Долгий день зимы 44-го...

"Вечор, ты помнишь, вьюга злилась, на мутном небе мгла носилась..."
(А.С. Пушкин)

Метель уже успокоилась и в Марочкино окно уже не бился неистовый ветер, который всю ночь завывал в печной трубе и посвистывал в щелях чердачной крыши. В окне все еще было темно, однако нечто неуловимое уже ей подсказывало, что вот-вот будет светать. Ох, как не хотелось вылезать из-под пуховой перины, чудом сохранившейся после долгих военных лет – большинство вещей было продано или обменяно – все на еду, и оставлено было лишь самое необходимое. Перина будто хранила тепло, завещанное для нее, для Мары, дедом Иваном, который во все памятные времена заменял Маре ее рано ушедшего отца.

Изморозь на окошке – в мерцанье свечи колеблется загадочной, фантастической движущейся картинкой. Ледяная вода – в кувшине для Марочкиного умывания – вот и проснулась, и через сени – на кухню, к бабушкиной печи. Горячая каша – без масла, но вкусно – и голод, всегдашний Марочкин истязатель, временно отступает.

Однако надо спешить. Деревня Костино и до войны не очень-то освещалась. Сейчас, когда немцы отброшены и наши вошли в Германию, уже хотелось больше света и больше движения, но все оставалось таким же, как прежде – и сумерки, и безлюдье. Электричка не опоздала и Марочке не пришлось мерзнуть на перроне. Час ранний, людей немного, и здесь, в первом в тот день утреннем поезде, она нашла себе место, прислонилась к оконному косяку и задремала, чтобы заглушить вновь подступившее чувство голода. Два часа пути – нескорое время. Обычно даже выспаться успеваешь. Однако в этот раз не удалось – патруль: на въезде в Москву все еще проверяли спецпропуска, которые выдавали жителям  Подмосковья – кому – на учебу, кому – на работу...

Декабрь 44-го не был морозным. Может, это только казалось – после всех лет войны, когда даже лето представлялось голодной холодной зимой. Бабушкиной пенсии и Марочкиной стипендии не хватало. Продуктовые карточки не отменялись, им с бабушкой их было мало, выручал огород и с него заготовки, хоть и скудные, но все же. Приходилось все так же перебиваться продажей вещей, помогали посылки от родных. Однако с осени, с начала Марочкиной учебы, в центре Москвы уже повеяло миром – лампочки на трамваях, освещенные надписи, сияющие витрины магазинов, на улицах вновь появились красиво одетые люди. В Москву вернулись театры. И снова билеты в театр – дорогие, и снова, как в прежние, мирные времена, достать их довольно трудно. И еще – в тот год в городе уже продавались зеленые елки, из Подмосковья.

Радость – чувство конца войны – когда Марочка по окончании школы собралась поступать в институт. Прочили ей в юридический. Однако втайне решила – в медицинский. Приехали вдвоем со школьной подругой, решили немного пройтись. Шли через весь город, не узнавая, – маскировка вся убрана, многое расчищено, покрашено, даже отстроено. Странный был день – как в ожидании. Шли медленно, не спеша, будто знали, что что-то их ждет там, впереди. Внезапно – вдоль улицы – оцепление. Солдаты – редко, будто для проформы. И вот: колонна. Немцы. Пленные немцы. Худые и грязные. Лето, а они в телогрейках, в каких-то огромных несуразных валенках. Долгая, долгая колонна. Шли – бесконечно. Смотрели – под ноги, не поднимая глаз. Поймала себя на мысли, что нет в душе зла, есть лишь удивление, странное такое, непонятное чувство – как будто уже не настоящее все это, а какой-то театральный, поставленный кем-то спектакль. И тут поняла – войне конец. Хоть и не все Марочкины родные вернулись с фронта. Все равно – войне конец! Войне – конец...

Первый курс был сложным – много анатомии, много латыни, много других новых и необычных предметов. Однако Маре учиться нетрудно –  умеет и, главное, – не боится. Будучи круглой отличницей, она не сдавала вступительных экзаменов и в день же подачи документов прошла собеседование и стала студенткой "сан-гига" (как сокращенно уже называли первый тогда в стране санитарно-гигиенический факультет) Первого Московского мединститута. Курс был большой – многие из пригорода, да и москвичи возвращались из эвакуации, особенно более обеспеченные и с уже восстановленной местной пропиской.

