На равнине

               
     Игорь Максимович Беглов решил, что будет поправлять своё здоровье только в здравницах на равнине. Не на море и не на горах, где ему всё-таки приходилось, хочешь не хочешь, испытывать психологический или физический дискомфорт. В первом случае  мучился, например, мыслью, как совместить время лечебных процедур с возможностью отвоевать после их завершения подходящее местечко на общенародном пляже – своего в здравницах, в которых ему пришлось отдыхать, не было. Ну а про горы и говорить нечего – карабкайся, задыхаясь, наверх, а спускаясь, думай, как бы не повредиться. Такое с ним уже приключалось – все три недели пребывания в горном санатории ушли потом на излечение. А на равнине санаторная жизнь как раз размеренная, не требующая особых напряжений. Беглов следовал в данном случае понравившейся книжной мысли, казавшейся ему уже своей собственной: «Тишина, покой, блаженная бездеятельность – разве не таков рай праведников». Таким раем и представлялась ему санаторная жизнь на равнине. Сомневаться можно было только по поводу праведности самого Беглова, но это, как говорится, отдельная история.
 
     Решил – и уже успел слетать в одно из таких лечебных учреждений. Это был германский санаторий на водах. Там, правда, было немного и от горной Тюрингии, но уж больно его нахваливал знакомый, съездивший туда позапрошлым годом. Лечение оказалось обычным, как и в отечественных здравницах такого рода. Необычными были смертная скука и первозданная тишина, которая никак не ассоциировалась с болтливой сорокой на гербе этого молчаливого городка. Может потому и молчаливого, что Беглов не знал местного языка?
 
     Но нет худа без добра. Игорь Максимович зато прочитал ещё раз, но уже с чувством, с толком и расстановкой одну из книжек немецкого классика, писавшего про войну, – ведь всё-таки в Германии находился. Прочитав, засомневался в том, что это произведение классика. Кстати, и земляки писателя долго не признавали его выдающимся. Может, правильно делали?

      Беглов попытался вспомнить из какого сословия был этот немец. Классиков, по его мнению, могла рождать только их безбедная жизнь. Львиная доля из них были не бедные люди. Не без исключений, конечно. Случались известные писатели и из разночинцев. – Но почему тогда, - задавался он вопросом, – не рождает классиков нынешнее, достаточно сытое время?! Может, недостаточно сытое? Нынешним литераторам всё же приходится думать и о материальной стороне своего существования. Они сейчас в основном из разночинцев, если по-старому. Их много, но количество не переходит в качество. А может и нужды в классиках теперь нет?
 
     Во всяком случае, читая немца, Игоря Максимовича несколько позабавило, что молоденькая героиня говорит, чего при первом прочтении этой книжки он не заметил, будто пятидесятилетняя дама, умудрённая жизненным и любовным опытом, что изъясняется она чуть ли не афоризмами. Не отставали в своём глубокомыслии другие персонажи постарше, предстающие перед читателем в роли кладези премудрости.

     Потом Игорь Максимович взялся за библейский эпос, продолжая постигать строка за строкой его премудрости. Раньше, обращаясь к нему, он открывал страницы писания наугад. Кстати, специалисты по религии не возбраняют, – даже, кажется, рекомендуют читать его с любого места. Такой совет он нашёл в предисловии к одному из изданий эпоса. Пару месяцев назад всё же решил осилить все тексты Библии последовательно, лист за листом. Теперь изо дня в день осваивал – нет, прочитывал – по несколько богодухновенных страниц.

     Там Игорю Максимовичу встречалось много чего противоречивого, что укрепляло его в атеистической вере, в которой его воспитывали ещё в юные годы. Тут тебе и Каин, женившийся на своей сестре, и праведный Лот, спавший по очереди со своими дочерями. И тот же Каин, убивший своего брата. Встречались злодеи, лгуны и, чёрт его знает, какие ещё отрицательные типы.  – Да и путано как-то написано, – рассуждал Игорь Максимович, - хотя из этой путаницы вполне себе можно вынести для себя правила общежития, понять, что такое хорошо для авторов и что такое плохо. - Ну, а если что-то в ней мне непонятно, то надо исходить из того, что человек всё же не совсем совершенное чудо природы. - Во всяком случае мне, видимо, не дано понять Божий замысел.

     Сытая бездеятельность на водах располагала Беглова к размышлениям. И в размышлениях этих не оказалось даже намёка на какой-нибудь позитив. Он уже не раз ловил себя на мысли о том, что видит, а если не видит, то обязательно сосредоточенно ищет во всём только плохое. Негатив питал его, будто заряжая жизненной энергией.

