Глава 8

8. Вишнёвая косточка

Велли ждала её в келье, как Эмма и предполагала. Сидела на койке и смотрела на хризантему.
- Что это? – спросила она, указывая на горшок с цветком между оконных стёкол, когда Эмма вошла.
- Моя подружка, - ответила Эмма и прошла к шкафу с одеждой. – Отвернись, мне нужно надеть нагрудник.
Велли сделала утомлённое лицо. Сама она уже была экипирована до последней мелочи.
- Буду ждать тебя снаружи, - сказала она и вышла.

Патрулирование велось круглосуточно в 4 смены. Эмме и Велли досталась вечерняя – с 12-00 до 18-00, лучшая, по мнению Эммы, потому что после неё оставалось время на отдых. Возвращавшиеся «утренние» попадали на отработку тревоги в 6-30, «дневным» приходилось раньше вставать и обходиться без завтрака. А те, кто нёс патрульную службу ночью, двигались в темноте, почти вслепую, и рисковали больше других. С осени только вечерняя смена оставалась светлой от начала и почти до конца: уже в октябре солнце вставало не раньше восьми, а садилось в начале шестого. И вот – твои сменщики уходят в холод и тьму, а ты возвращаешься – и сразу ужин в тёплой столовой и полная свобода до отбоя, а дальше как обычно: подъём в 6-20, тревога, зерно в кастрюле…
Ясное дело, что пообедать надо было до полудня. «А теперь проехали, - думала Эмма, - шесть часов без еды и питья тебе обеспечено, хорошо хоть воздух здесь влажный, и пить не хочется. И фляжка на поясе – чтоб не упасть».
Велли же занимали совсем другие вопросы.
Когда перед выходом за территорию станции они оставили свои имена в журнале патрулирования, чтобы вычеркнуть их по возвращении, она спросила:
- Почему у тебя номер на букву «Ц», а не «Э»?
- Потому, что букв меньше, чем цифр.
- Это из-за того, что у тебя здесь есть тёзка?
От этой темы Эмме всегда становилось грустно.
- Нет, не поэтому, - сказала она и замолчала надолго.
Они шли между сосен, и Эмма смотрела себе под ноги, прислушиваясь к своим ощущениям. Она была в том же состоянии, что и тогда в рекреации, где Дэлли задирал парня с косичкой: среднее между сонливостью и лихорадочным возбуждением. Реальность казалась ей тонкой плёнкой, готовой прорваться при неосторожном движении.
- Это из-за потерь, - наконец сказала она. – Таблица номеров облегчает учёт.
Велли быстро глянула на неё, и Эмма без слов поняла этот взгляд.
- А потери большие? – серьёзно спросила она. Эмма ответила:
- Нет, но они есть.
- Есть? Или были?
- Есть.
Велли промолчала. Эмма продолжила:
- Все что-то знают об этом, но прямо не говорят. Ты видела журнал патрулирования?
- Видела.
- Это таблица. Когда кто-то из неё выбывает, номера меняются. Если, например, двое твоих товарищей не вернутся с задания, первые буквы их имён уйдут из таблицы, и номера сдвинутся. И у тебя номер станет не 305, а 303. А по факту вас стало на двоих меньше, и это сразу видно.
- А буква причём?
- Букву тебе придётся менять, если пропадёт кто-то на «В». Тогда «В» в списке больше не будет.
- Странная система.
- Уж какая есть.
- Но букв 30, а нас три сотни!
- Всегда есть свободные буквы, когда никого нет с именем на эту букву. Если «В» уйдёт из таблицы, её заменят на свободную, какой-нибудь «твёрдый знак»!
- Зачем?
- Им так проще. Мы для них – просто буквы и цифры… А по сути – только цифры, а наши имена что-то значат только для наших родителей.
Эмма сама не знала, почему вдруг так разоткровенничалась с Велли, - может быть, потому, что, пока она говорила, ЭТО её не трогало. Оно шевелилось где-то в глубине, и единственное, чего Эмма хотела – удержать его в себе.
- А для погибших, - продолжала она, глядя прямо перед собой, - наши собственные имена становятся памятниками. Каждый раз, слыша свой номер, я вспоминаю того, кто забрал с собой первую букву моего имени: его звали Элли. А его напарника – Генни. Когда их не стало, я стала «Ц», а Ганна – «Н». И она тоже об этом помнит. Ты никогда не думала, что каждый, кто записан в этом журнале – мертвец? – вдруг спросила она.
Велли не ответила, и Эмма не знала, рада она этому или нет. Ей нужно было продолжать говорить, и она говорила:
- Ц-116 – это просто номер, ячейка. Могилка. Не моя – просто… Безликая. Кого угодно можно в неё положить. После пополнения выбывшие буквы восстанавливаются. Теперь среди новеньких есть Галли – и буква «Г» снова в строю, а потом она тоже исчезнет. Мы все здесь – просто галерея портретов на могилках.
- А если теперь пропадёт кто-то на «Ц», твой номер снова изменят? – подала голос Велли.
- На «Ц» никого нет, кроме меня.
После этого разговор не продолжился.
Стоял последний день мая, и день этот был необычно ярким. Ветер стих, на солнце было почти жарко. Деревья отбрасывали тени. «В полдень они исчезнут», - зачем-то вспомнила Эмма. Ей нужно было остаться одной, чтобы целиком погрузиться в то, что накатывало на неё сейчас. И в то же время что-то подсказывало ей, что этого лучше не делать. Велли её почему-то не раздражала. Скорее наоборот: Эмма представляла себе, как они идут по маршруту вдвоём, беседуя, как подружки… И эта картина, несморя на её нелепость – на обходе разговаривать нельзя, - её радовала.
- Плечо не болит, кстати? – спросила Велли.
- Какое плечо? – встрепенулась Эмма. – А… - про плечо она уже забыла. – Всё нормально.
- Эта Т-309 мне не нравится, - вдруг заявила Велли.
- Что?.. – не поняла Эмма.
- Ну, эта, которая тебя… ударила. Сегодня, - объяснила Велли. – По-моему, она себе на уме.
Эмма хмыкнула - ей захотелось повторить вопрос Кенни: «Что, ревнуешь?» - но она удержалась.
- Ничего, я сама виновата, - сказала она. – Забудь.
А сама снова увидела глаза Тилли, её улыбку, то, как она перекладывает меч из одной руки в другую – с этим свистом вращающегося лезвия…
В ней поднимался чёрный туман. Состояние, в которое она впадала при этом, выглядело, как подавленность: застывшее выражение лица, замедленные – словно в воде - движения. На деле это было глубочайшее, требовавшее всех сил сосредоточение. Что-то происходило, и ей нужно было понять, что.
Разговор о «портретах на могилках» дал направление её мыслям – и именно тем, что не посещали её давно: о том, насколько в действительности безопасна дорога, по которой она совершала обход столько раз, а сегодня собиралась совершить его с Велли.
- Добро пожаловать в Лимерию! – сказал командующий с кафедры.
Вздулась над окном – и опустилась занавеска. Эта девушка – Тилли – обернулась и посмотрела на неё. А рядом с ней тот парень… Он лишний. Лишний.
«Так бывает, когда погружаешься в сон…» - повторялись внутри слова. – «Наши жизни – допущения… Они мреют…»
Потом она услышала:
- ..если будут стрелять?
Эти слова вытолкнули её на поверхность – и напомнили, что нужно оставаться на ней.
- Будут стрелять – не стой, - машинально ответила она. – Падай и сигналь мне.
Она и Велли вышли на тропу, с которой начинался маршрут. До полудня времени почти не осталось, и их ждали.
- Смена, - сказала Эмма, не глядя на них.
Двое «дневных» патрульных кивнули и удалились. Эмма и Велли заступили на их место. Велли вопросительно смотрела на Эмму, и та впервые почувствовала к ней что-то вроде симпатии.
- Слюнявчик-то на тебе? – спросила она, стараясь улыбнуться.
«Слюнявчиком» шутники вроде Кенни называли обтянутую кожей цельнометаллическую пластину, закрывавшую грудь от ключиц до диафрагмы. Считалось, что «слюнявчик» стрела не может пробить ни с какого расстояния.
Эмма постучала согнутым указательным пальцем по нагрудной пластине Велли.
- Ну вот, будут стрелять – в сердце не попадут! Иди спокойно. – И, увидев выражение её лица, поспешила добавить: - Да не бойся ты, никого здесь нет!
- А ты?
- А я пойду в другую сторону.
- А разве так можно?
- Нет, нельзя, - ответила Эмма, глядя Велли прямо в глаза и ожидая, что та примет её слова за иронию. И не просчиталась.
Велли молча – хотя и несколько неуверенно – вытянула меч и, приложив его к плечу остриём вверх, как пику, повернулась, собираясь отправиться на противоположный конец тропы. Эмма её удержала.
