Ковидная поездка

1
Я так больше не могу. Мне срочно нужно выехать. Куда угодно, за чем угодно. Месяц без руля — это гораздо хуже, чем месяц без пеших прогулок. В конце концов, пешком я и по квартире могу пройтись.
Из всех отнятых у меня карантином радостей, радость вождения автомобиля оказалась самой радостной. Что вообще-то странно. Я не являюсь фанатом автогонок, мне не вполне ясен принцип устройства двигателя внутреннего сгорания, меня не привлекают посиделки в гаражах в обнимку с промасленными запчастями, я не отличу третью модель «Жигулей» от пятой (хотя BMW X3 все же не спутаю с BMW X5). До «всего этого» автомобильная тема меня интересовала исключительно с утилитарной точки зрения. Сейчас же если мне чего-то и не хватает, так это именно машины, точнее, всей совокупности ощущений с нею связанных — запаха кожаного сидения, вкуса ветра, звука хруста руля, сжимаемого пальцами.
— Любимая, я уезжаю.
— Куда?
— Наружу.
— Но у нас же нет пропуска.
— Пропуска?
— Пропуска, бумажки с печатью или кода в телефоне. Дальше ста метров от дома нельзя.
— Мне все равно. Навру чего-нибудь, как бы это ни было унизительно. В конце концов, говорить я умею.
— Говорить все умеют, но только это сейчас не работает. Вчера актера известного задержали. Тоже решил прогуляться. Даже собаку для маскировки взял.
— И что?
— Скрутили и в кутузку. Вместе с собакой.
— Я же не пешком. Говорю же тебе, что уезжаю. На машине.
— Все равно. Кругом посты, милиционеры, полицейские … карабинеры.
— Ты сериалов пересмотрела? Какие еще карабинеры? К тому же я не в центр, а так, тайными тропами, отдаленными районами, неведомыми путями. Покатаюсь полчасика и вернусь.
— Зачем тебе это, любимый? Давай лучше йогой займемся или концерт посмотрим. Тебе какая больше опера по душе: Венская или Парижская? А хочешь вместе свежего воздуха глотнем — на балкон выйдем.
— Опостыла мне твоя йога. А оперу я возненавидел всей душой, разве что Пермскую пока терплю, да и то лишь на двух временных отрезках, увы, пройденных. Пойми, любимая, не могу я так больше. Шум колес мне слаще контральто, а свежий воздух не глотается уже, если только он не в отрытое окно дует на скорости от сорока километров в час. Всю ночь не спал, представлял, как вставляю ключ в замок зажигания. Мне нужен этот паттерн, или, если тебе так понятнее, комплекс транзакций игры в водителя. Короче, сдохну я тут нафиг, если не уеду.
— Вижу, любимый, что тебе чего-то не хватает. Хотя сон этот я склонна трактовать более по Фрейду, чем по Берну, но и на пути твоем становиться не буду. Раз чувствуешь неуемную потребность, утоли ее. Поезжай, только позвони мне, а лучше вообще трубку не клади, оставайся со мной всегда на связи.
Я надеваю защитный костюм-дождевик поверх пиджака, натягиваю перчатки, маску и старые, купленные когда-то по случаю в Париже,  мотоциклетные очки. Ах, эти чудесные Парижские барахолки, когда-то мы свидимся с вами вновь. Однако прочь, грусть, меланхолия. Я выхожу.
Время слегка растянулось. Определенно помню, что лифт раньше приходил быстрее. А теперь  едет медленно-медленно, словно ленивый извозчик. Вот наконец он добирается  до меня, чтобы проглотить своим металлическим ртом. Почти достигнув дна, лифт зависает ради ненужной остановки. Закрытое черной тканью лицо на мгновение заглядывает в открытые створки и, заметив меня, тут же удаляется. Ну и правильно! Три этажа и можно пешком пройти! Не то, что мне, — пять.
Стоящий на придомовой стоянке автомобиль кажется незнакомым из-за  серого налета. Двухмесячный слой пыли на капоте выглядит уставшим, как грим на лице трагического актера в последнем акте спектакля.
Открываю дверь автомобиля, завожу мотор, набираю номер жены. Обнимаю рулевое колесо и испытываю паническую атаку. Вдруг я забыл, как это делается? Я же совершенно не помню, как переключать передачи!
— Любимый, — раздается в наушнике голос жены, — ты уже сел?
