Эстония без масок. День последний

Утром, слёзно распрощавшись с Леной, мы настроили навигатор на город Тарту, улица Юликооли 18. Многие сейчас же скажут: «Так это же адрес университета!» Конечно. Ведь он здесь, считай, градообразующее «предприятие». Да ещё и самый старый в Эстонии и один из старейших на крайнем востоке Европы. У меня вообще слабость на учебные заведения, история которых началась не вчера и даже не позавчера. А при таком раскладе вроде как не логично упускать возможность, которая лежит, можно сказать, прямо на дороге. Ну, то есть на пути к дому.

Милая фройляйн (так ласково называет голос из навигатора супруг коллеги моего мужа) привела нас, как всегда, точнёхонько к цели. Ну, такого университетского здания я точно ещё не видела. Белейшие два этажа с портиком, увенчанным фронтоном, воздвигнутые  на чуть сероватом первом и цокольном – идеальный образ храма науки! И мне понятно, почему. Потому что его создатель – Иоганн Вильгельм Краузе – сам преподавал в этом университете архитектуру и экономику. Ему ли не знать, как должен выглядеть главный корпус, открытие которого состоялось в 1809 году. Кстати, будущий архитектор свои студенческие годы провёл в Лейпциге, в 27 километрах от коего мы сейчас живём.

Мы в подробностях рассматриваем классическое здание, его дорические колонны, обходим правое крыло и оказываемся в небольшом сквере, где среди цветочных клуб и деревьев стоит памятник шведскому королю Густаву II Адольфу, в 1625 году занявшему Лифляндию, а пятью годами позже основавшему в Дерпте (так назывался тогда Тарту) гимназию, которая в 1632-ом доросла до университета, названного поначалу Академией Густавианой.

Я категорически против войн, однако завоеватели, которые несут на завоёванные территории просвещение, строят там школы, гимназии и университеты, снабжают их книгами из личных библиотек, вызывают у меня более лояльные чувства, чем те, которые везут порабощенным народам «огненную воду» и заражённые смертельными болезнями одеяла. К счастью Ливонии, Густав II Адольф сам был очень образованным монархом, свободно говорил на пяти языках, понимал русский и польский, охотно занимался математикой и историей. Но, вступив на престол, он унаследовал от отца три войны – с Данией, Россией и Польшей, – и практически всю жизнь вынужден был воевать. И даже умер не в королевской опочивальне в окружении чад и домочадцев, а на поле брани. И произошло это в том же 1832 году, 6 ноября, в битве при Лютцене.
 
 – А не тот ли это Лютцен, который находится в 20-ти минутах езды от Мерзебурга? – спросила я у мужа.
 – Именно тот, – ответил он.
 – Мистика какая-то! – Сначала орган Ладегаста в Домском соборе Таллина, потом архитектор Краузе, а теперь ещё и Густав II Адольф! Не слишком ли много совпадений и переплетений? – воскликнула я.
 – Земля круглая и никуда с неё не убежишь: во-первых, гравитация, а во-вторых – не хочется. И если гравитацию можно кое-как преодолеть, то решение второй задачи подвластно только смерти. Вон космонавты: летают, летают, и год, и больше, а домой, на Землю всё-таки возвращаются. Не могут они без неё. И не только потому, что тут «до ветру» ходить удобнее... – глубокомысленно сказал муж. – Оттого и разводит нас в пространстве только время.
 – Ты прав, – сказала я. – «Я – у Земли в плену» – говорит лирический герой «Сонета» Игоря Северянина, обращаясь к далёкой звезде. И, кажется, моя душа тоже пленена нашей пленительно прекрасной планетой.

Словом, иногда бывает полезно постоять рядом с холодным и безмолвным гранитом памятника. К тому же центральная часть Тарту – это просто монументальное эльдорадо из бронзы и камня. Тут и деятели разных эпох, и целующиеся студенты, и папа с сыном, и ограничители для проезда автомобилей в виде странных зайцев, и даже свинья на постаменте. На Хрюшу со Степашками вы перед сном сами посмотрите, а я вам расскажу о других замечательных, но менее известных личностях. Таких, например, как Ян Тыниссон.