- Постой! Чему тебя учили?
Велли, ожидая подвоха, начала выдавать заученное, как у школьной доски:
- Парный патруль на каждые два километра… Идут вдвоём…
- ..по обе стороны дороги, - уточнила Эмма.
- По обе стороны… - повторила Велли, глядя ей в рот, и продолжала:
- Время – 6 часов, продолжительность одного прохода – около получаса, на середине последнего часа – встреча в исходной точке…
- ..в виду сигнальной вышки, - кивнула Эмма, и Велли вместе с ней, после чего обе посмотрели на видневшуюся над лесом будку сигнальщика.
Маршруты строились таким образом, чтобы просматриваться с сигнальных вышек, расположенных между всеми станциями, по возможности на равном расстоянии друг от друга. Так в случае тревоги до них можно было относительно быстро добраться.
- Как объявляют тревогу, помнишь?
- Через дежурного на вышке, - ответила Велли.
- Идёшь к нему, если напарник не приходит к месту смены по прошествии часа…
- Как «по прошествии часа»? – не поняла Велли. – Меня же сменят!
- Нас сменят, - объяснила Эмма. – А тебе одной зададут вопрос: где напарница? Будешь ждать, пока те обходят маршрут. Патрулирование не прерывается ни на минуту.
Велли поджала губы – но промолчала. Эмма всё-таки не отказала себе в удовольствии её попугать.
- Через сутки тех, кто не вернулся, признают пропавшими без вести…
- Это говорили на инструктаже, - перебила Велли. – Задача патруля – выявление партизан и посторонних лиц, в том числе с задержанием…
- Ну, с задержанием – это как получится, - заявила Эмма, - потому что силы могут оказаться неравными. Посторонних тут нет, но если кого-то и встретим – доложим, и сюда отправят усиленный отряд. Запомни правило N1: в бой вступать нельзя! Наша задача – не героизм, а передача информации. Видишь – сообщи! Нас всего двое, идём по одной, ТНО-шник или кто-нибудь ещё может оказаться 2-метровым детиной весом в центнер, а ты – девочка-вчерашняя школьница, он тебя одним щелчком с ног собьёт. И если не прикончит, то… Не будем об этом.
- Не будем, - эхом вздохнула Велли.
- Повторяем главное – в последний раз…
- Надеюсь, до последнего не дойдёт… - пробормотала Велли, и Эмма повторила:
- В последний раз – перед тем, как разойтись: идёшь не по дороге, а вдоль неё, не открыто, а за деревьями, за кустами, и не просто, а смотришь по сторонам внимательно. Слышишь – видишь кого-то или что-то – в бой не вступай! Не обнаруживай себя. Не дёргайся, не бегай – замри и подай сигнал – предупреди меня. После этого иди к дежурным – они поднимут тревогу. Береги себя и сведения, ради которых идёшь на маршрут. Поняла?
Велли кивнула очень серьёзно.
- Какой сигнал? – спросила Эмма. – Он зафиксирован в журнале, на каждый раз свой.
- Как кричат грачи, - ответила та и показала: два крика – отмашка, три - предупреждение об опасности.
- И снова два – отбой! – добавила Эмма. Велли вздохнула и отчеканила:
- Два коротких крика грача – позывной, по которому узнаём друг друга, три - предупреждение об опасности, три и снова два – отбой, всё в порядке.
- Хорошо, - согласилась Эмма. – Грачей много, они гнездятся сейчас. В другое время – другие условные знаки. И дополнила тем, ради чего начала эту проверку знаний:
- Когда один идёт по дороге из конца в конец, второй движется ему навстречу из другого конца.
Велли не сказала, что патрульные должны идти в пределах видимости друг друга. Так что Эмма не сомневалась, что та примет эту инструкцию за чистую монету.
- Дежурные на вышках подают сигнал времени каждый час, - продолжила Эмма, - но тебе и так ясно, что самое большее через час от начала пути мы тут встретимся – и махнём друг другу. Так?
Велли кивнула:
- Так.
- Если в конце последнего часа меня нет – ждёшь. Пришла смена – меня нет 15 минут – можете отправляться на поиски. То же самое будет касаться и тебя. Маршрут помнишь?
Велли прищурилась и ответила с вызовом:
- Башню помню.
- Это моя дорога, - спокойно ответила Эмма. – Твоя – вниз по направлению течения реки, до поворота на деревню. Там будет риз, его ни с чем не спутаешь…
- Риз?
- Дерево с красной листвой. Они как раз сейчас красные, издалека увидишь
- Хорошо.
- Оттуда возвращаешься – и идёшь к Башне, по дороге - здесь - машешь мне, и я иду к ризу, и так мы движемся по круговому маршруту, одна с одной стороны дороги, другая – с другой. Пока не придёт смена. Всё запомнила?
- Всё.
- Хорошо.
Вспыхнул сигнал полудня: одна быстрая вспышка, две долгих – и снова две быстрые. Условные обозначения времени тоже проходят на инструктаже, но Эмма давно их забыла и ориентировалась только по счёту. До конца смены их оставалось шесть. Она вытащила из ножен свой меч, они с Велли повернулись спиной друг к другу и разошлись.

Эмма почти сразу пожалела о своём легкомыслии. И не потому, что ходить поодиночке запрещено. А потому, что сама оставила себя с ЭТИМ один на один. Стоило ей перестать говорить – как оно дало себя знать с новой силой. Уже через несколько минут она посмотрела в спину Велли, надеясь, что та обернётся, но Велли ни разу не взглянула назад. Её маленькая светлая фигурка скрылась из виду. Отступать теперь было поздно. Лучше бы они шли вместе, болтая, как две подружки.
Лучше бы болтали.
«Тревога всегда ложная, посторонних лиц нет, будут стрелять – в сердце не попадут». А на деле – попадись ей на «её дороге» и вправду какие-нибудь посторонние лица – «снять» её труда не составит. А если и не заметят – пока она доложит об этом, их и след простынет. Если с ней что-то случится – даже если она успеет подать сигнал, услышит ли её напарница, если будет на противоположном конце тропы, в двух километрах от неё?
(«Услышу. Это не так уж далеко»).
Такую «самоволку» Эмма устраивала не в первый раз – с Кенни они быстро договорились друг другу не мешать, и всё всегда обходилось. Но сейчас она не могла не думать о не вернувшихся.
Что они видели? Ничего передать они не смогли. Это так и осталось тайной.
Эмма старалась идти как можно медленнее, вглядываясь в шевелящиеся на ветру ветви сосен и травы и концентрируясь на них, загружая ими внимание, чтобы не дать ЭТОМУ овладеть ею. Это была пытка. Время не тянулось – оно стояло на месте. Но метод действовал: шум в ушах исчез, и она снова могла думать, а не только воспринимать «непостижимый смысл» окружающего.
С одной стороны тропы высился лес, отделявший её от станции, по другую она была совершенно открытой – никакой растительности, кроме травы и редких кустов, спускавшихся под уклон, к долине Лимы. Эмма по привычке двигалась вдоль открытой части тропы, срезая мечом травинки по её обочине, и рассуждала сама с собой: действительно ли здесь «никого нет», или сейчас выглянут из кустов ТНО-шники с самострелами – и привет? «Слюнявчик»-то на тебе?» Ха-ха: со спины «воина света» прикрывает лишь плащ. Застёжка нагрудника имеет вид двух перекрещенных ремней. Как намёк на то, что Воин света всегда стоит грудью к врагу. О заметности белой формы и говорить нечего. А сзади в сердце попасть ничего не стоит: стрела войдёт под лопатку и уткнётся в «слюнявчик» уже с другой его стороны. Или ранят в идущую вдоль спины артерию – тогда ещё успеешь предупредить напарника.
Эти мысли на какое-то время захватили её, и она стала пытаться представить себе, каково стать распростёртым окровавленным телом, исполненным неги от сознания выполненного долга перед родиной… А потом её мысли перешли на речь Билли Беспалого во время приветствия. На «огромные достижения» Воинов света в Южной Лимерии.
Глядя на эти леса, могущие скрывать что угодно – и кого угодно, пока им самим не станет угодно себя показать, - она думала о том, насколько это не похоже на ту Победу, которую она себе представляла – и о которой ей говорили.
Окончательную.
«Мы победим!» - я слышу это всю жизнь, - говорила она себе. – А на деле 4-я – да любая – станция здесь – это та же тюрьма. Шаг вправо – шаг влево – голодная смерть. Место, где ты ничем не управляешь. Ты, Воин света-это-звучит-гордо, ничего не можешь и должен – это твой долг! – постоянно помнить об этом. О том, что ты – раб своих завоеваний».
«Всё-таки надо было поесть», - подумала она.
