Глаз

«Глаз»
Так мы называли своего однокашника Витьку Глазко. Плотный, узкоплечий, щекастый с глубоким, низким голосом, Витька с первого курса выделялся из общей массы салажат, впервые натянувших на себя военную форму. Как оказалось, он мог слегка музицировать на гитаре, популярной для нас в то время. Первое знакомство с его музыкальным творчеством произошло как-то обыденно – вечером в курилке. Любимое курсантским сообществом место вечерних посиделок находилось в казарме внутри треугольника, образованного туалетом, умывальником и сушилкой. Именно в курилке проходило смешение трех специфических «ароматов» из означенных мест, составляя непередаваемый и, поначалу, труднопереносимый букет со сложной химической формулой. Но мы, будущие офицеры, привыкали к тяготам армейской жизни и постепенно вырабатывали иммунитет к отравляющим веществам удушающего действия. А как же иначе? Нас ведь готовили защищать Родину!
Глаз знакомил нас с самыми модными на тот момент, новинками польской эстрады, сопровождая свой вокал приличным гитарным треньканьем. В его исполнении привлекал неординарный тембр голоса и знание более трех аккордов на шестиструнном инструменте.
Постепенно музыкальные вечера стали насыщаться и поэтическими вставками. Сообществом приветствовались только собственные сочинения, во-первых, и отличавшиеся от традиционных поэтических форм, во-вторых. Как оказалось, Глаз пришел в училище уже с некоторым поэтическим опытом и гражданской позицией, четко сформулированной в своем творчестве. Литературное признание, как потом выяснилось, он получил еще в седьмом классе, заклеймив в рифмах сепаратистскую деятельность антикоммунистического лидера одной из африканских стран. Звучал опус несколько по Маяковски, следующим образом:
Чомбе –
                слуга
                двух
                господ!
Подлиза
                несчастная,
                Чомбе!
Скоро
              конец
                тебе
                Чомбе
                придет!
Тогда
                было б
                весело
                нам бы!
Конец премьер-министра Республики Конго наступил в июне 1969 года. В средней школе, где учился автор политических рифм, история не сохранила факта веселья по поводу кончины диктатора. Вероятно, этому помешали летние каникулы.
Но о школьной поэзии Глаза мы узнали позже. Наше же знакомство с его поэтическим даром произошло все в той же курилке. Как-то вечером Глаз зашел в нее с серьезным и сосредоточенным выражением на лице. Смотря куда-то поверх голов небольшой группы оболтусов, коротавших свое личное время, он произнес:
– Послушайте мою балладу. Она называется «Синие мамонты или рубль двадцать».
Заинтригованные необычным сочетанием в названии, мы дружно загалдели:
– Давай, Глаз…
Витька после паузы начал нараспев, явно подражая именитым поэтам:
– Рубль двадцать – это так немного!
Я иду по разбитой дороге,
А навстречу мне синие мамонты.
И для них рубль двадцать тоже не деньги…!
Воцарилось минутное молчание, которое нарушилось нашим диким ржанием. Больше всех смеялся автор – явный последователь сюрреалиста Андре Бретона.
Глаз любил эпатаж в любом его проявлении. Мода на удлиненное пальто – пожалуйста. В увольнение он (рост 1.77) одевал шинель однокашника Лешки Шейнова (рост 1.93) и рассекал в ней по городу. Там где Глаз шел, горожане провожали его удивленным взглядом. Еще бы, у модника длина шинели было аналогично той, что у Дзержинского на памятнике: нижний срез курсантского пальтеца практически подметал улицу.
Гражданский молодняк надел красные носки – нет проблем. Витька под парадку всовывал в ботинки ноги именно в красных носках. Добавляли гардеробчик расклешенные военные брюки, сшитые из отцовского (полковничьего) шерстяного отреза (пояс на две пуговицы – нюанс для тех, кто помнит тонкости той моды). То, что взыскания от командиров сыпались на него пачками – наплевать. Подумаешь, комариные укусы! Понтов у него было много.
У Витьки ни в чем не было середины. Как-то в училище пошла эпидемия на шинельные хлятики. Они вдруг стали пропадать, причем лавинообразно. Многие из нашей братии их стали отстегивать на то время, когда шинель жила отдельной от своего хозяина жизнью. Так вот, если у Глаза пропадал хлястик, то он снимал в учебном корпусе их штук тридцать-сорок и, взяв себе лишь один (что было принципиальной позицией), остальные просто выбрасывал на улице. «Эпидемия хлястиков» была погашена командованием училища быстро и очень просто: их в училищной мастерской нашили такое множество, что необходимость заимствования у других отпала. Хлястики забылись, а вот поведение Глаза в ситуации запомнились.
В конце третьего курса Глаз влюбился. Самое начало его бурных чувств совпало с плановым выходом курса в учебный центр. Витька не находил себе места: прожить три недели в поле вдалеке от любимой девушки он был не в состоянии. Выход нашелся. Кто-то из однокашников, созерцая ежедневные «страдания молодого Вертера», предложил тому приблизиться к любимой посредством технических средств. Военная связь сразу же была отброшена в сторону, как практически недоступная для представителей курсантского сообщества. Оставался марш-бросок до переговорного пункта, что находился в Поповке – ближайшей деревне со средствами связи. Учитывая расстояние в одну сторону – около девяти километров – среднюю скорость передвижения и время общения с барышней по телефону, позволявшее Глазу несколько успокоить любовный пыл до следующей телефонной конференции, на все про все ему требовалось около трех часов. С учетом мероприятий, на которых отсутствие Глаза сразу же могло вылезти наружу, ему оставалось срываться со второй половины самоподготовки, отсутствовать на ужине, прихватывать личное время, игнорировать вечернюю прогулку и легализоваться лишь перед вечерней поверкой.
