Мишка - пятый по счёту

               
               
Гнедой -  кличка, лагерная кликуха, прилипшая ещё в первую отсидку, вполне соответствовала внешности и фамилии Мишки Гнедина.
Тёмно-рыжий, почти каштановой масти, был он всё же гнедо-чалый, потому как в неполные сорок виски были помечены сединой.
Кличка по фамилии и по масти прочно приклеилась и в лагере, и на свободе.
Голову правильной овальной формы стриженую коротко, почти наголо носил прямо. Впереди всего – упрямый подбородок. В глазах с белыми до синевы белками, беспокойно плавали кругляшки чёрных зрачков. В них то и колобродила неуёмная натура.
Необычен Мишка в редком сочетании рыжей масти с чёрными глазами и белизной лица, несмотря на работу под открытым небом. Невелик ростом, мастеровито сшит и скроен, ловок и быстр в работе, в ходьбе, в поступках. Реагировал на всё мгновенно и не всегда верно, за что два раза отсидел.
Электросварщик после ремесленного училища – другой профессии не имел. Ему -  замкнутому молчальнику, похоже, нравился разговор только с огнём -  один на один. Казалось со стороны -  пишет человек чего-то электродом по металлу. День без перерыва, мог варить, - только огрызки электродов отлетали, да окалина отпадала, когда он сбивал её.
В монтажную контору как пришёл работать сразу после ремеслухи, так и работал, с перерывами на отсидки. Контора располагалась в Москве, а работы вела по всему Союзу.
Главный инженер конторы знает, как с Гнединым разговаривать. Выходит, из-за стола, за ручку здоровается. Сесть приглашает. Слышит:
  -  Я уже сидел!
Главный своё, нужное, сухо, но с уважением:
  -  Товарищ Гнедин, есть так сказать, необходимость, поехать в пески. Там много срочной работы по сварке - высокой категории сложности.
Песками здесь назывались объекты монтажа, расположенные в районе известного космодрома. Поездка эта никак не входила в Мишкины планы. Он не любил тамошнюю жизнь, город, название которого не принято было произносить вслух. Гостиницу, где тараканы водились даже в холодильнике.
  -  Не поеду, начальник!
Главный удивился:
  -  Зарплата, дорогой товарищ, почти втрое больше! Все, так сказать, туда рвутся!
  -  Не поеду, начальник... не могу!
  -  В чём причина, дорогой товарищ?!  -  он запнулся, забыв от удивления фамилию.
  - Гнедин, - подсказал Мишка.
  - Так в чём же, так сказать, причина?!
Эти – «так сказать», и «дорогой товарищ», употребляемые главным постоянно и не к месту, бы-ли предметом тайных насмешек в конторе. Гнедин доверительно, через стол наклонился к главному и шёпотом, так будто здесь были посторонние, передразнивая, проскрипел:
  -  Не могу я туда, дорогой товарищ начальник, в жару! У меня там яйца, так сказать, мокнут!..
  -  Что?!.. Что?!.. – не понял главный.
  -  Ну... яйца у меня там потеют! Не поеду я в эти пески!..
Уговаривать известного упрямца главный не стал - сухо сказал:
  -  Тогда, дорогой товарищ, вы, так сказать, поедете на участок к товарищу Шереметеву.
Гнедин спросил, просто так:
  -  Ширеметев этот – он из князьёв, что ли?
Главный инженер с энтузиазмом:
  -  В нашей стране, дорогой товарищ, все равны! – ответил, как отрубил и добавил: -  нас этому партия, так сказать, учит!
  -  Я, Иван Кузьмич, слава богу, не член...
Иван Кузьмич с неудовольствием посмотрел на Мишку:
  -  Идите, дорогой товарищ, оформляйте командировку, чтоб поехать, так сказать, к Шереметеву!
                * * *
Прибыл Гнедин в заволжский городок при знаменитой ГЭС к Шереметеву.
