Притча о Свободе

I. Холодный Океан

Мглистые облака покрывали небо. Холодный ветер приносил с собой, будто бы с самого океана, бешеное, дикое чувство свободы и одновременно – неизбывную, рыдающую скорбь, и у каждого, кто способен был слышать и чувствовать, стала бы в эту минуту комом в горле горькая тревога. Вместе с тем нестройные тоскующие ноты какого-то музыкального инструмента слышались по всей равнине; но ни понять, откуда они доносились, ни даже распознать рождавший их инструмент, было невозможно.

Лицо у неё было девичье, в самом чистом смысле этого слова. Глаза, глядящие в упор и каждую секунду готовые рассмеяться, не только не обещали зла, но и будто бы сострадали и гладили каждого, кто в них заглядывал, а нежные, едва распустившиеся губы грели ласковой улыбкой. Само же лицо её, хоть на нём и лежала печать острого, ироничного ума, не было ни печальным, ни надменным, ни даже уставшим. Всё в ней было до того нежно, хрупко, что любой, оказавшийся с ней рядом в ту ночь, непременно захотел бы загородить её всем телом от холодного океанического ветра, и пусть бы его даже подхватило ураганом и унесло в чёрную ледяную воду – главное, чтобы ничто не навредило этому прекрасному созданию. Никому и никогда не пришло бы голову, что она была ведьмой.

Каменный дом её стоял на самом краю утёса; на сколько хватало взгляда, простиралась перед ним равнина, покрытая холодно-изумрудной травой, а позади открывался гигантский северный океан. Всю равнину поглощала пучина фиолетово-чёрного неба, безграничного и зловеще подсвеченного горизонтом. Однако был её дом устроен с такой любовью и теплотой, что, казалось, никакое зло не могло проникнуть в него: в окнах всегда горел уютный, ласковый свет, рассеивавший мрак и звавший к себе заблудившихся в ночи, и было чувство, что в этом доме согреют и позаботятся о любом, кто в него войдёт – настолько тёплым, родным он выглядел.

В самую длинную ночь в году Он являлся к своей любовнице вот уже тысячу лет. То представал он перед ней княжеским сыном на чёрном, как ад, коне, то испуганно стучал в дверь, приняв облик потерявшегося ребёнка, а то и вовсе часами бился в окна её дома крыльями огромного ворона, и лишь когда она впускала его, возвращался опять в человеческое тело; но чьё бы обличие он принимал, неизменным было одно - полностью чёрные, бездонные глаза без белков и зрачков.

Она ждала своего Демона тепло и трепетно, а он всегда появлялся в одно и то же время и каждый раз уносил её с собой в самое сердце грозового неба, сквозь взвесь сумрачных облаков; и куда только не брал он её, чего только ей не показывал! И тысячелетние пустынные храмы монахов-отшельников, и золотые дворцы Юстиниана, и вечную мерзлоту северной тайги, и жестокие ядовитые джунгли; и просветлённые земли Шакьямуни, и дикие южные степи с поющими кумузами, и пьянящие, приторные города востока, и деревянные городища Волынян.

Ночь они заканчивали в доме, и если бы кто взглянул на них тогда, утомлённых ночными странствиями и спящих, если бы кто увидел, с какой нежностью касались они друг друга в тот миг, когда светила заходили на новый круг, предвещая рождение дня, никогда не смог бы угадать он нечеловеческой природы их, никогда не осмелился предположить их истинной сути — так беззащитны и трепетны были они в ту минуту.

Однако с первым лучом рождённого в океане рассвета Черноокий Дух растаивал, испарялся, и вновь оставались она, тёплый и сонный дом её, равнина, покрытая изумрудной травой, мирный океан и чистое, свежее небо, будто кем-то очищенное от ночной мглы; и вновь предстояло Ведьме мучительно долго ждать его появления.

Он постучал в дверь. Постучал так по-человечески, что тревожное чувство поселилось у Чаровницы в груди: казалось, именно так стучит в дверь родительского дома солдат, выживший в долгой кровавой войне, но не знающий, встретит ли он дома семью или ждут его лишь разорение и пустота; спаслись родные, выжили под игом врагов, или давно уже спят холодным могильным сном.