Она помнила, как пропали те двое. Тогда её номер и изменили – с «Э-118» на «Ц-116». Где-то во второй половине марта. Было тепло, но снег ещё не сошёл. Пришедшие на смену тем двоим – Элли и Генни – просто их не обнаружили и сразу подняли тревогу. Участок был прочёсан насквозь. Ходили они, правда, не здесь, а чуть дальше и не по дороге, а в лесу. Днём. Проверявшие не встретили никого, кроме пары зайцев и нескольких людей Рэя – дозорных в бело-чёрной форме, которые сами отрекомендовались и разошлись. Непонятно было только, что они там делали: их территория находится ниже, у самой реки, вдоль которой расположилось Приполье. Но инцидент был признан исчерпанным.
«Я на своей дороге, - уговаривала она себя, - и я в безопасности. Я ходила здесь сотни раз – не меньше трёхсот за полтора года – в том числе одна, как сейчас, и это не считая тех случаев, когда я здесь просто гуляла… Свои меня, может, и видели. А я их не встретила, потому что патрульные идут скрытно. Или тоже мухлюют: расходятся или неизвестно чем занимаются под ближайшим кустом… А потом покрывают друг друга. Эта дорога, когда на неё ни выйди – пуста, поэтому я её и люблю. Каждые два километра патрулируются из конца в конец, комендатура белых – в каждом населённом пункте, станция – в каждом не населённом, шанс встретить врага или попасть в засаду стремится к нулю…»
В каждом населённом пункте, поймала она себя. Мысль к этим словам вернулась, как резинка к рогатке. Не в каждом.
Она снова смотрела на Башню.
Это Приполье, и у него своё управление. А на простом языке это значит, что они делают, что хотят. Они – на своей земле.
А мы – нет. Мы захватчики, зараза, которая притесняет жизнь, и жизнь вправе нас не пускать…
«Они никого к ней не подпускают», - сказала она тогда Велли. И ещё: «Мы делаем общее дело». Эти слова её успокоили, но ненадолго. Она вспомнила о Дозоре Башни.
«Меня с неё видно, как на ладони», - подумала она. «Дороги не только патрулируются из конца в конец, они из конца в конец просматриваются, патрулирование – формальность, безопасностью здесь заведует генерал Рэй и его Дозор, благодаря ему мы ходим в лес не службу нести, а собирать ягоды!»
«Всё под контролем – но не под вашим». Она вспомнила круглые наглые глаза Дэлли, и у неё возникла абсурдная мысль о Башне: «Она меня видит». Она помотала головой, чтобы вытряхнуть её оттуда. Вместо неё пришла другая: о том, насколько пелена дождя – это вечное мутное мриво лимерийской сырости – похоже на зыбкий Занавес. Она подумала, что, может быть, таких приступов, как сейчас, у неё долго не было потому, что не было солнца. А 28 мая в аудитории, когда ЭТО снова дало о себе знать, как раз занималось солнечное утро.
«Надо дать ему пройти. Оно должно пройти – иначе мне будет очень, очень плохо».
Погода менялась: мелкие белые облачка, которые утром нёс по синему небу ветер, начали разрастаться, а температура повысилась. Ветер сменился на юго-западный: тот, ледяной, дул с севера или с востока, этот же был тёплым, влажным и дул не постоянно, а наплывами. И Эмма стала надеяться, что пойдёт дождь.
Она дошла до поворота – свернула и двинулась в обратном направлении, держась у деревьев. Однако Башня теперь занимала её, даже когда она шла к ней спиной. «Отражённый взгляд, - думала она. – Я чувствую, как она на меня смотрит, потому что сама только что смотрела на неё. Это фокусы зрительной памяти. Всё идёт как надо: через полчаса я увижу Велли, она мне козырнёт – и мы снова разойдёмся. И так ещё раз, ещё и ещё…»
Так и случилось: у места, от которого они разошлись, Эмма её увидела: та шла вдоль открытой части тропы, ища её взглядом. Эмма подняла раскрытую ладонь, показывая, что видит её, и та кивнула. Они прошли мимо друг друга, и Эмма вздохнула с облегчением. Всё шло нормально.
Однако ей ещё долго казалось, что она спиной чувствует чей-то взгляд. Один раз она даже обернулась – но ничего не увидела.
Ничего и никого. Только травы по краю дороги шевелились под наплывами тёплого ветра.
К часу дня небо, наконец, заволокли тучи, но не сплошные, а лёгкие и прозрачные, между которых оставались голубые просветы. Ветер снова усилился, кругом колыхались тени. Думая о дожде, Эмма вспомнила и о комарах – вот кто отвлёк бы сейчас её внимание на себя! Утром их сдувал холодный ветер, сейчас они не лезли на солнце. Она вооружилась метёлкой из трав, чтобы обмахиваться ею, когда солнце исчезнет, да и просто чтобы себя занять, но это не привело её в норму.
В норме деревья здесь стоят неподвижно, окутанные тонкой ледяной испариной, весной ли, осенью ли – одно и то же, днями и месяцами. Климат Лимерии однообразен, десятки дней проходят под лёгким прохладным дождём и зеленоватым слепым небом, освещение ровное, ничто не нарушает чёткость линий.
Сейчас же всё вокруг двигалось, трепетало, жужжало. Тучи то закрывали, то открывали солнце, свет и тени сменяли друг друга, игры солнечных зайчиков порождали ощущение ненадёжной поверхности, и Эмма шла осторожно, чтобы не потревожить её – тонкую плёнку, скрывавшую второй слой. Всё, что окружало её, начинало казаться ей декорацией.
Такого с ней не бывало со школьных лет. Она уже не верила, что Чёрное поле вернётся – так же, как Тилли – точнее, та, на кого Тилли похожа. Это сходство и вызвало у неё приступ. Последний яркий случай был с нею в 15 лет, как раз перед отправкой на службу. Потом оно стало слабее и повторялось всё реже: лишь иногда что-то проглядывало, как солнце сквозь эти тучи… Наконец, исчезло совсем.
И вновь появилось – с забытой силой – сейчас.
Она назвала это мрением. И она прекрасно помнит, как испытала его в первый раз. Она пряталась в «реальность» от страшных снов, но они нашли способ проникать в явь. Темноты она не боялась: Чёрное поле приходило при ярком свете. Сутью кошмара был именно контраст его мрака со светом: во тьме его было не видно! Так что скорее уж Эмма боялась света. Она закрывала глаза – но оно не уходило и преследовало её наяву, пока она, оцепенев от страха, держалась побелевшими от напряжения пальцами за какой-нибудь предмет – спинку кровати, край ванны, дверной косяк, - привязывавший её к реальности.
После опыта с картинами смерти, которые она усваивала и потом воспроизводила в себе, наслаждаясь вызываемым ими чувством, она обнаружила, что оно приходит само, не нуждаясь ни в помощи медицинского атласа, ни в экспозициях зоологического музея. Волки, терзавшие оленя, жили в её памяти вместе со множеством других убийц и чудовищ, которых она придумывала сама. Это она населила ими пейзаж, вытканный на коврике над кроватью. Она замазала его сажей и перевесила на другую стенку – но это не помогло. ОНО уже жило своей жизнью и приходило, где и когда хотело.
И приносило с собой не только удовольствие.
Приключение с маской гнома было уже не столько приятным, сколько страшным - оно несло в себе требование, противиться которому она не могла. Чёрное поле было чистым ужасом.
Оно поджидало её, когда она была беспомощной и целиком отданной его власти – во сне. Из-за него она стала бояться спать. Каждый раз, оставаясь одна в постели, она надеялась, что «его не будет».
Начиналось всегда одинаково: мать гасит свет в комнате и уходит, Эмма лежит под одеялом и послушно ждёт сна. Тишина и темнота успокаивают её. Она чувствует, что засыпает – это привычное и приятное ощущение, и она погружается в сон, радуясь, что на этот раз… Эта последняя мысль ещё принадлежит состоянию бодрствования. После неё – Эмма спит и сделать уже ничего нельзя.
Перед ней поле. Не то поле, на котором что-то растёт, а вроде поля игры: плоское пространство неопределённого цвета и границ. Над ним порхает белая бабочка. Она очень важна, и Эмма цепляется за неё взглядом, когда поле, над которым она движется, начинает меняться.
Сначала меняется его цвет, становясь всё более близким к чёрному. Бабочка остаётся единственной светлой точкой в неуклонно сгущающемся мраке. Чернеет не только поле, но и всё, что вокруг него, и Эмма понимает, что всё это - тоже оно, оно везде, и оно живое. Так же, как эта маленькая бабочка, всё это чёрное пространство движется. Его цвет и движение связаны: оно дышит - меняет цвет - движется. И оно начинает менять форму.
