Сказка о рыжем петухе

                В память о бабушке моей Минниямал

Темнело быстро. Минсылу поила овец, задавала корм корове, возилась в тесном, пахнущем навозом и пока еще свежим летним сеном хлеву, и думала, как быстро теперь темнеет.
Она любила эти осенние вечера, когда тишина и неясное ожидание снега чем-то мягким и неслышным накрывали аул. "А все-таки небо остается не погасшим", - поглядывала женщина на четкий рисунок большого тополя. Дерево сухо шуршало жухлыми листьями, и звук этот был похож на звук жести пустого корыта, когда по нему топочут детские ножки.
Тянуло с улицы запахом натопленной бани и припоминалось Минсылу, как и в ее дворе в такую вот глухую предзимнюю пору топилась баня, как по легкому, нежаркому парку шли в баню старики. Свекровь доставала из сундука чистую отбеленную холстину - подштанники и рубаху свекра, любимое свое платье со множеством складок.
Свекор садился за бритье. У него была привычка перед баней тщательно соскрести с лица жесткий и седой волос, обрить голову. Маленький Мурат сидел на саке перед дедом и неотрывно следил за ним. Дед не боялся острой сверкающей бритвы - это удивляло и восхищало мальчика. Глядя на сына, Минсылу с мужем только переглядывались и тихонько посмеивались. Мурат заливался отчанным ревом, когда дед, зажав внука меж колен, принимался той же бритвой снимать его волосенки.
Старики уходили. Минсылу, немного погодя, относила к ним сына: свекровь мыла внука сама. И короткие минуты затишья в доме, когда Минсылу оставалась наедине с мужем, навсегда остались в памяти женщины. В отсутствие родителей Закир становился с женой мягче, добрее, ласковей. Выросший в строгости и уважении к отцу с матерью, приученный к тому, чтобы скрывать при них свои чувства к жене, он был всегда молчалив и спокоен. В первые дни замужества Минсылу, может быть, и обижалась, но раз и навсегда поняв мужа, уважала его. А наедине с ней Закир был веселым и озорным. Сильные руки его так любили стройное тело Минсылу, что порой делали больно, но она только смеялась, запрокинув голову и глядя на мужа шальными глазами.
Щелкала щеколда в сенях и не спеша входила бианай с Муратом на руках. Свекровь знала, что пока они со стариком в бане, сын и невестка любят друг друга и нарочно входила долго, шаркая галошами, чтобы невестка успела привести себя в порядок. Минсылу принимала сына, целовала розовое и горячее лицо, сонные уже глазенки, укладывала в кроватку. Эту кроватку, по подобию городских, Закир смастерил из липовых досок, когда Минсылу ходила на сносях.  Кровать стояла в избе прочная, свежепахнущая, и старики и молодые надеялись, что не один ребенок будет в ней агукаться... Она и люлька на пружине – бишек - до сих пор еще в сарае, забытые, рассохшиеся, в пыли и паутине...
               
 *             *             *
            
Любила Минсылу выйти на посиделки. Собирались женщины то у одних ворот, то у других, но чаще всего у старухи Зейнаб. Здесь высокие клены шелестели над головами, веснами протяжно и сладко пахла сирень, напоминая о молодости. Зейнаб сидела отрешенная, поджав губы, спрятав ноги в старых ичигах под скамью и сложив коричневые руки на коленях. Она была туговата на ухо, в разговорах не участвовала, но со своими высокими кленами над седой головой и дряхлым псом, у которого без конца слезились глаза, казалась женщинам чем-то вечным, неподвластным времени. Сколько уже девушек пробегали мимо, смеясь, на девичник, а потом вышли замуж, нарожали детей, и вот теперь приходят к ней, к ее воротам и роднику напротив, на вечерние разговоры, обсуждают других девушек, которые, все так же смеясь, бегут по улице, только уже не на прежний девичник, а в клуб. А Зейнаб все сидит, молчаливая и прямая, как стержень, и нет у нее возраста.
Минсылу старалась сесть рядом с Зейнаб. Почему,  и сама не совсем понимала. Но рядом со старухой  она не чувствовала себя одинокой, тихо стареющей в пустом доме женщиной. Зейнаб поворачивалась к ней, долго смотрела, узнавая, ясными, как у ребенка, глазами, и спрашивала Минсылу: "Как твои дети? Все ли живы и здоровы? Успел ли муж твой запастись сеном и дровами?".  И добавляла, помолчав: "Осень холодная. Зима придет скоро,  морозная и снежная, но, даст Аллах, все будет хорошо".
Она забывала, что дети соседки: маленький крепыш Мурат, и Галим, и Рахим, и Галия, которая уже собиралась стать женой молоденького русского лейтенанта, и сам этот русский, имя которого Минсылу забыла, но которого помнила, потому что он собирался войти в ее дом зятем, - все они давно в земле, и косточки их, наверное, сгнили, а остались вместо них похоронные листочки, их и читать-то не умела Минсылу. Зейнаб забывала, что и Закир  ушел вслед за детьми, потому что  не умел обманывать свое сердце. И вот Минсылу живет теперь за них за всех, молится обо всех и такова, видно, ее доля.
Но старой Зейнаб  отвечала, что дети, слава Богу, живы и здоровы, дрова Закир заготовил на всю зиму, и теперь в доме тепло и уютно: "Хорошие дрова привез мой Закир: сухие, крепкие, жарко будут гореть".  Зейнаб слушала и согласно кивала головой...

