свете тихий

1
-- Ты помнишь, когда ты прочитала его Дневники?
-- Да, тогда же, когда и ты -- весной, такой ранней весной типа неустойчивого в своей прелести апреля, когда моё душевное равновесие бывает таким хрупким, а лучше сказать -- начисто отсутствует. И фантомные чёрные кошки бродят развязной походкой из угла в угол, а весенний ветер настырно постукивает приоткрытой форточкой. Думаю теперь, что ты специально тем, едва начавшимся, вечером стала читать Шмемана.
-- Пожалуй, что и специально. Я бесстрашно стала читать вслух, ожидая, что ты остановишь меня или выйдешь из комнаты. Но ты слушала молча и, когда я смотрела на тебя -- отвечала какими-то теплыми потоками светлых энергий.

>> Молодость не знает о смерти, а если знает, то это «невроз», как было у меня в пятнадцать лет. Смерть не имеет ко мне отношения, а если вдруг получает его, то это возмутительно, и в этом возмущении затемняется вся жизнь. Но вот постепенно — уже не извне, а изнутри — приходит это знание. И тут возможны два пути. Один — все время заглушать это знание, «цепляться за жизнь» («еще могу быть полезным»), жить так — мужественно. Как если бы смерть продолжала не иметь ко мне отношения. И другой, по-моему — единственно верный, единственно подлинно христианский: знание о смерти сделать, вернее, все время претворять в знание о жизни, а знание о жизни — в знание о смерти. Этому двуединому знанию мешают заботы, сосредоточенность жизни на жизни…(с)

Нет, мы не возмущались тогда, в пятнадцать лет, когда прилетели на похороны Александры, нашей бабушки. Тогда в Ленинграде зимы были свирепы своими ледяными морозами и ветрами. И мы чуть не дали дуба на Северном кладбище -- самом дальнем от места обитания оставшихся членов семьи. Так получилось. Гуглов и навигаторов тогда даже не предвиделось, а бумажными картами коренным ленинградцам пользоваться было, вестимо, западло. Был, правда, компас, который знал, где север, а где юг, но про него никто не вспомнил. Посему всему вернулись мы с кладбища в семейный дом совершенно замороженные и согреваться залезли под семейную реликвию -- монструозный стол неизвестного происхождения, который всегда при переездах втаскивали через окна и под гостеприимной столешницей которого выросло не одно поколение нашей семьи. Там, спустя некоторое время, мы и обнаружили коробку из-под обуви, полную старых писем в аккуратно обрезанных с торца конвертах, большей частью формата Авиа. Письма эти, хранимые долгие годы, были полны жизни, любви, важных когда-то новостей, приветов и поцелуев, и согрели нас лучше батареи центрального отопления, к которой был прислонен стол и мы под ним. Так жизнь победила смерть -- легко и изящно. Так знание о смерти претворилось в знание о жизни, чтобы остаться в нас навсегда.

>>> Современная «геронтология» целиком сосредоточена на первом пути: сделать так, чтобы старики и старухи чувствовали себя «нужными» и «полезными». Но это одновременно и обман (на деле они не нужны), и самообман — ибо они знают, что не нужны. В другом плане, однако, они действительно нужны, только не для тех же «забот», в которых раздробляется и уходит вся жизнь. Нужна их свобода, нужна красота старости, нужен этот отсвет «лучей оттуда», в них совершающееся умирание душевного тела и восстание духовного…
Поэтому аскезу старости, это собирание жизни нестареющей нужно начинать рано. И мне все кажется, что мой срок настал. Но сразу же встает столько «забот» и «проблем»…
Прибавлю еще: потому, что молодость не знает о смерти, не знает она и жизни. Это знание тоже приходит «видевше свет вечерний…». И был вечер, и было утро — день первый... Молодость «живет», но не благодарит. А только тот, кто благодарит, знает жизнь. (с)

Как редок этот отсвет "лучей оттуда" в стариках. Как не часто видим мы красоту старости. Оттого каждый случай. каждый пример осмысленной красивой духовной жизни людей в дальних своих годах, вселяет в нас надежду и умаляет неизбежное разочарование миропорядком.

2
>>> Ты проходишь на Запад Солнца,
Ты увидишь вечерний свет,
Ты проходишь на Запад Солнца,
И метель заметает след.
Мимо окон моих — бесстрастный —
Ты пройдешь в снеговой тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души.
Я на душу твою — не зарюсь!
Нерушима твоя стезя.
В руку, бледную от лобзаний,
Не вобью своего гвоздя.
И по имени не окликну,
И руками не потянусь.
Восковому святому лику
Только издали поклонюсь.
И, под медленным снегом стоя,
Опущусь на колени в снег,
И во имя твое святое,
Поцелую вечерний снег. —
Там, где поступью величавой
Ты прошел в гробовой тиши,
Свете тихий — святыя славы —
Вседержитель моей души.
1916
(с)