Пронзающий ветер ворвался в дом. Девичье тело вздрогнуло, сведённое судорогой; Демон застыл у двери. О, никогда не смотрел он так, как сейчас, на свою волшебницу! Ошибается тот, кто холодными мнит его чёрные глаза; ни языческие костры, ни пожары в столицах великих империй, ни даже пылающие могилы у стен города Дита – ничто не могло бы сравниться с той страстью, что читалась в чёрных глазах его, когда он смотрел на свою возлюбленную... но в ту минуту, впервые за тысячу лет, они были холоднее ветра, приносимого северным океаном.

Он долго смотрел на неё, смотрел тяжёлым пронзительным взглядом; но был то не взгляд хищника, готовящегося к прыжку, не безумный взгляд убийцы – о нет! То был взгляд, подобный ураганному небу той ночи – необъятно-больной, и только слабый, тускнеющий свет проглядывал сквозь его мглу.

– Довольно! – воскликнула она наконец, – Я знаю, что заслужила этот холод, но не могу больше выносить его. Не мучь меня больше, прошу…

И Демон вошёл в дом. Дверь затворилась за ним, ледяной ветер остался свистеть снаружи; но тишина была в ту минуту страшнее самого свирепого урагана.

Судорога постепенно ослабляла хватку и скоро окончательно оставила хрупкий стан Чаровницы, но не распрямилась она, не вздохнула полной грудью; всё внутри неё словно наливалось ядовитым раскалённым металлом, отравлявшим живое и застывавшим на месте души мучительно-тяжелым грузом.

– Я ждала тебя так долго… – начала было она, но, захлебнувшись горькой тяжестью, тут же оборвала свою речь и упала в бессилии на колени, тщетно пытаясь отдышаться.

Демон не торопился. Медленно шагал он по дому, глядя на колыбель своей страсти, впервые за тысячу лет, как на чужое, враждебное место. Он прикасался к каждому предмету, осторожно наклонялся, прислушиваясь, к каждому цветку, прислонялся зачем-то к стенам, закрывая глаза; и вот наконец подошёл он к кровати. О, то была не простая перина, обрамлённая досками старого клёна, нет; то было ложе, и могло оно поведать столько о нежности и страсти, столько могло рассказать о ласке, неге, о любви, сколько никогда не рассказал бы самый чувственный земной любовник, самый пылкий воздыхатель.

Демон втянул воздух глубоко в грудь, прикрыл глаза и сделал головою движение, непередаваемое в словах; такое совершают обыкновенно львы или медведи в час полуденной жары, стряхивая зной с косматых голов. Но было оно похоже не на ленивое потряхивание гривой, не на сладкий зевок сытого животного; это был хищный, звериный рывок, и Демон глухо зарычал.

– Я чувствую... – произнёс он, открывая глаза, – чувствую человека.

II. Восемь Лун

– Я не убью его, – говорил Демон, стоя на рассвете у самого края скалы, словно не замечая, как позади плачет его возлюбленная. Ветер трепал её волосы, и океан шептал, ластясь к подножию скалы, какую-то грустную сказку.

Это был один из тех рассветов, что больше похожи на сумерки: пасмурное, измученное небо и прохладный, умиротворённый ветер, тихим эхом напоминавший о буре. Нечто подобное испытывает больной, перенёсший тяжелый ночной припадок, когда под утро недуг наконец ослабляет хватку; и лишь утомлённое, измождённое спокойствие отражается в ту минуту на лице его.

– Я не убью его, – говорил Демон, – но через восемь лун наступит Ведьмина Ночь, загорятся костры; и взойдёшь ты на гору вместе с другими. И отречёшься ты, и поклянёшься никогда не касаться чёрного искусства своего; но никто не посмеет тронуть тебя: ты будешь под моей защитой, и спокойно возвратишься в свой дом. Я позволю тебе жить вечно, тебе и тому, кого ты любишь. Никто из живущих не сможет причинить вам горя, и никогда не переступит скорбь порог вашего жилища; это обещаю тебе я, посланник иных миров. Но ослушайся слова моего – и злому пламени Огненной Земли предам я смертное тело его, и глаза его навсегда угаснут.