Поселился на свободную койку в однокомнатной квартире, выделённой для временного проживания четверых рабочих, по причине отсутствия мест в общежитии.
Мишка всё больше пропадал на работе, – а что ещё делать в командировке, когда работа сдельная... Как потопаешь – так и полопаешь.
 Вечером - молчаливый, малообщительный – другой раз за вечер и слова не скажет.
Лето бежало к финишу, к той самой ленточке, за которой уже маячила, покуда ещё зевакой-зрителем, осень...
Вечерним временем сидел на корточках Мишка Гнедин, перебирал свой рюкзак, когда в коридоре за входной дверью раскатился хриплый голос. Если б кто тут и не узнал голос, то по скудному репертуару мог бы вполне определить исполнителя. Пел этот голос всегда одно и то же – пьяным и трезвым. Ничего другого, похоже, не знал:

                По реке плывёт топор
                Из Оре-хо - Зуева,
                И куда же ты плывёшь
                Железяка х..ва?!
               
Вместе с надоевшей частушкой ввалился певун Петрухин. Жил он здесь раньше других, вёл себя, как хозяин. При большом росте, крупной фигуре и силе немалой, туповат был природно. Частое дитя этих свойств – наглость, укоренилась в нём прочно. Держали его в бригаде исключительно для поднятия тяжестей. Этот Петрухин с удовольствием откликался на кличку Кран. Проходя мимо сидящего на полу Мишки, поддатый Кран пнул рюкзак:
  -  Расселся тут, рвань лагерная!..
Ничего не знавший про Гнедого Кран не подозревал, какой вулкан пробудил.
Какая уж подъёмная и реактивная сила подняла и подбросила Гнедого, но только тут же, сильной подсечкой он сбил на пол наглеца. В руке у Гнедого блеснула молния, и голова не успевшего что-либо понять Крана, была зажата под подбородком Мишкиной рукой. Другая рука держала приставленный к шее нож. Все замерли. Холодное лезвие ножа у горла, видать, ещё не всё сказало Крану о жизни и смерти, когда он попытался освободиться от Мишки.
  -  Дёрнешься ещё, падла, глотку перережу! – почти шёпотом пообещал Гнедой.
Петрухин, должно быть, увидел, как по потолку скачет его смерть.
Подлая запрыгала и в остекленевших глазах Крана и маской ужаса улеглась на его лице...
Тут же обнаружился ручеёк вонючей жидкости, вытекший из-под Петрухина. Тело его обмякло, рот открывался, пытаясь, что-то сказать, но только заглатывал воздух, извергая громкую икоту...
Страх всё же вовремя нашептал Крану нужные, слова, которые он с трудом выдавил, икая и заикаясь:
  -  Мии-шаа, пп-роо...?! Ей богу, пп-рости?..
  -  Пахан, простит! – только и сказал Гнедой, резко отпустив голову Крана.
Блеснуло и исчезло лезвие ножа, когда Мишка убрал другую руку. Тотчас он оказался на ногах. Петрухин лежал в луже скверно пахнущей жидкости, не в силах поднять своё одеревеневшее от страха тело.
Ближе к полуночи собрал Петрухин пожитки и ушёл тихо, не попрощавшись... Теперь они остались втроем в этой квартире.
Мишка лежал с закрытыми глазами, не спал. Сон не шёл. Напряжённость последних часов постепенно уходила в открытые окна, растворялась в сумраке ночи. Стало тихо и спокойно.
Один из жильцов вполголоса сказал:
  -  Ну и лужу Кран напрудил!..
Другой невозмутимо заметил:
  -  Большой железяке – большое плавание!
Засыпая, Гнедин успел подумать:
  -  Огольцы, а с понятием!
Тогда он и вообразить не мог, что эти парни станут невольными виновниками конфликта, из-за которого он чуть было снова не загремел на нары.
Тут как раз истаяло лето. Осень излилась дождями. Волгу и вовсе обложило тяжёлыми туманами – дождило мелко и беспрерывно.
