Крик

Медиумический рассказ, записанный при помощи "яснослышания".

  Сегодня много дел: надо успеть к тому, другому, а потом ещё пятница завтра. А в пятницу всё решится: жить мне или умереть. Стреляться решили ещё вчера, но по непредвиденным обстоятельствам вынуждены были отложить. Сегодня скорбный для моих день: они всё знают, но отговаривать не могут. "Я сам им об этом скажу", - подумал я тогда, и рассказал всё по порядку, не утаивая.
  - Так ты стреляешься? – дрогнувшим голосом спросил мой отец.
  - Да, папа, не могу... уже поздно.
  - Хорошо-хорошо, я не о том, сын, пистолеты...
Он не мог говорить.
  - Не надо, отец, - я так редко называл его, всегда "папа", только при других "отец", - и ружья и пистолеты, - я пытался шутить, - всё готово.
  - Только вот стрелок он лучше тебя, - отец не сговорчивый, нет бы утешить себя, он лишь поддразнивал.
"А что если я скажу, - подумал я, - нет, не выгорит, а всё же попробую".
  - А знаешь, мы ведь не на пистолетах...
Отец вздрогнул.
  - По старинке? – он учил меня фехтованию, а мастер он был отменный, кроме того в школе нас учили "воевать, а не махать саблей", как говорил наш офицер и требовал. – Ладно-ладно, сын, я не о том... коли уж так...
Он надеялся, а я огорчался всё больше – обманул, ведь не пожалел: узнает, что потом?
Я ушёл, надо было ещё поговорить с секундантом. Он у меня скрытен, никому не сказал, даже своим – не болтун, за это я его уважал. На моё признание пожал плечами:
  - Твоё дело, сказали бы. Что твой отец не знал, что за такое бывает?
  - Я не сказал всё, лишь то, что вынужден принять...
  - Ладно, и я не скажу. Займусь приготовлением, ступай и ты, письмо напиши ей, мучиться будет, знаешь её.
  - Все уже отпели, а я ещё живой, - сказал я с горькой усмешкой.
Я увёл невесту у лучшего стрелка в полку: "Надо же такому случиться? – сказал полковник. – Почему именно сейчас? Я, конечно, запрещаю стреляться, под суд пойдут те кто..." – махнул рукой и пошёл в казармы с проверкой: всегда ходил, когда сердился.
Я одевался молча, ко мне никто не входил. Мама стояла поодаль от отца, видно было, что ночь не спала, молилась. Лицо отца осунулось, покраснело. Я обнял мать, поцеловал руку. Отец крепко пожал мою ладонь и сказал тихо.
  - Ты ведь хотел меня успокоить, да?
Я ему ответил с улыбкой.
  - Всё будет хорошо, вот увидишь, отец.
Зачем я это сказал, не пойму, но что-то подтолкнуло.
  - Не дурак, понимаю.
Я ушёл нарочито быстро, даже весело, потом всю дорогу корил себя: зачем? Вроде даю надежду, а её не было.
Сосновский – баловень судьбы, всё ему на тарелочке и женщины, и приветственные возгласы начальства в виде продвижения по службе, про деньги уже не говорю – много, так много, что не занимал никому. А я баловень неудач, всё наперекосяк: и барышни не мои, и продвиженья по службе в порядке прописанном в уставе, и деньги, увы, только у деда, которому "жить ещё да жить", как шутил мой отец. Только вот она меня полюбила, только меня. Она так сказала – я не поверил. Посмотрел на Сосновского, потом на себя и снова не поверил. А она отказ дала, так и сказала своему жениху: "Другого люблю, за тебя не пойду, не надейся".
Ну уж, её слёз я не выдержу, хватит с меня материнских – не скажу. И не сказал, только долго смотрел в её улыбающееся личико, в её полные синевой глаза. Мы отложили стреляться из-за неё, чтобы не заподозрила. Раз сразу не стреляемся, значит, помирились. Сосновский смириться не мог: "Своими руками задушил бы, - сказал, а на людях и при ней, - мерси-пардон", - и на ногу наступает. А я на французском: "Как можно, мой принц", - и ну расшаркиваться. В общем, "помирились". А сегодня "пиф-паф", так говорим мы, когда идём стреляться.
Друзья не любят Сосновского или так говорят, чтобы утешить меня. И лучшие, жалея, упрекали: "Встал на родную мозоль, нет, не простит..."
