумал: «Этот хитрый лис опять от меня что-то хочет». За годы работы он прекрасно изучил Натана Самуиловича. Этот тип людей Дмитрий не переваривал органически. Вечно светящийся, как стоваттная лампочка, скользкий и изворотливый Натан Самуилович временами раздражал Савелова до жути: он шутил к месту и не к месту, в любой ситуации, что на восьмое марта, где в учительской проходила лихая попойка, что на педсовете, где завучи устраивали очередной разнос педагогам. Правда, на педсовете Натан Самуилович был нечастым гостем. Ему было вообще многое дозволено здесь, как - никак лучший друг директора. К тому же, он сам неплохо справлялся, каждый раз, лихо, залетая в кабинет к завучам и начиная подмазывать их своими прибаутками на разные лады, а когда его чихвостили, на чём свет стоит, отшучивался, а потом обещал исправиться.
Естественно для Савелова, который огромными лосиными рогами упирался в толстенный бетон системы, подобные люди являлись без малого классовыми врагами.
Но с тем же, он никак не мог отделаться от мерзкой мысли, что приятельство с Натаном Самуиловичем ему может быть полезно. Всё-таки, с одной стороны он довольно мерзкий тип, а с другой – заслуженный учитель, председатель методического объединения района, член каких-то там советов, друг депутатов, дружен с директором, да и связи в городской администрацией, которые он приобрёл за годы своей общественной деятельности, участвуя во всяких конкурсах и мероприятиях, у него имеются (такие типы обычно знают множество «нужных» людей), поэтому в идеале Дмитрий рассчитывал, что Натан Самуилович сможет протолкнуть туда и его или хотя бы не забудет, что он, Савелов, когда-то в чём-то ему да помогал. И хотя в душе ему становилось противно от самого себя, но головой он понимал, что новая должность по знакомству – совсем другие деньги и лишнее свободное время для жены и будущего ребёнка. Поэтому приходилось пихаться со своими идеалами и затыкать свою гордость, чтобы общаться с этим товарищем.
Натан Самуилович пришёл к нему с чёткой целью. Он сел за парту перед столом Савелова, так, чтобы быть прямо напротив него, и стал пронзительно смотреть ему прямо в глаза своими маленькими хитрющими глазками.
- Есть у тебя минутка, Дим?
- Конечно, есть, Натан Самуилович.
- Как твои дела?
- Да, вроде, ничего. Классный журнал вот хочу заполнить.
- А кружок-то сегодня был?
Натан Самуилович всем своим видом пытался выразить заинтересованность.
- Только недавно детей отпустил.
- Молодец, молодец. Я тут недавно проходил мимо. Когда ты его вёл, послушал немного и понял, что вот это твоё. Здорово ты всё рассказываешь. Самому ведь, должно быть, интересно?
- Конечно, интересно. Но для меня самое главное ребят заинтересовать, чтобы они были ко всему этому неравнодушны.
- Конечно-конечно. Но ребята-то сильные?
- Да. Мне очень нравится с ними работать. Всё понимают, фильмы про войну смотрят, документы читают, книги, которые я задаю.
- Это хорошо. А для музея у вас ничего часом нет?
Савелов знал, что этот вопрос возникнет. Музею он помогать точно не горел желанием. Ведь это была идея Натана Самуиловича, очередной «социальный проект», точнее Потёмкинская деревня для тех самых «нужных» людей, которые потом отчитывались ещё «более нужным» людям. Но в итоге легла она на плечи Дмитрия. Натан Самуилович приходил и уходил, а Савелов целыми днями вынужден был валандаться с документацией и экспонированием этого грешного музея, как будто это действительно было важно. Но для Савелова вещи были мертвы, и хотя каждая из них имеет своеобразный «язык», свою историю, они не умеют рассказывать. Поэтому Дмитрий считал музей бесполезной тратой времени и сил. Для показухи он работать не умел и не хотел. А вот Натану Самуиловичу было важно, чтобы в районе и в городе все ахнули: «Какой отличный музей ваша школа отгрохала!». Поэтому он каждую неделю приставал к Савелову с подобными вопросами.
- Мы сейчас как раз в поиске, - нужно было быстро соврать, чтобы он отвязался.
- Я ещё тут над сайтом для музея работаю (ага работаешь, запряг какого-нибудь своего знакомого за очередной барыш), мы там письма собираем военных лет, сканируем и выкладываем, скоро в музей оригиналы привезём, сделаем отдельный стенд. Так что если у тебя будет материал, присоединяйся.
- Ладно, мы с ребятами поработаем над этим.
- Хорошо, Дим, работайте. Хотя работать-то не дают. Да и за такие деньги…
Началась вторая излюбленная тема Натана Самуиловича. Про деньги он мог говорить бесконечно. Особенно про те, которые ему, по его мнению, не доплачивали.
- Маленькие тут, конечно, зарплаты, да Дим?
- Конечно.
- Мне вот тоже не хватает. За такой труд платят сущие копейки. Вот тебе, молодому парню, зачем это надо?
- Иногда думаю, что и не зачем.
- И школа-то не твоего уровня. Выше тебе надо идти, Дима, способный ты парень. В гимназию, что ли, или лицей. Вот там есть с кем работать, а тут шпана да дураки сплошные.
Савелов уже это тысячу раз от него слышал. Значит, Натану Самуиловичу что-то действительно нужно, раз он так старается подмазать.
- Как жена?
- Неплохо, скоро в клинику идём УЗИ делать.
- И сколько?
- Тысячу шестьсот берут.
- Ничего себе! Как дорого! Зарплаты-то, наверное, не хватает?
- Пока хватает.
-Погоди, Дим, это пока ребёнок не родился, а потом с такой зарплатой, как у тебя, пояса затянуть придётся. Ведь, - он перешёл на шёпот, - жена выгонит нафиг. У меня вот тоже нынче с деньгами беда. Я вот вроде здесь и тружусь в поте лица, ещё приходится репетиторство брать, иногда в частном центре подрабатывать, а всё - равно, даже с с дополнительной работой не хватает. Да и дети тут тяжёлые, нервы все истреплешь, а потом придёшь домой, а на семью сил нет.
Натан Самуилович говорил очень вдохновенно и убеждённо, хотя сам был не женат.
- Не то слово, Натан Самуилович. Вот сегодня один мерзавец из 8 «В» опять все нервы вымотал, а сделать ничего этому поддонку не могу. Двойку ему не поставишь, а в дневник писать бесполезно. Вот была бы у нас система…
- Согласен, - закивал головой как болванчик, Натан Самуилович, который никогда не дослушивал Савелова до конца.
- Вот у меня в одиннадцатом сегодня тоже припёрлась на урок, Татьяна (фамилию не помню), блондиночка такая тощая, может, видел, - он снова понизил голос, - разодета и размалёвана, извини, как шалава, села на последнюю парту с парнем, начала обжиматься. Тупая, как пробка, а ЕГЭ по истории собралась сдавать, а ни черта не учит. Прогуляла весь предыдущий год, а теперь вынь да полож. Не сдаст ведь, а отвечать всё - равно я буду. Класс-то вообще слабенький, я их только в десятом взял, а они никакие. А за год ведь не научишь.
Дмитрий закивал. Он знал и другую историю от тех же одиннадцатиклассников (хотя те действительно были не сахар), что Натан Самуилович любит на их уроке дать задание, а сам лазить по сайту знакомств, при этом забыв выключить проектор и поэтому имея за спиной изображение на всю интерактивную доску. Или выйти разговаривать в коридор по телефону на пол урока (кстати, этот же человек вёл в районе курсы преподавательского мастерства, надо взять методику на заметку).
- И не говорите, - подтвердил Савелов, - контингент у нас тот ещё.
- Точно-точно, ну ладно, работай, не буду тебе мешать.
Натан Самуилович сделал вид, что готовиться вставать, но быстро вернулся на место и ещё пристальнее вгляделся в Савелова. Глазки его заблестели. Он решил переходить к сути.
- Вот, что ещё, Дим. Мне Ольга Сергеевна тут сказала, что ты бучу по поводу того сумасшедшего старика поднимаешь?
- Нет. Не поднимаю, просто считаю, что мы поступаем неправильно.
- Правильно, неправильно. А что значит, правильно? Отдать ценный экспонат первому встречному. Ты же не станешь, свой мобильный телефон отдавать, если прохожий подойдёт и скажет, что это его?
- Не стану, - сухо пробубнил Савелов, глядя на Натана Самуиловича исподлобья. Он знал, куда тот клонит.
- Вот и тут нечего. У него при себе ничего нет, так зачем скандал делать?
- Я не делаю скандала, просто скверно всё это. Человек войну прошёл. Если не верите, можно спросить у него ветеранскую книжку. Пускай копию паспорта с пропиской нам оставит. Можно же ведь по-человечески, а мы тут, как звери.
- Дим, ну что значит по-человечески?
- А то и значит, что не как вы.
Савелов вдруг почувствовал, что ему стало наплевать на благосклонность Натана Самуиловича. Ему вдруг захотелось протереть руки одеколоном и проветрить кабинет. Странное чувство омерзения подкатило к его горлу, и он не стал его сдерживать.
- Я хочу сказать, что не музеями надо память сохранять и не всеми этими парадами на 9 мая. Туда люди приходят, а им наплевать. Они даже не знают, за что их предки сражались, за что умирали. Не плакатами, не красивыми открытками, не сайтами и не постами надо спасать память. Надо спасать память, спасая человека. Он лучше всякого документа, потому что он был там. А мы возомнили, что можем накатать пару статеек, снять один фильм и раз в год собраться на площади, и всё будет зашибись. Вот только посмотрите вокруг, посмотрите на детей. Сознают ли они, для чего это делают? Или это просто напускной пафос, который уже перешёл в фарс? Можно сколько угодно бить себя в грудь, разворачивая баннер: «Я помню» или «Спасибо за Победу», а потом приходить домой и затолкать всё это в угол и оставить пылиться там до следующей круглой даты.
Так может, стоит не глупой «линейкой» и не криками «ура!» воздать дань уважения, а реальным делом? Хотя бы раз.
- Дима, - огрызнулся Натан Самуилович и, чуть ли не брызжа слюной накинулся на Савелова, - ты не зарывайся. Вот, посмотри вокруг, где ты оказался со своей честностью, справедливостью? Хорошо тебе? Всё - равно сколько бы ты воду не мутил, толку не будет. Хуже станет только тебе. Неужели до сих пор не понятно? Ты не победишь, кишка тонка. Да и не за что бороться. Стоит ли этого ветхий полоумный старик, чтобы ты кулаками махал? Я ведь помочь тебе, дураку хочу, а ты всё в бутылку лезешь. Смотри, вытаскивать не буду. Сам себе могилу роешь. Тебе ли правду искать, без пяти минут отцу? Не в чести нынче правдорубы. Сиди лучше здесь и довольствуйся тем, что имеешь, а то и это можно легко потерять.
Через секунду он снова стал привычным улыбающимся Натаном Самуиловичем.
Весело подмигнув Савелову, он непринуждённо сказал:
- Ну, что, Дим. Мы друг друга поняли?
- Поняли, Натан Самуилович, - не глядя ему в глаза, тихо произнёс Савелов.
- Тогда я пойду.
Тут в в двери кабинета сунулась голова симпатичной блондинки:
- Натан Самуилович, я на занятие пришла.
- А, здравствуй, Танюша, - широко растянув улыбку почти до ушей, звонко поприветствовал её Розенкац, - сейчас идём, поднимайся ко мне в кабинет.
- Пойду я, Дмитрий Иванович, а то ученица вот пришла, которую я вам только что хвалил, будем к ЕГЭ готовиться, - нарочито громко сказал он, - давай, до завтра.
- До свидания, - сухо ответил Савелов и брезгливо пожал его мягкую потную руку.
И Натан Самуилович полетел заниматься с неуспевающей Танечкой. Естественно за деньги. Репетиторство было важной статьёй его доходов. Нужно было платить за ремонт в только что купленной «трешке» в новом доме, недалеко от центра города.
А Савелов долго сидел и слушал его удаляющиеся шаги, потупив взгляд в стол, глядя, как будто бы в пустоту, мимо раскрытого перед ним журнала.
Ему вспомнилось, как они с женой однажды добирались до дома на старом скрипящем трамвае. Было поздно, на улице давно уже стемнело, и кроме них в вагоне сидело всего три человека. Трамвай, лязгая и, казалось, чуть подпрыгивая, весь гремел и дребезжал, пока они ехали по старому длинному мосту, раскинувшемуся над широченной рекой.
Они оба, молча, смотрели в окно. Там грязно-зелёной простынёй раскинулось мутное беззвёздное небо. Такой цвет оно приобрело из-за того, что с утра было затянуто тучами. Внизу же мерным течением, никуда не торопясь, стремилась за горизонт тёмная вода. По обе стороны реки были видны заводи и небольшие пристани, тускло освещённые бледным электрическим светом фонарей. Свет этот был настолько блекл и робок, что едва попадал на воду, нисколько не освещая её. Поэтому на рябящем полотне реки лишь изредка пробегали маленькими искорками почти незаметные блики. И больше ничего не было видно. Только тьма властвовала над всем.
Трамвай вошёл в крутой вираж на повороте и Савелов немного отвлёкся, а когда вернулся к этому зрелищу, увидел, как аккурат посредине этой непроглядной тьмы, появился крохотный огонёк. Видимо, это плыл какой-нибудь небольшой катер, освещавший себе путь прожектором.
Его луч, подобно острому ножу, врезался в темноту, и на воде появилась крохотная узенькая дорожка, сотканная из света.
- Видишь огонёк? - обратился Савелов к жене.
- Вижу.
- Знаешь, иногда мне кажется, что наша жизнь подобна этой реке: такая же мрачная и вяло текущая непонятно куда, а каждый из нас – это кораблик, который вот так же мечется в этой темноте, освещая себе путь вот таким же слабеньким лучиком. Знаешь, что это за лучик?
- Нет.
- Я думаю, что это наша надежда.
Юля поцеловала Савелова в щёку.
- Ты снова несёшь возвышенный литературный бред, - засмеялась она, - такой приторный и пафосный, что аж противно.
И она засмеялась.
- Даже такой бред имеет право на существование, если в него веришь.
- Ну, вот, опять. Савелов, ты неисправим. Говори уже, как нормальный человек, а не как герой из какого-нибудь сериала для домохозяек.
Савелов тоже улыбнулся и обнял её. А трамвай катился по направлению к беспощадно горящему миллионами неоновых огней всегда бодрствующему городу.
Может быть, она была права? А может в мире действительно не хватает надежды? Ерунда это всё. Голова снова забита ерундой и отказывается думать о главном. Но как заставить себя мыслить иначе?
Глава 7. Против течения.
Несмотря на то, что апрель почти подошёл к концу, на улице было очень холодно. Ледяной северный ветер нещадно трепал тонкие неокрепшие деревца, только-только почувствовавшие весну и поднявшие свои чуть позеленевшие макушки к небу.
Снег практически сошёл, обнажив всё то, что успели похоронить в нём люди за зиму. Поэтому на серой траве, ещё не успевшей взрастить молодую нежно-салатовую поросль – достойную свою сменщицу, валялись бутылки, банки, коробки, обёртки, куски картона, непонятно откуда взявшиеся здесь транзисторы, какая-то непонятная рухлядь и прочий мусор.
На город медленно, не торопясь, вела наступление ночь. Огоньки звёзд то и дело загорались где-то в омуте первых сумерек, напиравших на последние лучи заходящего солнца. Розовая вуаль перемешивалась с тёмно-фиолетовыми пятнами на горизонте, окрашивая небо в пурпур, который постепенно становился всё более грязным и постепенно угасал в предзакатной тоске.
Дмитрий шёл рядом со своей женой Юлей, которая в это время обычно только-только возвращалась с работы. Они шли не торопясь по небольшому скверу, по обе стороны которого тянулись ещё голые щуплые деревца и, ежась от холода, болтали. Домой идти не хотелось, потому что там ждали застоявшиеся дела, поэтому ради того, чтобы хоть немного отдохнуть от рутины, можно было, немного помёрзнуть.
Савелов ступал осторожно, стараясь попадать своим широким шагом в такт её маленьким ножкам.
- Как дела на работе? – спросила она, - опять что-то случилось?
- С чего ты так решила?
- Обычно ты о ней трещишь, не замолкая, а сегодня как-то уклоняешься от этой темы.
- Ничего сверхъестественного. День как день. Немного только с директором поспорил.
Савелову в глубине души хотелось поделиться с ней всем, что так долго кипело, свербело в нём и точило его изнутри, но он не мог. Безусловно, жена была самым близким для него человеком, и в прежние времена, у него не было от неё тайн. Но сейчас она носила под сердцем его ребёнка, поэтому Дмитрий лишний раз не хотел её волновать.
Ведь она всегда переживала. Слишком много переживала за него, его провалы и неудачи. Он каждый раз смотрел на её красивые тонкие плечи, чёрные волосы, маленькие, необычайно мягкие губы и прекрасные и с тем же, яростные и живые глаза, и понимал, что она заслуживает лучшего. Его дурной характер и желание лезть в драку досаждали не его оппонентам и не ему самому, а чаще всего именно ей. Ну, зачем ей такой красивой коротать век с бедным учителем в съёмной квартире?
Стоит ли он, Савелов, того, чтобы каждый раз за него бороться, защищать до хрипоты?
Дмитрий так не считал. Но Юля была другого мнения.
- Дим, что произошло?
- Ничего особенного. Просто мелочи жизни.
- Опять с директором что-то не поделил?
За много лет, она уже привыкла к его специфичным взаимоотношениям с руководством.
- И с директором в том числе. Но дело не в этом. Просто, понимаешь, я не знаю, как поступить. Вроде как я могу совершить хороший поступок, но, возможно, за него придётся заплатить слишком большую цену.
- Дорогой, за всё приходится платить.
- Я знаю, но здесь многое стоит на кону.
- Может, расскажешь?
- Может быть, но не сегодня. Сегодня слишком хорошая ночь для подобных рассказов.
Сказав это, Савелов взял жену за руку ещё крепче. Ему вдруг захотелось ощутить её тепло.
А ночь действительно была хорошей. Небо совсем потемнело, распрощавшись с последними остатками солнца, и теперь на нём царила мёртвенно – бледным толстым шаром спокойная полная луна. Даже, несмотря на то, что лужи стянулись тонким ледком, холод особо не ощущался. Они прошли мимо старой школы, обнесённой покосившейся железной оградой. Она уже закончила работать и просто смотрела чёрным пастями огромных окон на проходящих мимо людей.
В этой школе не было совершенно ничего примечательного. Она в числе прочих могла похвастать только парой гнутых турников, крохотной футбольной площадкой с диспропорционально врытыми в землю в воротами и беговой площадкой с потрескавшимся асфальтом.
Но было в ней кое - что примечательное: недалеко от входа стоял красный гранитный камень, к которому вела отдельная тропинка, выложенная серыми плитами. Вдоль неё тянулись две толстые цепи на железных столбах. На камне была короткая надпись, нанесённая резными белыми, почти стёршимися буквами.
Обычно Савелов никогда не оглядывался на этот маленький памятник, но сегодня, проходя мимо, он отчего-то пристально всмотрелся в него. Там, в лунном блеске, мерно стекающем с иссиня-чёрного неба, Дмитрий увидел не холодный гранит, а нечто такое, что заставило его содрогнуться.
Он видел бледные размытые силуэты людей, топящихся около камня, волнующихся и застывших в нерешительности, больших и не очень, с багажом в руках и без. Они все чего-то ждали, и это ожидание томило и будоражило их.
Савелов пытался разглядеть лица, но понимал, что всё это тщетно. Их все, подобно буквам на обелиске, стёрло безжалостное время.
Но это наваждение быстро прошло. Фигуры растворились во тьме. Снова зажигались и гасли фонари. Юля встревожено всмотрелась в лицо Савелова:
- Дим, с тобой точно всё в порядке?
- Нет, не в порядке, - ответил Савелов тихим утробным голосом, - но я не хочу об этом говорить. Придёт время, и я тебе расскажу, но не сегодня. Сегодня я просто хочу идти с тобой рядом и любоваться звёздами.
Она улыбнулась и сказала:
- Люблю тебя. Дим, помни, чтобы ты не решил, я в любом случае буду на твоей стороне. Как и всегда.
- Я тоже тебя люблю.
И Дмитрий, притянув жену поближе к себе, поцеловал её. Хорошо бы вот так, быть с ней, чувствовать её нежность и тепло. С ней не хочется думать о тьме и о тех призраках, что живут в ней. Но они по-прежнему ждали его там, под пологом ночи.
***
8 «А» класс считался лучшим в своей параллели. Ещё бы три отличника и десять хорошистов. По сравнению с другими восьмыми классами они, безусловно, были лучшими. Другое дело, что убеждённые множеством хвалебных речей и дифирамбов, спетых им на различных линейках и классных часах, ученики «А» класса с каждой четвертью наглели на глазах.
Вот и сейчас перед Савеловым стояла маленькая с выкрашенными в ядовито-малиновый цвет волосами полненькая Маша Сухорукова с дерзким круглым лицом, усыпанным веснушками и яростно кричала на Савелова:
- Вы офигели что ли! Зачем вы меня к завучам отвели?!
- Потому что ты третью неделю опаздываешь на первый урок.
- И что? Я всего на семь минут опоздала, вы маму мою разбудили!
- Не на семь, а на девять. А во-вторых, кто вообще позволил тебе опаздывать.
Сухорукова демонстративно пропустила замечание Савелова мимо ушей, прошла и села за своё место.
- Я разве разрешил тебе садиться? – всё также спокойно продолжил гнуть свою линию Савелов. Не сказать, что ему это особенно было нужно. Просто он привык это делать, а сила принципа, как известно, порой становится выше здравого смысла. Савелов снова бежал с тапком в руках на летящий локомотив и орал: «Задавлю!»
- А чего, мне ещё разрешение спрашивать у вас нужно?
Спасибо, хоть «не у тебя».
- Нужно, Маша.
- Спасибо, блин, я уже к завучам сходила, с меня хватит на сегодня.
Негодование подкатывало к горлу Дмитрия. Он был на пределе, но продолжал терпеть.