Слышали о таком? Я – нет. А ведь он был не только журналистом и политиком, но и премьер-министром Эстонии в 1918-1919 годах, а в 1928-1929 даже президентом этой страны. К тому же владел крупнейшей газетой тогдашней Эстонии Postimees. Но, как выяснилось, владеть заводами и пароходами менее вредно для здоровья, чем быть собственником печатных изданий, потому что, когда в 1940 году к власти пришли товарищи, они господина Тыниссона арестовали, осудили и посадили, причём настолько «без права переписки», что «и никто не узнает, где могилка твоя». Поэтому стоит сейчас на пьедестале худощавый интеллигентного вида дяденька с державным жезлом в одной руке, шляпой – в другой, левая нога на одном параллелепипеде, правая – на другом, Рядом с датой смерти – знак вопроса: шагнул из жизни в бессмертие, ибо, пока человека помнят, он живёт. А его, судя по свежим цветам у подножия, не забывают.
 
Наверняка вокруг университета есть ещё памятники, но у нас по плану развалины собора, что на холме Тоомемяге, и мы, разумеется, туда направились. А по дороге обнаружили величественную скульптуру Карла Эрнеста фон Бэра – эстонского учёного, основоположника сравнительной анатомии и эмбриологии. Нынче-то любой восьмиклассник знает, что развитие всех организмов начинается с яйцеклетки, а эмбрион человека на ранних стадиях очень схож с зародышами разных животных. А вот во времена Бэра это никому не казалось очевидным. Такие копья вокруг этой темы ломались, что ого-го. Но учёному удалось эмпирическим путём доказать свою правоту. Для этого ему пришлось и по свету поездить (вплоть до Новой Земли), и в анатомическом театре покорпеть. Потомки оценили справедливость открытых им законов и увековечили память о нём, назвав именем Бэра кучу разных географических объектов во всех частях света, учредив премию Бэра, изобразив его на национальной эстонской купюре и, понятное дело, поставив ему памятник. А сотворил восседающего в глубокой задумчивости Бэра ваятель всем известных скульптур Пушкина и Лермонтова Александр Опекушин.

В двух шагах от Бэра запечатлён Виллем Райман (1861-1917) – мой коллега. Судите сами: по окончании Тартуского университета он работал учителем сначала при Яновой церкви в Санкт-Петербурге, потом в эстонском посёлке Колга-Яани. Я тоже после университета много лет учительствовала в сельских и городских школах. Райман был внештатным журналистом газеты Postimees (ну да, той самой, которой позже владел один из предыдущих персонажей), и мне довелось поработать внештатником в газете и двух журналах Латвии. Интересы Виллема Раймана были связаны с историей и культурой. И мои с тем же. Имел отношение к Эстонскому Национальному музею. А я – к Музею первой латышской библии. Он занимался изучением эстонской литературы и эстонской письменности, – я занималась латышско-русской сравнительной лингвистикой. Он состоял в Эстонском литературном обществе, я – член Международной гильдии писателей. Райман не терпел алкоголь, так ведь и я ни капли. Но в чём-то мы с ним, должно быть, всё-таки расходимся, коль ему памятник есть, а мне – нет. А, поняла! Не состою, в отличие от Раймана, в Обществе трезвости... Бегу записываться...

И пока бежала, увидела ещё один очень импозантный монумент в виде странника в длинном плаще, с сумкой на боку, с посохом. Оказалось, что это рано умерший поэт Кристьян Яак Петерсон, пришедший в Дерпт из Риги пешком. Был он сыном скромного церковного служителя. Окончил Рижскую губернскую школу и без труда поступил в Дерптский университет. Однако бедность и туберкулёз лёгких вынудили его оставить учёбу и вернуться в родительский дом. Там он сложа руки не сидел: превосходно владея несколькими европейскими языками, Петерсон занялся переводами финского эпоса со шведского на немецкий и опубликовал их вместе с комментариями, посвящёнными мифологическим представлениям древних эстов. В том же немецком журнале вышли и его статьи о лингвистических особенностях эстонского языка. Поэтическое «досье» Петерсона невелико, насчитывает всего 21 стихотворение на эстонском языке. Он был новатором, эдаким Маяковским и Виргилием в одном флаконе: старался отойти от стандарта немецкого поэтического слога в сторону звучного свободного и пафосного стиха, тяготея при этом к буколической манере описания.

Прожил поэт всего 21 год, но сделал для эстонского языка столько, что ежегодно 14 марта, в день его рождения, на государственном уровне отмечается праздник родного языка, к которому приурочены семинары и конкурсы на знание эстонского языка и эпоса и, конечно же, возложение цветов вот к этому памятнику.

