Тысячеглазый. Часть третья. Глава 4

 4

        Красивая женщина и двое мужчин рядом с нею – классический сюжет. Игра в жмурки с постоянным нарушением правил. Побеждает тот, кто найдёт способ смело перешагнуть запреты. Бесцеремонность вознаграждается дорогим подарком под названием сладострастие.

        Они сидели в кухне, пили коньяк, почти не закусывая (сыр, лимон, какое-то печенье), и болтали. Лера немного отупел. Кухонный свет казался всё мрачнее, а в голове почему-то вертелось:

                Я не держу. Иди, благотвори.
                Ступай к другим. Уже написан Вертер…

        Главным здесь был именно Вертер. Он почему-то был похож на поэта Лермонтова, который, смертельно раненый, полз за убегающей от него княжной Мери. Она то и дело оборачивалась и, улыбаясь, грозила ему лепажем…

        - Вы меня не слушаете, Каракосов. Какого чёрта!

        У гостя-индейца был неприятный голос, падавший в нездоровую хрипотцу.
Звали мужчину Стас Клёнов. Он был кинорежиссёр и давний друг Ариоль.

        - Ты несёшь околесицу, Стас. Вот тебя и не слушают.

        Девушка сидела, немного отодвинувшись от стола, и была словно в стороне от общего разговора. И как бы выставляла оценки выступавшим: четыре, три, а это чистейшей воды двойка.

       Клёнов налил себе стопку коньяку, резко выпил и, проследив путь спиртного внутри тела, строго сказал:

       - Допустим. Только бить лежачего – грубо. Если бы я не был твоим другом…

        - Довольно, Стас. Не будь ты моим другом, тебя бы здесь не было, - она сказала это так доверчиво, что режиссёр не обиделся.  – Ты говоришь одно, а в кино снимаешь совсем другое.

        - Так делает большинство моих коллег. Десятки лет мы культивировали в нашем кино Эзопов язык, потом запутались, и стали просто снимать фиговые фильмы, почему-то думая, что они что-то значат. Среди слепых надо быть слепым, иначе тебя прикончат за излишнюю зоркость.

        - По-моему, это позиция труса.

        - Это позиция нормального человека. Будь иначе, мы бы все сошли с ума от переизбытка гениев-ясновидцев.

        Лера слушал этот диалог, не понимая, зачем сюда пришли эти два человека.

        Вообще против Ариоли он ничего не имел, но вот этот Клёнов вносил диссонанс в как бы мало что значащую встречу. Во-первых, Каракосов подозревал какую-то интригу визита. А во-вторых… Во-вторых, кинорежиссёр, то и дело трогающий девушку за колено, ему просто не нравился.

        Поэтому молодой человек в конце концов откашлялся, виновато улыбнулся и трагическим голосом сказал:

        - Вы меня, конечно, извините, но мне нужно работать. Предлагаю разойтись, потому что… (он хотел добавить «вы мне надоели», но сдержался) потому что время позднее и вообще…

        Клёнов посмотрел на Ариоль с удивлением. Очевидно, он чего-то ждал от Каракосова, только не такого явного предложения пойти нафиг. Его индейское лицо вытянулось, глаза вылезли из орбит, а кожаный пиджак, казалось, сам поднялся на плечах.

        Каракосов демонстративно встал, собрал со стола пустые тарелки и стопки и включил воду в мойке.

        Спиной он чувствовал панику среди гостей.

        - А я тебя предупреждала, - почти смеясь, сказала вдруг Ариоль. – Он бывший пограничник и стрелять будет без предупреждения.

        - Хрен с вами, - хрипло выругался кинорежиссёр. – Вернитесь к столу, Каракосов. Мы пришли к вам по важному делу. Точнее, я пришёл. Ариоль согласилась выступить моим покровителем. Ей спасибо, а вы присаживайтесь и выслушайте меня очень серьёзно.

        Лера молча домыл посуду, вытер её полотенцем и только после этого обернулся. Ариоль продолжала сидеть с независимым видом, а Клёнов стоял у стола, точно провинившийся школьник. Он внимательно смотрел на Каракосова, ожидая его решения.

        Лера убрал посуду в шкаф, вытер руки, осмотрелся, как бы устанавливая, всё ли в порядке на кухне, потом сел за стол и спросил:

        - Ну что? Говорите скорее, пять минут у меня есть.

        И вот тут Ариоль начала хохотать. Её смех буквально оглушил мужчин, а сверкавшее от восторга лицо ослепило.  Она раскачивалась, как цветок от порыва ветра, и то и дело стучала по крышке стола ладонью правой руки.