- Есть определённые приличия…
- Маму мою будить неприлично, - заявила Сухорукова и уставилась на Савелова своими большими зелёными глазами без тени смущения.
Весь класс всё это время сидел, замерев, молча, и ждал, чем всё это закончится.
- Ты меня ещё приличиям учить будешь! – рявкнул Савелов и, схватив свой учительский стул, грохнул им об пол.
- Буду. А что, нельзя что ли?
Всё, назад дороги не было. Иногда человек достигает такой точки кипения, что будь у тебя нервы аки стальные канаты, всё равно бы расплавились под горячим паром, который у Савелова готовился пойти из ушей. Это только кажется на первый взгляд легко и просто – постоять у доски шесть часов, побубнить, попить чаю в учительской и, как полагают многие, спокойно пойти по своим делам. Так полагают те, кто не сталкивался вот с этим. То есть, конечно, вторая крайность верить в то, что все дети нынче сволочи и гады, будущие проститутки, алкоголики, наркоманы, преступники. Нет, разумеется, они разные. Есть такие, как Сухорукова, есть такие, как отличник с первой парты этого же класса малахольный очкарик Ужиков, которого все травили за то, что он всегда выполняет домашние задания и тянет руку, когда все демонстративно набирают в рот воды, чтобы учитель махнул рукой (раз никто не готов, значит с вас взятки гладки, давайте вести урок). И вот такой вот Ужиков, тоже идя наперекор, приобретя за годы издевательств и унижений от одноклассников броню, которой позавидовал бы броненосец, упрямо продолжает тянуть руку, несмотря на то, что ему в спину ядовитым шепотом угрожают скорой расправой. Ужиков терпит, делает вид, что не слышит, встаёт и выходит к доске, и от зубов у него отлетает прекрасно выученный материал. И парень копит пятёрки в дневнике и ненависть своих сверстников, научившись терпеть абсолютно всё.
Как в этот момент Савелов завидовал терпению Ужикова. У него такой выдержки не было. В душе он понимал, что в этом возрасте дети неимоверно жестоки: их, возможно, наказывают, иногда даже бьют дома, может быть они каждый вечер видят пьяных в стельку родителей в неприглядном состоянии, недоедают, воруют по мелочи в магазинах, проецируя свою накопившуюся ненависть и неприятие своей жизни, самого себя, а ещё в 14-15 лет своей внешности, лишних прыщей, экзистенциального кризиса, чёрт возьми, когда ты просто ребёнок, но уже необходимо решать те же жизненные вопросы, что и взрослые, на таких учителей, серых и скучных, для них, ничего не понимающих в жизни, и на таких слабых отличников, которые просто терпят и молчат, зная, что если ответят, то будет только хуже.
В порыве эмоций от слов Сухоруковой Дмитрий забыл, что это всего лишь дети, глупые несуразные, злые дети, которые верят, что их обидела жизнь, ещё даже не представляя, что такое, когда жизнь на самом деле обижает, верят, что несчастнее людей среди них нет на планете, что ненавистью надо отвечать на ненависть и что мир всегда будет благосклонен к тем, кто не чувствует страха.
- Поучить меня хочешь?! Ну, поучи, попробуй!
Да, на радость маленьким садистам, у которых от ощущения что сейчас что-то да будет сразу же заблестели глазки, для которых этот скандал был лучше любого вечернего телешоу, у Савелова сорвало клапан.
- А вы не передёргивайте. Я не сказала, что хочу. Вы мне нафиг не нужны, - и она нагленько заухмылялась, чувствуя, что добилась того, чего хотела – урок сорван, градус повысился параллельно её авторитету в классе.
Савелов понял, что бороться бесполезно. Класс начинал медленно гоготать, глядя на то, что Дмитрий ничего не может сделать с Сухоруковой. Дёрнул его чёрт отводить эту бессовестную деваху к завучам за опоздание. Ведь они практически все опаздывают. И ведь давно понятно, что метод демонстративной «порки» давно не работают. Родители им ничего не сделают, а сам останешься виноват, да ещё наешься чего-нибудь подобного, как сейчас.
Но иногда Дмитрия переклинивало от собственного бессилия, невозможности что-либо изменить. Он окончательно дал слабину и… сорвался. Савелов, неожиданно для себя схватил мел и кинул его в голову Сухоруковой, попав точно в лоб.
Через секунду наваждение отступило, но было уже поздно.
Класс затих. Половина уставилась на Савелова, а половина на Сухорукову.
- Записываем тему урока, - приглушённо произнёс Дмитрий, поняв, что одержал пиррову победу.
Что она сделает после урока? Пойдёт к директору? Нет, скорее, пожалуется родителям, а вот, они точно пойдут к директору или сразу в районо. Сделают выговор или уволят?
Чёрт его знают, но терять работу никак нельзя. Но извиняться перед этой особой тоже не хотелось. А, пускай, что будет то и будет. Может быть, она и не станет жаловаться. Но Савелов сознавал, как он дал маху и подставился. Если не она, так другие расскажут родителям. А кто-нибудь из них уж точно нажалуется.
Савелов видел уже это не раз. Даже если дети не жалуются, порой они заявляются в школу сами. Ему вспомнился случай произошедший год назад.
Представительная дама средних лет, высокая и статная с туго стянутым пучком тёмных как смоль волос на голове, грациозно вплыла в его кабинет гордой павой, вся одетая в меха и улыбнулась Савелову хищной недоброй улыбкой.
- Здравствуйте, Дмитрий, давно хочу с вами познакомиться.
- Здравствуйте, - ответил Савелов, не зная ещё, что его ожидает, - проходите, садитесь, давайте знакомиться.
- Я работник отдела образования Галина Петровна Кожемякина. К вам пришла в качестве реакции на обращение.
Нам позвонила родительница, не буду говорить, как зовут, из какого класса, это не важно, у неё с вами возникла конфликтная ситуация.
- Честно, я не понимаю о чём вы лично я ни с кем не…
- Не перебивайте, - осадила Кожемякина, пробуравив Савелова, который тут же прикусил язык, недобрым взглядом.
- Поймите, это пока не официальный визит, иначе я бы пришла не одна. Пока я просто пришла к вам, как педагог к педагогу. У меня довольно большой педагогический стаж, а вы ещё молоды, и я, поверьте понимаю, что порой все ошибаются, поэтому считаю, что должна с вами сначала просто поговорить, указать вам на вашу ошибку. Всё-таки вы ещё многого не знаете.
- Хорошо, я слушаю вас.
Она ещё раз пронзительно взглянула на Савелова своими маленькими злобными глазками, будто хотела просветить его свои взглядом будто рентгеном его, и ещё раз широко улыбнулась ему.
- Итак, на вас поступила жалоба. Вы…поставили…ребёнку…двойку! – выговорила с придыханием она, растягивая слова, словно это придавало им ещё большую значимость.
- Возможно. Но ведь бывает, дети получают…
- Ещё раз прошу, не перебивайте, дослушайте! Вы поставили двойку ребёнку, который отсутствовал на предыдущем уроке. Родители нам сообщили, что в субботу забирали свою дочь в деревню, а во вторник вы вызвали её к доске и спросили домашнее задание.
- Извините, я не понимаю…
- Ах, не понимайте, слушайте, я объясню: вы не имеете ставить «неуд» ребёнку, который отсутствовал на предыдущем уроке и, соответственно, не усвоил материал.
- Я понял, про кого вы говорите. Давайте я объяснюсь: я поставил плохую оценку за то, что девочка не подготовила домашнее задание, хотя я оно было выложено в электронном дневнике, да и время у неё было…
- Хорошо, что поняли. Но, кажется, вы не поняли меня. Говорю вам, что ребенок отсутствовал.
- С того момента прошло два дня. Неужели она не могла узнать домашнее задание?
- Да как же его узнать, дорогой мой, они же у вас его систематически не записывают, интересовалась у родителей.
- Не правда, те, кому надо, записывают да и в электронном дневнике нынче всё можно посмотреть.
- Это неправильный подход, Дмитрий Иванович. Вы же педагог. Вы должны контролировать такие моменты. Они же маленькие, глупые. Вы обязаны дать домашнее задание, а потом пройти по рядам и посмотреть, как они его записали.
Помню, вела я литературу в 11 классе, как раз после института (правда всего один год, потом меня в РУО пригласили работать, но это не важно) спрашиваю у них: «Записали решение задачи?», а они отвечают: «Нет, мы вас заслушались». Видите, взрослые, а всё ушами прохлопали. А тут маленький ребёнок, шестой класс.
- Знаете, я, конечно, уважаю ваш опыт, - дипломатично начал Савелов, - но я считаю, что те, кому это нужно. Всегда запишут домашнее задание, а тех, кому это не надо, не стоит лишний раз и заставлять.
- Это в корне неверно. Вижу, метода у вас хромает. Но оно чувствуется. Вам бы на курсы походить или у методистов начать консультироваться. Нельзя так работать, Дмитрий Иванович, нельзя.
Она даже пригрозила пальцем, словно провинившимся нашкодившему дитяте.
- Они у неё хромают потому, что она ничего на уроке не делает. Вы меня, конечно, простите, но давайте работать так, как я считаю нужным. А что у меня там хромает, жизнь покажет.
- Вижу, вы любите стоять на своём. Вы, кажется, не сознаёте, что в наше время это не самое лучшее качество. Плохо работаете, Дмитрий Иванович. Хороший учитель умеет признавать свои ошибки. Но ничего, я теперь буду за вами пристально наблюдать. В нашем районе нужны только профессионалы, дилетантам в этой профессии делать нечего. Надеюсь, на вас мои слова возымеют хоть какой-то эффект и вы возьметесь за ум.
С тех пор у Савелова появились заклятые друзья и в районном управлении образования. Ну, он же хотел, чтобы администрация его заметила. Разумеется, запрос был понят судьбой немного не так, но разве бывает иначе?
Хорошо, что не все родители сразу бежали к чиновникам. Некоторые действительно шли в школу, чтобы послушать про «подвиги» своих чад, и принять меры. Но таких здесь были единицы. Всем остальным было просто наплевать, либо они просто скандалили.
Благо для них, директор всегда им благоволила и со своей стороны тоже прижимала учителей.
Плевать, будь, что будет. Мел попал в голову, значит, ни один жизненно важный орган у Сухоруковой не задет. Пускай жалуется хоть Патриарху Московскому, чтобы предал Савелова анафеме. Назад уже ничего не повернёшь.
Кстати, нельзя не отметить, что доза кальция остудила пыл ретивой Марии, и она, сморщившись как урюк, что-то бормоча под нос, уселась за парту, закинув ножку на ножку, от чего мини-юбка поехала в верх, показав её кривоватые ноги, плотно обтянутые сетчатыми колготками и уткнулась в свой телефон, лишь иногда фыркая носом.
Дмитрий Иванович сделал вид (прикинулся ветошью), что ничего не было и начал объяснение новой темы.
- Вот на доске я нарисовал вам схему английского парламента в 19 веке, давайте вспомним его функции, - начертил на доске Савелов схему, затем повернулся и глянул на класс.
Все занимались своими делами.
Костя Завьялов и Даня Машуков возили машинки из «Киндер Сюрприза» по парте. Заявленные в школе как отличницы Медведева и Козьмина, которых уже года два, признаться, тащили за уши, чтобы не снижать общую успеваемость, сидели и смеялись, рассматривая фотографии в телефоне. Собравшаяся в следующем году сдавать историю, Лена Балашова болтала со злополучной Сухоруковой, равно как и её «единомышленница» Даша Рыжова, которая что-то торопливо шептала на ухо своей соседке, очень полной девочке с вечным румянцем на круглых щеках Лиде Щуровой. Все остальные либо рисовали в тетрадях, либо играли в свои телефоны или планшеты.
Писали только высоченный Гриша Юнусов, которому учителя прочили будущее великого математика, а на деле он готовился стать великим раздолбаем, тряся деньги за школой у младшеклассников и его сосед Женя Тимошенко, который на фоне двухметрового Юнусова, когда они вместе шли по коридору, казался лилипутом, нашли более тихое и интересное времяпрепровождение – раскрутили ручки и сделали «плевалки», и теперь, судя по характерному движению ртов, слюнявили снаряды, откусив для этого материал - бумагу – прямо из своих тетрадей по истории. Слушали и писали только «кружковец» Савелова Арсен Кесарян, волею случая учившийся в этом злополучном звёздном классе, несчастный забитый отличник Кирилл Ужов и ещё пара - тройка более или менее «сознательных».
«Шесть человек – уже кворум, - подумал Савелов, - хорошо, хоть не шумят сегодня и историю с мелом забыли».
Мерное течение урока прервала директор, внезапно влетевшая в кабинет:
- Дмитрий Иванович, сейчас придёт ветеран! – прокричала она, - готовьтесь встречать!
Она посмотрела на класс, но её никто не встал поприветствовать.
- Встали все! – грохнул Савелов.
8 «А» нехотя зашевелился, заскрипел стульями и стал волнами подниматься.
- Хорошо, Ольга Сергеевна, встретим чин по чину, - кивнул Савелов.
Директор буркнула что-то вроде «хорошо» и побежала дальше.
Все разом выдохнув, рухнули на стулья, с таким видом, будто пять секунд назад их заставляли грузить уголь.
- Только мелом в него не кидайтесь, - подытожила всё с такой же наглой ухмылкой Сухорукова, почти все захихикали, и через минуту в классе стало совсем тихо.
***
Он не стал садиться на стул. Он встал перед учениками, чуть ссутулившись и отперевшись на свою палку, но стараясь держать осанку, как будто служба для него не заканчивалась. Китель его был увенчан несколькими медалями, но он не старался, как на параде, выпячивать их напоказ, а наоборот, как-то робко сжимался, будто не хотел хвастаться.
Действительно он пришёл сюда не просверкать былыми подвигами. Ему просто хотелось рассказать. Он заботливо смотрел на молодых людей своими большими чуть выцветшими зелёными, но всё такими же ясными глазами и, как будто желая обратиться к каждому говорил громким чётким чуть подрагивающим голосом.
Савелов прижался к стене и внимательно слушал. Он понимал, что этот человек очень старается.
- Ребята, никогда не пейте и не курите. Я вот ни разу этой гадости не пробовал…
Они смотрели на него, изучая его, как предмет древности, как археологическую находку.
- Я прошёл всю войну, был дважды ранен…
Они не отрывали взглядов, изо всех сил пытаясь сидеть ровно.
- Я потерял много однополчан. Победа далась нам огромной ценой, но мы ни разу не думали о том, чтобы сдаться на милость врагу. Мы знали, что защищаем родных и близких, что за нами Родина…
Он говорил им от самого сердца, надеясь достучаться до умов и душ молодого поколения. Но Дмитрий знал, что этот человек был воспитан немного иначе и поэтому был идеалистом. Когда-то давно в него заложили эту несгибаемую веру в прогресс человечества в светлое будущее, в то, что наши потомки будут гораздо лучше нас.
Но Савелов видел совсем иное, хотя ему хотелось верить в то же самое. Но не получалось. Он тоже пристально изучал этих восьмиклассников. И видел самое страшное, что не было похоже даже на скуку – равнодушие. Они не зевали, держали себя в рамках приличия, но им было наплевать. Для них он был просто ветхим стариком, в очередной раз, докучливо вещавший им, про свою былую жизнь.
Именно поэтому лица их ничего не выражали. И хотя они верили ему, внутри у них ничего не шевелилось. То, о чём он говорил, казалось совсем далёким, давным-давно отшумевшим.
Они не знали, что такое смерть, пули, свистящие над головой, голод и холод. Они не ведали страха. Выстрели, взрывы, мертвецы с мерцающих экранов убили в них эту жилку. А представить они не могли потому, что отсутствовала фантазия.
Мир, который рисовал ветеран, был иллюзорен и нелеп, они не могли его ощутить и были уверены, что с ними такого точно никогда не случиться.
- Поэтому, товарищи, всегда будьте готовы защищать то, что вы любите до последней капли крови.
Он замолчал. Все застыли в ожидании, когда же, наконец, можно будет снова заняться своими привычными делами, достать телефоны и расслабиться.
- У кого-нибудь есть ко мне вопросы? – бодро, улыбнувшись светлой, полной надежды улыбкой спросил ветеран.
Молчание. Гнетущая тишина. Они не знали, что у него можно спросить. Для них в этом даже не было смысла. Савелову впервые в жизни стало страшно. Он никогда ещё не боялся так, как сейчас.
Ветеран погрустнел, улыбка сошла с его лица, он осунулся, и стали гораздо виднее и без того глубокие морщины. Только глаза ещё немного горели.
Вдруг, вопреки всему, робко поднялась одна рука. Это был Кесарян. Глядя на ветерана своими большими карими глазами, он тихо спросил:
- Скажите, пожалуйста, а вам когда-нибудь хотелось сдаться, отступить?
- Хотелось, - честно кивнул старик.
- А что помогла вам дойти до конца? Я имею в виду, что помогало вам бороться с врагом, когда уже не оставалось ничего, даже надежды?
- Я расскажу вам одну историю. Мы с тяжелейшими боями освобождали от немцев Западную Украину. Была весна, распутица, люди и машины увязали в грязи. Мы все воевали давно, вдали от семьи, от дома. Вокруг только смерть, разруха и людские страдания. Каждый день я видел деревни, сожженные дотла, разорённые проклятыми фашистами. Нигде не встретишь даже мимолётной улыбки. Все озлоблены, сосредоточенно бьют врага, который тоже не собирается сдаваться и, как загнанный в угол зверь, борется до последнего вздоха.
Повсюду несчастные люди, страдающие от голода, в основном сироты да старики. И я ничем не мог им помочь.
Однажды в очередной атаке на позиции немцев, погибли два моих близких товарища, и вот тогда я дрогнул. Мне захотелось домой к молодой жене и сыну. Появились мысли бросить товарищей и дать дёру с этой загубленной врагами земли. Де-пускай другие довоюют, а для меня всё кончится.
Но в один из непогожих дней вошли мы в очередную полуразрушенную деревню. Вокруг лишь серое небо, да покосившиеся кривые хаты с проваленными крышами. А над полями кружатся вороны и каркают, громко так, крыльями хлопают. Много их было, этих воронов, так много, что они образовывали огромные воронки в полнеба.
Тащимся мы по грязи, птиц рассматриваем, мелкий дождь нам по каскам стучит.
Командир приказал нам с сержантом разведать, чего они там так кружатся. Пошли мы с ним по полю туда, где эти птиц было больше, и видим: яма, а в ней горы мёртвых тел.
Сержанту сразу плохо стало, а я считать стал да сбился. И вдруг вижу, лежит наверху убитый весь истерзанный мальчик, на вид чуть постарше моего сына, лет семь-восемь, и смотрит на меня открытыми синими, как васильки, глазами. Долго я, ребята, смотрел в эти глаза. И знайте, увидел я в них, за что сражаюсь: чтобы этого всего никогда больше не повторилось. Чтобы не было больше изувеченных, изуродованных, голодных, беспризорных детей, чтобы не считали мы их мёртвые тела, чтобы видели они чистое небо над головой. Ведь я видел ваших ровесников с винтовками в руках, идущими в атаку. Я ваших ровесников хоронил.
И вот тогда я всегда вспоминал в такие моменты этого мальчика и продолжал идти дальше, как тяжело бы мне не было.
Он прервался, чтобы перевести дыхание. Савелов глянул на 8 «А», они были поражены. Некоторые даже боялись вздохнуть. Пускай не у всех, но у некоторых внутри что-то дрогнуло. Поднялась вторая рука, затем третья.
Но тут в класс вбежала Ольга Сергеевна.
- Степан Дмитриевич, вы ещё здесь? У нас же регламент! Нам надо успеть ещё три класса обойти. Ребята, давайте скажем «спасибо» и похлопаем нашему ветерану.
И заулыбавшись, она громко захлопала в ладоши.
Все остальные, кроме Савелова стали хлопать вслед за ней.
Ольга Сергеевна увела ветерана.
Савелов встал прямо перед классом. Он не знал, о чём говорить. Ему хотелось высказать очень многое, но он просто не мог подобрать слов.
- Знайте, - нерешительно начал он, стараясь не смотреть им в глаза - мне стало вдруг грустно. Я смотрел на вас всё это время и видел то, чего долгое время увидеть боялся. Скоро вы покинете стены этого класса, а через несколько лет – и школы, и многие непонятные доселе вещи станут вам ясными и понятными, но, видимо, только жизнь сможет вам это объяснить. Я искренне надеюсь, что вы придёте домой и хоть минуту уделите тому, что заглянете в себя. Вдруг вы что-нибудь там увидите.
Понимаю, что сейчас я говорю о чуждых и непонятных вам вещах, но я надеюсь, что хотя бы кто-то сегодня выйдет из этого класса немного другим.
Савелов сделал паузу и посмотрел на учеников. Вопреки ожиданиям, они не «рылись» в телефонах, а слушали его и даже как - будто что-то понимали или хотя бы пытались понять.
- Знайте, иногда меня посещает мысль: неужели они победили? Спустя столько лет, они всё-таки победили?
Сказав это, Савелов опустил глаза. Ему было всё - равно дошло до них или нет. Может быть, он сам ещё не понял, знал ли он ответ на этот вопрос.
Через несколько секунд прозвенел звонок. Восьмиклассники собрали вещи и ломанулись к выходу, толкаясь, и огрызаясь друг на друга. Савелов стоял у стены и смотрел в окно.
Глава 8. Выбор и предопределённость
Савелов любил «окна». Только в это время можно было посидеть в одиночестве, закинув ноги на стол, и подумать обо всём, что происходило в его жизни. Или вообще ни о чём не думать.
Собственно, в данный момент Дмитрий занимался последним. Он просто сидел и смотрел на белый, как снег потолок, в какой-то неясной полудрёме.
Но его безмятежный покой быстро нарушил стук в дверь.
«Войдите» - нехотя крикнул Дмитрий.
Дверь отворилась, сначала появилась темноволосая с торчащими в разные сторонами волосами растрёпанная голова, и через секунду перед Савеловым предстал Саша Семачев. Несмотря на то, что он был уже в седьмом классе, рост его по-прежнему был на уровне пятого – он едва доставал Савелову до солнечного сплетения. Голос его также, в отличии от ровесников, ещё не начал ломаться, и был тихим и довольно писклявым.