— Сижу, любимая, пытаюсь определить, в какую сторону крутить ручку, чтобы включить первую передачу. А она почему-то никуда не поворачивается.
— У тебя же коробка автоматическая.
— Точно. Знаешь, у меня такое ощущение, что я все забыл, боюсь перепутать газ с тормозом. Ты случайно не помнишь, как газ выжимать?
— Справа вроде бы газ, а слева вроде бы тормоз. Хотя… Знаешь, до того, как ты спросил, я была совершенно в этом уверена, а сейчас засомневалась. Лучше не думай, а действуй. Этот как на велосипеде, один раз научился, уже никогда не забудешь.
 Трогаюсь. С трудом преодолеваю расстояние от места стоянки до ворот нашего ТСЖ. Надо же, в будке по-прежнему сидит дядя Вася. Шлагбаум поднимается. Я включаю поворотник. Поехали.
Улицы пусты, как глаза покойника. Редкие прохожие в основном шарахаются друг от друга, за исключением девушек, которые пытаются привлечь мужское внимание яркими красками санитарных повязок. Девушки не меняются. Раньше они для тех же целей одевали цветастые платки на шею. Теперь развернули платки треугольником вперед, узлом назад, словно ковбои.
— Любимая, ты не находишь, что в нынешнем состоянии всего комфортнее себя должны чувствовать ковбои и мусульманские жены? Для них ровным счетом ничего не изменилось.
— Любимый, ты не находишь, что в твоем высказывании проскальзывает нотка не то фобии, не то зависти? Где ты едешь?
— Сворачиваю в лог.
— Ну и как там?
— Божественно. Вот сейчас окно открою, чтобы ты послушала, как птички поют. Весна уже, солнышко, цветочки.
Дорога идет вниз, виляя между между заброшенным заводом справа и вербным перелеском слева. В самой нижней части впадины стоят две фигуры, мужская и женская. Оба в униформе. Сердце ёкает, подгоняя пульс, я чуть не задыхаюсь от набранного в грудь воздуха.
— Любимая, они тут.
— Они?
— Да.
— Где?
— В логу рядом с лыжной базой.
— Не может быть. Там же дорога полузаброшенная. А зачем ты туда поехал?
— Потому и поехал, что полузаброшенная. Думал, здесь их точно не будет. Ой, погоди, они мне палкой машут.
— Только не волнуйся и не отключайся! Я буду слушать, подсказывать буду.
2
Парочка полицейских производит странное впечатление. Униформа мужчины сразу показалась мне какой-то театральной, только в чем именно заключается театральность, я сразу не осознал из-за волнения. Одеяние женщины выглядело странным вдвойне — излишне облегающее оно уж слишком явно подчеркивало выпуклости ее тела. Признаюсь, выпуклости я отметил сразу. А еще девушка не шевелилась, лишь улыбалась мне весьма белозубым ртом. 
— Степан Степанов, постовой, — представился мужчина, приложив к уху руку в мотоциклетной краге, с которой вяло свисал полосатый регулировочный жезл. — Па-апрошу ваши права!
— Гермоген Давидович Евтифронов, историк культуры, — представился я. — Права сейчас поищу. Вот здесь они у меня где-то в бардачке. Так, что тут? 3Д очки, это из кинотератра, помните, мы раньше в кино ходили, а там все время вдруг 3Д сеансы вместо 2Д, у меня уже коллекция этих очков. Что еще? «Эстетика русского мужеложества в Новое время: от половой распущенности монахов, до трагического положения скопцов», монография на соискание степени кандидата наук. О, это я почитываю иногда для вдохновения. Тут вот фотография-закладочка — селфи с Евгением Понасенковым. Два года назад на симпозиуме, еле уговорил маэстро. Ножичек — подарок от студентов. Он хоть и острый, но не боевой, даже справочка имеется.
— Любимый, права у тебя в кармане куртки. В правом кармане, — напоминает мне любимая.
Я протягиваю водительское удостоверение Степанову. Тот долго разглядывает заламинированный прямоугольник бумаги, возможно, ищет тайные знаки. Наконец, человек в униформе поднимает на меня глаза и говорит. 
— Да вы, я смотрю, Гермоген Давидович, любитель быстрой езды.