Тартуского общества трезвости я пока ещё не нашла, и даже не знаю, водится ли оно нынче здесь, а вот на холм Тоомемяги мы уже поднялись, и руины Домского собора явились перед нами во всём своём законсервированном величии. Судя по «останкам», храм действительно был каких-то прямо гигантских размеров «и в ширь, и в длинь, и в вышину». Его строительство началось в середине 13-го века. Место завоеватели Ливонии выбрали не случайно: во-первых, это холм («высоко сижу – далеко гляжу»), у подножия которого течёт река – она же естественная преграда, а если надо, то средство передвижения. Во-вторых, там  до католиков располагалось языческое поселение со святилищем, о чём свидетельствует сохранившийся до ныне жертвенный камень. То есть место это уже намоленное, чем не пренебрегала ни одна религия, особенно если сносила предыдущую огнём и мечом.

Изначально задумывалась базилика, но едва успели осветить её в честь Петра и Павла, как стали пристраивать хоры и неф. В результате уже к конце 13-го века получился зальный храм. На этом, конечно же, не успокоились и следующие пару веков неустанно трудились: сделали ещё неф и высокие хоры, возвели колонны и арки, а по бокам западного фасада построили две высокие (66 метров) массивные башни. Собор уже стал центром Дерптского епископства, а его здание – одним из крупнейших строений Восточной Европы, но тут случилась Реформация, следом грянула Ливонская война, и что не успели разрушить нападавшие на храм протестанты-иконоборцы, довершили пушечные ядра. Победившие поляки, а потом и сменившие их у кормила власти шведы религиозного и исторического интереса к руинам не испытывали. Зато последние сушили там снопы перед молотьбой. В 18-ом веке обе башни на две трети обкорнали, на оставшихся 22 метрах соорудили площадки и на них поставили пушки.
 
Наконец пришли времена Александра I, при котором архитектор Краузе построил новый главный корпус университета. Он же по приказу царя на части развалин собора построил трёхэтажную университетскую библиотеку. Когда в 1981 году библиотека справила новоселье в новом здании, прежнее превратили в исторический музей. Он и сегодня там находится.

Ввиду того, что мы оба любители кирпичной готики, осмотр и съёмки собора длились долго, поэтому на остальные достопримечательности Тоомемяги лишь чуть взглянули, спустились с горки и попали в совсем другую архитектурную эпоху, перескочив при этом через пару-тройку предыдущих, то есть из готики в ранний неоклассицизм, чувствовавший на себе ещё влияние барокко и рококо. Дело в том, что тартуские пожарные никогда не страдали бессонницей, поэтому город полыхал ровно столько раз, сколько раз малолетний Яан брал в руки огниво. В 1775-ом пожар был столь велик и суров, что от центра Тарту почти ничего не осталось. Пришлось всё строить заново. Ратушу в том числе. Получилась она в духе времени: трёхэтажное классическое здание, увенчанное барочной башней, с которой перекликается картуш в стиле рококо на фронтоне главного фасада.
 
А на площади фонтан с целующимися студентами. Увидели мы их и тут же вспомнили, что всё ещё находимся в Эстонии. А значит, какой же Тарту без легенды? Согласно ей, «двое юных влюблённых гуляли по улочкам старого Тарту, и вдруг пошёл дождь. Парень раскрыл зонтик, обнял девушку и поцеловал, а девушка в момент счастья пожелала, чтобы поцелуй никогда не заканчивался. Небеса услышали её просьбу и не замедлили выполнить – с неба упала стрела и превратила влюблённых в камень». Так и целуются они до сих пор под вечным дождём фонтана. А могли бы пожениться, детишек нарожать... Теперь те, подросшие, сами бы уже на свиданья бегали и целовались под дождём, как в 1997 году племянник художника Мати Кармин, которого дядюшка не только сфотографировал за этим занятием, но и вдохновился на создание скульптуры для фонтана. А она и впрямь хороша: вся такая лёгкая, взлетающая в воздух и излучающая радость и беззаботность – студенты, одним словом, – суть университетского города.