Савелову этот парень был весьма симпатичен. Он, хоть и был местами импульсивным и взбалмошным, немного, можно сказать, хулиганом, но на уроках и кружке, он будто бы преображался, сидел тихо, всегда внимательно слушал и смотрел на него умными глазами. Дмитрий знал, что понимает он гораздо больше своих ровесников.
- Здравствуйте, Дмитрий Иванович, мне можно с вами поговорить?
- Конечно, можно, проходи.
- Я это…, - и Саша как обычно с ним, бывало, замялся, - должен вам кое-что рассказать, хотя не уверен, что это будет правильно.
- Если не уверен, то не рассказывай, но если считаешь, что мне обязательно нужно знать, то я слушаю.
По серьёзному лицу Семачева Дмитрий понял, что речь идёт о чём-то очень важном.
Саша тяжело вздохнул и также неуверенно стал говорить:
- В общем, я решил вам это сказать, потому что не уверен, правильно ли мы с ребятами поступаем. Хотя мне кажется, что мы должны это сделать.
- Что сделать, Саш?
- Украсть медаль.
- Что?
- Мы после кружка собрались и решили украсть медаль и вернуть её ветерану. Мы считаем, что это наш долг чести. Но я, признаться, боюсь. Скажите мне, ведь это будет справедливо?
Савелов прибывал в ступоре. Он не знал, что ответить мальчику. Хотя нет, конечно, знал. Нужно было, во что бы то ни стало, отговорить его. Всех мальчишек. Ведь это противозаконно. Они попадутся и после этого точно отправятся на эшафот к Ольге Сергеевне и ему, Савелову, тоже не сносить головы.
«Но за кого ты боишься, Дима? За себя или за них? Как же поступить? Нет, ты взрослый человек, должен отговорить их от этой затеи».
- У вас есть план? – вдруг, вопреки здравому смыслу, выпалил Дмитрий.
- Мы его как раз сегодня будем разрабатывать.
- Тогда, как разработайте, принеси его мне, я скорректирую. Только не говори остальным, что я в курсе.
- То есть, вы уверены, что мы поступаем правильно?
-Честно, я ни в чём уже не уверен, но если вам кажется, что так будет правильно, я не стану вас отговаривать. В этом деле важно слушать только тот голос, который звучит внутри.
«Что ты несёшь? – пронеслось в голове - Ты толкаешь ребёнка на преступление! Какой ты после этого педагог?!»
«Ну, а что всё вокруг – преступление? – ответил уже другой, хоть и савеловский голос, - Что если всё, что нам говорят и заставляют нас делать – неправильно. Почему некоторым дано судить, что есть хорошо, а что – плохо?
Впервые в жизни есть шанс побороться со всей этой грязью и победить. Что если до этого момента ты шёл по неправильному пути, по этой непролазной топи, где как чертополох росли все эти директора, чиновники, начальники, папенькины сынки, сволочи разных видов и мастей, «ольги сергеевны» и «натаны самуиловичи»? Долго он тащился среди всей этой шушеры, а теперь, увидев верный путь, сразу готов прыгнуть впервые попавшиеся колючие кусты, в этот чертополох и раствориться там? Но если мы все уйдём во тьму, кому тогда суждено будет светить?
Слишком долго мы плясали под их дудку. Если и есть шанс сделать что-то хорошее в жизни, так вот он. Жить по совести, как учили его и прадед, и дед, и отец».
Дмитрий ясно увидел, что нужно сделать. Возможно, это – последний шанс.
- Если вы подумайте и откажитесь, то я пойму, - твёрдо сказал Савелов, глядя Саше прямо в глаза, - но если вы твёрдо уверены, что хотите это сделать, то я с вами.
- Спасибо, Дмитрий Иванович, - улыбнулся Семачев.
Савелов удивился, ведь он видел его так искренне улыбающимся от силы пару раз. Он благоговел перед учителем. Наверное, Савелов в этот момент казался ему героем.
«Герой, да, твою мать, с дырой».
- Спасибо, - повторил он ещё раз.
- Не за что.
- Тогда я пойду.
- Удачи вам, ребята.
«Да, безусловно, им она очень пригодиться» - подумалось Дмитрию, когда Семачев вышел из кабинета.
***
Классный час. Для Савелова это было самое тяжёлое время в школе. Нет, он любил свой класс, но ему тяжело было представить, чем можно занять семиклассников после того, как у них кончатся уроки. Это не маленькие дети, которым хочется играть. Его бестолочи из 7 «В» давно позиционировали себя, как взрослые люди, хотя вели себя хуже детсадовцев.
Взять хотя бы одного Бубликова. Ему как нельзя подходила крылатая фраза из мультфильма «Бубликов будь человеком». Огромный, ростом почти с Савелова, настолько широкий, что почти закрывал шкаф, он вот уже седьмой год гордо восседал на последней парте и с блаженным видом инспектировал, хорошо ли побелён потолок. Это, когда он был не в ударе. Когда же Бубликов был в ударе, рот его закрыть было крайне тяжело. Он везде почитал за честь вставить свои пять копеек, зачастую не к месту. Но свой рот вовремя он никогда закрывать не умел. Из-за этого у него всегда было много проблем. С ровесниками он их решал весьма просто – кулаками. Бил Бубликов всего два раза – по голове и по крышке гроба. А вот со взрослыми ему приходилось куда тяжелее.
С тем же Савеловым у них второй год шла «холодная война», перерастающая порой в горячие боевые действия, когда Бубликов доводил Савелова до исступления. Возможно, он просто мстил Савелову за то, что тот поставил его на внутришкольный учёт в шестом классе. Может быть, за то, что Дмитрий не разрешал ему прогуливать и постоянно звонил родителям. Как бы то ни было, мотивы у Бубликова были и весьма серьёзные.
О другом кадре, Журбанове, и говорить было нечего. Савелов искренне считал, что ему грозит богатое криминальное будущее. Помимо прочих «достоинств» этот персонаж обладал «талантом» в те моменты, когда его ловили филигранно давить на жалость, пускать слезу и ссылаться на тяжёлое детство в многодетной семье с матерью – одиночкой во главе. Со всеми, кроме Дмитрия и ещё пары учителей это работало. Савелов прекрасно знал, что все его слёзы, извинения и обещания ничего не стоят. Выходя из кабинета завуча, он снова превращался из паиньки в чудовище и выполнял весь спектр своих привычных действий от плевков и прямых оскорблений до ударов девочкам в живот и толкания оных с лестниц.
Хотя девочки тоже чего стоили. Например, Забелина, Губина и Сазонова - три подружки-неразлучницы, которые времена вели себя хуже мальчишек. Маленькая тощая, как мизинец рыжая Инна Забелина, толстая, как колода Аня Бубликова и высокая и сутулая, напоминавшая издалека дыбу Рита Сазонова давно наводили страх на всю школу. Что одна, что другая, что третье вполне были способны накостылять мальчишкам так, что те со слезами на глазах бежали жаловаться и просить защиты. Савелов в своё время вдоволь намучился с ними. То они били восьмиклассников, то дрались с Журбановым, то с усердием художников – абстракционистов разрисовывали баллончиками раздевалку, то прогуливали школу с подростками старше их лет на пять.
В конце концов, Дмитрий устал их пасти и просто махнул рукой, проча им про себя не самое хорошее будущее.
Если смотреть дальше, здесь была и точная копия Журбанова – Тетерин, и аморфные троечники Кукин, Рябов и Ведерников, но самым венцом коллекции Савелова был Толя Кучин– очень странный тощий крохотного росточка мальчик с замашками аутиста. Несмотря на явные проблемы со зрением (глаз у Толика постоянно смотрел в сторону), он сидел всегда на последний парте, и Дмитрий никакими уговорами не мог перетащить его поближе. Он никогда ничего не успевал и постоянно переспрашивал, вплоть до того, что в шестом классе он минут двадцать после урока стоял за спиной Савелова, пока тот заполнял журнал и только когда тот развернулся, спросил можно ли ему идти домой.
Хотя он был не лишён любознательности, но и её нельзя было не признать странной. Когда Савелов на истории называл очередной город, будь то Карфаген или Киев, Толя поднимал руку и спрашивал писклявым голосом: «А этот город до сих пор существует?».
Ещё один субъект, тёзка Дмитрия – Дима Просолов, сидел в данный момент и играл в телефон. И это было очень хорошо, потому что Просолов был нормальным, пока молчал. Он был очень толстым и каким-то рыхлым. Его взгляд, почти всегда мутный и отсутствующий, смотрел куда угодно, только не на собеседника. Говорил Дима тихо, медленно, будто ему было лень. Но своими заявлениями он мог огорошить кого угодно.
В четвёртом классе он подошёл к завучу и спросил:
«Где у вас тут крыша, я пойду сброшусь, потому что не хочу больше так жить».
В пятом классе он подошёл к Савелову и сказал таинственным полушёпотом:
«Дмитрий Иванович, я знаю тайну, в 2035 году мы все станем роботами».
В это же время он обзавёлся небольшим фонариком, и месяц подходил каждому ученику и, светя в глаза, спрашивал утробным хриплым голосом: «Что ты делал прошлой ночью?!». Правда, конец у этой истории был печальный. Потому что он дошёл до Бубликова, который благополучно сломал этот фонарик ему об голову.
В шестом классе он посмотрел передачу про буддистов и неделю кричал всем одноклассникам о том, что нашёл путь к просветлению.
Поэтому было лучше, когда он был занят посторонними делами и не занимался чем-то вроде проповедей или пересказа своих ночных кошмаров, сюжеты из которых он весьма живописно преподносил своим невольным слушателям.
Но были здесь и хорошие дети, не хулиганящие и не сливающиеся с серой массой.
Тот же самый Саша Семачев, который с пятого класса таскался за Савеловым как хвостик и, хотя особо не усердствовал в учёбе, отличался пытливым умом и хорошей памятью. Именно поэтому Дмитрий и затащил его на свой кружок, чтобы тот хоть чем-то, помимо накручивания хвоста кошкам, занимался. И Семачев не подводил, хотя и не всегда выполнял свои обещания. Но Савелов видел, что даже при всей своей необязательности у парня есть главное редкое для современного человека качество – совесть.
Другой – более необычный, Андрей Антипов. Про себя Савелов называл его Христом или князем Мышкиным. Это был увальнястый детина, размером сопоставимый лишь с Бубликовым, но в отличие от того, добрый и радушный. Дмитрию было жалко парня, потому что он знал, что во многом его доброта пересекается с наивностью и такой вопиющей кротостью, что в жизни ему придётся очень тяжело. Из-за этого он всегда воспринимал мир, как наивный шестилетний ребёнок, стараясь видеть в нём только самое доброе и прекрасное. Но всё - равно таких добрых людей он никогда ещё в своей жизни не встречал. Андрей, переживал буквально за весь мир и за каждого, отдельно взятого в нём человека.
Дмитрий прекрасно помнил, как в двенадцать лет он навзрыд ревел, если Савелов начинал ругаться на весь класс. Его задевало, если кто-то совершал что-то плохое.
Пользуясь беззащитностью парня, его постоянно обижали одноклассники и, хотя он был в полтора раза больше их, никогда не бил их в ответ и даже ни разу не пожаловался. Обо всех побоях Дмитрий узнавал от других учителей.
Однажды в пятом классе Андрей подошёл к Савелову и, поглядев на него своими огромными голубыми глазами, спросил тихим, по-девичьи тонким голоском:
- Дмитрий Иванович, а вот мы живём в большом доме, значит, денюжки у нас есть?
- Ну, наверное, есть, - опешив, замялся Савелов.
- Дмитрий Иванович, - продолжил Антипов, - а я вот видел в супермаркетах ящички, где собирают денюжки для лечения больных деток. А если они у нас есть, значит, я тоже могу им помочь?
- Если родители разрешат, то конечно, можешь.
- Спасибо, - кивнул Андрей и косолапой походкой и наступая на штанины, которые почти всегда волочились у него по полу, потому что он никогда не утягивал ремень на брюках, немного шаркая, отправился одеваться.
В тот момент Савелов, глядя на него, едва сдерживал слёзы.
Все остальные в той или иной степени лишь изредка проявляли себя. Поэтому Савелов редко обращал на них внимание.
Сейчас ему нужно было с чего-то начать.
Савелов открыл журнал и начал говорить:
- Ребята, четверть заканчивается, поэтому сейчас я буду оглашать предварительные оценки. Молодцы те, кто пришёл на классный час…
- Кто пришёл на классный час, тот вонючий… - тут же откликнулся Бубликов своим громким басом.
Все захихикали и приготовились к шоу.
- Бубликов! – рявкнул Савелов.
- Чего? Я ничего не сказал, - тут же парировал он.
- А сам тоже на классном часу, - тут же среагировала Губина, которая по привычке, выдающей будущую скандальную товарку, решила встрять, хотя эти слова её никак не касалась.
- Я хороший, на меня не распространяется, - гордо выпятив грудь, с ухмылкой на устах, ответил Бубликов.
- Дай-ка свой дневник, хороший, - решил вмешаться Савелов.
- У меня его нету.
- А где же он.
- Я его потерял.
- Третий раз за год?!
- Не верите, можете посмотреть.
И Бубликов стал тыкать Савелову в лицо раскрытым рюкзаком, в котором лежало два учебника и сомнительной свежести апельсин.
Класс в это время, пока Савелов отвлёкся на Бубликова, начал галдеть.
- Тихо! – крикнул Савелов и что есть мочи ударил кулаком по столу. Как и всегда никакой реакции не последовало.
- Давайте послушаем Дмитрия Ивановича, - чуть ли не смеясь, прокричал Журбанов.
Савелов знал эту игру. Сейчас он будет вид, что упокоевает класс, а когда Дмитрий отвернётся, первым начнёт всех дёргать и смешить.
- Тихо! – отчаявшись, ещё раз гаркнул Савелов.
Второй раз получилось лучше – они немного притихли.
- Дмитрий Иванович, а можно спросить? - встал вдруг Журбанов.
- Можно, Рома, куда же от тебя денешься, - вздохнул Савелов.
- А почему учительница математики оценки занижает?
«Ну, началось в деревне утро» - подумал Савелов.
- С чего ты решил?
- Она Забелиной разрешила контрольную дописать после уроков, а мне «четыре» влепила и сказала, что хватит, - он говорил это настолько ядовито, что голос его больше походил на шипение змеи, - правильно, Забелина ведь отличница, ей всё можно, а я хорошист. Если бы мне оценки не занижали, я бы тоже мог отличником быть.
- Вообще-то ты себя вёл плохо на уроке, поэтому тебе и не разрешили! - тут же оторвавшись от экрана телефона, заверещала Забелина, подсознательно боясь того, что если Савелов пойдёт к учителю математики разбираться, то та, из принципа, скорее занизит оценку ей, чем даст возможность исправить Журбанову.
Но Журбанов пропустил это замечание мимо ушей.
- А ещё, она меня свиньёй обозвала.
- Рома, -спокойно остановил его Савелов, - не говори неправду, не могла она тебя свиньёй обозвать.
- Обозвала, - хором отозвалось несколько голосов.
- Все это слышали?
Большая часть класса закивала.
- Кто знает, что конкретно она сказала?
- Она сказала Ромику, - восторженно отозвался Рябов, глупо улыбаясь, - что от свиньи до человека надо дорасти.
«Чёрт, как метко», - подумал Савелов. Но ситуацию нужно было срочно сглаживать, ведь иначе на следующий день у директора нарисуется орущая мать Журбанова, чего он категорически не хотел допускать.
- Рома, она не называла тебя свиньёй, это метафора.
- А что такое метафора? – поинтересовалась Губина.
Так, начал явно не с того конца.
- Я имею в виду, что учитель не хотел тебя оскорблять, просто он решил показать, что ты ведёшь себя недостойно.
- И что нас из-за этого теперь свиньями называть? – возмутились хором Сазонова и Забелина, которая уже забыла про свою попранную честь.
Савелов понял, что нарвался.
- Да, не называла она никого свиньями.
- Нет, называла, мы все слышали, - заверещали сразу несколько голосов.
- Я маме пожалуюсь, - резюмировал Журбанов, - а то достала мне оценки занижать, надувшись, как индюк.
- Жалуйся, Роман, - Савелов во что бы то ни стало решил наконец прижать этого мерзавца, вытащив козырного туза из рукава - можем с тобой попросить собрать комиссию из учителей математики, которые проверят, достоин ли ты более высокой оценки.
Как ни странно, сработало. Журбанов потупил глаза и замолк, поняв, что парировать нечем, в математике он смыслил столько же, сколько та же самая злосчастная свинья в апельсинах.
Класс, увидев, как Дмитрий сурово срезал Журбанова, немного притих.
- У кого-нибудь ещё есть претензии? – спросил Савелов.
Пару человек попробовали открыть рты, но Савелов сразу же прервал их:
- Так, хватит, давайте говорить о ваших оценках.
Но Дмитрия перебил звонок. Все сразу же вскочили со своих мест.
- Так, всем сидеть! - попробовал переорать Савелов поднявшийся гул, - я никого не отпускал!
Но семиклассникам было наплевать, они рвались к выходу.
- Так, - тише сказал Савелов, - кому интересны предварительные оценки, останьтесь, я оглашу.
В классе осталось четыре человека.
Глава 9. Что вы знайте о бессмертии?
Савелов уже надел куртку и направился к выходу, когда его остановила завуч Виктория Германовна.
- Дима, зайди, пожалуйста, на минутку.
«Попался», - мелькнуло в голове у Савелова, и он потащился в горнило тёмного коридора к железной двери кабинета завучей.
- Посиди пока, я актовый зал закрою и приду, - сказала Виктория Германовна и стрелой вылетела из кабинета.
Савелов тяжело опустился в кресло и в тысячный раз осмотрелся.
Кабинет был просторный. Германовна делила его вместе ещё с двумя завучами и вожатой.
Четыре стола с новенькими мониторами, на которых лежали высокие стопки бумаг, два шкафа, забитых книгами и пособиями, стол, на котором стояла микроволновка и два старых выцветших кресла – меблировка, конечно, не директорская, но тоже ничего.
По стенам были развешаны разноцветные дипломы в красивых стеклянных рамочках, хвалившие работниц кабинета и учеников, фотографии, несколько стенгазет с заголовками типа: «Жизнь нашего актива», «Мы на зарнице» и прочее.
В углу стояла странная вещь – палка, которой была приделана фотография человека в военной форме.
«Это что ещё за волшебный посох?» - удивился про себя Савелов.
В кабинет быстрой, но грациозной походкой вошла Виктория Германовна.
Это была высокая статная женщина средних лет в очках в роговой оправе и почти всегда суровым взглядом поверх этих самых очков и строго поджатыми губами.
- Дима, - начала она строгим, звенящим, как струна голосом, - мне позвонили из района и сказали, что мы должны сформировать бессмертный полк.
- Что ещё за бессмертный полк?
- Вот, - она взяла левой рукой «волшебный посох» и помахала им перед Савеловым, - скажи всем своим детям, пускай найдут фотографию какого-нибудь своего родственника, участвовавшего в войне, и принесут её нам вместе с краткой биографией. Мы её отсканируем, увеличим, приделаем к палке, чтобы все наши школьники на девятое мая вышли с этими фотографиями к Вечному Огню. Ты чего скривился, что-то не так?
Савелов действительно сморщился так, будто только что начал жевать лимон.
- Просто…
- Боишься, не принесут?
- Нет, Виктория Германовна. Просто по мне это язычество что ли какое-то.
- В смысле?
- Я сейчас представил наших детей прыгающих вокруг Вечного огня с этими палками в руках…
Не стоило этого говорить завучу в глаза. В душе, Виктория Германовна была одним из немногих представителей администрации, кого Дмитрий по-настоящему уважал, потому что она всегда ко всем строгой, но справедливой. Савелов обычно не спорил с ней, но сейчас его понесло, и он уже не мог остановиться.
- Не знаю, не нравится мне это.
- Дим, что ты такое говоришь? Опять мы возвращаемся к тому, что я тебе всегда стараюсь вдолбить в твою буйную голову: не строй из себя самого умного. Это же не дураки какие-то придумали. Это наша память.
- Я вот и думаю, а память ли это? Виктория Германовна, ну, честное слово, поскачут они вокруг памятника с этими палками, как это поможет память им восстановить? Опять толпа равнодушных школьников с потухшими глазами, которых мы принудили что-то делать против их воли.
- Дим, не заводи эту пластинку опять, - устало попросила Виктория Германовна, глядя на него строго и в то же время снисходительно.
- Я не завожу. Но мне это не нравится. Это как обряд у какого-то племени. Мы из войны культ религиозный делаем, которому вроде как обязательно поклоняться, а почему – неизвестно. Но только эта священная корова не расскажет им, какую цену заплатили их предки.
- Савелов, а что им расскажет, скажи мне на милость, - закатив глаза, парировала Виктория Германовна, - что ты всю жизнь с мельницами-то воюешь. Мы ведь сами, как в военное время – люди подневольные, нам что скажут, то и делаем. Поэтому если говорят тебе – делай и не задавай лишних вопросов. Тут главное меньше высовываться. Значит, так правильно. Ведь уже не раз до тебя это опробовали. Ты ведь сам не можешь объяснить, за что ты борешься…
- У нас всегда так: учи тому, что велят, говори то, что написано… И что работало то, что опробовали? Много их впечатлилось?
- Так ты будешь делать? – проигнорировала вопрос завуч.
- Не буду. Я считаю, что это очередная дурь, которая отдаляет нас от настоящей войны. Не те чувства мы в детях будить пытаемся. Для них это просто фотографии мёртвых людей будут и очередная повинность для галочки.
- Ой, Господи, опять выпендриваешься, Дим. Что же ты такой умный, пятый год в школе-то без категории работаешь, а не в министерстве образования заседаешь? Ну, сломай ты себя хоть раз. Я же добра тебе желаю, Савелов, а ты мне в лицо плюёшь.
И ведь она действительно желала ему добра. И где-то глубоко внутри Савелов это понимал. Но переступить через что-то внутри себя не мог. Он понимал стремления Виктории Германовны, ведь это её работа. Она, наверное, на протяжении многих лет своей работы в школе выполняла волю вышестоящих и искренне хотела делать это хорошо, уверовав, что так правильно. Но Савелов так не умел и не хотел. И, видимо, поэтому справедливо получал пинки от жизни.