— Ну, что вы, почему же быстрой. Это ж как смотреть. Тут же ж нет знаков. Это, конечно же, не отрицает того факта, что скорость ограничена в известной степени, так сказать, законами, принятыми для нашего блага. С другой стороны, свобода сама же по себе является для человека высшим благом, поэтому всяческие ее ограничения они же…
— Склонен с вами согласиться, товарищ Евтифронов. Но, вы должны понимать. Скорость-то у вас была превышена. А в наше нелегкое время. В эту ужасную эпоху, — Степанов наклоняется к опущенному мною стеклу, нарушая все возможные правила приличия и социального дистанцирования. 
— Послушайте, э-э … никак не разберу ваших знаков отличия. Не знаю, как к вам обратиться. Товарищ полицейский? 
— В эти тяжкие дни, — глаза Степанова напротив моих глаз, его маска напротив моей, — нам всем просто необходимо проявлять солидарность.
— Господин милиционер?
— Любимый, он что, взятку с тебя вымогает?
— Возможно, — отвечаю я жене.
— Возможно? — шепчет Степанов, я вжимаюсь в кресло, чтобы случайно не вдохнуть выдох полицейского, — насколько возможно?
Как же давно я не разговаривал с живым человеком вживую. Общение по видеосвязи — это, конечно, тоже неплохо, но вот чтобы так глаза в глаза, о таком я уже и подзабыл.
— Вы не будете возражать, если я к вам подсяду? — спрашивает Степанов. Краем глаза я замечаю, что его напарница начинает движение в сторону автомобиля.
— Любимый, держись! Не поддавайся ему. Я скоро буду! — жена кричит мне слова одобрения, но в основном наушник передает неопределенное бульканье.
— Конечно-конечно, садитесь, — я переваливаюсь на пассажирское сиденье, долго вожусь с собственными ногами, наконец, располагаюсь справа от полицейского, который занимает мое место.
Напарница Степанова подходит все ближе к машине, передвигаясь мелкими, угловатыми шажками, словно кукла, ноги которой поочередно переставляет играющий с ней ребенок. Они окружили меня. Женщина, сохраняющая неизменную улыбку на лице, и мужчина, сидящий за рулем моей машины. Синяя юбка справа и белый китель слева.
— Простите, но вы почему-то не попросили меня показать полис ОСАГО, — в моей голове что-то начинает проясняться.
— К чему нам эти условности, товарищ Евтифронов.
— Вы знаете, я давненько не сталкивался со стражами закона, но мне почему-то всегда казалось, что погоны у них должны быть на плечах. Или что-то поменялось? А то у вас они как будто на лацканах. И форму вы носите излишне белую. У меня ощущение, что я такую видел в фильмах. Советских. Очень старых. А коллега ваша… У нее в самом центре юбки такой весьма характерный треугольный узор. Простите, как вы сказали вас зовут, уважаемый карабинер?
Он сидит ко мне вполоборота, левая рука на руле, мое водительское удостоверение зажато между пальцами. Жена в ухе что-то отчаянно кричит, мешая сосредоточиться. Ничего, любимая. Главное я уже уяснил. В бардачке у меня лежит для тебя сюрпризик, полицай хренов. Сюрприз острый, длинный и с серрейтором. Им-то я и отпилю тебе кое-что лишнее.
 Улыбаясь в ответ на очередную вымогательскую реплику Степанова, я неспешно достаю нож из бардачка, бормочу для отвода глаз какую-то чушь, мысленно прицеливаюсь и, наконец, одним точным рубящим ударом вонзаю нож в лакированную древесину руля. После удара нож остается погруженным в правую часть рулевого колеса. Большой палец Степанова лежит рядом с ножом прямо на кнопках переключения звука. Кровь из открытой раны тонкой струйкой брызжет по салону, пока Степанов бессмысленно размахивает рукой. Надо же, а мое водительское удостоверение по-прежнему зажато у него между средним и указательным пальцами. Держится как-то, не падает. Видимо, рефлекс. Степанов выскакивает из автомобиля, сгибается пополам, истошно кричит, наматывает круги вокруг машины. Я тоже выхожу, оттолкнув по пути напарницу «карабинера». Девушка падает, теряя в момент падения всю свою кукольность. Странно, что не разбивается на осколки. Выходит, она живая. Да, насчет ее треугольника я не ошибся.
— Что же ты, за идиота меня держишь, дядя Степа? По фамилии Степанов и по имени Степан, из районных великанов самый главный великан. Думаешь я, кандидат эстетических наук, не читал Михалкова?