Захолодало к сроку. Первый снег выпал вовремя, и осень вся как есть, отшелестела и отпала в отрывном календаре.
Тихо стало на стройке до весны. Может, до лета, как бывало на стройках после про-валившейся пусковой горячки.
В новый год зима, наконец, упокоилась сугробами, да крупными хлопьями снега на деревах. Небо очистилось, -  показывалось солнце. Ночью звёзд навысыпало, будто кто из мешка их по всему небу растряс.
Шереметев сидел в конторке: работал с чертежами и другой документацией. Здесь было тепло, и каждый норовил заглянуть сюда, выискивая причину. Приходил и Гнедин в громоздкой, на телогрейку, брезентовой робе. Усаживался на пол, спиной к стене:
  -  Юрьич, я покурю в тепле?!
Иногда они разговаривали. То есть Мишка односложно отвечал на вопросы. Шереметев спросил как-то:
  -  Михаил, извините за любопытство, -  второй срок был у вас за что?
Мишка помрачнел, глаза озлились. Резко поднялся.
  -  Одной паскуде морду пописал -  недовольно бросил, выходя из конторки.
                * * *
В крещенские морозы давали бригадам зарплату. С деньгами Мишка отправился в ресторан к официантке Наталье. С этой тридцатилетней разведёнкой, приехавшей из областного центра, крутил он командировочную любовь. Она подала ему его сто пятьдесят и бутерброд с колбасой. Выпил... собрался уходить. Наталья спросила вдогонку:
  -  Миша, ты сегодня придёшь? Я до девяти!
Он отрицательно покачал головой и вышел в зимнюю темень.
Наталья жила на Бродвее. Главная улица звалась, как положено, улицей Ленина. Бродвей переулком отбегал от Ленина налево и звался Рабочим. Народ знал, как называть этот Рабочий переулок, чтоб было, по справедливости. Стал тот переулок, словно в насмешку, Бродвеем, потому что жила в нём вся городская верхушка.
Отдельные коттеджи, на одну две семьи – в зависимости от ранга. Коттеджи, хозяйственные постройки, заборы – одинаковое всё. Невелико местное начальство в городке, чтобы им индивидуальную архитектуру гнать.
Как полагалось в рабоче-крестьянском государстве, один коттедж выделили рабочей семье. Вот в этой-то семье у своих родичей снимала Наталья на Мишкину беду комнату. А беда уж встала на ноги и ходила следом за Мишкой Гнединым.
Когда он пришёл к себе, там выпивала молодёжь. Парни привыкли к своему, не со-всем обычному, молчуну-соседу.
  -  Миша, давай к нам?!
Он присоединил свою бутылку водки к початой. Распили обе. Прилёг на кровать и тут же уснул, в чём был – в пиджаке, брюках и ботинках.
Как парни прихорашивались, одеколонились, собираясь на танцы, Мишка уже не слыхал. Перед уходом решили попить чайку. Вода, из крана, однако, не текла. Выкрутили кран до упора -  вода не текла. Матюгнувшись, ушли по своим молодым делам, оставив кран открытым.
Спавший Мишка Гнедин не мог знать, что с этой минуты был дан старт началу не-предсказуемых событий.
Прошло более двух часов, прежде чем устранили аварию, из-за которой исчезла вода в водопроводе.
Водопровод ожил – загудел, зафыркал, испуская воздух вместе с коричневой жижей. Очистившись, с напором полилась вода. Кухонная раковина переполнилась и на пол хлынула вода.
На жильцов нижних этажей, после отсутствия воды, излился её избыток. Пострадавшие быстро вычислили, откуда льёт. Трое мужиков стали истово колотить в дверь, требуя прекратить потоп.
