Разгадка тайны Печорина. Часть III

Комментарий к журналу Печорина

     Есть и другой аспект личности Печорина, диалектически (хотя это слово нынче немодно) противоположный страху: гордыня.

     Если обратить внимание на выбор Печориным друзей и врагов, можно заметить, что в друзья (в той малой степени, в какой он способен на дружбу) – он берёт людей, в том или ином отношении неравных ему, – но и не собирающихся становиться вровень и вступать в соперничество.

     Вернер – человек, с которым можно на равных говорить о высоких материях, – но слабый как ребёнок – и не претендующий на соревнование в силе и смелости, явно не кандидат в противники на дуэли – и нечестно было бы его на подобное провоцировать – чего Печорин делать и не стал, хотя находился в состоянии крайнего нервного напряжения и был очень разозлён тем, что Вернер при последней встрече (после дуэли с Грушницким) не протянул ему руки. Кроме того, у них не было соперничества из-за женщины. Впрочем, наверное, всё напряжение ушло в скачку и в слёзы на дороге... Взрыв обошёлся без человеческих жертв.
Максим Максимыч – хороший старший товарищ в боевых и приближенных к ним условиях – но именно в таких условиях! – а в обычной естественной для Печорина жизни абсолютно ему не нужный – и ни по образованию, ни по воспитанию явно не равный ему.

     С Вуличем, которого Печорин – по крайней мере по первому впечатлению – более глубоко они не общались – мог полагать равным себе, – у него состоялась своеобразная дуэль.

     Грушницкого, которого он считал пародией на себя – причём пародией, претендующей на равенство, а то и на первенство ("Княжна Мери написана до "Тени" Андерсена!), – Печорин доводит до морального падения, до бесчестности, до дуэли и смерти.

     Сопоставление – и противопоставление – Грушницкого и Вулича явно проводится автором при описании храбрости каждого. Грушницкий "махает шашкой, кричит и бросается вперёд, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!.." Вулич: "он бросился вперёд, увлёк за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами". Это – без авторского уточнения – по-видимому, храбрость, уважаемая автором, – русская храбрость – при том, что персонаж – серб. Если бы у Печорина состоялась дуэль с Вуличем, Вулич бы не промахнулся. Он, в отличие от Грушницкого, в бою не закрывает глаза и стреляет "прехладнокровно".

     Гордыня, проявляемая Печориным в отношениях с людьми, проявляется и в его борьбе с роком.

     Он готов ценой жизни показать, что свободен, что победит рок, – и идёт на дуэль безоружным, давая противнику выстрел. В "Фаталисте" – после спора с Вуличем, в котором в конечном итоге, после обретения уверенности в недостоверности пророчеств вдруг выясняется, что они исполняются, предопределённость существует! – Печорин проявляет особенную, отчаянную храбрость – он готов погибнуть достойным, красивым с точки зрения офицерской чести образом – и победить таким образом рок. Аналогично – на дуэли с Грушницким, стоя безоружным под дулом пистолета на краю самим же Печориным выбранной пропасти.

     Идёт шахматная игра человека с самим собой – и где тут выигрыш, где проигрыш? А ничьей нет – всё закончится так или иначе. Смешать фигуры, покончив с жизнью? Застрелиться или броситься в пропасть, не подставляясь под чью-то пулю, не принуждая кого-то к убийству? А не хочется! Помимо того, что не хочется брать на себя грех самоубийства – лучше чужими руками – вспомним Настасью Филипповну! Но это – отдельная тема. И лучше ли – вводить другого во грех? Для "демонического" Печорина подобное кажется несомненно лучшим. А кроме того, в его ситуации самоубийство – не по существу дела. Здесь борьба не с абсолютным – Богом (чем позже занимается студент Кириллов у Достоевского в "Бесах"), не с неизбежным – смертью – а с предопределённостью – причём не абсолютной, а прозвучавшей из чьих-то уст, – может, лживых, а может, просто сказавших, что в голову взбрело. Поэтому в борьбе тоже не должен применяться метод с предопределённым результатом, а должна использоваться случайность – хоть с весьма вероятным летальным исходом.

     А почему сам Печорин не писал в своих дневниках о сражении с роком? Полагаю, не желал показаться смешным. Перед кем? Перед гипотетическим – а, может, Высшим читателем. Не хотел оказаться в роли Грушницкого.

     А если посмотреть судьбу Печорина дальше? Можно представить: устанет бороться, всё настолько осточертеет, что женится, – и доведёт жену до того, чтоб его убила!.. Но это уже для другого писателя…

     Кстати, возможно, Лермонтов, дав ключ к разгадке, саму разгадку не даёт из нежелания снизить образ Печорина, а также из злой иронии к читателю, которую, зная ответ, легко увидеть в авторском предисловии к роману, написанном для второго издания. Там говорится про "несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов", с учётом того, что буквального-то значения никто не заметил!

     Конечно, сам образ Печорина и влияние его на русскую культуру значительно разносторонней темы пророчества и попыток его избежать (как раз с этой стороны влияние невелико). Когда вокруг песчинки образуется жемчужина, для ценителей жемчуга исходная структура песчинки не важна, но если исследователь её выяснит, – почему бы ему не обнародовать свои результаты, не думая о том, что кому-то такая прозаическая материя, как песчинка, помешает любоваться переливами перламутра.

     И, может, мне не стоило раскрывать тайну Печорина, – но таковы уж мы, сочинители: лишь бы выразить свою мысль! Как отметил сам Лермонтов: "Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие очень меня обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки".

     А кроме того, как говорил Печорин: "...я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтобы их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться".

     Так не пеняйте и мне за разгадку.

     И, в конце возвращаясь к началу: в основе эпиграфа лежат собственные слова Печорина, уподобившего себя матросу с разбойничьего брига, выброшенному на берег.

27.1.2008, 4.11.2014, 19.5.2015; 7–8.2020.

Опубликовано в книге: Григорий Казакевич. Развилки истории. Развилки судеб. СПб, Алетейя, 2021. С. 377-380.