Я шёл, вёл под уздцы коня и размышлял, потом вскочил в седло и пришпорил. Конь бежал весело, не замечая ноши - "не отпевал", подумал я. Приехал, там уже собрались четверо, ждали Сосновского. Не принято было опаздывать: "Кому хочется убивать?" – это я расслышал издали, доктор, наверное. По мою душу и доктор уж, сердобольный, нашего Сосновского не знает: ему, что человека убить, что муху прихлопнуть. А четвёртого я не узнал. Представился сам, не ожидая:
  - Самуил Яковлевич Богородько, представитель духовенства, с вашего позволения.
  - Это ещё что? – я был возмущён. – Будет отговаривать или место за кладбищенской стеной присмотрел хорошее для меня и пока жив, продать хочет?
Это рассмешило секундантов.
  - Что ты сам себя отпеваешь? – сказал мой неулыбчивый друг. – Он не за тем: видишь ли, у тебя оружие будет древнее, из него стреляли... ну, как тебе сказать, пращуры...  Какого века? – это он обратился к Самуилу. – Какого века, Самуил Яковлевич, пистолеты?
  - Шестнадцатого.
  - Вот, шестнадцатого, ну, может, попозже, - он хитро сощурил глаз, - древнее не нашли. Сосновскому, видите ли, пришла идея уровнять шансы: ты стрелок... сам знаешь какой, а он обожествляет себя.
  - А мы помогаем ему, - перебил я, - дай хоть посмотрю. Выстрел хоть можно сделать?
  - Только не прицельный, прицельный нельзя.
  - Оба пистолеты заряжены, господа, - сказал "духовный" Самуил Яковлевич, - я проверял.
Мой секундант был настойчив.
  - Мы должны проверить, наше присутствие здесь обязывает это сделать. Оба, оба дайте, я один пистолет проверю, а Пионов вот этот, вдруг не стреляет... шестнадцатый век... поди состарилось всё, - ему хотелось шутить, всё это смахивало бы на фарс, если бы не понимали, что здесь будет умирать человек.
Сосновский уже показался из-за деревьев, как послышался первый выстрел, за тем второй.
  - Что ж вы, господа, меня не дожидаетесь, - пошутил подоспевший Сосновский.
  - Чёрт, чуть руку не оттяпал, - в руках Пионова дымился разряженный пистолет.
В моей руке пистолет был исправен... вроде, но при осмотре, дуло повело вверх, скривилось.
  - Сколько ты, сатана, пороху всыпал? – Пионов взял за глотку антиквара. – Ты нам всю вакханалию испортил! Ничего не получишь! Убирайся! Чуть руку не оттяпал! Кто учил заряжать?..
Дальше была ненормативная лексика, которой при дамах не пользуются. Пока Сосновский соображал, что же произошло, мой секундант приготавливал, захваченные с собой сабли.
  - Вот, господа, захватил, так, на всякий случай, господа. Вишь, пригодились.
  - Пистолетов нет, что ж давайте, - Пионов успокаивался от встряски медленно и пересыпал бранными словами.
Сосновский разводил руками:
  - Кто ж мог знать?
  - Без руки мог бы оставить... – не успокаивался Пионов.
Как хорошо я фехтую, знали все и Сосновский.
  - Ну, что ж, фора ваша.
Мы сошлись, не долго фехтовали: он как-то лениво отбивал мой выпад, а под конец:
  - Всё хватит, сдаюсь! Я вам не соперник! – и тут же наносит по мне удар, я не ожидал: сказал же "сдаюсь".
Но у меня чутьё на удары, которые хочет нанести противник, его взмах был отражён, и противник поражён, да так... Что говорить об ударах? Для меня это как дробь барабана – возбуждает боевой дух от удара к удару. Вот и на сей раз, я изловчился и одним ударом поразил в трёх точках противника, скользящим ударом. Кто не ожидал, так это Сосновский, я его наказал в трёх местах: коснулся уха, потом раскроил живот: он был хорошо одет, поэтому сабля, разрубив одежду, лишь коснулась плоти и в довершении ударил в бедро (он держался в пол оборота от меня, так что в самое... то место). Убивать не хотел, иначе – один удар, одно касание. Пожалел бы он меня тогда с пистолетами? Сосновский крикнул что есть мочи: его заливало кровью. Но доктор смекнул, что всё не опасно и кивнул мне. Я знал анатомию и не сомневался, что от моих ударов, если я не захотел, не умрут.
"Вот и закончил бой", - сказал я себе, вскочил на своего вороного коня и поскакал домой. Там меня с плохими вестями уж ждали, да не так. Я соскочил с коня, поводья кинул слуге, а отцу ещё на крыльце сказал:
  - Отец, как говорил, на саблях...
Дело закончилось тем, что меня бросила невеста, ушла к другому, а это меня огорчило не больше, чем Сосновского её признание. Вызвал на дуэль, подрались, никого не убили и дело с концом. Крик Сосновского всё ещё в ушах – наслаждаюсь.