Аты-баты, шли солдаты

- Петрович, Петрович, ты куда?
Тоненький хрипящий голосок с характерной восточной интонацией остановил Славу, он повернулся, держась за стену. В темноте подворотни угадывалась дверь дворницкой. Ночью выпал снег, немного намело и в подворотню.
- Катя, здравствуй, как ты?
- Жива еще, Петрович. Ты куда, за хлебом?
- Да, только ноги чего-то не ходят: и не пил давно, а шатает.
- Петрович, дай мне твои карточки, мы вместе с братом пойдем, так надежнее. Пацан все-таки. Ты совсем слаб – отберут в очереди, ты и пикнуть не успеешь. Да, тебе еще и повестка в военкомат пришла. В солдаты тебя забрать хотят? Да куда-уж? Ты и так на иждивенческой карточке едва на ногах стоишь. Сейчас посмотрю, когда явиться… Ой, надо было сегодня в девять утра, а уже полдесятого. Ладно, завтра пойдешь. Если что – я скажу, что ты болел. Сегодня хлеб получим, поешь, сильнее станешь. На, держи бумагу, ползи к себе на четвертый этаж. Как вернемся, поднимемся к тебе, все равно проверить всех соседей нужно. Ты не знаешь, твои живы? Как жена твоя, Люда, не заходила к тебе – я не видела. Доня и Рахиль? Ну ладно, заболталась я вовсе. Эх, людей все меньше становится, поговорить не с кем! Ой, Петрович, у тебя еще клея немного осталось? Поставь вариться, пока мы Ибрагимом ходить будем.
- Хорошо, Катенька, поставлю. У меня еще немного осталось – раза на два-три. Да,  будете подниматься, прихватите щепочек, сколько сможете. Я и сейчас возьму. Где у тебя склад?
- А вон там, у помойки, только снегом замело, наверное. Я сейчас выйду, помогу.
Слава направился вглубь двора, зацепился ногой за ступеньку, что вела к двери дворницкой, Катя подоспела, поддержала. Экономя силы, Слава проделал несколько шагов, пошатнулся. Катя оказалась проворней его, прошла к замерзшей, давно не используемой по назначению, помойке, отгребла снег, взяла несколько полешек. Где достала – Б-г весть. Слава прихватил драгоценную ношу под мышку, даже снег не отряхнул и медленно, в раскорячку, опасаясь упасть на свежем снегу, направился к своей двери на «черную» лестницу.
На площадке около двери квартиры Слава отряхнул снег с дровишек, посмотрел наверх: крыша над лестницей была стеклянная, сквозь разбитые и мутные целые стекла просачивался свет. Лестница была усеяна осколками стекол. До войны за такое безобразие на Катю-дворничиху написали бы жалобу, а сейчас… И писать некому, да и так понятно, что сил у девчонки нет такие подвиги совершать. Вот уже более ста лет татарская община имела особый патент по Москве и Петербургу-Ленинграду на исполнение должности дворников. Эта должность передавалась по наследству, видать при царе-батюшке прибыльной была. А сейчас, при Советах, уже не то. Ну, а про войну и говорить нечего. Мать Кати, Зоя-Зульфия померла от голода еще в ноябре – сильно убивалась, когда похоронку на мужа получила – силы-то все в слезы и ушли. Катя (какое у нее настоящее татарское имя никто не знал), приняла на свои семнадцатилетние плечики заботы и о брате десяти лет и о жильцах умирающего дома.
Слава – друзья и любимые женщины звали его Вячик, соседи - Вячеслав Петрович из уважения к сорокалетнему жизненному стажу и загадочной профессии художника, зашел в квартиру (двери с началом войны не закрывались), прошел в свою комнату-мастерскую. Пошуршал за сваленными в углу картинами, вытащил газетный сверток. Там лежали две драгоценные плитки столярного клея. Перед самой войной Слава получил большой заказ от обкома партии – написать коллективный портрет городских вождей. По этому случаю еме доставили особым курьером несколько десятков килограмм самого лучшего столярного клея для грунтовки холста. Сам холст завести не успели, обещали в конце июня, да тут война. Клей этот столярный представлял собой выварку их костей разных животных, что получали с мясокомбината. Белок чрезвычайной концентрации. Слава приноровился это противное на вид и на нюх варево есть. Разбавлял водой и варил часа четыре – сколько терпения хватало. Получался бульон. Чтобы было не так противно, готовил тем временем английскую горчицу из четырнадцати ингредиентов по хитрому рецепту – это как раз тоже часа четыре занимало. Всякие специи в любом гастрономе можно было купить в необычайном ассортименте – кому это надо? Шел третий месяц блокады.
