Затмение

Надо же было подвернуться этому другу детства именно вчера. Добро бы в начале недели или хоть в среду, а то под самые выходные. Вот и накрылась поездка к Горюновым на дачу: милые посиделки у самовара, полезный для здоровья сосновый воздух, красное вино под шашлычки – все прахом пошло из-за этого бегемота.
Варвара Матвеевна была ужасно раздосадована таким оборотом событий. Из-за глупой мужниной причуды она лишилась возможности побыть в обществе симпатичных людей.
– Вася, может быть, есть смысл перенести вашу встречу на понедельник?
– Чудовище мое ненаглядное, да ведь он в Москве проездом. Живет где-то у черта на куличках, не то в Октябрьске не то Ноябрьске, в общем, где-то там, где страна валюту добывает
– Я понимаю. Но все-таки...
– Вампирчик мой драгоценный, мы не виделись сорок лет. Только представь себе – сорок лет... Колька Кирпичев... Кирпич... Это ж надо... Главное он-то меня не узнал. Смотрю, что-то уж очень знакомая личность ошивается у газетного киоска. Подхожу поближе, как будто выбираю журнал, и вижу у него на щеке шрам. Этот шрам у него со студенческих лет. «Здорово, Кирпич»,– говорю. А он, чудак, дунуть, было, от меня хотел.
– Ты хоть знаешь, что он за человек, этот Кирпич?
– Да мы же с ним на одном потоке учились. Только он в первой группе, а я в третьей. Но на полевой практике мы были в одной бригаде. Помню, выдали нам  саперные лопатки, горный компас, и говорят: «Вон, видите речку. Спускайтесь в долину, и копайте шурфы, пока вода не покажется. Только подальше от русла копайте. Выроете шесть шурфов, потом измерите уклон слоев грунта с помощью горного компаса, данные занесете в журнал и на сегодня все».
Я схватил лопату и давай рыть, словно крот какой. А Кирпич смотрит на меня и ржет: «Ты что это, Лодейников, экскаватор изображаешь? Если мы тут будем рыть, то и за два дня не управимся. Я видел, что у дороги рабочие вырыли ямы под освещение, воспользуемся готовеньким и в магазин за портвешком.
Ну, мы пошли к шоссе, к тому самому, что ведет из Внукова в Москву, как раз в тот день, когда к нам должен был прилететь Фидель. Расположились мы возле ям, достали пиво, бутерброды – расслабляемся перед работой, и видим, что по шоссе едет автобус, из которого через каждые сто метров выходит солдатик и прячется за деревом или в кустах.
Нас, с нашими лопатками и компасом, естественно не могли не заметить, схватили и запихали в автобус, как каких-нибудь диверсантов. Привезли в аэропорт и стали брать на пушку, кто Фиделя заказал да сколько заплатил. Мы, конечно, сразу хотели объяснить, что к чему, мол, студенты на практике. Но Кирпич сказал, что лучше молчать до упора – пусть само разбираются, а то еще начнут звонить в деканат, и тогда уж неприятностей не оберешься. Ну, мы и молчали как партизаны. Два дня нас продержали в обезьяннике в аэропорту, пока нас не нашел начальник практики.
– Дурак, ваш Кирпич, надо было сразу сказать, что студенты.
– Чучелко мое драгоценное, мы все тогда были дураки. Но после того случая уже держались подальше от охраняемых объектов. Копали на лужайке, где цвели дикие маргаритки. А было жарко, выкопали три ямки и испеклись: «Завтра придем с утречка – сказал Кирпич, – и по холодку докопаем». А утром проснулись от того, что кто-то ходил вокруг лагеря и крыл нас матом, на чем свет стоит. Оказывается, пастух погнал на зорьке коров на пастбище как раз через ту полянку, где мы оставили открытые ямы, и надо же было случиться так, что одна из коров попала задними ногами в яму и застряла.
«Так вас рстак, – распинался колхозник, – всех под суд отдам за порчу государственного имущества», и тогда Кирпич, сорвал какой-то сорняр и попер на него: «Так растак, видишь это», и тычет ему в нос. «Ну, – опешил пастух. – А знаешь ли ты ушлепок хренов, что это делирия крупноцветная. Она произрастает только в одном месте на земле, как раз на той поляне, где ты своих сраных коров пас. Если мы сообщим кому следует, что ты нарушил заповедный режим, тебя уж точно посадят». – «Животину жалко».
В общем, вытащили мы корову из ямы, все в говне перепачкались, но вытащили. А начальник практики все никак не успокоится: «Копайте, – кричит, – А иначе зачета не получите и до сессии вас не допустят».
– И что же ваш атаман еще придумал?
– Выбрал подходящее место на опушке леса. От шоссе и от пастбищ далеко, вот только копать неудобно из-за корней, то и дело приходилось их разрубать лопатой. В конце концов наткнулись на очень твердый корень с которым пришлось повозиться, а когда с ним все-таки справились, то оказалось, что это кабель. Ну, мы засыпали яму землей и дали деру. Так улепетывали, что Кирпич споткнулся и поранил себе щеку о корягу. Я его по этому шраму и узнал, ведь за сорок лет мы так постарели. «Здорово, – говорю, – Кирпич», а он посмотрел на меня так, как будто увидел в первый раз: «Ну, здорово!»