Первый перерыв – самый трудный. Надо заглушить щемящее чувство голода. Однажды в перерыве, когда Мара сидела на подоконнике, она вдруг почувствовала восхитительный запах – запах хлеба, хлеба с маслом – мимо прошла, жуя бутерброд, сокурсница – дочь какого-то высокого военного чина. Земля провалилась... Мара очнулась уже на полу... Голодный обморок... Подруги – со своим неизменным рецептом: "Выпей-ка кипяточку, полегчает!". Всегда в перерыв Мара уходила подальше от учебной аудитории, однако не получалось – всепроникающий, вселенский запах одного-единственного кем-то принесенного из дому масла на хлебе находил ее в любом закоулке. И тогда было главное – побыстрее отвлечься, открыв книжку и погрузившись в слова, в рисунки, в учебу...

В тот день было много занятий. Практические и теория. В анатомичке время летело быстро. Впереди – экзамен, надо все выучить, но главное – понять, разобраться. Латынь давалась легко, гораздо сложнее – сама анатомия. После занятий Мара решила остаться. Но уже не соображалось, и попросила – дайте мне банку с заспиртованным мозгом домой, на одну ночь, до утра – дома все учится куда легче! Строгая неулыбчивая лаборантка взглянула на Мару: студентка-отличница, ни одного занятия не пропускает, да и в госпиталь на дежурство помогать ходит, а сама-то – худющая, бледная, одни глаза – ясные, чистые – все, что и осталось! Сжалилась, разрешила ей мозг до утра домой взять.

Шла по коридору, почти летела. Снова возникла (поднялась из глубины) мысль – о еде. Навстречу – Лида, Марочкина подруга, староста курса. Мара, представляешь, только что мне выдали 40 талонов в нашу столовую, а сегодня – последний день! У них – остались, надо раздать, а все уж ушли! Талоны были положены тем, кто нуждался. А таких было много. Паек назывался "УДП", полностью – "Усиленное Дополнительное Питание", в "народе" – "Умрешь Днем Позже". Даже те, кто нуждался, не всегда брали эти талоны, уж больно убогое было это самое "усиленное" питание...

Давай – в библиотеку? Может, там кто-то из наших-ненаших – голодные, есть? Библиотека уже закрывалась, встретили сокурсниц. Папа одной – инженер на заводе. Второй – чин в комендатуре. Третьей – главврач в госпитале. Спасибо, девчонки, мы уже – домой... Бродили по институту, горевали, что столовая-то вот-вот уж закроется. Решились. По дороге встретили студентку с другого курса и втроем – в столовую. Порции супа и каши – скудные, постные. Должны быть – с мясом, на самом деле – лишь с запахом от оставленной рядом банки с тушенкой. Втроем, изголодавшиеся три студентки – умяли все 40 порций...

Уже в электричке, обняв свой портфель с заспиртованным мозгом, чувствовала Марочка, как растекается по всему ее телу изумительное давно забытое чувство сытости. Боясь проспать остановку, таращилась изо всех сил в окно, где давно уж стемнело, вглядывалась в проплывающие в темноте столбы и полустанки. Не помнила, как добежала домой. А там: "Бабушка, есть не хочу, в столовой поела". И – провалилась в сон. Проснулась – в испуге. Утро? Нет, ночь. Свеча мерцает, переливается заспиртованный мозг в стеклянной лабораторной банке. Есть время! И, чтоб удобней учить, мозг выложила на тарелку – со всех сторон виден, все можно пинцетом раздвинуть, потрогать и разглядеть. Учим! Хорошо все учится на сытый, спокойный желудок... Быстро разобралась, сверила по книжке. Все повторила, все записала – утром в электричке можно будет повторить!

В комнате у нее наверху – тепло и уютно. Чашка морковной заварки-кипятка – так вкусно, почти как из прошлых времен, довоенный чудесный чай. Метель, невидимый мир за покрытым морозом стеклом, шуршание мышей на чердаке – такое обычное, уютное действо. Волшебное, почти колдовское ощущение... И сон пришел – вовсе без сновидений. Обычно ей снилась еда, лето, тепло и солнце. А в этот раз – ничего не снилось. Как будто достигнута вершина счастья – и тела, и разума, и души... Проснулась. В потемках зажгла свечу. Что это? Ужас! Банка пуста! Забыла – мозг на тарелке! Тарелка тоже пуста... Лишь мокрая дорожка остатков – в угол. Туда, где мышиная щель в стене...

Сон как рукой сняло. Всю дорогу на станцию и, потом, на электричке и на трамвае – мысль – что делать? что делать? что делать? Нельзя подвести!!! По дороге – госпиталь – там работает тетя, любимая Женя. Может, она на дежурстве? Да, дежурит! Выручай – мыши мозг съели! А мне надо его вернуть! В больничном морге – Женин друг, вместе воевали, пока обоих после ранения не комиссовали. Есть у него там разные анатомические препараты... Ура! Счастливая – обхватив обеими руками сумку-портфель – в институт! Перед занятиями – в анатомичку. Спасибо большое, выручили, возьмите, пожалуйста. А лаборантка – гляди-ка, как на морозе мозг изменился, и цвет посвежее – смеется – как будто после прогулки! Спасительный звонок – надо бежать на занятия. Еще раз спасибо...