Слава прошел в маленькую комнатку-выгородку в громадной пятидесятиметровой мастерской -  в ней было чуть теплее. Правда, потолок тоже был высотой пять метров, но настил – второй этаж - создавал впечатление небольшого помещения. Спал Слава на втором  этаже, а так, целый день крутился на первом. Слава растопил «буржуйку», сделанную из железной бочки, поставил клей в кастрюльке. За водой на канал сил ходить не было, да и вода там, власти предупреждали, была отравлена упавшими туда трупами животных и людей, поэтому Слава приспособился собирать снег на лестнице под дырой в крыше. Стекла там тщательно вымел, поставил тазик, осенью дождь, а зимой снег там собирался – хватало. Несколько раз Слава обнаруживал утонувших в воде крыс, потом и их не стало. Слава размолотил молотком кусок клея, предварительно завернув его в тряпицу, чтобы ни кусочка не потерять, засыпал снегом и поставил на печь. Пора заняться горчицей. Поставил также на печь алюминиевую кружку со снегом и занялся священнодействием. Сначала надо было все компоненты размолоть в ступке, потом тщательно взвесить на аптекарских весах и смешивать постепенно, в определенной последовательности, не торопясь. Слава, конечно, понимал, что можно от ритуала отказаться, что окончательные вкусовые свойства не очень изменятся, но он тщательно соблюдал технологии, чтобы держать себя «при деле».
Мыслей особенных относительно завтрашнего армейского призыва не было: не забыть бы только взять ложку, остатки хлеба, что сейчас ребята принесут, кружку и нижнее теплое белье. В армии хоть кормят получше, наверное.
Темнело зимой в Ленинграде рано: к трем часам только отблески пламени печи освещали угол, где стояла печка. Да, недаром ее «буржуйкой» прозвали – за необычайную прожорливость. Но Слава конструкцию сразу, еще в сентябре усовершенствовал: и внутри и снаружи кирпичами выложил, под дно также кирпичи положил в два слоя – так печь долго держала тепло, правда, и грелась долго…
- Петрович, ты как?
От распахнутой двери пахнуло холодом. Обычно шумная от детских криков и беготни коммунальная квартира сейчас была темна и молчалива. Не журчала вода их крана на кухне, не урчал спуско-бочковой аппарат в уборной. Катя и Ибрагим, которого на еврейский манер называли «Абраша», прошли в комнату и стали докладывать об успехах снабженческой деятельности.
- Хлеба дали полностью, на неделю, правда норму еще урезали. Еще мы принесли чуть крупы, какой – непонятно, смесь, наверное – вот кулечек. Давали еще сахару по два куска, но нам не хватило. Зато соли получили немного.
Крупу, что получили на троих, было решено всыпать в клейстер, соль тоже, но не всю – оставить «на потом». Ребята протянули руки к огню – замерзли. Катя рассказала, что обошли все квартиры – все живы, слава Б-гу, не то, что вчера – пришлось в соседний дом ходить, там телефон в опорном пункте самообороны, вызывать похоронку - троих забирать. Катя достала спичечный коробок с коричневым комочком – морковный чай с луковой шелухой – пировать, так пировать. В армию же провожаем бойца – как положено – отвальная.
Приступили к трапезе – есть надо было сосредоточенно, с усилием, запивая водой и заедая хлебом, обмакнутым в горчицу. Отвлекаться было нельзя – надо было проглатывать полностью, иначе… Про иначе лучше не думать – жалко будет пропавших продуктов и трудов. Поели. Оставшуюся плитку клея Слава всучил ребятам – в армии покормят же! Разошлись.