- Мой ответ «нет».
- Дурак ты, Дима, пятый год без ножа меня режешь. Ступай, я что-нибудь придумаю, раз ты такой баран упёртый.
Савелов рывком встал с кресла и направился к выходу.
- Савелов, - окликнула его Виктория Германовна.
Дмитрий оглянулся.
Она печально и даже как-то жалостливо смотрела на него своими большими зелёными глазами.
- Я вот что ещё хотела тебе сказать, между нами, от себя лично: прошу, не лезь ты в это дело с музеем и медалью этой грешной. (Её похоже уже ввели в курс дело. Видимо, Ольга Сергеевна знала, кто у буйного Савелова хоть немного в авторитете и на максимум хотела использовать любые рычаги давления). Оставь. Пускай директор с Самуиловичем сами разбираются. Отступись, ничего не добьёшься. Тебе же только хуже будет. Ты же хороший парень, умный, много можешь добиться, ну не губи ты себя, и так уже наворотил.
- До свидания, Виктория Германовна, - вздохнув, ответил Савелов и надавил на ручку двери.
- Дурак, - донеслось ему снова вслед. И в этом голосе явственно слышались нотки глубоко разочарования, перемешанные с жалостью.
***
Савелов лежал в постели и обнимал жену, нежно касаясь губами её макушки. Ему было хорошо и спокойно. В незанавешенное окно лез своим ярким лучом уличный фонарь. В матово - голубом электрическом свете по стенам сновали серые тени. На улице кто-то кашлял и ругался матом на два мужских голоса. С ними в унисон пел ветер, завывая в вентиляции и каждый раз напоминая о своём присутствии стуком в стёкла ветками сиреневого куста, росшего прямо под окнами.
- Дим, ты чего молчишь, - тихо спросила Юля.
- Ничего, просто думаю.
- О чём ты думаешь, родной?
- О том, что в этом городе звёзд на небе совсем не видно.
- А серьезно?
- Так, я серьезно, - начал Савелов, нарочито поэтичным голосом, - помнишь, какое было небо, когда мы ездили на раскопки в Крыму? Помнишь те волны, тот милый шум, что не даёт покоя? Вот там это были звёзды, всем звёздам звёзды. Не звёзды, а жемчужины. Горели своими бледными бусинами у нас над головами и, должно быть, смеялись над нами, ничтожными букашками.
- Савелов, ну, опять ерунду ты мелишь. Звёзды – это небесные тела, они смеяться не умеют.
- О, дорогая, - засмеявшись ответил Дмитрий, - как мало ты знаешь. Они ещё как умеют. Да так громко смеются, что порой срываются с насиженного места и стремглав несутся вниз, иногда попадают в гости к нам, на эту грешную планету.
- Дурак, - засмеявшись, сказала Юля и поцеловала Савелова.
- Хочешь, знать, о чём я на самом деле думаю? – тут же серьёзно произнёс Савелов.
- Конечно, хочу.
- Я думаю, что живу как-то не так. Мне, кажется, я свернул куда-то не туда и теперь просто еду из глупого самолюбия, не желая остановиться и спросить дорогу.
- Савелов, тебе это уже лет семь кажется, с тех пор, как мы с тобой познакомились.
- Да нет, ты не понимаешь, я не о том речь веду.
- Ну, куда уж мне. Что, бабу себе нашёл?
Юля пихнула Савелова в плечо кулаком.
- Никого я себе не нашёл.
- Конечно, кроме меня ни одна идиотка с тобой не свяжется.
- Не свяжется. Только я вот о чём. Я тут совершил, на мой взгляд, один поступок, и не понимаю, правильно ли поступаю.
- Опять с кем-то на работе погрызся? Боже ты мой…
Савелов не видел, но знал, что Юля устало закатила глаза.
- Всё сермяжную правду ищешь?
- Ничего я не ищу, просто я знаю, впервые в жизни, может быть, как надо поступить и не могу иначе.
- Что-то я совсем перестала понимать тебя, Савелов.
- Это хорошо. Поедем после родов на море?
- А ты хочешь?
- С тобой хоть на край света.
- На край не нужно, а вот на море меня отвези.
И Юля ещё раз поцеловала его.
- И, Дим, - она крепко сжала его руку, - с тобой ведь точно всё хорошо?
- Вроде бы да. С завучем только поссорился, но это поправимо.
- По поводу чего на этот раз.
- Отказался одну чушь делать их очередную.
- Не мудрено. У тебя всё – чушь.
Савелов ласково погладил ладонью по её животу.
- Как там поживает сынуля?
- Нормально, - весело ответила Юля, хотя нам очень хочется спать.
- Сейчас ляжем, только ответь, пожалуйста, на один вопрос, честно. Ты ведь всегда будешь со мной. Чтобы ни случилось?
- Честно? Я не знаю, Дим. Я люблю тебя больше всех и хочу быть с тобой, но не могу тебе твёрдо ответить на этот вопрос. Ведь всякое может случиться. Просто не думай об этом, ведь сейчас-то я с тобой.
- Знаю, именно поэтому я самый счастливый человек на планете.
Она засмеялась своим звонким лучезарным смехом, и Савелов крепко обнял и прижал её к себе. Он чувствовал её тепло, и все тревоги постепенно оставляли его. Пускай здесь будет только она, а всё остальное подождёт хотя бы до утра.
- Дим, пока не уснул, сходи на балкон, закрой жалюзи.
- Зачем?
- Просто светло очень, а я могу спать только в абсолютной темноте, знаешь же.
Савелов аккуратно встал с кровати и, спотыкаясь о расставленную по всей их маленькой комнате мебель, пошёл на балкон.
Когда он вернулся, Юля уже мирно посапывала, лёжа на своём любимом левом боку.
- Спокойной ночи, мои милые, - едва слышно проговорил Дмитрий и коснулся губами её щеки.
Савелов заложил руку под голову и стал смотреть на потолок. Ветки сирени, как когтистые лапы какого-то монстра, расползались тёмными контурами по потолку. В хрустальном плафоне люстры танцевали блики электрического света фонаря, наперекор жалюзи, настырно льющему свой свет в комнату. Только здесь, слушая её мерное, но временами немного тяжёлое дыхание, он чувствовал себя по-настоящему счастливым. Ведь так хорошо, когда кто-то любит тебя и ждёт. Но он всегда рисковал этим, размахивая своим благополучием, как красной тряпкой для быка, ожидая пока её прорвут острыми рогами. И если бы не ангельское терпение Юли, ткань давно бы была уже в клочья. Но она каждый раз зашивала её и ставила новые заплаты, пока Савелов со своей безграничной бравадой рвался в новый бой.
Только сейчас Дмитрий понял, скольким он рискует. Здесь в тёмной комнате, где его любимая жена, носящая под сердцем его ребёнка, лежала в объятьях сна, Савелов осознал, что для него всё скоро резко может кончиться. Он, как ребёнок, заигрался в «войнушку», забыв, что в жизни пуля может сразить наповал с первого раза. И нельзя будет лёжа на земле досчитать до тридцати, а потом побежать играть дальше. И ему вдруг стало очень страшно. Так страшно, что ему сдавило грудь. Неужели он имеет хоть какое-то право так подставляться? Может пора остановиться? Или всё-таки нужно продолжить сражаться? За что, за что же он сражается? Где же взять сил на эту борьбу?
Но в ответ лишь только что начавшийся дождь стучал по стёклам, с каждой минутой убаюкивая всё больше и больше.
Последней мыслью Дмитрия было:
«Интересно, каково это, на самом деле, оказаться в абсолютной темноте?»
Глава 10. Педсовет.
Педсовет – это такое место, где, как на Страшном суде стоят судьи, но только без мантий, и отчитываются перед главным в ваших самых страшных смертных грехах. В роли главного была, естественно её величество Ольга Сергеевна Потапова. В роли судей – завучи, которые вот уже битый час выводили на огромном экране слайды с какими-то цифрами и графиками.
В душном, до отказа заполненном кабинете химии, ежеминутно звучали слова «успеваемость», «качество», «процент успеваемости» и прочая галиматья. Вроде бы кабинет был просторным, но из-за скопления учителей от младшего до старшего звена, он стал казаться совсем крошечным.
«Как тараканы в коробке у школьника, которых он забыл на лавочке, на жаре», - подумал Савелов. От слепящего солнца, брызжущего прямо в глухо задраенные окна (Потапова боялась, что если они будут легко открываться, то дети будут из них свешиваться и вываляться, а «это пятно на репутацию школы», поэтому приказала завхозу накрепко их забить), было невыносимо душно.
Учителя, особенно потолще и постарше, ежеминутно отдуваясь, протирали лицо и шею платками, жалуясь на то, что вот-вот потеряют сознание.
- Зачем нас так долго тут мутузят? - возмущалась какая-то полная учительница из началки, имя которой Дмитрий не помнил, сидящая за его спиной.
- Точно, - отвечала ей пожилая учительница английского, тощая как градусник, с очень морщинистым и строгим лицом, Ираида Васильевна.
Со всех сторон с ними тут же бросились соглашаться.
Савелов же порядком успел заскучать и почти задремал. Чтобы не заснуть окончательно, он стал смотреть по сторонам. С таким же каменным, как и у Дмитрия, лицом, по правую руку от него сидела пожилая седая, будто её голову посыпали снегом, широкоплечая учительница русского и литературы Лидия Фёдоровна. Рядом с ней сидела, закрывшись от завучей высокой стопкой тетрадей, её коллега, тощая как градусник, с востроносым утомлённым лицом, на котором проступали морщинки Татьяна Ивановна, и что-то старательно черкала в одной из них.
На задних партах, не обращая внимания на надрывающихся изо всех сил завучей, громко и азартно шептались и спорили о чём-то физруки.
Кто-то красил ногти, кто-то заполнял журнал.
А в это время Жанна Владимировна, крупная женщина в очках с толстенными линзами и причёской а-ля «взрыв на макаронной фабрике» буквально нависала над галдящими хуже детей педагогами.
- Товарищи учителя! – громогласно вещала она звонким внушительным и строгим голосом, ежесекундно кивая на график, - вот вроде бы работайте вы хорошо, а качество образования у нас самое низкое по району! В чём дело? Я же давно вас всех знаю, вы все обязательные исполнительные, а качество у многих по предмету каждую четверть всё ниже и ниже.
- Так не в нас дело, а в детях, - отозвался чей-то недовольный голос с одной из последних парт.
- А при чём здесь дети? – удивилась Жанна Владимировна.
- Учить ничего не хотят и ни черта не делают, - огрызнулся географ Сергей Александрович, статный мужчина средних лет, с парой залысин и густыми чёрными усами, в костюме походивший на английского лорда, который по ошибке затесался в сомнительную компанию, но старавшийся не уронить достоинства и теперь с прямой, как шпала спиной восседавший перед завучами на первой парте.
- Так, а вы на что? – включилась другая завуч Маргарита Юрьевна, коренастая рыжеватая женщина средних лет, у которой всё лицо от духоты покрылось испаринами, решившая прийти на помощь коллеге, - надо находить подход к детям, чтобы они учили. Заинтересуйте их своим предметом, заставьте его полюбить. Это ваш долг, в конце концов.
- Точно, - поддержала Жанна Владимировна, - а мы только двойки лепим вереницей. Дамы и господа, ну также не делают. Дайте ребёнку возможность исправить, чтобы они на ваш предмет ходили с удовольствием. Почему, когда я замену ставлю, дети на один предмет бегут радостные, а на другой, стонут и иди не хотят?
- Полюбить, - задумчиво произнесла Лидия Фёдоровна, как бы пробуя эту фразу на вкус, - да если они ничего этого не хотят то, что мы можем?
- Так надо сделать так, чтобы захотели!
- Ко мне вон вчера Пригарин из 9 «А» на урок пришёл, демонстративно достал планшет и ноги на парту закинул. Я, конечно, педагог опытный, даром, что тридцать лет работаю, но такого ещё не видела.
- Так сообщили бы сразу!
- А смысл? Ну, мать вы его вызовете. А матери отродясь на него плевать было. Уже третий год одно и то же. Таких, Жанна Владимировна из школы в шею гнать надо. Пускай забирают его в какое-нибудь специальное учреждение, где таких воспитывают, а нам надо с нормальными детьми работать.
Тут уже взорвалась Ольга Сергеевна:
- Дорогие учителя! – взвизгнула она, ударив ладонью по парте около которой стояла, отчего сидящие за ней учители даже вздрогнули, - хочу напомнить вам, что в соответствии с новым законом об образовании мы выгнать никого не можем! На второй год мы тоже оставляем только с разрешения родителей! Так что давайте оставим эти разговоры. Раз ребёнок на уроке такое позволяет, значит это ваша вина. Работайте с ним, беседы проводите, меня, в конце концов, вызовите, я поговорю. Но все ваши «двойки» и постоянное желание исключать – не выход. Давайте мы всех повыгоняем! И так весь район над нами смеётся, плетёмся в хвосте по качеству, так ещё и вы даже чуть-чуть пойти на встречу не хотите.
- Как это не хотим, - в унисон возмутилось сразу несколько учителей.
- А нам кто-нибудь идёт на встречу?! - возмутилась Ираида Васильевна. - Только и слышим попрёки от вас и от родителей.
- Ираида Васильевна, вот вы в том году Пчелиной четвёрку поставили? – парировала Ольга Сергеевна.
- Поставила.
- И лишили ребёнка золотой медали!
- Она весь год по танцевальным конкурсам ездила, а четвёртой четверти её родители в Анталью отдыхать увезли. Я даже итоговую с ней провести не успела. Никогда она не знала английский на «пять», почему я рисовать должна?
- Не знает, так занимались бы с ней! Поставить – легче всего.
В ответ почти все учителя загалдели, перебивая друг друга, приводя свои аргументы в пользу Ираиды Васильевны.
- Значит так! - Ольга Сергеевна ещё раз ударила по парте.
Все на мгновение притихли.
- Не знаю, - начала она, - в курсе вы или нет, но со следующего года, возможно, ваша зарплата будет формироваться с опорой на то качество, которое у вас идёт по предмету. Будете ставить двойки и тройки, придётся урезать. Это придумала не я, это инициатива «сверху». Школы уже по этому принципу финансируются.
- Всем пятёрки! – крикнул кто-то из физруков, - всех отличниками выпустим!
Раздалось пару невесёлых смешков.
- Вот так. Так что подумайте об этом на досуге, а сейчас, продолжайте, Жанна Владимировна.
И Жанна Владимировна, в установившейся гробовой тишине, продолжила вещать дальше.
Савелов всё это время смотрел в окно. Все эти спектакли он видел уже тысячу раз. Каждый педсовет происходило что-то подобное. Ничего нового, всегда взаимные прения, обиды, желание рассказать о проблемах и очень быстрый облом. Схема и в этот раз сработала безупречно. Ему даже не хотелось вмешиваться в этот балаган, с тех пор как пару раз лишили премии за особо длинный язык. Лучше помалкивать и смотреть в окно, всё равно ничего не изменишь. А от сотрясания воздуха дети умнее не станут. Здесь важнее не они, а цифры на огромном мерцающем экране, если цифры в порядке, вопросов ни у кого не возникнет.
Дмитрий смотрел на наползающую на солнце тучу и думал о том, что здорово будет, если сейчас пойдёт дождь. Он вспомнил, как они с Юлей однажды летом шли по улице, а дождь начал лить, не обращая внимания на тёплое солнце. Огромные сверкающие и переливающиеся средоточием красок капли, падали на кусты и траву, а потом стремились к земле мушками озорных блёсток. Дмитрий видел каждую капельку, видел, как в ней играет солнечный свет, чувствовал бодрящую свежесть летнего дождя. И ему было хорошо.
Неплохо бы было погулять с женой сейчас. Осталось дождаться, когда это всё закончится.
Глава 11. Ошибка резидента.
Хмурое небо кропило землю мелким ледяным дождём. Конец апреля выдался совсем уж никудышным. Всю неделю то и дело шли попеременно то снег, то град, то ливень, которые непременно сопровождались шквалистым ветром, буквально сбивающем с ног.
Вожатая, срывая голос, из последних сил пыталась построить злополучный савеловский 7 «В» и почти такой же только чуть постарше 9 «Б» около Вечного огня. Но ученикам было тошно после уроков, когда ждала улица, стоять истуканами около памятника. Поэтому они шумели, вертелись и развлекались, кто во что горазд. Громадная глыба серого камня высоченной стелой упиралась прямо в небосвод. Её фронтальная сторона была украшена увеличенной бронзовой копией Ордена Славы, немного которого глубокими рытвинами была выбита уже ставшая бессмертной, но всё также пробирающая до глубины фраза: «Никто не забыт, ни что не забыто».
Ветер в очередной раз бесцеремонно унёс крики вожатой куда-то далеко, и дети продолжили заниматься своими делами.
Наконец, к облегчению вожатой, со стороны школы появилась Виктория Германовна, идущая традиционно почти бегом, но всё с той же аристократической статью.
В руках она держала транспаранты с фотографиями для Бессметного полка.
- Куда провалился Семачев?! – с ходу рявкнула она. - Он транспарант не забрал!
- Не знаем, домой ушёл, наверное… - отозвался чей-то голос.
- А кто ему…
В это время ветер, обретя новую жертву, тут же налетел на завуча и стал вырывать транспаранты из её рук. Очередным сильным порывом ему это удалось. Палки гулко стукнулись о выщербленную мостовую.
- Да пропади оно всё пропадом, Аня, помоги! – выругалась Виктория Германовна.
Вожатая, махнув рукой на детей, тут же бросилась помогать завучу.
Школьники в это время совсем обезумели. Толстый Карапетян оседлал ещё более крупного Давыдова и стал его пришпоривать, как ретивого скакуна. Толстая, словно бочка, девятиклассница Куличева начала лепить жвачку на волосы стоящей впереди подруги, на диком контрасте, тощей как спичка, Юдиной. Журбанов пнул сначала Сазонову, потом плюнул на спину Губиной, которые тут же стали его щипать. Тетерин бросился на помощь другу и стал пинать девочек коленкой под зад.
Девятиклассник Лимонов отобрал у семиклассника Ведерникова - неповоротливого и увальнястого - наушники и приготовился отправиться в забег вокруг Вечного Огня.
Но он не успел этого сделать, потому что Виктория Германовна успела собрать транспаранты и дойти до них.
- Лимонов, Ведерников, встать в строй! – гулко скомандовала она зычным голосом, которому бы позавидовал и командир полка.
Дети тут же построились.
- И так, дорогие наши ученики, - с той же силой в голосе, как из рупора, продолжила вещать она, - вам выпала великая честь представлять нашу школу в Вахте Памяти на 9 мая. Скажу прямо, мы выбираем для этого только лучшие классы. Вы заступайте сразу после 7 «А», которые идут в паре с 8 «А». Девятый класс! Слушать меня! – одёрнула она гомонящий 9 «Б», - вашей парой мы выбрали 7 «В». Вы заступайте вторым рядом, вторым! Ясно?
Никто не отозвался, потому что её никто не слушал. Семиклассники делились жвачкой, а девятый класс от скуки делали дозвон друг другу, держа смартфоны за спинами. Телефоны пищали и вибрировали, но из-за ветра завуч не могла этого слышать.
- Сейчас я раздам таблички. Каждому свою! Берегите их. Аня, раздай!
Вожатая послушно стала вручать таблички стоящим по разным кучкам школьникам.
- Построились! – скомандовала Виктория Германовна.
Школьники кое-как, нехотя выстроились в жидкую, с огромными промежутками, шеренгу.
- Сейчас мы с Аней и несколькими добровольцами принесём ещё транспаранты из школы и начнём репетировать. А пока стойте смирно и не разбредайтесь. У меня есть ваши списки. Приду, проверю. Добровольцы найдутся или назначить?
Из шеренги вышло несколько семиклассников. Виктория Германовна махнула рукой в сторону школы, и они нехотя поплелись за ней.
Все остальные продолжили с того места, где их прервала завуч.
Пока некоторые бегали вокруг памятника, а другие лазили вместе с друзьями в телефоне, третьи мучительно пытались найти себе хоть какое-то иное развлечение.
Особенно преуспел в этом Журбанов, который начал своим транспарантом колотить по головам девочек. Девочки визжали и отбивались от него своими транспарантами.
На эту картину несколько минут взирал Гена Пынзарь, а потом поставил свой транспарант рядом с Вечным Огнём и подошёл к Журбанову, положив ему руку на плечо.
- Прекрати,- сказал он твёрдым, спокойным голосом.
- Чё? – взбрыкнул Журбанов, скидывая его руку со своего плеча, - чего я должен прекратить?
- То, что ты сейчас делаешь. На этой фотографии человек, который не заслужил, чтобы ты так с ним обращался.
- Да, он сдох давно, ему пофиг, чего ты чушь мелишь?
- Но уважение он заслужил. Хотя бы немного. Он за тебя кровь проливал. Неужели тебе не стыдно?
-Пошёл ты. Жизни что ли меня учить вздумал, - огрызнулся Журбанов и за чем-то полез в карман. Через несколько секунд он извлёк из его недр чёрный маркер.
- Я могу сделать всё, что захочу и мне пофигу. Вот моему, например, усов не хватает и рожек, но я сейчас добавлю.
- Не смей, - вкрадчиво произнёс Пынзарь, крепко сжав кулаки, - иначе я тебя побью.
- Ты мне ничего не сделаешь. А ударишь меня – я на тебя в суд подам.
В это время все школьники, услышав ссору, окружили Пынзаря и Журбанова и, затаив дыхания, стали ждать, что из всего этого выйдет.
- Тебе пять лет что ли? – пристально посмотрел на Журбанова Пынзарь, - не понимаешь, что так нельзя? Вот если бы твой правнук твоим портретом размахивал и усы тебе подрисовывал, тебе бы приятно было?
- Мне было бы всё равно, потому что я был бы дохлый, - парировал Журбанов и захохотал противным булькающим смехом, - ты за дохлых людей что ли переживаешь?
- Нет, но знаешь, тут дело в другом. Тебе этого никогда не понять. Ты не видел того, что люди пережили.
- А ты прям видел?