С этого момента Эмма хочет лишь одного: проснуться. Происходящее невыносимо, она напрягает свою детскую волю и посылает ему приказ прекратиться. Иногда ей даже начинает казаться, что поле начинает светлеть, что оно не так выраженно дышит и вздымается... Но его не остановить, и она зажмурила бы глаза, если бы могла сделать это во сне.
Переливчато-чёрное, живое и мощное – оно вздымается, вспухает и растёт под порхающей белой точкой. Его поверхность состоит из ячеек – мелких, растягивающихся во всех направлениях сот. Оно разрастается, дыбится - во все стороны, выше и больше, бабочка уже теряется среди дышащих чёрных валов, но продолжает порхать - всё ниже и ниже, всё ближе к страшной поверхности, Эмма цепляется за неё взглядом, не в силах оторвать его от чудовищного водоворота, не в силах проснуться - до тех пор, пока порхающее белое пятнышко не перестаёт быть видным среди сплошных вздыбленных, чёрных, живых – и самой этой жизненностью неизъяснимо враждебных валов, которыми дышит чёрное поле, разрастаясь и втягивая в себя всё – пока в него не превратится всё – и тогда она просыпается с ощущением крайнего ужаса.
Белая фигурка снова показалась в её поле зрения: Велли теперь шла вдоль деревьев, не очень-то прячась, от Башни к ризу. Они встретились взглядами, и Эмма пошла назад по противоположной стороне тропы – открытой, «как на ладони». И снова провожала глазами Велли, пока видела её плащ, мелькавший между стволов.
Она держалась за неё.
В том сне она оставалась Эммой, пока держалась взглядом за белую бабочку. Когда бабочка исчезала, исчезала и Эмма, и это был пик такого ужаса, сильнее которого она не испытывала никогда.
Через полчаса она снова стояла у Башни – точнее, у того места, с которого её было отлично видно, особенно в такой ясный день. Рядом с ней – она знает – находится штаб генерала Рэя, но он скрыт за лесом. «Нет, - сказала она себе, - они нас не видят. Те, кто стоят сейчас на вершине Башни, смотрят в другую сторону. Их задача – отслеживать перемещения врагов с севера, в первую очередь – частей армии Керна. А за вылазками ТНО следят их патрули. Так что дозорным Башни до нас нет дела».
Убедив себя в этом, Эмма повернула назад и пошла по направлению течения Лимы, к месту, отмеченному для неё ризом.
День из ясного уже сделался пасмурным, ветра не было. К тому времени, когда она снова встретила Велли, тучи уже сгущались, и серый свет вернул контурам чёткость. Ощущение «второго слоя» пропало. Но неприятная уверенность в том, что на неё смотрят – не уходила. Может быть, так сказывались усталость и голод, а может, и что-то другое. Что – она не хотела думать, но перестать не могла.
Велли прошла мимо неё по другой стороне тропы, не замедляя шага, подняв большой палец. Вид у неё был бодрый. Она освоилась со своей ролью и явно чувствовала себя лучше, чем Эмма, для которой знакомый маршрут перестал быть привычным. Ещё с утра этого дня ею владело странное чувство, что она здесь впервые, а сейчас это чувство начинало её пугать. Она была за пределами станции. Она обманывала напарницу. И на неё накатывало то, с чем она уже несколько лет не сталкивалась, так что она не была уверена, что справится с ним. Она была напряжена до предела.
Наконец, где-то вдали громыхнуло, и пошёл дождь.
Она добралась до риза и задержалась под его кроной, похожей на зонтик, любуясь удивительной кружевной листвой. Частые тёплые капли с приятным шорохом стучали по алым листьям, листья шевелились, вода стекала по их краям. Эмма не смогла бы сказать, сколько времени прошло, прежде чем она поняла, что стоит уже не под деревом, а снаружи, и неподвижно смотрит на листья, с которых - медленно, капля за каплей - стекает кровь. Что-то как в кулак сжалось у неё внизу живота, а с губ сорвался стон: «О-о, только не ЭТО снова! Пожалуйста… Пусть оно проходит, но не сейчас!»
Пусть после задания. В келье. Где-нибудь, где она запрётся, напьётся Настойки и будет уверена, что никто её не увидит, а главное – самой ей некуда будет деться. И она не сможет причинить вред ни себе, ни другим.
Потому что, когда ЭТО придёт, она не увидит врага, даже если он будет у неё прямо под носом. Она не услышит крика напарницы, даже если та будет по имени звать её на помощь. Проще говоря, она будет спать наяву.
Она сделала шаг назад и дёрнула за ветку – капли осыпались, окатив её прозрачной водой, которая уже снова сверкала на солнце. «Нет, я не засну». Они прислонила меч к стволу риза, откупорила фляжку и сразу отпила половину, чтобы в голове прояснилось. «Я продержусь до конца - и потом уже никогда… Никогда: только вдвоём, в пределах видимости. Непреложное правило». Она сбросила мокрый плащ, встряхнула его, снова накинула, взяла меч и пошла назад к Башне, чтобы встретиться с Велли. «Не надо было оставлять её одну. Ни её, ни себя».
Когда ОНО вошло в явь – его чёрные соты проступили на фоне стен – она была не одна: мать купала её в детской ванночке. Она не спала, но Чёрное поле было тут, и она закрыла руками глаза - единственное, что могла сделать, хотя во сне это не помогало. Мать подумала, что в глаза ей попало мыло, и отняла её руки от лица, чтобы промыть их. Ужас сейчас же накрыл её с головой, и она схватила мать за руку, не в силах оторвать взгляда от чёрных дышащих стен. «Что случилось?» - спросила мать. «Ничего». Что ещё можно было ответить? Мать должна была отлучиться – сходить на кухню или что-то ещё, она не помнит, но как держала её руку – запомнила. Она просила её не уходить. Пока мать была рядом, она была уверена, что не спит – и позже присутствие других всегда убеждало её в реальности. Но мать ушла, и тогда Эмма сделала то, что уже умела: сжала зубы и стала терпеть. Она держалась за края ванночки двумя руками, чувствуя, как её затягивает в кошмар, как в воронку, а она не может спастись, проснувшись. Ей нужно было знать, спит она или нет – и она поняла это, когда увидела белую бабочку.
«Это реальность», - сказала она себе, глядя на белую точку, порхающую над чёрной поверхностью. «Ей здесь нечего делать». Бабочки в ванной комнате быть не могло – а значит, не было и Чёрного поля.
Она стала глубже дышать и успокоилась, убедившись, что находится среди привычных вещей. Чёрное поле таяло, и она это видела. Она следила за ним, пока оно не исчезло.
«Это реальность. Здесь оно меня не достанет».
Она повторяла эти слова, когда оно пришло снова, в другой день – и новый приступ был слабее, чем первый. Оно накатывало ещё несколько раз – внезапно, словно зубная боль – и тогда она вцеплялась в то, что было под рукой, удерживая себя в реальности, - и следила за движением чёрных валов, тщательно отделяя их от того, что было «на самом деле».
И страх понемногу исчез. Чёрное поле больше не появлялось – нигде, кроме ночных кошмаров, но она вытеснила его и оттуда, используя тот же метод убеждения себя в том, что есть, а чего нет. Тогда оно перестало её преследовать.
Но полностью не ушло.
Реальность, в которую она пряталась, перестала быть плотной. Из прочной, надёжной стены она превратилась в Занавес, который то и дело колыхало.
Однажды она увидела пузырёк, стоявший на шкафчике в ванной: маленькую склянку с какой-то солью, которая была там уже неизвестно сколько и успела обрасти пылью. Пузырёк надёжно стоял – разве что не у стенки, Эмма видела его каждый день, когда мыла руки. Только в тот раз рядом, словно сдвинутое с него, было второе изображение – его падающего. Эмма застыла – оцепенела перед неизбежным – а через пару секунд он упал – хотя причин для этого не было. Пробка вылетела, соль рассыпалась по полу. Только после этого Эмма вернулась в действительность и услышала звук этого падения.
Подтверждение.
(«Эмма, что ты делаешь?» - «Подтверждаю проигрышные ходы»).
Этот случай её заинтересовал, и она стала пытаться видеть по желанию, глядя на предмет и воображая, что может с ним произойти. Но ничего не получалось. Мрение приходило само, всегда неожиданно, и сопровождалось одними и теми же ощущениями: отключением слуха (все видения были «глухими»), туманом в глазах и потерей ориентации в пространстве. Иногда ей приходилось хвататься за что попало или приваливаться к какой-нибудь опоре, чтобы не упасть. Она не чувствовала под собой ног, словно вся и была тем взглядом, которым видела мрение.
Некоторые вещи, которые она наблюдала при этом, были очень отчётливыми, в цвете и с ясными, не размытыми контурами – и в то же время очевидно нереальными: как будто картинку вырезали откуда-то и вклеили туда, где ей не место. У таких видений подтверждения не было. Но были и такие, которые подтверждались немедленно, как с тем пузырьком. Тогда, словно в мреющем в жару раскалённом воздухе, изображение становилось неясным, его контуры – нестойкими, размазанными, и за первым «слоем», как бы просвечивая сквозь него, появлялся второй.