Ночью Слава израсходовал несколько спичек: смотрел на часы: не проспать бы. Он установил для себя – выйти часов в шесть, не позже. В довоенное время до военкомата было ходу не более пятнадцати минут и то, с двумя перекурами, а сейчас… Снегу еще намело…
Попил морковного чая, что оставил на печке – теплый. Три кусочка хлеба, осколок сахара и застывшего клея кляксу – пососать – аккуратно завернул в довоенный носовой платок. Так, теперь чистые трусы, кальсоны, майку, рубашку фланелевую, рубашку льняную, свитер. Свитер Слава еще до войны хотел Катиному отцу подарить – двор мести по утрам, но тот наотрез отказался – гордый. Свитера Слава не любил, не любил и все – просто так, хотя большинство его товарищей по художеству, свитерам отдавали предпочтение. Слава более любил русские косоворотки из неотбеленного льна. Так, поверх свитера – куртку-блузон из разноцветных кусочков ткани, теперь шарф. Спасибо жене первой, Валечке- связала сама, с любовью. Проверил ширинку – застегнута, пальто. Теплого пальто у Славы не было – ни к чему. Гулять при луне с дамочками не любил, а если куда надо переместиться – есть трамвай. Все, пошел. Да, чуть не забыл – взял с комода приготовленные с вечера фотографии Валечки и Игоречка. Валечка еще до войны от чахотки померла, а с началом войны Слава сына тетке на Урал отправил – давно писем не было. Все, все пошел.
Спускался по лестнице медленно, держась за перила – холодно. Хорошо, что поверх перчаток еще и рукавицы меховые надел. Да, в этом году морозы сибирские, как в Омске бывало еще до революции. Абраша уже мел двор, разгоняя снег на две стороны.
- Привет!
- Пошел?
- Пошел. Катерине привет!
Вот задача: можно и через Исаакиевскую площадь пойти, там вокруг горисполкома наверняка снег расчищен, а можно по Гороховой. Нет, пойду по Гороховой – ближе. Первый километр, как раз до Гороховой, дался легко – только один раз сердце затрепыхалось – чуть не упал в сугроб. Навстречу двое солдат шли – патруль, поддержали.
- Куда идешь, дед? В военкомат? Да одним своим видом небритым всех фрицев распугаешь!
Слава потрогал лицо – действительно, борода. Раньше Слава усы носил. Всегда были подстрижены и капуста на ужин в них не застревала. Месяц назад перестал бриться – и воды горячей жалко и бритву опасную боялся в руки дрожащие взять. Повернул на Гороховую, снега по сторонам стало больше, проход уже, видать, проезжую часть шире расчищали для военного транспорта. Рассвело. Слава привалился к снежной стенке, пытаясь наладить дыхание. Женщина с санками, на которых сидел ребенок в обнимку с бидоном – с Невы воду везли. Слава вжался в сугроб, но места было мало, санки на его ногах подпрыгнули, вода плеснулась на мальчика и на Славины ноги. Хорошо, на Славе галоши были поверх ботинок надеты, в начале войны на Сенногм рынке на свой натюрморт выменял. Потом перестал ходить – никому искусство уже было не нужно. В галошах Слава дырочки провертел и шнурками подвязал – нельзя такую ценность потерять. Холодная вода обожгла ноги.
- Чего встал тут, леший тебя дери! Ни пройти – ни проехать! Целый стакан воды пролился!
-  Извините, я не виноват.
Прошептал Слава посиневшими губами. Очнулся через секунду от пронзительного воя сирены – воздушный налет - чьи-то руки шарили у него по карманам.
- Женщина, вы что! Милиция!
- Я тебе дам – милиция! Дам по кумполу, враз окочуришься!
Послышались голоса – патруль возвращался.
- Это ты, дед? А эта женщина кто? Твоя?
- Нет, я ее не знаю.
- Дамочка, предъявите документы!
Тетка сноровисто бросила санки поперек узкого прохода и побежала в сторону Садовой улицы. Солдаты дернулись, но перескочить ребенка не смогли.
- Ты чей, парень? Это мамаша твоя была?
- Нет, дяденьки солдаты, это случайная тетка, я ее не знаю. Пообещала хлеба и сахару, если помогу ей бидон этот чертов довезти. Сначала я сзади шел, бидон руками держал, да замерз и силы кончились – сел в санки. Вот она и злая такая, что и меня пришлось везти. А я здесь недалеко, на Мойке живу.
- Вот, парень тебе прибыток – и санки и бидон – мать обрадуется.
- Нет у меня никого, померли все.
Слава полез за пазуху – воровские ручонки этой злыдни не успели нащупать его спецпаек:
- На, парень. Тут сахар и хлеб, а эту штуковину просто соси, когда есть очень захочется.
- А тебе, дедушка?
- А я в армию иду, покормят меня там, а?
- Так, дед, пойдем вместе – нам ведь тоже в военкомат надо – пересменка у нас скоро.
Так и пошли: один солдат впереди, другой сзади.