- Нам Дмитрий Иванович на кружке хронику показывал…
- Да плевать я хотел на твою хронику…
- Дослушай, не перебивай. Там в этой хронике показывали танк, который немцы подбили. Вот он горел, немцы думали, что всё, подошли к нему, а люк вдруг открылся, оттуда показался танкист и стал стрелять по ним из пистолета. А когда его убили и достали из танка, выяснилось, что у него не было ног.
- Ну и чё? У меня-то ноги есть, - расплывшись в злобной ухмылке, Журбанов кивнул на свои ноги и снова захохотал.
Его примеру последовали почти все.
Пынзарь понял, что они смеются над его словами. В какой-то миг он осознал, всю нелепость своего положения.
- Ты никогда не поймёшь, вы все не поймёте, - его голос дрожал, - таким как вы, просто не дано.
- Такое только убогим, как ты дано, - ответил Журбанов,- а я своему, пожалуй, рога всё-таки нарисую.
И он зубами стянул колпачок с маркера, а потом приблизил грифель к портрету.
- Не смей! - не своим голосом взревел Пынзарь и набросился на опешившего Журбанова. Он повалил его на землю и ударил несколько раз кулаком по лицу.
Все остальные заулюлюкали и образовали круг. Некоторые достали телефоны и начали снимать. Пынзарь бил извивающегося и визжащего как поросёнок Журбанова по лицу снова и снова, в исступлении, он просто не мог себя остановить. Со всех сторон он слышал крики:
- Топи, Генок, топи! – В нос ему дай! – Не загораживай обзор, снимать мешаешь! – Сильнее Гена, кулак крепче сжимай! - Мальчишки, а чего он его молотит? – Заткнись, дура, не видишь, пацанские разборки! – Ух, как вмазал! Хотя я б получше смог!
Журбанов орал благим матом, пытаясь вырваться. Тогда Пынзарь схватил его рукой за горло и прижал к земле. Другой рукой он схватил валявшийся рядом маркер и нарисовал ему усы и рога.
- Круто уделал! – воскликнули восторженно в толпе. – Молодчик, Пынзарь! – А я так и не поняла… Чего они дрались? – Бабам понимать и не надо. – Мужик, Генок.
До Пынзаря дошло, что он только что сделал. Ярость прошла, и внутри стало как-то пусто. Гена почувствовал, что он очень устал. Он ещё не мог до конца понять, что же он натворил. В голове жутко гудело. Он смотрел на Журбанова, лежащего и стонущего в грязи и понимал, что не злиться и даже не презирает его. Ему просто жалко этого ничтожного человека.
Рома бился в конвульсиях, а мелкий дождь снова начал накрапывать. Тяжёлый воздух, пропитанный озоном давил Пынзарю на виски. Он слышал, как все хохочут над Журбановым, копошащимся в грязи.
Потом в душе змейкой у него стали виться противоречивые чувства. Ему было приятно и одновременно противно от самого себя.
Он не успел почувствовать что-то ещё, как за его спиной раздался испуганный крик Виктории Германовны: «Боже мой! Что здесь стряслось?»
В это время Журбанов, стоная и кряхтя поднялся с земли и, утерев кровь, из носа и с губ, завизжал тонким девичьим голосом, трясясь от страха, боли и злости:
- Тебе хана, урод! Слышишь? Вам все теперь хана! И друзьям твоим и учителишке этому сраному! Я всё знаю. Я вас всех сдам! Мама добьётся того, чтобы вас исключили, а его уволили! Твари! Всех урою!
Затем он заплакал и убежал.
- Шакал, а вы все хуже шакалов, - тихо произнёс Пынзарь.
Он слышал, как его и не его одноклассники с восторгом, наперебой, рассказывают и показывают, как он «метелил Журбанова». Но ему вдруг стало всё равно. Он понял, что всё сделал так, как надо и удовлетворенно улыбаясь, без лишних слов отправился вслед за Викторией Германовной в сторону школы.
Он старался не смотреть на завуча и на всех остальных, кричащих ему прямо в ухо. Он видел только удаляющийся Вечный Огонь, его яркое пламя, колыхающиеся на ветру, сражающиеся с каплями весеннего дождя на фоне исполосованного чёрными предгрозовыми рыдающими тучами, тёмного неба.
«Неужели оно сдастся? - подумалось ему, - Не уж то, найдётся такой ливень, который заставит его погаснуть? Нет, такого не может случиться. Ни одной стихии это не под силу. Этот огонь будет гореть вечно, вопреки всему».
Глава 12. Отступники.
Если бы Семачев был человеком пунктуальным, он бы обязательно поддержал бы Пынзаря, а, может быть, и удержал бы его. Но Саша Семачев всё время опаздывал. Вот и в этот раз он опоздал и застал лишь тот момент, когда Пынзаря уводила в сторону школы завуч.
Семачев увидел мрачное, почти землистого цвета лицо Гены, и понял, что произошло что-то очень нехорошее.
От школьников по-прежнему толпящихся и галдящих около Вечного Огня добиться чего-то внятного он не смог. Из путанных, сбивчивых, выкрикиваемых окружающими объяснений он сумел понять лишь то, что Пынзарь «кому-то там не хило навалял».
Тут пришла вожатая, вручила ему транспарант и скомандовала всем начать репетицию.
На счастье Семачева стал накрапывать дождик, и через несколько минут всех увели в школу.
Там он и начал вызванивать остальных «кружковцев».
Примерно через час все были в сборе всё в том же тёмном коридоре.
- Ну, что там стряслось? - нетерпеливо скакал вокруг ребят Куриленко.
- Не знаю, - отвечал, пожимая плечами Смычков, - я позвони одному знакомому из 7 «В», он сказал, что вроде как Пынзарь сцепился там с Журбановым, потому что тот обещал испортить фотографию ветерана на плакате.
- Опять этот слизняк! - с негодованием выругался Семачев.
- А ещё, - продолжил Смычков, и голос его стал чуть подрагивать, - этот Журбанов обещал нас всех сдать вместе с Дмитрием Ивановичем.
- Да что он может сделать?! – воскликнул Семачев, -он же толком не знает ничего. Хотя, всё равно иметь такого врага не хотелось бы.
- А, может его, того, - как всегда неожиданно и экспрессивно выкрикнул Кесарян, - зажать где-нибудь в углу и поговорить по-мужски.
- С бабой-то? – отозвался Семачев, - оклемается и заложит нас с потрохами, как Пынзаря. Такие гады ничего не бояться?
- Не надо никого бить, - выступил до этого момента задумчиво молчавший Климкин, - мы должны разработать план и чётко следовать ему. И чтобы кроме нас никто не был в курсе. Никто не сможет нам ничего предъявить пока…
- Пока мы её не украдём, - буркнул Правосуд.
- А может, не стоит тогда воровать? – с опаской поинтересовался Смычков.
- Струсил? – налетел на него Семачев.
- А что? Все ведь тогда за Генкой пойдём. А ещё чего доброго нас исключат. Мне не охота, чтобы папа меня ремнём порол, - парировал Смычков.
- А кому охота? Я вот тоже не хочу быть исключённым, - подхватил внезапно Куриленко. Он обычно старался улыбаться, а сейчас, после слов Смычкова его лицо стало задумчивым и каким-то серым, видимо до него, обычно легкомысленного и жизнерадостного только сейчас дошла вся опасность их совместного предприятия.
- Вы что? – встрепенулся Климкин, - забыли, какое дело мы делаем?!
- А какое дело мы делаем? Нам-то от этого ни тепло, ни холодно, только риск сплошной, - вставил Правосуд.
- Если ты не понимаешь, что мы делаем, тогда не ходи, я вот понимаю. Я понимаю, что никто, кроме нас ветерану не поможет. Остались только мы. Если ты хочешь, чтобы такие, как Журбанов победили, тогда ступай домой. А я вот от своего обещания не откажусь.
- Поймают нас, - заскулил, как-то совсем уж тоскливо и протяжно растягивая гласные, Смычков.
- Пускай ловят. Только если мы сумеем убежать, то ничего они не докажут, - смело выступил вперёд Семачев, - камер в школе нет, а свидетель только Журбанов, у которого нет никаких доказательств. Только я вот думаю, что нужно действовать уже сейчас, потому что вдруг они эту медаль спрячут.
- Завтра суббота? – поинтересовался Кесарян.
Семачев и Куриленко кивнули.
- Тогда надо нам как-то придумать так, чтобы завтра всё это провернуть.
- Я, кажется, знаю как, – твёрдо и решительно сказал Климкин строго оглядев всех стоявших около него.
- Нет, я участвовать не буду, как хотите, - начал махать головой Правосуд.
В глазах его гулял страх.
- Я тоже не стану воровать, не могу, - подтвердил Смычков.
Его руки немного подрагивали.
- Тогда ступайте домой, - спокойно ответил им Климкин, - а все остальные, слушайте меня.
Правосуд и Смычков собрались уходить.
- Валёк, пошли с нами, - крикнул Правосуд Куриленко.
- Нет, - отмахнулся тот, - вы как хотите, а я остаюсь.
Он изо всех сил сжался и проглотил накатившую волну страха, и теперь изо всех сил старался не показывать лёгкой дрожи в теле, вжимая голову в плечи.
- Ну, и дурак, всех вас накроют, - заключил Правосуд и вместе со Смычковым ушёл.
Все остальные придвинулись к Климкину.
***
Через полчаса все четверо выстроились перед столом Савелова. Дмитрий Иванович смотрел на них серьёзным тревожным взглядом и как командир слушал донесение с фронта, с каменным лицом, чуть кивая. Только что они поведали ему о том, что случилось с Пынзарем, словах Журбанова и демарше Смычкова и Правосуда
- Вы точно уверены, что стоит начинать? - нахмурив брови, спросил он у ребят.
- Уверены, - ответил за всех Климкин.
- Но ведь вы очень сильно подставляйтесь. Ребята, это может закончиться очень плохо. Это уже не игра.
- Мы знаем, - хором отрезали они.
- Неужели вы тоже сдрейфили? – возмущённо воскликнул прямой, как рельс, Семачев и осуждающе посмотрел на него.
Сдрейфил ли он? Скорее всего, да. По крайне мере, Дмитрий очень боялся. За них, за себя, за свою семью, репутацию, своё и их будущее. Этим шагом они могли перечеркнуть всё и ему и себе.
- Нет, Саш, я не сдрейфил, но в точности хочу знать, как вы собирайтесь это сделать?
- Всё очень просто, - тут же вступил Климкин, - родителям мы скажем, что идём к Куриленко. Его мама с папой всё равно на все выходные уедут на дачу, поэтому никто не заметит, что нас нет. А на самом деле вы дадите нам дубликат ключа от музея и запрёте нас сегодня там.
- В музее вы окажитесь, медаль возьмёте, а выбираться как?
- А в школе есть чёрный ход в старой части, который запирается на обычный засов. Мы летом там с Семачевым и Кесаряном в прятки играли, я его час искал, пока не понял, что он снаружи за дверью стоит, - чуть улыбнулся Климкин и продолжил, - он в другом крыле, но если мы быстро добежим туда, то дальше никаких проблем.
Вы только узнайте, пожалуйста, адрес ветерана, и мы с вами тогда её ему вручим.
Савелов посмотрел на довольные радостные лица ребят. Ловко они всё придумали. А если полиция нагрянет с проверкой к этому ветерану? Но ведь у Потаповой нет никаких документов. Значит, доказать они ничего не смогут. Молодцы, ребята!
Дмитрий смотрел на них, таких решительных и смелых, и у него появилась уверенность, что в этот раз всё получится. Нужно рискнуть, иначе весь его напускной пафос, вся эта дешёвая бравада, не имеют смысла.
Он протянул ключи Кесаряну.
- Удачи вам.
- Спасибо! - хором ответили они.
- Тихо! - вдруг воскликнул Семачев.
- Ты, чего? – удивился Кесарян.
- Мне кажется, я слышал шаги, как будто нас за кто-то подслушивал.
- Я ничего не слышал, - отозвался Куриленко.
- Я тоже, тебе должно быть, показалось, - успокоил Семачева Климкин, а Куриленко подбежал к двери и распахнул её.
- Никого там нет, мы бы, наверное, услышали, если бы кто-то убегал, - сказал он.
- Наверное, мне иногда что-нибудь да кажется, ведь тут такое дело, - махнул рукой Семачев.
Они вернулись к Савелову, и он крепко пожал им руки.
Только бы у них всё получилось. Только бы.
Глава 13. Пароли и явки.
Савелов шёл по коридору по направлению кабинета директора. Пять минут назад его туда вызвали. Ничего хорошего его там не ждало, поэтому шёл Дмитрий не торопясь, с высоко поднятой головой, рассматривая облезший школьный потолок.
Ему вдруг вспомнилось детство.
Деревня. Малая Родина. Лето. Пышущий жаром полдень. За окном в сухой траве лениво стрекочут кузнечики. Дмитрий любил этот дом. Раньше он принадлежал попу, а потом отошёл его прадеду Семёну, ставшему после войны председателем колхоза. Все соседи разъехались, и их дом стоял совершенно один, как перст на отшибе. С одного крыльца открывался вид на деревенский луг, справа от которого стояла мельница, обрамлённая небольшой рощицей, а слева тянулось серовато-жёлтой полоской огромное ржаное поле, утыкающееся в каскад голубого неба, а по центру две тонкие метёлки со свисающими до земли тонкими веточками.
С другого крыльца раскинулся поповский вишнёвый сад, где Дмитрий с братьями собирали вишню для продажи на базаре, куда его бабка ездила каждый выходной в город на автобусе. Вишни было так много, что к концу августа они уже не могли её есть. Она лежала в корзинках, чемоданах, завёрнутая в газеты и целлофан.
Торговать ездила только бабушка или её сестра. Никого из братьев не брали после одного случая, когда бабушка когда-то давно взяла тогда ещё старшего из них, Олега, которому сейчас уже двадцать шесть, а тогда было лет девять, с собой в качестве помощника. В середине дня ей понадобилось разменять деньги, и она оставила его одного следить за товаром, а когда вернулась, застала такую сцену: мальчик живо беседовал с женщиной, которая зажимая между пальцами вишенку, пристально рассматривала её на солнце, прищурив один глаз.
- Тёть, ты у нас ягодки не бери, они у нас почти все с дырочкой. Ты вон у соседей, напротив, купи, у них хорошая.
Бабка подлетела к лотку, чтобы заткнуть ребёнку рот, но уже было поздно – вещал он довольно громко, и большая часть людей слышала.
- А ещё бабуля виноградной родительскую разбавляет, поэтому у нас только сверху хорошая, а внизу – кислятина одна, - добил Олег вдогонку уходящей женщине.
После этого на взятие кого-то из братьев на базар было наложено строгое вето.
«Уж больно честны», - приговаривала бабка, всегда плюясь при этих словах.
Но в этот день она никуда не уехала – вот-вот должны были прийти дед и дядя с рыбалки, поэтому бабушка сидела дома и ждала их, чтобы сготовить на вечер своей фирменной наваристой ухи.
День выдался весьма тёплым и погожим. По небу лениво плыли облака, закрывая пышущее жаром солнце, поэтому можно было, собрав корзинку вишни, лежать под сенью деревьев на траве и любоваться ими.
Вскоре появились дед и дядя с хорошим уловом карасей. Бабушка сразу же решила отправить первую партию на варку, и поставила кастрюлю с ещё живыми карасями рядом с плиткой, отправившись натачивать нож.
В этот момент Дмитрий и оказался на кухне, решив показать бабушке, сколько он сегодня насобирал. Тут он и увидел этих небольших рыбок, плавающих в кастрюле, под которой синими языками должен был заполыхать огонь. Вода пузырилась, и караси подпрыгивали в немых конвульсиях, готовясь заживо свариться в крутом кипятке. На Дмитрия это произвело сильное впечатление. «Как так можно, они же ещё живые!» - промелькнуло у него в голове.
Решение пришло мгновенно. Он схватил кастрюлю и, плеская водой, понёсся в комнату, зная, что на двери есть спасительный крючок.
Естественно, пропажа карасей была тут же замечена. Бабушка и дед тут же догадались, кто мог их утащить.
- Немедленно открой! - сурово скомандовала бабушка, колотя в дверь.
Маленький Дмитрий сидел, обнимая, кастрюлю и ревел.
- Не открою! Вы их убьёте!
- Открой! Хуже будет!
- Нет!
И Дмитрий принялся рыдать ещё сильнее.
Когда становишься взрослым, понимаешь, как глупо было тогда противиться судьбе. Но в десять лет всегда веришь в то, что всё можно спасти, что любая проблема может решиться сама собой, даже когда выхода нет.
Но Дмитрий не учёл, что мир быстро отнимает это чувство. Продумав всё до мелочей, он упустил самое главное – окно. Пока бабушка ломилась в дверь и теребила её, отвлекая его внимание, дед с матюгами уже лез в окно. Дмитрий бросился его закрывать, но было уже поздно. Он был схвачен его крепкими жилистыми руками.
И пока Дмитрий лежал на кушетке, в то время как его филейную часть ласкал ремень, в кухонном проходе он видел стол и бабушка, которая чистила и потрошила карасей.
И он не мог их спасти.
Почему ему вдруг вспомнилась эта история? Какое она сейчас имела значение? Может быть, всё, что он затеял, было зря? Всё это – поступки десятилетнего мальчишки – максималиста, который никак не может смириться с мыслью, что он не герой, не мессия, а обычный человек.
Он открыл дверь кабинета и вошёл. Его уже ждали.
Ольга Сергеевна поздоровалась с ним и указала на кресло, напротив её стола.
- Ты, наверное, уже в курсе, что произошло сегодня после уроков, - стальным голосом проговорила она, опустив предисловия.
Савелов кивнул.
- Где он сейчас?
Дмитрий очень беспокоился за Пынзаря. Дурак, добрый, справедливый, но дурак. Чего он на этого поддонка полез? Хотя Генка без повода не лезет. Значит, заслужил. Жалко парня, в такую историю себя втянул, об дерьмо руки замарав.
- Родителям передали. В понедельник на учёт будем ставить, и они тогда на тебя заявление писать придут, познакомишься. А сейчас я хочу узнать, как ты объяснишь произошедшее?
- Психолог пускай объясняет. Я в детских поступках плохо понимаю. Что он сам говорит?
- Говорит, что это мальчик, Журбанов, кстати, из твоего класса, якобы хотел испортить портрет ветерана.
- Значит, за дело он ему накостылял. Не подумайте, я не оправдываю, но чисто по-человечески…
- Ты – педагог, поэтому какое тут, «чисто по-человечески». Мы должны отговаривать детей от насилия, а не приучать к нему.
- Не скажите, иногда насилие полезно в маленьких дозах, особенно для таких, как Журбанов. Но я никогда не прививал Пынзарю неприязнь к нему. Скорее всего он сам нарвался. Как я понимаю, заслуженно.
- То есть, ты считаешь, что ты в этой ситуации не виноват, и ты никак не повлиял на этого мальчика?
- Может быть, и повлиял, но я его не подстрекал никого бить. А в остальном – мы вольны поступать так, как хотим. Он - свободный человек.
- Савелов, хватит валять дурака, ты поступаешь непрофессионально! – раздражённо рявкнула Ольга Сергеевна, хлопнув ладонью по столу.
- В чём же, интересно?
- Ребёнок ходил к тебе на кружок?
- Ходил.
- Значит, ты где-то что-то ему внушил.
- Но он же не только на мой кружок ходит. Вы проверьте, может он ещё на «авиамодельный» записан или «кройки и шитья». Вдруг их там учат немотивированной агрессии.
- Издеваешься? Ты вообще понимаешь, что его мать влиятельный человек, у неё есть знакомые в самых верхах этого проклятого города! С такими родителями мы не имеем права портить отношения.
- Констатирую факт. Думайте, она вам помощь спонсорскую что ли сделает? Или по вашему, если родители ребёнка имеют чины и звания, ему можно вести себя, как сволочь?
- Хорошо, Савелов, я тебе тоже сейчас констатирую…
Вдруг скрипнула дверь и в кабинет вплыла старая знакомая Савелова, та самая из управления образования – Галина Петровна Кожемякина собственной персоной, видимо, на хребте у чёрта прилетела.
Увидев Савелова, она тут же заулыбалась хищной улыбкой.
- Что, уже у вас сидит, голубчик? Говорила же, что буду за вами пристально следить, а вы не верили.
- Вот, Галина Петровна, объясняю ему, что он сделал не так, а он ничего понимать не хочет.
Кожемякина посмотрела на Савелова злыми колючими глазами и, слогами медленно произнесла:
- Ну, где же ему понять. Сразу видно отсутствие педагогической закалки. Непрофессиональный подход. Я бы на вашем месте за такое сразу бы заставила написать по собственному.
- Не будем так категоричны, всё-таки Дмитрий Иванович неплохой работник (со всей своей резкостью Потапова прекрасно понимала, как трудно нынче найти нового учителя, поэтому старалась лавировать как могла, чтобы с одной стороны прижать к ногтю, а с другой не перегнуть. Савелов, по сути, был у неё в руках, идти-то ему особо было некуда, а ей он был нужен, поскольку Натан Самуилович на себя больше, чем нужно не возьмёт, а значит надо его, Дмитрия Ивановича приструнить, посадить на короткий поводок со строгим ошейником, чтобы не тявкал).
- После сегодняшнего инцидента я бы в этом усомнилась. Довести ребёнка до того, что он начинает проявлять немотивированную агрессию – высший признак того, что человека нельзя допускать до работы с детьми, а тем более с подростками, у которых неустойчивая психика. Ребёнок по вашей вине, скорее всего, будет стоять на учёте в полиции.
- Вы должны извиниться перед его родителями и, обязательно перед мамой Ромы Журбанова, - вставила Ольга Сергеевна.
- А дулю с маком им не завернуть? – огрызнулся Савелов и понял, что тормоз сорвало и дальше бесполезно пытаться контролировать происходящее.
Улыбка Кожемякиной готова была разорвать ей щёки. Ещё бы, это был её триумф, и Савелов понимал, что что-то готовится.
- Хорошо, если родители его в другую школу не переведут, - вставила Ольга Сергеевна.
- Вы ничего не хотите сказать в своё оправдание? – Галина Петровна, наконец, обратилась к Савелову, причём так, как будто, только что его заметила. Потом она опустилась в кресло напротив него и стала смотреть ему прямо в глаза.
