Под немцем... Тайль 2

Эпизод повести


Страшно было жить... днём, а ночью... не заснуть от страха. Не спали... так, проваливались в какое-то поверхностное беспамятство, вскакивали при стуке упавшего в саду яблока... или от собачьего лая.
Осмелели в лесах волки. Стали вечерами выходить на дороги, караулили запоздалых путников. Незахороненных  трупов на местах боёв валялось предостаточно, вот волки и вошли во вкус, распробовали человечину. В Крымском лесу, говорят, волки сожрали сразу пятерых "кустарей". И хотя те были вооружены ружьями и обрезами, это их не спасло.
Стало обычным теперь для серых хищников людоедство; уже и по деревням стали рыскать, выли на огородах и нивах. Порезали всех собак. Овец хватали средь бела дня. Поняли ушлые твари, что немец запретил селянам иметь всякое оружие. Немецких же и полицайских постов избегали они; и деревни, в которых стояли гарнизоны, обходили за версту. Потому в Горе Поповой погавкивали ещё собаки.

Туманным серым утром, перед Покровом, потянулась дохлая наша полуторка из Болгатова в сторону Теребеней. В кузове сидели мужики-работники, ехали лес валить. Среди них один полицай с винтарём. В кабинке - шофёр и немец со "шмассером". Чуть только в лесочек въехали, сразу за мостом запорщала стрельба - партизаны! Немец велел жать на всю железку, сам выставил в оконце автомат, но тут лихая пуля остановила его навсегда, даже и стрельнуть не успел. Полуторка встала. Партизаны гурьбой окружили машину.
Полицай, что сидел в кузове кинул винтовку, шептал, лицом белее мела: "Простите, братцы! Не своей волей я - заставили... Выхода не было... Возьмите с собой... Родине хочу служить"...
Партизаны были молодые, почти школяры. Обшарили мёртвого немца, забрали автомат, патронтаж, сняли сапоги. У полицая (тоже совсем молодого ещё) взяли винтовку, а самого погнали с собой, в лес.
Мужикам крикнули, уходя: "Ша, ребята! Расходись по домам. Идите готовьтесь к Покровской. Может и мы к вам заглянем попраздновать"...
Мужики, не шевелясь, сидели в кузове. Сказал старший, дед Ликан: "Никто чтоб ни ногой. Будем сидеть немца дожидаться". - "Верно, дед: ежели сойдём на дорогу, натопчем своих следов, немец подумае на нас. Так что всем сидеть и не дёргаться". - "Можа и помилуе немец..." - "А можа и не"... - " Всё анно: придецца немца ждать. Коли сбяжим, то всем нам кранты, и семьям, и детям, и дяревни немец сожге..." - "Да, а так тольки нас, можа, поряшить, тем и ограничицца".
Вернулся вдруг на дорогу один "пратизан" - остроносый, остроглазый, скорый, как ястреб.
"Что, мужики, немца дожидаете?" - "А что нам остаецца, сынок?" - " Ну, ну...  А этот, что с вам сидел, охранник, как он? Сильно службистый? Выслуживался перед немцем?"
Мужики запереглядывались. Ясно было, что жизнь молодого полицая в этот миг зависит только от их языков.
"Ды не... - процедил дед Ликан. - Так... Не особо чтоб сильно старался. Но в немца ж это... шаляй-валяй не выдя. Немец справную службу требуя"... - "А в расстрелах он не участвовал?" - " Не слышно как-то"... - "А в облавах?" - "Ну, это, мил-человек, это им всем в обязанность вменен...  От таких  мероприятий ни один полицай не отвертится... Немец, он служить заставя, а ня хошь - то и к стенке враз поставя!" - "Да-а-а, в немца не забалуешь!" - "Мы б вот тоже по домам сидели... А тольки вот в немца отлынивать ня выдя. Это не в колхозе, брат!"
"Ладно", - сказал партизан и ловко сгинул за кустами орешника. Исчез бесшумно, как призрак.
Через час на дороге со стороны Болгатова  запукали моторы "ерманьських моциклетов" - немцы выезжали спасать своего постового. Понаехало врага видимо-невидимо. Мужики сидели в кузове, тряслись. Предстоял им допрос с кровавым мордобитием. Это дело немец страсть как любил.
Вернулись домой мужики кровью умытые, кровью блевали на порогах своих, кому-то и голова рассажена немецким кованым сапожищем, кому-то и рёбра сломаны. Однако ж все живы, никто не расстрелян. "Гестапой" только пужали. Может, солдат этот был какой нерадивый, что не особо было жаль его командованию?
И на другой день, которого так боялись все, все, кто жил в окрестных деревнях, не отловили немцы десять первых попавшихся, чтобы расстрелять их по заведённому у немца обычаю казнить по десять местных за одного убитого или раненного солдата вермахта.
Радовались мужики чудесному спасению своему. И не могли поверить в это. Все дружно хвалили старика Ликашку, или Ликаху, как чаще его называли пренебрежительно: "Ведь надоумил же этакий мудрец сидеть и не рыпаться... А вышли б на дорогу - и хана!"