- Будь здоров, парень!
- Спасибо, дяденьки солдаты! И тебе, дедушка, спасибо.
Дошли быстро – часу не прошло.
- Вот, товарищ военком, фельдмаршала привели.
- Да, не иначе фельдмаршал – на диверсанта никак не похож. Что тебе, дед?
- Да вот, повестка. Еще вчера должен был придти, простите пожалуйста.
- Да, с тобой немного навоюешь.
Военком вприпрыжку, подтягивая ногу, прошел к столу, который стоял прямо на лестничной площадке, сел. Поймал удивленный взгляд Славы.
- Да, это я специально: и в бомбоубежище ближе, да я на своей деревяшке не больно могу по лестницам скакать. Все, отпрыгался.
Патрульные рассказали военкому по дорожное приключение.
- Так, дед, как я понимаю, тебе совсем жрать нечего?
- Сделаем так! Сейчас смену из дежурки позовите – пусть заступают. Деду чаю морковного не жалеть. Ботинки, дед, сними: новыми газетами ноги укутаешь. Пока поставь ботинки к печке – пусть подсушатся. На, Коля, ключи от моего сейфа, там у меня НЗ – паек неприкосновенный спрятан – сахар и картошка вареная. Две штуки этому вояке, остальное мне оставь. Сколько сейчас времени? Скоро и баланда сварится. Картошка там мороженая, сладкая, ну и шелухи луковой я не пожалел – поедим. К вечеру машина должна быть – отвезем тебя, дед, домой. Куда говоришь? Канал Грибоедова? Будет тебе канал Грибоедова. И горе без ума тоже будет. Давай документы -  отмечу, что назначаю тебя главным фельдмаршалом, займешь должность по окончании войны, если доживем. Но, если бы так все на фронт шли, мы бы в раз фашистскую сволочь одолели. Да, всякие тут проходили: и самострелы, и сумасшедшие, которые меня в пять раз умнее, и припадошные. Меня на мякине не проведешь! Дезертиров - сразу в окопы!
Машина пришла ближе к ночи – бензина не было, ждали, когда подвезут.
Слава постучал в ворота. Послышалось ворчание:
- Кого там шайтан несет? Петолвич, это ты никак?
- Да вот, фельдмаршалом назначили и отпустили впредь до особого распоряжения, пока армию из таких же доходяг не соберут.
- Петрович, у тебя в мастерской твой друг Николай. Я его впустила – у тебя печка еще теплая была. Я подумала: может и пожрать что у тебя припрятано – найдет, хорошо будет.
- За Колю спасибо, вдвоем веселее будет. В домовой книге отмечать ничего не нужно, а то его комнаты лишат.
- Да, я понимаю, завтра позвоню брату Исмаилу, предупрежу его, что Николай у нас. Давай, спокойной ночи!
Коля сидел на холодном полу в обнимку с печкой. Слава подошел, потрогал шейную артерию – живой.
- Коля, Коля, пойдем в кровать, там теплее.
Колю удалось растолкать с четвертого раза, ползком на четвереньках забрались по крутой лестнице на второй этаж, натянули два одеяла – заснули.
Слава, несмотря на усталость спал плохо, несколько раз просыпался, хватал спички, потом вспоминал, что ему никуда не нужно торопиться. Даже в булочную. Все равно, карточек нет, а до начала месяца еще неделя. И клея нет. Ничего нет, совсем. Есть четыре спички и несколько щепочек. С первоначалу Слава пытался книгами топить, плакал, но топил. Потом понял, что книги тепла дают мало, краска типографская воняет – нет, не годится. Паркет и мебель тоже не годились – от лаков и мастики смрад стоял  - не продохнуть. Оставалось только надеяться на помощь Ибрагима: лазал мальчишка по разбитым домам, собирал щепки и небольшие поленца – на что сил хватало.
Утром Слава растопил печку, согрел воды. Вспомнил, что еще морковно-лукового чая щепотка осталась. Заварил. Колю пришлось силком сверху стаскивать – у того совсем сил не было.
- Что случилось? Как ты?