Так говорил Демон, и, довершив свою речь, расправил он исполинские крылья. Взмахнув ими, взлетел он над водой и унёсся к туманному горизонту. Ведьма всё так же рыдала; ветер приносил из-за океана тихую тоску, и дождь, вторя ей, редкими каплями начинал оплакивать её горе.

Ведьмы не могут любить людей – слишком уж те мелки для них, слишком дики; неглубокие души их неспособны слышать далеких звуков Вселенной, и ничего не задрожит, не заплачет в них, пусть бы даже сами ангелы пели для них своими дивными, непостижимыми голосами. Но этот юнец был особенным. Нежные кудри волос его, беспрестанно спадавшие на лицо и большие, светящиеся, по-детски доверчивые глаза делали его похожим на молодого Херувима, и на что бы ни смотрели, во всё влюблялись, всему восторгались они. В нём не было ни капли воинственности и природной злобы, столь свойственных человеческим юношам. Надо ли говорить, что за сердце билось в нём, что за душа трепетала?.. Не испытавший ещё разочарований, не плакавший ещё ни разу над умирающей верой своей, как над младенцем, что, едва появившись на свет, испустил дух, совсем мало имел он в себе холодной человеческой сути.

Восемь лун, сказал Демон, и пропал. Провалился ли он, разлегшись на тёплой поляне посреди леса, где Вятичи строили свои города, в глубокий, мистический сон, подобный тому, которым дремлет вулкан, нырнул ли гигантским китом в пучину, чтобы ночными песнями своими вселять морякам горькую тревогу, или и вовсе растворился в иных мирах, чтобы бесконечно звучала для него там музыка давно уже усопших и не рождённых ещё творцов, сотканная из невообразимых вибраций потусторонних материй, напетая их душам самой Вселенной – неизвестно.

В долине наступала весна. Ветер не пронизывал уже до самых костей, не выл по ночам так страшно; день удлинялся, солнце всё чаще нежило водную гладь, и холодный океан становился ласковее, теплее.

Ведьма уже давно не спала: стены душили её, и тогда стала она уходить к океану, чтобы долго бродить там одной по бесконечному берегу. Душа её разрывалась, и какие только мысли не приходили тогда, не тревожили её! То хотелось ей забрать своего юного ангела и бежать, бежать без оглядки: в большие города, в монастыри, в пристанища беглых каторжников; то хотелось ей коснуться его кудрявой головы губами и заставить забыть себя, исчезнуть, и пусть бы жил он, как и прежде: стал гончаром или пекарем, или подался в бродячие артисты – всё равно; то и вовсе хотелось ей убить его и лечь с ним в одну могилу, и пусть бы вечно пел над ними холодный ветер и колыхалась изумрудная трава равнины.

Видит Всевышний, сбеги они тогда вместе – и не настиг бы их Черноокий Дух, не посмел бы; ведь даже самые страшные и жестокие владыки мира людей и мира богов дрогнут перед тем, что зовётся любовью. Но каждый раз, думая об этом, Ведьма осекалась – и могла поклясться, что не страх останавливал её, не беспомощный ужас перед могучим Демоном. Слишком хорошо понимала она его, слишком глубоко постигла его внеземную сущность, и потому знала – он отпустит их, он не тронет. Но что тогда останавливало её? Кто знает...

III. Ведьмина Ночь

Ночные волки выли жалобно и испуганно, огромная Луна ворожила над лесами и холмами, и землю покрывали тяжёлые туманы: наступала Ведьмина Ночь. Мир наполнялся низкими, ревущими звуками, словно издаваемыми каким-то древним чудовищем, пробудившимся от тысячелетнего сна, и повсюду начинали свою пляску полузвери-полулюди, плотоядные твари, ведьмы и колдуны.