- Тут нечего добавить, вы как всегда очень точны в формулировках и профессиональны.
- Мы ещё и хамим.
- Никакого хамства, суровая действительность.
- Вот что, Дмитрий Иванович, радуйтесь, что я не ваш начальник, а то мигом дала бы вам коленом под зад, - невозмутимым голосом с нотками лёгкого раздражения, словно Савелов был надоедливой мухой, докучливо вившейся перед Галиной Петровной, - Поскольку я лишь могу указать на ошибки, дать рекомендации, мои полномочия, увы, ограничены.
- И, Слава Богу! – вырвалось у Савелова.
- Не перебивайте меня! Я только недавно обзвонила родителей тех детей, которые посещают ваш кружок. Мы все нашли его вредным, потому что там вы ничему не учите детей, а только показывайте им кровь, смерть, жестокость и всякие мерзости.
- Моей задачей и не было их чему-то научить. Учатся они на уроках.
- А в чём же, позвольте узнать, заключалась ваша задача.
- Рассказать правду, чтобы они поняли.
- Какую правду? Что они должны понять? Что нужно избивать других детей до полусмерти?
- Что есть в этом мире то, за что стоит бороться.
- Нет, Дмитрий Иванович, вы в который раз не правы. Вы учите детей ложным идеалам, развращайте их. Наша задача – привить им доброту, гуманность, патриотизм, веру и желание служить своей Родине, любить своих ближних. Разве на войне было что-то из этого?
- На войне всё это было. По крайне мере, она обнажила это в людях. Может быть, как раз сейчас у нас этого нет, и нам этого не хватает.
- Чего, войны?!
- Возможно, и войны. Парадокс нашей жизни в том, что отдалившись от войны, мы утратили больше человеческого, чем когда убивали друг друга. Война обнажила в нас и хорошее и плохое, явив миру именно человека, без всякой обёртки. Она просеяла людей как муку, показав, что не всегда можно подогнать человека под категорию «плохой-хороший», «свой-чужой». Всё познаётся только, когда смерть дышит в затылок. А тут, бывает, ходишь, и не знаешь, кто есть кто. Там это сразу становится ясно.
- Для вас война – это хорошо? Вы - больны!
- Мы все больны, Галина Петровна, в той или иной степени, а сейчас – особенно.
Моей главной задачей было показать ребятам человека на войне и, думаю, я справился. Они видели, что всегда есть место подвигу и предательству, смелости и трусости, и это научило их во многом разбираться. Многое понимать. По крайней мере, мне в это хочется верить.
- Не могу больше это слушать! Я закрываю ваш кружок! С этого дня мы официально начинаем проверять все ваши программы и материалы к нему на предмет экстремизма, пропаганды насилия и прочей гадости. Держитесь, Савелов!
С этими словами она рванулась с кресла и неровной походкой, подпрыгивая от раздражения, быстрой походкой направилась к выходу, приговаривая:
- Таких не просто увольнять, таких подонков надо сажать.
- Галина Петровна, подождите! – заверещала Ольга Сергеевна и рванулась за Кожемякиной, на ходу развернувшись к Савелову и рявкнув, - доволен теперь?! Пятно на всю школу!
И пулей вылетела из кабинета.
«А у меня ещё дети в музее запертые ночи дожидаются», - подумал Савелов, улыбнувшись в душе. Теперь ему стало хорошо и спокойно. Наступила ясность того, что он делает. Назад пути не было. Он всё ставил на «зеро».
Глава 13. Хромая судьба.
Прослушав ещё полчаса лекций о своём «безобразном поведении», Савелов вырвался на свободу. Он шёл по вечерней аллее навстречу закату. В чуть зеленевших кустах весёлой гурьбой возились ещё не уснувшие воробьи. Солнце пачкало небо алыми лучами, медленно заползая за верхушки высотных зданий вдалеке. Недавно закончился очередной мелкий дождь, и воздух был свежий и необычайно бодрящий. Мокрая трава по обочинам тротуара блестела мелкими дождевыми каплями, не успевая просохнуть перед приближающимся холодом ночи. Сам тротуар тоже порядочно промок. Грязные серые лужи растекались по его неровностям, и вода в них рябила от лёгкого ветерка.
Савелов, не торопясь, двигался к метро, решив немного освежиться после душного кабинета директора.
На душе у него было неспокойно. Он очень переживал за мальчишек, и даже попранная гордыня ничуть не притушила сомнения, бурными волнами подступающие к его голове.
Савелов был готов повернуть назад и всё это остановить. Но что-то внутри мешало ему это сделать. Ведь ребята сами этого захотели. Он не просил их об этом и не учил этому. Они сами до этого дошли.
Аморально ли это, неправильно? А кто задаёт критерии правильности и морали? Потапова? Кожемякина? Розенкац? Журбановы? Рассуждал ли командир, под свистящими над головой пулями, правильно ли поднимать своих солдат в атаку? Рассуждал ли лейтенант, командующий ночной атакой, аморально ли это - расстреливать спящих немцев? Думал ли сержант, бросающийся грудью на амбразуру, стоит ли оно того? Нужна ли кому-нибудь его жертва?
Те, кто думают, что война давно закончилась - глубоко неправы. И дело тут не в последнем солдате. Мы каждый день против чего-то воюем. Ложь, хамство, несправедливость, боль, смерть... и тут все средства хороши.
Возможно, мы просто муравьи, готовые до последнего вздоха защищать свой муравейник, но бессильные перед толстой подошвой кирзового сапога. В этом и вся ирония. Ведь запомнят не того, кто боролся и как он боролся, а того, кто победил.
Но в этой войне нет победителей. Все мы рано или поздно проиграем. Вопрос только в том, когда и как.
- Дмитрий Иванович! - прервал его измышления знакомый тонкий голос.
По тротуару за ним со всех ног бежал Журбанов. Видимо, всё это время он дожидался Савелова около школы.
Ему действительно досталось, но не смертельно. Разбитые губы и гуля над левой бровью. Легко, мерзавец, отделался.
- Дмитрий Иванович, а я знаю, что вы хотите сделать, - прямо в лоб выпалил он.
- Во-первых, здравствуй, Рома, - невозмутимо ответил Савелов, - а во-вторых, не понимаю, о чём ты.
- Я о ваших «кружковцах». Я знаю, что вы с ними собирайтесь сегодня спереть медаль из школьного музея для какого-то старика, я стоял под дверью и всё слышал. И в замочную скважину видел, как вы им ключ отдали.
- Я всё равно не понимаю, о чём ты, но всё же, чего ты хочешь, раз говоришь мне эту информацию?
- Да будет вам врать, я же вижу, вы понимайте, о чём я – нагло напирал Журбанов, злобно прищурив свои большие глаза, - короче, поставьте мне пять за год по всем своим предметам, и я вас не сдам.
- Это всё? – всё так же спокойно поинтересовался Савелов.
- Нет, ещё мы с мамой на вашего Пынзаря заявление о тяжких телесных не станем подавать. Вы думайте, что мне не поверят? Я маме уже всё рассказал. Ей директор точно поверит. Ну, как, принимайте условия?
- Ты говоришь какие-то глупости, ничего общего не имеющие с правдой. Может, ещё о чём-то хочешь со мной поторговаться?
Журбанов поджал губы и молча, исподлобья глянул на Савелова.
- Не хотите, как хотите, я предлагаю один раз. Только всё равно, все про вас правду узнают.
- Что я вор и взяточник? Или что детям ключи раздаю и преступление века планирую? – усмехнувшись, спросил Савелов. - Если тебе нечем больше козырнуть, иди домой, к маме.
- Вы пожалейте, я всё маме расскажу, а она тот час же позвонит директору (по глазам мерзавца Савелов видел, что его матери уже давно всё известно, и теперь он точно попался как рыбка на крючок).
- Пожалею. Но ты когда-нибудь будешь жалеть ещё больше, выдавил Дмитрий сквозь зубы.
Журбанов презрительно посмотрел на Дмитрия Ивановича и отправился восвояси, что-то бормоча себе под нос.
Савелов тут же перестал улыбаться. Он понял, насколько был непрочен их план. Теперь, раз Журбанов всё знает, их, так или иначе, вычислят. Всё пошло прахом. Дурак, сам, взрослый, а как маленький ребёнок поверил в чудо. А жизнь поставила на место. Теперь получай увольнение, а то и срок. И мальчишек под монастырь подвёл. Что же делать?
С этой мыслью он добрался домой.
Дома он ходил как заведённый, отказался от ужина, жене отвечал невнятно и односложно. Ему было плохо, мутило. Дмитрий понимал, что это конец. И только когда он лёг в постель, к нему пришло тяжёлое решение, но, возможно, оно было единственным.
Он встал с кровати, взял телефон и пошёл на кухню.
- Ты, куда? - встрепенувшись, испуганным спросонья голосом, тревожно спросила Юля.
Дмитрий не ответил, он судорожно набирал номер, даже не включив на кухне свет.
- Здравствуйте, - сказал он в трубку сиплым дрожащим голосом, - алло, я хочу сообщить…
Дальше Юля не расслышала, слишком тихо говорил муж.
Дальше он сбросил и судорожно стал набирать другой номер.
- Алло, Правосуд, это ты? Слушай меня, сейчас же запиши телефон и позвони Ольге Сергеевне… Должен… Не спорь… Так надо…иначе…будет…хуже…
Глава 14. Решающий удар.
Ребята старались сидеть, как мыши. Они ждали только наступления темноты. Только когда луна своим бледным светом стала растекаться по половицам музея, они отважились дышать полной грудью.
- Действуем по ранее утверждённому плану, - шёпотом скомандовал Климкин, и они двинулись в направлении витрины.
В музее, несмотря на довольно большие витражи и свет полной луны, то и дело выглядывающей из-за туч, было хоть глаз коли, по крайне мере им так казалось. Возможно, просто страх и волнение застили мальчикам глаза. Они двигались осторожно, почти на ощупь, старясь ничего не задеть и не нарушить безмятежной тишины притом, что они довольно хорошо выучили расположение витрин в музее. Но ошибаться было нельзя.
Наконец, они подошли вплотную к цели. Кесарян тихонько открыл витрину, а Куриленко своей маленькой рукой достал медаль.
- Давайте мне, я её во внутренний карман положу, - звонко произнёс Семачев.
Климкин сразу же на него цыкнул, а затем жестом показал Куриленко, что тот может отдать Семачеву медаль. Тот бережно убрал её себе в карман.
Всё, оставалось самое сложное – выбраться.
На цыпочках они двинулись к двери, ведущей из музея. Луна снова смахнула с себя надоедливые тучи и стала прокладывать им дорогу, нарочито чётко выделяя пять силуэтов на стене.
Они двигались в шеренгу друг за другом, крадясь осторожно, вымеряя каждый шаг, словно сапёры по минному полю.
Кесарян достал ключ и начал напряжённо искать замочную скважину. Руки его не слушались.
- Посветить бы чем, - нервно прошептал он.
- Блин, я зажигалку дома забыл, - с досадой сказал Семачев.
- Да, попади ты уже – зашипел на него Куриленко.
- Не торопи его, - тут же одёрнул Климкин.
Тут звякнул замок, и все разом замолчали. Кесарян стал осторожно открывать дверь, которая тут же неприятно заскрипела. От этого звука у всех мальчишек побежали мурашки. Вроде бы никого. Кесарян дал сигнал на выход. И они снова, не сменяя темпа, стали продвигаться по направлению к лестнице. Оставалось лишь перейти в другое крыло.
Когда они оказались на лестнице, напряжение снова возросло. Вдруг охранник решит подняться на какой-нибудь из этажей. Всё шло чересчур гладко и спокойно.
Тут же, как будто решив нарушить это ложное спокойствие, оступившись, едва не навернулся с лестницы Семачев, но его вовремя поймал Кесарян.
Они медленно вышли на финишную прямую. Теперь через коридор до старой лестницы и к чёрному выходу. А там – победа.
Луна продолжала следить за ними. Они шли по коридору, а она, как шпион переползала за ними от окна к окну, и было не понятно, оберегает ли она их или, наоборот, пытается разоблачить.
- Какое сегодня небо звёздное, - вполголоса восхитился ни с того ни с сего Семачев.
- Некогда на небо смотреть, - отмахнулся Климкин.
А небо действительно было звёздным. Миллиарды крохотных огоньков, как зрители на стадионе наблюдали за этой странной группой, успевая при этом мерцать своим призрачным светом в темноте. Как будто специально в эту ночь они освободились от смога и тумана, чтобы поболеть за ребят.
«Неужели у нас получилось?» - пронеслось в голове у Климкина. Он невольно улыбнулся.
Они подошли вплотную к вожделенной двери. Кесарян было протянул руку к дверной ручке, как вдруг дверь с грохотом распахнулась. В коридорной тишине этот удар прозвучал как выстрел. Электрический свет карманного фонарика брызнул мальчикам в глаза, осветив весь коридор. Всё было настолько неожиданно, что мальчики опешили.
- Говорила же, недаром сидели! – прогремел восторженный голос, кажется директора, - а вы говорили «дезинформация», хватайте их, Натан Самуилович!
Чьи-то волосатые руки потянулись к мальчикам.
- Бегите! – истошно, срывающимся голосом прокричал Климкин.
Этот крик отрезвил остальных. Группа бросилась вглубь коридора, прочь от света фонарика.
Климкин бежал и чувствовал, что в висках у него что-то бешено колотиться. Страх стягивал грудь, перехватывая дыхание. Стены и окна проносились мимо него с бешеной скоростью. Никогда ещё этот коридор не казался таким длинным.
Вдруг Климкин услышал крик. Он оглянулся назад и увидел Семачева. Тот подвернул ногу на бегу и упал. Свет фонарика уже метался по его телу. Решение Климкина было молниеносным. Он развернулся и побежал обратно, выручать друга. Он знал, что всё пропало, что они оба попадутся, но всё равно что-то внутри его не позволяло бросить товарища. Он схватил Семачева под мышки и, напрягшись всем телом, попытался его тащить, оглядываясь на других своих товарищей. Он видел, как они встали, как в копанные около тёмного прохода к лестнице.
Климкин попробовал поднять Семачева, но они не успел сдвинуться и на пару метров, как его сразу же схватили здоровенные руки Натана Самуиловича. Директор коршуном налетела на несчастного Семачева вцепившись тому в волосы.
По коридору заметался ещё один луч света – на шум проснулся и теперь спешил, сломя голову ночной сторож.
Нужно было действовать быстро, пока преследователи заняты.
- Бегом! Пошли! – не своим, каким-то чужим и утробным голосом рявкнул Климкин.
Те, кто ещё не был схвачен поняли его посыл. Они обежали занятых двумя попавшимися Натана Самуиловича и Ольгу Сергеевну и со всех ног рванулись к выходу, пока их не успел отрезать сторож.
Всему конец, теперь точно исключат, но это Антона Климкина не беспокоило. В голове засела лишь одна мысль: «только бы успели, только бы спаслись».
- Натан, не беги за остальными, эти нам сами про своих подельников расскажут, - приказала Ольга Сергеевна.
- Попались, голубчики! Ворюги проклятые! - тяжело дыша, победоносно пророкотал Натан Самуилович. - Теперь не отвертитесь!
Их отвели в кабине к директору и усадили за стол.
- Давайте, рассказывайте, где медаль, кто остальные, - с нескрываемой злобой в голосе обратилась к Семачеву и Климкину, - тогда мы родителей только вызовем, а дело на вас пока заводить не будем.
Они молчали и пристально смотрели на Ольгу Сергеевну.
- Надо их на учёт в полицию поставить, раз молчат, нечего с ними нянчится, - все, также тяжело дыша, выпалил развалившийся в кресле Натан Самуилович, – не понимают, их взяли с поличным. Рано или поздно мы про вас всех всё узнаем.
- Да, возьмём списки кружка, сверим, где, кто и когда был, а потом будем по одному выдёргивать, - закивала Ольга Сергеевна.
- Я ведь, Ольга Сергеевна, юридический факультет заочно окончил, - гнул свою линию, осклабившись, Натан Самуилович, - могу сказать точно, раз им по четырнадцать – это уголовное дело. Тут только чистосердечное признание может им помочь.
- Это всё я, - прервал молчание Климкин, заговорив убитым голосом, - я спланировал операцию, подбил ребят.
- Геройствуем, значит, - перебил Натан Самуилович, - где медаль, «герой с дырой»? Или нам обыск по вашим квартирам устроить.
- Если сразу отдадим, обещайте не трогать остальных?
- Ольга Сергеевна, ну вы слышите этих мерзавцев? Они ещё и условия ставят, - захохотал, брызжа слюной, Натан Самуилович, но быстро посерьёзнел, приблизив своё раскрасневшееся потное лицо к Климкину, почти обдувая его своим горячим несвежим дыханием, - здесь условия ставлю я, мальчик.
Он говорил вкрадчиво с нескрываемым раздражением.
- Не ломайся, отдай медаль.
- Гарантируйте, тогда отдам.
- Хуже будет.
- Удачи вам поискать, - парировал Климкин и замолк, демонстративно сложив руки на груди.
«Не дети, а сволочи, - подумал Натан Самуилович, - другой бы уже со слезами на глазах сдавал своих товарищей, а эти ещё условия ставят, сразу видно, чья школа. По пастуху всё стадо видно. Сволочь, Савелов».
- Говорил я вам, этот Савелов наберёт ещё семерых Савеловых. Одного поля ягоды, – обратился он к Потаповой.
Та только махнула рукой.
- Ладно, хорошо, мы согласны, только медаль верните.
- Верни медаль, - кивнул Климкин Семачеву.
Тот помялся и нехотя достал медаль, отдав её в руки Натану Самуиловичу.
- Вот так, а до завтра отпустим вас домой, потом вызовем родителей на профилак, будем ставить на учёт, - распорядилась Ольга Сергеевна, - хотелось бы всех, но раз уже так хотите, можно и вас двоих, но так. Чтобы другим неповадно было.
- Только это, - вступил вдруг Семачев, - Дмитрий Иванович тут ни при чём, это мы сами всё придумали.
- А вот тут не надо врать, - ухмыляясь, ответил Розенкац, - Ваш Дмитрий Иванович взрослый, сам за всё ответит.
Поверь мне, мальчик, он своё ещё получит.
А чтоб вы знали, - ядовито добавила Потапова, - сдал вас ваш же товарищ, Правосуд, фамилия, кажется. Сам мне позвонил. Это вам к сведению, может одумайтесь, бросите других покрывать …
Натан Самуилович хотел сказать что-то ещё, но его прервали сирены, завывшие за окном.
Ольга Сергеевна рванулась к окну.
- Полиция! - встревожено воскликнула он, - кто вызвал полицию?!
- Я не вызывал, - не менее удивлённо и даже испуганно отозвался Розенкац.
Ольга Сергеевна судорожно начала набирать номер поста охраны.
- Алё, Сергей? Это ты вызвал полицию? Не вызывал?! Они по наитию, что ли сюда приехали?!
- Может, эти, - кивнул в сторону ребят Натан Самуилович, - чего там зацепили?
- Чего там цеплять, Натан, сигнализации у нас отродясь не было. Только на бумаге для проверок. Господи, что же будет? Не дай Бог ещё в газеты попадём. Это кошмар, Натан!
Губы у Ольги Сергеевны дрожали. Розенкац тоже заволновался и стал ёрзать в кресле.
Спокойно сидели только на своих стульях мальчики. Семачев со слезами на глазах очень тихо шепнул Климкину: «Но Правосуд же ничего не знал…Знал только… Он…ему…зачем?». Дальше Семачев договорить не смог. Крупные слёзы катились из его огромных глаз. Климкин же пристально смотрел в какую-то точку на стене немигающим взглядом и как будто почти не дышал.
Глава 14. Страшный суд.
Чёрное небо то и дело разрывали молнии. Белые вспышки вспыхивали и тут же исчезали, а через несколько секунд их догонял раскат грома. Дождь капал, постукивая по железным подоконникам. Капли, не торопясь, ползли вниз по стеклу.
Савелов смотрел в окно, как колышутся деревья, шелестя зелёной молодой листвой, как низко летают чёрные кричащие что-то друг другу птицы и старался не замечать взгляды находившихся рядом людей.
Кабинет директора был полон. Инспектора, завучи, родители, все они собрались здесь судить его. А он смотрел на мокрый асфальт, на то, как расходятся круги по лужам и хотел лишь одного: чтобы всё это поскорее кончилось. Люди не переставая, гомонили, шушукались, кивая на Савелова и бросая на него неодобрительные взгляды.
Дмитрий не хотел вслушиваться в то, что они говорят. Явно ничего нового.
- Итак, давайте начнём, - встала Ольга Сергеевна. Тут же установилась тишина.
Наконец-то присутствовавшие перевели свои взгляды на неё, отвлекшись от изучения Савелова.
- Уважаемые инспекторы, работники администрации школы, родители. Думаю, вы знаете, для чего мы здесь собрались, - она гневно глянула на Савелова, который быстро посмотрел на неё, а потом снова уставился в окно.
- Дмитрий Иванович, - продолжила она, - вы по-прежнему не хотите объясниться? Думаю, вам есть, что сказать.
- Абсолютно нечего, - нехотя отозвался Савелов.
- Нечего ему сказать! Сволочь! – вскочила со стула худосочная женщина с необычайно впалыми багрово-красными щеками, клювообразным носом и большими глазами.
- Госпожа Семачева, давайте не будем никого оскорблять, - одёрнула её Виктория Германовна.
- Его, да не оскорблять?! Он детей на преступление толкнул! Его посадить нужно!
- Мы во всём разберёмся, для этого мы здесь, - раздался писклявый голос одного из инспекторов, тощей светловолосой женщины в очках с толстыми линзами, которые сильно увеличивали её глаза.
- Простите, а в чём тут разбираться?! – прогремела Журбанова, - этот человек – преступник, он развращал наших детей целых два года! Ведь уже выяснено, чем он занимался. Знаете ли вы, как мой ребёнок от него пострадал? Моего сына оскорбляли и унижали в его присутствии, а он не реагировал! Нам занижались оценки, уроки велись безобразно, дети ничего не понимали! А ещё он его не допустил до этого кружка! Сейчас-то, я понимаю, что это - Слава Богу, но тогда, видели бы вы, как мой мальчик плакал, как переживал…
- Госпожа Журбанова, успокойтесь и вы тоже! – снова вступила Виктория Германовна, - у нас здесь не митинг и не суд чести, давайте соблюдать порядок!