Потом мы решили спуститься к парку Барклая-де-Толли, но на дорожке перед этим самым парком встретили странную парочку – мужчину, ведущего за руку малыша. Странность заключалась в том, что оба были: во-первых, голыми; во-вторых, из бронзы; и в-третьих, одинакового роста. Вы, конечно, уже догадались, что это знаменитая скульптурная композиция Юло Ыуна, которая называется «Отец и сын». Якобы, она символизирует равенство детей и взрослых. Сентенция, на мой взгляд, крайне противоречивая, причём совсем не в пользу детей. Получается, что дети с пелёнок должны отвечать за свои поступки (за испачканные штанишки, сломанные игрушки), работать и зарабатывать себе на детское питание, защищать себя от более сильных и умудрённых жизненным опытом и так далее. Нет, я определённо против такого равенства. Я за то, чтобы родители бережно относились к природному потенциалу своего чада, чтобы помогли ему повзрослеть и вступить в самостоятельную жизнь.

Кстати, в фигуре отца Юло Ыун изобразил самого себя, а моделью малыша послужил его полуторагодовалый сын. Мне кажется, что по поводу равенства художник думал приблизительно так же, как и я, и представлял, что из его карапуза лет через надцать вырастет вот такой же мужик, как папа. Потому он крепко держит мальчонку за руку и ведёт его в будущее. А всё остальное выдумали те, которые открытие композиции приурочили ко Дню защиты детей, то есть к 1-ому июня 2004 года. Они могли нести любую пургу, потому что творца к тому времени уже много лет не было среди живых. К великому сожалению, Юло Ыун рано покинул сей бренный мир и не увидел своего сына взрослым.

Отвлеклась чуток от парка, возвращаюсь. Он самый что ни на есть обыкновенный, но там стоит бюст М.Б. Барклаю-де-Толли. Почему? А потому что военный министр и генерал-фельдмаршал к Эстонии имеет прямое отношение – его родовое имение находится в районе Валги (Йыгевесте), да и служил он некоторое время в Эстляндском егерском корпусе. А ещё Михаил Богданович связан с Латвией, так как дед его был ни кем-нибудь, а бургомистром Риги, да и сам будущий сподвижник Кутузова там родился, а в Йыгевесте семья поселилась двумя-тремя годами позже.
 
Переписывать биографию Барклая из Википедии я, с вашего позволения, не стану, но упомяну, что после Отечественной войны 1812 года он участвовал в Битве народов под Лейпцигом, рядышком с которым мы сейчас живём. Поэтому не поклониться великому полководцу нам было бы грешно.

 Взглянув на речку, что течёт за парком, и съев по порции мороженного, мы, уже на обратном пути к трейлеру, заглянули в сквер Н.И. Пирогова. Связь великого хирурга с Тарту самая тесная: сначала он был студентом Профессорского института, открытого при Дерптском императорском университете, потом – там же первым русским профессором. Причём, второе случилось не по его воле. После защиты диссертации на степень доктора медицины он был направлен для дальнейшей учёбы в Берлин. Через три года Пирогову предложили выбрать университет, в котором он хотел бы получить место на кафедре. Он выбрал Москву, но по дороге заболел и вынужден был надолго остановиться для лечения в Риге. По выздоровлении с огорчением узнал, что кафедра хирургии на медицинском факультете МГУ уже укомплектована. И тут не было бы счастья, да несчастье помогло: Николая Ивановича избрали (в 26 лет отроду) главой кафедры теоретической и практической хирургии Императорского Дерптского университета. Потом были, конечно, и Петербург, и Москва, и Крымская война (Толстой не раз встречался с Пироговым и в своих «Севастопольских рассказах», описал как раз тот госпиталь, в котором работал Николай Иванович).

Вклад Пирогова в медицину прочувствовал любой, кто был хоть раз оперирован, ибо именно он превратил хирургию в науку. Но мне Николай Иванович дорог ещё по одной причине: он вооружил не только врачей научно обоснованной методикой, но и учителей, потому что выработал такие педагогические взгляды и дидактические идеи, которыми руководствовались и те, кто обучал и воспитывал меня, и которыми руководствуюсь теперь в своей работе я. И, представьте себе, они нисколько не устарели.

Сразу за сквером Пирогова находится Тартуская обсерватория, но туда мы уже не успели. Посмотрели на неё издалека и поехали в сторону нашего латвийского дома. А по дороге в голове всё время крутилась одна назойливая мысль: может, стоило остаться в Тарту на ночь и посмотреть в мощный телескоп на какую-нибудь обитаемую планету? Интересно: как у них там? Косят ли уже пшеницу? Поспел ли белый налив? Доверяют ли жены своим мужьям и наоборот? Шалят ли дети? И есть ли у них пандемия коронавируса или они и без неё способны при необходимости трансформировать политику и экономику своей планеты...