Николай среди товарищей славился чрезвычайной бережливостью и рациональностью. Если он со своего шестого этажа слез, прошел четыре квартала и на четвертый этаж вкарабкался, значит произошло что-то экстраординарное. Так расточительно последние силы расходовать,,,
- Мама позавчера померла, так никто долго не приходил – тело забрать. Я всю ночь сидел, крыс отгонял – они и меня покусали. А крысы бывают бешеные. Или чумные? Не знаешь? И я не знаю. Потом я заснул. Проснулся – маму забрали и карточки, все, что были, на двоих, на комоде лежали, забрали тоже. Пусть иждивенческие, но две. Вот так. Катенька сказала, что тебя в армию забрали? Уже выпустили? Да, я понимаю. У тебя тоже есть нечего?
Коля отхлебнул горячей вонючей жидкости. Утер рот. От толстяка-весельчака, заводилы всех компаний осталось меньше половины. У Коли не случилось такого счастья как явление столярного клея, словно манны небесной. Коля тоже был художником, живописцем, но последнее предвоенное время ему не везло на заказы. Может, перед органами провинился в чем. Товарищи помогали, нанимали «негром». Какую-то работу Коля в чужих заказах выполнял, ему потом товарищи «отстегивали». Все, что Коля нашел у себя с наступлением трудных времен, это льняного масла около литра – краски разводить. Как не старался, как не экономил, кончилось и масло. У матери еще и язвы на ногах открылись – смазывал этим маслом – помогало мало, но хоть что-то делал, чтобы матери жизнь облегчить.
- Ладно, Вячик, «на миру и смерть красна». Про Игоря ничего не слышно? Да, по радио о нем ничего не скажут.
В это время репродуктор сменил свой камертонный, вбивающий гвозди в голову, стук на хрипловатый женский голос:
- Воздушная тревога! Воздушная тревога! Гражданам, находящимся на территории Кировского района, срочно пройти в укрытие! Внимание! Внимание!...
- Ну, это от нас далеко, все равно сил бегать нету. Что, говоришь, дровишек на пару раз хватит, а снег на лестнице? Порядок! Я слышал, стационары для дистрофиков открываются, но это для рабочих, наверное. А мы кому нужны? Искусство – в массы! Какие массы? Масса дерьма вокруг. У меня карточки слямзили, И ты про вчерашнюю тетку – сволочь – рассказывал.
- Нет, Коля, ты не прав! Хороших людей больше! Смотри: и Катя-Катерина, и братец ее, Абраша, и патрульные, и военком хромоногий. Нет, мы выстоим, потому что Добро побеждает Зло!
- Ладно лозунги кидать! Больше не подкладывай, сэкономить надо пару поленцев. Давай книжки читать! Ты хвастался, что еще весной Синодальное издание Библии достал с гравюрами Доре? Покажи!
Слава прошел в мастерскую, долго перекладывал книги с полки на полку, запыхался.  Библия была спрятана в глубине стеллажа, в третьем ряду. Принес. На пол положили подушки от дивана, сели, прислонившись спинами к печке. Слава положил священную книгу на колени – тяжелая, кило три будет, не меньше. Открыл наугад:
- «Всякий скот, у которого копыта раздвоены и на обоих копытах глубокий разрез, и который скот жует свою жвачку, тот ешьте.»
- Да, посылает нам Г-дь испытания. Помнишь, отца Христофора, который нес нам слово божье и все донести не мог? Да, забывал он святые слова в трактире у Фомича. Бывало, что половой от Фомича приходил к нам на урок и говорил:
- Сидите тихо. Отец Христофор занемог, читайте Евангелие от Матфея самостоятельно.
А ты кричал:
- От Матфея мы на прошлой неделе читали!
- Ну, теперь тогда, как его, от Марка, вот. Бузить будете, нового батюшку пришлют, не забалуете тогда, все по три раза учить будете.
Это последнее назидание имело действие и класс замолкал, уткнувшись в книжки. Кто читал и вправду Евангелие, кто про Тома Сойера, кто по арифметике таблицу умножения зубрил.
Книжный кирпич вывалился из рук, Слава не смог подхватить его и книга плюхнулась на черный от сажи и пепла, пол.
- Ой, нехорошо это!
Коля поднял книгу, стряхнул пыль, расправил страницы – на пол плавно спланировала небольшая серая бумажка.
- Смотри, карточка! Г-дь помнит о нас! Ой, только просрочена уже, за сентябрь. Тогда и нормы были больше. Откуда это у тебя? Так, на «черный день» отложил и забыл.
- Вот, он и наступил, «черный день»! Как отец Христофор рассказывал про Иисуса Христа, как тот тремя хлебами кучу народа накормил.
- Не тремя, а четырьмя! Это рыб было три!