- Вы мне рот не затыкайте, я впервые хочу всем здесь рассказать тот ужас, что творился всё это время!
- Тихо! У нас здесь и правда не митинг! – рявкнула Ольга Сергеевна, - давайте лучше по существу. Для начала заслушаем Галину Петровну Кожемякину, ведь именно она проводила всестороннюю проверку деятельности данного педагога от имени районного отдела образования.
- Да, да, - улыбнулась своими рядами необычайно белых зубов Кожемякина, - я готова. Уважаемые присутствующие, мы с коллегами, а чуть позже с методистами и родительским комитетом школы проверили все материалы, что демонстрировались детям на этом, так называемом кружке. Мы заключили, что всё, что там рассказывалось и демонстрировалось, толкало детей к насилию, жестокости, неправильному понимаю истории и роли войны в судьбе других людей. Господин Савелов демонстрировал сцены убийств, пыток, фотографии и кинокадры с покойниками, фашисткую символику. В конце концов, давал детям читать отрывки из плана «Ост»! Это уже, извините меня, пропаганда идей фашизма, если угодно!
- План «Ост» есть в школьных учебниках, - ухмыльнувшись, тихо произнёс Савелов, но его никто не слушал.
Все смотрели на распалившуюся Кожемякину. Лицо её пошло красными пятнами и стало лосниться.
- На этом кружке извращались многие научные факты, оправдывались ошибки советского руководства, критиковались идеи, которые положены в основу школьной программы! Но не буду вас утомлять, всё есть в отчёте, который я предоставляю на ваше рассмотрение.
Она бросила на стол довольно увесистую папку.
- В заключение хочу сказать, что вина за всё, что произошло в последние два дня полностью лежит на этом человеке, - продолжила Галина Петровна, - этот человек не раз был уличён в нарушении дисциплинарных норм, положенных педагогу. Мне известен случай, когда он кинул мелом в ученицу и ещё несколько инцидентов, когда он бил детей журналом по голове. Неслыханно! Применение физического воздействия к детям! К тому же, мы помним тот безобразный эпизод с учениками нашей школы, когда один ученик, который посещал этот кружок, до полусмерти избил другого.
- Мы два дня отлёживались, - тут же вставила Журбанова, - у моего бедного сыночка глаз не было видно, ему этот ублюдок всё лицо разбил!
- И тот безобразный эпизод с кражей… Я предлагаю уволить Савелова из общеобразовательного учреждения по статье, добиться запрещения его педагогической деятельности и заведения на него уголовного дела. Спасибо.
- Ну, давайте до уголовного дела не будем доводить, - замахала руками Ольга Сергеевна, - всё – таки от этого пострадает не только Савелов, но и репутация нашего учебного заведения. Теперь на нас наседает не только полиция. Про это прознали ещё и журналисты, которые сюда лазают почти каждый день, разнюхивают. Не дай Бог статью настряпают или репортаж. Ведь целую историю раздуют из ничего. Скоро и проверки нагрянут, прокурорские точно нас в покое не оставят... Дмитрий Иванович, может вы, скажите нам что-то такое, что заставит нас смягчить вашу участь.
Савелов потёр небритый подбородок, укусил нижнюю губу и улыбнулся.
- Знаете, - сказал он, - я вот смотрю на происходящее и думаю, как большие люди порой их кожи вон лезут, чтобы подгадить маленькому человеку. Вы узнали обо мне сегодня больше, чем ФСБ и родная мать. Особенно я поражён вашим усердием, Галина Петровна, с вашими способностями надо бы во внутренние органы. Но я бы на их месте, послал вас во внутренние органы другие.
- Что?! – заревела Кожемякина, - да как вы смеете?!
- Как человек, которому нечего терять.
- Да я тебя…
- Тихо! – крикнула Ольга Сергеевна, - Дмитрий Иванович, соблюдайте рамки приличия.
- Он таких рамок не знает! - встряла вторая мама, очевидно – Антона Климкина, очень дорого и прилично одетая женщина, - я всегда думала, откуда мой сын такого набрался. А теперь вижу, кто его всему этому научил, превратил в вора, уголовника. Теперь понятно. Из-за него придётся ребёнка в кадетский корпус отправлять, чтобы ему там мозги на место поставили.
- Может, послушаем свидетеля? – нетерпеливо поинтересовалась Журбанова, - мне особо некогда с вами тут рассиживаться, у меня младший сын дома.
- Хорошо, - одобрила Ольга Сергеевна.
- Ромочка, зайди! - гаркнула Журбанова.
Вошёл Ромочка. Голова его была перевязана, как у человека, пережившего бомбёжку. Рука тоже была перебинтована и болталась на перевязи. Он прихрамывал на правую ногу, кряхтя и охая. Наконец, дойдя до стула он, издав стон, в котором нашли отражение все муки человечества, тяжело на него опустился.
- Мне трудно говорить, - прохрипел он не своим, каким-то гортанным голосом, - но я попробую. Дмитрий Иванович всегда унижал меня, называл свиньёй, жирным, говорил, что я плохой человек. Он не пустил меня на кружок, сказав, что я для него не гожусь.
Журбанов начал всхлипывать.
- А потом я слышал, как он настраивал своих кружковцев против меня, говорил, что, таких как я надо бить, что таких в войну ставили к стенке и расстреливали.
Из глаз у него тут же покатились слёзы.
- Однажды я шёл домой по коридору и услышал, как Дмитрий Иванович и эти ребята из кружка что-то обсуждают в кабинете. Мне стало интересно, я прислушался. Они говорили о краже, которую хотят совершить, и Дмитрий Иванович поддержал их идею, и они вместе с ним разрабатывали план. Когда я это услышал, я сначала не поверил, дождался Дмитрия Ивановича после школы, хотел узнать у него, вдруг я что-то неправильно понял, вдруг это игра такая или что-то в этом роде? А он стал угрожать мне, сказал, что я поплачусь за свой длинный язык, и вот как оно вышло.
Роман зарыдал навзрыд.
- Успокойся, бедненький, - подлетела к нему инспектор, - может тебе воды?
- Не-не не надо, - ответил он, заикаясь, сквозь стенания,- можно я продолжу.
- Если тебе тяжело, не продолжай, - снисходительно сказала Ольга Сергеевна.
- Нет, я смогу. Я должен. Тогда я пошёл к маме и всё ей рассказал. Мне было очень страшно. Мне и сейчас страшно! Я боюсь по улицам ходить, оглядываюсь, вдруг он или кто-то из его учеников стерегут меня, чтобы отмстить, вдруг он их подговорил.
- Видите, видите! - победоносно воскликнула Журбанова, - несчастный ребёнок страдает. Это немыслимо! Я считаю, мы вообще можем на этого мерзавца в суд подать за моральный и физический ущерб.
- Вы лучше документы в актёрское училище подайте после школы, глядишь лет через десять, Оскара получит, - буркнул Савелов, и вновь отвернулся к окну.
Инспектора и родители тут же стали возмущённо перешёптываться.
- Закрой свой рот! Я засужу тебя! Землю жрать будешь! – заорала что есть мочи Журбанова.
- Господин Савелов, госпожа Журбанова! Мы вас обоих удалим, - тоном строгой учительницы пригрозила Ольга Сергеевна, - давайте заслушаем самих детей.
- Лена, - обратилась она по коммутатору к секретарше, - скажи психологу, чтобы ввела детей.
В кабинет ввели Климкина и Семачева. Оба они сразу же уставились в пол, стараясь не смотреть на окружающих. У Семачева были красные глаза, похоже он только-только перестал плакать. У Климкина немного подрагивали руки, он что есть мочи сжимал кулаки и играл желваками. Вид у ребят был подавленный.
- Ребята, я задам вам несколько вопросов, вы готовы нам ответить? – ласково спросила тощая инспектор. Климкин кивнул, Семачев никак не отреагировал.
- Украсть медаль, было вашей инициативой?
- Да, - ответил Антон.
- А Дмитрий Иванович подстрекал вас?
- Нет, никогда.
- Вы сами всё планировали?
- Да от начала и до конца.
- А Дмитрий Иванович знал об этом?
- Только в самом конце. Он сначала отговаривал нас, а потом мы всё-таки уговорили его дать нам ключ от музея.
- То есть, он никак на вас не воздействовал?
- Никак.
- А вы раскаивайтесь в своём поступке?
- Нет, нам не в чем раскаиваться.
- То есть, вы считайте, что воровать – это хорошо?
- Нет, это не хорошо.
- Ну, и…
- Но, - перебил Климкин, - что понимать под словом «хорошо»?
Он осмотрел всех присутствующих раскрытыми немного мокрыми от подступивших слёз глазами и чуть сбиваясь, продолжил.
- Я не знаю, что говорить. Мне кажется, вы не сможете понять. Мы просто хотели сделать что-то хорошее. Мы понимали, что воровать – это нехорошо, но разве будет хорошо, если ветеран не получит свою медаль к юбилею Победы? Пускай, эта медаль ему не принадлежит, но ведь неужели это так важно? Мы хотели только, чтобы он хоть немного порадовался. Ведь ему недолго осталось. Мы хотели устроить ему праздник, вручить её на девятое мая. Нас учат уважать ветеранов, а мы даже какую-то железяку не можем отдать. Поэтому мы хотели поступить честно, по совести.
- Железяку?! – тут же возмутилась Ольга Сергеевна, - да, знаете ли вы, сколько эта «железяка» стоит? В вашем понимании воровать дорогое школьное имущество правильный поступок честных людей?
- Хватит! Прошу вас, прекратите! – вдруг, перекрикивая очередной, на этот раз очень сильный раскат грома, неожиданно вступил Савелов, вскочив со своего места, - я вот сейчас шёл по улице и видел, как люди готовятся к девятому мая. Но им плевать на этот праздник. Они стоят с фотографиями своих погибших родственников, а лица у них равнодушные, каменные. Это правильно? Правильно ли то, что мы вспоминаем о ветеранах только раз в год, а не каждый день? Правильно ли то, что мы начинаем воспоминать о войне, только когда наступает круглая дата? Вот вы сидите тут, такие правильные, судите нас, а сами-то чем лучше? Мы хотя бы постарались сделать что-то хорошее. Вот сейчас слушаю вас, и мне противно. Так противно, что хочется встать под душ и помыться. Кто нас осуждает? Они поступили так, как велит им сердце. А вы окрестили их ворами. Посмотрите в их глаза. Они стремились помочь человеку. Человеку! А мы сводим всё это на вещи. Все эти парады, медали, выставки оружия, техники. Техника что ли воевала? Воевали-то люди. Вы же сделали всё, чтобы их забыли. Эти ребята теперь знают, что за каждой цифрой, за каждой единичкой, обозначающей потерю, скрывается судьба человека. И меряется она не длиной георгиевских ленточек и не количеством людей, пришедших на парад. Разве расскажут им письма, как люди рвались на минах? Разве объяснят им танки, как сгорали в них восемнадцатилетние ребята? Поведает ли им учебник, что подвигло человека упасть грудью на амбразуру?
Я не хотел вам ничего сегодня говорить, но понял, что и молчать больше не могу. Смотрю на этот цирк и думаю, а где конец? Неужели мы всё потеряли? Потеряли ощущение, что люди должны быть дороже всего, потому что именно они хранят память.
Но что я перед вами распинаюсь. Вам ведь нужна показуха. Напишите потом в отчётах, как у вас всё хорошо прошло, что отметите на ура и положите в сейф на хранение до следующей круглой даты.
Только знайте, чтобы вы дальше не сказали, как бы ни наказали меня, я горжусь ими. Они всё правильно поняли. И я надеюсь, что они навсегда сохранят это внутри. Только прошу, их не трогайте. Они уже и так достаточно пострадали.
- Дмитрий Иванович, не вам нам морали бы читать. Вы вообще не имеете права нам что-то тут доказывать, - гневно начала Ольга Сергеевна.
- Это я, - перебил её Савелов, - я попросил Правосуда позвонить вам. Я всё спланировал, науськал их, дал им ключ, но потом мне стало очень страшно. Я решил отказаться от этой идее. Видите, - он оглядел окружающих, - я такой трус и ничтожество, что у меня даже не хватило духу признаться Ольге Сергеевне самому, и тут также я действовал через глупого мальчишку. Они не виноваты – только я. Я так настроил детей, вбил им это в голову. Это вы хотели услышать? Ну, что ж, думаю, теперь я всем угодил.
В тот момент, пока Дмитрий Иванович произносил свою пламенную тираду, параллельно вспышке молнии, вскочил Семачев (до этого момента он уже перестал плакать и сидел до этого момента тихо и отстранённо, глядя куда-то в пространство, а когда Савелов встал и начал говорить, он зарыдал снова), будто она пронзила его. Теперь же он напрягаясь всем телом и, всхлипывая, и как маленький зверёк кинулся на стоящего Савелова, став колотить кулаком по его груди, крича:
- Я так и знал! Почему? Почему вы нас предали? Вы – изменник! Вы всё погубили! Мы почти это сделали! Вы - трус! Подлый трус!
- Господи, выведите, пожалуйста, его, - распорядилась инспектор. Психолог вместе с матерью Семачева кое-как на силу оторвали мальчика от Савелова и вывели его из кабинета.
- Видите, до чего эта ваша «правда» доводит. Нанесли ребёнку психологическую травму…
Но ей не дал договорить Розенкац, как ветер, влетевший в кабинет.
Он плюхнулся на стул около стола Ольги Сергеевны так, чтобы его видели все собравшихся, и сразу одарил всех лучезарной улыбкой.
- Здравствуйте, здравствуйте, простите, опоздал, - быстро затараторил он, - что я пропустил? У вас тут уже слёзы какие-то.
Он пытался казаться обаятельным и невозмутимым.
- Ничего особенного Натан Самуилович, господин Савелов тут нас просто пытался жизни учить - ответила ему Ольга Сергеевна, - мы только вас и ждали, вы ведь хотели сказать нам что-то важное?
И она чуть заметно подмигнула ему.
- Да, да. Я как раз с экспертизы. Мы обследовали медаль, которую ученики пытались украсть. И выяснили – она уже ворованная! Вот такой парадокс.
И он захохотал.
- Как же это так? – возмутился кто-то из инспекторов, - это ведь уже уголовщина. Что тут смешного?
- Нет, вы неправильно поняли, я сейчас всё объясню. Музеем, как известно, занимался Дмитрий Иванович. Он, видимо, когда получал экспонаты, не проверил их номера. Сами знайте, как, когда собираешь школьный музей. Всё собирали по крупицам. Поэтому и с рук приходилось проверять. А порой не успеваешь. Вот Дмитрий Иванович ошибку и совершил. Но я хочу всех заверить, что ко дню Победы это недоразумение будет исправлено. Мы пригласим репортёров и торжественно вручим её ветерану, которому она ориентировочно принадлежала, восстановим, так сказать, справедливость.
Он не успел договорить, когда Савелов встал и двинулся к выходу.
- Вы куда это? - возмутились хором инспектора и родители.
- Запишите в протоколе, что ответчик не явился на судебное заседание, - спокойно ответил Савелов и пошёл прочь быстрым шагом. Некоторым показалось, что он чуть улыбается.
- Вы будете уволены по статье, и вам будет запрещено заниматься учебной деятельностью пожизненно, понимаете? – предупредила Ольга Сергеевна, пристально посмотрев на Савелова.
- Понимаю, сделайте это, пожалуйста, ведь все этого так хотят, и это, факт, неизбежно, даже я этого уже хочу потому что я и сам больше не хочу этим заниматься. Когда те, кто учат ещё хуже тех, кого обучают, отпадает всякая охота. Только, ещё раз прошу, не наказывайте мальчишек. Во всё виноват я и только я, подчеркиваю для протокола. Это я их подговорил, дал им ключ от музея и подсказал, где можно выбраться из школы, так и запишите.
Савелов перевёл взгляд на присутствующих.
- А за ущерб нам кто возместит? – возмутилась Журбанова.
- Точно-точно, - подхватила мать Климкина, - вы детей фактически на преступление толкнули. Я надеюсь, школьная администрация пойдёт нам на встречу и не будет их ставить на учёт в полицию.
- Думаю, - одобрительно кивнула инспектор, - мы ограничимся внутришкольным.
- Что нам теперь с ними делать? – продолжила мать Климкина под унисонное кивание матери Семачева.
- Не лезть к ним, потому что вы их испортите, - ответил Савелов.
- Что вы себе позволяйте? – крикнули они в один голос.
Но Дмитрий больше ничего не стал говорить. Он махнул рукой и вышел.
Когда Дмитрий шёл по лестнице, он услышал, как за ним кто-то бежит. Это был Климкин. Он весь раскраснелся, тяжело дышал и во все глаза смотрел на Савелова. В коридоре слышался голос, и громкие шаги его матери, которая следовала за ним по пятам.
- Вы ведь сделали это специально? – выпалил он.
Савелов улыбнулся.
- Зачем вы сделали это? Зачем вы подставили себя, погубили? Вас же уволят теперь.
- Уволят.
- Но это несправедливо!
Савелов положил ему руку на плечо, ласково посмотрел на него и ответил:
- Мы, друг мой уже пострадали с тобой за справедливость. Хватит. Теперь пускай страдают они. Ведь мы же своего добились?
- Да, я понял, я уже в кабинете всё понял, - кивнул Андрей, - у вас ведь не было другого выбора, правда? ... А мы ведь и вправду победили… – их взгляды встретились, и слова более были не нужны.
Мать, наконец, догнала Андрея.
- Отойдите от моего сына немедленно!
- Тебе пора. Обещай оставаться тем, кто ты есть, что бы ни случилось, - сказал ему на прощанье Савелов.
- Обещаю. Дмитрий Иванович, не обижайтесь на Семачева, он всё поймёт, он поймёт, почему вы это сделали, поверьте! – крикнул в ответ Климкин, когда мать утаскивала его. - Может быть, они все когда-нибудь поймут!
«Жалко, что этого, наверное, так и не произойдёт», - подумал Савелов.
Глава 15.Лицом к лицу с правдой.
К ночи гроза закончилась, и на улице стало очень хорошо. Повеяло настоящей майской свежестью. Асфальт и машины блестели в свете фонарей. С деревьев и крыш капала вода. Небо по-прежнему было затянуто тучами, и на нём невозможно было разглядеть звёзд. Только луна иногда показывала свой левый бок, высовываясь посмотреть на промокшую насквозь землю.
Савелов шёл мимо старых деревянных двухэтажных бараков и считал, во скольких окнах горит свет. Этот свет манил его, подсказывая, что нужно идти домой. Но Дмитрий никак не мог заставить себя это сделать. Он судорожно пытался понять, как всё объяснить жене, но не мог. Он был уже порядком пьян и докуривал далеко не первую за последние несколько часов пачку сигарет.
Ему было плохо, немного мутило. Ноги, как назло, заплетались, но пока слушались его. Савелову хотелось увидеть хотя бы одну звезду.
«Странно, так много окон, где есть свет, но так мало окон, где этот свет горит для тебя», - подумалось вдруг ему.
Дмитрию хотелось поделиться с кем-то, как-то излить свою боль. Внезапно он понял, что это невозможно сделать. От этой мысли у него пересохло в горле.
Он осмотрелся. На улице не было ни души – похоже всех распугал недавний дождь. Сам Савелов вымок до нитки, но ему было наплевать. Ему вообще не лезли в голову никакие мысли. Она была пуста, как улица, по которой он шёл.
Снова хотелось курить. Савелов достал сигарету и засунул её в рот. Потом судорожно стал щёлкать зажигалкой, но долго не мог её зажжешь. В конце концов, он так увлёкся, что не заметил, как сигарета прилипла к губе, а потом свалилась на асфальт.
Только поднеся поддавшуюся зажигалку, Дмитрий обнаружил, что прикуривать ему нечего.
Он выругался и достал новую.
Вставляя сигарету в рот, он поднял глаза. Взгляд его попал на одно из окон первого этажа.
В нём стояла маленькая узбекская девочка. Савелов знал её – это была одна из его, теперь уже бывших учениц, Мадина Шарапова.
Её немного грустный взгляд больших чёрных глаз был устремлён куда-то вдаль. Она водила пальцем по запотевшему стеклу. Савелов присмотрелся и понял, что она рисует сердечко.
Девочка заметила Савелова, стоящего в мерцающем свете уличного фонаря и смотрящего на неё, прищурилась и узнала его. Она тут же улыбнулась вкрадчивой доброй детской улыбкой и помахала ему рукой. Савелов улыбнулся и помахал в ответ, а потом пошёл дальше.
За что мы боремся? За их благополучие? За их будущее? Каким будет это самое будущее? Неужели мы не видим, что зарывшись в мелочах, радуясь иным победам, мы не заметили, что для нас утратила цену самая простая детская улыбка? Неужели ради неё не стоит жить и бороться?
Интересно, что они вспомнят о нас через много лет? Будут ли они вообще помнить хоть что-то?
По дороге он всё-таки закурил. Затягиваясь, он стал думать о том, что и как будет говорить жене. Но в голову лезла только одна мысль:
«Почему не видно звёзд, чёрт, почему сегодня не видно этих проклятых звёзд? Так хочется увидеть хотя бы одну.
Домой он пришёл за полночь. Жена не спала и не гасила свет. Она открыла ему и сразу начала ругаться, на чём свет стоит. У Савелова не было сил что-либо отвечать.
Он прошёл и уселся на полу своей комнаты, вытянув ноги. Пиджак Дмитрий бросил на стул. Галстук он распустил и зачем-то, как верёвку обмотал вокруг шеи. Пуговицы на его рубашке были расстёгнуты до середины. От него пахло перегаром и табаком. Голова клонилась всё ниже, волосы паклей ложились на морщинистый лоб, закрывая его глаза. Он мало чего соображал. Она склонилась над ним и, кажется, начала спрашивать, где он был и что случилось. Савелов помедлил и выпалил ей всё, что с ним было.