     От чтения Игорь Максимович отрывался только на процедуры, да на пару экскурсионных поездок в соседние поселения, отмеченные, на взгляд местных властей и жителей, событиями исторического масштаба и особыми объектами. В одном из них осматривал гостиничную комнату, в которой якобы останавливался на ночь больше двух веков назад великий не только для немцев немецкий поэт. Тамошние музейщики умеют монетизировать праздное любопытство праздных людей – муззефицируют всё, где однажды ступала (а, может, и не ступала) нога объекта поклонения. А за всю его длинную жизнь где она только не оставляла своих следов!
 
     У западников способность добывать деньги из воздуха доведена до совершенства. Преследуя выгоду, они изобретательны, инициативны, хитры, коварны, агрессивны и безжалостны. У нас люди особой денежной креативностью не обладают. Зато у нашего Емели и печка, и вёдра сами ходили, а Левша блоху подковал. Знакомый офицер рассказывал Беглову, как однажды, благодаря его находчивому ефрейтору, удалось отправить в цель оперативно-тактическую ракету, не пожелавшую было взлетать, с помощью обычной спички. Тот якобы вставил её в какое-то забастовавшее реле – и порядок! А вот подучиться финансовой креативности, оборотистости, хитрости и прочим качествам из этого ряда человеческих достоинств и недостатков – нашим всё же не помешало бы. А то сплошная простота, но она, как говорится, бывает хуже воровства.
 
     В ещё одном поселении Игорь Максимович посетил музей музыкальных инструментов. Рядом был и завод, выпускавший их. Пара губных гармошек, приобретённых там, до сих пор валяется где-то в его письменном столе. Он даже пытался научиться играть на них, но это оказалось невозможным: как говорится, медведь на ухо наступил.

     Уезжал из санатория, так и не законсервировав недуги, с которыми приезжал. Возможно, предстояло ждать отложенный результат. Скорее же виной был отрицательный плацебо-эффект на почве обычного для него негативного восприятия всего окружающего.
 
     Позднее Беглов лечился уже в отечественном санатории. Ехал туда поездом, проделав путь больше двух тысяч километров. С умыслом – просто хотел посмотреть на города и веси огромной страны, всмотреться в лица людей, которые окажутся в поле зрения.
 
     Он видел, как встаёт и заходит солнце. Любовался разноцветьем полей в защитных лесопосадках. Смотрел на проплывающие мимо ещё безлюдные перроны вокзалов и платформы полустанков. Провожал взглядом сонных станционных служащих и работников, начинавших или заканчивавших свой рабочий день спозаранку. Заглядывал в тёмные окна жилых домов, теснившихся у железнодорожных путей, почему-то желая заметить в них движение. Днём – на остановках вглядывался в лица женщин с натруженными руками, предлагавших плоды своих приусадебных участков. Полтора суток маленьких открытий, которые для него прежде таковыми никогда бы не стали.
    
     Картинки из вагонного окна, обычная, обыденная станционная жизнь приобретали для Беглова значимость, значительность, особенность, заставляя размышлять о цене неспешной, размеренной жизни, которую человек никак не научится ценить. Кто-то подсчитал, что за всю известную историю существования человечества войн на Земле не было только 240 лет.
    
     Причине человеческой воинственности дают разные объяснения. Как-то по этому поводу наставить Беглова решил его случайный знакомый – взрослый, но наивный, по его мнению, человек. - Не было ещё в истории человечества войн, - уверял тот, - которых нельзя было бы избежать, использовав дипломатический или экономический инструментарий. - И если в двадцать первом веке люди тысячами физически уничтожают себе подобных, не сумев или не пожелав договориться, значит причин может быть только две: беспросветная тупость либо бесконечная жадность.
 
     Беглов был категорически не согласен с этим утверждением. Иначе выходило бы, что умным и не жадным является только сам знакомый, а всё остальное, постоянно воюющее человечество, - жадные тупицы. Если уж военное столкновение неизбежно, то самому Беглову пришлась бы по душе так называемая «интеллигентная война». Рассказывают, что её уже которое десятилетие ведут за остров Ханс, что в проливе Кеннеди, канадцы и датчане. Туда раз в несколько месяцев поочерёдно высаживается десант канадских или датских военных моряков. Там они устанавливают свой национальный флаг, после чего отмечают взятие острова, распивая датский шнапс или канадское виски, которые оставляют, покидая остров.

