Яко да сохраниши мя

"Ave Maria — лампада тиха,
В сердце готовы четыре стиха:
Чистая дева, скорбящего мать,
Душу проникла твоя благодать.
Неба царица, не в блеске лучей —
В тихом предстань сновидении ей!
Ave Maria — лампада тиха,
Я прошептал все четыре стиха."
А. Фет, 1842

Свет из окна – ласковый, теплый. Мерный, спокойный стук колес. Задернула занавеску и – снова – тот сон. Тот самый далекий, из самого муромского еще ее детства. Картинка – там, на лугу, что вверх по Оке, на другом берегу, с озерами, куда выбирались по выходным всей своей дружной семьей. На лодках, с купаньем, рыбалкой. С собиранием ягод, грибов, разнотравья. Ягоды – крупные не по-лесному, одно объеденье. Одна лишь малина – и та чего стоит! Грибы – в большинстве луговые, однако и белым не уступают. Травы – для чая и бабушкиных микстур и настоек. Рыба в озерах – руками, даже не с лодки, а прямо у берега, в камышах.

Так вот, обо сне... Сидит будто Мара на том же лугу, средь той самой чудесной высокой приокской травы. Вдруг – сильный ветер, ливневый дождь... Жесткий и острый, хлещет, как режет – и щеки, и плечи, и грудь. Приникла к земле, все ниже и ниже, руками закрыла лицо. "Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице... Яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков..." Молитвы слова – сами собой, из самого сердца. И чувствует Мара, что нет больше страха, нет больше боли. И на душе вдруг светло и вокруг – посветлело. Видит – пред нею – Она. Лица Ее Мара вовсе не видит. Но узнает! Да, точно знает, это – Она. Протянутая Маре рука, а в ней – покрывало – прозрачная кисея, с просветом в бездонное чистое небо...

Сон тот запомнился крепко у Мары. Он возвращался, когда было ей плохо. Приходил, когда было страшно. И наяву, а не во сне, точно с тех пор она уже знала, что свет этот с ней – навсегда. Чувствовала ту самую, из сна, наполняющую все ее естество радость – от самой макушки и до земли. Вот и сейчас, после долгих изнурительных дней в больнице, проваливалась Мара в свой этот сон и набиралась в нем посланной ей божественной силы.

Болезнь была неслучайной – следствие долгих, бесконечно долгих лет войны. Недоедание, усталость, тревога. На третьем курсе уже почувствовала она странную нездоровую слабость. Но нужно было учиться и мысль о болезни Мара гнала, как вовсе пустую и праздную. Послевоенные годы были такими счастливыми! Вернулись все дети бабушки Кати – кто с фронта, а кто – из эвакуации. Все целы и невредимы. И снова на праздники в болшево-костинский дом съезжались все, уже с семьями – из Москвы,  из Мурома, из Александрова. Перебралась к ним и тетя Женя, и самый младший по возрасту Марочкин дядя Вова, с семьей. И снова наполнился людом радушный бабушкин дом. Много народу, бездельников нет, и меньше у Мары хлопот по хозяйству.

Весна, лето, осень, зима... И снова весна, по порядку. Однажды проснулась от страшного, через все тело пронзающего кашля. Симптомы известны, не зря на одни лишь пятерки учится Мара, сразу поняла, что это такое... Болшинский врач посмотрел, прописал уколы и "отдыхать и не перетруждаться". Да какое там "отдыхать"? Какое "не перетруждаться"? После войны учеба стала еще напряженнее: врачей не хватало, студентам Марочкиного сан-гига, будущим санитарным врачам, давали и дополнительные, нужные для общей врачебной практики знания. Чтобы полученный ими диплом позволял быть и обычными врачами-"лечебниками".

И снова – учеба, магазинные очереди, электричка в Москву и обратно, в Болшево, по три часа каждый день. Народу в вагонах прибавилось, место найти все труднее, частенько приходится и постоять всю дорогу в тамбуре, на сквозняке. А после – в любую погоду пешком, по бездорожью и полю, к себе домой в Костино.

Свет из окна, нестерпимый, бьет прямо в лицо, как кнутом. Прикрыв глаза, уснуть пытается Мара. Да никак, ну никак у нее не выходит! Вновь – в забытьи. И вновь – не уснуть. Простынь влажна и сбилась. Кашель сухой. Больно в груди. Где она? И почему? Что делает в этой больничной палате? Ведь в институт опоздает!