И, наконец, были такие, что не поддавались объяснению.
Однажды она в очередной раз поссорилась с матерью и ушла из дома, не сказав той ни слова. Был день конца лета – прохладный августовский вечер, наполненный ароматом выгоревшей на солнце травы и осенней свежести. Ей только что исполнилось 15, она уже присягнула Белому знамени, но о направлении на практику ещё не знала. Она шла куда глаза глядят, болталась по городу, не чувствуя ни голода, ни жажды, хотя ушла, только встав с постели и одевшись, без завтрака и даже не выпив глотка воды. С матерью она не разговаривала со вчерашнего дня. И несмотря на это, ею владело очень приятное чувство. Какая-то внутренняя пустота, в которой она как будто развоплощалась – так же, как в сне с Чёрным полем, только без ужаса и цепляния. Она больше не была Эммой и не тащила за собой цепь значений, связанных с этим именем. Она была всем, и всё было ею и дышало в унисон с ней, так что она ощущала свою связь с этой тканью – материей Занавеса, каждая нить которой словно пронизывала её. Она чувствовала спокойную уверенность во всём, словно каждая частица окружавшего её воздуха и света была проникнута этой уверенностью. Её голова была свежей, а мысли ясными. Её будущее, вся её жизнь представлялась ей более отчётливо, чем когда-либо, ей казалось, что она чувствует стопами дорогу – свою дорогу, свой путь, по которому идёт. Она ощущала себя внутри этого мира, а не стояла отдельно, как всегда, она была частью этого светящегося воздуха и золотистой прохлады. Это блаженное состояние началось со сна, который она видела накануне.
Во сне было окно. Оно было забрано чёрной решёткой и находилось на уровне её глаз в серой каменной стене дома, который был ей незнаком. В окне была девочка, протягивавшая ей горсть вишен. Девочка что-то говорила, но звука не было, было лишь чувство, что всё хорошо, всё правильно, иначе не может быть, а вишни  - спелые, налитые - служили подтверждением. Она видела их вблизи, видела их блестящие тёмные бочки, блики на их поверхности, зелёные черешки, торчавшие во все стороны.
А потом увидела их уже съеденными, их косточки – обглоданными. Они лежали, поблёскивая свежим соком, под опустевшим окном. Их было 15 или 20 – немного, - покрытых, как кровью, остатками сока, - маленьких беловатых косточек. Кучка. И она была как-то причастна к этому.
Об этом она и думала, когда смотрела на них: каким образом она могла быть к ним причастна. Потому что это не было сном. Настал вечер, и солнце светило низко. Она стояла перед стеной старого дома, который ей снился, - ноги привели её к нему, потому что она ходила мимо него раньше, когда гуляла. Она узнала его – и узнала окно с решёткой, в котором видела девочку. Окно было закрыто. А под ним – именно в том месте, куда они и упали, - лежали вишнёвые косточки. Ровно столько, сколько их было во сне. Точно такой же кучкой. Высохшие. И лежали они тут давно, потому что сезон вишен прошёл. Она пошевелила их ногой – кучка рассыпалась, и она услышала лёгкий шорох. Подтверждение.
Тогда ей показалось, что перед нею раскрывается суть вещей. Она больше не сомневалась, что мир многомерен и при желании можно заглянуть за «другой слой». Что эти «слои» прозрачны и не просматриваются лишь по причине неприспособленности глаз или отсутствия привычки видеть, но что можно развить у себя такую привычку и начать видеть не только «сквозь слои», но и сквозь время. Что в тех случаях, когда её видения не подтверждались, событие просто отстояло от них на более долгое время…
Она пару раз взмахнула мечом, чтобы размять руку, и посмотрела на сигнальную вышку. Оттуда сверкнуло пять раз: одна короткая вспышка, четыре длинных. Велли уже шла ей навстречу по другой стороне тропы. «Четыре пополудни, - подумала Эмма. – По ней можно сверять часы». Она прошла мимо Велли, махнув рукой, и направилась к Башне. До смены оставалось ещё два часа.
Эти блаженные просветы в ткани реальности она назвала «вишнёвыми косточками», но они больше не появлялись. С тех пор мрения больше не было, потому что…
Она не хотела продолжать эту мысль.
После дождя выглянуло солнце – и всё вокруг стало парить. Эмма распахнула плащ и шла медленно, стараясь не расплескать то, чем была переполнена.
«А теперь оно снова вернулось, - думала она, чувствуя, как её кожа под одеждой постепенно покрывается потом. – Видимо, у меня стало слишком много свободного времени».
«На всём готовом», - вспомнила она слова матери. «И ещё кое-что, - добавила она от себя. Необычно солнечная погода. Слишком солнечная. И тёплая. Солнце заставляет чувствовать жизнь. Её плоть. Трепет. Тепло… Тепло – липкое, обволакивающее, всепроникающее…
(ненасытное)
Она снова почувствовала накат – чуть не до дрожи – и закрыла глаза, глубоко дыша. Мысли лились, неудержимые, вязкие, как сироп:
«Истома, которая перетекает внутри, пока не начинает казаться, что тело раздуто, и крошечным конечностям не под силу им двигать… Тонкая плёнка вот-вот прорвётся, а под ней ЭТО – неутолимое, ненасытное… Оно играет со мной, как кошка с мышкой».
Она подумала о Настойке. Она тянулась к ней в первый же день, как почувствовала ЭТО – но сказала себе: «Ещё не время». А теперь дотянула. Теперь ей оставалось только сказать: «Надо было раньше».
«Надо было дать ему пройти раньше, - думала она, - надо было его сбросить  - и жить спокойно. Сразу. В первый же день. Чем дольше терпишь, тем хуже становится, но оно всё равно пройдёт. Только уже тогда и там, где захочет».
Она вспомнила парня с косичкой и спросила себя, могло ли оно ошибиться на его счёт. «Нет подтверждения, - говорила она себе, - а много ли было видений, которые подтверждались? Большую их часть вообще невозможно было понять. Те вишнёвые косточки были реальными, но связь между ними и теми, что мне приснились, была только в моей голове. Была ли эта связь – реальной?»
От таких мыслей голова у неё начинала кружиться. «Ты пожелала ему смерти?» - спросила мать. «Нет», ответила она. «Нет, но…»
«Мне уже тогда казалось, что я сплю, - проговорила она. – Когда я сказала себе, что уже её видела. Тилли. Баскиатка. Т-309. У неё было другое имя…»
Снова пошёл дождь, но Эмма на него уже не надеялась. Она медленно и неуклонно погружалась в то, названия чему не было.
После Чёрного поля реальность для неё уподобилась коврику над кроватью, в котором то тут, то там открывались прорехи – двери. То, что за ними было, она определила как не закреплённое за чем-либо присутствие. Когда-то оно было за маской гнома. Оно же было в картинке в атласе, а позже – в Чёрном поле и бесчисленных прочих предметах, так же властно приковывавших её внимание. Оно было ТРЕБОВАНИЕМ. Ему нужно было пройти. И оно не отступало, пока не получало своё.
Его приходу предшествовало состояние, которое она называла «предтечей»: ощущение наполнения, нараставшее в течение нескольких дней и постепенно доходившее до невыносимости. Тогда она вся представлялась себе неимоверно распухшей, бесформенной массой, болезненно осязавшей своей поверхностью тонкость плёнки, именуемой «реальностью», за которой шевелились чудовища, бесконечно пожиравшие друг друга в непрекращающемся круговороте неизбывного сладострастия. Его нужно было насытить – и она давала ему то, чего оно требовало: медленную смерть живых существ, сопровождаемую длительными мучениями, которые она растягивала до тех пор, пока наслаждение не переходило в головокружение от сознания собственной мерзости. Тогда оно насыщалось и оставляло её в покое – до следующего приступа. Но пока это состояние можно было терпеть, она его длила. Иногда целые недели проходили для неё в этом тумане, в мутной, мреющей дымке, в которой она как будто была ближе к сути вещей. Она не стремилась постичь эту суть – ей только нужно было быть ближе к ней. Ближе к смыслу.
Она подкармливала своё сладострастие, потому что оно и мрение были как-то связаны. Как будто возбуждение, охватывавшее её в момент убийства, делало «слои реальности» более тонкими. Чем больше жертв она ему приносила, тем сильнее оно становилось – и тем полнее было освобождение, когда наслаждение доходило до пика и начинало струиться из неё - как вода из бутылки. Тогда она словно пробуждалась от сна. Мир снова делался чётким, а она – чистой и лёгкой. Сосуд её тела становился пустым – и тогда в него приходило другое чувство, в котором уже не было ни требования, ни страха, ни власти.