     Навстречу набегали и тут же исчезали из поля зрения путевые километровые знаки – будто маркеры, отсчитывавшие, как показалось Беглову, время его жизни. На ум услужливо пришла подходящая мысль: – Это сущее моего бытия и, наверное, прощание с ним.

     В округе, по которой шёл в ночи состав, множились огни пока не стало светло почти как днём. Поезд, замедляя ход, подходил к мегаполису. Оттуда Беглов добирался электричкой до столичного пригорода, где в одном из чертогов прошлого века располагался санаторий. Лечение там назначили почти по протоколу поликлиники, к которой тот был прикреплён дома. Добавили лишь посещение бассейна.
 
     В первые дни разнообразие в череду санаторного однообразия вносил сосед по палате. Это был сибиряк девятого десятка лет. Энергичный, деятельный, физически крепкий старик, каким, наверное, и должен был быть настоящий выходец из сибирского края. Правда, уже вскоре после заселения в палату Беглову пришлось дополнить эту оценку ещё одним определением: «чокнутый».
 
    В глаза бросились странности в его поведении. Сосед безапелляционно постановил, что Игорь Максимович не будет открывать форточку, так как он-де опасается простуды. С этим Беглов ещё мог согласиться, учитывая, что тот был чуть постарше по возрасту. Но с трудом воспринял особенность старика ходить по палате совершенно голым, мотая перед его носом своим немаленьким причинным органом. Ко всему сосед оказался дамским угодником, завсегдатаем санаторных танцевальных вечеров. Возвращаясь после долгих проводов своей очередной пассии в двенадцатом часу ночи, садился в ноги уже спящему Беглову и вёл с ней долгие телефонные переговоры – телефон к несчастью Беглова был установлен на его прикроватной тумбочке. Игорь Максимович не знал объекта его воздыханий, но разговоры с дамой были достаточно фривольного содержания.
 
     Видимое недовольство Беглова этими обстоятельствами сосед игнорировал. А выскажи его Игорь Максимович вслух оно бы встретило неприятие со стороны нагого соседа, если учесть его наступательный характер, а также безответность и мягкотелость, которые тот почувствовал в Беглове. Но чего Игорь Максимович не смог бы вытерпеть ещё почти три недели пребывания в здравнице, так это его богатырский храп по ночам. Беруши не помогали, потому Игорь Максимович уже дважды собирал постельное бельё и устраивался на ночь на диване в холле. Санаторное начальство учло это обстоятельство, пошло навстречу Беглову, выделив ему за дополнительные деньги одноместную комнату. Здесь, оставшись наедине, Игорь Максимович вновь ощутил привычное для него внутреннего равновесие.
 
     Располагаясь, приоткрыл фрамугу окна. В комнату ворвался холодный воздух и монотонный, придушенный шум огромного города, как оказалось, не умолкавший со стороны комнаты Беглова ни днём, ни ночью. Здесь не было негородской тишины, загородного свежего воздуха. Выбирая для лечения этот санаторий, Игорь Максимович не знал, что мегаполисы могут загрязнять своими воздушными и шумовыми испражнениями окрестности в радиусе пятидесяти километров от себя.
   
     Местная санаторная жизнь включала атрибуты, наверное, обычные для таких отечественных заведений: медицинские процедуры, праздное безделье, экскурсии, знакомства с новыми людьми, кино, концерты, творческие встречи, алкоголь, танцевальные вечера и любовные интрижки. Почти ничто из этого перечня Игоря Максимовича не привлекало. Он стал совсем плох здоровьем, а недавняя болезнь стала к тому же опустошать кладовую его памяти. Из неё порой неожиданно для него стали исчезать названия предметов, отвлечённые понятия. Приходилось мучительно вспоминать их правильные имена, на что иногда уходил, если не было подсказки, целый день.

     Можно было бы почитать, но глазная болезнь пусть пока и не застила весь белый свет, но различать книжный текст без очень сильной оптики уже не позволяла. Общаться с кем бы то ни было из санаторных постояльцев не хотелось. Потому Игорь Максимович выходил на улицу, находил пустующую скамейку, садился и, уставившись в одну точку, долго переваривал какую-нибудь возникшую в голове мысль. Или же слушал по аудиоплееру, который с какого-то времени всегда носил в кармане, свою антологию музыкальных произведений всех времён и народов.
 
     Включал также радиопередачи на темы текущего дня. Кстати, именно сейчас Беглов, разместившийся после процедур на скамейке в замковом парке, в котором располагался санаторий, слушал прямой эфир радиоведущего со смешной для русского уха фамилией. Игорь Максимович уже не раз замечал одну особенность за этим самоуверенным и считающим себя всезнающим журналистом. Скрывая свою некомпетентность, тот начинал подшучивать и подсмеиваться над своими слушателями, а то и убирать из эфира, когда не находил ответа на их вопросы.
 