В болшевскую больницу привезли Марочку прямо с электрички – обморок. На станцию вызвали скорую, и вот – она здесь. Бабушка, Женя и Вова тоже уж тут. И почему-то с ними здесь Гурик... Гурик, Вовин друг детства. Ах, да, сегодня ведь ждали его – на побывку. Готова и кулебяка, и калачи. А Маре так плохо, совсем не до радости ей, не до веселья...

Свет из окна – уже утро. Побудка у Гурика рано, всегда он встает до рассвета, чтобы успеть почитать. В тот день встал еще раньше, хоть с вечера уже в увольнении. И вот – идет он по коридору той самой известной, главной московской больницы. Все еще спят, тишина. Молоденькая медсестра на посту: "Вы куда? Не положено!" Пустите меня, мне нужно – невеста больна, помогите... Красивый, статный военный. И – без улыбок, серьезно, без всякого так противного ей заигрывания и лукавства. Ладно, идите, прямо по коридору, последняя дверь справа. Вот и кабинет того самого профессора, о котором ему говорил болшевский врач. Дверь на ключе. Встал ли? Будить неудобно. Прислонился к окну – взглядом туда, в темноту, где город лишь начинал просыпаться. Дверь распахнулась. Доброе утро, лейтенант! Ко мне? Заходите. Где воевали? Ранения? Служите здесь? Чаю хотите? У меня есть хороший...

В тот же день Гурик привез профессора в Болшево. Смотрел на Мару профессор – до чего ж хороша! В печали однако смотрел. Влажные волосы разбросаны по подушке, лихорадочный румянец на нежном лице, нездоровый блеск удивительных карих глаз. И кашель – надсадный, глухой.  Диагноз был точен... Чахотка. Немедленно нужно в Москву! Ведь нужное ей лечение есть только там, у него, в московской центральной больнице. Потом уже, позже, когда возвращался профессор, забрав Марочку из болшевской больницы в Москву, он думал о том, как этой девушке повезло. Ведь если б не лейтенант, погибла б она, точно, погибла бы...

Ох, и строгим же оказался профессор! Требовательным, не допускающим ни единого отклонения от назначенного лечения. Но Маре не привыкать – после военных лет, хоть и не на фронте, но к дисциплине приучена. Однако на тумбочке у кровати – стопка книг. Спасибо сокурсникам и друзьям, особенно Лиде и Роме – навещали, носили конспекты, помогали разбираться с непонятными ей вопросами. Не отставал и профессор – усаживался у кровати, рассказывал, уточнял, поправлял.

Весной Мару выписали, но только домой. До наступления теплоты на учебу ездить не разрешили. Однако как потеплело, снова: "С институтом придется повременить!" Дескать, нельзя уставать, очень неблизкая из Болшево в город дорога. Вот если б жила ты в Москве... А в Москве-то у Мары два дяди, мамины братья! Чуть не поссорились, каждый требовал Мару к себе. Любили ее, дочку старшей сестры своей Тони – исключительно добрую и не по-детски мудрую девочку, первую внучку бабушки Кати и дедушки Вани. С детства круглую сироту – жалели, любили, баловали. Однако не выросла эгоисткой. Любовь эту безусловную восприняла как личную миссию. Как свой жизненный принцип. Все отдавала и всем делилась. Все всем прощала. Во все времена и при всех обстоятельствах – неравнодушна, улыбчива и добра.

Время летит незаметно. Старшие курсы, много больничной практики. Вот и экзамены позади. И, наконец, столь желанное лето... Кажется, никогда Мара не ждала его так, как сейчас. Мечтала о тепле и о солнце. Хотелось назад, в свое Костино, подальше от многолюдной и пыльной Москвы. В бабушкин дом, на веранду, в мансарду окнами в сад. Но строгий профессор неумолим – до полного выздоровления еще далеко! Теперь самое время – на молоко! Да не на простое коровье, на козье!

Свет из окна – ласковый, теплый. Мерный, спокойный стук колес... Быстро летит время, глядишь – скоро уж и Марочкина остановка. Здесь, в Сольцах, под Ильменем, живет брат ее папы, Дмитрий Николаевич.