Мишка спал, как спит рабочий человек после трудового дня, выпив лишку. Он спал, а трое мужиков бесновались у входной двери, безо всякой надежды остановить водопад. Притащили лом – дверь высадили, и, к удивлению, обнаружили спящего человека. Изливая свою ярость, они стащили спящего с постели...
Не отрезвевший, не вполне проснувшийся, Гнедин увидел трёх свалившихся невесть откуда мужиков, которые, как ему показалось, хотят его побить непонятно за что, то ли вообще убить. И он сделал то, что продиктовал человеку с лагерным опытом инстинкт самосохранения: он побежал от этих непонятных мужиков, вооружённых ломом - побежал, как мог быстро, скатившись по лестницам на улицу. Он бежал в двадцати пятиградусный мороз, в чём был. В пиджачке на рубашку, в брючках, в ботинках, без шапки.
Бежал по улице Ленина электросварщик Мишка Гнедин, в чём заснул после трудового дня в день получки. Бежал в поздний вечерний час по улице имени вождя мирового пролетариата, не сознавая – куда, не понимая – зачем.
Ноги донесли его до знакомого переулка – того самого Бродвея – и дальше несли более осознанно, по определённому адресу. Да не совсем – потому как не совсем ещё оклемался, да не полностью отрезвел. Иначе бы он добежал куда стремился. Иначе бы не случилось то, что случилось.
Он стал стучаться в калитку товарища Никитина, первого секретаря горкома, чей коттедж стоял перед коттеджем рабочего, где снимала комнату Наталья. Не добежал Мишка до Натальи.
На яростный стук вышел сам Никитин, бывший учитель истории, ставший первым секретарём по велению партии. Калитку отворил, интелигентно спросил:
  -  Вам кого, товарищ?!
Мишка, молча, отстранил любопытного и пошёл к входной двери, где, по его мнению, проживала Наталья. Жена Никитина заперлась изнутри и стала звонить в милицию. Никитин продолжал настаивать:
  -  Что вам нужно, товарищ? – пытаясь за руку остановить странного посетителя.
Мишка руку вырвал, да как замолотил обеими по лицу первого секретаря товарища Ники-тина. Не привыкший к такому обращению, первый секретарь, никак не успевал прикрывать ладонями своё лицо. Откуда было знать первому секретарю, что Мишку трогать руками нельзя, тем более хватать?.. Откуда было знать Мишке Гнедину, что перед ним первый секретарь городского комитета партии товарищ Никитин?..
Мишка осадил входную дверь и заколотил в неё со всею силою, пока не подоспела милицейская машина. Его скрутили и отвезли в участок.

                * * *
Утро следующего дня выдалось ослепительно солнечным и морозным. В конторке затарахтел телефон – беспокоили из милиции.
Картина нарисовалась отчётливо непривлекательная. Шереметеву пришлось идти в горком, надеясь на благосклонное отношение к нему первого. То, что тут делал Шереметев, до крайности было необходимо разрастающемуся городку. Потому и знал первый молодого специалиста из столицы.
Увиденное повергло Шереметева в шок. Оба глаза Никитина закрылись. Мишкина работа на лице первого полыхала ярко-сизыми синяками... К изумлению Шереметева, первый заулыбался:
  -  Хороша картина?! Шустрый мужик! Дал мне, что называется – в глаз! Точнее – в оба! – бывший учитель ещё и шутил.
  -  Сергей Платонович! Я пришёл извиниться! Огорчён и сожалею!
  -  Будет тебе. Ты тут вообще не причём! Неудобство, замечу тебе, при моей должности, всё же большое. Ты ведь выручать пришёл. Не отпирайся!
  -  Язык не поворачивается! – Шереметев с ужасом подумал, что в третий раз Мишке намотают по полной.
  -  Попробуем, однако, кое-что сделать! – неожиданно пообещал первый.
Переговорил коротко по телефону с начальником милиции. Досадливо поджал губы:
  -  Опоздали! Всегда бы такую прыть показывали, а не только, когда пострадавший первый секретарь горкома. Полдня не прошло, а дело уж в прокуратуре. Уладить всё, однако, я теперь не сумею. В силу определённых обстоятельств я не могу просить прокурора дело закрыть.