Какое-то время все орут: Степанов от боли, его подруга от обиды, жена в наушнике от приступа экзистенциального страха. Я вытираю нож о брюки. С одной стороны мне их жаль — новые, два раза ношенные, с другой — что-то есть в этом опять же ковбойское, джонуэйновское, а сейчас самое место для эстетики сильного человека. Мои рассуждения прерываются визгом тормозов и глухим стуком. Жена всегда отличалась спортивной манерой езды, вот и сейчас остановила свою «Калину» резко, импульсивно, компульсивно. Замечаю лежащего рядом с бампером «Калины» Степанова, а на его груди рыдающую «куклу». Слезы девушки стекают по нарисованным на маске скулам и пробивают дорожку вниз, к соскам, к бедрам, к…
— На минуту тебя нельзя оставить, любимый. Вокруг сразу же материализуются голые раскрашенные бабы.
— Любимая, ты его что, задавила?
— Живой я, — раздается голос Степанова.
Через пять минут мы все сидим в машине жены.
— Вы простите нас, товарищ Степанов. Понимаете, у нас работа нервная, особенно у жены. Она только с психами и общается, а диспансер сейчас закрыт, там вспышку обнаружили, вот и поговорить не  с кем. Да и мне, знаете ли нелегко, еду себе, наслаждаюсь, а тут вы в форме.
— Это шутка такая была, понимаете? Я же мим, артист молчаливого жанра. У меня всегда с говорением были проблемы. Я думал разыграть вас, а вы меня ножом. А потом еще и машиной! Как же я теперь работать-то буду? Без пальца.
— А жена у вас почему голая?
— Она не голая, она в краске. Это боди-арт. Изголодалась по зрителям, бедняжка, да еще и краска осталась в доме только синяя. Две недели на балкон выходила, то Мистик изображала из «Марвел», то Небулу из «Мстителей», пока соседи, соседки, точнее, не стали жаловаться. Наскребла вот остатки на униформу.
— Любимая?
— Да, любимый!
— Мне кажется, или мы стали участниками гениального перфоманса, точнее, хэппенинга, возможно даже маленького флэшмоба? Обрати внимание на цветовую гамму. Сочетание белой униформы и красных брызг, чем тебе не Джексон Поллок? А здесь — белесые полосы на синем фоне. Это же гениально. Тут даже не постмодернизм, тут уже постпостмодернизм, я бы даже сказал…
— Мне  больно, профессор, кровь течет, — стонет Степанов.
—  Кровь и должна течь. Наслаждайтесь красотой момента. Мы с вами в кульминационной точке созданного вами произведения искусства. Смотрите, как красное плавно сочетается с синевато-розовым, вызывая аллюзии не то к Ротко, не то к Родченко.
— Любимый, прости, что прерываю, но одно полотно у нас может окочуриться от кровопотери из-за раны, а второе от обезвоживания из-за слез, так что поехали в больницу. Да, еще. Нож из руля вытащи и палец принеси.
3
Мы едем в трамвпункт молчат,  лишь изредка с заднего сиденья доносится тихий скулеж бодиартщицы.
По приезде долго стучимся в дверь. Наконец нам открывают. В пустом травмпункте никого, кроме дежурного доктора. На шее у доктора болтается ожерелье из дурно пахнущих кривых палочек. На теле — разноцветный халат. Приглядевшись, я замечаю детали — полуживотные-полулюди, уродцы, голышня. Батюшки мои, да это ж Босх!
— У вас прекрасный вкус, — говорю я доктору, — к тому же и актуально.
— Что?
— Я говорю, некоторые полагают эту картину пророческой. Вот обратите внимание на головной убор всадника. Он вам ничего не напоминает?
— Шарик с колючками. Я особо не всматривался. Халат-то не совсем мой. Так скать, по наследству достался.
— От кого же?
— От предыдущего завотделения. Хороший бы человек, добрый. Но, как говорится, попал в первую волну.
Я молча перевариваю информацию. Доктор осматривает рану Степанова, затем отрубленный палец. Примеряет одно к другому, мычит сквозь респиратор.
— Скажите доктор, а зачем вам это … ожерелье?
— Имбирь-то? Ну вы даете, это ж первейшее оружие против болезни. Самый сильный блокатор вируса. От коронавируса себя страхуя, купил мужик четыре чего? Правильно — килограмма имбиря. И пару штук лимонов.
