Про два дома в Париже

Я думаю, что это было в самом начале «девяностых». Мы с женой и маленьким первым сыном уже несколько лет проживали в Германии, когда к нам в гости приехали два мох университетских товарища с жёнами и непреодолимым желанием во что бы то ни стало попасть в Париж. Виза у них была только для Германии, и в Париж им было нельзя. На границе между Германией и Францией тогда ещё дежурили пограничники, которые выборочно проверяли проезжавшие машины. Везти наших гостей через границу было наглой авантюрой, грозившей неприятностями как мне, так и им. Но не поехать было невозможно, и мы поехали.
Мы выехали очень рано, к счастью, проскочили через границу, благополучно миновав контроль, и ещё до обеда уже были в Париже. Позже Оля – жена одного из моих товарищей напишет песню про тот наш жаркий летний день – про людей, купающихся в фонтанах, про негров, продающих мороженное, про девушек-полицейских в мини-юбках… Мы и теперь ещё иногда поём эту песню, когда встречаемся у них на вилле у моря, недалеко от Рима.
А тогда, в Париже, наш первый парижский день подходил к концу, и пора было уже подумать о ночлеге. Один из моих товарищей был случайно знаком с одним из потомков первой эмигрантской волны из обрушившейся Российской империи и обещал нам организовать у него ночёвку. Человек этот был хозяином небольшого книжного магазина, недалеко от Сены, и мы всей компанией отправились туда. Но в магазине хозяина не оказалось. Там была только его дочь, которая сказала нам, что родителей сейчас в Париже нет. Положение складывалось незавидное. Денег на отель у нас не было, да и паспорта были без виз, а спать впятером в моём стареньком пассате где-нибудь на дороге не хотелось. Но девушка сказала, что это ничего, что у неё есть ключ от дома и мы можем там переночевать сами.
Так я оказался в моём первом парижском доме, оставившем во мне неизгладимое впечатление. Дом был маленький, но рядом с ним была лужайка с каким-то фруктовым деревом в её дальнем конце. Вещи в доме лежали так, как будто и хозяева где-то здесь или вышли на минутку и вот сейчас опять вернутся. Было неловко ходить и рассматривать всё вокруг, но чувство от дома у меня было удивительное и сильное. Мне трудно его описать, но, пожалуй, это было, несмотря на некоторый беспорядок, удивительное ощущение света, лёгкости и чистоты. Я зашёл в какую-то комнатку на втором этаже. Кажется, это был кабинет. Там было очень много книг. Отчётливо запомнился один квадратный метр у двери – книжные полки до потолка, упирающиеся прямо в дверную раму и тут ещё, прямо в проходе, такой маленький столик. Всё мне очень напоминало обстановку из какого-нибудь фильма Тарковского. Рядом был диванчик, на котором я и пристроился, и проспал прекрасную, полную ярких сновидений ночь. Позже, строя уже наш собственный дом, я часто вспоминал тот парижский и пытался хоть чуть-чуть воссоздать его атмосферу.
А на следующий день мы пошли в Лувр. Я сразу отправился в залы эпохи ренессанса, бродил среди картин, написанных в то время, когда западную Европу захлестнул культурный цунами от рухнувшей Византийской империи, принёсший с собой не только невиданный расцвет искусств, но и распространение дикости, возрождение старых, казалось бы, давно изжитых ересей. Опять начались нападки на иконы и, конечно, на Богородицу. Так в гигантской коллекции «реликвий» хозяина Лютера – Фридриха III мудрого Саксонского были банки с «материнским молоком Богоматери»… Я всматривался в лица людей на картинах Лувра и пытался понять какими они были… Многие картины были посвящены библейской тематике и мне было интересно наблюдать, как художники снова и снова пытались изобразить Христа или Богородицу и как у них снова и снова ничего или почти ничего не получалось. Вообще-то и у меня, отношение моё к Богородице складывалось довольно долго и трудно.
Я хорошо помню, как я в первые мои годы в православии приставал к одному знакомому священнику:
- Слушай, ну, что это за «культ Богородицы»!?
- «Почитание», – мягко поправлял батюшка.
- Ну, хорошо, пусть «почитание». Но ты посмотри, ведь Она же с братьями пришла, чтобы взять Его и увести! «Ибо говорили, что Он вышел из себя»! Быть может, даже силой хотели увести! И это когда Он по-настоящему вышел на проповедь, когда Он стал чудеса творить направо и налево и толпы народа стали искать Его! Ну, как Она могла? Как смела Ему мешать? Мой знакомый ничего мне тогда не отвечал, а только сочувственно кивал головой.