Он долго бубнил себе под нос, а после стал слушать жену, которая встала над ним начала кричать так громко, что в голове у него как будто стали колотить молотком:
- А о нас ты подумал?! У тебя скоро сын родиться! Нет, тебе надо с твоей бравадой влезть в каждую дырку и стать затычкой! Дима, я так больше не могу. Ты мне солгал! Ты детей подставил! И ради чего?! Ради своих мнимых идеалов! Придумал себе какую-то войну и начал в неё играть! А мальчишки, как солдатики. Знаешь, что? Ты мне сейчас просто противен! Ладно, свою жизнь сгубил, так ты ещё и детей решил с собой прихватить, и меня с сыном. Тебе просто на всех наплевать, кроме себя. Ты – эгоист Дима. Ни о ком, крое себя даже на секунду не думаешь. И своим детским эго ты полез на эту махину, которую тебе никогда не свернуть. Говоришь, ты победил? А что ты выиграл? Нищенское существование для своей семьи? А если бы тебя посадили? Ещё мне и из тюрьмы тебя ждать?!
Заигрался, ты, Дима. Кому стало легче от твоей правды? Тебе стало легче? Мне? Ты загубил себя. Поставил на себе крест. И никому ты ничего не доказал.
Савелов поднял на неё глаза.
- Что, ты теперь уйдёшь от меня? – бессильно спросил он и снова опустил голову.
Юля села с ним рядом на пол и обняла за шею, прижав к себе.
- Было бы, куда. Мне некуда идти, Дим. И бросить я тебя не смогу. Хоть ты и дурак бесполезный, а я тебя люблю.
- Или жалеешь.
- Пускай и так. Но без моей жалости ты просто загнёшься.
- Загнусь.
- Иногда тебя хочется убить, но без тебя ещё тяжелее.
Он повернулся к ней и попытался поцеловать. Его губы почувствовали солёный привкус слёз
-Не плачь, пожалуйста, я прошу тебя. Не плачь.
- Дим, - Юля подняла его лицо и пристально посмотрела на него, - что ты теперь будешь делать?
Савелов видел её прекрасные карие глаза, из которых лились крупные слёзы, но смог только выдавить из себя:
- Я не знаю.
И тоже заплакал, повторяя:
- Милая, ты только не уходи, прошу тебя, останься.
А в электрическом свете их маленькой комнаты сновали мрачные тени.
Глава 16. Метаморфозы памяти.
Жизнь безжалостно съедает имена павших. Хорошо, когда есть хотя бы маленький памятник с почти старевшейся от дождей и снегов красной звездой, который напоминает людям о том, что там лежит человек. Но иногда земля вбирает всё без остатка. Ей безразлично, кем ты был, как ты жил, её не волнует судьба человека. Ей наплевать, как ты оказался лежащим в ней. Она просто будет делать свою работу, превращая тебя в часть её. И когда последние остатки праха сольются с землей, став её частью исчезнет последняя возможность вырваться из пучины забвения.
Забвение. Да, без сомнения, более забавной в той ситуации выглядит память. Человек помнит то, что хочет. Или то, что его заставили помнить. Или то, что ему запомнить пришлось. Но есть то, что уже не помнит никто. И те, кого никто не помнит.
Помнил ли до конца жизни немец, который сотнями убивал из пулемёта русских солдат хотя бы лицо одного из них? Снились ли надзирателем концлагерей их жертвы? Видит ли до сих пор фашистский танкист, будучи парализованным в инвалидном кресле, горящих солдат, выбирающихся из горящего танка, которых безжалостно добивала пехота?
И, безусловно, вряд ли помнил тот простой немецкий рядовой о бегущем солдате, которого он убил в чистом поле много лет назад ясным весенним днём.
Что там говорить, даже прежние друзья-однополчане едва ли вспоминают его. Для них этот человек трус и предатель. Он бежал, а они видели его спину.
А, может быть, ему просто некогда было говорить?
Ему и правда было очень страшно. Страх гнал его без оглядки туда, в чащу, к спасению, заставив забыть о раненных товарищах. Он почти добежал до леса: деревья маячили спасительными стволами, оставалось ещё совсем чуть-чуть, когда вдруг какая-то сила больно ударила ему в грудь заставив остановиться. Он вспомнил тех молодых ребят, которые остались лежать там с перекошенными от боли и ужаса лицами, вспомнил Кузнецова, с которым они только вчера ели кашу из одного котла, который теперь истекал кровью и стонал от боли с перебитыми ногами, вспомнил всегда хмурого молчаливого Матюнина, который всегда прикрывал молодых ребят в бою, становясь храбрее всех, идя под пули без лишних слов, и повернул назад.
Через несколько минут он уже бежал в сторону немцев, забавно размахивая руками и что-то крича.
Каждый из нас видит только одну сторону, редко задумываясь о том, что происходит на другой. Как только мы теряем предмет из поля зрения, мы автоматически отдаём его другой стороне, и пускай та разбирается. Для нас он теряет имя и смысл.
Но на другой стороне этого солдата по-прежнему звали Виктор Меерхольд, и он бежал, а в навстречу ему неслись крики на чужом грубом языке. Он видел, как там вдалеке две фигуры медленно скрываются в частоколе деревьев и вряд ли могут увидеть, что он возвращается, а с другой стороны вырастают серые контуры людей с автоматами, которые идут сюда, чтобы лишить жизни тех, кто ещё может дышать.
Никогда ещё его мысли не неслись так быстро вместе с синевой и нежностью залитого тёплым солнцем неба. Страх пропал, провалился куда-то в пятки, и теперь только шуршание примятой травы, ветер и обрывистые крики бегущих вражеских солдат шумели у него в голове, и рывками бухало сердце, а во рту стоял металлический вкус.
«Увести немцев, - думал он, - вызвать огонь на себя, а Матюнин Семёна как-нибудь вытащит. Сильный он, как медведь этот Матюнин. Значит, должен справиться. Нужно только выиграть им время. Пусть немцы, гады, думают, что я один остался. Пускай гонятся за мной».
Он бежал и всё хватался за сумку, стучащую ему по бедру.
«Только бы получилось, прошу, - стучало у него в висках, - только бы первый выстрел – не насмерть».
Он уже видел тёмные силуэты немцев. Они вырастали буквально из травы, идя на чёрный дым от разорвавшихся снарядов, постепенно застилавший солнце.
«Сволочи, такой день испортили»! - прошептал Меерхольд.
Он всё отчётливее слышал немецкую ругань и лай собак. Скоро они должны были его заметить.
Меерхольд уже порядком запыхался. Он слышал, как шелестит под вокруг густая трава, как мечется, видел, как переливаясь на ветру волнами мерцает соцветие живых ярких красок – головки полевых цветов. Он чувствовал свежесть весны. Ветер продолжал шуметь у него в ушах. Виктор вдруг почувствовал, что не просто бежит, он берёт разбег, чтобы двинуться прямо туда, к облакам.
Но вдруг опять его чувства перебил человеческий крик, а затем и первый выстрел. Значит, заметили. Давайте, в погоню. Он слышал, как сорвались собаки, как палят по нему враги.
«Должно быть, по ногам метят, живым хотят взять, - пронеслась в голове новая мысль, - ничего, мы ещё посмотрим, кто здесь охотник».
Собаки почти настигли его. Меерхольд понял, что больше нет сил бежать. Что-то ужалило его в бедро, потом второй раз. Он упал. Вот так быстро стремление к небу сменилось ощущением сырой земли.
Одной рукой он крепко сжал траву, а другую засунул под себя. Владимир буквально чувствовал дыхание овчарок, которые надрывались прямо над ним. Они почти были готовы наброситься на него и разорвать, разоряясь, лая и брызжа слюной.
Меерхольд же почему-то думал о матери. Ему вспомнилось тепло её огрубевших от работы в поле, тонких рук, её строгие, но красивые черты лица, чёрные глаза, так добро и ласково смотрящие на него. Почему некоторые солдаты пред смертью зовут именно маму? Может быть, потому что пред лицом смерти вспоминаешь своего самого близкого человека? Меерхольд так и не успел дать себе ответ на этот вопрос. Сильная рука, будто железной клешнёй схватила его и стала переворачивать.
«Жалко, фриц, твою рожу перекореженную не успею толком разглядеть», - промелькнуло у Меерхольда, когда он вытаскивал из сумки гранату.
Взрыв был громким, но Кузнецов и Матюнин этого взрыва не слышали, потому что были далеко.
И ни Кузнецов, ни Матюнин не могли рассказать матери Меерхольда, что тот геройски убил в тот день трёх немцев и спас им жизнь, выиграв для них немного времени.
Теперь его останки, разбросанные по земле давно уже стали прахом, который был развеян по ветру, а всё, что не досталось ветру забрала себе земля, навсегда похоронив правду о человеке, который для всех так и остался предателем.
Никто никогда не расскажет о нём. История будет помнить только то, что ей велят, отбросив всё, по её мнению лишнее.
Может быть бы сейчас, глядя в такое же чистое небо Меерхольд вместе со всеми смотрел бы парад, а его внуки, сидели бы рядом с ним и смотрели на своего дедушку – победителя, восторгаясь им.
Но жизнь такова, что никогда не знаешь, пересечёшь ли ты поле или останешься лежать в нём навсегда.
И только тот луг до сих пор цветёт каждый год новыми разноцветными красками, храня всё то, о чём люди забыли.
***
«…этот праздник со слезами на глазах», - гремел репродуктор голосом известного эстрадного певца. Савелов шёл в толпе весёлых, смеющихся людей, размахивающих флажками, болтающих, шутящих. Несущих цветы или ведущих детей за руку. Под голубым безоблачным небом, там, где ярко светит майское солнце, люди шли вдоль аллей пышущего молодой жизнью парка и радовались весне.
Савелов видел их радостные лица, слышал звонкий детский смех, но не мог заставить себя улыбнуться. За декорацией праздника он видел нечто иное не поддающееся объяснению. Везде висели вывески и плакаты: «Всероссийская акция «Солдатская каша», «флэшмоб «Хор Победы», «театрализованная раздача открыток «Открытка из прошлого».
Около одной из вывесок толпились школьники. У двоих из них георгиевские ленточки были повязаны практически повсюду, как гирлянда на новогодней ёлке.
Одна из девочек с восторгом говорила остальным: «Вот клёво, если мы сегодня много селфи с ветеранами наделаем»!
К Савелову подошла какая-то девушка в белой футболке с надписью «Спасибо деду за Победу» и, улыбнувшись, спросила:
- Не хотите бесплатную фотографию с минетчиком?
- С кем, - оторопев, переспросил Савелов, - может с миномётчиком?
- Ну, с миномётчиком, какая разница, - отмахнулась девушка.
- Не хочу, - ответил Савелов и пошёл дальше.
Мимо него прошла толпа ребят в гимнастёрках, украшенных красными звёздочками. Они громко обсуждали то, как вчера в онлайн-игре подбили десять танков, не потеряв ни одного своего.
Интересно, а знают ли они то, о чём говорят? Они даже не ведают, каково это, подбить хотя бы один танк и остаться в живых. В курсе ли эти люди, как это лежать в грязи в окопе, когда вокруг рвутся снаряды и свистят пули? Слава Богу, если им никогда не придётся лежать в проливной дождь на земле, когда над ними будет строчить пулемет, а они на протяжении пяти часов будут смотреть в открытые немигающие глаза своего мёртвого товарища. Им никогда не увидеть, как подрывается человек на мине, как гибнет он от меткого выстрела снайпера или под завалами дома, в который попал очередной снаряд.
Легко танцевать на танках и Вечных Огнях, пить пиво вечерами около мемориалов, глядя на ночное звездное небо, но нелегко понять, что значит в ввосьмером удержать высоту, когда на тебя прут танки или не сдать врагу товарищей, когда тебе вгоняют иголки под ногти.
Возможно, это и есть их великое счастье, кроющееся в неведении. Пускай слышат о войне только по телевизору, ходят вот так с мороженым и сладкой ватой в солнечный майский день по парку, а не ждут очередную похоронку и не толпятся в очереди за чёрствой пайкой около грузовика.
Савелов вдруг вспомнил, как учительница в начальной школе рассказывала им, когда он учился в классе третьем, как тяжело было возвращаться домой тем, кто остался инвалидом на полях сражений. Как многие из них, стоя в шинели со свисающим пустым рукавом или на костылях, прятались за колоннами на вокзалах, чтобы жена и дети не увидели их, думали, что они погибли, но те всё - равно искали до последнего, находили, обнимали, плакали, просили вернуться.
А сейчас они улыбаются. Что ещё остаётся? Разве только жить достойно, чтобы память мёртвых не смывалась грехами живых. Жалко только, что это невозможно.
Дмитрий знал, когда хочет ещё раз попасть сюда. Он вернётся сюда после праздника, когда уже никого не будет, когда на земле останутся валяться пустые бутылки, банки, наклейки «Спасибо за Победу» и прочий мусор, а из урн будут торчать флажки «9 мая». И будет очень тихо и тяжело.
Он повернулся и пошёл назад, пробиваясь через поток людей идущих с фотографиями своих родственников, флажками и разноцветными воздушными шарами, но тут его остановил знакомый голос:
- … поэтому мы устраняем это недоразумение. Сейчас ученик нашей школы Роман Журбанов вручит дорогому нашему ветерану Василию Дмитриевичу его награду. Которую он добыл кровью и страданиями в той страшной войне, память о которой мы чтим и бережно храним в наших сердцах.
Савелов повернул голову и увидел улыбающихся Потапову, а рядом с ней и Розенкаца, оба при параде, с приколотыми георгиевскими ленточками.
Около Ольги Сергеевны стоял уже знакомый Савелову ветеран, в окружении других ветеранов. К Василию Дмитриевичу уже двигался торжественно вышагивающий, светящийся, как новогодняя лампочка в белой рубашке с тоже приколотой к ней георгиевской ленточкой и в пилотке с красной звездой Журбанов, нёсший в коробочке, обшитой алым шёлком, медаль.
Через несколько секунд Василий Дмитриевич взял медаль в руки. Его голубые глаза были широко открыты и блестели. Он как - будто соединился со всеми теми, кого так давно потерял. Крепко сжав свою медаль, он глянул вверх, посмотрев прямо на небо и заплакал, закрыв лицо другой рукой.
Ольга Сергеевна захлопала в ладоши. Люди, собравшиеся вокруг этого действа, тоже захлопали, выражая своими улыбками радость, а потом стали выражать почтение всем присутствующим ветеранам. А лица ветеранов были почти неподвижны торжественно-печальны. Они все смотрели не на собравшихся, а, как и Василий Дмитриевич вверх, где на фоне голубого купола кружились выпущенные специально к празднику белые голуби.
Савелов поискал глазами в толпе своих кружковцев, но никого из них не обнаружил. Были ли они вообще здесь? А, может быть, и не стоило им здесь быть.
Савелов закурил и направился к выходу из парка.
А в то же время Кесарян, Куриленко, Климкин, Пынзарь и Семачев ждали, когда же Журбанов окажется где-нибудь в укромном уголке парка без маминого присмотра, чтобы хорошенько его поколотить.
Эпилог.
В мрачном кафе-баре с нехарактерным благозвучным названием «Эдем» набилась куча народу. Не удивительно, потому что был вечер пятницы. В этот день к завсегдатаям прибавлялись работяги, пришедшие сюда расслабиться после трудового дня. Как и в любых других подобных заведениях, контингент здесь был тот ещё. После одиннадцати обычно вовсю гремела первая драка, а охрана, вызванная барменом, как назло вечно запаздывала. Ближе к полуночи появлялись первые любители поспать лицом в салате или прислонившись лбом к барной стойке. Таких приходилось выводить уже персоналу. Некоторые оставались спать прямо на тротуаре около бара.
Но этот человек всегда удивлял барменов. Появлялся он лишь в ночь с пятницы на субботу, молча, жестом прося порцию водки, всегда без закуски. Он не засыпал и не буянил, он вообще, казалось, совсем не пьянел. Только ближе к полуночи он вставал, уходил прочь, расплатившись за выпивку, чуть пошатываясь и так и не сказав ни единого слова.
Вроде бы он был неплохо одет и не походил на пьяницу, но было в его небритой помятой физиономии что-то такое, какая-то отрешённость и равнодушие к жизни, что роднило его со многими посетителями этого места.
Вот и в эту пятницу он не изменил себе, зайдя в «Эдем» ровно в десять и попросив свою обычную порцию.
Он сидел и спокойно, не торопясь, пил рюмку за рюмкой, пока в бар не вошла одна небольшая кампания. Они с минуту поспорили, а потом от неё отделился широкоплечий небритый здоровяк и пошёл к стойке делать заказ.
Он на минуту задержал взгляд на этом постояльце и повернул голову к бармену, но потом как ужаленный резко повернулся к мирно пьющему посетителю. Рот его растянулся в широченной улыбке, и он пробасил:
- Дмитрий Иванович, вы что ли?
Мужчина поднял на него ещё не затуманенные водкой глаза и прищурился, как будто пытался узнать.
- Это же я, Мишка Бубликов, не узнаёте, что ли?
И здесь прошлое настигло его. А казалось, он смог укрыться от него в мерной полутьме, в тусклом грязно-жёлтом свете мерцающих в своих пыльных абажурах ламп, в густом сигаретном дыму и пьяном дурмане.
- Не признал сперва, - хрипло ответил Савелов, - вымахал.
- Конечно. А я вас тоже сначала не признал, уж очень вы изменились.
- Все мы изменились, жизнь такая.
- Не ожидал вас встретить здесь.
- Взаимно.
- А чего вы тут?
- Дома жена не разрешает, ребёнок-де видит, а на улице холодно, да и неприлично. Тут как-то роднее. А что?
- Нет, ничего. Я ведь вас ни разу не встречал после увольнения. Знали бы вы, что через год в школе началось. Всю администрацию тогда уволили…
- Мне неинтересно, – холодно ответил Савелов.
- Тогда хотите, я вам про кружковцев ваших расскажу. Климкин-то ваш ведь школу с золотой медалью закончил, а потом в Москву на истфак МГУ поступил.
- Мне это тоже неинтересно.
Всем своим видом Савелов стремился показать, что хочет, чтобы Бубликов ушёл. Но тот то ли от радости встречи, то ли из-за природной тупости, не понимал его намёков.
- А я, - гордо продолжил он, тыча себя пальцем в грудь, - на заводе, резчик по металлу.
- Значит, хорошая у тебя зарплата?
- Да, не жалуюсь.
- Тогда, будь добр, купи мне бутылку хорошего виски, а то от этой палёной водки глотку уже дерёт.
Савелов пришёл сюда не с целью напиться до помутнения рассудка, но после этой встречи ему от чего-то этого очень захотелось. Выпить столько, чтобы заплетались ноги и язык, а в голове не было ни единой мысли.
- Дмитрий Иванович, да зачем вам? Вы вроде всегда нас учили, что это вредно.
- Я ни чему вас не учил.
- Не правда, учили. Но только мне вот это не сильно помогло.
- В смысле?
- Откинулся вот два года назад. Пьяная драка, тяжкие телесные. Целый букет припаяли. Долго мытарился, работу нормальную не найдёшь. Перебивался временными заработками. Девушка ушла, друзья тоже отвернулись. Загулял я тогда здоров, ещё пуще прежнего. И сейчас бывает, загуливаю, правда, уже не так надолго. Повезло всё-таки работу найти неплохую.
- Слушай, - Савелов пристально заглянул Бубликову прямо в глаза, - а вот скажи мне, друг мой, если повернуть время вспять, ты седлал бы всё иначе?
- Ха, - усмехнулся Бубликов, - может и сделал бы. А что толку-то? Не в этот раз, так в другой бы на чем-нибудь погорел. А что?
- Да, ничего, может, ты всё-таки купишь мне бутылку?
И он так сурово глянул на Бубликова, от чего у того мурашки побежали по спине.
- Куплю, Дмитрий Иванович, не вопрос.
И он заказал у бармена бутылку виски и шесть кружек пива.
Получив бутылку, Савелов прижал её к себе, а свободной рукой потёр отросшую густую бороду, а затем пожал руку Бубликову.
- Спасибо, тебе. Спас человека.
И поплёлся к выходу.
Бубликов долго и удивлённо глядел Савелову в спину, потом пожал плечами, взял пиво и вернулся к друзьям.
Дмитрий вышел из бара и остановился на крыльце, чтобы отхлебнуть из бутылки. Он сделал небольшой глоток, а потом поднял голову вверх. Он увидел небольшой уличный фонарь. Вокруг него вились ночные мотыльки. В своём стремлении к свету они совершенно потеряли голову и стукались теперь о раскалённую стеклянную твердь, обжигая свои тончайшие крылья, и через какое-то время, падая на асфальт.
Кого ты мог спасти? Неужели ты возомнил себя Богом? Решил, что должен стоять около фонаря с сачком и отлавливать их? Но они всё равно будут просачиваться через сетку, и лететь туда, где им суждено сгореть.
Савелов шёл по улице, отхлёбывая прямо из горла. В лицо ему дул сильный шквалистый ветер, бросая в глаза пыль и песок. Тяжёлый воздух пьянил и путал мысли.
Савелов сошёл с дороги и оказался между каких-то зданий. Под ногами хрустел мусор. Дмитрий шатаясь стал пробираться через него и споткнулся о какой-то мешок. Что-то брякнуло и зазвенело. Чёрт, вроде бутылку не расклюкал, хотя и расплескал.
Не везёт, так не везёт. Савелов попробовал встать, но безрезультатно, тогда он решил не противиться судьбе, поудобнее улёгся на лежащий под ним мешок и продолжил пить.
Ему показалось, что он очень устал. Голова отказывалась работать, и клонило в сон. Он сделал ещё один глоток, и бутылка бессильно выпала у него из рук. Из неё тотчас стали вытекать остатки прямо на штанину Савелову, но тот не обращал внимания. Находясь в полузабвении, он в последний раз открыл глаза и вгляделся в небо, но оно полностью было затянуто тучами. Тогда он закрыл глаза. Сначала перед ним летали какие-то цветные фигуры, а потом всё почернело.
«Так вот, что такое – абсолютная темнота», - промелькнуло в голове у Савелова, и он тотчас же отключился.
Шли мальчишки в первый бой
© Copyright: Александр Седнин, 2020
Свидетельство о публикации №220101001776
Свидетельство о публикации №220101001776
Рецензии