Доктор уводит бледного Степанова и его рыдающую, а оттого все более голую жену куда-то вглубь помещения травмпункта.
— Не нравится мне этот доктор, — шепчу я жене, — жулик какой-то, мракобес. Он бы еще сказал, что вирус изобрели, чтобы нас  чипировать.
— Любимый, ты же сам неделю назад убеждал меня в том же самом. Еще бегал по всей квартире и орал, что добровольно не дашься, грозился жечь вышки связи, а потом звонил в отдел кадров Майкрософта, спрашивал про вакансии. И меня зачем-то всю измазал лимонным соком. Жглось невероятно, но я терпела, надеялась, что это у тебя такая фантазия.
— Любимая, как ты можешь нас сравнивать? Я — человек науки, все проверяю опытным путем, вот и с лимонным соком тоже. А внедриться в стан врага-чипизатора — это вообще подвиг. 
Доктор меж тем возвращается.
— Ну-с, — обращается он ко мне, — вы крови не боитесь?
— А зачем вам это знать?
— Ассистировать будете. Дело срочное. Нужно либо пришивать, либо отрезать дальше. А медсестер у меня нет, всех в инфекционку забрали.
— Но я же не профессионал в этом вопросе.
— Как сказать, палец-то вы ему знатно отсекли.
— Это все удачное  и одновременно ужасное стечение обстоятельств.
— Да не переживайте. Ну подумаешь, палец. Палец пришить — дело нехитрое. Знали бы вы, что мне тут приходилось пришивать. Совсем озверели люди от сидения в четырех стенах.
Операция прошла штатно. Я в ней почти не участвовал. Доктор лишь изредка просил меня «вот тут подержать», а со всем остальным блестяще справился сам. Степанов пребывал в сознании, хотя и не чувствовал кисть руки после анастезирующего укола.
Первое, что говорит Степанов, когда доктор заканчивает накладывать последний шов:
— Доктор, а почему у вас все время ЭТО играет?
Из динамика, который доктор постоянно носит с собой, доносится голос Льва Лещенко. По всей видимости играет сборка главных хитов артиста, поставленная на автовоспроизведение. Доктор качает головой.
— Самое время сейчас для таких песен. Во-первых, — бодрые, жизнеутверждающие, во-вторых, —  праздник скоро.
4
— Вы, наверное, в полицию заявите на меня?
— Нет, не заявлю, — пообещал Степанов, — у вас жена хорошая, на помощь вам пришла, палец мой сохранила. Нельзя такую женщину лишать мужа.
— Я тоже не заявлю, — заверил доктор, — но при одном условии.
— Каком же?
— Поможете мне. Холодильник надо освободить.
— Это дело нетрудное.
— Как сказать… Холодильник-то у нас в медсанчасти большой.
— Вы что имеете в виду, доктор?
— Трупы грузить будете.
— Какие трупы?
— Известно какие — ковидные. Да вы не бойтесь. Их сейчас уже поменьше стало. Не то, что неделю назад. Пик-то пройден. Мы-таки вышли на плато. Костюмчик вам выдадим, добротный, противочумной.
— А что же санитары, медбратья? Почему вы их не привлекаете?
— Привлекали. Только они по большей части сами уже в холодильнике.
— Не бойся, любимый, я тебе помогу, — шепчет жена. Все-таки она у меня добрая, отзывчивая.
Мы сидим на ступенях у входа в травмпункт. Посередине доктор, справа от него я с женой, слева мим с бодиартщицей. Ветер треплет наши давно не стриженные шевелюры, бетон приятно холодит чресла, кисти рук мягко потеют в перчатках, у наших ног стоит беспроводная колонка JBL. Доктор ловким движением откручивает «носик» респиратора и вставляет в образовавшееся отверстие сигарету, закуривает. Лещенко внезапно обрывается на полуслове, а потому мы некоторое время молча слушаем перекличку соловьев —  то ли природа настолько очистилась, что в город вернулись соловьи, то ли раньше я на них не обращал внимания — затем (видимо, сигнал наладился) бодрость советской эстрады возвращается в наши уши. 
Дожидаемся припева, и, не сговариваясь, подхватываем:
Мы дети галактики-и,
но самое главное-е,
Мы-ы дети твои-и,
Дорога-ая Земля-а-а!

1 мая 2020 г.
Вадим Юрятин