Семья Мариного деда, Николая Ивановича, всегда отличалась необыкновенным своим теплом. Теплом отношений в семье, теплом отношений и с окружающим их миром. Отец Николая Ивановича, Иоанн Дмитриевич, 1819 года рождения, всю жизнь прослужил в сельских храмах Владимирской губернии, известен был не только своим исключительным благочестием, но и такой же особенной, чуткой любовью к людям. Сын его Николай, настоятель Христорождественского собора города Александрова, – будто удвоил добродетели своего батюшки. Всех выслушает, всех успокоит. В радости – порадуется, в горести – погорюет. Не словами, делами всегда откликался. Бедствующим помогал и материально, да не только из общей церковной благотворительной кассы, но и из собственного кармана. И люди платили ему той же монетой. Помнит Мара рассказы о том, как зимой 1918-го, когда уже начались гоненья на священнослужителей, прихожане предупредили отца Николая о предстоящем аресте и, вероятней всего, расстреле – успел он тогда уехать, укрыться.

Будучи человеком широких взглядов, отец Николай всем своим детям дал хорошее образование. Сыновья закончили духовную семинарию, после чего – и светские институты, а дочери отучились в гимназии. Не противился, когда сыновья выбрали себе неклерикальные профессии – учителей и врачей. И только один из них, Дмитрий, получив блестящее филологическое образование, в конце-концов все же пошел по стопам отца, стал священником.

Марин папа, Алексей Николаевич, учитель химии, был на десять лет младше своего брата Дмитрия. Но, несмотря на разницу в возрасте и в интересах, они были очень близки. Как бывают близки воистину родственные  души. Именно дядя Митя крестил Мару. Именно с ним установилась у нее та особая тонкая связь и гармония, которой ей так не хватало после рано ушедших родителей. Именно к нему и прислали Марочку в то послевоенное лето – на козье молоко, на новгородские луга и просторы.

А вот и станция. Сольцы. Поезд стоит всего лишь минуту. Благо, нехитрая у нее поклажа – один небольшой чемоданчик. Скорее, скорее, на выход! Еще перед тамбуром, еще не дойдя до двери, почувствовала – он уже здесь! Здесь дядя Митя! Еще не видя его, почувствовала Мара его присутствие. Ногой – на ступеньку, ниже и ниже, спустилась, и вот: "Марочка, милая девочка наша! Как выросла! Как хороша! Улыбка – совсем Алексея!" Вдох – как лавиной, слов не осилить... Уже и забыла, насколько хорош твой, дядя, голос! Бархатный и певучий. Глубокий и теплый. И сам ты – не изменился, так же хорош, такой богатырь! Соскучилась по тебе. Ох, как же сильно я по тебе соскучилась... И слезы... Остановить не в силах. Текут и текут... Как глупый куриный дождь при ярко сияющем солнце.

Лошади ждут за вокзалом. До самих Сольцев неблизко. Мара впервые в этих краях. Поле – безбрежно, до самого горизонта. Слева – аэродром, издалека слышен гул самолетов. А вот и известный местный собор, Ильинский. Тот самый, столетний, на месте древнейшей в этом краю деревянной церкви Ильи Пророка. Белый, как снег, с пятью куполами, как будто совсем нетронутый временем и войною.

Красивый, уютный городок Сольцы. Тенистые улочки, добротные, из прошлого века купеческие дома вдоль всей главной улицы города – Новгородской, где и снимают Марины дядя и тетя одноэтажный простенький дом, неподалеку от дяди Митиного собора. Чуть дальше – речка Шелонь. Спокойна, нетороплива, совсем не такая, как муромская Ока, теченье которой так сильно, что с ног сбивает и сносит. На берегу – санаторий-курорт, солевые источники, грязи.

Чудесная Марина комната в доме у дяди Мити. Все очень скромно, однако с достаточной меблировкой. Утром проснулась от шороха, совсем рядом! И – колокольчик – такой мелодичный! Прям у забора – ох, как хороша – коза! Белоснежная, чистая, глядит, как просит. Шерсть – мягкая, будто причесана, только и гладить... Пыталась пролезть в дырку в заборе, застряла! Так познакомилась Мара с соседями, освободив их любознательную чудо-козу. А у них – пианино. Зовут – приходи к нам, играй, у нас, увы, уже некому.

Каждое утро – за молоком. Нераспаханные, богатые луга в окрестностях города. Козам приволье и молоко у них потому такое вкусное, будто сладкое. Днем по хозяйству – помочь тете Маше. В прошлом учительница, еще в Карабановской школе, Мария Алексеевна, почти Марочке тезка. А дядю Митю вообще не видно – кроме службы в Ильинском храме, на нем еще церковные требы в других приходах и на дому у верующих. Ездит по всему Солецкому церковному округу, где назначен он благочинным. Везде прихожан стало больше, многие обратились к Богу в первые послевоенные годы.