Принимающий экзамен профессор – старой, еще дореволюционной закалки, славится своим жестким, даже безжалостным отношением к незнающим что-то студентам. Институтские старожилы не могут вспомнить ни одного случая поставленной им кому-то отличной оценки. Всегда находит слабое место, всегда даже самый простой свой экзамен использует в качестве лекции по анатомии...

Да-а-а... Мало того, что приготовленные к экзамену анатомические препараты – вовсе не образцового, четкого качества, а строгий профессор требует, чтобы ты как "Отче наш", даже с закрытыми глазами мог оттарабанивать их мудреные латинские названия! Мало того, что в аудитории – так холодно, что, кажется, мысль на лету замерзает! В тот день на экзамене еще был и гость. Семашко, Николай Александрович. Бывший, первый советский нарком здравоохранения. Теперь – завкафедрой социальной гигиены их 1-го медицинского. Начиная наркомом по время гражданской войны, столкнувшись с проблемами угрожающего масштаба, включая эпидемии тифа, он понимал всю важность профилактической медицины, и потому выбрал именно эту сферу для своей дальнейшей, посленаркомовской работы. Многое удалось сделать ему для тогдашнего еще медицинского факультета Московского университета. Благодаря ему были созданы многие кафедры, сохранены многие достойные преподаватели...

В пальто, пряча в рукава заледеневшие руки, вглядывалась Марочка в слова на экзаменационном билете. Билет не сложный, недаром зубрила она латынь и анатомию весь семестр – и дома, и по дороге в электричке. Однако мандраж... Язык неподвижен, слова застывают в горле. А сердце – так громко, как стук колес послевоенной болшевской электрички. Кажется – всем слышно, как стучит Марочкино сердце...

Профессор азартно прищурился – ну-ну, посмотрим-с. Пинцетом притрагивается к крошечному чему-то там на анатомическом препарате. Названия – быстро! Быстро передвигается пинцет профессора вдоль препарата, надо успеть не только понять, к чему он в данный момент прикасается, но и произнести правильное название по-латыни. Крепнет голос у Марочки. Уверенно отвечает, ничего не пропускает, все успевает. Без единой ошибки. Ни одной оговорки. Однако голод и волнение дают себя знать. Волна слабости вдруг подхватывает все ее тело. Чувствует, ноги слабеют, не выдержит, вот-вот сползет со скамейки на пол. И тут – голос Семашко! Да-а-а, отличная подготовка! Девочка, бесспорно, заслуживает наивысшей отметки. Поздравляю, профессор, с таким высочайшим уровнем Вашей работы! Профессор растерян. Выронил свой пинцет. В смущении ищет его, шаря рукой по столу. Нервно поправляет очки. Зачетка – открыта. Перо – в руке. Рука дрожит, замирает. А Марочке уже не до этого, не до оценки. Главное – держать спину ровно. Поправила волосы. Ох, и велико же пережитое волнение! Даже пытается улыбнуться в ответ на предназначенную ей одобрительную улыбку Семашко.

Профессор листает зачетку, ищет нужную для заполнения страницу. Кажется – вечность... Потом, молниеносно решившись, под вздох как будто глубокого облегчения, делает запись, с шумом захлопывает зачетку, вручает ее Маре. И почему-то протягивает ей руку, долго не отпускает, вглядываясь в Марочкины сияющие глаза, пытаясь понять, что же такое случилось...

Лида тоже сдала экзамен. Просто сдала – и все. Слава Богу, сдала. Как большинство студентов – радовалась, "не завалил" профессор! Какой-то он был сегодня другой. По-другому, внимательно смотрел на них, на послевоенных полуголодных ребят, пытающихся познать сложную анатомическую науку. Их первый серьезный экзамен.

Счастливые, вышли на улицу. Город – как в сказке. Метель, снег, разрухи не видно. Все какое-то чистое, будто бы новое. Шли через весь город, провожали друг друга. Вспоминали войну. Вспоминали окопы, которые вместо уроков ездили копать, после чего получали лишнюю пайку хлеба. И вспоминали, как однажды в Большом театре, куда их провел отец их сокурсника Ромки, красивая незнакомая женщина из соседней ложи протянула им три конфеты – Маре, Лиде и Роме. Как будто понимала, что это значит для них, совсем еще ребят, пришедших в театр, из долгого и голодного военного времени...


Моей маме. К ее 90-летию, 2016 год.