И вот я разглядывал эти «изображения» Богородицы и ни с одним из них не мог согласиться. Они были разными – весёлыми и грустными, одна была очень симпатичная и даже, как будто, чуть-чуть лукавая, одна была «цыганская» и все они были не такие. Я шёл от картины к картине, помню, как, стоя перед «Мона Лизой», безуспешно пытался отыскать в ней красоту, как повернулся, чтобы идти дальше, но застыл перед другой небольшой картиной на противоположной стене зала, больше похожего на широкий коридор. Сначала я подумал, что картина эта была ещё не закончена или сильно повреждена. На ней была нарисована скорбящая Богородица. Я не знаю, как это объяснить, возможно, что художник долго и безуспешно пытался написать лицо, но потом, отчаявшись, провёл по нему тряпкой, стирая и размазывая краски… И вдруг, сквозь эти размытые, размазанные краски, как из нестерпимого жара, вырвалась, вспыхнула неземная боль…Художнику было не занимать мастерства, все другие детали картины были выписаны предельно аккуратно и мастерски – и женская фигура у ног Богородицы, обращённая к Ней и утешающая Её. И мужская фигура у Неё за спиной и несколько в тени, принадлежавшая, по-видимому, самому автору картины. Я стоял перед этой картиной и чувствовал, что что-то со мной происходит, как меняется, окружающий меня, мой мир. Я чувствовал сильнейшую зависть, зависть к тому художнику, который нашёл своё место. И мне тоже вдруг ужасно захотелось встать вместе с ним у Неё за спиной.
Похожее чувство у меня было потом ещё раз, позже, когда я стоял перед иконой Божией Матери «Троеручица» в моём любимом Хилендарском монастыре на Афоне. Я испытывал тогда нечто подобное. И не удивительно, ведь и история возникновения иконы была похожей. И не только история Иоанна Дамаскина, принесшего свою правую руку Богородице, но и история человечества, во время написания этой иконы и той картины была похожей – мы опять проходили сквозь времена смут и гонений.
И вот, стоя тогда перед картиной в Лувре, смотрел я на Её размытое, взорванное горем лицо и думал: «Кто была эта женщина?» Я вспоминал, как сказал Он Ей: «Что; Мне и Тебе, Же;но? еще не пришел час Мой» и как Она, в ответ, обращаясь к служителям: «Что скажет Он вам, то сделайте». Ведь Она, как птица, подталкивающая своего окрепшего птенца из гнезда – давай, лети! Кто была эта женщина?
И потом, когда апостолы, ещё совсем как слепые щенки, которым всё нужно пояснять и разъяснять… А Она уже всё знала! Ведь Она уже всё знала и прилетела к Нему, чтобы спасти, защитить, унести! Кто осудит её за это? Кем была эта Женщина?
Мне вспоминается ещё одна икона – икона Успения Пресвятой Богородицы. Раньше я не знал, что это за ребёнок на руках у Христа, которого он держит у смертного одра Богородицы. Я не знал, что это душа Богородицы, а думал, что это Он Ей принёс самого Себя, маленького. Конечно, это было бы безумием. Но что бы мог, или чего бы не мог сотворить Бог для Своей Дочери и Матери?
Если бы меня спросили – какое качество кажется мне наиболее характерным для православия? Я бы сказал – благородство. Это то свойство, которое снова и снова виделось мне в лучших, из повстречавшихся мне в православии, людях и объединявшее их. Что, впрочем, и естественно. Ведь кто наш Отец? Кто наша Мать? Кто наши братья и сёстры? Чего нам ещё желать?
Когда мы, через арку, похожую на небольшой туннель в здании, покидали двор Луврского дворца, то в конце этого туннеля на земле у стены сидел человек и играл на кларнете что-то барочное. Свет с улицы освещал его лицо, создавая яркие тени и делая его похожим на картину. А на улице было утро. Тут я понимаю, что что-то здесь не сходится… Ведь, если бы это было утро, то я бы весь день и всю ночь должен был провести в Лувре… Или я заснул там на какой-нибудь лавочке и, как и в первом своём парижском доме, проспал там всю ночь? Ведь я, и вправду, сильно устал. Может и картина та мне только приснилась? Я искал её потом много лет по разным каталогам, но так и не нашёл… Я не знаю. Но знаю, что было, промытое летним ливнем, утро нового дня.