Попробовал, получилось. Он вернулся из своего первого культ-похода умиротворенным. Ежедневные вечерние «прогулки» в двадцать километров продолжались в течение двух с лишним недель. Товарищи, как могли, прикрывали его от очей и ушей курсовых офицеров. Пикантности в ежедневные Витькины спортивно-любовные мероприятия добавила криминальная информация от наших командиров. Где-то посередине лагерного сбора нам было сказано, что из мест заключения сбежало несколько особо опасных уголовных типов, и они предположительно скрываются в близлежащих лесах. От нас потребовали повысить бдительность при несении службы во внутренних нарядах. К местам хранения оружия выставили дополнительные дежурные силы.
В первый же вечер после таких новостей мы с любопытством стали наблюдать за Глазом. Но у нашего «идальго», по уши втрескавшегося в свою «Дульсинею Тобосскую», не было ни тени сомнения. В тот же вечер благородный рыцарь умчался на переговорный пункт поворковать с нею, вооружившись заимствованным в столовой огромным ножом для разделки мяса. Вернулся Глаз весьма возбужденный. Друзьям поведал, что, возвращаясь обратно в полной темноте, он явно услышал где-то в чаще мужские разговоры. Они добавили ему дополнительных сил в скорость передвижения. На наш вопрос о завтрашней прогулке, мы получили утвердительный ответ. Глаз сказал, что он не просто побежит, а полетит. Да, друзья, любовь окрыляет!
Все закончилось благополучно. Бандитов поймали, Глаз вернул нож в столовую, мы вернулись в училище. Витька получил возможность не только слышать, но и лицезреть предмет своих вожделений. Непомерные проявления любви привели к тому, что он забросил учебу и завалил летнюю сессию. Бедолага оказался на грани отчисления. Тут-то и выяснилось, что барышня любила не Витьку Глазко, а будущего лейтенанта Глазко. Экзаменационные трудности и вероятное отчисление Глаза резко уменьшили ее чувства, и он получил полный «отлуп». Наступил трудный для Витьки период его дальнейшей жизни. Сессию он с трудом, но пересдал, задержавшись для этого в летнем отпуске на пару недель. Его подружка быстро познакомилась с выпускником соседней военной бурсы, в которой готовили химиков, и, «полюбив того сильно-сильно», выскочила замуж. Затем благополучно убыла с новоиспеченным лейтенантом к месту его службы. Дальнейшая судьба первой Витькиной любви неизвестна.
По возвращении из отпуска мы переехали на два последних курса в общагу. Селились в комнаты по интересам. Нас, четверых (в том числе и Глаза) в одну комнату свело то, что мы все приехали в училище из Белоруссии, и у всех отцы были военные. Витька из отпуска припер Белорусский флаг, который и разместил на одной из стенок нашей «камеры». Вечерами, под государственным флагом сябров мы под «партафан» и жареную картошку выслушивали его монологи о женской сущности. Бросившая Витьку барышня своим поступком сделала ему своеобразную противосердечную прививку. Он стал к девчонкам относиться с какой-то резкостью и даже с проявлениями словесной грубости.
Как-то, на четвертом курсе, мы втроем шли после занятий в общагу. Среди старшекурсников уже ходили разговоры, что какая-то бойкая на язык девица в стае своих приятельниц встречала возле общаги курсачей и, хорошо владея молодежным словесным фольклором, методически грамотно «обсирала» их, поднимая на смех. Ее языка стали даже побаиваться. Ну, не применять же в ответ физическую силу к язвительной барышне! До поры до времени достойного отпора от «униженных и оскорбленных» она не получала. Оппонента среди будущих военачальников не находилось. И вот, на тебе, совершенно случайно мы на нее нарвались. Увидев нашу троицу, она издали что-то защебетала своему окружению – те стали громко и вызывающе смеяться. Мы подходим ближе – она продолжает громогласно и изощренно «оценивать» наши физические данные – все смеются. Глаз, сделав вираж в сторону веселой компании, молча подходит и дает ей в руки откуда-то взявшийся у него презерватив. Та, машинально, берет. Ее окружение затихло и замерло. Пауза, и Глаз проникновенно произносит:
– Отдай отцу.
– Зачем? – машинально спрашивает девица.
– Скажи ему, чтобы он больше таких дур как ты не делал! – Сделав обратный вираж в нашу сторону, Глаз присоединился к нам, и мы пошли дальше своей дорогой. Больше у общаги этой, да и других подобных компаний из «шпаков» не собиралось. Кстати, барышня позже вышла замуж за нашего однокашника, а Глаз женился на пятом курсе перед самым выпуском на своей однокласснице.
Прошло сорок лет и на встрече нашего курса мы с удовольствием, умилением и любовью к нашей юности наблюдали за Витькой. Он приехал из Белоруссии и был очень растроган памятью однокашников о его поэтических сочинениях, невинных и смешных курсантских проделках, озвученных на встрече в ресторане. В тосте, утирая сентиментальную слезу, Глаз с большой нежностью вспоминал свою жену, любимых детей и внуков, появившихся на свет в единственном его браке.