  *        *         *

Октябрь задул студеными ветрами. Молодой морозец  хрустел под ногами ледком и смерзающейся землей.  Аул со дня на день ждал снега. Проплывали над домами низкие облака и казалось, что этой ночью, наконец-то, ляжет снег. Но его не было.               
Однажды к соседке, востроглазой Камиле, приехала из Ташкента дочь. Автобус в аул пришел поздно, и когда Гульшат пробиралась к дому, Минсылу с женщинами, как всегда, стояла у ворот Зейнаб. Женщины гадали, кто это приехал в столь неурочное время, а узнав Гульшат, ахнули: "Вернулась пропащая".
Гульшат вела за руку закутанную до бровей в белый пуховый платок девчушку, прижимавшую к себе куклу в розовом платье. Эта кукла, которая, казалось, мерзла в своем шелковом платьишке, и еще то, что на глаза девчушки падала из-под платка рыжая прядка, навели Минсылу на странные мысли: Гульшат приехала с дочерью, ей, поди, лет пять, а ведь Камиля, уж на что болтлива и непоседлива, ни разу не обмолвилась, что где-то в теплых краях растет у нее внучка.
Женщины говорили: "Вот какая история. Любит Камиля посудачить на чужой счет, пылинку заметит в соседнем дворе, не так, мол, лежит...".  И умолкали, не зная, то ли осуждать, то ли жалеть односельчанку.
Гульшат вскоре уехала. Камиля, говорившая теперь не так много, обронила: "Замуж выходит".  И было понятно, что девочка стала в тягость Гульшат. "Вот тебе и на! - думала Минсылу, растерянно наблюдая за стеснительной девочкой. - Где это видано, чтобы ребенок был не нужен матери» .
Ей нравилась девочка, ее остренький и холодный носик, робкие глаза, несмелые шаги, когда Камиля выходила с внучкой встречать стадо, а больше всего - рыжие непослушные пряди, падавшие и падавшие на глаза. Что-то неосознанное пока, неопределенное - то ли жалость к ребенку, то ли недовольство Камилей, которой девочка, видно, не скрашивала жизнь, подымалось в душе.
               
*          *          *
               
Заметала и крутила поземка, а недальние лес и поля уже тонули в белой мгле, когда Минсылу, завернув в теплый платок горячие блины и бутыль со сладкой черносливовой брагой, шла к Камиле.
Думала она, как будет вести разговор, как пригладит под платок непослушные рыжие волосы  и какое у нее радостное и красивое имя – Ильсияр…
Камиля, и вправду, много не раздумывала, а даже заметно обрадовалась просьбе соседки, не сочла ее странной или обидной, внучку собрала быстро.
"Долгая нынче тянулась осень, - чуть бессвязно думала Минсылу, ощущая в руке теплую и нежную детскую ручонку, когда они вдвоем прокладывали тропку вдоль плетня.  - Выпадет много снега, установятся дни, привыкнем мы с дочкой друг к другу. Девочка хорошая, пусть растет. Детям нужны ласка и доброта."  И оборачивалась к малышке: "Не замерзла твоя кукла? Погоди, сошьем ей теплое платье и носочки свяжем. А вот и наш дом. Я расскажу тебе сказку про рыжего петуха. Ее очень любил твой дядя Мурат"...