– Веселенькая у вас была практика.
– Да уж, горгулька моя разлюбезная, скучать нам было некогда.
– А знаешь, мне даже не по себе стало из-за этого твоего Кирпичева. Я называю таких людей Тридцать Три Несчастья. От них лучше держаться подальше.
– Ну что ты, химерочка моя милая, он славный малый, вот увидишь.
И чмокнув жену в щеку, Василий Петрович отправился в гостиную, где в недрах румынского серванта хранился легкий и тонкий, как яичная скорлупа, дорогой и почти драгоценный японский столовый сервиз на шесть персон: супница, салатница и все такое, разрисованное бамбуками, соснами и веточками цветущей сливы.
– Боже мой, Василий,– всплеснула руками Варвара Матвеевна.– Ты решил на радостях расколотить сервиз.
Покрыв стол накрахмаленной, вышитой по углам синими васильками, скатертью, она занялась салфетками. В отличие от своего супруга, Варвара Матвеевна не слишком любила принимать гостей, но, если такое случалась, то уж старалась не ударить в грязь лицом.
Грибной суп источал аромат на всю кухню, салаты были уложены причудливыми пирамидками, увенчанными пунцовыми куполами свежих помидоров, лимонными шлемами и хризантемами из огуречных стружек; буженина, салями и отварной язык уложены на блюда и украшены зеленью.
Обложив жирную сельдь, кусочками маринованного лука и приправив виноградным уксусом, Варвара Матвеевна поспешила на помощь мужу, который заканчивал сервировку стола. В это время в прихожей пролились чистые капли музыкального звонка и гостеприимные хозяева поспешили навстречу гостю, так неожиданно выброшенному течением жизни на их приветливый берег.
– Наконец-то явился,– вскрикнул, нет, даже взвизгнул Василий Петрович, бросаясь на шею долговязому неопрятному субъекту в каких–то немыслимых ядовито-зеленых штанах.
– Если б вы знали, что тут Василий про вас рассказывал... – начала, было, Варвара Матвеевна, но гость вдруг вырвал шапку из рук Василия Петровича и попятился к выходу. – Куда же вы? – опешила хозяйка.
– Во дает!.. Ну, артист... – схватил гостя за рукав восторженный хозяин.– Проходи, давай, вспомним молодость нашу студенческую шебутную...
Сели за стол. Василий Петрович уверенно наполнил водкой хрустальные лафитнички, которые тут же запотели, запустил вилку в клумбу деликатесов и выудит оттуда ветчину.
– Поехали,– буркнул немногословный гость, и невкусно выпил свою водку в три приема.
Ни на минуту не спуская с него глаз, Варвара Петровна забыла закусить. Она с неприязнью разглядывала уродливый ноготь на большом пальце его правой руки, отвисший подбородок и кадык до неприличия подвижный и острый. Что может связывать ее мужа, ответственного работника главка, с этим забулдыгой?
А Василий Петрович, ничуть не смущаясь засаленных лацканов и небритой физиономии своего друга детства, предавался воспоминаниям.
– А помнишь, как у нас в общаге погас свет, и ты вместо Таньки Клюевой зажал на лестнице комендантшу, а она думала, что это я и закричала: «Лодейников, я тебя узнала!»
– Нет, паря, это ты ее зажал, а она орала: «Отпусти сейчас же, Кирпичев!» Меня тогда еще чуть из общаги не поперли.
– А помнишь, как ты заснул на танцах. Все отчебучивают твист почем зря, а он пристроился на банкетке и похрапывает.
 – Нет, паря, это ты заснул, а меня потом прорабатывали на комсомольском собрании за то, что я тебя спаиваю.
– Что ты пристаешь к человеку со своими мемуарами,– встряла в разговор Варвара Матвеевна.– Дай ему, наконец, рассказать о себе, о своей работе, о своей семье.
Она уже успела поменять японские тарелки на дулевские и чувства себя намного спокойнее.
Гость сразу растерялся, даже недоеденный кусок буженины положил мимо тарелки. Потянулся, было, к рюмке, но передумал, и неуклюже встал из-за стола.
– Работаем можно сказать вахтовым способом, срок закончился – гуляй до следующего. Где уж тут семьей обзаводиться при таком напряженном графике.
– Зато, небось, деньги лопатой гребете? – Сказала Варвара Матвеевна, искоса оглядев наряд гостя.
– Да когда как, все зависит от фарта.
– А как там у вас на Севере…
– Слышь, паря, она у тебя что, в органах служит?
– Ладно, Кирпич, пойдем на кухню, покурим,– сказал, порядком захмелевший Василий Петрович.
Мужчины расположились на кухне, а Варвара Матвеевна принялась засыпать солью пятна на скатерти.
Несмотря на уговоры хозяина, гость никак не желал оставаться пить кофе. Он вдруг заторопился и ушел.
Хозяин проводил его до автобуса, и вернулся протрезвевший, светлый и задумчивый.
