Начальная пора. Ольга Седакова

       Я была без ума от стихов Ольги Седаковой. Книгу «Врата, окна, арки», изданную в Париже, и купленную по чистой случайности я в буквальном смысле зачитала до дыр.
Когда я читала поэму «Тристан и Изольда», у меня в голове то и дело вспыхивала лампочка, а состояние моё было близко к экстазу. Ни прежде, ни потом я не испытывала ничего подобного. Дзэн-буддист сказал бы, что это было многократное сатори. И внешне Седакова мне казалась необыкновенно красивой (я видела только фото). И вот я узнала, что в Библиотеке иностранной литературы будет вечер Ольги Седаковой. Было это весной 1991-го года. Я была влюблена и жаждала взаимности (в платоническом смысле, разумеется), поэтому, естественно, отправляясь на вечер, прихватила с собой подборку своих стихов, на которой написала и свой домашний адрес.
       Зал библиотеки был полон. Настолько полон, что многие сидели на подоконниках. Вечер открывал академик Сергей Аверинцев, который от стихов Седаковой был ещё больше без ума, чем я. Мне запомнилась одна его фраза, но какая!
- Ольга Седакова является лучшим поэтом современности, и, я полагаю, последним настоящим поэтом.
       Как ни была я влюблена в европеянку Ольгу, эта фраза меня покоробила: как это «последним поэтом»? Есть же я!
       Стихи свои Седакова читала как-то очень неохотно и не сказать, что хорошо. Вечер подходил к концу, и я сильно нервничала. Как я подойду к своему кумиру, что скажу? Я была в смятении. И всё-таки подошла. На меня воззрились очи ангела небесного. Я смутилась окончательно. Сказала что-то сумбурно-комплиментарное. Потом протянула Седаковой свои стихи со словами:
- Я понимаю, что вы человек занятой, но, может быть, найдёте время…
- Я обязательно прочту, - сказал ангел и положил подборку в сумочку.
       Примерно через месяц я получила письмо следующего содержания.
«Дорогая Элла,
       простите, что долго не отвечала. Дело в том, что «выразить своё мнение» - положение для меня очень тяжёлое. Представить себя каким-то образом на месте «объективного мнения» я не могу, да и существует ли такая объективность вообще? Что же до моего, крайне частного, мнения или впечатления, я его обыкновенно не решаюсь высказывать, потому что знаю, что у меня слишком завышенная требовательность к поэзии. На меня всерьёз действует очень немногое из написанного стихами – и это касается не только современников, но и признанных авторов прошлого. Это уж моя беда, наверное. Хочется изумляющего, такого, что оправдывает само существования поэзии.
       Мне, кажется, понятен душевный мир Ваших стихов – и мил. Про то, чего мне (подчёркиваю – мне; может быть совсем другое восприятие) в них не достаёт, я могу сказать только самые общие слова – которые, в сущности, мало что говорят. Например, воли к форме, следствием которой бывает какая-то безусловность, неслучайность лирической вещи. Я люблю стихи, у которых есть как бы «прообраз», которые как будто не могли не возникнуть такими (как, скажем, «Сёстры тяжесть и нежность…»). Потом, я люблю искусство, которое не «выражает» авторское состояние, а творит что-то новое с автором и читателем. Не знаю, объясняют ли что-нибудь эти слова. Я никогда не возьмусь советовать, могу только надеяться, что Вы найдёте выход за порог лирики – условно скажем – внутреннего дневника к поэзии, где образы и слова существуют уже помимо автора, держась лишь «на собственной тяге». Если, конечно, Вас вообще привлекает такой род искусства.
       Вот, кажется, и всё. Простите, пожалуйста, ещё раз. Желаю Вам всего самого доброго, в поэзии и вообще.
                Ваша Ольга».
       Сказать, что я была разочарована – это не сказать ничего. Взаимной любви не получалось. От письма веяло холодом. Да и такие мои стихи, как «Проводник», «Аполлон и Марсий», «Окрест и дальше», «Набережная», «Пророк» (они были в подборке) ни в коем случае нельзя назвать «внутренним дневником»! Некоторое время я сильно переживала, но потом, немного успокоившись и поразмыслив трезво, отметила, что в письме по крайней мере не было ничего обидного, что фраза «мне, кажется, понятен душевный мир ваших стихов – и мил» вполне можно счесть за похвалу, и вообще, сам факт, что у меня есть письмо от моей любви, написанное её собственной рукой – разве это не чудесно?
       Под Ольгины требования к поэзии из мне известных поэтов подходил только Мандельштам (и как раз его она в письме и цитировала). Потом я видела её переводы Эзры Паунда. Видимо, Паунд ей тоже нравился, для меня же он не стал открытием.


Рецензии