        Наконец Лера не выдержал и тоже засмеялся.

        Кинорежиссёр обиженно смотрел на них обоих и молчал. Когда двое смеются, третий всегда ощущает себя объектом насмешки. Спастись можно, только присоединившись к хохочущим.

        Но Клёнов не успел включиться в веселье. Ариоль оборвала смех и, дождавшись, когда Лера тоже замолчит, сказала:

        - У тебя есть экземпляр романа «Бунтарь»?

        Каракосов кивнул:

        - Конечно, есть. А в чём дело?

        - Дай почитать Стасу. Он ищет материал для экранизации. Ему зарубили заявку по «Чевенгуру» Платонова. Может быть, твой роман подойдёт?

        Лера долго молчал, важно почесал кадык (как когда-то Гек Борисович Ложников) и не менее важно сказал:

        - Перебьётесь.

        Ему понравилось, как он прибил их обоих. Двое мужчин и одна красивая женщина – классический сюжет.

        Тут Клёнов начал томиться. До него дошло, что его обманули.  Ариоль говорила, что молодой писатель скорее всего согласится на предложение кинорежиссёра и даст ему почитать роман, но тот заартачился.  Значит, Ариоль преувеличивала знание ситуации и характера этого парня. Он оказался твёрже.

        Уламывать его Клёнов не собирался. Кто такой этот Каракосов-Абрикосов, в конце концов, чтобы перед ним стелиться? Но он заинтересовался всей интригой. Цветных – элита, и зря хлопотать вокруг пустогана не станут. И потом, нюх у него самого был хороший. Кажется, действительно под боком был материал, из которого можно будет слепить неплохую картину. «Бунтарь» - хлёсткое название. Особенно для нашего бесполого времени. И глаза у парня умные. А вдруг тут золотая жила?

        Надо бы дожать молодое дарование, и дело в шляпе.

        Поэтому опытный Клёнов пошёл ва-банк. Он встал и равнодушно сказал:

        - Что ж, подавитесь своим романом. Я два раза предлагать свои услуги не намерен.

        Каракосов тоже встал. Глаза его ничего не выражали. Он молчал и ждал.

        - Вы меня поняли? – переспросил кинорежиссёр.

        Ариоль вдруг потянулась к Лере и зашептала ему на ухо. Лицо у неё порозовело, а кончики ушей налились молоком. То есть Клёнов видел, как она нервничает и, кажется, уговаривает писателя сдаться. Тот оставался неподвижен и холоден, как скала.

        Наконец, кинорежиссёр не выдержал. Игра шла не по его правилам, он этого терпеть не мог.

        - Повторяю: вы меня поняли? – он скрипнул своим кожаным пиджаком, словно собирался сорвать его с плеч и швырнуть в Каракосова.

        Лера посмотрел на него, продолжая слушать шёпот Ариоль. Потом сказал ей: «Спасибо», - мягко отстранил её от себя чётко произнёс:

        - До свиданья. Идёмте, я провожу вас.

        Клёнов взглянул на Ариоль. Она безнадёжно всплеснула руками и вышла из кухни. Кинорежиссёр подошёл вплотную к Каракосову, постучал пальцем ему в грудь, потом себе по виску и развернулся лицом к двери.

        То есть напоследок показал молодому дарованию, что у того не всё в порядке с головой.

        Но тут же вздрогнул, почувствовав, что его чуть дёрнули за рукав и произнесли скороговоркой:

        - Завтра в полдень в сквере у Большого театра. Только прошу: не вмешивайте в это дело Ариоль. Её это не должно касаться.

        Встретившись с кинорежиссёром на другой день, Лера передал ему рукопись своего романа. Он понимал, что этим поступком как бы нарушает договор с «метрономовцами» и, очевидно, совершает глупость. Но бес известности, пусть даже пока и не дооформившийся, не имея копытцев и рожек, начал дурить ему голову.

        Действовал этот стервец как всегда поганенько, но мироточиво. Ничего не обещая Каракосову наперёд, так сказать с указанием срока исполнения и в деталях, он напускал такого сладкого тумана, что начинающий писатель дурел буквально на глазах. Самая коварная штука в работе этого беса заключалась в намёках на свершение несбыточного. Это был своеобразный игорный дом, где перед игроком трясли пачками денежных купюр и визжали на ухо, что именно сейчас и больше никогда, ради сногсшибательного выигрыша надо ставить на зеро.

        Добавляя при этом гнусно-восторженным шёпотом:

        - Уникальный! Величайший! Редчайший! Та-лант!

        Не указывая хитро, что написАть – это одно, а стать читаемым – другое.