Много лет спустя разыщет Марочка дочь дяди Мити, свою двоюродную сестру Лизу, в замужестве Тараканову. И только тогда узнает она обо всем, что случилось с ним и его родными в период с 20-х и до последних послевоенных лет. О чем дядя Митя молчал, еще до войны прекратив переписку с Марой по почте. Но никогда не терял он ее из виду – с каждой возможной надежной оказией передавал ей записку или гостинец.

Узнает она, как в 1928-м, когда служил еще в Троицкой церкви, в Карабаново, его принуждали стать осведомителем. Как продержали его в милиции две недели, но документ он тот грязный не подписал. Как после того лишили жилья и как приютил его у себя один из знакомых рабочих. И как узнав, что тому грозит увольнение, ушел искать другое жилье.

Узнает, как в 29-м собор закрыли, а он продолжал совершать все требы дома у прихожан. Как в 30-м был арестован и отбывал свой срок на лесозаготовках в Карелии, после чего был рабочим на лесосплаве, уже в Ленинградской области.

Как удалось сберечь взрослую дочку Лизу с первенцем-внуком, окольными путями отослав их к родичам в Ленинград. Как сын их Коля был исключен из школы из-за родителей-"лишенцев" (так называли их, лишенных права голоса). Как вскоре они потеряли его ¬– простыл и умер.

Как в 44-м вывезли отца Дмитрия немцы со всеми местными жителями в Литву. И как работал там кучером, однако не забывал о своих пастырских обязанностях. Как в 45-м вернулся домой с первыми же реэвакуантами. Как звали его служить в Новгород, Псков, но предпочел он Сольцы, стал пожизненным настоятелем местного Ильинского собора.

После войны, в 1945-м, храм достался отцу Дмитрию в весьма плачевном, разграбленном состоянии. Верх колокольни разобран, вывезены иконы, разворована церковная утварь. Исчез изумительной красоты резной из дерева иконостас, вместо которого теперь – простая деревянная перегородка. Взялся за восстановление храма, нанял и каменщиков, и плотников. Однако так много горя и бедности в послевоенное время! И львиную долю церковного дохода раздает отец Дмитрий в помощь – когда голодающим, когда погорельцам иль многодетным, а когда и на содержание местного детского сада и школы. Однако все мало властям, все мало – и вот, в 48-м, под предлогом спасения урожая, "только на лето" забрали под склад зерна теплую часть собора. Грохот с утра до ночи – двигатель сортировки зерна. Дым вперемешку с пылью, росписи потемнели, осыпается кладка и слой с куполов. А ведь этот собор – едва ль не единственный действующий в местной округе. Из окрестностей и далей по воскресеньям и праздникам съезжаются сюда люди послушать отца Дмитрия. Говорит он – о любви и о страдании, о раскаянии и о прощении, о жизни, о счастье, о Боге. Слушает его Мара, впитывает каждое слово. Такие простые слова, такие понятные мысли, такие близкие ей ценности.

Лето прошло незаметно. Как жаль уезжать, но надо – пора уже в институт. И потекла, побежала, быстрей и быстрей – вся ее полнокровная жизни река. Никогда больше не возвращался к ней зловещий болезненный кашель. И лишь один раз напомнила о себе пережитая ею послевоенная чахотка – совсем уже в преклонном возрасте Мары, когда засомневались врачи в безопасности спасительной операции. И снова – тот самый свет из окна – ласковый, теплый. И – снова – тот сон. И снова – та непонятная сила, которая столько раз спасала ее от отчаяния и беды. И снова на помощь пришли люди – родные, друзья. Старательное обследование – и результат показал, что легкие у нее сильны и живы, выдержат нужный наркоз. Еще много счастливых лет после этого было отведено Маре. И все эти годы она помнила о дарованном ей добре и делилась им с другими.

...И, напоследок. Много лет спустя, в Киеве, встретилась Мара с той же росписью, что у дяди Мити в храме. Оказалось, что все – сюжеты, стиль, орнаменты собора Ильи Пророка – были изумительно точной копией росписей киевского Владимирского собора. Смотрела Мара на росписи Васнецова, Нестерова, Врубеля и видела храм в Сольцах и дядю своего, отца Дмитрия. И вновь вспоминался тот самый свет – ласковый и теплый, свет всей чудесной ее большой и дружной семьи. Как сияние Богоматери в апсиде алтаря под куполом Владимирского собора. И поднимались из самого сердца слова молитвы: "Яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков..."


Моей маме. Ко дню ее памяти, 25 декабря 2019 года.


Рецензии