Она назвала его чувством собственности, но это не выражало сути, потому что в нём не было вожделения. Скорее, его можно было назвать чувством связи. Его она испытывала, глядя на Тилли.
Оно было с вишнёвыми косточками. Она иногда ощущала его, когда шла по дороге, поворот которой терялся в солнечной дымке. Оно наполняло её в бою – в тех случаях, что ей выпали, а их она могла сосчитать по пальцам одной руки. Тогда время останавливалось, и всё теряло значение. В том числе и она сама.
Это чувство было блаженным – но за это блаженство нужно было сначала хорошо заплатить. Принести жертву. Тогда ЭТО отпускало – и позволяло насладиться «чистотой». А потом снова накатывало – и она опять охотилась за сладострастным припадком, не зная, чего больше хотела - наслаждения или избавления от него.
Ей требовалось погружаться в это состояние. Позже она научилась делать это с помощью Зелёной настойки. Настойка усиливала приступ и делала его скоротечным, что было удобно, когда нужно было быстро избавиться от него, но она не хотела избавляться. Она хотела этого погружения – и она его получила. О, она вкусила его вполне – на службе, при близости смерти, там, где «слои реальности» наиболее тонки – но никакого «смысла» во всём этом не было! Была – как и «в миру» - только скотская занятость, прикрывавшая скуку. Ей больше не удавалось выйти за Занавес.
Потому что оно насытилось.
Вот почему приступы не повторялись. Когда она оказалась на войне, ЭТО получило своё сполна и ушло, оставив её ни с чем! С того вечера с вишнёвыми косточками дверь не открывалась больше ни разу. Настойка давала суррогат мрения: с ней его можно было начать и закончить по своему усмотрению, но оно было ненастоящим. Оно кончалось вместе с действием зелья. Это был безопасный, «домашний» способ оторваться от действительности. Само оно больше не приходило.
Пока она не встретила эту девушку – и не узнала её. Как те косточки.
Она её где-то видела…
(в зеркале)
«Нет, нет, нет. Это тоже была картинка. Портрет. Когда я на неё смотрела, её уже не было в живых».
Пока она шла к Башне, шёл дождь. Мельчайший и тёплый, он сеялся через прозрачные тучи, как сквозь тонкую марлю, то и дело вспыхивая на солнце золотой кисеёй, шелестя и шурша в неподвижных ветвях и травах, покрывая их тысячью мельтешащих блестящих капель… Он стих, когда она дошла до конца «своей дороги». Солнце засияло с прежней силой, всё окутала тончайшая золотая дымка. А её прошиб пот. И от тепла, и от предчувствия мрения. Она была словно высокий кувшин, переполненный тёплым молоком. Или бутыль… с узким горлом.
Реальность была тонкой, как плёнка на поверхности воды: тронь – и пойдут круги.
Перед ней был силуэт Башни. Теперь она почему-то казалась ей ближе, чем раньше. Жёлтое вечернее солнце, стоявшее прямо над ней, напомнило ей чей-то безумный глаз.
«Мы все здесь заняты очень важным делом, - начала она снова, вспоминая приветственную речь Билли. – Мы храним безопасность…»
Ей было лень даже додумывать эту мысль. Она смотрела на Башню, чувствуя, как её образ вытесняет всё остальное из её головы.
И не то чтобы она была таким уж монументальным сооружением. Но впечатляла. Особенно если знать, что она – творение рук тех, кого белые считают дикарями. О том, должна она здесь быть или нет, Эмма ни разу не думала, полагая, что командование лучше знает ответы на такие вопросы. К тому времени, когда Велли ляпнула «не должно быть», Башня уже превратилась для неё в ориентир. Но не больше.
А сейчас ей кажется, что не она на Башню, а Башня на неё смотрит.
Далёкая и близкая. Наполненная чуждым смыслом.
(И всё-таки у неё он - был).
Эмма попробовала представить себе окрестности без неё – и у неё без труда получилось. Башня была как будто привнесена извне и вставлена в эту картину. Возможно, так казалось из-за того, что она стояла в полном одиночестве, не примыкая ни к деревне, ни к штабу. Она ни к чему в округе не относилась.
Её окружала пустота.
Эмма вспомнила этот эффект – как будто вот-вот поймёшь что-то или что-то произойдёт
(пузырёк упал на пол)
- и тут услышала звук.

*   *   *

В полпятого Велли повернула от риза и пошла назад к Башне. Она промокла, ей было скучно, хотелось есть, а ещё давно надо было опорожнить мочевой пузырь, но она не решалась. Комбинезон в таких случаях был особенно неудобен. И на обходе оружие нельзя выпускать из рук. Уж это она усвоила. Когда стало жарко, она свернула плащ в жгут и перекинула через плечо, чтобы не занимать руки. Ей уже не раз приходило в голову, что, будь они с Эммой вдвоём, она могла бы… Но дальше не шло, потому что она – надо было признать: стеснялась. Хотя, наверное, зря: может быть, такая взаимопомощь, наоборот, сблизила бы их, и Эмма перестала бы относиться к ней, как… Как… Велли снова поджала губки, как она всегда делала, когда её собственное представление о себе не совпадало с тем, как её видели окружающие: «Как к девочке!»
Она дошла до места встречи, когда с вышки просигналили пять часов, и привычно окинула взглядом тропу, ожидая увидеть Эмму, плетущуюся по ней нога за ногу – «словно тесто ногами месит», - но не увидела. Она прошла немного в сторону Башни, внимательно глядя по сторонам, и в нерешительности остановилась. Вокруг неё никого не было. Не слышно было шороха ни под чьими ногами, кроме её собственных. Эмма не явилась на встречу.
Велли сделала ещё несколько шагов в сторону «её дороги», но потом беспокойство пересилило нерешительность, и она, чтобы для самой себя не выглядеть глупо, закрыла глаза и два раза прокричала грачом. Подождала и прислушалась.
Тишина.
Она прошла в сторону Башни ещё немного - и увидела сверху деревню, распаханные, местами уже густо-зелёные поля, а на них – чёрные точки. Грачи сидят на полях, в сосновом лесу их, конечно же, нет, так что ответить ей, кроме Эммы, некому. Она снова прокричала два раза – и ей ответили: издали, многоголосым граем. Это не сигнал. От Эммы – ответа нет.
Велли почувствовала, что её руки вспотели в перчатках, ей захотелось их снять, но она только переложила меч в левую руку, чтобы дать отдохнуть правой, встряхнула ею и приказала себе не поддаваться панике. Они с Эммой просто разминулись немного и вот-вот столкнутся лицом к лицу. Так что она сейчас просто пойдёт к Башне и встретит её. Она покрепче перехватила меч и пошла вверх по тропе, у самых деревьев, намеренно оставаясь на виду. Может быть, Эмма, в отличие от неё, всё-таки решила присесть под кустик, всего-то.
Минут через двадцать она была на месте и отдавала себе полный отчёт в том, что Эммы там нет. Велли стояла у поворота, который запомнила с первого раза – той «экскурсии» в день приветствия, когда Эмма водила её к Башне. Сейчас она смотрела на неё с той же точки. И испытывала те же чувства: негодование и отвращение. Только теперь к ним примешивался ещё и страх. Эта мерзкая штука стоит, где стояла, а её напарницы нигде нет. Лучше бы наоборот. Велли несколько раз глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.
«До последнего не дойдёт», - сказала она себе. «Просто следуй инструкции».
До смены оставалось полчаса. И она решила вернуться к исходной точке и ждать.

*   *   *

Эмма не была уверена, что слышала его. Воспринимала – вот верное слово, она воспринимала его, но не вполне слухом. Знакомое жужжание в её голове – не «шум в ушах», а нечто ещё менее определённое. Она ощущала его как будто всем телом - и изнутри, и извне. Стояла влажная дымка, и это – какое-то дрожание… - было разлито в неподвижном парном воздухе. Она замерла, прислушиваясь.
Звук пропал… И вернулся. Он был едва слышен, и ей пришло в голову, что так, может быть, она слышала бы полёт майского жука на очень большой высоте. Вот только таких крупных жуков нет на севере. И звук был не одиночный, как если бы его издавал один жук, а всеобъемлющий, как бы пронизывающее всё вокруг общее звучание неисчислимого множества… чего?
Эмма поняла, что забыла о времени и о том, зачем здесь находится.
«Кто я? – напомнила она себе. – Эмма Ц-116, рядовая армии Калоа, я стою на дороге между лесом и станцией, одна. Что я здесь делаю?»
Она стояла на дороге, прямо посреди её, застывшая, с потерянным взглядом, пытаясь вспомнить, что должна делать. Она ничего толком не знает. Она хорошо оснащена и знает правила – но так же хорошо она знает, что всё это – не то, что она должна делать.