– Что за вечер чудесный, сирена моя сладкопевная, Морозец настоящий крещенский. Каждая звездочка на небе приплясывает, чтобы не замерзнуть.
Но Варвара Матвеевна не разделяла его восторга.
– Чему ты радуешься? Испортил мне вечер и доволен. И перестань меня называть дурацкими кличками, мне неприятно.
– Все, теперь все приглашения буду предварительно согласовывать с тобой. Завтра отметим его объезд в ресторане и баста
– Так ты еще и завтра с ним встречаешься?
– На вокзале. Надо же приятеля проводить честь по чести. Раз в сорок лет видимся...
– Откуда такая патетика не пойму. Хочется выпить – позови Алексеевых или Гошу, на худой конец, – Варвара Матвеевна смела в совок осколки пепельницы, которую нечаянно столкнул со стола гость, и хотела, было, выбросить их в мусорное ведро, но тут ее взгляд вдруг задержался на холодильнике. Она оставила мусор и стала перебирать лежащие на холодильнике бумажки: квитанции из прачечной, расчетные книжки за квартиру, за телефон. – А где деньги? Здесь на холодильнике лежали деньги. Я отложила их, чтобы заплатить за квартиру.
– Куда же они делись? – пожал плечами Василий Петрович. – Черт с квасом съел? Черт, черт, поиграй и обратно отдай.
– Черт здесь не причем, Вася, это твой Кирпич их спер. У него глаза бегали.
– Как тебе не стыдно, – вспыхнул Василий Петрович. – Да чтобы Кирпичев на чужое позарился... Никогда с ним такого не водилось. Ну, несуразный малый, ну, может, не повезло ему в жизни, но чтобы так вот прийти в чужой дом и взять деньги... Нет, это абсолютно исключено.
– Он алкоголик, Вася – ты заметил, как у него трясутся руки, а это такая порода людей, которые ради выпивки способны на любую гнусность.
– Я знаю Кирпичева, он не мог этого сделать,– горячился Василий Петрович. – Ты наверно сама куда-нибудь заховала эти несчастные деньги.
Он заглянул за батарею, метнулся к газовой плите, затем отодвинул холодильник, и, присев на корточки заглянул в сумрачную щель. И тут из паутины и пыли выполз Стыд и уставился на него своими немигающими бельмами: «Чего ищешь ты здесь, на задворках жизни, неужели для того, чтобы сохранить веру в друга тебе понадобилось шарить за холодильником».
– Нет здесь ни черта,– сказал Василий Петрович. Не желаю больше говорить об этих проклятых деньгах. Исчезли они... Испарились и ладно. Еще наживем.
– Вполне понимаю твое нежелание смотреть правде в глаза,– начала Варвара Матвеевна,– но факт...
– Плевать я хотел на факт.
«А вдруг ему позарез нужны эти деньги,– рассуждал про себя Василий Петрович,– но он не решился их попросить, видя, что жена относится к нему несколько свысока, и подумал, что лучше взять без спросу, а потом вернуть по почте. Нет, это чушь какая-то – достоевщина. Лучше об этом вообще не думать – не такие большие это деньги. Хотя сумма в данном случае не имеет значения... Нет, нет... Не думать...»
На следующий день Василий Петрович приехал на вокзал в условленное время, прождал Кирпича в условленном месте целый час, но тот так и не появился.
На перроне было суетно и пахло паровозом, хотя никакого паровоза и в помине не было. Развернув словно флаг бесцеремонное «па-а-берегись!», носильщик пропихивал свою тележку сквозь толпу приехавших, отъезжающих, встречающих и провожающих. Василия Петровича это раздражало.
«Бедный, больной человек, – убеждал он себя, – жизнь так неласково с ним обошлась. Видимо сильно нуждается. Мы здесь в Москве зажрались, а там, в провинции, у людей каждая копейка на счету. А все-таки, как был гордецом, так и остался – не стал клянчить, унижаться. Взял и правильно сделал. Не в его правилах канючить. Даже, когда щеку себе распорол о корягу, глазом не моргнул... Господи, да шрам-то слева должен быть...»
Мысли его тут же свернули в другую сторону и побежали весело, вприпрыжку: «А если это не Кирпич или Кирпич, но не тот, хотя и похож. По сути, он же ничего о себе не сказал, слегка подыгрывал только, когда я говорил про случаи в общаге. Так это каждый смог бы. Выходит я совсем выжил из ума, пригласил домой какого-то хмыря, напоил его, накормил... Это уже маразм...»
От этих мыслей Василий Петрович развеселился. Вся эта история показалась ему смешной до слез. Он полез в карман пальто за платком, а там конверт, а в конверте... деньги.
«Боже мой, да ведь это те самые деньги. Я же их сунул в карман, чтобы по пути на работу заплатить за квартиру. А вот и расчетная книжка. Определенно маразм».
Ноги сами несли его домой мимо киосков, мимо такси, мимо людей с чемоданами. Но он всего этого не видел. «А шрам был все-таки справа, – думал он. – Нет, слева... Впрочем, один хрен где. Главное – жена должна знать свое место в доме – кого хочу, того и приглашаю».