Шереметев понял – быть суду.
               
                * * *
В конце февраля, когда мела поземка, когда день был сер и неприветлив, состоялся суд.
Накануне суда Шереметева вызвали к первому. Никитин сообщил, что судить будет женщина. Его самого на суде не будет -  зачитают письменные показания. Его мнение судье известно – условный срок.
  -  Это максимум, что я могу. 
Из конторы Шереметеву прислали доверенность, как общественному защитнику, в коем качестве он и выступил в суде. В зале суда были только свои.
Речь Шереметева по поводу неисчислимых достоинств рабочего Михаила Гнедина, могла бы вызвать у пострадавшей стороны недоумение – подсудимого награждать нужно, а не судить.
    -  Во чешет, Юрьич, без бумажки, - удивлялись работяги
Но реплику услыхали все. Только судья сделала вид, что не слышит, - строго посмотрела в зал.
Два года условно, как предполагалось, гласил приговор, и Шереметев спокойно вздохнул.
                * * *
После суда Гнедин вернулся в Москву. Работать вместе с Шереметевым ему больше не доводилось. Оба мотались по командировкам, зачастую в противоположные концы Союза. Время сквозило со скоростью курьерских поездов, развозивших их на разные стройки. Оно спрессовывалось днями, неделями – в годы.
Мишка женился, у него родился сын, контора дала квартиру – время будто и впрямь решило вернуть ему недоданное.
Шереметев давно перешёл на работу в проектный институт.
Однажды зазвонил телефон и мужской голос, не представившись, глухо сказал:
  -  Юрьич, Мишка Гнедин помер... Похороны завтра утром на Кузьминском кладбище...
Голос провалился вместе с короткими гудками. Шереметев застыл за письменным столом, пораженный неожиданной вестью о ранней кончине человека, с которым его однажды, не-вероятным образом столкнула жизнь.
Утром было Кузьминское кладбище, занесённое снегом. Такое же, как в день суда тусклое февральское утро с позёмкой. Венки, короткие речи сотрудников...
Ветер заметал могильный холмик с венками...
Все двинулись к выходу, где ждал автобус. Шереметев остался стоять с непокрытой головой у могилы, словно желая побыть немного наедине с Мишкой Гнединым, с человеком из та-кой же, но давней теперь зимы. Собрался уже уходить, когда кто-то тронул его за плечо:
  -  Погодь, Юрьич?.. У нас тут машина. Вместе поедем.
Шереметев узнал изрядно постаревшего с той далёкой поры бригадира Василия Воронина.
  -  Помянем, Юрьич, Мишку!
Воронин достал из сумки два стакана, бутылку самогона и разлил по половине.
  -  На помин его души, - тихо сказал он и опрокинул в рот свой стакан. Шереметев промедлил, но Воронин всё понял по-своему:
  -  Пей, Юрьич, пей! Не боись, -  чистяк. Ольга, сестра моя гнала, а она мастак по этому делу.
В салоне машины было тепло и комфортно. Уселись с Ворониным на заднем сидении. Машина медленно пошла по скользкой заснеженной улице.
  -  Юрьич, Мишка велел передать это тебе на память. Он сказал, что это ответ на вопрос, который ты когда-то ему задал. Он помнил тебя!
Воронин протянул монету. Довоенную, ничем не примечательную двадцатикопеечную монету, каких в те годы было ещё немало в обращении. Воронин молчал в ожидании вопроса, но Шереметев с любопытством разглядывал монету, повёртывая её в руках. В одном месте она оказалась остро заточенной, и Воронин перехватил удивлённый взгляд Шереметева.
  -  Осторожно, Юрьич! Не поранься! Этой монеткой Мишка порезал морду того гада, из-за которого срок тянул. По блатному если, по лагерному – пописал морду.