    Устав от радиоперепалки журналиста с любознательными, въедливыми, невежливыми и иными по своему характеру слушателями, Беглов включил своё собрание музыкальных сочинений. Купался в волнах умиротворяющей классики и мелодичной музыкальной современности, погрузившись затем в состояние внутреннего покоя, обрамлённого красотой парково-дворцового ансамбля, в центре которого он находился.
 
    Последние владельцы этой красоты в царские времена – потомки европеизированных ханов – были, пожалуй, больше европейцами, чем сами европейцы. Люди очень богатые и влиятельные и рачительные хозяева. Чего только у них не было: огромные имения, роскошные дворцы, редчайшие драгоценности, масса произведений искусства, чему позавидовали бы многие музеи мира.
 
    Дослушав «Времена года» венецианца Вивальди, Беглов, пошёл по парковой аллее, с обеих сторон которой на него смотрели пустыми глазницами изваяния реальных и вымышленных героев далёкого прошлого. В глубине зелени его внимание привлекла скульптура царицы-немки в образе богини правосудия. – Сколько же хвалебных слов сказано и говорится по сей день в её адрес! – подумал, глядя на неё, Беглов. Он не хотел признавать заслуги этой дебелой и, как утверждают некоторые источники, похотливой женщины, вознесённой по воле случая и своего коварства на вершину русской власти. – Можно лишь успокаивать себя тем, – рассуждал Беглов, – что в управлении страной она всё же старалась не терять здравомыслие.
 
    В числе достоинств часто вспоминают её переписку со знаменитым французским гуманитарием. – Какая заслуга и какое достоинство! – Мало ли на свете бывало и бывает умных злодеев и злодеек! – Мужа-то лишила короны она и потом до смерти его довела тоже она. – Так что это была ещё та дамочка! – рассуждал Беглов. Автор изобразил её без повязки на глазах и весов, привычных для мифологической Фемиды. – А, может, не без задней мысли, – предположил он. – Допустим, автор рассуждал за любвеобильную царицу-Фемиду следующим образом: кого хочу, того милую, но прежде хотелось бы взглянуть на счастливчика! Слово «миловать» – тогда становилось уже категорией не правосудия, а категорией «нравишься – не нравишься».

   Вглядываясь в бронзовое лицо царицы в макияже из пепельной патины, Беглов вспомнил недавнее причисление к лику страстотерпцев её праправнука. – На нём как главном правителе страны природа, видимо, совсем выдохлась, – подумал он. – По его вине не стало прежней, многовековой России.  – На месте церковных иерархов, я бы причислил к лику святости не его, а в качестве коллективного страстотерпца – весь русский народ, гибнувший миллионами по вине правителей в угоду их прихотям и представлениям о том, как должно быть устроено и каким должно быть всё сущее. – Почему душегубов превращают в святых? – недоумевал Беглов.

     Войдя через пару часов в санаторный корпус и проходя мимо сестринского поста услышал, как за спиной кто-то басил, разговаривая по телефону. Тембр голоса показался ему странным. Обернувшись, увидел, что говорила, к его удивлению, женщина. Беглова передёрнуло – для него в женщине не было ничего более отвратительного, чем признаки мужского начала и мужские привычки.

     Вечером сходил в посёлок на концерт певца, модного среди его молодых современников. Исполнитель орал как скаженный – хоть беруши в уши вставляй. Зал бесхитростных зрителей разражался после каждого номера овациями. Беглов не разделял эмоции молодых людей, составлявших большинство публики, будто напоминавшей ему о том, что он в нынешней жизни уже пришелец из прошлого. Об этом не сожалел. – Слава Богу, – говорил он себе, – что я не с этим временем, не с этим поколением извращённых представлений о сущем. Когда-то римские глашатаи кричали: «Проституткам и актёрам вход воспрещён». Теперь они вхожи везде и чтобы свидеться с ними, надо ещё хорошо заплатить. – Прежнее благословенное время не вернёшь, – вздохнул с сожалением Беглов. – Бейся не бейся лбом о стену, окажись она даже сакральной Стеной плача. И лист, упавший вчера с герани, стоящей на подоконнике палаты, и я, и всё вокруг превратится в прах.

      Через две недели после возвращения из санатория Беглова Игоря Максимовича не стало. Он безвестно ушёл в вечный мир, превратившись в его безвестную частицу.

12 октября 2020 года