(Потому она эти правила и нарушает... На каждом шагу).
«Я должна идти к месту встречи с напарницей, - подумала она. – Нет… Я должна подать ей сигнал».
Правила предписывали предупреждать, если видишь или слышишь что-то необычное.
«Но я ничего не слышу, - сказала она себе. – Это всё в моей голове».
От голода её внимание было рассеяно, и она понимала, что в таком состоянии любая мелочь может полностью поглотить его. С ней случались видения, но не голоса, хотя, может быть, со временем дело ухудшилось, и она просто сходит с ума?
Поняв, что всё ещё смотрит на Башню, она заставила себя оторваться от неё, повернуть и идти навстречу Велли. Она сделала несколько шагов, с трудом переставляя ноги – воздух теперь уже был похож не на воду, а на кисель, - и снова остановилась.
Звук исчез. И почти сразу вернулся. Он воспринимался явно – и шёл по кругу. Как будто его источник вращался или описывал круги, то удаляясь, то снова становясь ближе… И с его приближением усиливалось ощущение постороннего взгляда. Теперь ей казалось, что на неё смотрит не одна пара глаз, а множество, что они пялятся на неё со всех сторон, разглядывая – внимательно и терпеливо.
Она взялась за рукоять меча двумя руками, выставила его перед собой и медленно повернулась вокруг своей оси, осматриваясь и прислушиваясь. Звук то удалялся, то приближался, становясь всё более явным. Поворачиваясь, Эмма снова оказалась лицом к Башне – и попятилась, не в силах оторвать глаз от неё. Так же, как разлитое вокруг кружащееся жужжание, ощущение взгляда становилось невыносимым. Эмма поняла, что не просто смотрит на Башню, а отвечает на её взгляд. Ей даже захотелось кивнуть – и тогда она просто закрыла глаза.
Открыла их, глядя себе под ноги, и двинулась вдоль открытой части тропы, стараясь держаться как можно ближе к её краю, к высоким травам, и смотреть только на свои ноги. «Меч – не власть, а её иллюзия», говорил отец. Меч давал Эмме иллюзию уверенности в том, что она держит свою жизнь в собственных руках, что она владеет ею – как владеет мечом, который хранит её. Но сейчас она чувствовала ясно: её жизнь – не в её руках. Она вспомнила Лалку – и как сжимала меч тогда – в руке, дрожавшей от ярости и изнеможения, но сейчас её рука дрожала от страха. Потому что тогда, в Лалке – она их видела. А сейчас враг видел её. И она даже не имела понятия о том, что он собой представляет. Она подбадривала Велли – «Не бойся, никого здесь нет!» - но её подбодрить было некому.
«Остался всего час, - говорила она себе, - может быть, даже меньше». Она не видела сигнальной вышки – глядя на Башню, она стояла к ней спиной, - но чувство времени её не обманывало. Она опаздывала на встречу, не очень хорошо представляя себе, насколько. «Я не буду кричать, - решила она. – Никаких сигналов… Я пойду к ней сама и дам знак, чтобы не шла дальше. Что бы тут ни происходило. Мы дождёмся смены и вместе доложим».
Она шла, сосредоточившись на мече и своих шагах, очень медленно, то и дело останавливаясь перед каждым кустом, скрывавшим, как ей казалось, неведомую опасность. Она не могла заставить себя даже подумать о том, чтобы приблизиться к деревьям.
Звук сопровождал её. Вертелся вокруг, то стихая, то становясь громче, усиливаясь вместе с шумом в её голове, но не перекрывая его. У него явно был внешний источник, но он не определялся, и Эмме казалось, что звучит сам воздух, что его колебания раздражают тонкую кожу её существа, которой она соприкасается с ним. И что-то внутри её отвечало на эти прикосновения. Её решимость докладывать о неизвестных врагах таяла, а с нею – способность двигаться в выбранном направлении. Вместо этого она всё отчётливее ощущала готовность поддаться звуку, что бы это ни означало. Она снова остановилась, пытаясь собраться с мыслями.
На тропе, среди прибитой дождём пыли, виднелись камни, мелкие и побольше. Один из них привлёк её внимание. Она наклонилась и стала разглядывать его – он показался ей не таким, как другие. Маленький, круглый и красный, как…
«Вишнёвая косточка», - подумала она. Пошевелила его носком сапога, чтобы убедиться, что он реален. Камень был настоящий – просто маленький камешек. Не косточка. А чуть дальше за ним, на самом краю тропы, было что-то ещё. И была какая-то связь между этим «чем-то» и звуком. Она сделала шаг в ту сторону. В этой точке звук как будто сгущался, продолжая быть разлитым повсюду. Она сделала ещё шаг – и увидела.
Перед ней был голубь. Обычный сизарь с радужной шеей и глупыми оранжевыми глазами. В окрестностях сизарей не было – это городская птица, которая не гнездится на деревьях. Эмма стояла и смотрела на него, соображая, что он тут делает. Голубь сидел, нахохлившись, яркий солнечный свет переливался на радужных перьях его шеи. Его крылья не прилегали плотно к телу, их концы почти лежали на земле, и лапок не было видно – так сидят голуби, греясь на солнце.
В его перьях жужжала муха. Крупная синяя мясная муха – она летала прямо среди встопорщенных перьев голубя, выбирая место, куда отложить яйца.
Эмма узнала этого голубя. Точно такой же жил под крыльцом их дома, когда ей было шесть лет. Это был молодой голубь, почти птенец, и он не летал. Под крыльцом он прятался, когда кто-то шёл мимо. Она иногда извлекала его оттуда и изучала, расправляя, гладя и рассматривая его крылья, хвост, сероватые лапки с тёмными коготками. Она давала ему хлеб, но он не ел. Однажды она нашла его не под крыльцом, а у дороги, проходившей рядом с их домом: он сидел на краю её, у самой травы, чуть свесив крылья. Мёртвый. На него она и смотрела сейчас – не такого же, а того же самого. И вместе с шумом в ушах её накрыло то же понимание – вспышка – что и с парнем с косичкой: ОН - ЛИШНИЙ.
«Вот оно. Началось», - прошептала она. Она была уже по ту сторону Занавеса и следовала зову, которому не могла не подчиняться. Нет, оно не ошибается. По крайней мере, с голубем не ошиблось. Голубь был мёртв. Значит, и парень…через какое-то время…
Тело её налилось тяжестью, сердце стучало, как бывает, когда вскочишь после кошмарного сна. Только сейчас она в него погружалась. Она уходила всё глубже - зная, что спит и ничего уже нельзя сделать. Только пройти ЭТО до конца.
Звук волнами колыхался вокруг неё. Она так и не могла понять, звучит ли он у неё в голове – или это жужжит муха в перьях мёртвого голубя? Жужжит – и летает кругами, жужжит – по кругу… Только не одна муха, а множество - целый уходящий в небеса столб – медленный смерч непрерывно кружащихся мельчайших невидимых насекомых… Голубь мёртвый, перья на его грудке слиплись, и в них – круглые кратеры с выглядывающими из них головками червей, она это знает, она пришла туда через несколько дней, перевернула его и видела их – и смотрела, смотрела, чувствуя, как ЭТО накрывает, и всё пропадает в этом ужасающем – и восхитительном – обволакивающем жужжании… Сейчас она поднимет его за кончик крыла и увидит…
Нет, сейчас она ничего не поднимет. Он – лишний, это образ сна, просочившийся в явь, а раз так, то она – в реальности, а его здесь нет. Она сжала рукоять меча – так, как сжимала спинку кровати в детстве – держась за неё – и забормотала: «Это реальность. Реальность. Здесь безопасно», - но никакой реальности уже не было. Была декорация, причём ненадёжная: стоит ухватить за конец – за любую травинку, и потянуть – и эта цветная простыня фальшивого неба и леса сомнётся и слезет, обнажая непостижимую СУТЬ ВЕЩЕЙ, в которой Приполье с его Башней – лишь малая часть беспредельного целого.
У неё мелькнула мысль: «Если они здесь, пусть нападут». Не мысль – мольба: «Лучше пусть нападут – сейчас! Иначе ОНО поглотит меня».
Она поняла, кто на неё смотрит: Чёрное поле, его валы шевелятся под тканью реальности, как черви под кожей голубя – она видела, как они там свиваются, касаясь друг друга, кишат, живут своей жизнью, а голубь – обман, оболочка, шутка памяти, никакого голубя давно нет, есть только они… ОНО…
«Вот так это происходит», - успела она подумать. Дальнейшее было за гранью слов.