  -  За что же, Василий, он порезал его?
  -  За дело! Так сразу и не скажешь! Пока до Таганки доедем, в аккурат будет!
Машина неспешно выкатилась на Рязанское шоссе. Транспорт несколькими рядами полз в обе стороны по обледеневшей под снегом проезжей части.
  -  На такой скорости, Вась, ты и роман целый порассказать успеешь, - неожиданно подал голос водитель.
  -  А ты, Юрьич, поди, и не узнал Димку Снопова? Дим, оглянись – покажь себя? Он ведь в Алжире поработал, «Волгу» привёз.
  -  Ещё и язву желудка, в придачу. Половину уж вырезали, - грустно добавил Снопов.
На Рязанке образовалась пробка, и машины пошли с остановками. Воронин снял шапку, размотал шарф.
  -  Мы с Гнединым, почитай, с самой войны вместе. Детдомовские мы, Юрьич! Матери от болезней в войну померли, отцов на фронте поубивало. Мы с Мишкой, да ещё моя младшая сестра Ольга завсегда вместе держались. Вдвоём в ремеслухе обучались, а Ольга в ФЗО на маляра. Двоих нас с Мишкой в контору работать направили. Он влюблён был в Ольгу, да она -  дура красивая, всё кочевряжилась, начальничка какого хотела в мужья... Был тогда у неё один, здоровый такой лоб при галстуке. Только пил, да Ольгу поколачивал. Она в моей комнате жила тогда – а я, сам знаешь, всё больше в командировках, - Воронин замолк ненадолго, словно заново переживая прошлое. Потом нервно продолжил: -  то губу, гад, расквасит, то фонарь под глазом поста-вит. А тут, как на грех, Мишка из командировки вернулся. Узнал про то, ну и понятное дело, под-стерёг того гада и порезал ему морду этой самой монеткой. Дали срок за хулиганство. Если б монетку, заточенную не припрятал, добавили б за нёе. Ольга потом уж согласная была за Мишку пойти, так он не захотел.  Видать, от обиды любовь прошла.  В командировке поженился на ткачихе из Вышнего Волочка, а Ольга так и осталась одна. Мужиков полно, а мужа - нет, да и детей тоже...
Воронин резко замолчал, потом с печалью добавил:
  - Жалко Мишку, рано ушёл – и пятидесяти ещё нет. Ольгу мою тоже жалко - такого мужика упустила, дура красивая...
Докатились до Абельмановки. Долго стояли в пробке. Воронин задумчиво и тихо сказал:
  -  Мишка – пятый по счёту... А я, видать, шестой буду...
Шереметев удивленно посмотрел.
  -  Ты должон, Юрьич, помнить Виктора Палыча, прораба – он при тебе ещё помер от рака горла.
  -  Помню.
  -  А Худобина помнишь?
  -  Помню. Хорошо помню.
  -  Помер от рака желудка. Митьку Балабанова и Петра Гальченко, ты может, и не помнишь, но и они не дотянули до полтинника. Вот и считай – с Мишкой пятеро, а я шестой буду.
  -  Но почему именно ты должен шестым умереть?! Какая тут связь?!
  -  А такая, Юрьич, тут связь жизни, что все мы шестеро работали на одном ящике под Питером. Там у них был взрыв, а нас послали на ремонт. Местных никого не было – видать знали про радиацию... А мы-то из Москвы – откуда было знать?! А хоть бы и знали, всё одно заставили б... И чего теперь горевать, поздно... Давай-ка, напоследок махнём на помин души Мишки Гнедина, дружка моего верного и товарища доброго. Да и на посошок заодно, потому как выходить тебе...
Шереметев вышел у театра на Таганке и долго смотрел, как вниз по Радищевской скатывалась и исчезала в сером московском дне белая «Волга», а в ней Василий Воронин – шестой, после Мишки - пятого по счёту.
                Цфат. 1999г.