На высокой горе готовился шабаш: в ожидании начала праздника, сгорая от похоти, но не смея начать, пока не явился Хозяин, адские создания всё ярче разжигали костёр, и было чувство, что таким гигантским пламенем хотят они закоптить небеса, осквернить, показать им своё презрение; но не доставал их костёр до небес.

Всё больше горячась, прижимаясь друг к другу телами в бешеной пляске, ведьмы и сатиры распевали хриплыми, страшными голосами свои песни, взывали к повелителю. Наконец, изнемогнув, закатили они нечеловеческие глаза, и завизжали, и грохнулись в экстазе на колени, дрожа и причитая: лишь несколько мгновений оставалось до полуночи, и начало было уже совсем близко.

Это случилось в самый последний момент. Словно восковые, застыли листья на деревьях, замерли жуткими статуями ведьмы и бесы в припадке благоговения, остановились, будто стеклянные, языки костра, и повсюду разнёсся высокий и чистый звук, похожий на эхо стального треугольника.

Тихо ступал Черноокий Дух по разгоряченной плясками земле, с холодной грустью глядя вокруг. Красный свет огня не отражался на нём, но чёрно-белая фигура его, словно написанная лунным светом и темнотой полярной ночи, не была инородна на этой горе: чужими казались фигуры чертей и колдуний, но не его. На этих холодных фьордах он был вечным и безраздельным хозяином, и сам Князь Тьмы не был ему здесь повелителем.

Демон долго вдыхал воздух полнолуния, тяжело вздыхал и поднимал глаза к небу, будто кого-то оплакивая, а затем, взмахнув крыльями, понёсся сквозь ночь к океану.

Ведьма ждала его на том же уступе, где расстались они восемь лун назад; он бесшумно приземлился рядом и долго вглядывался в её профиль, а она не отрывала глаз от водной глади.

Он знал, что будет сказано, он это чувствовал; но правда должна быть изречена и услышана, таков непреложный закон мироздания, ибо молчание есть страшнейшее из зол.

– Я не отрекусь, – сказала Ведьма, – ибо прекрасен человек, как прекрасны все дети Вселенной; но нет в нём того, ради чего стоило бы пожертвовать свободой. Свободна Природа, свободны избранные Провидением творцы и пророки, свободен Всевышний; мир создан лишь для одной свободы, всё прочее же бренно, и отречение от неё есть отречение от Истины.

Демон пропал также тихо, как и появился. Долго летел он неведомо куда во мраке северной ночи; над океаном занимался рассвет, и забывала сонная равнина своего покровителя: он отправлялся странствовать в иные миры. Вернулся ли он обратно или навечно остался там, где прошлое, настоящее и будущее есть одно целое, где он был не крылатым гонцом неумолимого Фатума, но лишь сгустком чистого божественного огня, дарующего благодать - я не знаю.

С рассветом исчезла и Ведьма. Остывающий каменный очаг ещё долго потрескивал, последним теплом согревая жилище, но скоро погас и он. Впоследствии время разрушило дом: он ушёл в землю, стены его рассыпались, и лишь каменные ступеньки остались от него, но теперь они вели прямиком к обрыву. Ведьма же долго бродила по свету; я видел её однажды, выходящей из своей хижины на берег реки Сатледж: прекрасные черты её состарились, одряхлели, и трудно было узнать в ней то нежное существо, которым она была раньше. Но силы не оставили её, и магическая энергия билась в ней всё тем же мощным потоком; и гордо, непреклонно блистали её глаза.

Невинный юноша остался жить: Демон не сдержал своё слово, не предал огню слабое тело его, а только коснулся его головы перстами, заставив забыть навсегда любимую Ведьму. Но юному сердцу не суждено было продолжить биться: лишь над памятью был властен Черноокий Дух, не над душою; и долго не мог несчастный понять, отчего так тоскует она, отчего мечется. Долго страдал он, видя каждую ночь во сне одну и ту же чарующую деву, которая, казалось, одна могла успокоить его мучения, но никак не умея разглядеть её лица; и ни один человеческий лекарь не мог исцелить его – так он и умер.