        Как стоять перед клеткой с тигром или находиться внутри.

        Проще говоря, передав рукопись Клёнову, Лера ещё час сидел в сквере, смотрел на солнечные струи фонтана и радостно слышал внутри себя чей-то голосок, перебиравший:

        - Журнал… Кино… Журнал… Кино…

        И так по кругу.

        А голосок был бесовский. Он ловко встраивался в журчание фонтанных струй и дрянно подхихикивал.

        А ещё через два дня случился скандал. Лера оказался в эпицентре скандала, как и всякий пишущий, но пока не слышащий своих и чужих бесенят человек.

        Он был дома, когда вдруг по телефону позвонил Данила Иванович Цветных и попросил срочно зайти к нему. Лера послушно отложил в сторону свою работу, пересёк лестничную клетку и позвонил в дверь Цветных.

        Открыла Ариоль. Её оленьи глаза вздрагивали и смотрели с испугом.

        Лера почувствовал тревогу. Тем не менее он хотел молча пройти мимо девушки, чтобы не поднимать кипеж раньше времени. Но Ариоль шепнула:

        - По-моему, тебе хана. И мне тоже. Папа на взводе. Держи себя в руках, ради бога!

        С этим напутствием Каракосов вошёл в кабинет поэта.

        Его ожидали трое. Сам Данила Иванович, Саша Корн и критик Степан Осипович Пидрушный, избранный редактором журнала «Метроном». Мужчины тяжело молчали, как будто перед появлением Леры приняли какое-то роковое решение, о котором теперь следовало известить молодого писателя. Они смотрели в разные стороны и чего-то ждали. Лере пришла в голову мысль о том, что литераторы, кажется, ждут его раскаяния в каких-то проступках, и не ошибся. Тысячеглазость ему опять-таки не изменила.

        Лера поздоровался, и всё началось.

        - Здравствуйте, - ответил за всех Данила Иванович. Он быстро ходил по кабинету и всё время оборачивался на Каракосова. Корн курил, а Пидрушный, немногим старше шестидесяти лет, с крупной головой, седой гривой волос и лицом, похожим на хорошо вылепленный скульптурный портрет с внушительным лбом, пышными бровями, глазами без зрачков, но зато идеально выпуклыми и смотрящими как бы на всех сразу, сидел за столом. Его руки лежали на столе и потирали одна другую.
Лере почему-то пришло в голову, что за пазухой у него должен быть кольт и руки эти чуть что выхватят его и начнут пальбу.

        - Я вас слушаю, - сказал Лера.

        - Объясните, пожалуйста, кто такой этот Клёнов, которому вы передали рукопись? – Цветных говорил, продолжая движение, отчего казалось, что все собравшиеся участвуют в цирковом представлении на арене. То есть собрание принимало характер несерьёзный, если не сказать комичный. Лера подумал, что если он побежит вслед за поэтом и начнёт что-то говорить, всё вообще станет прикольным.

        - Перестаньте бегать, - сказал вдруг Пидрушный. У него был низкий и начальственный голос. – Дело серьёзное, а вы комикуете. Мало вам сегодняшнего визита на Лубянку, что ли? Лично я из-за этого говнюка, - он смерил выпуклым взглядом Каракосова, -  лес валить не собираюсь. Не те времена. Если он не рубит фишку, пусть идёт со своим романом в задницу. – И словно римский прокуратор добавил: - Tantum est* .

        Цветных остановился и посмотрел на Пидрушного. Было заметно, что он робеет, но сдаваться не собирается.

        - Степан Осипович, всего два слова, - голос у поэта стал нездешним, так родственники спрашивают у врача, жив ли ещё пациент или нет.

        Седогривый кивнул.

        Данила Иванович почти вплотную подошёл к Каракосову и заглянул ему в глаза.

        - Я повторяю свой вопрос, молодой человек. Кто такой этот Клёнов и почему вы передали ему рукопись романа?

        Ситуация была тёмная. Ясно было только одно: передав рукопись постороннему читателю, Каракосов сел перед этими доверчивыми людьми в лужу. И потом слово «Лубянка» настораживало. Журнал ещё не родился, а органы, как и обещал сам Данила Иванович, уже зашевелились.
 
        Но, если честно, Лера всё ещё не понимал, насколько это могло быть опасно. Пока его тревожило только волнение Ариоль, высказанное ею в прихожей.
Наивность – иногда очень спасительная вещь.

