Марине

– «Моим стихам, написанным так рано»… Но стихи вообще не случаются «вовремя», ни в одну из эпох. В вегетарианскую – раздражают мерного обывателя с его просчитанным ритмом жизни; при тирании и автократии, это всегда прямой вызов устоям, безотносительно политической позиции автора. В этом смысле, судьба Цветаевой не могла быть счастливой, независимо от тяжести личных ошибок.

– Но могла бы – более благополучной житейски. В этом смысле, возвращение из Чехии в лоно мачехи-России – непоправимая ошибка, связанная ещё и с простительной детской наивностью (чего стоят искренние письма тов. Сталину, который, узнав правду, якобы во всём разберётся). Крупному художнику, обречённому на фатум извечного недопонимания даже от близких, лучше коротать быт в благополучных системах. В конечном итоге, эмиграция Бродского и Довлатова в Америку была насущна не по идейным соображениям (оба были аполитичны, насколько это возможно), а для того, чтобы оба могли продолжать писать, преподавать, творить и не ушли с ощущением недоговорённости. Эта эмиграция была нужна мировой литературе.

– Но в сталинскую эпоху исключён всякий намёк на happy-end; под секиру могут угодить даже умные приспособленцы. В этой концентрации бесчеловечности, где риск помереть с голоду тождественен тюрьме и репрессиям, все изящные теоретизирования о духовной аскетике умолкают. Ты остаёшься один на один с Богом, и Он смотрит, каков твой выбор. Ровно поэтому, невозможно осуждать путь и биографию Цветаевой людям, расстраивающимся от вышедшего из строя климат-контроля в авто при -10 за окном. И не мне её судить.

– Потому что не вышло никакого символичного финала – скажем, с репликой собрата по несчастью «Чтобы знали!» в адрес любимой женщины и с ощущением завершённости главного труда. Елабуга, глушь, тотальное равнодушие и звериный оскал бытия. Страшная плата за то, что душа – сбылась. И немногие вынесут даже опилки от такого Креста.

– Не ведая о совокупности биографии Цветаевой, я всегда понимал её плохо. Поэтически – она, как и Ахматова, кусалась слишком по-женски: прочтя впервые «Я тебя отвоюю», произнёс вслух сам себе – Глупость, бессмысленно! Если нет даже шажка навстречу, надо уходить вне сожалений. И уединялся на кухне с философской свечой под куда более мудрого и диалектичного, на мой вкус, Бродского. Выше него среди всех шестидесятников и плеяды авторов Серебряного века для тогдашнего худощавого юноши не было никого.

– Чуть позже прочёл, что Иосиф в своих американских лекциях неоднократно называл Марину вершиной русской поэзии. Он-то, конечно, опытно знал, что есть вот этот некнижный холод бытия, когда тебя голым вышвыривают на мороз, и обретается страшная ясность: кто тебе истинно дорог, и кому дорог ты.

– Я не раз грустно иронизировал: если представить вечер памяти крупного художника, на нём желанны и органичны все, кроме виновника торжества. Художник удобен в книжках, изящных цитатах и фальшивых воспоминаниях «друзей». И сколько дат – столько будет множиться эта пошлость.

– Но друзей и возлюбленных у Цветаевой не осталось. Как и географической родины. Пережив схожее, подружиться возможно только с творцом всего сущего. Оттого, в нечастых снах у меня нет ни единого вопроса к Марине. Я прошу лишь об одном: снова что-нибудь прочесть.