- Ладно, какая разница? Как сказано в Писании? «И сотворил Б-г человека подобно себе». Вот, и уподобимся! Пойдем, поможешь! У меня, кажется, бумага похожая есть!

- Встать, Трибунал идет!
- Решением Особого Трибунала по Ленинграду и Ленинградской области, учитывая тяжесть содеянного и чистосердечное признание вины и раскаивание, определить …Вячеславу Петровичу наказание в виде лишения свободы сроком на десять лет… Решение окончательное и обжалованию не подлежит. Подсудимый, распишитесь!
У Славы не то, что в глазах потемнело, все окружающие предметы увиделись «в клеточку». Слава смятенно искал слова в протоколе «без права переписки» и не находил их. Слава знал, что они означают: «расстрел». Но их не было! Слава скривил улыбку, посмотрел на секретаря Трибунала:
- С правом переписки! С правом, правом!
Слава накарякал свою, в прошлом каллиграфическую, монограмму: «ВК» и упал на стул.
Как и когда Коля «прокололся» и подлог вскрылся, Слава не узнал до конца жизни. Когда через три года друзья встретились, об этом совместном эпизоде не вспоминали.
Соседом по камере оказался мальчишка лет двенадцати, как оказалось потом, четырнадцати.
- Дед, а ты меня помнишь? Ну, как же, на Гороховой в сугробе встретились? Ты мне еще последнее пожрать отдал? Я наврал тогда, знаком я был с той теткой – соседка наша. Я с бабкой жил – мать померла, отец на фронте. Как бабке про случай тот рассказал, та рассердилась очень, особенно скандалить начала, когда соседка пришла санки требовать. Бабка ей: «Гони хлеб и сахар, что внучку обещала!». Та ни в какую. Бабка толкнула ее, та и покатилась с лестницы. Ударилась обо что, не знаю, только окочурилась тетка. Бабка как не своя стала. Закричала: «тащи ее к нам в квартиру, смотри, сколько мяса на ней будет!» Потом схватила ведра, какие были, тазы и давай тетку рубить. И поели только два раза, потом соседи то-ли унюхали, то-ли что, не знаю, но пришли из НКВД и нас забрали. Бабку сразу, на второй день расстреляли, а со мной думают. Вот так. Да уж быстрее бы. Ждать труднее всего.
Слава слова всякие из Библии вспомнил, и от себя  разное добавил. Какое несчастие фашист на народ советский наложил, «что брат убивает брата?». Самый страшный голод не гонит в животном мире на убийство себе подобных. Тараканы, разве только. Так мы, люди, этим тараканам уподобились?
Слава постучал в дверь камеры:
- Чего тебе?
- Бумаги и карандаш, дайте, пожалуйста!
Вот, просто, размышления о судьбах человеческих, Слава и изложил. Книжки старых адвокатов вспоминались где-то под спудом но, видимо, и они свою силу возымели.
Пацану этому, Сережкой звали, расстрел сроком в пять лет заменили. Узнав про это, другие заключенные обращаться стали. Начальство не возражало – по закону же. Потом и про себя Слава написал. Хоть и было в Протоколе сказано, что «обжалованию не подлежит», но народ попадался и в Трибуналах жалостливый. Этому способствовали и успехи на фронте, и прорыв, а потом и снятие блокады. Народ «помягчал». Славе срок до трех лет сократили, а так как он уже почти все отбыл и по случаю снятия блокады амнистия некоторым заключенным вышла, то и Славе определили, что судимость «погашена».
Начальник тюрьмы и раньше к Славе обращался что-нибудь нарисовать –написать, а тут и вовсе предложил штатным художником на службу поступить. Послали Славу домой с помощниками (уже не конвоирами) за всякими художественными принадлежностями. Катя и Ибрагим обрадовались, что все благополучно разрешилось. В чем вина Петровича была они не знали, может, догадывались, но не спрашивали. Слава проработал в тюрьме до конца войны. Потом начальник еще и ремонт в Славиной мастерской организовал – крышу снарядом снесло. Сначала, было, Слава потолок в маленькой комнате – выгородке, звездным небом разрисовал – истосковался. Несколько лет неба над головой не видел. Но потом два ведра белил израсходовал, замазал звезды. От этой «вечности» голова болеть стала.

Рисунок - заставка:
Пахомов А.Ф. На Неву за водой. 1942
• "70 лет Победы" из собрания ГХМАК (Барнаул) Графика