        - Станислав Клёнов – мой старинный знакомый. Почти друг, - Лера начал врать, толком ничего ещё не придумав. Он знал только одно: нельзя ни в чём сознаваться до конца и называть никаких имён. В этом случае можно вывернуться и не предоставить атакующим возможности нанести смертельный удар.  – Ещё до армии я писал для него сценарий «Амурские волны» о советско-китайском конфликте на острове Дальний.  А сейчас хотел просто выручить простаивающего режиссёра.

        Критик издал звук, похожий на зевок большой собаки. Все повернули головы в его сторону. Но критика на большее не хватило и он просто забарабанил пальцами по столу.

        Лера лихорадочно разматывал в мозгу продолжение выдуманной истории.  Корн закурил новую сигарету, а Цветных вновь закружил по кабинету. Было ясно одно: все чего-то ожидают и, похоже, ни один из собравшихся не знает, чего.

        Пидрушный всё-таки попробовал привести свои войска в порядок.

        - Данила, - сказал он, – давай зайдём с другой стороны, раз этот говнюк телится. Что у тебя спрашивали на Лубянке?

        Цветных остановился и стал говорить не повышая голоса, но с такими паузами, словно в них, в паузах, заключался главный смысл его рассказа.

        - Как положено, меня вызвали туда для отчёта. Принимал полковник Семирядный. Я обрисовал ситуацию в среде московских литераторов и высказал предположение, что никаких провокаций в виде оппозиционных периодических или разовых изданий в ближайшее время не ожидается. Творческий потенциал не тот, как в 70-е. Нет имён, нет идей, нет групп единомышленников, такими идеями сплочённых. «У меня другая информация, - перебил меня Семирядный. – Какая же и откуда? – поинтересовался я. – Кое-кто из киношников разевает пасть. – Кто? – Не ваше дело. Но скоро заговорят о возможности новой скандальной экранизации.  Узнайте в своей среде вот об этом…» И тут он назвал фамилию Каракосова и упомянул написанный им роман «Бунтарь», - тут поэт сделал драматичное лицо и сказал почти шёпотом: - Я вышел оттуда на трясущихся ногах. Сам не веря в то, что только что услышал.

        - Ну что? - критик буквально ел глазами Леру. – Объясните, откуда у них такая информация?

        - Понятия не имею.

        - Не от вашего ли знакомого, а?

        И вот тут Леру буквально осенило. Он понял, что дал маху. Слишком поверил в то, во что верить никак нельзя. В том мире, куда он так стремился попасть, нужно быть одному. Что сказал ему однажды Гек Борисович Ложников? Писательство – это путешествие вдоль канавы с помоями, кажется так. От купания в грязи спасает одиночество. То есть ты за столом один на один с листом бумаги и своим замыслом.
Писательская кабала – думать обо всём, и никому не выдавать своих мыслей. Если ты любишь литературу, все другие пишущие могут быть только соперниками перед твоей любимой.

        Как просто и как тяжело!

        Но выхода нет никакого, кроме измены предмету своей любви. Или затаись, думай и твори, или изменяй.

        Лера посмотрел на Пидрушного и неожиданно для самого себя сказал:

        - Давайте смотреть ситуации прямо в глаза. Ни один из вас (он быстро обвёл взглядом Корна, поэта и критика) меня не знает. Я вас тоже. Любой из вас может считать меня говнюком и предателем. Я дал вам свой роман, не говоря, что думаю про каждого из вас. То есть логично, если каждого из вас я тоже считаю таким же говнюком и предателем. Всё поровну. Теперь дальше. Что нас примиряет? Идея. Мы хотим выточить алмаз, имя которому «Метроном». Будем мастырить друг друга – журнал провалится. Поэтому предлагаю на время если не полюбить, то хотя бы довериться друг другу. Кто предал нас – нас, не меня одного! – перед Лубянкой – я не знаю. Клёнов сделать этого не мог. Даю слово! Больше ничего сделать я не могу. Давайте издадим журнал, и каждому из нас всё друг про друга станет ясно. Я не за правду, поймите. Я за то, ради чего каждый из нас пишет и пишет днями и ночами.

        Он закончил и не дожидаясь ответа вышел из кабинета. Его трясло. Потом он выбежал на улицу и пошёл куда глаза глядят. Ему одновременно было противно и великолепно. Как это сочеталось и почему? Неизвестно.  Наверное, он только что совершил то, ради чего жил эти двадцать пять лет.

        Это было неожиданно, вот, пожалуй, и всё.

        А потом нам остаётся радоваться и плакать бесконечно.

        Кто же знает, какого именно ребёнка прячет от нас природа и однажды вытаскивает его из своего чрева, предполагая, что он станет для нас самым любимым?



*Вот и всё (лат.).


                *   *   *


Продолжение следует.