Она забыла о патрулировании, о времени, о напарнице. Она снова шла, не замечая, как всё больше отклоняется от тропы, как смыкаются за ней высокие травы, как брызгает с них дождевая вода, оставляя пятнышки на её одежде. Наконец, она шла уже между них, вниз с холма, по которому тянулась тропа, прямо к деревне со стоящей за ней Башней, следуя знакам, не существовавшим нигде, кроме её памяти. Её окружали вишнёвые косточки, и она шла прямо по ним – в сторону источника звука. Она не чувствовала под собой ног, идя как будто одной мыслью о движении. Звук пронизывал её; она сама была его частью, словно маленький немощный скелет внутри непрестанно колебавшейся мягкой инертной массы, заполнявшей пространство. Звук был повсюду, и в нём была связь с тем местом, в которое она шла. Ей стало ясно: звук шёл не по кругу, а от Башни к тому месту – и обратно. Он передавался туда. Она не противилась больше, она приняла сигнал – и он повёл её туда, где это происходило. И она должна была это видеть.
Это «гнездо» из примятой травы, сделанное в высокой – выше её роста – влажной осоке. Если сесть на неё, намочишь платье. Девочка лет десяти сидит в ней на корточках, окружённая зелёными «стенами». Эмма увидела её так же, как видела голубя: картинкой, вклеенной не туда – и в то же время она была настолько реальной, что Эмма затаила дыхание, чтобы не выдать своего присутствия. Она наблюдала за девочкой в просвет между стеблей травы.
На той было голубое платьице в мелкий цветочек – розовый с белыми листиками, у Эммы когда-то было похожее. Подол уже немного намок по краю. Русые волосики схвачены красной лентой. Подмышки у девочки потные… Эмма сделала шаг в её сторону – и почувствовала это так, словно сама была ею: горячие потные подмышки, влажные трусики… И тепло. Она ощутила его её кожей – липкое, обволакивающее, всепроникающее…
Опрокинутое ввысь яркое небо. Свернувшиеся «арбузиками» мокрицы под липким детским пальчиком. Зуд возбуждения – и тепло – приторное, неизбывное, лучезарное… Непристойное.
Дети и смерть недалеки друг от друга.
Перед девочкой была крынка с горлышком, обвязанным тряпкой. Она приподняла тряпку и, опустив под неё руку, извлекла лягушонка. Тряпку она сразу же вернула на место: в крынке было ещё несколько лягушат. Эмма это знала, потому что сама так делала.
Она подошла совсем близко и смотрела поверх травы.
Девочка положила лягушонка перед собой на спинку и стала поглаживать его белое мягкое брюшко. Лягушонок сопротивлялся, пытаясь перевернуться, но девочка крепко держала его. Другой рукой она взяла булавку, приколотую к её платью. Эмма знала, что она там специально для этого.
Она подошла к девочке настолько близко, насколько могла, не рискуя спугнуть её. Чтобы тень от её меча не легла на девочку сзади, Эмма присела и осторожно положила его на землю рядом с собой. Она старалась не производить ни звука.
Девочка водила булавкой по животу и горлу животного.
Потом воткнула иглу.
Лягушонок дёрнулся – и она пригвоздила его к земле. Потом медленно вытянула булавку вверх – не до конца – и вонзила снова. Эмма почувствовала, как ЭТО поднимается… Чёрнота заволокла её взгляд – и вокруг стало темно, словно солнце мгновенно село. Ей показалось, что лягушонок дёргается недостаточно – и девочка воткнула иглу снова, и снова – уже в другое место, и снова, она ковыряла ею в его теле, пока внутренности не начали, пузырясь, показываться снаружи истерзанного брюшка, - и чувствовала при этом то же, что Эмма – Эмма ощущала ЭТО её телом, как будто они были одним существом. Эмма была этой девочкой. Это ей было сейчас 10 лет. Это она вспарывала нежную белую кожу, делая это медленно, осознанно растягивая наслаждение… Колола снова и снова – пока не получила то, что преследовала – и тогда ЭТО накрыло её полностью, и за миг до того, как оно начало изливаться из неё – «сейчас оно пройдёт… Надо дать ему пройти - СКВОЗЬ МЕНЯ» - что-то отвлекло внимание девочки, и Эмма услышала - как сквозь вату – донёсшийся откуда-то сбоку другой детский голос, который спросил с интересом: «Что ты делаешь?» Девочка подняла голову – и Эмма поняла, цепенея: «Она обернётся». Чувствуя, что не может сдвинуться с места, пошевелить рукой или ногой, она была уверена: «Она сейчас обернётся – и я увижу своё лицо». Девочка уже начала поворачиваться – Эмме показалось, что она видит её профиль – и в этот момент чей-то локоть сзади зажал её шею под подбородок, откинув ей голову – так, что она увидела небо (голубое… вечернее, с нежными облачками) – и что-то острое упёрлось ей в горло – в самую впадинку: шевельнись – и всё.
Её сразу вышвырнуло из этого мутного, мерзкого состояния в чистый и чёткий реальный мир, рот её непроизвольно открылся, и в лёгкие со свистом ворвался свежий воздух. Звук пропал. Руки так и остались висеть вдоль тела, а в мозгу вспыхнуло: «дай сигнал» – и тут же чей-то ехидный голос внутри ответил: «Какой сигнал? Ха-ха-ха – приехали, милочка». После чего она услышала – снаружи – другой голос, знакомый, который сказал почти ласково:
- Эмма, нельзя так делать.
- Кенни…
Он аккуратно убрал кинжал от её горла, потом отпустил шею – так что она смогла выдохнуть его имя. Слова к ней вернулись – вместе со слухом – только в момент, когда она почувствовала холодное остриё у своего горла. Оно выбросило её в реальность – и она была благодарна за это.
- Ох, Эмма, лежать тебе однажды под знаменем – и то, если найдут.
- ..я же могла тебя зарубить! Будь у меня меч…
- Меч должен быть в руке! Тогда бы я к тебе не полез. А так – знаешь, что я с тобой сделаю? Возьму в плен!
- Я знала, что нужна тебе живой.
- Эмма, это не смешно. Потеря оружия карается смертью. – Он указал ногой на клинок, лежащий в траве. – Забирай! - Потом завёл ей руки за спину и подтолкнул: – А теперь пошли отсюда – быстро!
Она подчинилась. Кенни вёл её перед собой, тыча в спину, как под конвоем, и говорил:
- Я пришёл и увидел, что Велли вернулась, а тебя нет – и она говорит, что не видела тебя уже два часа! Хорошо, что подошёл я, а не кто-то другой – иначе она подняла бы тревогу! А за ложное поднятие людей знаешь, что бывает?
- Знаю. Двойное дежурство.
- А тебе впаяют четверное – и за тревогу, и за самовольное изменение правил! А она ведь тебе поверила – стоит и ждёт…
- Мы с тобой так же ходили, помнишь?
- То я, а она здесь всего три дня!.. Я сразу пошёл искать, потому что тебя знаю, но потом ты так попадёшься – и её подставишь.
- Как ты меня нашёл?
- Я догадался посмотреть вниз, а не только поверху, как твоя первоклассница. И увидел твой плащ. Да и то случайно – он зацепился за траву, задрался и был виден сверху, а мог ведь и не заметить. Ты недалеко успела уйти. Я ещё сам с собой спорил, услышишь ты меня или нет, но ты как будто полностью отключилась. Что ты там увидела?
- Ничего.
- Так я и думал.
Они прошли несколько шагов молча, потом Эмма спросила:
- А ты ничего странного не видел или не слышал? Тут был звук… Такой пронизывающий…
- Ничего я не слышал.
- Ладно. Спасибо, Кенни.
Она была готова обнять и расцеловать Кенни за то, что он вырвал её оттуда, - но не могла ему об этом сказать и только повторяла «Спасибо». Кенни методично выговаривал ей всю дорогу, потом не выдержал и воскликнул:
- Да что с тобой сегодня?! Ты со мной даже не споришь. В самом деле напугалась, что ли?
- Я пропустила обед.
- О-о… А вместо него хлопнула Настойки, да?
- Нет. Ничего не пила, кроме воды…
- Ладно – сдавай смену и обе проваливайте. И скажи спасибо за то, что тебе не придётся сейчас перед ней оправдываться – на первый раз.
- Я поняла. Спасибо.
Они возвращались к месту смены. Она уже видела Велли: они с Тилли стояли рядом, но не вместе, и глядели в одну сторону – туда, откуда Кенни вёл её. У Велли взгляд был озабоченный, у Тилли – бесстрастный. А у неё в голове было одно: «Началось». Началось – снова, когда она уже поверила, что всё кончилось. В реальности появились дыры, как в старой наволочке. А значит, скоро от неё ничего не останется.
В ушах её всё ещё жило эхо запредельного звука. А перед глазами стояли окровавленные вишнёвые косточки, и кишащий червями труп, и девочка с липкими пальчиками, и под всем этим – шевеление валов Чёрного поля, и ноги её дрожали – вовсе не от кинжала Кенни.